Карпо вышел за ворота покурить. Сел на скамейку, достал не спеша из красной пачки «Примы» сдавленную сигаретку, закурил.
Голубой дымок окутал Карпову голову и медленно поплыл в палисадник.
Стоял тихий, сухой и прозрачный осенний денек. Умиротворение было в природе и на душе. Хорошо посидеть вот так одному, подумать о чем-то. Неважно, о чем, оно само думается, думается. О том, о другом…
Из Куликова проулка показался Илья Ахромеев — с работы возвращался. Шел он серединой улицы, поравнявшись с Карпом, тронул козырек кепки — поздоровался.
— Здрастуй, Илья. — У Карпа было хорошо на душе, благостно. Обычно Илью он не жаловал, а тут остановил: — Куда торописси? Все равно ведь никто не ждет тама. Зайди, посиди, отдохни да расскажи че-нибудь. Шо там у мире деется?
— А шо там деется? — отозвался Илья. — Каждый друг дружку скубет — на лучшее надеется.
Илья завернул к Карпу, сел рядом.
— У тебя «Прима»? Дай, а то я свои на рояле забыл, — Илья шутил, однако сам даже не улыбался: настроение у него, видать, было чем-то испорчено.
— Че не женисси, Илья? Одному ведь скушно…
— Женитьба, дядя Карпо, не напасть, как бы потом не пропасть. Слыхал такое? Вот то-то… Я уже эту радость жизни испытал, хватит с меня.
Илья служил в армии в Ленинграде и там женился, привез оттуда жену городскую, культурную. Помучился с ней тут года три, а может, она с ним — кто их разберет, — уехали снова в Ленинград. Года через два вернулся Илья оттуда один.
— Че ж так-то? — продолжал Карпо. — Нашел бы бабенку себе…
— Где ты ее найдешь? — сердито спросил Илья. — Ты много их видал, бабенок тех, на каких можно положиться?
— Да мало ли?
— Мало. Знаешь, как поп в веселый дом ходил?
— Наш поп? — удивился Карпо. — А рази у нас есть такие дома?
— Не наш, а вообще поп. В городе.
— Им рази можно туда ходить?
— Нельзя. Но этот ходил.
— Ну и што?
— Ну, пришел. Его встретили культурненько, дали пачку фотографий — выбирай, мол, батюшка, любую, какая по вкусу. Он смотрит, откладывает, одна приглянулась, говорит: «Хочу эту отроковицу». — «Эту нельзя, батюшка, она в отпуске, отдыхает по профсоюзной путевке». — «Ладно». Поп смотрит дальше. Нашел. «Хочу эту отроковицу». — «И эту нельзя, батюшка: у нее клиент». Перебирает фотографии поп дальше, нашел. «Эту хочу». — «Ой, ну, что вы все попадаете не на тех… Она на больничном: у нее грипп». Поп бросает фотографии на стол и поднимается уходить. «Куда же вы, батюшка?» — всполошилась хозяйка. «А что мне у вас делать? Ведь некого…» — «Как некого? Ну, хоть меня?..» — «Тебя? С этакой-то рожей?!» — «А я виновата? — оправдывается хозяйка. — Такую бог создал…» — «Бог создал тебя, вот пусть он тебя и… любит». И ушел. — Илья сделал большую паузу, давая Карпу переварить рассказанную историю.
— Анекдот, — догадался Карпо. — Ну и што? К чему он?
— А к тому, что кто их сотворил, тот пусть на них и женится. А я — пас. Хватит, наелся я этой радости-сладости — во́ как.
— Че ж ты на них так-то уж обозлился? Насолила чем-нибудь?
— Дело не в этом. «Насолила». А будто они могут не солить? Это ж ихняя стихия — человеку на душу соль сыпать, они ж без этого жить не могут. — Илья затянулся, сплюнул остервенело. — Ты вот скажи, знаешь ты, встречал за свою жизнь хоть одну, которая ужилась бы с золовкой, со снохой, то есть с такой же невесткой, как и сама? Я уж не говорю — со свекровью?
— Со свекровью? Таких нема. Тут ты прав. Два медведя в одной берлоге не живут.
— Вот медведи-то как раз живут. Сам читал в газете: три медведя обнаружили в одной берлоге! Во! А этих не найдешь. Я, дядя Карпо, теперь таким психологом стал насчет ихнего брата — за версту чую, что она за птица. Буфетчицу, к примеру, с ходу определю, что она буфетчица. Или зав. базой, или начальница какая. Да и не только профессию определю, а даже — большая она стерва или так себе.
— Дак тем легше тебе выбрать подходящую: не промахнешься.
— «Подходящую». Ты вот со своей бабкой полвека прожил, а хоть раз она тебя назвала как-нибудь ласково?
— Как это? Как ты меня назовешь ласково? Карпо и есть Карпо. Карпик — так это уже будет не то…
— Н-да, не то… Ладно. Ну, а от других ты много слышал, чтоб жена мужа называла, к примеру, Коля, Коленька, Илюша или еще как-то ласково?
— Бывает.
— «Бывает». Когда провинится или если ей чего-нибудь надо от мужика, тут она прикидывается лисичкой. А в обыкновенной жизни — «ты», и все. Или по фамилии зовет. Своего мужика по фамилии, как ротный старшина! Вот, говорят, разводов сейчас стало больше. Верно, больше. А кто виноват? Они. Не хочут, заразы, жить как надо: ни детями не хочут себя обременять, ни за мужиками ухаживать. Давай ей только наряды да помады.
— Мужики нынче тоже хорошие — пьют.
— А пьют отчего? От этого самого, от грубости постоянной с их, бабьей, стороны. Ты разуй глаза и кинь в этом вопросе пошире. Что делается в окружающей нашей жизни? Мы вот жалуемся: хамства много развелось, грубости. Куда ни пойди — обязательно нарвешься — обхамят. Особенно продавцы. Да и не только они. В мастерскую пойдешь или в контору какую — если тебя не унизили, не обозвали, не нагрубили, плакать хочется от счастья! Так много у нас хамства. А почему? Да потому, что кругом бабы, женщины стали всем заправлять: продавщицы, завы, директора, кондуктора, контролеры, врачи — везде они! Казалось бы, должно быть все наоборот с хамством: раз женщины, значит, забота, ласка, внимание, обхождение, а на деле пышным букетом цветет хамство, грубость, злость, ненависть. И я вот прихожу к выводу, почему раньше было так, а теперь иначе. Да потому, что раньше везде работали мужики — и официантами, и врачами, и продавцами, и в конторах. И они никогда хамства себе не позволяли. А эти как с цепи сорвались, прямо готовы тебя на куски растерзать — злые, грубые, завистливые, мстительные, жестокие. Нет, им власть давать нельзя: погубят все и всех и себя тоже. Они же все каракурты.
— Как это? — не понял Карпо.
— Паук такой есть ядовитый. Каракурт называется. По-русски означает: черная вдова.
— Не обязательно вдову брать, да еще черную. Есть пожилые девки разной масти. Сейчас их много таких развелось.
— Не понял ты. Каракурт этот — чем знаменитый? Его паучиха, как только спарится с пауком, так тут же и съедает его. Живьем сжирает мужика своего, зараза такая.
— Съедает? — удивился Карпо.
— Да. Вот такие же и бабы наши. Они все каракурты, только, может, хитрые. А есть даже и не очень хитрят… Едят не в прямом смысле, конечно, а…
— Это я понимаю… Да, крепко ты на них обозлился, — сказал задумчиво Карпо. — Ну, и как же теперь с ними быть-то? Дустом травить?
— При чем тут дустом? К власти не пускать. А то ж они как за прилавком, как на работе лаются, так и дома.
— Значит, теперь ты их из своей жизни окончательно исключил? — поинтересовался Карпо.
— Нет, зачем же? — улыбнулся Илья. — Без них тоже нельзя. Они знаешь когда хороши? Когда к ней в гости приходишь. И то не часто, а так… Когда она поскучает, проголодается… Тут-то она тебя ждет! И такая ласковая, такая внимательная, такая… Ну, я тебе скажу, настоящий человек! Но опять же — не зевай, не задерживайся долго. Полюбились, помиловались и знай время — сматывайся побыстрее, а то схряпает, как та каракуртиха. Их нельзя приручать, их надо все время держать на расстоянии, как тигру — в клетке, тогда еще как-то можно с ними ужиться.
Карпо молчал, переваривал слова Ильи, не решив еще, как к ним относиться. Шутка — так вроде не шутка, а и серьезного мало. Если бы это говорил кто-нибудь другой, не Илья… Прикинул знакомых женщин — жену, дочь Клавку, свояченицу Марью, соседей. «С Ульяной живем уже лет пятьдесят — и ничего… Клавка? Ну, двое первых у нее были — так те сами обое пьяницы. Теперь же вот с Романом живет хорошо. Марья? Та, правда, часто шпыняет своего без дела… Ну и што? Живут же?»
Мысленно Карпо перебрал всех соседей на своей улице, заглянул во все хаты — и нет, не согласен он с Ильей.
— Нет, Илья, я с тобой все-таки несогласный. Есть же бабы и ничего себе?
— Может, ты хвамилию ее знаешь? — ехидно спросил Илья.
— Знаю! У Виктора Пухлякова. Ласковая бабенка попалась. Только и слышишь: «Витя, Витенька! Есть, наверное, хочешь? Что тебе приготовить, Витя? Витюсь, какую рубашку наденешь? Только гляди там с девочками не очень!..» И засмеется, чтобы Витя, значит, не обиделся, зальется, как колокольчик, как синичка предвесенняя.
— А я тебе скажу, — упорствовал Илья. — Виктор и сам подхалюзник хороший, умеет бабу улестить. Так што тут трудно сказать, почему она к нему ласковая, может, с им и нельзя иначе обходиться. Ну, ладно. Но это ж только одна-а-а на весь поселок! А остальные?
— У Вячеслава Назарова — тоже ничего бабенка, — не сдавался Карпо. — Чернявенькая такая вся, с челочкой… Сразу видать — культурная. И Вячеслав ее все по-заграничному кличет: «Польди, Польди». Шо оно означаеть, я, правда, не знаю, но она не обижается, а в ответ и сама его обзываеть: «Слава, Слава». Видишь, славит его! И опять же — улыбчивая.
— «Улыбчивая», — сказал Илья. — А жалится.
— Полинка жалится? — удивился Карпо. — Кусается?
— Да не, Вячеслав жалится, шо она его тиранит.
— Ну, и шо ж тут такого? — сказал Карпо. — Дело-то молодое, а он, видать, мужик с ленцой, вот она, может, и потиранит его когда-нито. Шо ж тут такого!
— Да не в том смысле, — сердится Илья. — Ругаеть она его. Тот, бывает, ночь-другую не придеть домой, она сразу думает черт знает шо, сразу начинает ругать: «Где был да што делал?» А он нигде не был и ничего не делал такого. На рыбалку ездил. Ну? А она после этого ему даже рубль на столовку не даеть, не то штобы там ишо што другого. А как жить человеку без этого?
— Брешет, — сказал Карпо. — Вячеслав брешет: какая это рыбалка без удочек? И насчет рубля — он же хочет, шоб она ему по рублю давала и в выходные дни. А какая столовка в выходной, когда он сидит дома и питается бесплатно? Тоже хороший прохиндей: хочет и борщ Полинкин съесть да еще и рубль получить!
— Ну, не знаю, — не сдавался Илья. — А тольки ему достается.
— А шо ты скажешь про Юрку Григорова? — продолжал Карпо перебирать соседей. — Вон хата его по тому порядку на самом краю стоит, зеленая? По-моему, у него баба — шо надо. Главное — молчаливая, а это, брат, для ихней сестры редкость, такое надо ценить. Другие — ля-ля, ля-ля, языком — што помелом: ля-ля, ля-ля. В мужчинский разговор встревають, а эта — нет. Ну?
— Ну, шо я скажу, — почесался Илья. — Сурьезная у него баба, правда, на людях никогда не скандалить, а шо там у них происходит внутри себя — не знаю, может, и они грызутся, как все нормальные люди.
— Внутри себя чего не бывает! — возразил Карпо. — А вот же посмотри, как Юрка ходит — всегда в чистеньком, в модненьком, в заграничных полушубках щеголяеть. Значит, заботится она об ем.
— «Заботится»! — усмехнулся Илья. — В полушубках, а худой! Ты погляди, какой он худой. «Заботится».
— Тут он сам виноватый, — сказал Карпо. — Дужа быстро бегаеть. Ты попробуй с ним идти — все одно ухекаешься и отстанешь.
— И сама она тоже негладкая, — продолжал Илья.
— Так то ж теперь мода такая, — не сдавался Карпо. — А потом я тебе скажу, люди бывают разные по своей конструкции: есть гладкие, а есть худые. Все зависит от конституции.
— Чего? От конституции? Давай вали теперь все на Советскую власть, она вывезет! «Конституция». Конституция у нас у всех одна. Понял?
— Да погоди ты, не кипятись. Я о какой конституции толкую? Об организме человека. В том смысле, што толщина его от харчей не зависит. Вон мой племяш, Василь Гурин, толстый…
— Ну, и ты думаешь, он от хорошей жизни такой толстый? — перебил Илья Карпа. — Он же сердце надорвал со своей говорилкой, она ж ему слова не даеть сказать. Он — «да», она — «нет».
— Значит, ты и Нинку его туда же? Она ж в очках ходит! — горячился Карпо.
— А чем она лучче других? Тольки што в очках, а пальцы в рот не клади. По всему ж видно, не сладко с ней твоему Василю, вот он и толстеет.
— Не, — крутит головой Карпо. — Нинка заботливая, она к Василевой родне хорошо относится, шутки его воспринимаете и готовить хорошо умееть, вкусно.
— Ну и што? — не сдавался Илья. — Это ж она нарочно все делает, нарочно закармливает его, как ото ты своего борова, а он жреть да хрюкаеть.
— Кто хрюкаеть — Василь?
— Да не, боров твой. Да и Василь скоро хрюкнет: у него уже нос утоп промеж щек, в поросячий пятачок превращается. Это ж она издевается так над ним.
— Выходит, значит, по-твоему, никому из нашего брата так и не пощастило в жизни?
— Ну, а может, скажешь — ты шибко счастливый? Ты вот прожил сколько лет, и, скажешь, никогда не ссорились?
— Как можно! — сказал Карпо. — Жизня — она, брат, не гладенькая хванерка, на ней попадаются и зазубринки.
— «Зазубринки». А если прикинуть, так тоже, наверное, сплошные ссоры да скандалы? И все она командует, во всем она права.
— Не! — не согласился Карпо. — Хорошее переважить. И командую в доме я, — сказал твердо Карпо, оглядываясь через калитку во двор. — Тут командир я!
— Ну, значит, повезло тебе.
Какое-то время оба сидели молча, курили, а потом переглянулись и засмеялись — вроде как нашли общий язык: один облегчил душу, а другой прикоснулся к чему-то новому для себя, что было для него до сих пор далеким, чужим и запретным.
И вдруг со двора донесся звонкий голос Ульяны:
— Карпо-о! Ну, где тебя черти носють? Поросенок не кормлен, ниче не сделано, а скоро ж люди поприходють — Клавка со своим, Микита… Карпо-о-о!
— Ну, че звягаешь? Тут я… — отозвался Карпо.
— О, сидит, празднует! — всплеснула руками Ульяна, — И товаришша себе под стать нашел! Он же бобыль, его дело холостяцкое — никаких забот. А ты?
— Не ругайся, тетка Ульяна, — сказал Илья. — Ухожу. — Он покрутил головой, проговорил, уходя: — «Хорошее переважить»! Эхе-хе!
— Чего это он? — кивнула на Илью Ульяна.
— Да так… — сказал Карпо и пошел кормить поросенка. Делал дело, а сам думал: «Чего только в природе не бывает… Каракурта какая-то…»