Мой сосед просто помешан на этих «тарелках». Каждый вечер он обязательно приносит какую-либо новость о них. То где-то она зависла над поездом, и пока все пассажиры не налюбовались ею, она поезд не отпускала, то где-то в Испании она зайцем прокатилась на хвосте самолета и смылась только тогда, когда летчики вызвали истребитель. А на юге эта «тарелка» в одну из ночей долго наблюдала двух тетек, отдыхающих в санатории. При этом весь город был освещен прожектором. А вчера такая вот «тарелка» зависла над переездом, и все машины заглохли…

— Ну, говорю, теперь мне ясно, почему моя машина как-то летом заглохла. Мне бы поднять голову да пульнуть камнем в эту «тарелку», отогнать ее, а я в моторе копался, бензонасос холодной водой поливал, остужал.

— Смеешься… — обиделся сосед. — Не веришь… А зря! — и он многозначительно погрозил мне пальцем, будто я святотатствовал.

— Не верю, — стоял на своем. — Что же они, эти умные-разумные обитатели «тарелок», ведут себя так странно: в контакт с нами не вступают, появляются таинственно и так же таинственно исчезают, неуязвимые и неуловимые? Духи они, что ли?

— Они очень разумные! А нас держат как заповедник — хотят узнать, что из нас в конце концов получится.

— Так и у нас есть заповедники, и мы там ведем научную работу, и животных, и мошек разных изучаем. А они? Хоть одного землянина утащили? Нет. Вот взяли бы, например, меня своим пинцетиком поперек живота и на «тарелку» для изучения… Или нет, я слишком толст, по весу им неподходящий. Ну, взяли бы тебя, ты худощав и по весу легче, взяли бы и унесли своим ротозеям напоказ, ученым для науки. Нет же, не делают этого почему-то.

— Говорю тебе: мы у них заповедник, вмешиваться не хотят.

Долго мы в последний вечер спорили, наверное, только уже за полночь разошлись. Устал я, даже тарелки, не летающие, а настоящие, не стал со стола убирать, оставил на утро жене, лег на диван.

И уснуть еще не успел — чувствую: свет в комнате ка-какой-то ненормально яркий горит. «Что за безобразие? — думаю. — Опять этот дурень со своим прожектором балуется. Сейчас выйду на балкон, отчитаю его». Есть в нашем доме один чудак: купил машину, поставил во дворе и по ночам со своего окна ярким прожектором ее облучает.

Вышел я на балкон, но в этом ненормальном свете ничего не увидел. Только почувствовал вдруг какое-то облегчение, будто стал я совсем невесом. Оглянулся по сторонам, вижу: трубы нашей бани почему-то далеко внизу, подо мной, словно я у соседки, у этой симпатюшки на девятом этаже. «Вот фантазия, — думаю. — И впрямь, что у трезвого на уме, то у пьяного во сне». Но, чувствую, что-то тут не то — никакая не фантазия и тем более не бред пьяного, — все реально: вон уже проплыла освещенная прожекторами стрела с ракетой на конце, вслед за ней — скульптура рабочего и крестьянки у ВДНХ… А я все лечу, лечу. Город кончился, внизу уже только темень. Поднял голову вверх, а там сплошной свет, но сквозь него ничего не видно, как сквозь солнце.

Испугаться не успел, как очутился в просторной, ярко освещенной круглой комнате. Ни окон, ни дверей в ней, и откуда свет исходит — не пойму. В комнате всего один стул — и тот подо мной. Стул твердый, но удобный, как сиденья в новых вагонах метро. Стены белые с чуть голубоватым оттенком, как стекло.

Пока я рассматривал свою белую камеру, противоположная стена вдруг осветилась, и за ней я увидел трех… Не знаю, как их и назвать. Людьми? Так нет, уж больно заросшие, нашим геологам и в три года так не зарасти. Носы широкие, расплющенные, передние зубы выпирают, как у грызунов. Потом я заметил: они и впрямь у них как у грызунов — крепкие саблеобразные резцы. «То-то, давно дома не были, бедняги, — подумал я, — заросли так, что человеческий облик потеряли». Не успел я так подумать, как вдруг обнаружил, что они вообще все в шерсти, будто медведи. А когда один из них зачем-то встал и повернулся ко мне спиной, я увидел у него еще один глаз, третий, в затылке. «О, это здорово! — позавидовал я этим существам. — Очень удобно: можно видеть, что делается у тебя за спиной, не оглядываясь, особенно ночью в безлюдном переулке. Как в машине зеркало заднего видения».

Наконец они уселись, будто судьи на процессе, — в центре председатель, а по бокам заседатели — и уставились на меня. «Председатель» — рыжий, широкомордый огромный детина, шерсть на нем курчавилась и золотисто блестела, как дорогой каракуль. Левый «заседатель» был маленький, вертлявый, с узенькой мордочкой и с длинной козлиной бородкой. И шерсть на нем была тоже как у козла — прямая, длинная, белая. «Заседатель» справа был черным, шерсть на нем лоснилась, как на откормленной лошади, хотя сам он был тощим, будто кощей. Глаза злые, холодные, особенно левый — он все время у него косил куда-то в сторону.

«Судьи» долго смотрели на меня молча, потом Рыжий обернулся к Козлу:

— Ну, и что ты увидел в нем особенного? Зачем притащил?

— А он не верит, что мы существуем.

— Не верит? — Рыжий взглянул на меня.

— Уже верю, — быстро сказал я. — Верю, только отпустите меня.

Рыжий отмахнулся от моих слов:

— Какие они все жалкие: дрожат за свою жизнь, будто она у них вечная. Ну ладно, раз притащил, делать нечего — в фаршлабораторию его на исследование. У нас еще не было такого брюхатого — может, что-то новое и обнаружим.

— Не надо меня на фарш, — взмолился я. — Ничего нового не обнаружите, честное слово: все как у всех. Может, чуть побольше, чем у других, мяса да сала. И только. Отпустите меня, пожалуйста, у меня жена…

— Жена? Это еще что такое?

— Я занимался этим вопросом, — сказал Черный. — Это те, которые продукты домой носят.

— Нет, не совсем так, — перебил я Черного. — Я вот не жена, а тоже хожу и за хлебом, и в стол заказов за пайком.

— Ты — баба, — сказал Черный. — Так, кажется, у вас зовут таких, как ты?

Я обиделся, промолчал, а он продолжал разъяснять Рыжему:

— Которые с большими сумками ходят — это у них жены, а которые с маленькими — так это пока еще не жены, они пока только мечтают стать женами. Жены у них работают в государственных учреждениях, а дома готовят пищу, белье стирают, убирают жилище.

— Да нет же, все это не совсем так, — опять перебил я Черного. — Все, что вы говорите, все это буржуазная пропаганда. Муж и жена — это… Как бы вам объяснить? Ну, например, я — муж, а моя жена — это жена… Муж и жена — это семья, а чужой муж и чужая жена — это не семья. У них дети бывают… У мужа и жены. У тех тоже… могут быть, но то не в счет.

— Дети? Каким образом?! — удивился Рыжий.

— Пока не знаю, — Черный пожал плечами, а Козел заулыбался пошленько, приник к уху Рыжего и стал что-то шептать ему. Слушая его, Рыжий сначала брезгливо морщился, потом удивленно поднял брови, в глазах у него заиграли бесенята, но он тут же взял себя в руки, посерьезнел, зафыркал:

— Фу, какая отсталая цивилизация! У нас уже миллион лет как это дело поставлено на промышленную основу: дети производятся только путем инкубации. Это дает возможность регулировать народонаселение и, главное, никаких семейных дрязг и драм. Человеческая энергия, нервы используются только на благо всего общества, а не на личные свары.

— Это очень хорошо, — согласился я с Рыжим. — Семейные свары действительно отнимают много нервов, энергии и времени. Но… А как же без любви прожить? Любовь — штука хорошая! Отпустите меня, пожалуйста, — опять взмолился я. Вспомнил, что у нас на Земле к писателям доброе отношение, сказал: — Отпустите, у меня роман не закончен…

— С кем роман? — встрепенулся Козел.

— Да не «с кем», а «какой». Я пишу роман, я ведь писатель!

— Писатель? А это еще что такое? — опять удивился Рыжий.

— Профессия такая. Я пишу.

— Что пишешь? О чем?

— О жизни.

— А зачем о ней писать? Кому это интересно? Кто ее не знает? Кто это читать будет?

— Читатель.

— Читатель? Это что, тоже профессия?

— Нет. Читатели работают в самых разных сферах народного хозяйства.

— А когда же они читают?

— В свободное от работы время. Правда, многие ухитряются это делать и в служебное время.

— Им интересно читать о жизни? Они что, не видят ее сами, не ощущают, не знают?

— Ощущают, знают, видят и тем не менее — читают, — погордился я нашими читателями. — И чем толще роман, тем быстрее его раскупают.

— Странно. И много вас таких, пишущих?

— Тысяч восемь по стране наберется.

— Восемь тысяч не занятых в сфере материального производства! — воскликнул Рыжий. — И кроме того, эти восемь тысяч своими творениями отвлекают от производства еще миллионы так называемых читателей! Какое расточительство! — он обернулся к своим коллегам — сначала к одному, потом к другому. Те сокрушенно закивали головами.

— Но мы работаем в сфере духовного, мы создаем духовную пищу человечеству! — возразил я Рыжему. — Обогащаем культуру. Какая же это цивилизация — без культуры?

— Духовное создается только в момент духовного озарения. А такое озарение бывает очень редко, и его, такое озарение, нельзя превратить в профессию. Когда оно приходит — человек все равно выплеснет из себя то, чем вдруг озарилась, вдохновилась его душа, где бы он ни работал, чем бы он ни был занят, — назидательно внушал мне Рыжий. — А так… Ну-ка скажи мне, много ли у вашего брата шедевров?

— Шедевров? Шедевров, конечно, мало, у многих их совсем нет. Но…

— Что «но»? — перебил меня Рыжий. — Даже у классиков! Из всего их многотомья — много ли там шедевров?

— Есть! — уверенно сказал я. — Там есть! Одно, два, а то и три произведения у некоторых вполне можно зачислить в шедевры.

— Ну, вот тебе и ответ на мой вопрос. — Рыжий торжественно поднял свой волосатый палец: — А остальное?

— Вы неправы, — сказал я. — Остальные у них тоже хорошие вещи. И потом — иначе нельзя. Чтобы добыть золотинку, нужно вон сколько земли перелопатить. У нас говорят: чем больше молока, тем больше сливок.

— В том-то и беда ваша, что вместо сливок вы очень много производите сыворотки. Ну, ладно, дело ваше, — Рыжий отвернулся, потеряв ко мне интерес.

«Хвастается своей цивилизацией, а сами еще в шерсти, как обезьяны», — подумал я, а вслух, чтобы не злить их, сказал:

— Может, вы и правы… Отпустите меня, пожалуйста, вы же хорошие, цивилизованные…

— Какой подлый, коварный и двуличный тип! — Рыжий покрутил кудлатой головой. — Думает одно, а говорит другое.

— Простите… Это просто привычка такая…

— Откуда?..

— Да… У нас так как-то уж повелось… Напишет кто плохую книгу, а ему в глаза говорят хорошо, а за глаза — плюются.

— Зачем же так делать? Это же нечестно!

— Чтобы не огорчать человека, не обижать его. Из такта. Культурный человек у нас никогда не будет в глаза другому говорить плохие слова, тем более правду. За глаза — дело другое.

— Боже! У них все наоборот! — воскликнул Рыжий. — А насчет нашей шерсти, так это, братец, не «еще», а «уже»! Это достижение наших ученых. Благодаря тому, что на нас выросла шерсть, мы высвободили огромные ресурсы, мы сохранили свою природу — и животный, и растительный мир. Мы совершенно ликвидировали так называемую легкую промышленность: нам не нужна ни верхняя, ни нижняя одежда. Мы на этом сэкономили огромные сырьевые богатства нашей планеты.

— И самое главное — у нас нет очередей ни за шубами, ни за дубленками, — съехидничал косоглазый Кощей и захихикал. При этом нормальный глаз у него смеялся, а косой смотрел сердито, не моргая.

Я не стал спорить с Черным, так как, чувствую, Рыжий сейчас отправит меня в фаршлабораторию, стал просить его:

— Отпустите меня, пожалуйста… У меня дети… Кляйн киндер, ферштеен?.. — почему-то перешел я на немецкий.

— Ферштеен, ферштеен, — сказал Рыжий и обернулся к Козлу: — Послушай, Козел, по-моему, это какой-то нетипичный тип, надо его…

— За борт? — обрадовался Козел. — И пусть летит!

— Нет, ты определенно переменился! — развел руки Рыжий. — Устал? Полетал вокруг Земли один сезон и совсем землянином стал! Такая туша, — указал он на меня, — свалится кому-либо на голову — что они о нас подумают? О, Козел, Козел!.. Если в тебе сейчас проснется угасшее миллион лет желание и ты побежишь к землянским девочкам, я уже не удивлюсь. Надо тебе, наверное, возвращаться на нашу Альфу-Бетту-Зетту-Центурионину.

— Зачем на Землю? — воскликнул обиженно Козел. — Я хотел его в космос выбросить, и все.

— Космос засорять? Ну и чем ты отличаешься от землян? Они только-только научились преодолевать земное притяжение, а уже околоземное пространство так заср… засе… засорили, что скоро будет к ним не продраться. Как после диких туристов на пляже. Отправь его туда, где взял, и… помой руки, — приказал Рыжий.

Свет погас, и я остался в темноте…

Очнулся я от холода, ноги совсем окоченели. Огляделся — лежу поперек балконной двери: голова в комнате, а ноги на балконе. «Чертов Козел, — выругался я, — не мог уж положить как следует. Трудно ему было до дивана донести».

Услышав мою возню, прибежала жена:

— Что с тобой? Почему ты там лежишь?

— «Тарелки»… — сказал я, оглядываясь по сторонам.

— Что тарелки? Совесть мучает? И за то спасибо. Я их давно уже помыла.

— «Тарелки»… — повторил я и указал пальцем в небо.

— Боже мой! И этот помешался! Пить надо меньше и спать вовремя ложиться, — тут же упрекнула она.

— Э, у тебя одна песня! Говорю тебе: сам только что был у  н и х… Пойду к соседу, расскажу. Обрадуется.

— Он спит еще.

— Неважно.

Пошел, разбудил. Тот спросонья не поймет, в чем дело. А я ему свое:

— Коля, есть «тарелки»! Этой ночью сам летал на ней. Только что оттуда!

Сосед вытаращил глаза, усадил меня вежливо на диван, а сам, с опаской косясь в мою сторону, стал куда-то звонить.