Бледный электрический свет заморгал, а пол вокзала зашатался волнами; откуда-то из-под земли зазвучали звуки тревожного барабана. Очередная волна захлёстывала Гая, рука с пистолетом беспомощно опустилась, а зрение, и без того уменьшенное до обзора всего какой-нибудь одной точки, по краям которой было лишь неразличимое месиво красок и мрака, погрузилось в бездонную пропасть, и глаза закрылись, покидая сознание.
Братухин первым попытался соскочить с места, но его толстозадая комплекция была не столь поворотлива, особенно теперь, с повреждённым плечом. Не обращая ни на кого внимания, он устремился прямо к Гаю и носком кожаного сапога выпнул пистолет из его руки. Лёгкий револьвер улетел куда-то за стол, однако за его полётом Братухин уже не смотрел, он нагнулся, чтобы поднять свой «Браунинг», но когда его толстая фигура разгибалась, комбат Шихов, уже подоспевший к столу, доставая из ножен шашку, секанул его остриём, распарывая плоть от нижнего края правых рёбер до верха левой груди. Китель разошёлся в стороны, и из рваной раны тут же засочилась кровь, однако перед тем, как упасть к ногам Гая, Братухин в испуге дёрнул за спусковой крючок, и пистолет, дёрнувшись два раза, изверг пули. Первая угодила в тело комбата, вторая прошла стороной, погрузившись в массивную входную дверь. Комбат Шихов замер, но тут же, не выпуская из рук шашки и опираясь на столешницу, опустился на стоящий подле стола стул.
Пока Шихов и Братухин убивали друг друга, казак ринулся с другой стороны стола. Будучи раненым в ребро, он не шибко поспевал, но, подбежав, успел схватить со стола винтовку Мосина со штыком. Коля же, совсем растерявшись, ринулся за ним в погоню и, заметив обрез, валяющийся на полу между болтающимся сатанистом и Егором Гаем, в суматохе рухнул на пол, хватаясь за деревянную рукоять. Раздались выстрелы Братухина, и казак, мигом сообразив, что подстреленный комбат уже не сможет достать его шашкой, перевёл свой взгляд на Колю, который уже направил на него два чёрных дула обреза. Машинист дёрнул за спусковые крючки, но курки уже были спущены, и в обрезе были только пустые гильзы. Ухмыльнувшись, казак решительно устремился на машиниста и вонзил винтовочный штык ему в грудь. Коля ахнул и упал навзничь. Вынув окровавленное лезвие, казак снова и снова втыкал его в плоть, наконец остановившись, глянул на исколотую грудь Коли. Рваные тёмные дыры зияли в просаленной шинели.
Не успел казак ни о чём подумать, как Валентина, подходя сзади, опустила ему на голову тяжёлое лезвие топора. Как подрубленный, качнулся казак и упал лицом вниз. На его макушке была неглубокая вмятина, всего пару сантиметров в длину, но из неё стремительно, как из ручья, захлестала кровь. Поток за пару секунд пропитал грязные волосы и принялся растекаться по белой запылённой временем кафельной плитке пола. Уже скоро это была настоящая лужа ядовито-красной блестящей жидкости.
— Они все убиты? — спросил Валентину еврей, который преодолевая мучения, поднялся с пола и вышел из-за колонны. Такой шум не мог не привлечь его внимания.
Развернувшееся перед ним зрелище было по-настоящему кошмарным. Возле полуживого Егора Гая на стуле сидел комбат Шихов. Он как пьяный уткнулся головой в левую руку, лежащую на столе, правая его рука, застыв в неподвижности, на кончиках пальцев держала рукоять шашки. Напротив Шихова, у ног Гая лежало тело Братухина с располосованной грудью и окровавленным от пули плечом. На расстоянии шага от его головы один на другом лежало два тела: Коля с исколотой грудью и сверху, уткнувшись головой в подмышку, казак с красной от крови головой. Ещё через шаг от них, растёкшись тёмной мутью от пепла и грязи, была налита лужа воды, на которой уродливой конструкцией чернели непрогоревшие остатки костра, а над ними неподвижно висело тело станционного смотрителя. Любого исхода ожидал Михаил, но только не такого кошмара, однако обстоятельство смерти всех его врагов сильно облегчило душу Кацмазовского, которому теперь не предстояло бороться за жизнь.
Как будто выныривая из бездны, вернулся в сознание Егор Гай. Блуждающие глаза сфокусировались, и он осмотрел пространство перед собой.
— Что произошло? Есть кто? — спросил он слабыми, посиневшими и иссохшими от жажды губами.
Стоявшая подле Валентина опустила на скамейку топор и, подобрав с пола брошенный ею нож, подошла к Гаю. В следующее мгновение, схватив его за волосы своей бледной паучьей рукой, она перерезала ему горло, и кровь засочилась по вспотевшей шее Егора Гая. Жизнь, и без того стремительно уходившая из тела Гая, была окончательно прервана.
— Что вы делаете? — в испуге спросил еврей Кацмазовский, от этого зрелища его даже затрясло.
Женщина подняла на него свои глаза, от привычного запуганного взгляда не было и следа, он уступил место мстительной грозности. Кацмазовский снова был напуган.
— Что я делаю? — шипя шёпотом, спросила женщина.
— Да, — в испуге подтвердил Кацмазовский, всё ещё не веря в происходящее, — зачем вы перерезали ему горло?
Тонкие губы Валентины недобро улыбнулись, и морщинистое лицо наполнилось бесовским торжеством.
РЕЧЬ ВАЛЕНТИНЫ
— Всю свою жизнь меня окружают мужчины. Одни мужчины. Эти исчадия ада! Всю свою жизнь мне приходилось подчиняться им: отцу, который меня бил, братьям, которые до меня домогались, мужу, кровожадному маньяку, а в жизни неудачнику. Всю свою жизнь, живя с мужчинами, я не видела счастья. Мужчины сильнее женщин и оттого решают, видно, что им можно всё. И кто только придумал эти дурацкие правила, что женщина обязательно должна подчиняться? Почему я всю свою жизнь должна была бояться мужчин, пытаться им угодить? На что я сгубила свои годы, свою молодость? Куда делись мои зубы, моя гладкая кожа? На то, чтобы угождать мужу-неудачнику, с которым мы уже больше десяти лет жили в этой поганой постройке, которую я проклинала с самого первого дня. И всю свою жизнь я обманывала и обманывала себя, что люблю его, и что мне нравится это паршивое место, где мы сами не жильцы, а лишь посетители вокзала; ни днём, ни ночью нет покоя. На какой чёрт такая жизнь? На какой чёрт жизнь в нищете и без детей? А ведь у меня мог бы быть ребёнок, если бы этот урод (мой муж) не отправил меня к акушерке делать аборт, но тогда мы были слишком бедны, а после я уже не могла иметь детей. На какой чёрт я вела это рабское существование? Я жила только до десяти лет, а позже начался кошмар, кошмар без пробуждения, который зовётся жизнью!
А эта война, революция, сатанизм моего мужа, на что мне весь этот ужас? Мы никогда не жили хорошо, но кто бы мог подумать, что на склоне своих лет мне придётся жрать человеческое мясо и день ото дня слушать эти безумные речи моего свихнувшегося муженька-сатаниста?
Нет, решительно нет, больше никогда я не позволю, чтобы мужчина надо мной командовал, и вы все сегодня заплатили за ваше гнусное племя! Я со всеми вами сегодня расквитаюсь, и ты мне тоже за всё заплатишь!
В истерическом припадке, прошипев сквозь зубы свою речь как проклятие, она ринулась с ножом на Михаила Кацмазовского. Тот не заставил себя ждать и побежал прочь.
— Одумайтесь, я не хочу вам зла! — кричал Михаил.
— Убить… убить… убить мерзавца, — в безумии шипела Валентина.
Кацмазовский вилял из стороны в сторону, стараясь убежать от обезумевшей женщины. Обхитрив её, он вильнул в сторону и устремился через груду трупов, но, угодив валенком прямо в лужу крови, натёкшей из головы Фёдора, он поскользнулся и упал на пол, заехав, в свою очередь, рукой в кровь из живота Гая. Не теряя времени, перепачканный в крови, он, преодолевая боль в спине и руках, поднялся и устремился к топору на скамейке, но вытянутые суставы отказывались ему подчиняться. Тяжёлый топор выпал из беспомощных рук. Вторую попытку предпринять не удалось, подбежавшая Валентина чуть не полоснула его ножом.
Преодолевая боль и усталость в теле, Михаил убегал по залу.
— Послушайте, я не причиню вам зла! Я ничего не имею против вас!
Но женщина не слышала его слов, в её глазах была жажда крови, и Михаилу ничего не оставалось, как продолжать эту гонку. Пробежав два круга вокруг колонн, Михаил понял, что силы его покидают, и решил прорваться за нагромождение столов и скамеек. Пробежав возле стула с телом Шихова, на свой страх и риск он устремился в узкий проём между столом и стеной. Однако забежав туда, он застрял, потому как ослабевшие руки не могли напрячься, чтобы даже чуть-чуть толкнуть стол, подпираемый скамейкой.
Валентина, сжимающая, в кулаке маленький, но острый нож, была уже в нескольких сантиметрах от Кацмазовского, когда кажущаяся обмякшей рука Шихова вдруг подняла шашку, и женщина сама накололась на острое лезвие. Валентина издала толи кашель, толи хрип и завалилась на бок, дёргаясь в мучительных агониях. Лезвие шашки с рукоятью торчало из живота женщины, а её конец, измазанный кровью, пробив кофту, на дюйм выступал со спины.
Михаил выскользнул из ловушки и, держась стены, обошёл дёргающееся тело женщины. Обогнув её, он подошёл к истекающему кровью комбату Шихову, у того с губ уже стекала тоненькая кровавая струйка. Огибая широкий подбородок, она ползла на мощную шею и стремилась достать воротника.
— Как вам помочь? — добродушно спросил Михаил.
Комбат Шихов поднял на него свои уставшие, слабые глаза. То, что некогда он наблюдал у Гая, сейчас происходило с ним самим. Зажимая пальцем рану в животе, он старался сохранить в себе силы.
— Посмотрите со спины, — проговорил Шихов, — нет ли там отверстия.
Михаил перегнулся: спина комбата была цела.
— Нет, отверстия нет.
— Тогда дело плохо. Пуля внутри, а без медицинской помощи мне уже скоро придёт конец.
— А как вам достать пулю? Может, я смогу, — но Михаил запнулся на этих словах, глядя на свои трясущиеся руки.
Шихов, ничего не отвечая, поднял на него свои суровые, но сейчас исполненные благодарности глаза. Ещё казаком избитый и припухший, окровавленный левый глаз комбата уставился как будто прямо в душу Кацмазовского. Круглое белое глазное яблоко было налито кровью, и напряжённые красные сосуды как трещинки расползлись по его поверхности. И глядя на этот глаз, на бледное лицо Шихова, на сочащуюся красную струйку из его рта и окровавленную руку на животе, Михаилу стало особенно жалко Шихова, и он попытался ободряюще улыбнуться.
— Ничего не надо, это будет моей расплатой за грехи. Много мной их понаделано. Этот парнишка, Гай, был прав. Если на вас можно положиться, то передайте моей жене и дочери…
Шихов не успел договорить, за спиной Михаила раздалось два выстрела, и только что живое тело Кацмазовского с беспомощностью мертвеца рухнуло на колени комбата. Голова еврея завалилась на бок, а тело сползло на пол, принимая какую-то младенческую позу с поджатыми к животу коленями. Открытые глаза, не моргая, казалось, куда-то пристально глядели, но Шихов знал, что это не так, потому как шейный хребет Кацмазовского был вдребезги перебит пулей.
Лежащий перед Шиховым, располосованный Братухин опустил пистолет и поднятую вместе с ним голову. Завалив голову на холодный кафельный пол, Братухин хотел расхохотаться, но тем самым сильно потревожил свою рану на груди, так что у него вышел только скрип зубов и сдавленный волей стон. Левая рука коснулась потревоженной раны, но тут же отпрянула чуть в сторону, как от кипятка.
— Ну ты учудил… — процедил сквозь боль Братухин, — хотел довериться этому аферисту. Он бы тебе всего тут наобещал…
Несмотря на боль, Братухин залился улыбкой.
— Остальные-то все подохли? — уже напрямую к Шихову обратился белогвардеец.
— Да, остались только ты да я, — спокойно ответил Шихов.
— Ты, никак, выжить надеешься? — спросил офицер.
— Нет, мне с пулей в брюхе не выбраться. А так бы я, конечно, тебя прирезал и дёру дал, — равнодушно проговорил Шихов, уставившись на запрокинутое к потолку лицо офицера.
— Хотел бы я тебя от мучений избавить, да у меня патроны кончились, а сил встать нет, — Братухин, собрав волю, приподнял голову и взглянул на Шихова, но вдруг, закашлявшись, опять рухнул головой на пол и застонал в мучениях.
Откашлявшись, Братухин продолжил:
— Всё же хорошо, что ты ещё не сдох, вместе помирать как-то веселее.
— Да, — только и смог подтвердить Шихов.
На буфете закаркал ворон, сорвавшись, он опустился возле тела, лежавшего подле окна красноармейца. Изогнув в сторону голову, он принялся выклёвывать его глаза.
— Смотри-ка, опять за своё принялся, — проговорил комбат, глядя на обедню ворона.
Братухин повернул голову в сторону птицы.
— Глаза выклёвывает, сволочь… зеркало души.
Шихов покачал головой, а потом всё же произнёс то, что пришло ему на ум.
— А что если вместе с глазами он пожирает и душу человека? Кто знает, куда она девается после смерти.
Братухин ничего ему не ответил, а ворон, как будто поняв смысл сказанных слов, остановил свою трапезу и глянул на комбата Шихова. Взмахнув крыльями, он пролетел над поверженными и приземлился на стоящий подле них буфетный стол. На нём он принялся прохаживаться, поворачивая свою остроклювую голову к людям, заглядывая в глаза.
— Ждёт, когда мы сдохнем, — прохрипел Шихов. — И наши глаза хочет выклевать.
Братухин матерно выругался.
— А ведь это он всё устроил. Стравила нас друг с другом паршивая птица. Сейчас, небось, потешается.
На этих словах ворон разбежался и запрыгнул на голову комбата. Цепкие когти сомкнулись на голове Шихова. И без того искажённое серое лицо комбата напряглось, и он, с силой оторвав тяжёлую мраморную руку, согнал птицу. Это требовало большого усилия.
— Мы для него уже падаль, — заключил Братухин, — устроили ему пир. Сейчас лакомиться будет. Спроваживает нас на тот свет.
Как будто расслышав его слова, птица опустилась рядом с головой Братухина и, взглянув на него бусинками чёрных глаз, больно клюнула в щёку, а затем впилась в торчащее ухо офицера. Отступая назад, ворон принялся тянуть ухо, а Братухин никак не мог заставить свою руку подняться, так что ему приходилось бороться с птицей только поворачивая голову. Наконец, поняв, что добыча ещё не полностью ослабла, ворон расцепил тиски своего клюва и отступил в сторону.
— Как же это так получилось, что все мы — лишь пища для ворона? — вглядываясь в мчащийся ему навстречу водоворот бездны, Шихов на весь зал произнёс риторический вопрос, задавая его каждому, кто в нём собрался.
Вечная тишина утвердилась в остывающем воздухе упокоившегося зала, который погрузился в пространство вне жизни и времени, и лишь небрежно брошенные осколки разбитой жизни напоминали о былом: призраки человеческих следов на грязной поверхности пола; угасающее цветение чугунных радиаторов; дребезжащий паралич электрических лампочек; и тела, главное тела, ранее принадлежавшие живым существам, но ныне измученные и изуродованные чудовищными условиями совместного существования в людском обществе, которые теперь лежали, залитые жёлтым светом раскалённых нитей, как экспонаты во вселенском музее воздаяния, за которыми из арочных окон с молчаливой внимательностью бесконечности наблюдала чёрная бездна; и только ворон — единственное живое существо, запертое в этом чертоге смерти, не обращая никакого внимания на уставившийся на него непостижимый внеземной мрак, скакал по заботливо уложенным и развешанным как товары лавочника телам, выискивая зоркими бусинками глаз лакомые места.