1973 год. Май. Радости и тревоги

Уже месяц прошёл, как я проводила последнее занятие на заводе. Сразу стало как-то пусто без моих слушателей. Нет, они были не только слушателями. Они были порой и моими оппонентами. Я особенно любила эти занятия, на которых возникали бурные дебаты. Да и остальные занятия всегда нравились мне, хотя подготовка к каждому из них занимала у меня дня два. На практике чувствовалось притупление памяти. То, что я раньше схватывала и запоминала с первого чтения, сейчас приходится читать раза два-три, чтобы свободно потом излагать материал и свободно ориентироваться в нём. Тут сказались, пожалуй, не столько годы, сколько действие выпитых и съеденных успокаивающих лекарств разного рода. Потраченное на подготовку время с лихвой оплачивалось тем моральным удовлетворением, которое я всегда испытывала после проведения занятий. Помнится предпоследнее занятие. Чувство, что, может быть, мне уже долго не придётся вести пропагандистскую работу, а может и никогда больше, накладывало на это занятие особый отпечаток. Я сообщила своим слушателям то, что они будут изучать в следующем учебном году, и как-то само сказалось у меня с невольной грустью:

— Только едва ли мне придётся вести у вас занятия на будущий год.

Все удивленно посмотрели на меня, и тут же последовал вопрос одного из слушателей:

— Это почему же не придётся?

— Видите, как Райком противится этому? Они уже, ныне пытались отстранить меня от пропагандистской работы.

— А мы отстаивать вас будем, — сказал Г. И. Обухов.

Радостно было видеть, что с его словами согласились и остальные. И все-таки тревога осталась в душе.

Едва ли секретарь парторганизации завода Б. Ив. Зайцев и директор завода Троегубов Геннадий Алексеевич захотят ссориться из-за меня с Райкомом, хотя сейчас они доброжелательно и с уважением относятся ко мне. Особенно Г. А. Троегубов. С ним у нас установились особые отношения. Я уважаю его за простоту, человечность, отсутствие чванливости и зазнайства. Он откровенен со мной. Знает, что я не предам никогда его доверия, как никогда не сообщала, каким путём и от кого я получила сведения по заводу, которыми часто приходилось пользоваться на занятиях, связывая излагаемый материал с делами на производстве. Как-то ещё в начале моей работы среди коммунистов завода, я, однажды оставшись после занятия, рассказала Троегубову историю одного из его предшественников.

— Знаете, у нас был хороший директор Мурсюкаев Алексей Андреевич. В общем, мог бы быть хорошим директором. Советский он был человек, наш по убеждениям. Сначала у него всё шло вроде хорошо. Потом он столкнулся с трудностями и запил. Сначала изредко, а дальше — чаще. И пропал человек. В самого настоящего алкоголика превратился. Неделями начал пить. До сих пор жалко человека.

— Вы что, хотите предупредить меня, чтобы со мной так не получилось? — прямо спросил Троегубов.

— Нет, просто так рассказала, для сведения, — увернулась я от прямого ответа.

Но он все равно понял меня и заверил:

— Думаю, со мной этого не получится.

Мне неприятно, когда я слышу о нем плохое. Изредка я прихожу в его кабинет и сообщаю о том, что отрицательного в нём подмечают люди (разумеется, без названия их) и что хорошего. Он уже не спрашивает, кто говорит такое, потому что знает, что этого я никогда не скажу. Не старается скрыть свои промахи. Вместе разбираем, как лучше поступить в том или ином случае. Не раз говорила я ему:

— Руководителю важно знать, что говорят о нём люди, не важно, кто, потому что руководитель всегда на виду, по нему равняются остальные, и потому он должен, ну просто обязан, следить особенно за своим поведением, за своим отношением к людям.

Такие же простые, доверительные отношения были у меня и с Такаевым Ю. А. бывшим начальником лыжного цеха Комбината Строительных Деталей.

"Наверное, из меня получился бы неплохой партийный руководитель", — иногда думаю я после таких откровенных доверительных бесед.

 

Я снова становлюсь рабкором

Три месяца после осенних событий прошлого года я не писала в газету.

" Ну, вот и кончилась моя рабкоровская деятельность", — спокойно, даже сама удивлялись над этим, думала я. Но не так-то легко было уже уйти от неё.

В конце 1972 г. Г. А. Троегубов позвонил мне:

— Анастасия Николаевна, у нас сегодня в клубе небольшой вечер подведения итогов работы завода за год. Будет премирование, потом концерт. Вы придете?

Я, конечно, поняла цель его приглашения. Итоги у завода за 1972 г. были очень неплохими, и ему хотелось, чтобы я об этом написала в газету. Ну, как тут откажешься?

— Приду. Во сколько часов?

— Мы вам пригласительный билет пришлем. Там всё будет сказано.

— Даже пригласительный? О, тогда обязательно приду, — шутливо ответила я.

Впервые за много лет коллектив завода проводил такой вечер. Впервые за много лет ему было чем гордиться. Приподнятое, радостное настроение присутствующих в клубе чувствовалось всюду. Понравился доклад Троегубова: мало цифр и много тёплых слов в адрес передовых рабочих.

На второй день я явилась к директору и попросила его доклад для статьи в "Победу".

— Это преступление будет с моей стороны перед вами, если я писала когда у вас было плохо, и не напишу сейчас, когда дела пошли хорошо, — объяснила я своё решение написать статью.

Он довольно улыбнулся в ответ, отдавая доклад.

Так появилась первая после длительного перерыва статья, которая под заголовком "Тебе, Родина, их труд" заняла в "Победе" место передовой.

Моя рабкоровская деятельность началась снова.

 

Борьба продолжается

Казалось бы, всё вошло в свою колею, но в душе не было покоя. Всё время продолжала жить обида на несправедливое ко мне отношение со стороны Райкома. Предстоял обмен партийного билета. Снова и снова я разбирала свою трудовую, общественную и семейную жизнь. Были в ней ошибки, были недочёты, но нигде, ни в чём не покривила я душой перед людьми, ни в чём не изменила партийному долгу и делу. За что же ко мне такое недоброжелательное отношение Райкома? Не могла я спокойно жить, не добившись и тут справедливости, не выяснив все до конца.

В "Правду" отправила письмо. Подробно описала я начала конфликта, дело Т. А. Лепихиной, факты недоверия ко мне со стороны Райкома, свое отношение к жизни и участие в ней, просила честно сказать мне, в чём же я не права, поддержать, если права.

Очень скоро пришел ответ, в котором сообщалось, что моё письмо получили, что корреспондента командировать они не могут и что, если я не возражаю, они моё письмо направят в Красногорский РК КПСС с просьбой разобраться.

Я ответила, что решительно возражаю против этого, так как наперед знаю, что из этого получится.

"Без присутствия кого-то свыше они своих ошибок не признают, а меня обвинят в кляузничестве и всё" — писала я.

Попросила отправить моё письмо или в Обком нашей республики, или в редакцию "Удмуртской правды" с тем, чтобы они сами во всём разобрались.

Письмо, как мне сообщили из "Правды", направили в Обком.

В один из дней начала 1973 года меня вызвали в Поссовет. Очень вежливо там поздоровался со мной не высокого роста худощавый человек средних лет, который назвался инструктором Обкома Саушкиным Борисом Петровичем. В ожидании остальных он расспросил меня о моей семье, о детях, а я в свою очередь дала почитать письмо Бориса Морозова, моего ученика, в котором он называл меня ярым атеистом.

Появилась тучная фигура Соловьёва Е. П., подошли наш секретарь парторганизации Берестова С. М. и директор школы Дубовцев М. А.

" Он-то по чьей просьбе и зачем пожаловал?" — удивилась я про себя.

Саушкин рассказал кратко содержание моего письма.

— Колотова сейчас работает пропагандистом. Никаких претензий мы к ней не имеем, — спокойно заявил Соловьев после сообщение Саушкина.

— Зато я имею к вам претензии, — начала я. — Скажите, за что ко мне вы оказали такое недоверие? Сказали что я, работаю пропагандистом. Не по вашей рекомендации и желанию стала я им.

Рассказала, как это произошло.

— Люди просят с ними работать, доверяют, а Райком нет. Доверили Короткову Сергею, а мне — нет, я не заслуживаю доверия.

— А что Коротков? Разве он не достоин доверия? — спросил Саушкин.

— Коротков? Был он председателем Поссовета. Через год его оттуда убрали. Правда, за это время успел приобрести себе и своей родне особняки. Был послан секретарём в колхоз им. XXI партсъезда. Убрали за пьянку. Был председателем Рабкопа. Неделями пьянствовал, не выходил на работу. Убрали. Последнее время работал в лыжном цехе мастером. Пил с подчиненными. Поссорился с начальником цеха Такаевым. Ушел работать на завод в стройбригаду. А в семье как себя ведет? Прошлым летом жена приходила жаловаться на него: застала в постели с другой женщиной и облила его нечистотами. Один сын у них и того отослали после восьмилетки в училище, а не в 9 класс. Вот такому доверяют, а мне — нет, мне нельзя доверять, почему? Вот вы указали мне на беспринципность в вопросах религии, — продолжала я, — а ученики мои называют меня даже не просто атеистом, а ярым атеистом. Слышите Евгений Петрович, ярым атеистом. Староверы даже грозились убить меня после того, как я помогла Сабрекову Кафису, татарину, вырвать из их среды свою невесту, да еще и статью написала об этом. Вот она, эта статья. Можете почитать.

Я развернула перед ними статью, написанную мной в "Комсомолец Удмуртии", за которую мне действительно угрожали расправой.

— Мы имели в виду только случай с Лепихиной, — оправдывался Соловьёв.

— Как же так, везде я была непримиримая к религии, а тут вдруг, по-вашему, стала беспринципной? В деле с Лепихиной большая ваша вина. Вы бы вполне могли не допустить этого.

И я повторила для товарища из Обкома то, что уже говорила Зориной Л. И.

— Вы знаете, какой это работник был! И как завуч, и как пропагандист. Ценить бы надо таких людей, как Тамара Ан. и беречь их, а вы что сделали? Она же сейчас больше в больнице лежит, чем работает. Нигде, никогда не мирилась с религией, где бы мне ни приходилось сталкиваться с ней. Кстати, почему вы так непримиримы к религии и весьма примиримы к пьянству? Разве не одинаково несовместимы с пребыванием в партии пьянство и религия? Почему вы так непримиримы к одному злу и терпимо относитесь к другому? Где тут ваша принципиальность?

Соловьев молчал.

— Даже в нашей школьной парторганизации нет настоящей непримиримости к пьянству…

И тут я совершил ошибку: привела в качестве примера давний случай с Берестовым Ю.А., напившимся до такой степени, что его уроки пришлось вести другому физруку. Об этом мне рассказала на второй же день после случившегося его жена Сагида Михайловна, и мы обе повозмущались тем, что его нигде даже не обсудили. Этот случай очень запомнился мне, поэтому сейчас сразу всплыл в памяти и подвернулся на язык, хотя можно было привести в подтверждение сказанного целый ряд более свежих примеров.

Не зря в душе шевельнулась неясная тревога во время моего рассказа о Берестове. Не подумала я о том, что мои слова тут же вызовут отрицательное ко мне отношение Сагиды Михайловны.

— Ну, уж ничего подобного! Наша парторганизация всегда борется с пьяницами, — резко запротестовала она.

Чувствуя, что тут его никто не одернет, во всю ширь с критикой в мой адрес развернуться Дубовцев М. А.

— Вы везде пишите. Наверное, уже забыли, как писали по поводу того, что у нас не хватает детских учреждений?

А я и вправду уже забыла об этом. Только позднее, отыскав блокнот с записями об этом деле, вспомнила, сколько бурных споров с депутатом Поссовета Дубовцевым у нас было по поводу ходатайства о строительстве детских дошкольных учреждений в нашем посёлке. Всего было в нём пятьсот человек детей дошкольного возраста и только 20 мест для ясельников и 45 для детсадников.

— Вы — депутат. Ваша обязанность сделать всё, чтобы родители могли спокойно работать, не думая об оставленных дома одних малолетних детей. Здесь не могут решить вопрос об этом, значит, надо дальше писать, — доказывала я Дубовцеву.

— Ну и пишите. Депутат не обязан это делать. Не строят, значит, нет возможности для этого у государства.

Нет, не болела душа у этого «народного посланца» ни о детях, ни об их матерях, вынужденных оставляет своих малышей без присмотра.

Пришлось писать мне.

— Помните, тогда тоже приезжали по вашему письму? — напоминал сейчас Дубовцев. — Вы не учитываете экономических возможностей государства, что можно и что нельзя делать.

«Очень учитываю, — возражала я про себя. — Куда больше, чем ты».

«Да, действительно приезжали», — вспомнила я потом. После того был построен деткомбинат в лесопункте, была изыскана возможность выстроить подобный комбинат на заводе, и потребность в дошкольных учреждениях была полностью удовлетворена. Нашлись и средства у государства для этого.

— Пишите, беспокойте людей. Вы и в школе только раздор сеяли, весь коллектив разлагали. Вот сейчас вас нет, и у нас всё тихо и спокойно.

«Очень «тихо и спокойно», — с иронией подумала я, вспомнив недавнее открытое партсобрание и бурную критику в адрес директора, но и тут промолчала, решив, что возражать бесполезно.

— Вас давно надо исключить из партии, чтобы вы не мешали людям спокойно работать. Если бы мы знали, что вы будете писать, мы бы не строгий выговор Лепихиной тогда дали, а исключили бы её совсем, — надрывался коммунист Дубовцев.

«О, ты бы давно всех исключил, кто тебе не угодил, да руки коротки», — с неприязнью к нему возражала я про себя.

— Из партии исключать её не за что, — перебил разошедшегося директора Соловьев, — ну а в остальном… Что же, прошу извинить…

Никогда бы я не дождалась таких слов, не будь бы здесь представителей из Обкома!

— Почему же все-таки вы не доверили мне пропагандистскую работу? — поинтересовалась я.

— Да просто. Чувашов принес список пропагандистов для просмотра. Дошла очередь до вас. «Может быть, мы заменим её? — спросил он. — Человек уже пожилой, на пенсии». «Ну что же, заменим, так заменим», — согласился я. Ну и изменили.

Я не поверила своим ушам. Неужели это тот Чувашов, который еще совсем недавно так хорошо относился ко мне, мог так поступить?

— Это Чувашов так сказал? — переспросила я.

— Да, Чувашов, — подтвердил Соловьев.

Я подавила тяжелый вздох.

«Ничего не известно, верно, этим людям, как мучительно трудно человеку, привыкшему к активной трудовой и общественной жизни, чувствовать себя оторванным от привычной работы, от коллектива, от товарищей, как невыносимо больно считать себя больше уже не нужным в жизни».

— Значит, если человек вышел на пенсию, его можно и за борт выбрасывать? Так что ли?

— Но надо же и молодых приучать к общественной работе, в том числе и пропагандистской, заметил Саушкин. — Вы поручаете молодым слушателям приготовить тот или иной вопрос? — поинтересовался он.

— Ну, конечно, — ответила я.

Савушкин одобрительно кивнул.

— Ну что же, будем считать конфликт исчерпанным? — подытожил он беседу.

— Да, если не будет подобного, несправедливого отношения ко мне. Я же не лично для себя добиваюсь каких-то материальных благ. Вы, надеюсь, — обратилась я к Соловьеву, — не дадите мне больше повода писать?

Тот промолчал.

— Вы только подумайте, мои ученики связывают имя моё с партией, меня просят дать рекомендацию для поступления в неё, или хотя бы рекомендательное письмо, если нельзя рекомендацию, а мне грозят здесь исключением из партии. Вот послушайте, что пишет мне одна из моих учениц.

И я зачитала соответствующее место из Людиного письма. Позднее я спрашивала её, не будет ли она обижаться на меня за то, что воспользовалась её письмом для своей защиты.

«За цитирование письма я ничуть не сержусь. Это бы было явной глупостью. Ведь первые уроки принципиальности мы получили от вас» — письмом ответила мне Люда.

На другой день меня попросил зайти в школу Берестов Ю.А.

Я пришла. Ох, как напустился, было, он на меня за сказанное мной о нём накануне и услужливо переданное Сагидой Михайловной своему молодому супругу!

— К чему вы рассказали всё это обо мне? — возмущался он. — Вы заставляете учеников писать себе письма…

«Ишь ты, и о письмах рассказала!» — подумала я, удивившись болтливости нашего секретаря. Раньше этого за ней не замечалось.

— Подхалимничаете перед ними, — забыв всякие приличия и уважение к старшим, изливался Берестов. — Вы…

Пришлось повысить голос и не совсем тактично оборвать его красноречие, указав на разницу наших возрастов. Вовремя вспомнились слова Тамары Андрияновны: «Учитесь защищать себя, Анастасия Николаевна. Не давайте себя в обиду».

— Вся парторганизация хочет, чтобы вас не было среди нас, а вы всё тут торчите, — бросил в запальчивости Берестов.

— Ну, ты, пожалуйста не говори за всю парторганизации, — вмешалась, наконец, Сагида Михайловна, присутствующая при нашей "беседе".

— С этого дня я буду следить за каждым вашим шагом, подкапываться под вас, — погрозил Берестов.

"Дурак ты дурак, — очень хотелось сказать мне ему. — Да разве ты один только следишь за мной? Не одна пара глаз уже давно присматривается ко мне, из всех сил стараясь на мои критические замечания увидеть что-то плохое и в моей жизни, чтобы было чем при случае уколоть меня. Не каждый принимает критику и правильно реагирует на неё. Только никак, не удаётся это сделать, а тебе, недоучке, и подавно. Следи на здоровье!"

Вслух же я спокойно сказала:

— Пожалуйста, следите.

"Вся парторганизации хочет, чтобы вас не было", — всплыли в памяти слова, сказанные Берестовым.

Это было что-то новое для меня.

Через несколько дней для собеседования с коммунистами перед обменом партийных билетов приехала группа товарищей из Райкома. К нам пожаловали Л. И. Зорина, М. А. Завалина, Т. М. Касимова и Баженова. Беседовали с каждым. Удостоилась такой чести и я.

— Ну, как идут ваши занятия в заводе? — начала Зорина.

— Хорошо. Я очень довольна ими.

— Посещают?

— Да. Бывают, правда, пропуски, но по не уважительной причине очень редко.

Совсем неожиданно для меня последовал вопрос:

— Вы как, все партсобрания посещение?

Я насторожилась.

— Все, а что?

— И выступаете на них? — не отвечая на мой вопрос, продолжала допрос Зорина.

— Да, почти всегда. Сагида Михайловна подтвердит, — кивнула я на нашего секретаря, сидящего тут же.

Та согласна кивнула.

— Всегда по существу?

— Конечно. Не было случая, чтобы мне сказали, что не соответствует действительности или не относится к обсуждаемому вопросу. Так ведь, Сагида Михайловна? — обратилась я к Берестовой.

Может быть, она и возразила бы в угоду Зориной, сказала бы, что это не так, тем более, что в кабинете директора, где велось собеседование, присутствовал Дубовцев, готовый всегда выступить против меня, но тут была ещё Н.А. Зайцева, при которой никак нельзя было сказать неправду. Сагида Михайловна вынуждена была снова подтвердить сказанное мной.

— К чему вы это всё спрашиваете? — поинтересовалась я.

— Я это к тому говорю, что, не лучше ли вам перейти в территориальную парторганизацию?

«Вон оно что! Вот куда клонят! Помочь таким, как Дубовцев и Берестов избавиться от меня, оторвать от парторганизации, где большинство поддерживает меня, чтобы было, потом легко расправиться со мной! Ну, нет, не выйдет», — быстро пронеслось в голове.

И я ответила:

— Я уже слышала разговор на эту тему. Кое-кому не нравится моя критика, и они хотели бы избавиться от нее….

При этих словах я бросила взгляд в сторону Мих. Алексеевича. Он сидел красный, опустив глаза, как провинившийся, нашкодивший школьник.

Сагида Михайловна побледнела.

Я поняла, что попала в самую точку и продолжала:

— Подумайте, как я могу уйти из этой парторганизации, когда вся моя жизнь связана с ней. Я — член общешкольного родительского собрания и классного, нередко прихожу в классы с беседой, здесь начала работать моя преемница по предмету — моя бывшая ученица. Я бываю у неё на уроках, стараюсь передать ей всё то, что мне помогало лучше доводить до учеников программный материал, здесь работают мои коллеги, с которыми я провела всю свою трудовую жизнь, мне часто приходиться бывать в школе за материалом для статей на темы воспитания. Как же я могу уйти из школьной парторганизации, если я пока всеми корнями связана с ней? Что это, по-вашему, будет в интересах дела? Кому это принесёт пользу?

Возмущение так и кипело во мне. Как же можно было дойти до такой низости, чтобы работникам Райкома сводить со мной свои личные счёты в ущерб интересам общего дела?

Ни один из присутствующих членов райкома не смог привести ни одного довода в подтверждение целесообразности моего перевода из школьной парторганизации. Они все молчали. Им нечего было сказать мне, потому что не интересами общего дела, а стремлением унизить меня перед людьми, заставить замолчать, сломить, показать свою силу руководствовались сейчас эти райкомовские деятели.

— Что же, я могу поставить вопрос о моём пребывании в школьной парторганизации на следующем партсобрании, — сказала я, — и, если большинство коммунистов вынесет решение перевести меня из своей организации в другую, я вынуждена буду подчиниться.

Собеседование на этом закончилось. Я вышла из кабинета директора в учительскую. Возмущение никак не давало мне успокоиться. Трепетала каждая жилка, каждый нерв.

Касимова с Завалиной вышли следом за мной. Вероятно, поинтересоваться, как я себя поведу. Буду вслух высказывать своё возмущение? Разревусь перед ними? Буду их в чём-то стыдить? Упрекать?

«Эх вы, работники Райкома! Неужели не понимаете, как гадко и низко вы сейчас себя ведёте?» — мысленно обращалась я к ним.

И рождалось, росло и крепло во мне высокое чувство превосходства над ними. Оно помогло внутренне собраться, успокоиться, найти силу воли не показать им своего душевного состояния, не сказать ни слова. Они так и не ушли из учительской, пока я была там.

Из школы мы вышли вместе с Ниной Александровной Зайцевой.

— За что это они на вас так? — спросила она.

Я рассказала. Она повозмущалась вместе со мной. И тут я первый раз в жизни сама попросила о помощи.

— Если они поднимут вопрос обо мне, так вы уж, пожалуйста, не молчите, — попросила я её.

— Ну конечно, — пообещала она.

Дома я не удержалась и позвонила Соловьёву:

— Это по вашей рекомендации предложили мне ваши работники уйти из школьной парторганизации?

— А что особенно они сделали? Многие пенсионеры переходят в территориальную парторганизацию.

— Переходят те, которым всё равно, где состоять на учёте я не знаю никакого другого коллектива, кроме этого, этой парторганизацией я была принята в партию, с ней связана вся моя трудовая и общественная жизнь. Я и сейчас не пассивный член нашей парторганизации. За что же вы хотите вывести меня из её состава? Пожалуйста, проведите тогда у нас открытое партсобрание для решения этого вопроса, и пусть мне прямо скажут, где я стала поступать не как учитель и коммунист. Я не боюсь встать перед всем своим коллективом и отчитаться за свою партийную жизнь. Вот тогда бы, пожалуй, лучше было видно, кто ведёт себя как коммунист, а кто только числиться им.

— Мы не позволим, чтобы вопрос о вашем переводе был вынесен на открытое партсобрание. Райком вынесет решение об этом, и вы вынуждены будете подчиниться, — ответил Соловьёв.

Такой открытой демонстрации метода администрирования я даже не ожидала. Это в наше-то время? И от кого? От первого секретаря райкома. Его слова показались мне настолько нелепыми, что я даже рассмеялась.

— Евгений Петрович, неужели вы не видите и не знаете, куда и каким путём идёт развитие нашего общества? Неужели не понимаете, что метод насилия над людьми уходит в прошлое. Разве я какая-нибудь преступница? Если вы это сделаете, я снова буду писать. Правда, не на вашей стороне.

Он что-то пробурчал в ответ, но я уже положила трубку.

После некоторого размышления я решила не поднимать сама вопроса о моём пребывании в нашей парторганизации.

«Надо кому избавиться от меня, пусть сами поднимают. И тогда посмотрим, кто какие доводы приведёт за и против».

Между тем ко мне один за другим начали поступать сведения о беспорядках в Рабкопе. Личные разговоры с директором торгового объединения нашего посёлка, или попросту Рабкопом, Иваном Андреевичем Бирук ни к чему не приводили. Пришлось написать статью в «Победу».

— Анастасия Николаевна, у вас все факты, изложенные в письме, проверены? — спросила меня редактор «Победы» Т.Ф. Бушкова.

— Ну конечно. Я же не первый раз пишу и знаю, как цепляются за каждое слово те, кого критикуешь.

— Тогда мы помещаем статью в ближайшем номере.

Однако в ближайшем номере статья не появилась. Вместо неё в нашей квартире появилась работник редакции Тамбасова.

Я сразу поняла цель её визита.

— Решили всё-таки проверить? — рассмеялась я, а в душе даже порадовалась: «Так будет лучше, спокойнее мне и им».

— А мы уже второй день проверяем. Приехали из Райпотребсоюза.

«Ну, это совсем хорошо», — с удовлетворением подумала я.

— Ну и как?

— Факты все подтвердились.

— Да я же пишу только о том, что сама достоверно знаю или люди не отказываются подтвердить сообщённый факт.

Скоро после этого статья появилась в «Победе».

Среди руководителей посёлка она вызвала резкое недовольство. Особенно возмущался Н.Д. Жуков. Как же! Задет муж его племянницы, вставший во главе торгового объединения по его личной рекомендации!

Я никак не думала, что и в нём, как в большинстве людей старого мещанского склада, будут так сильны родственные чувства, что он будет так настроен против меня, пока меня не предупредили об этом уже после выхода статьи.

— Анастасия Николаевна, смотрите, не доверяйтесь Ник. Даниловичу. Он резко настроен против вас, — сказали мне.

«Ну что же, резко так резко. Пусть. Ну вот, и ещё один уважаемый тобой человек стал против тебя», — грустно подумалось мне.

По моему настоянию, статья была обсуждена на исполкоме Поссовета, куда пригласили меня и всех руководителей посёлка. Я попросила председателя Поссовета Садакова В.Д. пригласить на исполком и Жукова. Но он придти категорически отказался. А мне так хотелось послушать, что он скажет!

Не явился. Что же, послушаем, что скажут остальные руководители.

И вот они говорят….

— Надо было проверить факты, потом выпускать статью, — говорит Дубовцев.

— Нельзя так резко писать о руководителе. Это подрывает его авторитет, — Троегубов.

— Ну вот, теперь грамма муки нигде не купишь, — Садаков.

— Прежде, чем писать, надо было посоветоваться, поговорить с руководителем, — Дубовцев.

— Не будет же руководитель стоять в очереди за нужными ему вещами. Что особенного, если кому-то дали дефицитный товар, а другому нет?

— Кому какое дело, как товар продан. Лишь бы план был выполнен, — говорит Бирук.

И всё это было высказано на исполкоме Поссовета! Ни одного критического замечания в адрес Бирука, ни одного доброго слова в мой адрес. Щедро снабжал председатель Рабкопа руководящих товарищей дефицитными товарами, чтобы заслужить их поддержку. Что ему до рядового труженика! Лишь бы руководители были довольны. Не рядовые, а они решают вопросы.

Только двое членов исполкома (Каратаева Н.К. и Кудрявцева И.И.) пытались встать на мою сторону, но слишком слаб и неуверен был их голос.

Даже Троегубов выступил против меня, утверждая, что правды в статье всего на 50 %. Ох и стыдила же я его потом по-товарищески!

— Ведь вы-то лучше других знали, что статья проверялась, а так говорите, — упрекала я его.

Он посмеивался в ответ, а в оправдание говорил серьёзно:

— Слишком резко написано. Ведь он всё же руководитель.

— Так пусть и делает так, как положено настоящему руководителю. Авторитет руководителя не тем поддерживается, что замалчиваются его недостатки, — о них все равно говорят, — а тем, чтобы он принимал замечания в свой адрес, да старался не повторять того, что неверно делает, признавал бы свои ошибки.

— Все равно резко, — настаивал на своём Троегубов.

Статьей, в которой критиковалась продажа муки через столовую на все стороны и в любом количестве, воспользовались и Дубовцев, и Бирук. После выхода её муку перестали отпускать даже к праздникам, а недовольным говорили:

— Просите у Анастасии Николаевны. Не она бы, и мука бы была у вас.

— Везде суётся, куда надо и куда не надо, — высказывал среди коллектива учителей возмущение моим поведением, так не похожим на него, коммунист Дубовцев.

И у ряда жителей посёлка, простых тружеников, моей главной опоры, стало появляться недовольство мной.

А тут ещё эта угроза Райкома вынести решение о переводе меня в территориальную парторганизацию…. В иные дни до того тошно становилось, хоть в петлю лезь.

Снова решила обратиться за помощью в «Правду».

«За моей борьбой за справедливость, за активное участие в общественной жизни следят все: и коллектив школы, и население посёлка, и мои ученики, и мои дети. Правды не добьёшься. Не тратьте силы, бросьте всё это, — говорят мне. А я не могу согласиться с этим. Хочется доказать, что справедливость рано или поздно всегда торжествует, только надо за неё бороться, что старая пословица «С сильным не борись» неверна, что нет на свете ничего сильнее человека, на стороне которого правда», — писала я в газету. Просила выслать корреспондента, чтобы разобраться на месте, и открыто поддержать меня, если они найдут, что я права, если неправа, то скажут тоже открыто — в чём?

Не раз с горечью думала я о том, как легко живётся тем, кому ни до чего нет дела, кроме своих личных интересов, своей семьи и своего дома.

«Живут себе спокойно, как суслики в норе. И чего тебе надо, беспокойный ты человек? — урезонивала я себя, — Жила бы, как все. Так нет же, всё какую-то справедливость ищешь».

А другой голос возражал:

«Не забывай, что ты — коммунист. Разве так учил жить В.И. Ленин? Активно борись за то, чтобы все честные люди могли одинаково пользоваться плодами своего труда, не допускай, чтобы труд миллионов присваивался какой-то группой людей, поставивших себя в привилегированное положение. Борись со всяким проявлением буржуазной морали, всей жизнью своей утверждай нашу, коммунистическую мораль, — вот к чему он всегда призывал. Ты должна, ты обязана, выполнить его зовет до конца. За тобой следят твои дети и твои ученики».

Этот голос заглушал тот, первый, и всегда звал вперёд на борьбу. «Успеешь, отдохнёшь. Остановка — потом».

На первое же после собеседования партсобрание явились Л.И. Зорина и Т.М. Касимова. Вероятно, надеялись, что я подниму вопрос о моём переводе в поселковскую парторганизацию, и моим противникам потребуется их помощь.

Но я об этом промолчала. А вот на нападки Зориной на учителей за сравнительно низкий процент успеваемости смолчать не смогла.

— Знаете ли вы, как трудно сейчас работать учителю, особенно в наших условиях? В классах «трудных» и трудноуспевающих учеников становиться всё больше. На них учителей заставляют обращать всё внимание, а способным ученикам приходиться учиться, по существу, заочно, потому, что на них уже не хватает времени. Не хватает времени развивать мыслительные способности тех, у кого они могли бы развиться. В результате, у способных учеников теряется интерес к учебе. Поэтому из года в год учеников с хорошими и отличными оценками в классах становиться всё меньше и меньше. Наша система образования с программами, едиными для всех, уже устарела и не отвечает сегодняшним требованиям научно-технической революции. А мы только и говорим о процентах.

Моё выступление опять вызвало недовольство начальства. Не любят, ох как не любят они тех, кто высказывает свои мысли, отличные от их, не давая себе труда, даже вдуматься в них. Зато вот такая мысль, какую высказала мне после собрания Тамара Михайловна Касимова, наверное, кажется им весьма глубокой и достойной всемерного одобрения:

— Вот вы говорите, что мы вам не довериям. Как же можно утверждать это, когда мы предоставили вам возможность помещать свои статьи в «Победу», понимаете, в «По-бе-ду» — орган районного комитета партии.

О, право же эта Касимова делает блестящие успехи на поприще руководящей деятельности!

Как будто я, посылая свои статьи, не выполняю общественный долг, а преследую какие-то свои личные, корыстные цели. Наверное, забочусь о своем личном благополучии и спокойствии! Ведь это все равно, что сказать человеку, бросившемуся в пламя спасать общественное добро:

— Видишь, какое доверие мы тебе оказали, предоставив возможность проявить своё мужество. А потому, будь благодарен нам.

Да, поистине великое доверие! И люди думают с такими мыслями развивать общественную активность.

С нетерпением ждала я результатов своего письма в «Правду».

В одном из её номеров (от 9 апреля 1973 г.) в статье «В интересах дела» я нашла ответ как раз на интересующий меня вопрос.

В этой статье говорилось, что товарищ, бросивший работу после ухода на пенсию, «не участвуя в делах предприятия или учреждения, вольно или невольно оказывается в стороне и от общественной жизни коллектива. Многие письма в редакцию свидетельствуют, что в таких случаях товарищи начинают нерегулярно посещать партийные собрания, не выполняют поручений, даже несвоевременно платят взносы, отрываются от парторганизаций» и что «по рекомендации первичной парторганизации, райкома, горкома он переходит на учёт по месту жительства», что там «Коммунисты — пенсионеры значительно активнее проявляют себя» и что «этот вопрос нельзя решать только на основе личного желания. Главное — интересы дела». В этой же статье указывалось и на то, что «важно разъяснять товарищу, чем это вызвано».

Долго я раздумывала над статьей. Поняла, конечно, что делается такой перевод в целях повышения активности коммунистов. Но ведь ко мне-то это никак не относилось! Ничуть не потеряла я своей активности, не оторвалась от дел школы. Как и раньше, продолжаю я общественную деятельность, и мне легче её выполнить, чувствуя одобрение своих товарищей — коммунистов, с которыми сроднилась душой за долгие годы совместной работы.

В начале апреля меня пригласили в Красногорское на семинар рабселькоров, попросив поделиться опытом своей работы. Я поехала.

Меня очень удивило малое количество людей пожилого возраста на семинаре. Больше школьники.

«Не в почёте, верно, рабселькоры вообще в Красногорском районе», — подумалось мне.

До меня выступил начальник районного ОМ Влад. Мих. Аверин. Когда-то он учился у меня в вечерней школе, одобрял наш «Устный журнал» и даже давал для него иногда материал.

На этот раз в своём выступлении в мой адрес он сказал:

— Много статей, направленных на борьбу с пьянством и хулиганством пишет Колотова Анастасия Николаевна, помогая нам в борьбе с этим антиобщественным явлением.

«Нет, не будет уже больше долго этих статей в газете», — с какой-то затаённой грустью, смешанной с горькой обидой на Райком и мучительными думами о возможностях продолжения борьбы со злом, думала я.

В своём выступлении рассказала, как начала писать, где беру материалы, как готовлю статью.

— После выхода статьи всегда стараюсь узнать, как восприняли её читатели, что в ней понравилось, и что нет, с чем они согласны в статье, а с чем — нет, — рассказала я.

Сказала и о том, как трудно работать, рабкору без поддержки и как нужна она ему. Рассказала об отношении ко мне, как к рабкору, со стороны руководителей и Райкома.

После семинара попросила Октябрину Михайловну Сидорову, ведущую семинар, пригласить кого-нибудь из Райкома, чтобы в личной беседе выяснить всё, что мешает моему активному участию в печати, вызывает обиду и недоверие, бесполезно растрачивает моральные силы.

Рассказала ей всю историю зарождения неприязненного отношения ко мне со стороны Райкома.

— Пусть придёт кто-нибудь, и здесь вместе с Вами выясним все недоразумения. Мне легче будет писать, если я буду знать, что моё участие в газете найдет в Райкоме поддержку и одобрение, — попросила я Октябрину Михайловну.

Она пообещала кого-нибудь привести из отдела пропаганды и агитации.

Скоро она вернулась. Уже по выражению её лица я поняла, что просьбу мою она выполнить не смогла.

— Они все настроены против вас, и поддержки вам здесь не найти. Но вы не падайте духом, пишите. Мы всегда будем рады вашим корреспонденциям.

— Боюсь, что они запретят вам их печатать в газете.

— Ну, думаю, что этого не случится, — успокоила она меня.

С тяжёлым грузом на душе уезжала я с семинара.

Вспомнились многочисленные статьи, призывающие к активному участию в жизни, особенно часто за последнее время появляющиеся в печати, вспомнился Устав нашей партии, требующий того же от каждого коммуниста, а тут….

Как же крепко держатся старые методы руководства, обильно политые культом личности, и стремлением во что бы то ни стало удержаться на своём посту, любым путём сохранить свой авторитет и право повелевать.

Где-то в конце апреля меня опять вызвали в Поссовет. Снова встретил меня представитель из Обкома — симпатичное, розовощёкое лицо, светлые волосы.

Я поняла, что письмо моё опять было направлено в Обком.

Собираясь на беседу, я захватила с собой вырезанную из «Правды» статью о том, где пенсионеру состоять на учёте, узнала у секретарей парторганизаций лесопункта и завода, сколько в их организациях пенсионеров и какова их активность, взяла 4-ый номер «Рабоче-крестьянского корреспондента» — журнала, выписанного мне редакцией «Победы» в знак поощрения за рабкоровскую деятельность, где говорилось о том, что «долг каждой партийной организации — всемирно поддерживать рабкоровское движение на местах», что «регулярная рабселькоровская деятельность — это важная и почётная общественная работа, и, следовательно, принципиально не правы те, кто считает участие в печати «личным делом пишущих».

Кроме нас в кабинете восседал на своём председательском месте В.Д. Садаков, на стуле уместил своё тучное тело Соловьёв Е.П., бросая на меня недобрые взгляды. Немного позднее узнала, что в течении всей нашей беседы присутствовал Н.Д.Жуков, незаметно вошедший в кабинет и усевшийся позади меня.

— Вы уже писали в «Правду». Скажите, чем вызвано ваше второе письмо? — задал вопрос инструктор Обкома.

— Отношением ко мне Райкома, которое я считаю несправедливым. Всё началось с клеветы на меня со стороны работника Райпотребсоюза.

Я рассказала об этой истории, решив на этот раз больше опереться на свою рабкоровскую деятельность.

— Что вы сделали с этим Смольниковым, когда выяснилось, что огульное обвинение меня в шантаже не подтвердилось? — обратилась я к Соловьёву. — Ничего. Кого вы этим поддержали? Пьяниц, а не меня. А ваша попытка отстранить меня от пропагандисткой работы? Вы извинились тогда передо мной, а сами снова начинаете действовать на меня методом принуждения. За что вы решили убрать меня из школьной парторганизации?

— Ваши же коммунисты просили об этом.

— Кто просил? Дубовцев — мой главный идейный противник, да Берестов, которого не к учёбе потянуло, хотя он не имеет никакого права заниматься в школе и не пытался приобрести это право в течении всего времени работы физруком, а к созданию своего личного хозяйства, к обеспечению своего личного благополучия.

— А чем они хуже вас? Такие же коммунисты, — возразил Соловьёв.

— Вот, вот, для вас все коммунисты одинаковы. Вы хоть немного на моральный-то облик обращайте внимание. Мне попалась как раз статья в «Правде», где сказано, — продолжала я после некоторого перерыва, — в каком случае и для чего переводятся коммунисты — пенсионеры в территориальную парторганизацию.

Я зачитала отрывок, взятый из статьи, особо подчеркнув слова: «Главное — интересы дела».

— Я интересовалась, как обстоит дело с этим вопросом в других парторганизациях. В лесопункте из 26 человек 5 пенсионеров. Никакую общественную работу они их ведут. «На собрания-то еле-еле затаскиваем», — сообщили мне о них оттуда. И им никто не предлагает перейти в территориальную парторганизацию.

— Это не наша парторганизация, — бросил Соловьёв.

— Хорошо. А вот как обстоит дело в заводской парторганизации. Надеюсь, вы не скажете, что это не ваша парторганизация?

В меня стрельнул снова недобрый взгляд секретаря Райкома.

— Там 37 коммунистов. 8 из них пенсионеры и только двое из них ведут общественную работу. Им тоже никто не предлагает переходить в поселковскую парторганизацию. Почему же мне предложили туда перейти? Или вам активность моя мала показалась?

— Соловьев не нашелся, что мне ответить. Он только метнул на меня взгляд, который, по его замыслу, должен бы испепелить меня. Но я не «пепелилась», а спокойно сидела перед ним, жива и невредима. Ох, как я в душе торжествовала над ним, чувствуя себя выше и морально сильнее его!

— Вот слушаю я вас, — вступил в разговор представитель Обкома, обращаясь ко мне, — и право же, вам по характеру своей общественной работы удобнее быть в территориальной парторганизации.

— Да, в принципе я тоже так считаю и не тем возмутилась, что мне предложили туда перейти, а тем, что решили действовать не методом убеждения, а методом насилия. «Вас не спросим, вынесем решения и всё». За что такое насилие? Разве оно в интересах дела? Подумали ли они, как воспримут такое насилие надо мной остальные коммунисты? Ведь все же знают, что не пассивный я человек. Что, это будет способствовать развитию их активности? У вас немного таких активистов, как я, — обратилась я к Соловьёву, — и надо бы дорожить ими, а вы наоборот делаете.

Из-за моей спины неожиданно для меня вышел Н.Д. Жуков.

— Мы знаем, что вы — человек активный, — начал он. — Вся ваша беда в том, что вы слишком близко всё принимаете. Сказали там что-то, вы уже сразу в обиду….

— Нет, не обижаюсь я на каждую мелочь, — прервала я его. — Но если клевету на меня докладывают, как факт, не где-нибудь, а на сессии, что я должна была мириться с этим?

«Ведь я сначала к тебе тогда сразу после сессии пришла за советом, и ты сам же согласился со мной, что надо вмешаться в это дело, а сейчас говоришь совсем по-другому», — добавила я про себя.

— Ну что особенного, — продолжал Жуков, — если вам не поручили пропагандистскую работу? Я бы и внимания не обратил на это, а вы возмутились.

— Я бы тоже так не возмущалась, если бы её поручили грамотному, передовому рабочему, ему есть что сказать, а не Короткову, — снова не выдержала я.

— Погодите. Дайте мне сказать…. Не надо было вам ходить в Обком. Я вам тогда говорил об этом. Все ваши, так сказать, беды с этого и начались.

«Да, я помню ту доверительную беседу, о которой просила тебя, чтобы как-то поднять совсем упавшее моральное состояние после поездки в Киясово, и ты действительно так говорил мне про посещение Обкома. Тогда ты ещё хорошо относился ко мне», — пронеслось в голове.

— Так я же просто за консультацией ходила. Разве я не имею права на это? Спросите Семёнова, — обратилась я к инструктору, — у него я была на беседе. Он под конец замахал на меня руками: «Ну, не знаю, не знаю» и отослал к Морозову. Он, кажется, у вас по вопросам атеистической пропаганды? Но его как раз не оказалось в тот день на месте. Что же особенного я тут сделала?

— Вот вы часто на Ленина ссылаетесь…, - начал, было, Соловьёв.

Я с прищуром в упор посмотрела на него:

— Ну-ка скажите, что я делаю не так, как учил Ленин?

Соловьёв, сразу смолк.

«Эх ты. Вот ты как знаешь Ленина, а ещё секретарь Райкома!» — внутренне торжествовала я, чувствуя в этом своё превосходство.

— Вы обвинили нас в том, что мы неправильно поступили с Лепихиной, — начал после паузы Соловьёв. — Может, для школы мы сделали и хуже (вот когда признал!), но для Райкома лучше.

— И для Райкома хуже. Такие крутые меры не укрепляют авторитета Райкома.

Время беседы приближалось к концу, но я чувствовала, что мой противник не сломлен, что он полон решимости снова мстить мне за доставленную ему неприятность, и будет это делать при каждом удобном случае, а у меня уже не будет возможности защищаться. Не буду же я всё время писать жалобы! Надо, что-то надо вот сейчас сказать такое, чтобы убеждённость победила силу власти, чтобы никогда у этого «партийного» руководителя не появлялось больше желание действовать насилием не только по отношению ко мне, но и по отношению к другим.

Мозг лихорадочно работал, время отсчитывалось секундами…. Наконец-то всплыла на поверхность сознания спасительная мысль.

«Ну-ка, как ты на это прореагируешь? — заранее торжествуя, подумала я и сказала, обращаясь к Соловьёву:

— А что если обо всех моих злоключениях узнают мои ученики? Многие ведь из них восприняли мои убеждения. Вы помните, я читала вам отрывки из писем некоторых из них? И уже не я, а они, или мои дети, я же не скрываю от них ничего, напишут в «Комсомольскую правду», и оттуда приедет корреспондент? Как вы будете чувствовать себя тогда?

Соловьёв даже съёжился при этих словах, приняв их совершенно серьёзно. Он никак не ожидал, что дело может принять такой оборот, и не находил слов, чтобы хоть что-то ответить мне.

Ему на помощь пришёл Николай Данилович Жуков:

— Вы что, уже грозить начинаете? Да я бы на его месте возмутился сейчас!

— Ничуть не грозить. Просто говорю о том, что может быть, — спокойно ответила я, в душе наслаждаясь произведённым эффектом.

Это была моя моральная победа, и я гордилась ею. До самого конца беседы Соловьёв уже не произнёс больше ни слова.

— Я не понимаю все-таки, — снова вступил в разговор представитель Обкома (никак не вспомню, как его зовут), — в чём же конкретно вы хотите, чтобы вам помогли? У нас же не так много времени, чтобы ездить несколько раз по одному делу.

— А вот в чём, отвечала я. — Во-первых, скажите товарищам из Райкома, чтобы они не старались подавить мою общественную деятельность, а поддерживали её. Понимаете, у меня есть знания, опыт, убеждённость, и я хочу до конца отдать всё это общему делу. Тем более, люди просят об этом. Просто я не могу жить без участия в общественной работе.

— Я понимаю вас, — сочувственно сказал инструктор. — Об этом мы поговорим, конечно, — очень серьезно продолжил он, взглянув на Соловьёва.

— И ещё, — продолжала я, — если уж я действительно оторвусь от школьных дел, перестану участвовать в них, пусть решение о переводе меня в территориальную организацию выносит не Райком, а наша школьная парторганизация. Вы, товарищ Соловьёв, — обратилась я к нему, — видимо, никак не могли смириться с тем, что пришлось извиняться перед какой-то букашкой по сравнению с вами. Прижать её к ногтю — и дело с концом. Только не тот я человек, которого можно легко прижать, — закончила я беседу с ним. — Ну, а вы, — повернулась я к инструктору, — пожалуйста, извините уж меня за беспокойство. Я бы ведь и не писала второго письма, если бы не эта угроза насилия со стороны Райкома.

Он вежливо и, как мне показалось, уважительно попрощался со мной.

О чём они говорили после моего ухода мне не известно. Должно быть, и впрямь товарищ из Обкома выполнил своё обещание — поговорить серьёзно, потому, что ровно через три дня после этого я получила пригласительную открытку явиться к невропатологу в Красногорское. Я немало болела в своей жизни, но никогда ещё ни от одного врача не получала подобных приглашений.

— Ну вот, допрыгалась, — сразу сообразил мой благоверный, когда я показала ему открытку. — Может, ещё писать будешь, пока тебя не признали ненормальной?

— Да погоди ты. Может люди из добрых побуждений интересуются состоянием моего здоровья, а ты уж сразу на плохое подумал.

— Ну, да! Дожидайся. Как бы не так! Приедешь в больницу по направлению-то, так и то не можешь попасть на приём, а тут, видишь как, сами приглашают. Смотри, не вздумай поехать, — строго наказал он мне.

— Куда я поеду, когда ты в больнице лежишь. Кто корову-то доить будет?

По телефону вызвала невропатолога А.И. Зорина и сообщила ему, что открытку получила, но приехать сейчас никак не могу. Объяснила причину.

— Хотя бы ненадолго приехали, — настаивал он.

Я снова повторила, что сейчас не могу, что чувствую себя хорошо и что постараюсь приехать, как только появится возможность.

— Смотрите, не вздумайте ехать, — предупредила меня и Тамара Андрияновна, узнав о приглашении. — Пусть сами сюда приезжают, если уж им так надо стало проверить вашу нервную систему. Да какое им дело, как вы себя чувствуете, если не обращаетесь к ним! Ух, как я бы, наверное, возмутилась на вашем месте!

— Вот тогда бы вас сразу признали психически ненормальной. Нет, я разговаривала с товарищем Зориным очень вежливо и спокойно. Ну, как обычно говорю с остальными.

Меня действительно не возмутило это приглашение, хотя я тоже чувствовала, что делается оно не без умысла. Даже была довольна. Значит у Соловьёва не осталось никакого другого способа сломить, нейтрализовать меня, заставить замолчать, доказать невозможность привлечения меня к общественной работе кроме как признать психически неполноценной. Как же он слаб тогда оказался в идейной убеждённости, если это действительно так!

На приёме у невропатолога я была где-то ещё в начале марта месяца. Это был молодой, медлительный человек с бледным продолговатым лицом, крупными зубами и чёрными волосами. Тогда он нашёл у меня невроз и выписал рецепт. Что стоит сейчас ему поставить диагноз — психоневроз? О, тогда бы Соловьёв сполна рассчитался со мной за всё, закрыв дорогу не только к возможности продолжать общественную деятельность, но и преградив путь к получению нового партбилета!

Наверное, молодого невропатолога не так уж трудно было заставить попытаться приписать мне психическое заболевание, пригласив меня на приём. Сделать это было тем более легко, что психическим расстройством болел мой брат Алексей.

Ну что же, верно придётся все-таки отказаться на время от самовольного выполнения общественных дел, раз дело дошло до этого, а то и впрямь признают сумасшедшей.

Царское самодержавие нередко так расправлялось с неугодными ему людьми. В наши дни такое встречается нечасто. Я думала вообще невозможно, пока не прочитала статью в «Комсомольской правде» «Волокита», в которой рассказывалось как раз о таком случае по отношению к одному рабочему, незаконно уволенному и упорно добивающемуся справедливого восстановления на работу. Ему так и не удалось это сделать, пока за него не вступились его товарищи, написав в газету коллективное письмо.

Действительно, большинство обычных людей всеми способами отказываются от общественной работы, если даже её просят выполнить. Она же не оплачивается! А я, многодетная мать, сама настаиваю на участии в ней. Ну, как не сумасшедшая?

Интересно, кто мог Соловьёву подсказать такой метод расправы со мной? Очень подозреваю Ник. Дан. Жукова.

Что-то принесёт мне осень этого года? Больше уж я ни на чём настаивать не буду. Поручат дело — хорошо, не поручат — тоже. Сейчас, наверное, буду спокойна даже в том случае, если меня совсем отстранят от всех дел. У меня действительно стала не совсем в порядке нервная система. Даёт себя чувствовать и гипертония. Давление скачет, как дикая лошадь. Надо подлечиться. Хочется где-то спокойно отдохнуть, уйти от всего. Только едва ли это удастся: по-прежнему приходят люди со своими просьбами, а мне не отослать их от себя, не отказать в помощи, если хоть что-то могу для них сделать.

В одном из журналов прочла очень правильные слова Л.И. Брежнева, сказанные им в приветствии участникам Всемирной встречи трудящейся молодёжи: «Ныне мы являемся свидетелями и участниками великих перемен, живём в обстановке острой борьбы нового, прогрессивного, со старым, реакционным». Это ясно не только Брежневу. Эту борьбу видит и понимает каждый, для кого марксизм-ленинзм стал его убеждением и руководством в деятельности.

Моя маленькая борьба за активное участие в общественной жизни, за полную отдачу всех своих сил победе общего дела против старых отношений между людьми, старых традиций и норм, не совместимых с нашей коммунистической моралью, есть часть большой борьбы нового со старым, трудной и упорной борьбы.

Мы хорошо помним и много читаем о людях, погибших в вооружённой борьбе со злом в лице фашизма, но мы должны помнить и знать и тех, кто погиб в мирные дни, отстаивая Ленинские принципы руководства и отношения к людям, погиб в борьбе тоже со злом, которое называется борьба за власть, за стремление по-прежнему повелевать людьми в своих корыстных целях, стоять над ними. Не так уж далеко то время, когда руководители типа Соловьёва уйдут в прошлое, а их место займут руководители типа Ленина, готовые всего себя отдать людям, меньше всего думающие о своём личном благополучии и спокойствии. Не так далеко…. А пока Соловьёвы ещё крепко держаться на своих постах, чуждые Ленинским Идеалам, нещадно расправляющиеся со всякой живой мыслью, живым действием и живым словом, подавляя всякую инициативу и свободу мысли. Делай так, как тебе приказывают, говори то, что тебе разрешают, ни слова своего, не то беда…. Будто совсем не знают эти люди, что коммунизму не нужны люди, слепо исполняющие, а нужны люди думающие, что их партийный долг воспитать таких людей, что они совершают преступление перед человечеством, если не делают этого. Кто может сказать кроме людей, стоящих у станка, сеющих хлеб, работающих в научных учреждениях над решением необходимых производству проблем? Никто. Их голос уже слышен, но пока в нём не звучит с достаточной настойчивостью непримиримость к старым отношениям. Потому спокойно чувствуют себя Соловьёвы на своих местах. Спокойно ли?

 

Июнь. Дорога… дорога и люди

Ничто не доставляет мне столько удовольствия, сколько поездка. Новые места, люди новые радости и тревоги, новые впечатления и новые размышления….

Солнце уже перешагнуло порог своего зенита и медленно опускалось к горизонту. Одна за другой набегали волны тёплого воздуха, шевеля волосы непокрытых голов.

На деревянном диване, что стоят полукругом у посадочных площадок автовокзала, рядом со мной со своими мешками разместился полный, со смуглым лицом, чёрными, будто выкрашенными, усами и крючковатым носом мужчина. С другой стороны на край дивана опустила котомку и наполненную разными свёртками сетку пожилая женщина в длинной сборчатой юбке и вязаной шерстяной кофте, с ситцевым платком на голове.

Откуда-то появились двоё парней, подталкивая впереди себя качающегося из стороны в сторону и переплетающего ногами мальчишку лет 12–13 в синем трико. Дотащившись до сидящих, он безвольно опустился между ними, привалившись к спинке дивана. Голова его, как у сонного, свесилась набок, всё тело еле держалось в приданном ему положении. Время от времени он выкрикивал бессвязные слова, пытаясь встать. Мальчик был мертвецки пьян.

Парни, приведшие его, остановились поодаль. Один из них, рыхлый, рябой, с низким лбом, отойдя в сторону, достал из кармана папиросу, подул на неё с конца и сунул в рот, косясь на парнишку, сидящего с нами. Другой подошел к мальчонке, оглядываясь по сторонам. Он всё время хлопал его по щекам, как только тот начинал вскрикивать. Узкие продолговатые глаза, острый нос и тонкие губы придавали смуглому лицу парня лисье выражение. Время от времени он отходил от нас, приглаживая рукой длинные, прямые, темно-русые, почти чёрные волосы и сплёвывая сквозь зубы. Было явно заметно, что они кого-то ожидали и в то же время боялись появления участкового.

— Зачем вы его так напоили? — с укором обратилась я к стоящему рядом парню, кивнув на мальчишку.

— Это не мы. Он сам ходил у всех выпрашивал.

— И у вас тоже?

— Ну, и у нас….

— И вы подали?

— А чего не подать, раз просит, с вызовом ответил остроносый парень.

Стыдить их, выпивших, было бесполезно. Мальчишка опять вскрикнул.

Оба парня с беспокойством оглянулись вокруг.

— Давай-ка отведём его лучше домой, а то, пожалуй, влипнешь ещё с ним, — решил парень с лисьим лицом.

Рябой бросил недокуренную папиросу и, сплюнув под ноги, подошел к мальчишке.

Они подхватили его под руки и поволокли.

— Эх, выпороть бы его как следует, картавя, высказал своё отношение к мальчишке мужчина.

— А по-моему, лучше сначала выпороть бы мать с отцом, что довели сына до такого состояния, — возразила я.

— И это правильно, — согласился мужчина.

— Отец-то с матерью, поди, такие же пьяницы, — включилась в разговор женщина. — Господи! И как это не надоест только…. Пьют и пьют, конца не видно…. У меня вот тоже зять…. На-нет спился…. Да кто ноне не пьёт, — будто оправдывая спившегося зятя, добавила она.

Пьёт, пьёт… пьёт…. Мужчины, женщины… дети…. Хуже всякого повального бедствия распространилось пьянство.

Кто повинен в этом? Кто виноват в том, что вовремя не сумели остановить распространение этого бедствия, последствия которого скажутся не на одном поколении людей?

…Подошёл автобус. Женщина, подхватив свои вещи, поспешила вслед за мной.

Сели мы с ней рядом.

Перегруженный автобус тяжело тронулся с места.

— Вы далёко едете? — спросила меня моя соседка, когда автобус миновал дома и покатил по асфальтированной дороге мягко потряхивая пассажиров на неровностях.

— До Селычки, — ответила я. — А вам? — в свою очередь спросила я её.

— Мне дальше, до повёрки. Остановится ли, нет ли он там? Как не остановится, так придётся пешком идти обратно. Повёрка-то почти на самой середине перегона. А дорога до самой повёрки всё в гору. Больно тяжело с вещами подниматься.

— Ну-у, как не остановится, — успокоила я её. — Надо только заранее предупредить шофёра.

— Не всякий послушает. В тот раз, вон, ехала, так, сколько не просила, ни за что не остановился. Так и пришлось ехать до следующей остановки.

Она помолчала.

— Опять, конечно, и шофера разные бывают, — снова начала соседка. — Встречаются и хорошие…. Ну, вот, сколько я езжу, так только один мне уж очень хороший попался. Лет десять, почитай, прошло с той поры, а всё я этого шофёра помню…. И всегда вспоминать добром буду.

Я повернулась к ней и приготовилась слушать.

— Как-то раз срочно надо было мне попасть в Ижевск. Вышла я из дома, ещё светло было, а дошла до тракта, темнеть уже начало. Вижу, из Ижевска лесовоз идёт. Они неподалёку от нас лес возили. Остановила я машину. А шофёр-то молоденький такой. Видать, из армии недавно пришёл. Ну… брюки на нём и рубашка — всё защитного цвета было. «Слушай-ка, — говорю, — ты скоро обратно поедешь?» «А вот как нагружусь, так и поеду». «Посадишь меня? — спрашиваю. — Я бы тебя здесь дождалась». «Как не посажу, — отвечает, — кабина большая, не жалко». Дождалась я его и поехали. «Тебе куда, тётя?» — спрашивает, как только стали подъезжать к Ижевску. А уж совсем темно стало. «В училище, — говорю, — сын там у меня учится. Вот только не знаю, достану ли его. На практику их посылают. Хоть бы достать, а то куда я ночью-то пойду?» «А в каком он училище учится?» — спрашивает. Я сказала. «Знаю, — говорит, — я это училище. В ту сторону как раз и еду». Доехали мы до общежития, вылезла я. «Узнайте, — говорит, — тётя, дома ли ваш сын. Я здесь вас подожду». Побежала я к дверям, кое-как достучалась. Поднялась к сыну. Он как раз дома был. Сбежали мы с ним оба вниз — и к шофёру. Отдаю ему десятку, — тогда ещё дешёвые деньги-то были, — никак не берёт. «Я ведь, — говорит, — не из-за денег ждал! Думал, увезу вас к себе домой ночевать, если парня на месте не окажется. Кто ночью-то в городе пустит?» «Ну, хоть пятёрку возьми», — говорю. И пятёрку не взял. Уж сколько способов я ему сказала! На всю жизнь запомнился мне этот шофёр.

В Селычке сошла почти половина пассажиров. Я уже была у выхода, когда услышала просьбу моей попутчицы к шофёру остановиться у повёрки.

— Не беспокойся, мамаша, всё будет в порядке, — дошёл до слуха ответ водителя.

Я представила себе удовлетворенное лицо немолодой женщины, и на душе как-то потеплело….

И опять поездка….

На этот раз по маршруту Валамаз-Глазов и обратно.

…Этот худощавый молодой человек высокого роста сразу бросился в глаза своей внешностью. Небольшая, аккуратно подстриженная курчавая бородка рыжего цвета, такого же цвета, потемнее, длинные завитые, небрежно причёсанные волосы, модный пиджак и брюки с расширением внизу — всё заставляло обращать на него внимание. Своим видом он напоминал сотрудника какой-нибудь художественной мастерской или студента ВУЗа состоятельных родителей. Я так и подумала: «Наверное, студент старших курсов пединститута». Он немного хромал и при ходьбе опирался на красиво выточенную палочку.

У кассы за билетами мы оказались рядом. Название остановки автобуса, до которой предстояло следовать моему «студенту», я не расслышала. Но вопрос о стоимости билета, обращённый к кассиру, был сказан довольно громко:

«Сколь белет-от стоит?» — спросил он, подавая деньги.

Я не поверила своим ушам и ещё раз с ног до головы оглядела этого «студента». Изумление моё ещё более усилилось, когда он, небрежно сунув билет и сдачу в карман брюк, начал грубо расталкивать встречных, продвигаясь к выходу. «Ну и студент! Вот как можно обмануться внешностью человека», — отметила я про себя. Удивительно, как умеет рядиться невежество! Вот всё самое современное, модное. Наверное, для того, чтобы люди не сразу разглядели скудность ума и отсутствие самых элементарных норм культурного поведения.

Большинство нашей молодёжи действительно культурно и вежливо. Но нет-нет, да и встретишь вот такого «студента».

…На этот раз мне повстречалась и подобная «студентка».

Она сидела напротив меня за столиком в столовой. Невысокого роста, плотная, хорошо одетая девушка с коротко подстриженными волосами и слегка подкрашенными губами. В её маленьких ушах мерно покачивались рубиновые серьги. Она очень старалась показать, что ей известны все правила приличного поведения за обедом и, наверное, удивлялась укоризненным взглядам, которые я бросала на неё. Уверена, что в душе она не один раз окрестила меня серостью.

Девушка весьма доходчиво демонстрировала передо мной, как изящно нужно оттопыривать мизинчик, когда орудуешь вилкой, и как употреблять столовую бумагу, треугольники, которых веером красовались в стаканчике на середине стола. Она старалась вытирать пальцы при каждом прикосновении пищи к её розовым губкам симпатичными салфетками, причём делать это она начала с первых же ложек супа. Веер становился всё меньше и меньше, и к концу её трапезы в нём остался один-единственный листочек. На мою долю. И за то спасибо. Могло совсем не остаться.

Дорога тем хороша, что даёт время поразмыслить над увиденным и услышанным….

В том, что некоторые молодые люди слово «культура» понимают в извращённом смысле, большая доля вины ложиться на нас, учителей. Это мы мало говорим нашим воспитанникам о культуре мнимой и культуре подлинной, да порой и сами не знаем, как лучше и доступнее это делать. Беседы же на такие темы мы, а так же и наши ученики, слышим очень редко. Вот и звучит в речи «белет» вместо «билет».

 

Ошибка или преступление?

Пьянство…. Что может быть пагубнее его? Может быть, раньше, чем кто-либо другой в нашем посёлке, поняла я, чем грозит оно людям. Поняла и ринулась на борьбу с ним. «Устный журнал» был одним из средств этой борьбы. Известно, как закончилось его существование. Но я и потом использовала всякую возможность, чтобы показать людям, окружающим меня, необходимость борьбы с этим злом, хоть чем-то способствовать предотвращению его распространения.

Невыносимо больно было видеть, сколько горя, страданий и мук приносит людям пьянство, как из года в год всё больше и больше разрушается физически и морально главная производительная сила — человек.

Могучая поступь научно-технической революции в наше время требовала от людей, в том числе и от меня, решительных действий в борьбе с алкогольным одурманиванием. Она крайне нуждалась в самостоятельно мыслящих, способных к творчеству людей, а их становилось всё меньше и меньше. Широко распространившееся пьянство, не встречая должного отпора, разрушало высшую мыслительную деятельность человека — основу научно-технического прогресса.

Долг коммуниста звал к действию — вложить хоть какую-то долю усилий в искоренение этого социального зла. Но чтобы бороться с ним, надо было знать причину его распространения.

Сначала мне казалось, что высокие руководящие товарищи просто не видят, какой вред причиняет пьянство нашему обществу, как быстро распространяется это зло среди всех слоёв населения.

«Поэтому и не ведётся должной борьбы с этим отрицетальным явлением. Тут просто допускается ошибка», — думала я.

Однако работа с людьми всё больше и больше убеждала меня, что пьянство распространилось на случайно и что совершается не ошибка, а преступление, за которое придётся расплачиваться не одному поколению людей.

Страшно было придти к такой мысли, но классовый подход к объяснению каждого явления, на необходимость которого постоянно указывал В.И. Ленин, давал именно такой ответ.

Во все исторические времена только одной группе людей, а именно: эксплуатирующему классу, держащему в своих руках власть, нужно было одурманивание людей, уничтожение в них способности размышлять, нужно для того, чтобы легче было ими повелевать и эксплуатировать их.

Октябрьская революция свергла эксплуататорские классы, но осталась руководящая группа людей. А вместе с ней осталась возможность повелевать людьми, использовать власть над ними для создания для себя лучших по сравнению с остальными условий жизни.

Эта возможность с полной силой претворилась в действительность в период культа личности Сталина. Как злокачественная опухоль, разросся этот культ личности, охватив руководящую группу. Именно в это время широко вошёл в практику метод администрирования, приказа, нажима. Он отнимал у рядовых тружеников возможность свободно высказывать свои мысли, замечания, соображения. Человеку сказали: «Не твоё дело, без тебя решат. Там знают больше и видят дальше. Твоё дело подчиняться и выполнять то, что там решили».

Но человек не может не думать о происходящем и, как творение общества, не может нормально существовать, не обмениваясь своими мыслями с другими. Однако, самостоятельно мыслящий человек в большинстве случаев оказывался в худших условиях, если он высказывал свои мысли вслух и они расходились с мнением руководства.

«Ах, ты ещё и возражаешь! Кто ты такой против меня? — одёргивали его вместо того, чтобы объяснить, в чём человек ошибается, или признать свою ошибку, если ошибались они. И человек замолкал. А если нет, на него сыпались меры воздействия, чтобы силой единоличной власти заставить подчиниться приказу, выполнить руководящие указания, не рассуждая.

Так из года в год воспитывалась пассивность. Что же оставалось делать человеку, чтобы убить способность думать о происходящем вокруг него?

И он начинал пить. Часть ушла от общественной жизни в создание своего личного благополучия.

Так родилось пьянство, стяжательство и равнодушие к общественным делам.

Для руководящих товарищей стало легче повелевать, держать в руках власть над людьми. К тому же изготовление и продажа спиртных напитков давала большую прибыль.

Отсюда пропаганда алкогольных традиций через все каналы: печать, кино, телевидение и т. д.

О том же, что употребление алкоголя всё больше и больше разрушает в человеке самое нужное для победы коммунизма — способность к высшим формам сознания — одни просто не думали, или не хотели думать, другие — умалчивали.

А так ли это? Не обманываюсь ли я? Может, я не права? Может, были какие-то другие причины, способствующие распространению пьянства?

Ни с кем не делилась я своими сомнениями и размышлениями, не проверив их, и продолжала при каждом удобном случае выступать против пьянства, потому что прекрасно видела, как и сотни тысяч других людей в стране, каким тормозом движения вперёд, особенно сейчас, в условиях начинающейся научно-технической революции стало пьянство и алкоголизм.

Надо, обязательно надо было проверить свои выводы. Невозможно было больше смотреть на страдания людей и не предпринимать более активных действий.

Я была пропагандистом у коммунистов завода. Вела курс философии. Почти на каждом занятии поднимались эти «проклятые» вопросы о пьянстве и его вреде. Чаще всего поднимала их я сама.

«Почему же не уменьшается, а увеличивается государством продажа спиртных напитков, если пьянство наносит вред? — спрашивали меня слушатели. — уж, наверное у руководства-то стоят люди, знающие все законы общественного развития».

Что я могла ответить? Не докладывать же им свои соображения, порочащие наше руководство! И так приходилось прилагать немало усилий, чтобы убедить в преимуществах нашего, социалистического, строя перед капиталистическим.

На одном из семинаров дня пропагандистов, проводимых Обкомом КПСС в г. Ижевске я задала вопрос докладчику, коснувшемуся пьянства и вреда от него, почему не уменьшается, а увеличивается продажа водки? Почему под угрозой срыва плана заставляют продавать её, хотя населению и не требуется она в таком количестве, какое указывается в плане?

Среди присутствующих на семинаре вопрос вызвал большое оживление. Докладчик сначала отбивался от нас, говорил, что этого стараются не делать, хотя все прекрасно знали, что это делается, и обещал под конец выяснить вопрос и ответить нам позже. Но ответа не последовало.

«Вот всегда так увиливают, когда дойдёт разговор об этом», — заметил сидящий рядом со мной уже немолодой мужчина с коротко подстриженными седыми волосами.

На следующем семинаре я снова попыталась найти ответ на волновавшие меня вопросы. Но в Доме политпросвещения при ОК КПСС мне ответили, что они не нашли концов и не могут мне ничего сказать.

Тогда я решила обратиться за ответом в «Правду».

Сообщила, что работаю пропагандистом среди рабочих завода и что вопрос о причинах пьянства постоянно поднимается на занятиях, т. к. борьба с ним неизменно связывается с борьбой за дисциплину труда, за повышение производительности его, за выполнение заданий пятилетнего плана.

«Мне приходилось слышать в лекциях некоторых лекторов, писала я, — что пьянство превратилось у нас в неуправляемое явление. Но ведь ясно, что неуправляемые явления появляются там, где слабо знание марксистско-ленинской теории среди руководства, где практика не освещается ею. Как же получилось так, что у нас появилось неуправляемое явление?» «Очень многие, — продолжала я, — в том числе и некоторые руководители, доказывают, что продажа спиртных напитков увеличивается потому, что она приносит большой доход. И этим оправдывают увеличение продажи спиртных напитков, считая этот факт вполне приемлемым. Я знаю, что продажа спиртных напитков приносит прибыль. Но почему это вдруг в нашей социалистической стране начал действовать закон капитализма — погоня за прибылью, даже в ущерб народу. Никто же не сомневается в том, что пьянство наносит величайший вред и делу укрепления дисциплины труда, и делу всемерного вовлечения трудящихся в активное участие в коммунистическом строительстве, особенно сейчас в период всестороннего развёртывания научно-технической революции, и делу формирования нового поколения в духе коммунистической морали.

Спрашивается, кому же доход, полученный таким способом, приносит пользу? Какие силы поддерживают это случайное, антинародное явление?

Бытует мнение, что пьют, мол, потому, что стали богато жить и деньги некуда девать. Однако известно, что пьянство распространено среди всех слоёв населения независимо от их обеспеченности.

Говорят ещё, что распространению пьянства способствовал низкий культурный уровень. Тогда почему же с повышением культурного уровня в нашей стране всё больше и больше распространялось пьянство и сейчас оно задело уже не только мужское население, но и женщин, подростков и даже детей, чего не было раньше? Чем объяснить это? Кто повинен в этом?», — спрашивала я в письме.

В этом письме писала я и о том, что «сейчас уже во многих коллективах, судя по печати, ведётся серьёзная борьба с пьянством. Но она не даёт желаемых результатов, потому что не подкрепляется в достаточной степени общегосударственными мерами. Многое бы дала широкая антиалкогольная пропаганда, а её, по существу, нет.

Я против введения «сухого закона» в данное время. Это ничего не дает, но и против расширения продажи спиртных напитков, особенно водки, как это делается».

В подтверждение своих слов привела пример:

«Торговому объединению нашего посёлка запланировано было продать в первом квартале 1971 года водки — 55Здкл., вина — столько же. Продано было: водки — 580 дкл., вина — 402 дкл. Не выполнен был план продажи виноводочных изделий и за весь 1971 год. Но вместо того, чтобы сократить план продажи данных изделий, на первый квартал 1972 года запланировали продать торговому объединению водки — 800 дкл., вина — 700 дкл. Как хочешь, а продать обязаны. Иначе невыполнение плана со всеми вытекающими отсюда последствиями, что и получилось на деле».

«В чьих интересах это делается? Кому надо, чтобы люди как можно больше пили? Почему забыты и Закон о запрещении выпуска вина, крепостью выше 20;, и Постановление о введении в программы всех школ сведений о вреде алкоголя?» — настойчиво спрашивала я в письме. И ещё добавила: «Известно, что главный вред пьянства в снижении общественной активности людей. В чьих же интересах было распространение этого явления?»

Не анонимное письмо, а с полной подписью и обратным адресом послала я в «Правду».

Посылая его, надеялась, что уж пропагандисту-то товарищи из «Правды» должны обязательно ответить на его вопросы. Ведь спрашивал пропагандист партийной организации рабочих. Им, прежде всего, нужен был ответ на эти вопросы. Прямой и честный ответ.

Письмо было послано в начале марта 1972 года.

Целый месяц я ждала с нетерпением ответа.

В начале апреля мне доставили, наконец, долгожданное письмо.

Вместо ответа на заданные вопросы там стояло:

«Уважаемая товарищ Колотова! Если представится возможность, постараемся в какой-либо форме использовать ваше письмо! Зам. редактора «Правды» по отделу культуры и быта Е. Малько».

Вот и всё. Ну что же. Своим ответом редакция подтвердила правильность моих выводов.

Действительно, во все времена в одурманивание людей нуждались только власть имущие, чтобы сохранить эту власть над людьми. Только власть имущим и сейчас потребовалось одурманить людей, продлить время господства над ними, как можно дольше сохранить привилегированное положение в обществе. Они ничем не рисковали, всемерно пропагандируя через все каналы алкогольные традиции, из года в год увеличивая продажу спиртных напитков. Пьянство стало модой, повальной болезнью, социальным злом. На страдании и горе народном строила своё благополучие руководящая группа людей.

Не прочитала я своим слушателям с завода ни письма в «Правду», ни ответа на него, потому что не было в моих целях сеять недоверие к нашему руководству. Как бы то ни было, а все Законы и Постановления, принимаемые нашим правительством, ЦК нашей партии, которыми регулируются отношения между людьми в процессе производства и общественной жизни, служат интересам народа, укреплению классового господства трудового народа.

Только позднее, уже при обсуждении Письма ЦК КПСС и Совета Министров по поводу усиления борьбы с пьянством и алкоголизмом, я зачитала своё письмо и ответ на него на партсобрании коммунистов школы и открыто порадовалась, что в принятии Постановления об усилении борьбы с пьянством и алкоголизмом есть и моя доля участия.

Конечно, не только я одна видела пагубность всё увеличивающейся продажи алкогольных напитков и всё возрастающего пьянства. Целый поток писем шёл в «Правду» и другие органы с требованием преградить дорогу этому позорному явлению, покончить с пьянством. Люди, творцы и созидатели нашего общества, не дали распространять больше то, что могло привести к полной деградации человеческой личности. По требованию сотен тысяч людей, что отмечено и в Письме, ЦК КПСС И Сов. министров были вынуждены, наконец, принять Постановление «О мерах по усилению борьбы против пьянства и алкоголизма» (16 июня 1972 года).

В соответствии с этим Постановлением начали было рьяно показывать к киножурналах, по телевидению, в кинолентах, как действует пьянство на организм, особенно детский, как начинается оно и к чему приводит. Начали и… осеклись. Подались назад, потому что даже у человека, незнакомого с марксистско-ленинской философией, у рядового труженика сразу же возникал вопрос:

«Разве не видели этого раньше? Почему молчали об этом? Как могли допустить до такого?»

Вопросы эти, видимо, кое для кого оказались поопаснее всякого алкоголизма.

«Нас само государство приучило пить», — говаривал Валин родственник, трудолюбивый, честный рабочий, окончательно спившийся впоследствии и умерший после приёма на похмелье стакана политуры.

Резонно задавал писатель В. Белов на страницах «Комсомольской правды» от 14 июля 1971 г. вопрос: «И почему традиции праздновать обязательно с вином не только не исчезают, но даже совершенствуются?»

А разве кто-нибудь когда-нибудь в кино или через другие средства массовой пропаганды показал, или рассказал, что можно иначе? Кто показал или рассказал о традициях, живущих среди наших народов, когда чрезмерное винопитие считается позором? Никто и нигде не показывал этих традиций. Наоборот, на все лады смаковались пьяные традиции. Ни одного кино, ни одной пьесы антиалкогольного содержания. И людей попросту отучили от трезвой жизни.

А думать?

— Думать? Нет, думать нас не отучили. Отучили прямо говорить то, что думаешь, — сказал однажды в откровенной беседе со мной один из рабочих нашего завода. — Не разъяснят, а окрикнут, а то и припишут тебе, что ты политически неблагонадёжен. Ну и замолчишь.

И люди молчали. Пили и молчали, а чаще отравляли воздух непристойным матом в адрес жены, детей и начальства, а то и просто без адреса.

Молчали до поры, до времени.

Научно-техническая революция, требование всё более быстрого освоения новой техники заставили создавать условия для того, чтобы мог заговорить рядовой рабочий. И он, прежде всего, потребовал повести решительную борьбу с пьянством.

На одном из наших занятий как-то зашёл вопрос о том, удастся ли когда-нибудь искоренить пьянство совсем.

— Обязательно, — убеждённо ответила я. — Ещё 5–6 лет тому назад, пока не чувствовалось мощное дыхание научно-технической революции, я ещё не была уверена в этом. Сейчас же я совершенно уверена, что человечество навсегда отвергнет всякого рода опьянение. Человек выделился из мира животных благодаря способности мыслить. Эта способность человека развивается всё больше и больше. Именно она, претворённая в действие, сделает человека господином над всей природой. Коммунизм — это, ведь, прежде всего торжество человеческого разума. Скоро, очень скоро наступит время, когда превыше всего будет цениться именно эта способность мыслить и претворять свою мысль в действие. Тогда люди будут считать просто диким, убивать хотя бы на время свою мыслительную деятельность.

Кажется, никогда ещё я не говорила с таким убеждением, как тут, и чувствовала, что люди верят мне.

— Так неужели же этого не понимают те, что сидят вверху? Мы их выбираем, мы за них голосуем, как же они могут не видеть этого? — возмущённо, с какой-то затаённой болью в голосе спросил один из слушателей. — Ведь столько зла наносит пьянство!

От души пожалела, что не слышат эти слова те, что «сидят вверху».

— Должно быть, не видят, — уклончиво ответила я. — Культ личности ведь тоже немало вреда принёс, и тоже во время этого не увидели.

— Ещё дважды, — добавили слушатели.

«Будет и трижды», — подумала я про себя, имея в виду начало чрезмерного возвеличивания Л.И. Брежнева. Но это будет, по моему убеждению, последний в истории нашего общества культ. Научно-техническая революция всё больше пробуждает к активному действию людей, занятых в созидательном труде. Она требует всё большего создания условий для самостоятельного мышления. Активность, вызванная к действию в труде, неизбежно будет перенесена и на решение всех вопросов общественной жизни. Алкогольному опьянению остаётся всё меньше и меньше места, но пройдут ещё годы до того времени, когда пьянство станет не предметом любования, а предметом всеобщего осуждения. Не легко выкорчёвывать устоявшиеся традиции! А пока ещё во многих случаях антиалкогольная пропаганда заставляет желать много лучшего.

«Взять кино, телевидение, театр, — пишет на страницах «Правды» от 9-го января 1973 года доктор юридических наук Ю. Ткачевский. — Через их посредство некоторые писатели, поэты и драматурги с настойчивостью, заслуживающей лучшего применения, буквально «воспевают» хмельное и поклонение ему, упорно включая в свои творения эпизоды, в которых живописуют всевозможные «возлияния». Герой кинокартины, телепередачи, со смаком выпивающий рюмку за рюмкой, — что это, как не реклама хмельного перед многомиллионной аудиторией».

Справедливый и горький упрек!

Я глубоко верю в торжество здравого смысла, верю в то, что скоро не будет больше таких бессмысленных жертв, о которой мне стало известно в недавнее время….

….В Ижевске я останавливаюсь почти всегда у Завьяловых. Моя хозяйка Валя, всегда приветливая, добрая, заботливая, как и её мама, как свою, принимают меня и называют попросту Тасей.

На этот раз удивила сдержанность, с какой меня встретили. Она сразу стала понятна, когда мне сказали:

— А у нас несчастье, Тася….

— Какое несчастье?

— Виктор-то ведь умер….

— Как умер? — не поняла я. — Какой Виктор?

До сознания просто не доходил смысл сказанного. Настолько было неправдоподобно то, что я услышала.

— Да наш-то Виктор….

Кое-как начала понимать, что речь идёт о Валином брате. Это был крупный здоровяк, немного медлительный, рассудительный, способный, деловой. Работал он начальником лаборатории металлургического завода.

И вот его не стало.

Это не укладывалось в сознании, в это не верилось, не хотелось верить.

Но всё было так.

Валина мама, Александра Ивановна рассказала, как это произошло.

Виктор приехал из командировки 5-го ноября. Пришёл его начальник. Выпили. Изрядно. Утром 6-го зашли товарищи по работе. Ещё выпили. В традицию же вошло при каждой встрече обязательно выпивать!

7-го ноября его жена Люда стала собираться на демонстрацию.

— Витя, а ты чего не собираешься? — спросила она мужа, ни с того, ни с чего взявшегося чинить поломанный приёмник.

— Что-то мне нехорошо, Люда…. Ты иди одна, я дома побуду.

— Может мне тоже остаться? — спросила обеспокоенная жена. — Что с тобой?

— Да так… пустяки. Пройдёт… — успокоил её Виктор. — А ты иди…. Не беспокойся.

Люда ушла.

После демонстрации она сразу заспешила домой. Постучала в дверь. За ней стояла полная тишина.

— Виктор, открой! — постучала она сильнее.

И снова тишина.

«Верно, уснул крепко», — подумала Люда, а в сердце уже начала закрадываться тревога.

В дверь посыпались частые Людины удары.

В квартире по-прежнему стояла полная тишина.

Вконец обеспокоенная, Люда побежала за товарищем Виктора.

Дверь взломали. Сунулись во все углы квартиры. Заглянули в ванную.

…Виктор лежал в ванне, наполовину заполненной водой. Голова его бессильно свесилась на край. Он был мёртв.

Кто опишет горе и страдание жены, потерявшей любимого мужа?

Ещё не понимая ужаса всего случившегося, стояли у трупа отца двое их малолетних сыновей. Не легко придётся им в жизни без крепкой поддержки отца, без его доброго совета.

Кому нужны такие жертвы? В душе бушевала ненависть к тем, кто выпустил на свободу ненасытного «зеленого змея» ради сохранения своей власти над людьми.

Теперь я знала, с кем и за что поведу борьбу. Пусть не хватит моих сил, но её продолжат другие, рано или поздно они одержат победу. История заклеймит вечным позором людей, поправших Ленинские идеалы, Ленинские нормы человеческих отношений, заклеймит за то преступление, которое они совершили.

 

Июль — август. Принимаю удар на себя

После тех встреч с инструкторами Обкома и Соловьёвым я старалась не замечать того, что делается в посёлке и коллективах. После большого напряжения нервной системе действительно требовался отдых. Моральная победа далась нелегко. Откуда-то появилась паршивая мыслишка:

«И без тебя, если надоест терпеть, найдутся люди, которые не побоятся выступить против зла. Нечего тебе везде соваться».

Ох, как она была противна всему моему существу! Но я стойко придерживалась так необходимого мне сейчас нейтралитета.

Ко мне по-прежнему шли люди со своими бедами, а я отвечала:

«Вы сами должны….», «Вы сами можете постоять за себя….» и ограничивалась тем, что давала совет, как лучше действовать. Помогала лишь в том случае, если видела, что человек в силу своей малограмотности действительно нуждается в моей действенной помощи. Почти совсем не выходила в посёлок, чтобы не встречаться ни с кем.

Этому способствовали и заботы по хозяйству. Июль для нас — самая горячая пора.

Лето выдалось нынче совсем необычным. Уже с конца апреля по дорогам за автомашинами стояли столбы пыли. Скупые, резкие дожди едва мочили иссохшую землю. Высохла и пожелтела трава. Бедные коровы протяжно мычали на выгоне и спасались от голода, поедая малинник, ивняк и прочую кустарниковую растительность. Сена на лугах по низинам накосили чуть не вдвое меньше обычного. Люди кинулись за травой в делянки, и зазвенели косы там, где раньше беззаботно стрекотали кузнечики.

Где-то со середины июля начались обильные дожди. Зазеленели скошенные луга, медленно стала оживать картошка, уже начавшая было свёртывать свои листья и готовиться к неминуемой гибели. Из намокшей тёплой земли дружно полезли грибы. Их было так много, что жители не успевали выбирать. Особенно белых.

«Не иначе, к войне», — говорили одни.

«Это к хорошей жизни», — замечали другие, заготовляя впрок щедрые лесные дары.

С великой неохотой, но с сознанием необходимости занималась своим личным хозяйством и я. Надо же чем-то кормить и одевать своих сыновей при нашем небогатом, особенно у Петра, пенсионном обеспечении. Всем существом моим владело только одно желание: обязательно дожить до весны 1974 года, чтобы самой отправить прощальное письмо и тем самым навсегда покончить со своим глубоко личным, чтобы вся остальная моя жизнь принадлежала бы только людям, чтобы совершенно оторваться от своего интимного, глубоко личного, чтобы только радость окружающих меня была и моей радостью, горе и боль их — тоже моими, чтобы я могла вобрать в себя всю полноту общей жизни людей нашего времени, времени переходного периода от социализма к коммунизму с его положительными и отрицательными сторонами, с многообразием форм проявления того и другого.

В душе рождается ещё не совсем ясная во всех деталях какая-то далёкая цель: ездить, смотреть, думать, и о всём значительном, новом, интересом, поучительном рассказывать всем, рассказывать так, чтобы мой рассказ доходил до души, как доходил до людей наш «Устный журнал».

И всё-таки мне снова пришлось вступить в борьбу со злом, в борьбу, которая может кончиться для меня, если не хватит сил, я это вполне сознаю, моей гибелью. Но не вступить в бой не могла.

Всё началось со смерти нашего свата Веселкова П.К., нет, даже не с неё, тут бы я, пожалуй, могла ограничиться одним возмущением по поводу поведения врача нашей участковой больницы Куклина Г.Г., недостойного не только для медицинского работника, но и для человека вообще, предоставив поле действия нашей сватье и её родственникам, прибывшим на похороны, а с той анонимной просьбы, опущенной в наш почтовый ящик в конверте без адреса. Просьба эта, написанная от руки, печатными буквами, гласила:

«На совести врача Иванов с Бугровки, Русских Петя и ваш сват. Проверяйте, чтобы не было больше зла. Виноваты медики».

Читали мы эту анонимку всей семьей. — Что ты думаешь делать, мама? — спросил Саша.

А рядом стояли Толя и Вова. Оба неотрывно смотрели на меня и ожидали моего решения.

— Что-то придётся делать, конечно. Не оставить же это так, раз просят люди, — ответила я.

Какое-то внутреннее чувство, должно быть чувство самосохранения, упорно шептало мне:

«Оставь, оставь на этот раз. Ты можешь поплатиться жизнью».

Долго эта анонимка лежала у меня в кармане. Шло время, а я всё не решалась что-либо предпринимать. Но мысль о ней постоянно торчала в голове. Она жгла мою душу, не давала покоя ни днём, ни даже ночью.

«Делайте, чтобы не было больше зла», — просила, умоляла анонимная записка.

А перед глазами стоял вопрошающий взгляд моих сыновей….

Нет, не могла я пойти в сделку со своей совестью. И я решила, наконец, действовать.

Истории смертей Иванова и Русских, вызвавших в своё время возмущение всех жителей посёлка, я слышала раньше. Сейчас предстояло всё выяснить во всех подробностях и написать. Куда?

Тоже предстояло решить.

Началась целая серия бесед с родными умерших, с медицинскими работниками, с теми, кто лежал в стационаре в одно время с погибшими, очень осторожных бесед с постоянным напоминанием ничего не говорить Глебу. Порой просто удивляло, насколько у людей сильна боязнь за свою жизнь, за своё благополучие и спокойствие. Заканчивались эти беседы обычной просьбой: «Только, пожалуйста, не говорите на меня, не выдавайте меня». Тогда совместно начинали решать, каким образом, никого не выдавая, раскрыть и обезвредить зло, творимое нашим участковым врачом Куклиным Глебом Глебовичем.

Многие старались вообще избежать сообщения мне каких-либо сведений и откровенных разговоров, хотя хорошо знали, что я без самой крайней необходимости не назову их имён никому. И все-таки в большинстве случаев боязнь за других побеждала. Даже у таких людей, которые надеются всепрощением заслужить себе место в раю, на «том свете».

…К жене Русских П.Г. я пришла поздно вечером. Дома она была одна.

— Расскажите, пожалуйста, как умер ваш муж, — попросила я её.

Тихой, размеренной речью святоши начала она уговаривать меня оставить то, что я начала.

— Бог с ним. Его ведь всё равно уже не вернёшь. Ни к чему это всё, — убеждала она.

— Ну, а свидетельство о его смерти вы мне можете показать?

— Нет, не найти мне его сейчас. Куда-то сунула и сама не помню. Да вы лучше уж отступитесь-ка от этого. Право, отступитесь, — снова начала она упрашивать меня.

И тут я не выдержала, взорвалась:

— Нет, не отступлюсь! Поймите вы, я ведь делаю это не для себя лично, для других. Погиб Иванов — врачу всё сошло с рук, все смолчали. Вот гибнет ваш муж. Опять всё сходит с рук. А врач уже совсем обнаглел, а на больных наплевать. И вот умирает Веселков…. А что, если завтра заболеет ваша дочь, и ей потребуется срочная операция, а врач опять будет пьян? Или окажется на операции у пьяного врача Сорокина Лина — мать десятерых детей, и погибнет, как ваш муж. Сколько сирот останется после нее! Поймите, я не за себя беспокоюсь…. За людей беру удар на себя. Мне ведь они не простят…, - уже тише добавила я, думая про себя не об одном только Глебе.

Я говорила и с радостью видела, как моя тревога за судьбы людей передаётся и ей, как светлеет её лицо и в глубине её глаз появляются тёплые искорки сочувствия ко мне.

— Погодите, посмотрю….

Она вышла в другую комнату и тотчас же вернулась со свидетельством о смерти своего мужа, с которого я и списала то, что мне было нужно.

До глубины души потряс рассказ Юли Ивановой о гибели своего мужа. Разве можно было остаться равнодушной к тому, что я от неё узнала? Никогда бы я не простила себе этого.

А узнала я следующее.

Фёдор Дмитриевич Иванов со своей женой и многочисленным потомством жил на Бугровке. Когда-то это был небольшой посёлок лесозаготовителей. После окончания работ на этом участке все разъехались, кроме семьи Ивановых. Куклин Г.Г. вместе со своими дружками, в числе которых был один из рабочих химлесхоза некто Жуйков Г.И. — человек жестокий и мстительный, на санитарной машине нередко приезжал сюда на охоту. После очередной облавы на лесных обитателей, Юля случайно обнаружила в реке лосиное мясо, привязанное бечевой за стоявшую на берегу берёзу. Вскоре за ним приехала больничная машина. Старший сын Юли на мотоцикле незаметно опередил её и, приехав в завод, сообщил об убитом лосе участковому милиционеру. Оба они встали на караул, ожидая возвращения охотников. Но санитарная машина проехала другой улицей, а участковый не захотел последовать за ней. Мало того, он, видимо сообщил Куклину, кто их видел. Не осталось это тайной и для Жуйкова. Оба они затаили злобу и ждали подходящего случая, чтобы отомстить Иванову.

Случай вскоре представился.

У Иванова появились боли в области печени, и он был положен на койку. Лечила его Столбова Э.А. — фельдшер нашей больницы. Куклин где-то находился в отлучке. Болезнь Иванова оказалась не опасной, и ему день ото дня становилось всё лучше и лучше. Вечерами он часто играл с выздоравливающими больными в карты и собирался домой.

Наступила пятница, а за ней предстоял день обещанной выписки. В ночь на субботу около двух часов ночи в больнице появился неизвестно откуда взявшийся Глеб. Он вызвал Иванова в процедурную и сделал ему укол, после которого тот сразу почувствовал себя хуже. Боли усиливались всё более и более. У него началась одышка, он не находил себе места.

Глеб же утром на санитарной машине, как ни в чём не бывало, со спокойной душой отправился на охоту. Дежурная сестра Шуклина Н.С. предпринимала всё, чтобы облегчить страдания больного, но ничего не помогало. Иванов задохнулся.

Срочно вызвали в больницу жену. Ей Иванов успел рассказать всё. «Столбова меня вылечила, а Глеб меня убил…. Убил меня Глеб…», — в смертельной тоске повторял он», — рассказывала мне Юля.

Около двух часов дня Иванов умер на руках у жены.

Врач вернулся только к вечеру.

Возмущению больных, находившихся в стационаре, не было границ. К сожалению, ни один из них не высказал своё возмущение прямо Куклину, не потребовал у него объяснения случившегося, боясь за свою жизнь.

Родные Иванова потребовали вскрытия трупа в их присутствии. Было решено вскрытие оставить до понедельника. Однако в воскресенье рано утром в присутствии двух нянь и лаборантки труп был вскрыт.

Поразили всех непомерно раздутые лёгкие. «Инфаркт», — записал Куклин причину смерти. Легко и просто.

Было это 4 декабря 1971 года.

В ту трагическую для Иванова ночь дежурила медсестра Фефилова Мария Викуловна. Она охнула и заплакала, когда я показала ей анонимку, но на мои вопросы о всём случившемся отвечала одно: «Не помню, ничего не помню». Чувство боязни за себя оказалось сильнее её всегдашней доброты и отзывчивости к страданиям больных.

Боясь за свою жизнь и жизнь своих детей, не стала тогда возбуждать судебное дело жена Иванова. Не дала она это сделать и родным своего мужа. Так и осталось не наказанным это преступление. Зато Глеб Глебович почувствовал себя полновластным хозяином. Он работал, когда хотел, ездил на больничной машине куда хотел, пил, сколько мог и скатывался всё ниже и ниже. Лечить он начал по выбору: тех, от кого зависело его положение, и тех, с кем пил, освобождал от работы по первой их просьбе. До остальных же больных, рядовых жителей посёлка, ему не было никакого дела. Он был с ними даже жесток, если они отрывали его от выпивок. За смертью Иванова последовала смерть Русских П.Г., умершего после операции аппендицита, сделанной врачом в нетрезвом состоянии, потом смерть Веселкова…. Весь посёлок всколыхнуло известие о его гибели. И снова общее возмущение.

Только медицинские работники хранили гробовое молчание, боясь мести врача. Но молчали не все….

Анонимная просьба исходила, вероятно, от кого-то из них.

По совету прокурора района обо всех делах врача я написала в Министерство здравоохранения республики, т. к. Райздрав под покровительством Райкома встал на защиту Куклина.

В одну из поездок в Ижевск письмо было передано мною заместителю министра здравоохранения тов. Анисимову Н.И.

Вскоре по моему письму для проверки фактов приехала комиссия: женщина — врач из Ижевска по фамилии Ильченко, двое врачей из райбольницы и, к моему удивлению, секретарь Райкома партии Зорина Л.И. Наверное, очень надеялись в Райкоме, что письмо окажется клеветой, и представится случай расправиться со мной, но не вышло.

Тогда был сделан другой ход.

 

Схватка

После отъезда комиссии снова последовало приглашение к невропатологу районной больницы Зорину А.И.

— Допекут они тебя. Поезжай-ка ты сама в больницу в Ижевск да раздобудь справку, что ты здорова. Иначе тебе не отвязываться от них, — посоветовал мой Пётр.

Все мы прекрасно понимали, с какой целью меня приглашает на приём невропатолог, и все возмущались.

Решила снова позвонить этому Зорину и сейчас уж прямо высказать всё своё возмущение его приглашениями.

И вот наш телефонный разговор:

— Я получила вашу открытку с просьбой явиться на прием. Это уже второе приглашение. Скажите, по чьей просьбе вы так настойчиво приглашаете меня в свой кабинет?

— Не по чьей. Я сам решил проверить ваше состояние.

— Тогда объясните, чем я обязана такому вниманию ко мне? Почему вас интересует только моё состояние?

— Вы были у меня на приёме весной….

— Да, я была у вас.

— … жаловалась на боли в шейном отделе, на головную боль.

— Неправда, я говорила вам о болях в лицевых костях и пальцах рук, но не в голове.

— Но у меня же записано. Приезжайте, покажу.

— Написать вы всё можете. Ни я, ни мои родные, и никто другой не просили вас проверять моё здоровье. И чувствую я себя вполне нормально. Не понимаю, зачем я должна к вам ехать?

— Мало ли что вы чувствуете…. Вы пишите жалобы…. Почему только вы одна такая в посёлке? Мы обязаны проверить вашу психику….

«Ого! Уже не нервную систему, а прямо — психику», мелькнула мысль.

— Что же, вы у всех проверяете психику, кто пишет жалобы?

— Вы сочинили на меня кляузу.

— Я? Кляузу? То, что написано было о вас — кляуза? Если это кляуза, я готова ответить за неё. Я же со слов Веселковой и по документам писала. Вот Веселкову бы вам такое внимание оказать, как мне.

— Какому Веселкову?

— А тому, который был у вас на приёме и которого вы выписали на работу накануне смерти. А чего вы ко мне привязались? Я же не на необитаемом острове живу, а среди людей. Уж, наверное, кто-нибудь бы да заметил отклонения в моей психике, если бы они были. Я не прошу вас проявлять обо мне беспокойство, и никто из окружающих меня не просит вас об этом.

— Но мы должны проверить, чем болели ваши родные?

— И проверять нечего. Я сразу скажу, у меня брат сошёл с ума. Сначала болел шизофренией. Вы что, и мне хотите приписать эту болезнь по просьбе Райкома?

— Причём тут Райком?

— А откуда вы узнали, что я пишу жалобы?

— О нас пишете, так как мы не узнаем.

— Ну, а первую открытку вы на каком основании послали? Кто просил вас об этом? Как вы узнали, что я написала жалобу на Райком?

Зорин смолчал.

— Вы лучше бы, чем посылать приглашение к себе, послали мне направление в Ижевск или Глазов, если уж вам так надо проверить мою психику. Туда я могу и съездить, но не к вам.

— Нет, сначала вы приедете к нам, — настаивал Зорин.

— К вам я не при-е-ду, — раздельно ответила я. — Можете пригласительных открыток больше не посылать.

— Приедете.

— Нет, не приеду.

— Ну, я думаю, мы не будем с вами ссориться.

— А я и не ссорюсь. Но ещё раз говорю, что не приеду. Муж и друзья не отпускают.

В тот же день я попросила зайти ко мне Зайцеву Н.А. и Лепихину Т.А.

Первой пришла Н.А. Зайцева.

Я рассказала ей о пригласительных открытках и разговоре с Зориным.

— Надо же, нахалы какие! — возмущалась она. — Ну и нахалы!

— Боюсь, что они и без меня что-нибудь напишут там, чтобы лишить меня возможности получить новый партбилет.

— Да что вы, Анастасия Николаевна, разве мы дадим вас в обиду? Может быть, написать нам всем, коммунистам и не коммунистам, коллективное письмо?

— Погодите пока. Посмотрим, что они дальше будут делать. Я просто пригласила вас, чтобы рассказать обо всём этом. Буду, пока хватит сил, бороться сама за себя.

Она ещё раз заверила, что в беде они меня не оставят, что помогут, если мне будет туго.

Я поблагодарила её за приход и за готовность помочь мне.

— Это большая для меня моральная поддержка, — сказала я ей на прощание.

На второй день пришла Тамара Андрияновна. Мой рассказ о письме в Министерство и о комиссии она выслушала с отведёнными в сторону глазами и сжатыми губами. Я поняла, что она не одобряет моих действий, и начала объяснять необходимость их.

— Да, он лечит нас, учителей, не показывался нам в пьяном виде. Так разве это оправдывает все его неблаговидные поступки? Разве вы не видите, что он спивается всё больше и больше?

— А если его уберут? Думаете, лучше будет? У меня, вон, печень болит. Кто поможет, если случится приступ?

— Что, вы думаете, со мной не может какой-нибудь приступ произойти? Как вы думаете, к кому я пойду лечиться? Почему вы думаете о себе, а не о тех, кого он отказывался лечить, кого он может ещё загубить в пьяном состоянии? Как можно было простить все его злоупотребления? Подумали ли вы о Юле? О её убитом муже? Для неё её Федор был, наверное, не менее дорог, чем для вас Иосиф Егорович, — наступала я на неё.

— Всё это так, Анастасия Николаевна, я вполне понимаю вас. Вы можете думать не о себе, а я вот не могу…. Значит, не дошла ещё до этого, но, думаю, когда-нибудь тоже дойду.

— Ну и уберут, — продолжала я своё. — Ему надо поработать под началом. А то он здесь почувствовал себя уже полным хозяином.

— Вам ведь за это спасибо не скажут. Я согласна, он виноват. Так пусть его накажут, но оставят здесь. Пусть следят за ним.

— Кто будет следить? Вы? Я? Кто-нибудь другой? Кто осмелится сказать ему, или сообщить куда следует, если он будет поступать так же?

Там. Андр. молчала. Вот и она тоже: прежде всего о себе.

Я подумала о том, каково придётся тем, кто помог раскрыть преступную деятельность врача, и острое чувство опасения за их жизнь и спокойствие царапнуло душу. Нет, не согласна я была с Там. Андр., но понимала, конечно, что оставить население посёлка без врача нельзя. Знала и то, как неохотно едут врачи в участковые больницы.

— В общем, письмо написано. Не написать его я просто не могла, раз люди просили об этом. Поймите, не о себе я думала…. Так, значит, за это меня нужно считать сумасшедшей? Исключать из партии?

Я заплакала. Пожалуй не столько от обиды, сколько для Там. Андр.

— Вы знали, на что идёте, знали, что за это могут прицепиться, и раз пошли, терпите, — начала она успокаивать меня, — и успокойтесь. В обиду ведь всё равно мы вас не дадим. Вы вот что сделайте: поезжайте и как можно скорее в Ижевск. Пусть вас там обследуют. Тогда Красногорские ничего не смогут с вами сделать.

В эту же ночь я отправилась в город. Благо была и причина для этого: Саша уехал устраиваться в Ижевск, и надо было помочь ему.

И вот я снова в кабинете заместителя министра здравоохранения товарища Анисимова.

— Вам, вероятно уже сообщили о результатах работы комиссии по проверке моего письма?

— Сообщили. Но нам надо кое-что сверить ещё здесь, в Ижевске, и тогда мы будем решать. О решении мы вам сообщим.

— Скажите, хорошо это или плохо, что я написала?

— Хорошо-о, — тряхнул чёрными волнистыми волосами заместитель министра. — А в чём дело?

— Только уехала комиссия, как мне пришло вот такое приглашение к нервопатологу Зорину.

Я подала открытку.

— Я спрашивала его, для какой цели они приглашают меня. Он сказал, что я на него написала клевету и что надо проверить мою психику, раз я пишу жалобы.

— Это уже не первое приглашение. Так вот, я очень прошу вас дать мне направление к невропатологу или лучше психоневропатологу. Пусть проверят, нормальна ли моя психика. Я даже согласна лечь на исследование, если уж это потребуется.

Анисимов молча заполнял направление в амбулаторию психодиспансера на листке Министерства здравоохранения. В ней он сообщал, что направляет меня по моей настоятельной просьбе и просит дать ему полную характеристику моей психике.

— Давайте идите поскорее, пока не кончился приём, а то опоздаете, — предупредил он меня.

Я быстро вышла из кабинета и направилась по указанному адресу.

Приняла меня психоневропатолог — очень симпатичная, приветливая молодая женщина.

— Вы уже были у нас на приёме по своему желанию, так? — спросила она, рассматривая мою карточку.

— Да, была. Я очень тогда плохо чувствовала себя и действительно боялась, что сойду с ума, как мой брат.

— Ну и что же вам тогда сказали?

— Сказали, что в такие годы с ума уже не сходят.

Она улыбнулась.

— Ну, а сейчас почему вы пришли к нам?

Я рассказала.

— Вот прочитайте, — подала я вырезку из «Победы» с моей характеристикой как рабкора. Давно ли они писали обо мне вот так. Стоило мне высказать своё мнение, отличное от рекомендации Райкома, как всё изменилось.

— Очень чутка к нашим просьбам и заданиям А.Н. Колотова — наш активный селькор. Не было случая, чтобы она не откликнулась хорошей, обстоятельной статьей на наш запрос. Учитель по профессии Анастасия Николаевна умеет подойти к людям, поговорить по душам, и люди отвечают ей тем же: доверяют ей, делятся сокровенным. Не потому ли её корреспонденции отличаются не только объективностью, но и большой теплотой и душевностью, — читала вслух врач. — Замечательные слова! — воскликнула она, прочитав.

— Статья эта вышла совсем недавно: 13 января 1972 года. А сейчас вот….

Еле удержала я готовые вот-вот выкатиться слёзы. Ну и плаксы же мы, женщины! Вероятно потому, что тоньше наша психика, острее переживаются огорчения и неприятности, и слёзы нам даны как защитная реакция для предохранения нервной системы от глубоких травм.

— Вам много приходится вести общественной работы?

— Много. Я начала перечислять все мои занятия.

— Ой, как много! Как вы успеваете всё это делать с такой семьей?

— Вот, успевала…. Сейчас ещё ничего. Дети уже подрастать начинают. Труднее было, когда они были все маленькие. Ночи три напролёт приходилось не спать, когда готовила очередной номер «Устного журнала». Сочиняла-то ведь всё я. Но мне не казалось трудно. Просто горела душа, хотелось сделать что-то большее после принятия программы нашей партии.

Врач с кем-то переговаривалась по телефону.

— Нам нужна ваша производственная характеристика.

— Но я же сейчас уже четвёртый год не работаю. Кто мне её даст? Я награждена значком «Отличник народного просвещения», юбилейной Ленинской медалью. Это, наверное, в какой-то степени будет тоже моя производственная характеристика?

— Ну, конечно, — подтвердила она.

— Вот ещё одна моя характеристика как пропагандиста, — сказала я, подавая статью Славы Шуклина «Посещая занятия», напечатанную в «Победе» от 29 февраля 1972 года.

Она прочла вслух и её.

— Знаете что, ну абсолютно никаких нарушений в вашей психике я не вижу. Но дать ответ на запрос из Министерства здравоохранения одна я не имею права. Я направлю вас к профессору — психиатру. Вы согласны?

— Ну конечно. Куда и когда мне прибыть?

Она объяснила.

— Только обязательно приезжайте. Я для вас специально его приглашу. И захватите с собой все ваши награды и партийную характеристику, — добавила врач.

— Но мне, же не дадут её без вашей просьбы.

— А я напишу. Только куда лучше: в Райком или в вашу парторганизацию? — посоветовалась она со мной.

— Лучше в Райком. Интересно, что они ответят?

В школу за характеристикой я пришла во время собрания учителей. После окончания его я громко обратилась с просьбой о характеристике к секретарю парторганизации С.М. Берестовой. Хотелось, чтобы мои коллеги знали, какая паутина плетётся вокруг меня.

— Для чего она вам стала нужна? — недовольно спросила Сагида Михайловна.

— В районе усомнились в моей психике, и я поехала её проверять в Ижевск, — спокойно и по-прежнему громко ответила я.

К нашему разговору начали прислушиваться.

— А там попросили партийную характеристику. Вот, смотрите, — подала я рецепт.

— Тут же обращаются в Райком, а я при чем?

— Так, вероятно, вас же попросят её написать.

— Пойдёмте, позвоним Чувашову. Я не знаю, как мне поступить. Просят-то все же Райком дать вам характеристику.

Позвонили.

Посоветовавшись с Соловьёвым, Чувашов ответил, что характеристику пусть напишет Сагида Михайловна и утвердит её на партсобрании.

— Но ведь её, вероятно, надо ещё заверить в Райкоме? — спросила я Чувашова.

— Ничего не надо. Пусть подпишет сама, а печать поставит школьную, — ответил он.

— Выдумали там ещё какую-то характеристику! — выражала своё недовольство Берестова.

Вечером она позвонила мне.

— Я звонила сейчас Соловьёву. Он ответил, что никакой характеристики писать не нужно.

— Ну что же, я так и передам.

«Не захотела написать мне такую характеристику, которую бы можно было утвердить на нашем собрании. Дала возможность Соловьёву дать свою, устную, уж, конечно, не в мою пользу. Решила ещё раз верой и правдой послужить Райкому, отыгравшись на мне, предав нашу давнюю дружбу, — с горечью думалось мне.

Эх ты, Сагида Михайловна! Не знала я, что свои личные интересы ты поставила превыше всего, что сможешь на других выплыть наверх. Куда девалась твоя принципиальность и верность Ленинским идеалам? Всё принесено в жертву создания своего личного благополучия. О, ты сейчас в большом почёте у Райкома! Ты назначена директором нашей школы, тебе строится особняк в 64 кв. метра на троих. Но не завидую я тебе. Пусть ничего этого нет у меня. Зато я могу прямо смотреть любому человеку в глаза, и совесть моя чиста. Нигде, ни в чём не покривила я своей душой, не вступила в сделку со своей совестью, не поступилась своими идеалами. Всегда оставалась верной им и останусь такой до конца моей жизни. Верю, что душа моя никогда не затянется илом обывательской мудрости и не зарастёт седым мхом….

В назначенное время я прибыла на приём к профессору Лещинскому. Долго ждала, когда меня пригласят зайти в его кабинет. Все горести моей нелегкой жизни прошли передо мной. Слёзы не раз мутили глаза, но всякий раз я уговаривала себя:

«Спокойно, спокойно, Анастасия Николаевна. Это — борьба. Как никогда, сейчас нужна тебе выдержка».

И слёзы высыхали, не успев прокатиться по щекам.

Спокойно я зашла в кабинет и села на указанное мне место.

— Скажите, пожалуйста…, - начала было я, но профессор Лещинский сразу оборвал меня.

— Вопросы буду задавать я. Ваше дело отвечать и как можно короче.

— Пожалуйста. Я слушаю вас, — ответила я и оглядела просторный кабинет. Обыкновенный рабочий кабинет с расставленными в нём буквой Т столами и стульями. Кроме профессора-психиатра — уже немолодого, довольно массивного мужчины с коротко остриженными волосами на голове, здесь находились врач-психоневропатолог, принимавшая меня, и ещё одна полная женщина с рыжими волосами.

— Значит, вы на пенсии? — начал Лещинский.

— Да, по старости.

— С какого вы года рождения?

— С 1919-го.

— Как же вы тогда на пенсии по старости? Не сходится ведь что-то.

— Так я же вышла на пенсию 50-ти лет, как многодетная мать.

— А-а, ну, тогда понятно.

— Вы сами попросились к нам на приём, — продолжал профессор, — утверждая, что Райком якобы стал сомневаться в вашей психике без всяких на то оснований. Скажите, с какого времени начали ухудшаться ваши отношения с Райкомом?

— С того времени, как стал выходить сатирический «Устный журнал».

— Вы были его руководителем?

— Да.

— Когда это было?

— В зиму 1961–1962 годов. Они же сами отмечали тогда, что преступность в нашем посёлке резко сократилась. Но в «Устном журнале» критиковались иной раз и руководители. Они стали жаловаться в Райком, а он, вместо того, чтобы разобраться, кто прав, встал на их защиту. Секретарём Райкома был тогда человек, мнением которого я особенно дорожила. После выхода 2-го номера «Журнала» я пошла к нему, чтобы рассказать о нём, посоветоваться, получить поддержку. А там, в Райкоме, вместо поддержки одёрнули меня. Мы, мол, вам не давали такого поручения. Было очень обидно…. И я написала о своей обиде в «Удмуртскую правду». После этого они просто перестали меня замечать. Но я всё равно продолжала всё время участвовать в общественной работе. Была рабкором, читала лекции на международные темы, была пропагандистом, депутатом Райсовета….

— Ну, и дальше?

— К юбилею Октябрьской революции секретарь нашей школьной парторганизации меня и ещё одну из учительниц рекомендовала к награждению. Я случайно услышала её разговор по телефону:

«Тамара молода, не подходит, ну, а тут-то вы почему не согласны со мной?» — убеждала она кого-то. Я спросила, о чём шла речь. Она рассказала.

— Ну и что же они ей ответили?

— Не подходит, мол, и всё. Я, конечно, опять обиделась….

— Дальше?

— Пошла снова к секретарю Райкома и попросила прямо сказать, что Райкому не нравится в моей работе. «Я же вас другом своим всегда считала, а вы…», — как-то само вырвалось у меня.

— И у вас пошёл разговор на личную тему?

— Нет, на личную тему мы с ним никогда не говорили. С того времени отношения с Райкомом улучшились. Будто сейчас только увидели всё, что я делала. Пошли всякие награды, поощрения….

— Когда отношения с Райкомом слова ухудшились?

— После того, как я не поддержала рекомендацию Райкома и высказала своё мнение по делу Лепихиной.

— Откуда вы это знаете?

— После этого меня обвинили на сессии в шантаже….

— Прямо на сессии?

— Да. Можно было легко доказать, что это клевета, но они не сделали этого. Не стали больше приглашать на семинары лекторов-международников, не стали просить написать статью на ту или иную тему, хотя раньше это делали. В общем, дали понять, что мои статьи им больше вообще не нужны. Это было несправедливо по отношению ко мне. Ведь не для себя лично я это всё делала. Я снова обо всём написала в «Правду». Письмо по моей просьбе было послано в Обком партии. Оттуда приезжал к нам в посёлок инструктор Обкома вместе с Соловьевым. Однако отношения с Райкомом после их отъезда не улучшились, а ухудшились. Чтобы лишить меня поддержки нашей парторганизации, меня решили решением Райкома перевести в территориальную парторганизацию. А после выхода моей статьи о недостатках в рабкоопе, председателем которого Бирук И.А. — муж племянницы Жукова Н.Д. — Знаете вы такого?

— Это тот, что работал у нас в Ижевске? Знаю.

— …на сторону Райкома против меня встал и он, упрекнув Райком в том, что разрешили печатать такую статью. А Жуков ведь авторитет…. Отношения с Райкомом ещё более ухудшились.

— И вы потеряли веру в людей?

— Веру в людей? Нет, веры в людей я никогда не теряла. Иначе бы я не пришла к вам. А вот веру в справедливость Райкома в этом составе я потеряла.

Теперь вот они начали просить невропатолога Зорина пригласить меня на приём….

— Кого, кого?

— Невропатолога районной больницы Зорина. Я знаю, что это делается с целью приписать мне психическое расстройство и тем самым не дать мне новый партбилет. Таким больным он же не выдаётся?

Профессор согласно кивнул.

— Других-то способов для этого больше нет.

— Ну, это уже слишком. Можно же….

— Я, конечно, сделала бы всё, чтобы опровергнуть эту запись, но ведь, сколько бы сил стоило мне это? Да и они постарались бы побыстрее распространить заключение врача. Попробуй потом докажи, что это не так. Каждому ведь не будешь объяснять.

— И вы решили их опередить?

— Да, решила опередить.

— Ну, всё, — заключил профессор. — Ни о каком сумасшествии не может быть и речи.

Я с облегчением вздохнула.

— Мы дадим наше заключение тов. Анисимову, — продолжал Лещинский.

— Когда я могу узнать об этом заключении?

— Не раньше субботы.

— Это мне ждать почти целую неделю? Я же из района. И у меня семья….

— Она из района и приезжает уже второй раз, — поддержала меня врач-психоневропатолог, принимавшая меня.

— Ну, хорошо, — махнул недовольно рукой Лещинский. — Завтра можете узнать.

Вежливо поблагодарив профессора, я вышла из кабинета.

На другой день я пошла к тов. Анисимову.

— Вам известно уже заключение о состоянии моей психики?

— Да, известно. Но я не сообщу о нём ни Зорину, ни вашему Соловьеву.

— Почему?

— Потому что оно не в вашу пользу.

У меня так и упало сердце. Ну что они могла написать обо мне?

— А можно мне прочитать это заключение? — несмело попросила я.

— Можно. Я сейчас его принесу.

Он вышел из кабинета, быстро вернулся с листком бумаги и подал его мне.

«Отклонений в психике не обнаружено», — читала я.

Ну, слава богу! Хоть тут-то всё благополучно.

«Имеет склонность выискивать действительные и мнимые недостатки и писать о них».

Это я-то «выискиваю» недостатки? Да ещё мнимые? Ничего подобного! Есть когда мне бегать выискивать недостатки с такой семьей! Да и для чего я буду делать это? Нет, не понял меня тов. Лещинский или, вернее всего, господин Соловьёв уже успел переговорить с ним и дать соответствующую информацию обо мне.

«Усиление общественной активности за последнее время связано с климактерическим периодом».

Вали всё на климактерический период! Как будто я когда-нибудь была другой! Общественно-пассивной. Интересно, сколько же времени, по их мнению, продолжается этот климактерический период?

Молча возвратила я листок тов. Анисимову.

— Вот видите, что они написали? Ваши же в районе могут использовать это заключение против вас.

Я мысленно поблагодарила тов. Анисимова за сочувствие по отношению ко мне.

— А о том, что я психически здорова, могу я сообщить Зорину?

— Сообщайте. А теперь давайте разберём ваше письмо. То, что вы написали нам — хорошо. Но вот в отношении Васильевой….

О.К. Васильева — бухгалтер нашей участковой больницы. Она — сердечница. Кроме того, страдает отложением солей в позвоночнике. С трудом ходит на работу, а бросать не хочет: ей осталось три года до пенсии. Ей противопоказана работа в наклон, длительные поездки на автомашине. Несмотря на состояние её здоровья, Куклин решил послать её вместе с другими сотрудниками больницы в колхоз на заготовку веткорма в отместку за замечание по поводу оформления врачом фиктивных документов.

— Я бы ведь могла сына за себя послать. Он бы не меньше меня сделал. Врач ни за что не согласился, — рассказывала она мне.

Я была вполне согласна с ней: её сын, ученик 9-го класса, сделал бы, конечно, ничуть не меньше её. Посылать такого больного человека на работу — было просто жестокостью со стороны врача.

Об этом я и писала в своём письме, которое мы сейчас разбирали с тов. Анисимовым.

— Не суйтесь вы, пожалуйста, не в свои дела, — повысил совсем неожиданно для меня замминистра здравоохранения голос.

Я с удивлением уставилась на него, а он продолжал:

— Если вы будете защищать всех, кто отказывается ехать в колхоз, там некому будет работать.

Что я могла возразить ему? Повторить то, что уже написано было в моём письме о том, что посылался больной человек?

Бесполезно.

— За неё же мог бы поехать её сын, если бы ей объяснить…, - как можно спокойнее и осторожнее ответила я.

— Что — сын? Не сын работает, а она, — снова повышенным голосом ответил Анисимов и опустил глаза, вероятно, чувствуя, что я понимаю, что он говорит не свои слова.

— Для меня важнее человек, — тихо ответила я, не желая в интересах общего дела обострять отношения с Анисимовым.

Дальше разбор уже пошёл на спокойных нотах.

— Комиссия пришла к выводу, что у Веселкова всё же был не туберкулёз, как было записано в свидетельстве о смерти о причине его гибели, а видимо, прободение язвы желудка, — рассказывал мой собеседник.

Я подумала, что это вполне вероятно, хотя сват и не жаловался на боли в желудке, и что он сам, постоянно принимая спиртное и тем заглушая боль, виноват в том, что её не обнаружили вовремя.

— В общем, мы все виноваты в том, что ослабили контроль за работой больниц. И спасибо вам за письмо. О решении по нему мы вам сообщим.

— А как вы решили с Куклиным?

— Куклина мы от вас возьмём. Его нельзя больше оставлять там.

В душе я была полностью согласна с ним, но, помня наш разговор с Там. Андр., спросила:

— Кого же вы к нам пошлёте вместо него?

— А пока никого. Где мы вам возьмём врачей до нового выпуска? Пусть пока полечат ваши фельдшера.

— Как же можно оставить посёлок без врача? Не забывайте, что у нас 2,5 тысячи населения. Ведь меня съедят тогда за письмо, если у нас не будет врача. Лучше уж пусть накажут его строже по партийной линии и хотя бы до весны оставят на месте.

— Ну, посмотрим…. Мы вам сообщим. А за письмо ещё раз спасибо.

Вроде бы всё складывалось хорошо. Но в душе всё продолжал биться вопрос: «Правильно ли я сделала, что написала?» Перебирала все «за» и «против». Особенно волновалась за Васильеву О.К… Не подставила ли я её под удар? Сможет ли она с её больным сердцем отстоять правоту? И решила, наконец, что сделала правильно. Письмо заставит усилить контроль за работой врачей, особенных участковых больниц, где они, работая в одиночку, бесконтрольно, чувствуют себя полными хозяевами, заставит их внимательнее быть к больным без различия их занимаемого положения, более требовательно относиться к своей работе. Ну, а Ольгу Константиновну я в обиду не дам. Пусть для этого ещё раз десять придётся куда-либо съездить. Да и Куклин, думаю, будет опасаться ей что-нибудь сделать плохое.

На другой же день по приезду из Ижевска в посёлок я пошла в школу, чтобы сообщить Зорину, что я психически признала совершенно здоровой. Нарочно постаралась позвонить из школы, хотя есть домашний телефон, чтобы все в коллективе узнали о результатах нечистой возни вокруг меня.

«Вы стараетесь делать скрытно, чтобы никто ничего не знал, я буду действовать наоборот. У меня нечего скрывать от людей», — решила я.

Зорина А.И. я по телефону рассказала быстро. Он словно ждал моего звонка.

— Скажите, пожалуйста, всем, кто так настойчиво добивался, чтобы я побывала у вас на приёме для проверки психики, и вы сами знайте, что я по направлению заместителя министра здравоохранения тов. Анисомова была на приёме в Ижевске не только у врача-психонервопатолога, но и у профессора-психиатра. Психика моя признана совершенно нормальной. Можете свериться в Министерстве здравоохранения, — торжествующе сообщила я.

— Да? Хорошо…, - прозвучал в трубке тихий, растерянный голос, ничего общего не имеющий с тем, каким Зорин доказывал мне необходимость проверки моей психики.

— Так что можете о моей психике больше не беспокоиться, — уверенно и громко продолжала я.

Трубка в ответ промолчала.

— А всё-таки кто же вас так настойчиво просил пригласить меня на прием?

— Никто. Я сам.

— А первая открытка?

В трубке гробовое молчание.

Я представила себе этого Зорина, стоящего перед телефоном и обдумывающего оправдательный ответ, представила себе, как он легко пошёл на грязное дело в отношении меня по приказу свыше, и призрение к нему волной охватило всё моё существо. Я не выдержала и не сказала, а выдохнула в телефон:

— Эх, вы! Продажные души….

Трубка смолчала.

— Ой, что вы! Он такой хороший, внимательный, добрый. Напрасно вы о нём так думаете, — сказала мне и Гал. Мих. Кудрявцева и Там. Андрияновна, когда я передала им разговор с Зориным.

— Какой он хороший, если согласится пойти на такое дело? Значит, есть в душе его гнилая червоточина, и не такой уж он хороший, каким кажется, — доказывала я.

— Да бросьте вы всё это. Я бы на вашем месте давно наплюнула на всё. Что вам жизнь не дорога? Поживите немного для себя. У вас есть ещё двое детей на руках. Поживите для них, — убеждала меня Гал. Мих.

Почти то же самое говорила и Тамара Андрияновна.

Эх, как не понимают они, что для моих детей я и делаю всё это! Делаю для того, чтобы моя непримиримость ко всякому злу, моя борьба за справедливое отношение к человеку независимо от занимаемого ими поста вошли в плоть и кровь моих детей, чтобы так же, как и при мне, люди просто не могли в их присутствии совершить преступление, сделать то, что не соответствует нашей морали, нашим нормам отношений между людьми. Пусть не будут они равнодушны ни к добру, ни к злу.

Меня иногда упрекают в слишком большой прямоте и резкости. Очень хотелось бы, чтобы прочитали они снова Ивана Мележа в романе «Дыхание грозы», с которыми я полностью согласна:

«Борьба не благоприятствует деликатности. Борьба есть борьба! Борьба требует решительности, делает жестокими. Это неизбежно…. Нельзя призывать к мягкости. Это ослабляет в борьбе! И это — во время борьбы — просто невозможно».

Это же, как на фронте. Почему я должна ждать, чтобы кто-то другой, а не я, должен бороться со злом, уничтожать его, делать так, чтобы оно было невозможно?

Вспоминается один случай.

…На крыльце продовольственного магазина, свесив голову на ступени и прикрыв лицо рукой, мертвецким сном спал вдрызг напившийся мужчина.

— Кто это? — спросила я женщин, стоящих рядом.

— Не знаем, — недружно ответили они одна за другой.

Я вошла в магазин, а когда вышла, пьянчуги уже и след простыл. Успел скрыться за 10 минут. Верно, кто-то из женщин успел ему шепнуть обо мне. И этого оказалось достаточно, чтобы он нашёл в себе силы вскочить и исчезнуть.

От одной из женщин я всё же узнала, что это был Жуйков Василий — работник лыжного цеха, замечательный мастер, о котором я писала когда-то, что у него «золотые руки». Где-то в его сознании, даже одурманенном алкоголем, сработала мысль, что ему никак нельзя показаться мне, давшей ему однажды высокую оценку, в таком вот виде, который обязательно вызовет у меня резкое осуждение.

Такими же хочу, чтобы были и мои дети. По своему образу и подобию стараюсь вырастить их. В своих детях хочу оставить себя.

Итак, битва выиграна, но какой ценой!

«Признали сумасшедшей…. Усомнились в нормальности моей психики…. За что? За то, что не стремлюсь к приобретению для себя каких-либо материальных благ? За то, что превыше всего ставлю не своё личное благополучие и спокойствие, а других? За то, что выполняю общественную работу и не прошу за это никакого материального вознаграждения? Пропагандист, лектор-международник, рабкор, председатель общепоселкового товарищеского суда, член женсовета, народный заседатель, член общешкольного и классного родительских комитетов — и всё это одновременно. За это я сумасшедшая? За то, что воспитала шестерых трудолюбивых, дисциплинированных, здоровых сыновей. За это, может быть? За то, что учу сыновей ни в коем случае не присваивать того, что они не заработали, не быть равнодушными, не стараться обеспечить себе личное благополучие за счёт других, быть трудолюбивыми, уважительными к людям и их труду, помогать им, если они попали в беду или просто требуется их помощь, учиться, чтобы больше принести пользы своей стране; за то, что доказываю, что только в творчестве на пользу людям человек испытывает настоящую радость и удовлетворение. За это я сумасшедшая?

Хоть бы спросили, как мы распили таких сыновей, которыми можно гордиться.

А они — «психику надо проверить». Не у пьяницы, не у обывателя и приспособленца, а у меня….

Обидно и горько….

Мысли эти гнетут, вызывают постоянные головные боли, слабость и апатию. Нет, я не чувствую себя побеждённой, но с каждой битвой катастрофически убывают мои не только моральные, но и физические силы.

Какой трудный путь я выбрала себе в жизни!

Да нет, не выбирала я его. На него привели меня мои убеждения. И пусть будет ещё труднее, я не смогу отказаться от них.

С нетерпением жду результатов проверки моего письма в Минздрав. Говорят, Куклин сначала, было, опустил голову, а после поездки в Красногорское приободрился. Верно, заручился поддержкой.

Узнала, как прошло в коллективе больничных работников собрание по результатам проверки комиссией. Наши медики, говорят, молчали, а кто не молчал, на все лады расхваливали Глеба. Особенно усердствовал завхоз Прокашев Ипат. Ну, как же! Пили-то вместе.

На вопрос, где все-таки был Куклин в день смерти Иванова, который был задан проверяющей женщиной — врачом из Ижевска трижды, только одна Ольга Константиновна не выдержала:

— Пусть что хотят со мной делают, а я скажу, где он был: на охоту ездил. И вы все об этом знали, все возмущались тогда, а сейчас «забыли».

Как разрыв бомбы прозвучало её выступление — выступление прямого и честного человека. Только одна во всём коллективе нашла в себе мужество сказать правду.

Э-эх, люди! Сколько в вас живёт ещё трусости! Но боязнь за других, а боязнь за себя, за своё личное благополучие и спокойствие диктует большинству из вас норму вашего поведения.

А когда-то ведь всё будет по-другому…. Верю я, что уже недолго ждать этого времени. Верю и борюсь за то, чтобы наступило оно скорее.

 

Сентябрь. Осень

Необычное лето сменилось не менее необычной осенью. Дожди, начавшиеся ещё в середине лета, то и дело щедро поливают землю, превратив поля в пышное тесто, а дороги — в сплошное месиво. Конец сентября, а в колхозах ещё не убраны все зерновые. Картофель более чем на половине площадей, мирно покоится в земле, терпеливо ожидая приложения человеческих рук и изворотливости ума.

Перед непокорёнными силами природы оказались бессильными картофелекопалки и прочие уборочные машины. Они с упорством, достойным автомата, пытались двигаться вперёд, ревели моторами и, рявкнув в бессилии, намертво увязали в земляном тесте.

Два последних года, как никогда, показали, сколь необходимо людям полностью оградить себя от капризов своенравной природы. Мысль уже не мирится с тем, что она диктует нам свои условия.

Время от времени на поля посылаются школьники. Чаще других ездят девятиклассники. С ними и наш Толя. Тогда дома остаётся только один — самый младший Вова — ученик 7-го класса.

Необычно тихо стало в нашей семье. Разлетаются из родного гнезда, едва оперившись, ниши птенцы. Где-то на Урале спешит после работы в вечерний институт Коля, бороздит на корабле — рефрижераторе суровые северные моря Сергей, склонился над институтскими учебниками студент 4-го курса Механического института Алёша, шаг за шагом приближаясь к вершинам науки, осваивает профессию слесаря на Ижевском автозаводе окончивший ныне 10-ый класс Саша. Очень хотелось сыну поступить на факультет приборостроения на дневное отделение, но большой конкурс и не особенно прочные знания по русскому языку не дали ему этой возможности.

Саша тяжело переживал неудачу.

— Ничего, сын, — успокаивала я его. — Сейчас, знаешь, как нужны знания и на производстве? Через производство ныне чаще всего пролегает путь в науку. Так что твои знания в пропажу не будут, не беспокойся.

Наши сыновья…. Что-то они унесли с собой из родного гнезда? Как-то сложатся их судьбы?

Всё больше чувствуешь, что с каждым годом всё меньше и меньше остаётся тебе места на земле, что слабеют руки твои и разум, что большая часть твоего существа уже отдана тем, кто призван заменить тебя в жизни.

Но нет смятения в душе. По-прежнему хочется отдать последние свои силы на служение общему делу. И какой нелепой, никому не нужной, даже вредной и дикой затей кажутся старания наших районных (партийных) руководителей лишить меня этой возможности! Кому это нужно?

Ныне я снова не утверждена пропагандистом. А заводские товарищи уже не стали настаивать. Кому хочется навлекать на себя недовольство районных руководителей!

Рабкоровская и лекторская работа, кажется, тоже подошли к концу.

— Ну что плохого было в том, что я писала в газету, читала лекции в коллективах, проводила беседы? — спросила я уже известного Саушкина, к которому меня снова направили на беседу в приёмной Обкома, куда я обратилась, надеясь отыскать справедливость.

Откровенно говоря, я не ожидала уже ничего хорошего для себя от этого посещения, тем более от беседы с Саушкиным. Просто хотелось узнать, что скажет Обкомовский деятель на этот раз.

— А вам давала парторганизация такое поручение — быть рабкором?

«Что-то я никогда не слыхала, чтобы давалось такое поручение, — подумала я про себя. — Обычно люди берутся за это дело сами, по своему высокому гражданскому долгу».

Саушкину же ответила:

— Нет, я просто сама не могла молчать.

— А читать лекции?

— Тоже нет. Я делала это по своей инициативе. И, кажется, неплохо у меня получалось.

— Ну, вот видите как, — назидательно начал Саушкин, пропустив мимо ушей мою последнею фразу. — Вы через партийную организацию старайтесь делать. Пусть партийная организация даёт вам соответствующие партпоручения.

Разве докажешь такому, как важно, чтобы делал человек именно по своей инициативе, добровольно начинал то или иное дело, сообразуясь со своими возможностями, и не ждал указаний свыше. Только тогда он и может увлечься сам и увлечь других. Дело парторганизации — увидеть, поддержать начинание, если оно полезно, и не только в труде, но и в общественной жизни.

«Через партийную организацию…». Представляю себе, как бы это было….

…На одном из партсобраний я встаю и говорю:

— Разрешите мне своё свободное время использовать для подготовки лекции или беседы.

— Ну что, разрешим? — спросит секретарь парторганизации.

— А каково мнение Райкома? — глубокомысленно изречёт своё обычное Галимов З.З.

— С чего это мы будем ей всё разрешать? — выпалит Берестов Юрий Арк.

До него даже и не дойдёт, что речь идёт о безвозмездной затрате общественно-необходимого времени, что не всякий другой захочет добровольно посвятить свой досуг подготовке беседы или лекции.

И я почувствую, как постепенно будет испаряться такое желание.

«Шут с ним и с лекцией», — скажу я себе. А в душе останется неприятный осадок.

Кстати, Саушкин соответственно его высокому партийному положению отреагировал и на моё сообщение о возникшем у районного руководства сомнении в нормальности моей психики.

— Если человек выполняет большую общественную работу, так, значит, на основании только этого его можно заподозрить, что он психически болен? Да?

— А что особенного? — спокойно ответил Саушкин. — У разных людей психические расстройства проявляются по-разному. Могут они проявиться и в стремлении к активной общественной деятельности.

Могут…. Конечно могут.

О, если бы было побольше людей, у которых бы так проявлялись психические расстройства, которые бы так сходили с ума!

Не молчало бы у нас местное радиовещание, не бездействовал бы клуб, не пришлось бы чуть не силой заставлять людей вести агитационно-массовую работу, на совесть работала бы дружина, товарищеские суды и другие общественные организации…. Но…так не сходят….

Ну что же мне остается делать? Писать?

Услужливая память живо преподносит мне тот разговор:

— Вам не запретили ещё печатать мои статьи?

— Да, разговор был….

Вот я посылаю свою статью, написанную в порыве желания обязательно сказать что-то людям, статью, в которую вложила часть своей души.

Её несут на проверку к Соловьёву. И он, полный неприязни ко мне, начинает выискивать в ней даже не мысль, а просто хоть какое-нибудь слово, к которому можно было бы придраться, извратить его, вложить не тот смысл, чтобы не допустить статью к печати. При желании такое слово в большой статье всегда можно найти. И статья отвергнута…. Одна из тех, о которых ещё совсем недавно редакция писала, что они отличаются «не только объективностью, но и большой теплотой и душевностью».

«Бог с ней, с этой рабкоровской деятельностью», — скажешь про себя и запрёшь своё желание писать на ключ.

Подумать только, что всё началось с того, что я не постаралась заранее узнать мнение Райкома и, хуже того, осмелилась высказать своё по делу Лепихиной! А потом…. Ох, сколько «преступлений» я сделала потом!

Пошла на консультацию в Обком, «вынесла сор из избы», — раз; написала критическую статью в «Победу» о родственнике Н.Д.Жукова Бируке И.А., оскорбив тем самым неосторожно нежные родственные чувства бывшего высокого руководителя, — два; написала «кляузу» в «Правду» на неправильное отношение ко мне со стороны Райкома — три; осудила Райком на семинаре рабселькоров в отношении к рабкоровскому движению, — четыре; и, наконец, осмелилась тронуть того, кто свято стоял на страже здоровья настоящих и бывших членов, пренебрегая здоровьем рядовых, — пять. И, пожалуй, вероятно, самое большое моё «преступление» в том, что потребовала от «Правды» ответа на вопросы по поводу пьянства.

Ну, вот и расплачивайся!

Будешь умнее в следующий раз.

Крепко запомнились слова В.И. Ленина из его книги «Государство и революция»:

«Чем полнее демократия, тем ближе момент, когда она становится ненужной…, тем быстрее начнёт отмирать всякое государство».

Путь к коммунизму лежит через всемерное развитие демократии.

Так учил Ленин. Почему же об этом забывают даже партийные руководители?

И забывают слишком часто…. А вот снова из Устава нашей партии:

«Член партии имеет право… свободно обсуждать на партийных собраниях, конференциях, съездах, на заседаниях партийных комитетов и в партийной печати вопросы политики и практической деятельности партии, вносить предложения, открыто высказывать и отстаивать своё мнение до принятия организацией решения».

Вот чем на деле обернулось стремление выполнить этот пункт Устава!

Все мои старания доказать свою правоту разбиваются о глухую стену порочных методов руководства, крепко укоренившихся в период культа личности Сталина. Мне не разбить этой стены без дружной, активной поддержки рядовых членов партии. А её пока нет. И не в нашем коллективе она появится. Поддержка людей, попавших в подобное моему положение, появится, прежде всего, среди рабочего класса крупных предприятий, освобождённого от общественной пассивности могучим движением научно-технической революции, ибо любое творчество невозможно без свободного полёта мысли.

Что же мне всё-таки сейчас делать?

Вспомнились мамины слова: «Тебе ведь не жить, тебе гореть надо».

Нет, родная моя, не дают мне всё время гореть. Время от времени охлаждают. Наверное, для того, чтобы прожила я как можно дольше и увидела торжество того, за что боролась вместе с сотнями тысяч людей страны — простых Советских тружеников.

Так что же мне сейчас делать?

Да ничего пока. Время покажет. У тебя есть семья, дети….

«Соизмеряй свои силы…. О, если бы я умела это делать!»

В окно назойливо стучат крупные капли осеннего дождя. Угрожающе шумит ветер. Осенний ветер….

 

Октябрь. Партийный билет

В стране полным ходом идёт обмен партийных документов. Партбилеты обменяли уже почти во всех первичных парторганизациях посёлка. Получил новый партбилет и наш Пётр. Только в школьной первичной парторганизации пока не выдали ещё никому. Многим из нас пришлось фотографироваться повторно. Но и при повторном фотографировании кое-кто ещё не получился. Случайно, или нет, но не выходят главным образом те, кто голосовал за моё предложение по делу Лепихиной. Ну и я, разумеется. Зато у З.З. Галимова и Берестовых фотографии получились с первого раза. Всем нам, у кого не получились фотокарточки, предложено съездить фотографироваться в город.

Я уже съездила, но фотографию пока не сдаю. Жду остальных.

Эх, вот так бы отбирались люди в партию, как фотографии на партийный билет!

Интересно, сколько ещё преград поставят мне на пути к новому партбилету? Фотокарточка, сомнение в нормальности психики…. Что последует дальше?

— Мама, а тебе когда обменяют партбилет? В последнюю очередь, наверное? — спросил как-то Саша.

— Обменяют…. До конца 1974 года ещё далеко. Да и не такая уж большая разница, новый или старый ты носишь партбилет.

Он с лукавыми искорками в глазах секунду смотрит на меня и, заранее предчувствуя мой ответ, что я прекрасно вижу по выражению его лица, всё же спрашивает:

— Важно, чтобы был билет. Да?

— Нет, Саша, не столько билет важен, сколько то, чтобы ты при любом случае оставался всегда коммунистом.

Он не возражает мне, вполне удовлетворённый моим ответом. Да и по всему отношению его к моему пребыванию в партии именно этот ответ он и ждал от меня.

Быть всегда коммунистом…. Для меня это значит не только иметь партийный билет. Главное — работать, пока есть у тебя силы, как можно полнее отдать себя общему делу, быть всегда человеком, которому до всего есть дело, который за всё в ответе, который живет, прежде всего, интересами народа.

Я и старалась быть такой всю жизнь. А сейчас?

Ну что я сделаю, если мне отрезана всякая возможность что-либо делать?

Хуже, чем в тюрьме. Тяжело….

«А разве тем, о которых писал Дьяков в книге «Повесть о пережитом», было легче? Подумай об этом, — уговариваю я себя. — Сотни лучших коммунистов были исключены из партии и лишены возможности работать на своём месте. Хуже: были помещены в невероятно тяжёлые условия жизни. Многие из них погибли. Кто ответил за их смерть? Один ли Сталин только был виноват в том, что творилось от его имени?

Ты стала жертвой отголоска культа личности. В твоих условиях выдержка, терпение и вера в торжество справедливости — прежде всего. Пусть даже если тебе не хватит времени, чтобы успеть добиться возможности что-то делать, и тебе совсем не придется больше заняться по состоянию своего здоровья общественно — полезным трудом — не беда. За тебя есть кому продолжить его», — убеждала я себя.

Почему книгу «Повесть о пережитом» сейчас трудно стало найти? Её не переиздают, но она ходит в народе, бережно хранимая, передаваемая из рук в руки.

Всё ли я испробовала, чтобы остаться в строю?

Кажется всё в моих условиях. Что же мне ещё остаётся делать? К кому обратиться за помощью, чтобы мне вернули возможность заниматься общественным делом, к которому лежала душа? Опять писать? Бесполезно. И так уже называют кляузником.

Сейчас почему-то стало безразличным, выдадут мне новый партийный билет или нет. Лишив возможности вести активный образ жизни, тем самым меня уже лишили звания коммуниста. Какой я коммунист, когда сижу в четырёх стенах, в своём личном хозяйстве, имея в запасе какое-то количество сил и возможностей ещё что-то сделать на общую пользу, кроме воспитания своих детей.

Представится ли мне когда-нибудь возможность снова быть настоящим коммунистом?

«А выдержка, способность не поддаваться унынию, не хныкать, когда тебе трудно — это ведь тоже черты коммуниста. Ты должна сейчас их укрепить в себе, как никогда. Ты не имеешь права уходить из строя, если ты коммунист. А ты всегда была им. Ты не сможешь, ну просто тебе нельзя быть какой-то другой. Не хныкать! Не унывать! И не криви душой: тебе совсем не безразлично, выдадут тебе новый партбилет или нет».

Из Министерства здравоохранения пришёл ответ на моё письмо.

«Уважаемая Анастасия Николаевна!»

Ишь ты, как обращаются!

«Министерство здравоохранения Удмуртской АССР сообщает, что факты, изложенные в Вашем письме, проверены врачом-терапевтом первой Республиканской клинической больницы тов. З. Ильченко, совместно с заместителем главного врача Красногоркой центральной районной больницы тов. В. Плетенёвым, хирургом районной больницы тов. А. Батуевым, 3-м секретарем РК КПСС Красногорского района тов. Л. Зориной с выездом на место…»

Всё это я уже знаю.

«В результате проверки выяснилось, что некоторые факты действительно имели место…»

Все факты имели место. Если бы меня спросили, как их подтвердить, я рассказала бы. Никто же не сказал, что такой-то факт не подтверждается, хотя я дважды после отъезда комиссии была в Министерстве у товарища Анисимова.

«Ваше письмо рассмотрено и разобрано на комиссии по разбору особо важных жалоб и заявлений трудящихся при Министерстве здравоохранения Удмуртской АССР…»

Вот так. Нашли необходимым рассмотреть моё письмо после проверки его комиссией на комиссии «по разбору особо важных жалоб», хотя имели место, по их официальному заключению, только некоторые факты, указанные в письме. Следовательно, слишком серьезны были и эти факты, проверенные комиссией.

«…у заместителя Министра тов. Анисимова Н.И. с участием главных специалистов Минздрава, начальника отдела кадров, врача-инспектора, врача-терапевта 1-ой Республиканской клинической больницы тов. З. Ильченко, заведующей неврологической клинической больницы тов. И. Сидоровой с приглашением заместителя главного врача Красногорской ЦРБ тов. В. Плетенёва, главного врача Валамазской участковой больницы тов. Г. Куклина…»

Такая представительная комиссия обсуждала, конечно, не только злоупотребление служебным положением нашим врачом, но и, вероятно, необходимость более внимательного отношения к больным, к своему врачебному долгу. Нет, не напрасно было послано мною письмо, если оно потребовало созыва такой комиссии.

«Комиссия решила освободить главного врача Валамазкой участковой больницы тов. Куклина Г.Г. от занимаемой должности и отозвать в распоряжение Министерства УАССР…»

Может отозвать и дать ему местечко потеплее? Кто его знает? Бывает и так…. И всё равно этой встряски ему хватит надолго. Едва ли он посмеет сознательно кого-то убить.

«По Министерству здравоохранения издан приказ о наказании врача Куклина Г.Г. и доведён до сведения всех лечебно-профилактических учреждений республики».

Вот это, пожалуй, самое важное. Пусть и другим медикам дело Куклина послужит уроком и предупреждением.

Подписано письмо Министром здравоохранения тов. К. Мирошкиной.

— Вы на всех кляузы пишете! — бросила мне упрёк Сагида Михайловна по поводу моего письма в Минздрав.

Не кляуза это была, а заявление по поводу недопустимого поведения Куклина, порочащего честь и достоинство Советского врача. Не стремление «выискивать действительных и мнимых недостатки и писать о них», а партийный долг, чувство ответственности за судьбы людей заставили меня написать это письмо, заставляли время от времени писать в газеты не только о делах и людях хороших, но и критические статьи.

Критика — важный стимул движения вперёд, единственный путь преодоления противоречий, — учил В.И. Ленин, учили классики Марксизма — ленинизма.

Почему же эту прописную истину постоянно забывают не только рядовые члены партии, подобные нашим Галимову, Берестову, Дубовцеву и пр., но и многие партийные руководители?

Не потому ли и зарастают порой обывательской тиной некоторые коллективы?

О! была бы это кляуза, мне бы быстро пришлось лишиться партийного билета. Уж Райком никак не пропустил бы такого случая рассчитаться со мной. Что бы там ни было, мне дорог партийный билет, как свидетельство принадлежности к партии, Ленинской партии. И если удастся им лишить меня его, мне будет ещё тяжелее…. Надеюсь, что сделать это едва ли будет возможным по отношению ко мне в наше время. Да и коммунисты нашей парторганизации, думаю, выступят в этом случае в защиту меня.

Думаю и надеюсь….

 

Два мира — две идеологии

Да, последующим поколением совсем неинтересно знать, как складывались личные отношения между отдельными людьми, но наши отношения с Бёрдовыми — не личные отношения. Это отношения двух социальных групп: простых, рядовых тружеников с одной стороны и мещанской, обывательской группы кулацкой закваски, сохранившей прочно идеологию старого эксплуататорского общества.

Трещина, возникшая в наших дружеских отношениях после моей поездки в Киясово, продолжала катастрофически увеличиваться. Особенно серьёзные расхождения между нами выявились при смене коровы совместного пользования.

Наша старая Маля, верой и правдой служившая нам много лет, в конце прошлого лета серьёзно заболела. Стало ясно, что её необходимо сменить. Но до этого ей предстояло длительное лечение, а потом обильное кормление до доведения животного до убойных кондиций. Наше хозяйство ожидал немалый экономический ущерб.

— Как мы теперь с вами рассчитываться-то будем? — спросила я Ксению Алексеевну в одно из её посещений.

В душе я надеялась, что она предложит третью часть убытка взять на себя. Это было бы законно и справедливо, ведь третья часть коровы принадлежала им.

Не тут-то было! Привычка строить свои отношения с людьми только на материальной основе и из любой сложившейся обстановки извлекать прежде всего выгоду для себя не подвела и тут.

— Ну что, без коровы ведь всё равно не будете жить. Тогда и рассчитаетесь с нами молоком.

Ни слова о возмещении какой-то доли убытка!

Комом подступила обида.

— Вам хорошо говорить, вы не потеряете ничего, а нам каково? — не выдержав, высказала я упрёк.

— Вы же за неё страховые получите.

Что и они должны были платить часть этих страховых, за все три года не было сказано ни слова. А тут и страховые вспомнила!

— Всего 150 руб. обязательного страхования и 200 руб. добровольного, если корова пропадет.

— Ну-у, 200 руб., - протянула она. — Не может быть, чтобы так мало.

«Ох, ты! По себе не веришь. Привыкли жить с обманом. Даже не можешь представить себе, что кто-то может жить честно, не обманывая других, не стараясь что-то скрыть от них. Хоть бы раз за все три года мы когда-нибудь попытались сделать что-то с выгодой для себя! Всегда старались не обидеть их, порой даже в ущерб себе. И вот на тебе — недоверие….» — думалось мне с неприязнью к ним.

Я достала все квитанции на страховку и положила их перед ней.

— Смотрите, если не верите….

Кажется, никогда ещё так ясно не представляла я себе, какая глубокая пропасть лежит между нами во взглядах на отношения между людьми и на жизнь.

«Разные, совсем разные мы люди», — сам собой напрашивался вывод.

Чувство отчуждения росло всё больше и больше.

От продажи коровьего мяса мы выручили 300 руб. Купить другую корову нечего было и думать. За 390 руб. приобрели тёлку. Сколько нужно было кормить её до коровы! Убыток не малый. Тяжёлым бременем он лёг на нашу семью.

Зато Бёрдовы не пострадали ни единой копейкой. Сполна получили они свои деньги, данные нам в задаток за корову.

После расчёта я ещё несколько раз побывала у них. Но всякий раз ходила к ним с неохотой. Просто с чувства жалости к ним. Нельзя же так резко прерывать отношения!

Выполнял для них по хозяйству ряд работ и Петя, но прежние отношения так и не налаживались с ними у него.

Мне же бывать у них становилось все тяжелее: всё напоминало о пережитом, которое вспоминалось сейчас как кошмарный сон.

«Какое вы имеете к нему отношение? Кто вы ему?» — постоянно вертелся в голове вопрос К.А. ко мне. И тут же рядом вставал другой: «А какое вы имеете к нам отношение? Кто вы нам?»

Не задавала я ей такого вопроса, потому что слишком бы было это жестоко, но он прочно всегда стоял в сознании рядом с её вопросом.

К.А. попыталась ещё раз использовать наши к ним отношения в свою пользу.

— Возьмите часть нашего огорода, — как-то предложила она мне.

Я поняла, какую цель преследовало её предложение. За землю, взятую у них, по их старым понятиям, мы обязаны были бы всемерно помогать им. Не было бы у них заботы ни о вспашке огорода, ни о посадке картофеля, ни об уборке его. Я бы, вероятно, и согласилась на это, не разбей бы они со своим сыном безжалостно и бесчеловечно то большое чувство, которое согревало душу, делало её щедрее и богаче, согласилась бы во имя его…. А сейчас…. Сейчас я просто не могла пойти ей навстречу.

— Ну, зачем нам лишняя земля? — отклонила я её предложение. — Ещё подумают потом, что мы с какой-то корыстной целью полезли к вам на участок. Нам и своего хватит.

Она насупилась и помрачнела. В душе боролись два чувства: жалость к старому человеку и классовая неприязнь к ней.

Неприязнь победила.

После этого разговора К.А. ещё раз навестила нас. Мне было уже известно, что она после долгого перерыва побывала в Киясово у сына со снохой.

— Ну, как вас там встретили? — поинтересовалась я.

— Хорошо, — тихо, наклонив голову и перебирая складки платья, ответила она.

Затем речь зашла о том, кто будет у нас директором школы после Дубовцева М.А., собиравшегося на пенсию.

— Я слышала, что В.Г. собирается к нам директором. Будто бы сам просится. Правда ли это? — спросила я её.

— Не знаю, ничего не слыхала. Никто не говорил об этом. Да и как бы его приняли здесь, зная, что он был первым секретарем?

— А что особенного? Мало ли людей меняют свою должность по состоянию здоровья.

— Меняют, конечно….

Она не договорила, но я и так поняла её: пусть меняют другие. Только бы не её сын. Боже упаси! Разве можно потерять чин! Это так страшно! Умри, но сиди в своём чине!

— И ещё я слышала, что будто он работает уже не 1-м, а вторым секретарём. Говорят, уже второй год.

Все эти сведения мне действительно сообщила одна из родительниц учеников нашей школы в доверительной беседе.

У К.А. от испуга при моих словах расширились глаза.

— Н-не знаю…, - запинаясь, еле выдавила она. — Эля бы, наверное, сразу сказала, не утерпела, если бы это было так.

К.А. заспешила домой.

Позднее стало известно, что дома у них произошёл целый переполох, когда К.А. передала услышанное от меня своему мужу. Возможно ли, чтобы их сына понизили в чине!

Г.Ф. Бёрдов немедленно позвонил Жукову Н.Д. Тот срочно сделал запрос по телефону Бердникову И.А. — работнику орготдела Обкома.

Тревога оказалась напрасной: В.Г. по-прежнему сидел на своём месте под портретом В.И. Ленина….

Долго не могли придти в себя господа Бёрдовы от перенесённого потрясения. А К.А. после этого совсем перестала ходить к нам.

Я же у них перестала бывать ещё раньше, после услышанного мной однажды….

…К.А. прихварывала, но старалась по дому всё делать сама.

— Вы пригласите кого-нибудь лучше, чем так пересиливать себя, — посоветовала я. — Вам и сделают всё, помогут. Ну, уплатите немного. Не бог знает, сколько они возьмут.

— Да я не из-за денег….

— А из-за чего?

Она замялась, но все же сказала:

— Пригласишь их, а потом сиди-ка с ними целый день за столом.

«О! Вот ты чего испугалась! Что придётся сидеть за столом с простыми людьми, да ещё поить их чаем. Вот как вы относитесь к тем, кто вам же старается чистосердечно помочь! Раз так, не сяду и я за тот стол, где низким считается сидеть вместе с рядовыми людьми», — твёрдо решила я.

И действительно, больше я за этот стол с Бёрдовыми не садилась.

Всё больше замечаю за собой, что слишком сильна во мне классовая солидарность с созидателями материальных благ, солидарность, исключающая всякое чинопочитание и угодничество перед власть имущими.

Уважение к людям труда, прежде всего я воспитала и в своих детях. Вспоминается такой случай….

…Как-то раз Пётр принёс Грамоту.

— На, положи, — с удивившей меня обидой в голосе сказал он, подавая её. — Не хотел совсем брать.

Я сначала не поняла причину его обиды.

— Это же Грамота. Ты что, не доволен, что тебе её дали? Или считаешь незаслуженной?

— Да-а, дали…. А как дали? Принесли в машинное и сунули на стол. Два дня она там валялась. Я и не подумаю, что это мне. Потом уж сказали:

— Подбери, твоя ведь.

Я тоже повозмущалась таким награждением, а потом сказала своёму благоверному:

— Всё равно это Грамота, да ещё, видишь, Почётная. И дана тебе заслуженно. Мальчики! — позвала я всех сыновей. — Видите, как ваш отец работает? Чтобы и вам работать так же, когда вырастите.

Хорошей моральной поддержкой послужило это Пётру, и позднее не раз он хвалил меня за то, что всегда перед детьми старалась показать его добросовестное отношение к труду.

Думаю, слыхали они отзывы и о моей работе.

Потому и растут наши дети трудолюбивыми, уважительными ко всякому полезному труду, и я уверена, что ни одному из них не придёт в голову достичь себе благополучия не трудом, а угодничеством перед выше стоящими, ни один из них не поставит целью своей жизни погоню за чинами.

Не жалела я, что между нами и Бёрдовыми произошёл полный разрыв. Да оно так и должно было быть: слишком чуждой нам была их идеология, а я не могла пойти с нею на компромисс.

Мой Пётр в тонкостях идеологии разбирался не особенно хорошо, но и он отвернулся от них после того, как К.А. отказалась продавать нам оставшееся у неё сено, в заготовке которого мы же принимали немалое участие.

— Шиш вот я им после этого чего-нибудь сделаю, — глубоко обиженный заявил он мне. — Пусть себе поищут другого работника.

Бёрдовы перестали существовать для нас, а для меня лично — вместе со своим сыном….

Всё больше и больше удивлялось тому, как складывается для меня обстановка. Будто нарочно для того, чтобы легче мне было уйти отсюда куда-то в другой район, в другое место для другого, какого-то нового, неизведанного дела, чтобы было тому объективное оправдание.

Постоянно в душе живёт сознание того, что я ещё что-то должна сделать, что-то совсем новое показать своей жизнью и деятельностью людям, что я ещё не всё сказала, что не кто-нибудь другой, а именно я должна и могу это сказать. Будто какое-то предопределение, рок довлеет надо мной. А что? Я и сама не пойму….

Нескончаемым потоком, будто связанные друг с другом невидимыми нитями, куда-то всё бегут и бегут, гонимые ветром, серые тучи, в спешке роняя на голые ветви деревьев, на опавшую листву и вспухшую землю мельчайшие бисеринки дождя. Осеннего дождя….

 

На пороге зимы

Крупные хлопья снега мягко ложатся на тронутую первым лёгким морозом землю, предвещая наступление зимы. Где-то под слоем земли укрылись от губительного холода наполненные запасом питательных веществ карневица трав вместе с носителями будущей жизни — чуть заметными бугорками живых клеток; плотно завернулись в свои одеяльца почки на деревьях и кустарниках; прижались к кормилице — земле семена со скрытыми в них крохотными зародышами. Всё замирает в растительном мире, готовится к суровой зиме.

Замерзла, приготовилась на долгое время к холодной зиме и моя душа. Тихо течёт и течёт река времени, день сменяется другим, как две капли воды похожим на предыдущий. Завтрак, приготовление обеда, уход за животными, сон…. Сон днём, вечером, ночью…. Пустая, не скрашенная радостью жизнь. Что может быть тяжелее её?

Дети…. В нашей семье их осталось двое. Но и они уже не требуют повседневных забот и ухода. Тревога о взрослых и думы о них? Зачем они? Думы, от которых никому нет пользы. Холостая работа разума…. Кому она нужна?

Жить и чувствовать, как постепенно уходят твои силы, как время отнимает возможность что-то ещё сделать на общее дело, передать людям свою убежденность в том, что настоящее счастье наступает тогда, когда в тебе живёт неистребимое желание отдать всего себя, свой труд, способности своему народу и когда есть возможность делать это, нет, даже не своему народу и своей стране, а всему человечеству, живущему на нашей планете, что только в творчестве на общее благо живёт настоящая радость — это ли не мучение для человека? Никому не нужное мучение, на которое обрекли тебя люди, поставившие превыше всего заботу о своём авторитете, стремление любой ценой сохранить своё положение в обществе. Не общими интересами дела, не классовыми целями трудового народа, а своими личными, корыстными целями и интересами руководствуются они.

Но верю я, недолго продлится власть таких людей. Дни их сочтены, как сочтены дни магнатов капитала и их наёмников, бесчинствующих в Чили, льющих кровь лучших людей человечества, толкающих Израиль на вооружённые столкновения с арабскими странами Африки и Ближнего Востока.

Боль народа Чили скосила поэта Пабло Неруду. И моя боль — это крохотная частица боли людей, для которых борьба за светлое будущее стала путеводной звездой всей их жизни и деятельности.

Нет в нашей стране магнатов капитала, но остались люди, сохранившие идеалы старого мира.

Есть они среди простого народа, есть, к сожалению, и среди руководителей. И, пожалуй, среди последних носителей идеалов старого мира больше, чем среди рядовых тружеников.

Сколько людей стало жертвами таких руководителей? Убийцы на высоких постах…. Вы не уничтожаете сейчас людей физически, как делали это несколько лет назад, народ отнял у вас эту возможность, но осталась пока возможность убивать морально, и вы широко пользуетесь этой возможностью. Пользуетесь, пока пробуждённый научно-технической революцией, все более приходящий в движение народ не отнимет у вас и эту возможность.

Уж не так далеко время полного крушения империализма. Не от силы своей, а от слабости направляет он оружие против народа, за счёт которого и живёт.

Не силу свою, а слабость показали и вы, господа Соловьёвы, и те, кто действует по вашей указке, решив без всякого объяснения рядовым товарищам, без всякого основания на то, одной своей властью отстранить меня от активного участия в общественной жизни. Но не радуйтесь. У меня есть кому понести в жизнь мои идеалы — идеалы коммуниста. И верю, что даже после моей физической смерти я буду жить и по-прежнему убеждать людей в том, во что глубоко верила сама всю жизнь, что претворяла в своей деятельности. Сознание этого и будет мне поддержкой в наступивших серых, как осенняя непогода, днях….

Будто замерло всё вокруг, и даже не верится, что где-то идут решающие схватки с миром капитала, что земля обагряется кровью борцов за лучшее будущее, что где-то идёт упорная, повседневная, нелёгкая, хотя и бескровная борьба с прогнившей насквозь идеологией прошлых веков, когда человек попирал человека, носители которой глубоко прячут её от всех, чтобы не разглядели её в них и не подвергли суду.

Но рано или поздно пришедшие в движение люди внимательно вглядятся не только в себя, но и друг в друга, увидят, сколь несовместима идеология старого мира с новыми нормами человеческих отношений, и навсегда отвергнут её, очистят от неё своё бытие и сознание.

И тогда за долгой зимой человечества начнётся весна, полная творческого созидательного труда народа, ставшего, наконец, на земле полновластным хозяином.

Тогда и для меня начнётся весна, ибо для живой души нет времени и не подвержена она старению.

Тихо падали хлопья снега вчера, а уже сегодня льёт дождь, сверкает молния и гремит гром. Это в октябре-то гроза!

Необычайно важные перемены происходят в человеческом обществе, что-то удивительное, неповторимое творится и в природе. Перемены всюду….

Будут перемены и в моей жизни! И какой бы долгой ни казалась зима, за зимой наступит весна.

Обязательно наступит! Без веры в это невозможно жить.

 

Ноябрь. Семья

На редкость снежным выдался ныне последний месяц осени! Не осени, уже зимы, так как в наших краях она вступает в свои права в ноябре.

Почти каждый день начинается серым мглистым рассветом и снегопадом, усиливающимся днём. И откуда, только взялось столько снегу! Сыплет и сыплет, как лебяжий пух из распоровшейся вдруг небесной перины.

Частой гостьей наведывается метель, облаком поднимая рыхлый снег, разбрасывая его во все стороны, сдувая с крыш и оцепенелых деревьев. Долгими зимними вечерами вплоть до рассвета поёт она свою заунывную песню. Она то стихает, то с новой силой начинается снова. Мечется зимняя гостья, плачет, стонет, рыдает, вызывая тоску в одинокой душе….

Одиночество…. Мучительное, как тягучая бессонная ночь…. Как это о нём сказал Мартин Андерсен Нексе?

«…человек оказывается одиноким в самую серьёзную для него минуту. Быть может, человек вообще одинок по существу. Быть может, именно такой ценою покупается право быть существом мыслящим?»

Может быть, это и так, и всё же одиночество на долгое время тяжело для человека. Вдвойне тяжелее, если он остается на всю жизнь одиноким в своей семье….

По-разному складываются судьбы людей, на разной основе решают соединить они свои жизни в одну. Счастье, если в этом единении сольются и души, а если этого нет?

О семье своей я думала уже в ранней юности, много думала, каким должен быть мой спутник по жизни, и какой я должна быть сама для него. Лопухов и Кирсанов из «Что делать?» были для меня идеалами будущего мужа, сама же я готовилась стать Волконской или Розальской. Чистые, честные отношения, взаимная верность и преданность друг другу, общность духовных интересов — вот то, что должно было скрепить мою семью по моим замыслам. Может быть, так бы оно и было на самом деле. Всё складывалось, как будто, в пользу того. Я поступила в Московский пединститут им. Ленина на естественный факультет, мечтала перейти в ИФЛИ на философское отделение. Создавалась реальная возможность для полнокровной трудовой и общественной жизни, для создания крепкой, здоровой семьи. Но не суждено было этой возможности претвориться в действительность.

Бешеным зверем, жестоким и беспощадными ворвалась в наши судьбы война, как нечто античеловеческое, противоестественное. Она развеяла наши светлые мечты, повергла в прах наши планы, искорёжила, поломала судьбы….

Давно отгремели бои и отлилась кровь, а страдания, вошедшие в нашу жизнь вместе с войной, продолжают терзать людские сердца….

Многим девушкам нашего времени, чья молодость пала на тяжёлые военные и послевоенные годы, самим временем было отказано в счастье пройти свой жизненный путь рядом с любимым. Нам не из кого было выбирать.

Годы шли, и чем старше мы становились, тем внушительнее вступала в силу целая цепь условных и безусловных рефлексов, тщательно отработанных природой в течение миллионов лет для обеспечения продолжения рода. И мы, девушки, подчинялись этому зову природы. Немногие нашли человека по душе, зато многие из нас связали свои жизни со случайными людьми ради того, чтобы иметь детей. Такие связи возникали и на короткий срок, и на более длительный, порой скреплялись законом, если женщина хотела, чтобы у её детей рядом была не только она, мать, но и отец.

К числу последних принадлежала и я. Ни роскошными телесами, ни красотой я не обладала. О таких в народе говорят: «Ни кожи, ни рожи». Следовательно, возбудить любовь к себе в людях мужского пола, избалованных в послевоенное время женским вниманием, я не могла. Найти человека, родственного своей душе, в условиях нашего маленького посёлка было просто невозможным. Предстояло или совсем отказаться от мысли иметь мужа и детей, чего я совсем не хотела, или строить свою семью на основе, ничего общего не имеющей с моими идеалами. Иного выбора не было. Но я надеялась, что силой воли своей и настойчивостью смогу как-то поднять своего будущего мужа до моего духовного мира.

Знакомство с Петром произошло необычным образом.

Меня выдвинули кандидатом в депутаты Поссовета. Случилось так, что председателем окружной комиссии округа, по которому я баллотировалась, был как раз тот Колотов, который позднее стал отцом моих детей и моим мужем.

Я готовилась к урокам, когда он пришёл за моей биографией. Мама усадила его на кухне и, пока я перекладывала на бумагу свои скудные биографические сведения, завязала с ним разговор о хозяйстве. Тема оказалась близкой для них обоих, и беседа быстро приняла оживлённый характер.

— Кто это такой? — спросила мама после ухода Петра.

Я рассказала.

— Ох, какой хозяйственный! Вот бы тебе такого жениха, Тася.

Я промолчала.

Меня ничуть не увлекало хозяйство и не прельщало стать женой «хозяйственного человека». Зато мама питала какую-то особую любовь к домашним животными и часто вспоминала три года жизни в деревне в близких её сердцу заботах по хозяйству. За два года нашего с ней совместного проживания ей порядком надоело скучное однообразие нашей жизни, и она мечтала с моим замужеством и о новом хозяйстве, и, как, наверное, всякая мать взрослой дочери, о внуках. О внуках особенно.

— Анастасия, хоть бы ты малюсенького ребёночка родила, — не раз говорила она мне.

Я училась заочно на последнем курсе института, много занималась, и мне было не до детей, пусть даже и «малюсеньких».

— Вот когда институт закончу, — неизменно отвечала я маме.

«В самом деле, могу ли я стать женой того, кто не отвечает моим идеалам, связать свою жизнь с человеком без любви, без духовного родства с ним?» — задала я себе вопрос после посещения Петра.

Всю ночь напролёт промучилась я, решая этот вопрос. Взвешивала всё, обсуждала со всех сторон.

К утру ответ был готов: «Могу. В угоду зову природы, в угоду ожиданиям своей мамы».

В мыслях рисовался простой, трудолюбивый, хозяйственный (для мамы) человек, спокойный, непьющий, рассудительный.

«С таким человеком я смогу прожить и без любви, пусть будет только доверие между нами и уважение друг к другу. А всё это может быть и в отношениях с простым человеком. Был бы он только хороший человек», — думалось мне.

Только после многих лет совместной жизни с мужем я поняла, как относительно понятие «хороший человек» и какую ответственность я взяла на себя, решив связать свою судьбу с человеком, которого совсем не знала, к которому не тянулась душа!

В то время, когда решался мною вопрос о замужестве, у Петра была совершенно здоровая жена и шестилетняя дочь.

В июле 1947 года я сдала государственные экзамены. Институт был окончен. Мне было уже 27 лет и тут во весь голос заговорил прежде еле-еле дававший себя чувствовать механизм продолжения рода. Наступило время отдать свой долг женщины перед природой и обществом.

Окончательно вопрос о моём замужестве решил, как я узнала позднее, разговор на эту тему с моей дальней родственницей по маме тетей Машей. Была она вдовой и жила одиноко в маленьком домике на тракту. Меня она уважала и называла мягко «Тасюнь».

Уже после окончания института мне довелось зайти как-то к ней ночевать. Кроме нас с тётей Машей под приютившей меня кровлей была ещё гостившая здесь Настасья Ивановна — бывшая Логовская просвирня, добрейшее существо, какие редко встречаются на свете. Казалось, она и появилась-то на земле только для того, чтобы творить добро.

Вечером, когда мы уже готовились отойти ко сну, обе старушки подошли ко мне.

— Тасюнь, ты думаешь выходить замуж? — начала тётя Маша.

— Почему не выйти, если попадётся хороший человек, — ответила я.

— А за кого бы ты пошла?

— Ну, как за кого? Просто за человека. За простого, хорошего человека.

— А если попадёт не такой образованный, как ты, пошла бы?

— Пошла бы, если бы он был хорошим человеком.

По их виду я поняла, что обе женщины остались довольны разговором со мной.

В один из вечеров конца декабря месяца 1947 г. в дверь нашей квартиры раздался осторожный стук. Сердце учащённо забилось. К нам редко кто заходил в такое время суток, и потому сразу зародилось предчувствие чего-то необычного. Оно ещё более усилилось, когда в раскрытую дверь через порог шагнуло двое мужчин: Колотов Пётр и Рыков Иван Васильевич — его сотрудник по работе в лесничестве.

Ещё до этого я слышала, что у Петра умерла от родов жена и осталась на руках девочка. Слыл он по посёлку как раз тем человеком, о котором говорят «хороший».

— Не пьёт, жене во всём помогает по хозяйству, — говорили о нём.

Предчувствие не обмануло меня: Пётр действительно пришёл свататься.

Ответ был уже давно готов в моём сознании, и я согласилась стать его женой.

Позднее я спрашивала Петра, как он решился сватать меня. Я знала, что в посёлке говорили обо мне, как о слишком серьёзной, строгой и потому неприступной девушке.

— Тётя Маша надоумила. Иди, говорит, не бойся, пойдёт. Я и набрался смелости, — рассказал он.

«Так вот для чего они тогда завели разговор о замужестве!» — мелькнула догадка.

Так родилась наша семья.

«Пусть нет у него образования, — думала я о своём муже, — не у всех была возможность получить его. Будет у него желание, я помогу ему учиться, и он сможет войти в мой духовный мир».

В первый же месяц нашей совместной жизни он, видимо чувствуя, какая большая разница между нами в духовном развитии, изъявил желание поехать учиться на открывшиеся курсы лесничих.

Я с радостью согласилась, надеялась как-то сгладиться это различие в нашем образовании.

Не знала я тогда, что он так и не сможет сколько-нибудь приобщиться к миру науки и что не только разница в образовании разделяет нас. Рано познав трудовую жизнь, он рано познал и нечистоплотное отношение к женщине, которое сохраняет до сего времени и, видимо, сохранит до конца своей жизни. Только много позднее узнала я, что в их семье неверность, ложь и нечестность не считались позором, и он крепко усвоил семейные взгляды. То, чем больше всего дорожила я, для него так и осталось пустым звуком.

Где мне было знать, даже предполагать, что кроме законной жены у него была ещё побочная, имеющая от него ребёнка, что лаская последнюю, он без зазрения совести писал на своей фотографии, посылая её покойной жене: «На память моей дорогой, любимой жёнушке Анфисе и дочке Светлане». Будто в зловонную яму погрузили меня по самые уши, когда я узнала эти подробности из жизни своего мужа. Я просто потерялась, не зная, что предпринять.

Тяжело было на душе, и тогда тоже рука потянулась к перу и дневнику.

«Не пожалуюсь на его поведение и образ жизни в настоящее время, — писала я в то время, — но кто поручится за будущее? Может ли человек с таким грязным прошлым жить по-настоящему?» — спрашивала я себя. И утешала: «Мне кажется, что может. Нужно только, чтобы он понял красоту настоящей жизни, свои ошибки и постарался их не допускать в будущем. Нужно пережить эту неприятность и поверить в человека».

И я верила….

Один за другим пошли дети. Я не отделяла их от неродной дочери Светланы. Не делала этого и моя мама. Отец любил своих детей, по-своему заботился о них. Казалось бы, всё идет хорошо. И я думала, что муж стал другим и что мы сможем с ним прожить до старости вмести.

Однако крепко укоренившаяся в муже моральная нечистоплотность, пороки, воспринятые в семье, не замедлили снова поднять голову в моём благоверном. Снова в его отношении ко мне начали входить ложь и обман, в его поведение грязные связи с женщинами, тяга к выпивкам.

Как могла, скрывала я эти пороки от детей, удерживала его от пьянства. Хотелось, чтобы дети росли в спокойной обстановке, в семье, где нет скандалов, редки размолвки, где царит уважение родителей друг к другу, чтобы выросли они не только трудолюбивыми, но и морально чистыми, честными и справедливыми, чтобы и мысли не допускали, что можно где-то поступить нечестно, соврать, что-то утаить. При детях я молчала, если даже видела, что Пётр говорит заведомую ложь. Муж всегда заботился о том, чтобы быть сытым. Для меня, прежде всего — это полнота жизни, возможность отдавать всю себя общему делу.

Он и детей хотел видеть всегда только сытыми и одетыми. Моральное качество их, его не интересовали. Я же заботилась не только об их здоровье и материальном обеспечении, но, прежде всего, о воспитании в них моральных качеств, о том, чтобы они видели будущее, трудились на него и готовили себя к нему.

Сходились мы с мужем только в одном: оба считали труд основой жизни, но по-разному смотрели на него. Он — как на средство материального обеспечения, возможность заработать деньги на жизнь, я — не только как на средство обеспечить существование, но и как на место применения своего разума, своих творческих сил и способностей на общее благо. Учитесь — сможете больше сделать на земле для общего дела, для достижения общего благополучия и чем лучше вы будете трудиться, тем больше вам будет почёта и уважения, — говорила я.

Мысль, что коммунизм есть историческая неизбежность, объективная закономерность рано стала моим глубоким внутренним убеждением. Вся моя трудовая и общественная деятельность направлялась этим убеждением, всем существом своим видела я коммунистическое будущее, жила для него и старалась раскрыть двери в него моим детям и моим ученикам.

Пётр живёт настоящим, будущее его не интересует, в коммунизм он не верит.

— Как же тогда ты в партии оказался? — спросила я как-то его после очередного разговора на эту тему.

— А что? Я работаю честно, добросовестно. Чего ещё надо? — ответил он.

«Мечтательница», «фантазёрка» — так он даже сейчас называет меня, когда вся наша действительность, казалось бы, должна убеждать его в правоте моих слов и действий.

Всю свою жизнь я стремилась получить как можно больше духовной пищи, телесная никогда не была для меня на первом месте, моему супругу подавай только телесную, духовная его не интересует.

Каждый согласно своим убеждениям действовал на наших детей, действовал активно или пассивно. Активная роль, пожалуй, принадлежала мне, Пётр взял на себя пассивную.

Сейчас дети подросли. Одни за другими уходят они в самостоятельную жизнь. Каждый из них унёс с собой частицу нашего существа, наших убеждений и устремлений.

«Какими-то они будут?» — когда-то спрашивала я себя, всматриваясь в несмышленые личики своих детей.

— Хорошие у вас дети, — говорят нам сегодня, а я всё ещё по-прежнему спрашиваю себя:

«Какими-то они будут?», потому что их жизни только начинаются.

Семья моим детям уже не нужна. Не отец, и, пожалуй, не я стали сейчас примером для подражания остающихся ещё под родительской кровлей двум младшим сыновьям, а старшие братья. На их примере я учу младших, что хорошо, и что плохо.

Скоро для всех детей уже не мы, а трудовой коллектив станет их воспитателем, не мы, а коллектив будет заботиться об организации их труда и отдыха, не в семье, а в коллективе будут черпать они для себя радость и поддержку. Коллектив времени всемерного развёртывания научно-технической революции будет оберегать их от всего дурного и укреплять хорошие, нужные для всего коллектива качества.

Всё больше и больше становится ненужной и мучительной наша совместная с Петром жизнь.

Пока мы трудились, различия в наших убеждениях не проявлялись с такой силой в обыденной жизни. Сейчас мы оба на пенсии и, как никогда, эти различия сказываются в повседневной жизни. Его всё больше и больше тянет дом, личное хозяйство, выпивка. Всё меньше и меньше интересуют его дела общества. Меня же всё больше и больше тянет от личного хозяйства и четырёх стен в гущу общественной жизни. На смену приходит постоянное недовольство друг другом, усиливающееся с каждым днём.

В семье и для оставшихся детей создаётся ненормальная обстановка: постоянно убитая, подавленная, часто болеющая мать и недовольный отец. Семейные отношения стали тормозом для дальнейшего формирования духовного облика наших детей, и они должны быть прерваны.

Пётр не смог подняться до моего духовного развития, — для этого необходимо было образование, а я не могу опуститься до его, потому что сделать это — значит, признать побежденной нашу идеологию, дать возможность восторжествовать идеологии старого мира.

Это невозможно, этого просто не может быть. Я никогда не допущу, чтобы на моей жизни демонстрировалась сила и мощь старых, отживших убеждений.

Новое всегда побеждает. Пусть же оно одержит победу и в моей жизни!

 

Декабрь. Жизнь продолжается

Решение, уже 1974 год сделать переломным годом, пришло как-то сразу.

И словно груз спустился с души: слишком уж обострились все отношения, обострились настолько, что не сделать этого — значит признать себя побеждённой, значит умереть….

Нет! Сдаваться рано. Я не всё ещё испробовала, чтобы вернуться в строй, чтобы не смотреть со стороны, как кто-то другой будет вести бой со всем, что мешает движению вперёд, а самой активно участвовать в этой борьбе, пока могу. У меня есть ещё силы.

Устав нашей партии требует «смело вскрывать недостатки и добиваться их устранения, бороться против парадности, зазнайства, самоуспокоенности, местничества, давать решительный отпор всяким попыткам зажима критики, выступать против любых действий, наносящих ущерб партии и государству и сообщать о них в партийные органы, вплоть до ЦК КПСС».

«Вплоть до ЦК КПСС». Вот туда я и обращусь и не напишу, а пойду сама, пойду с Уставом в руках.

Вы думаете, господа Соловьёвы, что сломили меня? Ничего подобного! Я жива и по-прежнему полна решимости продолжать борьбу за торжество справедливости. И посмотрим ещё, кто будет торжествовать победу.

Итак, кончается старый год. На пороге маячит Новый.

Пусть для всех честных людей он будет годом новых побед и новых свершений! Пусть будет таким он и для меня!

Впереди предстоит борьба. И я готова снова вступить в неё, полная уверенности в победе. Иначе и быть не должно.

От души радуюсь, что с годами не теряется во мне стремление к полной, содержательной жизни, решимость бороться за торжество разума, свободного, творческого труда и справедливости на земле.

Я счастлива тем, что живу, потому что жизнь — это, прежде всего борьба, и она никогда не кончается….

Вместе с миллионами людей моей земли я приветствую начинающийся новый, 1974-ый год!