Пролог

— Пошевеливайтесь, собаки!

Бич надсмотрщика быстрее загулял по спинам гребцов.

— Живее, неверные псы!

Краснолицый, чернобородый турок бегал по проходу между скамьями, щедро раздавая удары налево и направо.

На банках — скамьях для гребцов — выбивались из сил девяносто обнаженных бритоголовых мужчин. Кровь покрывала их спины и плечи, безжалостно исполосованные кнутами надсмотрщиков. Они были рабами — пленниками, захваченными в сражениях или купленными на невольничьих рынках. Здесь были французы, итальянцы, испанцы — те несчастные, что, попав в руки варварийских корсаров, не смогли внести за себя выкуп и стали дармовой рабочей силой; здесь были греки с Эгейских островов и негры из глубин черного континента. Все они, без разбора, прикованные к своим скамьям, часами ворочали тяжелыми веслами. На каждое весло приходилось по три человека.

Алжирская галера уходила от погони. Ее капитан, Меши Раис, итальянский ренегат Микьеле, кусал губы и тихо ругался на четырех языках — турецком, арабском, итальянском и lingua franca. Он понимал, что сражения избежать не удастся. Алжирским морякам не занимать было мужества и отваги, но соотношение сил складывалось явно не в их пользу. Они возвращались из удачного набега на сицилийское побережье. Почти сотню новых пленников взял Меши Раис, в их числе и красивые девушки, и сильные юноши, и совсем еще дети — десяти-двенадцатилетние мальчики. Молодые рабы дорого ценились. Большую выгоду обещал этот рейд Меши Раису и его корсарам. Но им не повезло. Длинная, узкая галера устремилась вслед за ними. Меши Раис уже ясно мог видеть ее флаг — красное полотнище с белым восьмиконечным мальтийским крестом, крестом в виде четырех ласточкиных хвостов, сходящихся в одной точке. Это был флаг заклятых врагов воинов ислама — рыцарей-госпитальеров. Мальтийские рыцари считали своим святым долгом преследовать все варварийские корабли, где бы, когда и в каком количестве не встретили их.

Мальтийская галера превосходила алжирскую размерами и вооружением. Сто пятьдесят гребцов, пленников-мусульман, гнали ее вперед. Блики солнца вспыхивали на стволах медных пушек.

Меши Раис принял решение не испытывать судьбу и спастись бегством. Но расстояние между галерами неуклонно сокращалось. И ни проклятия, ни обращенные к Аллаху молитвы, ни плети надсмотрщиков, все чаще опускавшиеся на плечи измученных гребцов, ничего изменить не могли.

А в сердцах несчастных гребцов проснулась слабая надежда. Смертельные враги турок для них могли оказаться спасителями. Правда, в большинстве случаев морские сражения заканчивались для шиурмы — галерной команды — не долгожданной свободой, а гибелью. Если поврежденная в бою галера начнет тонуть, никто не позаботится о гребцах, они, прикованные к своим скамьям, пойдут на дно вместе с кораблем. В минуту опасности и христианским, и мусульманским воинам будет просто не до них.

Впрочем, галерники не боялись смерти. Потому что смерть тоже несла им освобождение, освобождение от жизни, превратившейся в сплошное страдание. Не боялся ее и крепкий, мускулистый испанец, налегавший на одно весло вместе с огромным негром и тощим, изможденным французом. Он уже не помнил, сколько лет терпел эти мучения. Он потерял счет часам, дням, годам — все они походили один на другой. И только смутное сознание того, что он должен восстановить справедливость: отомстить тем, кого ненавидел, и разыскать тех, кого любил — позволяло ему выжить.

С мальтийской галеры дали предупредительный выстрел из носовой пушки. Ядро со свистом пронеслось над головами корсаров, не причинив, впрочем, никому никакого вреда. Пираты дали ответный выстрел, но тоже безуспешно.

А затем корпус алжирской галеры содрогнулся от страшного толчка. Нагнавшая ее мальтийская галера нанесла таранный удар. Это был скользящий удар, направленный вдоль борта, с целью переломать весла и лишить противника способности к бегству. Толстые, массивные весла левого борта переломились, как щепки, и при этом немало беспомощных гребцов поплатилось разбитыми головами и перебитыми спинами. Вслед за этим галеры соприкоснулись бортами и накрепко были сцеплены абордажными крючьями.

Дикий вопль турок слился с боевым кличем христианских воинов. Прямые мечи скрестились с кривыми ятаганами. Корсары не собирались дешево отдавать свои жизни и награбленное добро.

Скованные гребцы могли быть лишь зрителями происходящего и разве что криками выражать свое одобрение атакующим.

Испанец молчал. Если горячее желание победы рыцарям-иоаннитам можно считать молитвой, то он молился. И Бог услышал его. Услышал впервые за долгие годы.

Галера перешла в руки госпитальеров. Когда последние очаги сопротивления корсаров были подавлены, на борт захваченного корабля поднялся капитан-победитель: седобородый рыцарь в черной, отделанной серебром кирасе и в плаще с белым мальтийским крестом на красном поле.

Испанец видел, как он, отдавая приказания, указал рукой на израненных, сгрудившихся на корме турок, очевидно, велел их связать, а затем, кивнув на гребцов, произнес, как показалось испанцу, что-то вроде:

— Спросите, нет ли среди них пленных христиан…

Слезы навернулись на глаза испанца, когда с его ног сбили оковы.

Он упал на колени на палубный настил и возблагодарил Бога и всех его святых. Он был свободен. Он прошел все круги ада и остался жив. Его ждала, во всяком случае, он на это надеялся, женщина, которую он горячо любил. И у него был враг, которому он должен был отомстить, а, значит, у него была цель в жизни. Он должен был жить. Должен был вернуться на родину, чтобы рассчитаться с долгами: выполнить свои обязательства перед дорогими ему людьми и взыскать с тех, кто задолжал ему.

 

Часть первая

Дьявол и еврей

В начале лета 1620 г. в городе произошло, наверно, одно из самых знаменательных событий за всю его историю — здесь был учрежден трибунал святой инквизиции. Само по себе водворение тут церковного судилища не являлось чем-то особенным; к тому времени уже во всех крупных городах Испании: Мадриде, Севилье, Барселоне, Сарагосе, Вальядолиде, Гранаде, Валенсии, Логроньо — давно существовали инквизиционные трибуналы и без устали отправляли в тюрьмы или на костры сотни, если не тысячи, еретиков и дьволопоклонников. Удивительно не само появление в городе инквизиторов, а последствия, к которым оно привело, или, что также возможно, простое совпадение по времени учреждения трибунала и возникновения странных и таинственных происшествий, о которых и много лет спустя бабушки рассказывали страшные сказки своим внукам.

Учреждение инквизиции вызвало у местных жителей самые разнообразные чувства. Городская чернь радовалась, прослышав, что в дополнение к обычным развлечениям, вроде повешения воров или публичной порки, теперь добавится новое зрелище — аутодафе, и, возможно, будут даже сожженные заживо. Все горожане, чья совесть была нечиста, пришли в ужас, потому что в те времена никто, даже самый знатный и богатый человек, не был защищен от преследований со стороны церковных властей, и попасть в застенки святого трибунала было куда проще, чем выйти оттуда. Ревностные христиане готовились обличить своих соседей, по их мнению, недостаточно ревностных. Любопытные личности, которым всегда есть дело до чужой частной жизни и чужих убеждений, тоже радовались случаю поделиться своими наблюдениями, да в придачу еще и получить часть добра осужденного, так как, по существующим законам, доносчику полагалось вознаграждение. Враги думали, как с помощью святого трибунала свести счеты друг с другом. Местный епископ, его преосвященство Хуан Карранса, привыкший к тихой и беззаботной жизни, пребывал в крайне подавленном расположении духа, вполне справедливо предполагая, что с водворением в городе трибунала его покою пришел конец.

Первым делом во всех городских церквях был зачитан указ инквизиторов, повелевающий всем добрым католикам донести на своих сограждан.

Прежде всего, указ предписывал разоблачать тайных иудеев. Узнать их можно было чрезвычайно просто. Во-первых, они отмечали еврейские праздники, во-вторых, не употребляли мяса с кровью и салом, в-третьих, по субботам одевались в свои лучшие, чистые одежды и застилали кровати чистыми простынями. Из чего, видимо, следовало заключить, что ни один истинный христианин не станет по субботам мыться и уж тем более спать на чистых простынях.

Item, следовало доносить на поганых магометан, которые считают, что нет Бога, кроме Аллаха, молятся, обратясь лицом к Мекке, едят мясо по пятницам и совершают ритуальные омовения.

Item, население было обязано сообщить о последователях «лживой и вредной секты Лютера». Эти еретики полагали, что исповедоваться перед священниками не обязательно, что римские папы не имеют права раздавать индульгенции, и, подумать только! — что все многочисленное Христово воинство — монахи и монахини — совсем не нужны.

Предписывалось также доносить на прочих сектантов, богохульников, колдунов, астрологов, хиромантов, священников-совратителей, склоняющих своих духовных дочерей ко греху, а также всех тех, кто осмеливался критиковать действия святой инквизиции.

Всем виновным в вышеуказанных преступлениях следовало в двадцатидневный срок явиться в святой трибунал и покаяться, в противном случае они не могли рассчитывать на снисхождение.

Затем отцы-инквизиторы вместе с монахами-доминиканцами из здешнего монастыря, где остановились члены святого трибунала, и приспешниками инквизиции организовали торжественную процессию, и, наконец, после воскресной мессы в главном городском соборе на центральной площади — соборе св. Петра — при полном стечении народа проповедь о вреде ересей и пользе доносительства произнес сам декан инквизиторов.

Примерно через час после того как общее волнение улеглось, народ понемногу разошелся, на ступенях у входа в собор показался и сам инквизитор. Там он остановился, словно поджидая кого-то. По-видимому, он не хотел, чтобы зеваки, еще остававшиеся на городской площади, узнали его: черты его лица почти полностью скрывал низко надвинутый капюшон. Тот, кого он ждал, подошел почти тотчас же. Это был молодой человек лет двадцати, гибкий, верткий и слегка косоглазый.

— Ах, хозяин, — обратился он к инквизитору, — я слышал вашу проповедь от начала до конца. Вы превзошли самого себя. Многие женщины даже прослезились. Честное слово, даже мне самому захотелось на кого-нибудь настучать. Правда, мне известен только один человек, которого за его взгляды следовало бы упечь в тюрьму, — парень лукаво взглянул на инквизитора.

— Санчо, ты сделал все, как я просил? — перебил его монах-доминиканец.

— Да, — ответил Санчо, который, по всей видимости, был слугой святого отца. — Я снял дом подальше от доминиканского монастыря, как вы и просили.

— Прекрасно. А то у меня нет ни малейшего желания делить кров ни с этим плешивым ослом Эстебаном — он надоел мне еще в Валенсии, ни с прокурором — это нечто совершенно невозможное. Он страшен, как крыса, зол, как собака, скользок, как угорь, и глух, как пень.

— Сочувствую, хозяин, — хихикнул Санчо.

Хотя инквизитор не стремился привлечь к себе внимание, его все равно узнали. Не успел он сделать и двух шагов вниз по лестнице, как вдруг перед ним на колени опустилась какая-то девушка.

— Благословите, святой отец.

Она была совсем юной. Мантилья соскользнула с ее головки на плечи, открывая вьющиеся черные волосы. Девушка смотрела на инквизитора снизу вверх широко раскрытыми от восхищения глазами.

Инквизитор привык к таким сценам. Обычно он обращал на людей, преклоняющих перед ним колени, внимания не больше, чем на назойливых мух. Он знал, что от него требовалось: возложить руку на голову девушки, произнести слова благословения и важно проследовать дальше, как человеку, исполненному святости и достоинства.

Так он и поступил. То есть, почти так. Его рука слегка дрогнула. И в то же мгновение их взгляды встретились. Но по ее ясному взгляду инквизитор понял, что она ничего не заметила. Она была слишком чиста, чтобы предположить в душе священника нечистые помыслы.

— Вот вы уже и сделались местным святым, — заметил Санчо, когда они наконец вышли на площадь.

— Никогда не мог отказать женщине, о чем бы она ни попросила, — рассеянно ответил инквизитор, глядя вслед девушке.

— Похоже, вы тут же забыли, что вам полагается быть святым, — усмехнулся Санчо.

— Зато я не забуду отрезать тебе язык!

— Пустые угрозы!

— Почему же?

— Зачем я вам без языка?

— Замолчи, наконец! — процедил сквозь зубы инквизитор, все еще не спуская глаз с удалявшейся женской фигурки.

— Она действительно очень хорошенькая, — не унимался Санчо, — но вам совсем незачем так на нее пялиться. Надеюсь, вы с ней больше никогда не встретитесь.

— Это что еще за пожелания, черт тебя побери?!

— Судите сами, что хорошего в том, если девочку еще раз сведет с вами случай? Было бы гораздо лучше, если б ей никогда не пришлось иметь дел с инквизицией.

— Пожалуй, ты прав, — задумчиво отозвался священник. — Ей действительно не стоит встречаться с неким братом Себастьяном, назначенным сюда инквизитором, но я дорого бы дал, чтобы она еще раз случайно повстречалась с доном Бартоломе де Сильвой.

— Разве это не одно и то же лицо?

— Почти, — улыбнулся инквизитор, — но чаще всего они делают вид, что незнакомы друг с другом.

— Еще бы! Им это легко удается, ведь они никогда не встречаются! — рассмеялся Санчо.

— Ты так полагаешь?

— Ну да! Когда вы в сутане — ну вылитый брат Себастьян, но стоит вам переодеться в светское платье, как от монаха и след простыл! Клянусь, сейчас вы бы не упустили девчонку, если бы были доном Бартоломе.

— Замолчи же наконец!

— Я молчу. А вы еще свое наверстаете.

— Пойдем, — сказал монах, в прошлом — благородный дон Бартоломе де Сильва, — покажи мне дом.

Он и сейчас еще временами забывал, кто же он на самом деле: отец-инквизитор или же блестящий кабальеро дон Бартоломе де Сильва, каким он был много лет назад…

* * *

По усыпанной мелким белым песком аллее монастырского сада, не торопясь, прогуливались два человека. Они шли рука об руку, как добрые старые приятели. В действительности они были едва знакомы.

Они составляли очень странную пару. Один — высокий, толстый, шагал медленно, лениво, но при этом плавно и бесшумно. Всем своим видом он напоминал раскормленного и разомлевшего на солнце кота. Его лицо с обвисшими щеками и двойным подбородком не выражало ничего, кроме тупости и сытого довольства. Большие, оттопыренные уши придавали ему еще более глупый и безобидный вид. Едва ли кто-нибудь с первого взгляда смог бы догадаться, что брат Эстебан — инквизитор только что учрежденного в городе трибунала, совсем не так прост, как кажется.

Рядом с ним семенил брат Сальвадор — прокурор инквизиции, невзрачный сутулый человечек, тощий и угловатый, как щепка. Он держался слева от собеседника и, к тому же, наклонял голову в правую сторону, потому что был совершенно глух на левое ухо. С его худого, острого, как крысиная мордочка, лица не сходило выражение настороженности и подозрительности. Необходимость внимательно вслушиваться в слова собеседника и пристально вглядываться в его черты — брат Сальвадор мог понимать речь другого человека по одним лишь движениям губ — еще усиливали это выражение. Из-под его нависших седых бровей сверкали крошечные, колючие глазки-бусинки.

Лишь в одном оба монаха походили друг на друга: у обоих на макушке были большие, круглые лысины, только у брата Эстебана вокруг плеши торчали жесткие черные космы, а у брата Сальвадора — седые волосы, серые, как пепел. И такие же серые пучки волос росли у него из ушей.

Верный своему профессиональному долгу вынюхивать все, везде и обо всех, брат Сальвадор с первого дня своего приезда не терял ни минуты и уже успел расспросить всех монахов доминиканского монастыря и остановившихся здесь служителей святого трибунала. Сейчас он старательно выуживал сведения у брата Эстебана, который, впрочем, мог сообщить ему не так уж много. А интересовал фискала другой инквизитор — брат Себастьян, с которым он еще не имел случая побеседовать с глазу на глаз.

— Вы давно с ним знакомы? — спросил прокурор. Голос у него был резкий и скрипучий.

— Да, конечно. Я несколько лет работал вместе с ним в валенсийском трибунале.

— Что? Вы его и раньше знали?

— Я же сказал, что знал! Ох, простите…

— Что он собой представляет?

— Это самый умный человек, которого я когда-либо встречал, — сказал брат Эстебан, но в голосе его прозвучало скорее сожаление, чем восхищение. По-видимому, проницательность брата Себастьяна отнюдь не приводила его в восторг.

— Сколько лет он был инквизитором в Валенсии?

— Три года.

— Что он делал до этого?

— Я его никогда не спрашивал, — растерялся брат Эстебан. — Мне кажется, ему бы не понравилось, если б я стал задавать вопросы… К тому же, мы никогда не были в приятельских отношения…

— Неужели вы не слышали о нем совсем ничего?

— Только то, что он очень быстро выдвинулся благодаря покровительству своего дяди, который входил в Верховный совет инквизиции. Но несколько лет назад его дядя скончался…

— И сейчас у него нет влиятельных покровителей в Мадриде?

— Не знаю…

— Это все, что вы можете мне сообщить?

— Увы!

— Ну так я вам расскажу, — улыбнулся прокурор, показав мелкие, хищные зубки. — Он происходит из благородной, но совершенно разорившейся семьи. В миру его имя было дон Бартоломе де Сильва. В молодости он изучал богословие в Алькала-де-Энарес, этого ему, впрочем, показалось мало, он отправился в Саламанку, затем в Коимбру, был, кажется, даже в Сорбонне и, разумеется, в Риме. Не могу сказать, чем он там занимался, кроме теологии, но, во всяком случае, по возвращении в Мадрид, он получил степень лиценциата. Затем… ему пришло в голову заняться обращением язычников, и он уехал в Мексику. Видимо, особых успехов на миссионерском поприще он не достиг, по крайней мере, через два года он вновь возвратился на родину, и более его не влекло к дальним странствиям. Несколько лет он служил комиссарием инквизиции в Гранаде, затем дядя пристроил его в трибунал Валенсии. Остальное вы знаете.

— Обо мне вы располагаете столь же исчерпывающими сведениями? — поежился инквизитор.

— Разумеется, — невозмутимо ответил брат Сальвадор и продолжил свои расспросы. — А нет ли у него каких-нибудь склонностей… э-э… пристрастий… грешков?

На свете найдется немного людей, которые удержались бы от соблазна посплетничать за спиной у своих знакомых.

— Есть, — сказал брат Эстебан и, наклонившись к самому уху брата Сальвадора, прошептал. — Он бабник!

Брат Эстебан произнес эти слова и испуганно огляделся по сторонам. Впрочем, волновался он напрасно. Его не услышал даже тот, кто должен был услышать. Не поняв сути, брат Сальвадор, однако, сразу догадался: его собеседник почему-то боится брата Себастьяна.

— Что вы сказали? — переспросил он.

— Я говорю, он волочится за каждой юбкой!

— Человек слаб, — заметил прокурор.

— Вот именно! — отозвался инквизитор. — Но, заметьте, по слабости своей люди совершают больше грехов, чем по злому умыслу.

— Что вы хотите этим сказать?

— Брат Себастьян подчас проявляет слишком большую снисходительность к молоденьким еретичкам, особенно, если они хороши собой… Конечно, милосердие — это добродетель… Но в данном случае…

— Совершенно с вами согласен, — проскрипел прокурор. — Опасно проявлять снисходительность к врагам веры.

— И потому я позволю себе дать вам добрый совет, — вкрадчиво продолжал брат Эстебан. — Если ему придет в голову в очередной раз отпустить какую-нибудь смазливую девчонку за недостатком улик, требуйте допроса с пристрастием: вы знаете, признание обвиняемого — наилучшее доказательство.

— Я приму это к сведению, — кивнул прокурор и неожиданно спросил. — Вы с братом Себастьяном никогда не ссорились?

— Ну что вы! — отозвался брат Эстебан. — Я всегда считал за честь служить вместе с ним. И лишь эта его слабость немного огорчает меня.

— Я думаю, мы поможем ему преодолеть ее, — заключил прокурор.

Они остановились и посмотрели друг другу в глаза. Каждый пытался понять, что думает другой. Но в бесцветных, точно стеклянных, глазах инквизитора, казалось, не было ни единой мысли, и только злоба на весь мир горела в колючих глазках фискала.

* * *

Хуан Карранса, местный епископ, был маленьким, тщедушным старичком с хитроватыми, прищуренными глазками. Он долгое время жил при папском дворе, выполняя поручения христианнейшего короля. Лет десять назад он с явной неохотой возвратился на родину, привезя с собой из Италии коллекцию произведений искусства, привычку к постоянной праздности и внебрачную дочь, которую он выдавал за свою племянницу. Теперь старый сибарит мирно наслаждался жизнью, созерцая свои картины и статуи, и имел довольно туманное представление о том, что происходит в его епархии. Учреждение в городе святого трибунала, так некстати нарушившего его сонное существование, его преосвященство воспринял как наказание божье.

Впрочем, епископ принял брата Себастьяна очень приветливо. Во-первых, его преосвященство по характеру был человеком мягким и добродушным, во-вторых, как и полагалось, относился к Супреме — Верховному совету инквизиции в Мадриде — с величайшим почтением и, в-третьих, привык смотреть на вещи философски, подчиняясь судьбе со спокойствием лентяя и фаталиста. К тому же, епископа приятно удивило то, что инквизитор первым нанес ему визит. Сейчас его преосвященство со смешанным чувством опасения и любопытства рассматривал человека, реально облеченного гораздо большей властью, чем он сам, и от которого, в силу занимаемой им должности, старику трудно было ожидать чего-либо, кроме неприятностей.

Прежде всего епископ невольно отметил, что отец-инквизитор — красивый мужчина. Такие обычно нравятся женщинам, хотя и не прикладывают для этого особых усилий. Кроме того, брат Себастьян оказался гораздо моложе, чем представлял себе его преосвященство, рисуя в воображении пожилого, мрачного фанатика, одного из тех, кого природа создала не столько для защиты религии, сколько для того, чтобы мешать всем остальным людям спокойно жить. Инквизитору было, по всей видимости, едва за сорок, и то об этом можно было догадаться лишь по седым прядям, серебром сверкавшим в его черных волосах, и морщинкам в уголках глаз. Однако, по существующей традиции, главой провинциального трибунала мог быть назначен человек не моложе сорока лет.

Инквизитор держался подчеркнуто вежливо, отчужденно и строго. Но епископ с проницательностью старого, умудренного жизнью интригана, получившего хорошую выучку при дворе его святейшества, понял, что его сдержанно-холодный вид — всего лишь маска, которой он прикрывается ровно настолько, насколько этого требуют приличия. Но попробуй угадай, каково его истинное лицо и что он задумал!

Таким образом, произнеся лишь несколько ни к чему не обязывающих фраз, Бартоломе уже насторожил епископа.

Когда Бартоломе заговорил о необходимости искоренения ереси в провинции, епископ очень неопределенно ответил, что всемерно готов содействовать святому трибуналу, но надеется, что для отцов-инквизиторов в его епархии найдется не так уж много дел.

Когда Бартоломе осведомился, каким заблуждениям наиболее подвержены здешние горожане, не склонны ли к иудейству или учению Магомета, епископ пробормотал, что, кажется, местное население вполне благонравно и законопослушно. Затем старичок добавил, что у них будет еще предостаточно времени, чтобы обсудить дела, и неожиданно предложил гостю пройти в картинную галерею.

Следуя через анфиладу комнат за щуплым старичком в фиолетовой сутане, Бартоломе размышлял о том, действительно ли его преосвященство полагает, что в подведомственной ему епархии нет еретиков, или же пытается водить инквизитора за нос.

Как только епископ оказался среди произведений искусства, он словно преобразился. С лица его исчезло подозрительное выражение, голос зазвучал уверенно и твердо.

Картины, развешенные на стенах в нескольких вытянутых залах, преимущественно были посвящены античным или библейским сюжетам. Персей с головой медузы Горгоны, преследующая оленя Диана-охотница, Леда в объятиях лебедя, пир царя Валтасара…

Бартоломе порядком утомился, выслушивая сперва истории изображенных на полотнах мифических персонажей, затем подробности жизни художника, если таковые были известны, и, наконец, исчерпывающие сведения о том, где, когда и за какую цену его преосвященство приобрел ту или иную картину.

Когда епископ обратил внимание Бартоломе на обнаженную Венеру, появлявшуюся из морской пены и прикрытую разве что своими собственными волосами, инквизитор в конце концов не выдержал и поинтересовался:

— Вам известно, что в тысяча пятьсот семьдесят первом году Верховный Совет запретил держать изображения подобного рода?

Епископ замолк на полуслове. Он даже не понял, угрожает ему гость или просто насмехается.

— Хороший пример вы подаете своей пастве, — не без ехидства добавил Бартоломе, заметив, как растерялся старик.

— Но ведь сам папа поощряет развитие искусств, — робко возразил епископ.

— На этом основании вы решили игнорировать распоряжение Супремы? Или вам неизвестен этот запрет?

— Это случайность, — смущенно пробормотал епископ, как мальчишка, застигнутый за очередной шалостью, поспешно подхватил Бартоломе под руку и почти потащил в другой конец зала. Здесь по стенам были развешены портреты предков Каррансы.

И Бартоломе вынужден был любоваться на прапрадедов епископа в рыцарских доспехах, застывших в высокомерных позах прелатов, и дам, крайне похожих одна на другую. И о каждом своем родственнике епископ поведал, в каких сражениях тот участвовал, каких милостей удостоился от короля, на ком женился и сколько имел детей. Через полчаса Бартоломе горько пожалел о том, что расстался с античными героями. Сначала он слегка посмеивался над епископом, но, в конце концов, в его голове осталась только одна мысль: как бы побыстрее найти подходящий предлог, чтобы откланяться. И ко всему прочему Бартоломе вынужден был признать, что, если его преосвященство хотел заморочить своему гостю голову, то ему это с успехом удалось.

Спасение пришло неожиданным и довольно странным образом. В зал быстро вошла, почти вбежала высокая, худощавая девушка.

— Дядюшка, вы обещали мне купить Мавританку! — заявила она безапелляционным тоном человека, которому все позволено.

На Бартоломе она почти не обратила внимания: мало ли монахов отирается в епископском дворце!

— Право, не помню, что я тебе обещал, — промямлил епископ, смущенный присутствием гостя, — то ли гречанку, то ли негритянку…

— Я говорю не о рабынях! — возмутилась девушка. — Мавританка — это гнедая кобыла дона Хосе Риверы!

— Кончита, может быть, мы обсудим этот вопрос позже?

— Но я хочу получить ее сейчас!

— Кончита, дочь моя, я занят… И вообще… не кажется ли тебе, что это слишком?..

— Что слишком?

— Пять дней назад ты выпросила у меня белую лошадку, на прошлой неделе тебе потребовалась игреневая… Завтра тебе захочется вороную, чалую или еще какую-нибудь.

— Мавританка должна стоять в моей конюшне!

Некоторое время Бартоломе с интересом наблюдал эту сцену, чувствуя, что, пожалуй, ему необходимо вмешаться.

— Ваше преосвященство, — сказал он, — может быть, вы представите мне сеньориту?

— Моя до… моя племянница, — пробормотал епископ. — Кончита… Конча. А это брат Себастьян, инквизитор…

То ли Кончита была незнакома с правилами этикета, то ли, пользуясь своим привилегированным положением в доме епископа, полностью их игнорировала, чем доставляла любящему «дядюшке» немало хлопот.

— Ах, вот оно что, — задумчиво произнесла она, — отец-инквизитор, — и теперь уже посмотрела на Бартоломе с нескрываемым интересом.

В свою очередь, он тоже беззастенчиво разглядывал «племянницу» епископа. У нее были довольно красивые, правильные черты лица, напоминавшие черты римских статуй, однако для женщины она была, пожалуй, слишком высокой и угловатой.

Уже по одному ее взгляду Бартоломе понял, что произвел впечатление, однако у него не было ни малейшего желания продолжать беседу ни с епископом, ни с кем-либо из его семейства.

— Я вижу, ваше преосвященство, вам нужно срочно поговорить со своей племянницей, — сказал он. — Меня же призывают дела, я должен идти. Однако, ваше преосвященство, я надеюсь, мы с вами увидимся через два дня в здании трибунала и там обсудим все вопросы более подробно.

— Конечно, — уныло согласился епископ.

— Симпатичный инквизитор, — заметила Кончита, глядя вслед Бартоломе.

— Кончита! — нахмурил брови Карранса. — Кажется, мы с тобой говорили о кобылах, а не о жеребцах!

— Если я захочу, я получу и то, и другое! — заявила она.

— По крайней мере в последнем я не сомневаюсь! — раздраженно ответил епископ. — Беспутная девка!

Я порядком наслушался о твоих шашнях с каноником городского собора! И что у тебя за пристрастие к священникам, черт побери?!

— Но папочка, — сделала невинные глазки Кончита, — сами-то вы кто? Не забывайте, я ведь ваша дочь, хоть вы и велели на людях называть вас дядей.

Епископ не стал возражать. Во-первых, возразить было, в сущности, нечего, во-вторых, инквизитор, нарушивший его душевный покой, сейчас занимал Каррансу гораздо больше, чем скандальные похождения дочери. Со вздохом епископ отметил, что могло быть и хуже. Этот, по крайней мере, соблюдает внешние приличия и, похоже, не чуждается мирских радостей. Однако он являл собой какую-то скрытую угрозу, потому что ход его мыслей невозможно было предугадать. И вдруг его преосвященству пришло в голову, что, пожалуй, в самом деле было бы неплохо, если бы Кончита завлекла инквизитора в свои сети.

* * *

Итак, он, брат Себастьян, облечен властью. Громадной властью. Большей, чем у его преосвященства Хуана Каррансы. В его руках судьбы людей, жизнь и смерть. Он волен казнить и миловать, приговаривать и оправдывать. Он никому не подчинен, кроме великого инквизитора и Супремы. Если ему заблагорассудится, он может наложить интердикт на весь город или же отлучить от церкви любого его жителя. Если он захочет, отцы города, как испуганные щенки, будут лизать ему пятки. Он вправе потребовать от городских властей какого угодно содействия. Сам коррехидор принес ему присягу.

Однако он никогда не стремился к обладанию такой огромной властью. И вовсе не испытывал наслаждения от сознания собственного могущества. Впрочем, в тягость ему эта власть тоже не была. Скорее, он просто принимал правила игры, в соответствии с которыми в развернувшейся шахматной партии судьба отвела ему роль великого визиря. Роль короля, жалкую, ничтожную роль, он оставит епископу. Старый интриган получит всю причитающуюся ему долю уважения. Но не более того.

Оглядываясь назад, на свою прошлую жизнь, брат Себастьян сам с трудом понимал, как он оказался во главе инквизиционного трибунала. В юности он и не помышлял о духовном поприще. Прежде он носил гордое имя дон Бартоломе де Сильва. Тогда, кажется, он действительно хотел быть первым, первым среди своих ровесников, молодых дворян. Он и в самом деле был первым. Он слыл лучшим фехтовальщиком и самым опасным сердцеедом Севильи. Судьба дала ему все — красоту, силу, отвагу. Все, кроме богатства. Отец Бартоломе, пьяница и игрок, оставил ему в наследство только кучу долгов и старую шпагу. Мать умерла, когда Бартоломе был еще ребенком.

Перед Бартоломе, как и перед любым обнищавшим идальго, было три дороги: служба в армии, флот либо духовная карьера. Бартоломе не чувствовал склонности ни к первому, ни ко второму, ни к третьему, и потому предоставил случаю сделать выбор за него. Тут-то как раз на сцене появился дядя Бартоломе со стороны матери, монах-доминиканец, член Верховного совета инквизиции. До крайности возмущенный скандальными похождениями племянника, он взялся наставить Бартоломе на путь истинный и отправил его изучать богословие в университет Алькала-де-Энареса. Бартоломе не сопротивлялся, потому что, во-первых, не находил в своем положении лучшего выхода, во-вторых, потому что добрый дядюшка решил взять на себя все расходы по обучению племянника.

Препятствие состояло лишь в том, что Бартоломе, к восемнадцати годам успевший многое повидать в жизни, не верил ни в Бога, ни в черта. Надев сутану, он также не изменил привычному образу жизни. К счастью, он умел молчать и прятать, как свои убеждения, так и свои похождения.

Таким образом, во главе святого трибунала в конце концов оказался законченный грешник и лицемер. Несправедливо? Но разве было бы лучше, если эта должность досталась бы безжалостному фанатику или ограниченному монаху?

Сейчас брат Себастьян устало обозрел заваленный бумагами стол. В инквизиционный трибунал уже поступили десятки доносов. Люди спешили обелить себя и свалить вину на ненавистных соседей. Чаще всего брат Себастьян поручал выслушивать весь этот бред второму инквизитору, брату Эстебану. Толстопузый брат Эстебан был специалистом по молоденьким ведьмочкам. Он с особой тщательностью осматривал их нежные тела в поисках дьявольской печати и с выражением крайнего сострадания на лице всаживал булавку в каждое подозрительное родимое пятнышко. Из метки дьявола не должна была идти кровь, а ведьма не должна была чувствовать боли. Печати дьявола попадались редко. Обычно ведьма, когда в ее тело вонзалось булавочное острие, кричала и визжала, а брат Эстебан ласковым, мурлыкающим голосом объяснял ей: все, что делает святая инквизиция, для ее же, дурочки, блага. Во всем остальном на туповатого и сонливого брата Эстебана нельзя было полагаться. Зато брат Себастьян доверял секретарю — недалекому, но усердному молодому человеку: не слишком вникая в суть дела, он добросовестно записывал все, что говорил допрашиваемый. Существовали и анонимные доносы. Теперь брату Себастьяну предстояло отделить зерна от плевел, дела первостепенной важности, которым следовало немедленно дать ход, от пустословия.

Бартоломе откинулся на спинку стула и взял в руки первый документ.

— Ах, вот как… Некая Тереза Перес родила от дьявола… Кого родила? Монстра с двумя головами и рыбьим хвостом. Это жуткое дитя, к сожалению, исчезло. Еще бы. Сколько раз слышал про подобные вещи, но никогда не видел. И сомневаюсь, что когда-нибудь взгляну на такое чудо. Далее. Ведьма. Шабаш. У авторов таких поклепов убогое воображение. Так. Бенито Лопес торгует приворотными зельями, ядами и еще черт знает чем. Аптекарь, наверное. Проверим. О, некий брат Педро выступает с проповедями перед народом. Обещает скорое пришествие Спасителя. Нужно выяснить, что за околесицу он там несет. Ведьма. Ведьма. Еще одна ведьма. Ничего особенного. А, тайный иудей. Должно быть, ростовщик. Это дело первостепенной важности. Наша святая матерь-церковь нуждается в средствах. С него и начнем. А это что такое? Наведение порчи. Подумаешь, сжила со свету пять человек! Мне доводилось слышать о ведьмах, которые извели целые деревни. Вместе со скотом. Теперь следующее. Ага, колдовство.

Донос без подписи. Этот колдун…знатный кабальеро дон Фернандо де Гевара…смотрит по ночам на небо и пытается прочитать по звездам свою судьбу… Действительно, тяжкое преступление… А, и судьбы мира тоже… Это уже размах!.. Еще он гадает по внутренностям животных… и для этого режет кур, голубей, собак и прочих тварей. Ну, само по себе зарезать курицу — это еще не подсудное дело. Ага, еще, — чем дальше Бартоломе читал, тем более серьезным становился. — Ищет философский камень… Какой же маг без этого! Но… растрачивает свое состояние… Гм, видимо золото он пока что не получил, и алхимия его не обогащает, а разоряет… У него имеется тайная лаборатория и он там ставит какие-то богомерзкие опыты…

За чтением этого доноса епископ и застал брата Себастьяна.

Старичок приближался вкрадчивыми, мелкими шажками.

«Пришел-таки, старый хрыч, — подумал инквизитор, — сам пришел, даже ждать себя не заставил, значит, не хочет портить отношения. Но все равно, старый лис, сейчас я с тобой расквитаюсь и за портреты предков, и за Венеру».

— Рад видеть вас, ваше преосвященство, — произнес вслух брат Себастьян, поднимаясь навстречу вошедшему. — Я знал, что всегда могу рассчитывать на ваше содействие… Дело принимает серьезный оборот.

— Что случилось?

— Взгляните, что вытворяет ваша благонравная паства, — инквизитор указал на кучу доносов.

— Не может быть! — воскликнул епископ, торопливо перебирая документы. — Они не могут совершать такое, мои милые дети… Возможно, они не всегда усердны в делах веры, но они истинные христиане и честные труженики…

— Полагаете, все это лжесвидетельства?

— Нет, но…

— Особенно любопытно вот это, — Бартоломе протянул епископу донос на де Гевару. — Взгляните!

Чем дальше Хуан Карранса читал, тем большее недоумение и озабоченность отражались у него на лице.

— Вы его знаете? — поинтересовался инквизитор.

— Кого? Доносчика? Нет, но хотел бы знать!

— Я говорю о де Геваре! Вы его знаете?

— Да… Да… Немного… Видите ли, — промямлил епископ, — небольшой город… Разумеется, я знаю всех окрестных дворян… Кажется, всех… Вероятно…

— Так вы с ним знакомы? — в третий раз спросил инквизитор.

— Совсем немного, — ответил епископ, растерявшись, как будто его допрашивали. — Чуть-чуть… совсем чуть-чуть…

— Вы поддерживали с ним отношения?

— Но я не знал, что он колдун! Подумать только, такой благородный кабальеро — и вдруг колдун! Мне кажется, это неправда!

— Иными словами, перед нами лживый донос?

— Разумеется, разумеется. Ложь и клевета!

— Проверим, — улыбнулся Бартоломе.

— Что вы собираетесь делать?

— Как — что? Исполнять свой долг, само собой.

— Вы хотите его арестовать?

— Конечно! Его необходимо допросить. В противном случае, как я выясню истину?

— Брат мой, — вкрадчиво произнес епископ, — я бы на вашем месте немного повременил… Де Гевара в родстве с благороднейшими фамилиями Испании… Это может не понравиться при дворе… и вообще… знаете ли…

— Знаю! — оборвал его Бартоломе. — Я знаю, что делаю! И, надеюсь, вы тоже понимаете: беспристрастность превыше всего, и я намерен исполнять свой долг, невзирая на лица!

— Может быть, сперва стоит проверить обвинение…

— Вот и проверим, — кивнул инквизитор.

Он знал, чего страшится епископ. Его преосвященство боится потерять свое тепленькое местечко, боится, что вскроется его пренебрежение делами провинции. С его точки зрения, чем меньше громких процессов, тем лучше.

Бартоломе стало даже жаль старичка. Он совсем не хотел портить ему жизнь. Но едва Бартоломе видел перед собой добычу, как тотчас превращался в охотника. Он столкнулся с хитростью старого лиса и почувствовал себя идущей по следу гончей. И потому Бартоломе продолжал насмехаться над его преосвященством.

— Забудьте о де Геваре, — сказал он. — По крайней мере, на время забудьте. Посмотрите, здесь найдутся обвинения куда более серьезные. Вы почитайте, почитайте!

— Что, еще хуже? — тихо спросил епископ. — Неужели магометане?..

— И последователи поганой ереси Лютера, и дьяволопоклонники… Выбор достаточно богатый.

— Простите, брат мой, — пробормотал епископ, — но мне что-то нездоровится… Возраст, знаете ли… сердце… К несчастью, я должен удалиться…

— Не беспокойтесь, ваше преосвященство, ради вас я постараюсь и отберу самые возмутительные дела, — пообещал Бартоломе, — дня через два-три я сообщу вам…

— Через два-три?

— Доносов слишком много, и они постоянно прибывают. Вы же понимаете, я не смогу разобраться в них за день.

— Что вы, я не тороплю!.. Тем более… я что-то чувствую себя все хуже и хуже… Ах, как колет в боку! До свидания, брат мой… Право, не знаю, смогу ли я принять вас через два-три дня… В моем возрасте легко расхвораться на недели, а то и месяцы…

— Поправляйтесь, ваше преосвященство, ведь если вы сляжете, город останется без пастырских наставлений.

— Останется?..

— Останется, ваше преосвященство. Останется без своего епископа, — безжалостно заключил Бартоломе, — если этот самый епископ не будет во всем содействовать святому трибуналу.

И резко поднялся, давая понять, что теперь разговор действительно закончен, но епископу следует хорошенько подумать, прежде чем противоречить святой инквизиции.

* * *

Федерико Руис, альгвасил инквизиции, исполнял свой долг со спокойствием философа. Тридцать лет служил он святому трибуналу. Ничто уже не могло его удивить. На его глазах одержимые дьяволом бились в конвульсиях, ведьмы с пеной у рта выкрикивали проклятия, еретики клялись и божились, что они не виновны. Федерико Руис ко всему привык. Он не был набожным человеком. Он просто исполнял свой долг и исполнял неплохо. Когда не был пьян.

На этот раз ему предстояло арестовать колдуна. В сопровождении пяти стражников явился он к дому дона Фернандо де Гевары, знатного сеньора, алхимика и астролога, чернокнижника и поклонника дьявола.

Дверь открыл старый слуга, за которым по пятам следовала борзая собака. При виде вооруженных незнакомцев пес зарычал.

— Тихо, Цербер! — велел ему слуга. — Чем могу служить?

— Нам нужен дон Фернандо!

— Извините, — пробормотал побледневший слуга, — сеньор вряд ли захочет вас принять…

— Никто не спрашивает о его желаниях! Где он?

— В своем кабинете…

— Проводи нас!

Слуга провел стражников через анфиладу комнат. Собака все также следовала за ним, тихо ворча.

— Я доложу сеньору, — сказал слуга, остановившись перед очередной дверью.

— Прочь! Я сам о себе доложу! — распорядился альгвасил.

Он решительно толкнул дверь, и все шестеро ворвались к комнату. Старый слуга последовал за ними, растерянно приговаривая:

— Сеньор, сеньор! Я не хотел, чтобы они вам мешали, но они не стали меня слушать…

Дон Фернандо де Гевара, крепкий чернобородый мужчина лет тридцати пяти, встал из-за стола при виде вошедших.

— В чем дело?

— Вы дон Фернандо де Гевара?

— Разумеется. А вы кто такие?

— Сеньор, эти люди, — пролепетал слуга, — они ворвались, не спрашивая… они угрожали… они… кажется, они хотят арестовать вас! — последнюю фразу старик произнес громким шепотом, словно это слово — «арестовать» — оскорбляло святыню. Старик был бледен, губы его дрожали. Он был глубоко убежден, что его хозяин — не просто человек, он — существо сверхъестественное. С ним нельзя обходиться как с простым смертным. Его нельзя просто взять и арестовать, как заурядного преступника.

— Арестовать? Меня? — удивленно переспросил де Гевара. — Но за что? Я..

— Я не уполномочен отвечать на ваши вопросы! Я должен препроводить вас в… Впрочем, там вам все объяснят! — оборвал его Федерико Руис. — Прошу вас, дон Фернандо, — и альгвасил указал рукой на дверь.

— Так вот оно что, — тихо и как будто задумчиво произнес де Гевара. — Арестовать… Как это мерзко, как подло!..

Он перевел взгляд с равнодушного лица альгвасила на тупые рожи стражников и вдруг решительно заявил:

— Это ошибка! Я никуда не пойду!

— Разумеется, ошибка, сеньор, — подтвердил слуга. — Иначе и быть не может…

— Заткнись! — велел ему один из стражников.

— Мне очень жаль, дон Фернандо, но в таком случае мы будем вынуждены прибегнуть к силе.

— Да? А может, вам приказали меня убить?

— Нет, доставить вас в целости и сохранности, к чему я приложу все усилия!

— Попытайтесь! — де Гевара рванул из ножен кинжал, но как только он сделал резкое движение, собака внезапно бросилась вперед и вцепилась в его рукав.

— Господи, помоги! — ахнул слуга. — Цербер взбесился — он напал на своего хозяина!

— Взять его! — велел альгвасил.

Воспользовавшись моментом, стражники навалились на де Гевару и обезоружили. Собаку отогнали ударами алебард.

— Валаамова ослица заговорила, что же удивительного в том, что пес признал в своем хозяине еретика? — философски заметил по этому поводу Федерико Руис.

* * *

Дрожащими руками старик зажег свечу и пристроил ее на хромоногий столик. Причудливые тени заплясали на стенах маленькой комнатушки. С потолка свешивались гирлянды паутины. Кучи мусора и старого, вонючего тряпья валялись по углам, словно здесь никогда не убирали. Сюда никто не мог входить, кроме маленького горбатого крещеного еврея по имени Яго Перальта. Здесь почти не было мебели, за исключением огромных, окованных железом сундуков с массивными навесными замками. Связка тяжелых ключей позвякивала на поясе у Яго, и этот звук казался ему неземной музыкой, приятной, как пение сладкоголосой красавицы, священной, как перезвон церковных колоколов. У каждого человека есть такой потайной уголок, святая святых, если не в подвале дома, то хотя бы в душе. Всем остальным запрещен вход туда.

Кто-то коллекционирует редкие картины, кто-то собирает старинные книги. Яго всю жизнь копил сокровища. Он наживал их долго, мучительно долго, с ранней юности, начав простым менялой в лавочке около собора св. Петра. Затем он стал ссужать деньги под залог. Сперва к нему обращались полунищие студенты, мелкие торговцы, несчастные вдовы. Но год от года дело ширилось. Тех бедняков, что были вынуждены отдавать еврею последние свои вещи, имевшие хоть какую-то ценность, сменили знатные господа. Немало фамильных драгоценностей перекочевало в сундуки Яго Перальты. Ожерелье распутной графини, тратившейся на красавца-любовника, золотой крест епископа, бриллианты игрока и повесы… Яго помнил историю каждой драгоценности, ее вес и стоимость. Несмотря на свой почтенный возраст — шестьдесят лет — он обладал замечательной памятью. Иное дело — должники. Их было слишком много. И они могли надуть. Еще в молодые годы Яго взял привычку записывать, кому какую сумму он ссудил и под какой процент. Пересматривать свои записи он любил почти так же, как и перебирать сокровища. Отрадно было видеть, что выданная сумма, помещенная в левом столбце листа, раза в полтора-два меньше суммы полученной в итоге и записанной в правый столбец. Впрочем, случались промахи. Не все должники оказывались исправными плательщиками. И далеко не всех можно было посадить в долговую яму. Однажды знатный сеньор, который был должен Яго пятьсот эскудо, спустил на него борзых собак. Яго никогда не забудет этот день. Это было страшно, это было унизительно, это было больно. Укусы зажили, от страха он не умер, а к унижениям за свою долгую жизнь еврей привык. Но борзые в клочья разорвали его штаны. А новые штаны, между прочим, денег стоят. Наипервейшее правило: тот, кто хочет нажить состояние, должен избегать лишних расходов. Так что обновку Яго позволял себе раз в десять лет, не чаще. Новые штаны все же пришлось купить. Потому что без них нельзя появиться ни в одном приличном доме. И что мог поделать крещеный еврей со знатным сеньором, который, к тому же, пригрозил сдать его в руки святой инквизиции? Только мысленно посылать ему проклятия и желать всяческих неприятностей и на этом свете, и на том.

Но довольно мрачных воспоминаний! У Яго есть то, что всегда может исцелить его израненную душу. Старик откинул крышку одного из сундуков: тот был полон монет различных достоинств, со времен Римской империи до сего дня. Яго погрузил в них свои крючковатые пальцы. Прикосновение к их холодной, чуть шероховатой поверхности давало Яго почти физическое наслаждение. Испанские дублоны, флорины из города герцогов Медичи, венецианские дукаты, золотые иперперы павшей полтора столетия назад империи ромеев, динары с берегов Леванта, гульдены Северной Европы… О, как мелодично они звенят! Как бесподобно они сверкают! О, этот божественный, неземной свет!..

Свет! Он полоснул еврея по глазам внезапно и резко. Он хлынул в этот тайник, в это укромное убежище через настежь распахнутую дверь.

— Кто посмел?! — крикнул старик.

Или только хотел крикнуть? Крик замер у него на устах. Жуткое, отвратительное видение появилось в дверном проеме.

Яго не мог ни закричать, ни пошевелиться, ошарашенный, раздавленный, скованный. Перед ним, в смрадных облаках серного дыма, стоял Люцифер. В лохматой, когтистой лапе он сжимал пылающий факел, с которого стекала едкая смола. Безобразную голову, похожую на волчью морду, венчала пара рогов. Черный голый хвост свешивался из-под черного плаща.

— Я пришел по твою душу, — пророкотал дьявол. — Ты готов?

— А… — пошевелил еврей непослушными губами. — Э…О-o!

И это было все, что он на первых порах мог произнести.

— Что? — не понял дьявол.

— Не готов, — ответил еврей.

Первый шок прошел, и изворотливый ум старика стал лихорадочно перебирать варианты, как ему выкрутиться из неприятной ситуации, в которую он попал так нежданно-негаданно. Конечно, золото, серебро — это самое ценное, что есть на свете, за исключением одной вещи — собственной жизни. И, прежде всего, надо каким-то образом спасать эту самую драгоценную жизнь. Черти — существа порочные, следовательно, корысть им тоже не чужда.

— Послушайте, сеньор дьявол, — поспешно залепетал Яго. — Зачем вам старый, бедный, несчастный еврей? Что дурного, если я еще на годик-другой задержусь на этом свете? А? Сеньор дьявол, я же не сделал вам ничего плохого…

— Я пришел за тобой! — грозно повторил Люцифер.

Он сделал шаг по направлению к старику. Еврей задрожал.

— Сеньор дьявол, — еще быстрее заговорил он, — я могу откупиться. Вот, смотрите! Дублоны, полновесные золотые дублоны! Возьмите, сколько хотите… Нет? А дукаты? Они ценятся от Лондона до Александрии… Тоже нет? Талеры, франки, динары!.. Ну, вам просто не угодишь! В таком случае, может быть, вам выписать переводной вексель на генуэзский банк?

Дьявол медленно наступал, а старик также медленно отползал на коленях, трясущимися руками открывая один сундук за другим.

— Не хотите денег?.. Тогда драгоценные камни… Изумруды, гранаты, рубины… Разве они вам не нравятся? А ювелирные изделия? Они созданы руками венецианских мастеров… Их не стыдно надеть самой королеве. Они и вам будут к лицу, великолепнейший, прекраснейший сеньор дьявол. Вы только примерьте!

Он швырял под ноги дьяволу золото, серебро, драгоценные камни. Он просил, умолял, плакал, настаивал, скулил, визжал и все отступал, пока не заполз в угол и не уперся спиной в стену. Дальше отступать было некуда.

— Ты, мерзкая тварь, вздумал торговаться со мной?! — взревел дьявол. — Твоя жизнь — вот моя цена!

Дьявол воткнул факел прямо в сундук с монетами. Еврей скрючился в углу — маленькое, жалкое, уродливое существо, больше похожее на кучу старых лохмотьев, чем на человека.

Мохнатая, когтистая лапа дьявола вцепилась в костлявую руку старика. В другой лапе Люцифер сжимал кинжал. Холодная сталь полоснула по руке еврея. Брызнула кровь. Старик не почувствовал боли, только всепоглощающий, леденящий ужас. Яркие языки адского пламени заплясали у него перед глазами, и ему показалось, что он проваливается в преисподнюю.

* * *

Бартоломе задумчиво рассматривал странный документ. Сказать, что инквизитор был озадачен, это означало ничего не сказать. Он был просто изумлен. Разумеется, ему были знакомы тексты договоров с дьяволом, но лишь на страницах трактатов по демонологии. За время своей почти двадцатилетней службы в трибунале брат Себастьян успел повидать многое. Он видел помешанных, которые были убеждены, что общаются с самим Люцифером, что заключили с ним соглашение. Но существование такого соглашения всегда только подразумевалось. А поскольку сами договоры так никогда обнаружены и не были, то Бартоломе, посмеиваясь про себя, решил, что они, вероятно, хранятся в адской канцелярии.

Настоящий договор с дьяволом Бартоломе держал в руках в первый раз. И он никогда не поверил бы в существование такого рода соглашений, если перед ним сейчас не лежала бумага, где черным по белому было написано:

«Я, Яго Перальта, отрекаюсь от Бога, Девы Марии и всех святых, в особенности же от моего покровителя святого Яго, и от святых апостолов Петра и Павла, Тебе же, Люцифер, кого я лицезрею перед собой, предаюсь целиком и без остатка со всеми делами моими,

подписываю и свидетельствую».

Далее следовала подпись — бурая подпись кровью, собственноручная подпись еврея — в этом сомневаться не приходилось.

В другой раз Бартоломе, наверно, посмеялся бы над глупостью старого еврея, который, надо полагать, обменял свою бессмертную душу на успех в торговых сделках. Но еврей был мертв. Утром жена старика обнаружила его скрюченный, почерневший труп. На ее крики о помощи сбежались соседи. При осмотре места происшествия выявились странные обстоятельства. Рядом с трупом был найден приведенный выше документ, неоспоримо свидетельствовавший о том, что сам дьявол утащил Яго Перальту прямо в ад. Лицо мертвеца было страшно искажено, словно перед смертью он действительно увидел нечто кошмарное. Само собой, дело передали инквизиции.

Если бы Бартоломе действительно верил в существование черта, дело показалось бы ему очень простым. Крещеный еврей впал в ересь и продал душу дьяволу. По истечении определенного срока черт явился за ним и утащил прямиком в преисподнюю. Оставалось только в назидание всем, кто хочет получить мирские блага ценой последующих вечных мучений, публично сжечь труп старого ростовщика, а прах развеять по ветру. Так, не задумываясь, поступил бы брат Эстебан. Так, посетовав на лишнее беспокойство, поступил бы Хуан Карранса. Так поступил бы любой инквизитор. Бартоломе знал, что и он поступит так же. Так, как надлежало поступить. Но оставалась загадка смерти ростовщика. Потому что Бартоломе а priori был в этом уверен, его убили люди, а не бесплотные духи.

Инквизитор взял со стола серебряный колокольчик. На вызов явился секретарь.

— Составьте мне список тех, кто был коротко знаком с Яго Перальтой, — велел Бартоломе. — Разыщите его родственников, слуг и, если таковые имеются, друзей.

— Я уже навел все справки, — кивнул молодой человек. — Кроме самого Перальты, в доме проживали только его жена и мальчик-слуга, но он исчез…

— Ну так разыщите.

— Это сложно, но я постараюсь.

Через два дня мальчишку действительно притащили в инквизиционный трибунал.

* * *

Перед Бартоломе стоял рыжий, взъерошенный парнишка лет тринадцати-четырнадцати. Он переминался с ноги на ногу и испуганно озирался по сторонам.

— Пабло Рохас?

— Угу.

— Расскажи мне все, что ты видел в ночь смерти твоего хозяина.

— Святой отец, — мальчишка понизил голос до шепота, — в ту ночь я видел самого черта!

При этом Пабло опасливо покосился на окно и на дверь, словно ожидая, что оттуда вполне может появиться нечистый.

— Пабло, давай все по порядку. Как дьявол проник в дом? Через окно? Через трубу?

— Да нет, обычно. Через дверь.

— Он постучал?

— Да. Было очень поздно. По вечерам хозяин не велел жечь свечи, жалко ему, козлу старому… Простите, святой отец! Я не хотел…

— Ладно, ладно. Прощаю. Так ты говоришь?..

— Было совсем темно. Кто-то постучал. Я, как всегда, пошел открывать.

— Ты удивился?

— Чему? К моему хозяину часто приходили поздние гости. Ясно же, темное время — самое подходящее, чтобы обделывать темные делишки.

— Ты не любил своего хозяина, Пабло?

— Да кто же, скажите, его любил?

— Он тебя бил?

— Нет. Он бы меня нипочем не догнал.

— Тогда почему?..

— Он жмот. И если черти забрали его в ад — туда ему и дорога!

— Я думаю, мы с тобой не будем обсуждать справедливость Божьего приговора. Итак, постучали…

— Ну, я открыл.

— Сразу?

— Нет, спросил, кто там.

— Что ответил дьявол?

— Сказал, что пришел вернуть долг. Ему же, пройдохе, честного человека обмануть — раз плюнуть!

— Ты открыл…

— О, святой отец, я со страху, ей-богу, чуть в штаны не наложил. Простите, святой отец… Я хотел сказать, что очень испугался…

— Как дьявол выглядел?

— Честное слово, никогда не думал, что он такой мерзкий!

— На кого он был похож?

— Если взять рога, так вроде бычьи, а морда, кажись, волчья. Лохматая, как у соседского кобеля… Тьфу, опять я не то говорю…

— Ладно уж. Только в следующий раз воздержись от красочных эпитетов.

— От чего… воздержаться?

— Где тебя воспитывали, черт побери?!

— Нигде. Мой отец был погонщиком мулов, пока его не посадили за кражу. Тогда мать определила меня к еврею. Только проклятый жид все равно ничего не платил, чтоб его…

— Хватит! Отвечай только на мои вопросы!

— Да, святой отец.

— У дьявола были копыта?

— Не помню…

— Ты не видел? Было темно?

— Нет. Он светился.

— Кто? Дьявол?

— Ну не я же!

— Еще что-нибудь можешь вспомнить?

— Ага. У него был хвост. Вот с мою руку. Нет, длиннее, с вашу.

— Теперь ты решил сравнить меня с дьяволом!

— Я? Вас? Святой отец, да чтоб у меня язык отсох! Он совсем на вас не похож, и пострашней, и побольше…

— Понятно, — усмехнулся Бартоломе, — сравнение с дьяволом я проигрываю. Итак, у него был хвост…

— Хвостище!

— Ты впустил дьявола…

— Чтобы я впустил черта?! Он сам вошел! И меня не спрашивал!

— Что было дальше?

— Ничего.

— Ты не слышал никаких криков, никакого шума?

— Нет, я так припустил!.. И опомнился только у самого собора святого Петра.

— Когда ты вернулся?

— Чтобы я вернулся в дом, куда черти в гости ходят?! Нет уж, ни за что! Да и зачем? Ведь, я слышал, черт все равно старого хрыча в ад утащил.

— Скажи, Пабло, не замечал ли ты за своим хозяином каких-нибудь странностей?

— Еще бы! Скупее, чем он, на свете не найти!

— Чем он обычно занимался?

— Все что-то записывал да считал.

— А еще?

— Еще с женой ругался.

— У него были враги?

— Ха! Он весь мир ненавидел. От него только и слышно было: «Все вокруг плуты и ворюги, все надуть хотят».

— И часто его… надували?

— Нет, я думаю, это старый еврей всех надувал.

— Может быть, кого-нибудь Перальта особенно не любил?

— Да он весь город терпеть не мог. Хотя… Был один такой. Сеньор де Гевара. Если еврей про кого-нибудь хотел сказать, что этот человек — последняя сволочь, он говорил: «Такой же злодей, как де Гевара».

— Почему?

— Однажды этот сеньор науськал на него собак. Вот была потеха! Я ничего смешнее в жизни не видел. Псы искусали еврею всю задницу. Он две недели сидеть не мог.

— Можешь назвать других недоброжелателей?

— Могу. Я сам.

— А кроме твоей высокой особы?

— Его все мальчишки с нашей улицы освистывали!

— И это все?

— Я же сказал, его никто не любил.

Бартоломе устало вздохнул. Не похоже, чтобы мальчишка врал, но едва ли этот неграмотный паренек мог сообщить что-либо стоящее.

— Иди домой, Пабло, — сказал Бартоломе. — Думаю, ты мне больше не понадобишься.

* * *

Через два дня в доме де Гевары был произведен обыск. Бартоломе, которого заинтересовало сообщение о тайной лаборатории колдуна, пожелал лично присутствовать при ее осмотре.

Пока приемщик инквизиции и секретарь производили опись имущества де Гевары, Бартоломе, Федерико Руис и два стражника спустились в подвал, где размещалась лаборатория колдуна. По приказу инквизитора до его прихода здесь ничего не тронули. Бартоломе хотел все увидеть собственными глазами и понять, с кем ему предстоит иметь дело: с ученым, тайно ставившим свои опыты, или с сумасшедшим заклинателем демонов. Впрочем, на инструменты колдуна и так никто бы не покусился, у служителей святого трибунала они могли вызвать разве что суеверный ужас. Никаких ценностей в лаборатории не обнаружили. Очевидно, золото де Геваре получить не удалось.

Бартоломе приказал стражникам зажечь как можно больше свечей, чтобы как следует осмотреть длинное, мрачное помещение. С первого взгляда инквизитор понял, что справедливо его второе предположение, и де Гевара — заклинатель бесов.

Посреди подвала, на земляном полу, чем-то острым, вероятно, шпагой, были четко очерчены два круга, вписанных один в другой. Во внутренний круг, в свою очередь, был вписан треугольник. Внутри этого магического круга и должен был находиться колдун, вызывающий демонов.

Справа, на камине, стоял закопченный, почерневший котел и жаровни. Несколько массивных столов были завалены самыми разнообразными предметами. Циркули, карты, глобусы, запечатанные глиняные кувшины, стеклянные колбы с какой-то мутной жидкостью, шкатулки и коробки с порошками, пергаментные свитки, свечи, сальные и восковые, желтые и черные… С потолка свисали связки высушенных трав. На скамью были небрежно брошены черная мантия и широкий пояс с вышитыми магическими символами. На одной из стен было развешено оружие — шпаги, ножи, кинжалы. Бартоломе отметил, что эти клинки, скорее всего, предназначались не для обороны или нападения, а для ритуальных действий — заклания жертвенного животного или начертания магического круга. Такие клинки, имеющие волшебную силу, как правило, изготовлялись самим магом.

В углу Бартоломе обнаружил большой, окованный железом сундук. По счастью, он не запирался.

— Подойди, — окликнул Бартоломе Федерико Руиса и откинул крышку сундука. Оттуда на него пустыми глазницами воззрился оскаленный череп.

— Боже мой! — пробормотал инквизитор.

Бартоломе знал свою слабость: он был брезглив и при виде подобных предметов испытывал сильное отвращение. К тому же, из сундука как будто шел запах тления, тления и смерти.

Стараясь казаться спокойным, Бартоломе достал череп и положил его на пол. Затем извлек из сундука несколько свертков. Вытряхнул содержимое одного из них. Оттуда с глухим стуком посыпались кости.

— Это еще что такое?

— Гм. Полагаю, что они человеческие, — невозмутимо отозвался Федерико Руис, повертев их в руках. — Видите, вот нижняя челюсть, а это косточки пальцев.

— Где он взял всю эту мерзость, как вы думаете?

— Одно из двух, — рассудил альгвасил, — либо он убил десяток человек, либо раздобыл где-то несколько трупов или просто скелетов.

— Так убил или приобрел?

— Одно совершенно не исключает другое, — заметил Руис. — Кого-то мог убить, кого-то — выкопать из могилы…

— Господи, что же он делал с этими мертвецами?!

— Вам виднее, — отозвался Руис.

Разумеется, Бартоломе знал, для чего колдуну нужны мертвецы. Приготовление многих бесовских снадобий не обходится без использования каких-либо частей человеческого тела. Причем особенно ценятся трупы висельников и младенцев, умерших некрещеными.

Бартоломе почувствовал, что у него начинает кружиться голова, то ли от вида всех этих пакостей, то ли от недостатка в помещении свежего воздуха.

А Федерико Руис продолжал рыться в сундуке, бесстрастно и методично.

— Взгляните-ка, что я нашел! — воскликнул он.

При одном взгляде на новую находку Бартоломе передернуло: Федерико Руис извлек из сундука высушенную, почерневшую кисть руки.

— А ведь это, если я не ошибаюсь, Рука висельника, — сказал альгвасил.

— Ты прав, — кивнул Бартоломе, — это засушенная рука висельника. Она служит чем-то вроде подсвечника. Если вставить в неё особым образом приготовленную свечу, по поверью, все вокруг утратят способность двигаться.

— Говорят, Руку висельника обычно используют воры, чтобы усыпить всех жильцов дома, который они собираются обчистить.

— Не думаю, чтобы сеньор де Гевара по ночам обшаривал чужие дома, — натянуто улыбнулся Бартоломе. — Скорее, он просто заинтересовался волшебной силой руки.

— Посмотрим, что здесь ещё найдется любопытного.

Бартоломе понял, что с него хватит.

— Вот что, — сказал он Руису, стараясь больше не смотреть на содержимое сундука, — перебери здесь все вещи и составь их список. А я взгляну, что читал колдун.

И Бартоломе поспешно отошел к книжному шкафу. Краем уха он слышал, как исполнительный служака потребовал себе перо, чернильницу и бумагу.

В шкафу на нижней полке стояли гримуары — руководства по черной магии и, прежде всего, книги, авторство которых одни приписывали израильскому царю Соломону, другие — самому дьяволу, — так называемые «Большой ключ» и «Малый ключ». Бартоломе уже не раз попадали эти «Ключи Соломона», без них не обошлась бы библиотека ни одного настоящего мага.

Затем Бартоломе обнаружил «Grimorium Verum» («Истинный гримуар»), сочинение, принадлежавшее некому египтянину Алибеку и содержащее подробные рекомендации, как следует вызывать дьяволов, и советы по поводу того, к какому демону с каким вопросом нужно обращаться: у кого просить дельного совета, какой может поспособствовать в сердечных делах, какой — найти спрятанные сокровища или же вызвать дождь, град или землетрясение.

Далее следовал ещё десяток подобных же книг, а также руководства по алхимии и астрономии. С литературой такого рода Бартоломе был очень хорошо знаком. Но тут инквизитор обратил внимание на пергаментную рукопись. Это была Liber Spirituum — книга духов, личная книга мага. На каждом развороте слева был изображен символ того или иного демона, справа — заклинание, которое следовало произнести, чтобы этот бес явился. Перелистав рукопись, Бартоломе установил, что де Геваре удавалось вызывать самого Люцифера, устрашающего Вельзевула, развратного Астарота, Асмодея и два десятка других, менее важных чертей. Одной этой книги было достаточно, чтобы отправить её владельца на костер или, в крайнем случае, пожизненно заточить в тюрьму.

Верхнюю полку занимали философские и богословские трактаты. Кроме разрешенных для чтения сочинений Аристотеля, Платона, Сенеки и Лукиана, трудов отцов церкви, здесь также находились книги, признанные еретическими и внесенные в запретительный индекс 1584 года великого инквизитора Гаспара де Кироги.

Федерико Руис оторвал Бартоломе от разбора книг.

— Я сделал все, как вы просили, — сказал он.

— Уже?

— Я старался, — альгвасил развернул список и огласил: «Перечень вещей, обнаруженных в сундуке колдуна де Гевары. Первое. Череп человеческий — три штуки. Второе. Череп собачий — одна штука. Далее. Челюсть, тоже человеческая — пять штук. Кости, непонятного происхождения — тридцать восемь. Свечи восковые — пятнадцать. Уже упоминавшаяся Рука висельника — одна штука».

— Все?

— Что вы! Далее. «Мыши сушеные — пятьдесят четыре штуки».

— Что?

— Я говорю, мыши. Сушеные трупики.

— Пятьдесят четыре?

— Да, пятьдесят четыре мышки. Думаю, со счета я не сбился.

— Ничего, — глухо произнес Бартоломе, — если ты и просчитался на пару штук — это несущественно.

— Далее. Лягушачьи лапки. Что-то около сотни. Я не успел сосчитать.

— Что-что?

— Лягушачьи лапки, — серьезно повторил Руис. — Около сотни. Далее…

— Хватит! — оборвал его Бартоломе, чувствуя, что к горлу подкатывает тошнота. — Перепиши список набело и отдай секретарю. Я потом посмотрю.

— Пересчитать?

— Что пересчитать?

— Лягушачьи лапки.

Иногда Бартоломе не мог надивиться проницательности и догадливости старого альгвасила, иногда же приходил в полное замешательство от его тупости. Федерико Руис знал все повадки и привычки ведьм и колдунов, умел отыскать любой тайник, на службе сохранял хладнокровие и присутствие духа, но при всем при этом отличался полным отсутствием чувства юмора и многолетним пристрастием к выпивке.

Бартоломе усмехнулся и кивнул.

— Пересчитай.

Пока инквизитор рылся в книжном шкафу, а стражники пытались угадать истинное назначение астролябии, старый альгвасил, стоя на коленях возле сундука, усердно пересчитывал лягушачьи лапки. Через полчаса Бартоломе получил абсолютно точную цифру: сто двадцать две.

* * *

Альгвасил инквизиции Федерико Руис был, по общему признанию, в своем роде человеком замечательным: никто никогда не видел его полностью трезвым, но никто никогда не видел его и совершенно пьяным. Проще говоря, он всегда был немного навеселе. Тем не менее, он всегда исправно выполнял свои обязанности, а по воскресеньям регулярно посещал церковь. Словом, он был хорошим служащим и добрым католиком. К тому же, несмотря на свое вечное полупьяное состояние, альгвасил отнюдь не был глуп. «Проверим, правду ли говорят, что in vino veritas», — сказал себе Бартоломе, глядя в задумчивые, слегка затуманенные глаза Федерико Руиса. Инквизитор надеялся, что альгвасил хотя бы отчасти поможет ему прояснить эту самую veritas, потому что он был одним из первых, кто оказался на месте преступления: соседи, сбежавшиеся на крик жены ростовщика и обнаружившие рядом с трупом договор с нечистой силой, тотчас донесли об этом происшествии инквизиции.

— Как вы думаете, мог ли дьявол утащить душу еврея в ад? — слегка улыбнувшись, осведомился Бартоломе.

— Пожалуй, мог, — уклончиво ответил Руис, внимательно приглядываясь к собеседнику, словно оценивая, насколько инквизитору можно доверять.

— И утащил?

— Думаю, да. После смерти.

— То есть сначала дьявол убил Перальту?

— Святой отец, — произнес альгвасил, и Бартоломе показалось, что он даже усмехнулся, — вы когда-нибудь видели, чтобы черти кого-нибудь убили?

— Признаюсь, это первый случай.

— А я вообще никогда ничего подобного не встречал.

— Вы хотите сказать, что нечистая сила не имеет никакого отношения к смерти Яго Перальты?

— Имеет, наверное. Преступления ведь совершаются по наущению дьявола, не так ли?

— Но этим его участие и ограничивается?

— Послушайте, святой отец, я человек простой, неученый, и едва ли смогу вам как следует объяснить, в какой степени в преступлении повинен дьявол, а в какой — сам убийца.

— Итак, было совершено убийство? — напрямик спросил Бартоломе.

— Без сомнения.

— Почему вы так решили?

— Святой отец, я за свою жизнь всякого насмотрелся. Видел и утопленников, и удавленников, и зарезанных, и отравленных… Всякое бывало. Так вот, я со всей определенностью могу вам сказать: Яго Перальта был отравлен.

— По каким признакам?

— Труп почернел.

— Но каким же образом его отравили?

— Я полагаю, убийца нанес ему рану отравленным оружием: шпагой, ножом, например… У еврея на левой руке был надрез.

— Но мальчишка, слуга Перальты, уверяет, что видел черта собственными глазами. Думаете, он врет?

— Весьма вероятно. Слуги вообще народ нечестный, а этот прохиндей Пабло в особенности. Я выяснил: его отец попался на воровстве.

— Допустим, мальчишка соврал. Но ради чего?

— Чтобы не выдавать имя настоящего убийцы. Может быть, он его хорошо знает, может быть, запуган…

— Пожалуй, я согласился бы с вами, — задумчиво произнес Бартоломе, — если бы не два обстоятельства. Во-первых, наличие договора с дьяволом. Вы видели этот документ, не так ли?

— Ну да, ведь я должен был осмотреть труп… Бумага была испачкана кровью.

— В таком случае, вам не кажется странным, что история о черте, которую рассказывает парнишка, так хорошо согласуется с содержанием документа?

— Я что-то не понимаю, святой отец, что вы хотите этим сказать?..

— Я хочу сказать, что, если исключить чистую случайность, такое совпадение возможно лишь в двух случаях: либо мальчишка действительно видел дьявола, либо знал о договоре с нечистым. Последнее едва ли возможно: мальчик совершенно неграмотный.

— Он мог что-нибудь об этом слышать.

— Полагаете, о таких вещах распространяются?

— Ему могли объяснить, что нужно говорить.

— И Пабло — сообщник убийцы? В таком случае, он не стал бы признаваться в ненависти к еврею и вообще постарался бы отвести от себя подозрения.

— В таком случае, я ничего не понимаю…

— Я тоже, — вздохнул Бартоломе. — Во-вторых, вы знаете, Яго Перальта был сказочно богат. И тем не менее на его сокровища никто не покушался. Монеты, драгоценности были разбросаны по комнате, как мусор. Но ничего не пропало. Открою вам секрет: записи еврея и сумма, обозначенная в реестре приемщиком инквизиции, полностью совпадают. Убийца не был грабителем. У вас есть какие-нибудь соображения по этому поводу?

— Допустим, личные счеты… Перальту здесь не любили.

— Но и со стороны мстителя глупо было бы не воспользоваться такой возможностью.

— Значит, убийца либо не нуждался в деньгах, либо он… малость не в себе.

— Либо это был сам черт! — раздраженно закончил Бартоломе. — Вы можете идти, сын мой.

Сбитый с толку альгвасил поспешно вышел.

«Отправился в ближайший трактир, надо полагать, — подумал Бартоломе, — прочищать мозги. Очень неглупый человек этот Федерико Руис, жаль, что такой пьяница. Если б дело расследовал он, может быть, он и докопался бы до истины. Гм. И тем самым лишил бы святой трибунал поживы. Нет уж, пусть лучше отправляется в таверну, а с убийством я и сам разберусь. Похоже, я почти убедил Руиса, что к еврею явился сам дьявол.

Но случай действительно интересный. Ни разу не сталкивался ни с чем подобным. Сколько лет служу в трибунале, а настоящий договор с дьяволом держу в руках впервые. Любопытно, какому мерзавцу пришло в голову составить подобный документ? Понятно, это был не еврей. Если он чему-нибудь и молился, так это был золотой телец.

Что я могу предположить? Некто, по свидетельству очевидца — сам дьявол, по утверждению Руиса — недоброжелатель, проник в дом Яго Перальты, для отвода глаз заставил его подписать договор с нечистой силой, нанес ему рану отравленным клинком, наконец, привел комнату в полнейший беспорядок, однако не позарился на богатства еврея, ничего не взял и исчез. Безумие! Мне кажется, в существование дьявола я не поверю, даже если увижу его собственными глазами. Все становится на свои места только в одном случае — если убийца действительно выглядел как посланец ада. Предположим, на нем было что-то вроде маскарадного костюма… Думаю, что Пабло не соврал: он действительно встретился с чертом. Иначе как объяснить, что этот сын вора даже не попытался обчистить открытый тайник, а что есть мочи бросился бежать от дома ростовщика?

Что я теперь должен делать? Разыскивать сумасшедшего преступника? Но у еврея сотни врагов. Опросить всех? Сомневаюсь, что это приблизит меня к разгадке. Все равно никто не сознается, а улик у меня нет. Еще раз вызвать на допрос мальчишку? Но, по-моему, вопреки подозрениям Руиса, мальчик выложил все, что знал. И я сильно удивлюсь, если окажется, что сорванец Пабло, после того как его напугал черт, а затем вызвали в трибунал, не сбежал от греха подальше. Но для начала попробую поговорить с женой ростовщика, может быть, она сообщит мне что-нибудь стоящее.

Не переусердствуй, друг мой, — посоветовал Бартоломе сам себе напоследок, — ростовщика в любом случае надо признать колдуном — нельзя упускать такое богатство».

* * *

— Все своими глазами видела, своими глазами! И под присягой готова подтвердить! Да неужели я, святой отец, врать стану?! Истинный крест, истинный крест! Никогда ничего не утаивала, не утаиваю и впредь не утаю! Я, святой отец, наоборот, в своей жизни если от чего и страдаю, так это от чрезмерной честности. Делото ведь известное — правда всем глаза колет. Никто ее не любит, правду-то. Взять хотя бы эту же Франсиску Альварадо, сколько я ей говорила: стерва ты, стерва, веди себя по-человечески, а то Бог — он ведь все видит — накажет тебя, непременно накажет, еще как накажет!.. Да разве она послушает? Куда там!..

У Бартоломе было такое чувство, словно его оглушили. Каталина Мендес, толстая, неопрятная женщина лет пятидесяти, говорила быстро, громко, взахлеб, перебивая сама себя, и остановить ее не было никакой возможности. Ее двойной подбородок трясся, заплывшие глазки бегали из стороны в сторону, а руки беспрестанно теребили складки на юбке. Она очень сильно напоминала упитанную свинью, правда, ей недоставало невозмутимости и спокойствия этого животного.

Каталина Мендес пришла с доносом в святой трибунал одной из первых и заявила, что ее соседка Франсиска Альварадо — ведьма, что по ночам она летает над городом (очевидно, на шабаш, куда же еще?), торгует приворотными зельями и другими бесовскими снадобьями и вообще гадина, каких свет не видывал.

Бартоломе морщился. Он любил красивых женщин — Каталина вызывала у него отвращение.

Второй инквизитор, брат Эстебан, по своему обыкновению, находился в дремотном состоянии, а болтовня Каталины, видимо, еще больше его усыпляла.

В углу усердно скрипел пером секретарь.

— Уймись, дочь моя! — Бартоломе наконец удалось вставить пару слов, когда Каталина на мгновение замолчала, чтобы набрать воздуха перед очередной тирадой. — И постарайся только отвечать на вопросы, которые я буду тебе задавать. Итак, что ты видела?

— Летала она, Франсиска эта, вот истинный крест, летала! И все, стерва, над моим садом! Летала бы себе над своим, если ей так приспичило, так нет же — обязательно над чужим! Оно понятно, на чужое добро все падки… Особенно, если добро это — последнее, что осталось у женщины честной, беззащитной, вдовы… у меня, в общем.

— Она у тебя что-нибудь украла?

— Да она, змея, мне столько крови попортила, что и сказать страшно! Вы бы, святой отец, могли спокойно спать, если б над вашим садом ведьмы летали? Нет? Вот то-то и оно! И я не могу. Каждую ночь, как выгляну в окно, так сразу и вижу: соседка-то моя, — Бог ты мой! — в чем мать родила висит над моими грядками! А то полетит куда-то к чертям, над крышами, все выше, выше, да и сгинет…

— Она летала одна?

— Когда одна, а когда и с дочерью. Обе они, дьявольское отродье, со свету меня сжить хотели. Конечно, я женщина одинокая, беззащитная, меня всякий обидеть может, а они, ведьмы проклятые, только и думают, как бы навредить добрым христианам. Дочка-то, почитай, еще хуже матери будет…

Тут брат Эстебан, до этого мирно дремавший, вдруг вздрогнул, поднял голову и поинтересовался:

— Сколько же лет ее дочери?

— Семнадцать, святой отец, никак не больше. С виду-то она такая скромница, только все это обман, одна видимость. Душа у нее черная, как безлунная ночь, как сажа…

— Надо же, — с деланным сожалением вздохнул брат Эстебан, — такая юная и уже такая порочная.

— Порочным можно быть в любом возрасте, — заметил Бартоломе, выразительно посмотрев на своего коллегу.

— Совершенно с вами согласен, — тихо ответил тот, смиренно склонив голову.

— Каким образом, дочь моя, Франсиска Альварадо и ее дочь вредили тебе?

— Яблоня у меня под окном засохла — кто виноват? Она, колдунья проклятая! Собачонка моя подохла — кто, спрашивается, порчу навел? Все она, проклятущая! А на прошлой неделе захворала я — неужели, думаете, тут без сглазу обошлось? Кому же виноватой быть, как не ей?

— Что еще такого богомерзкого совершила Франсиска Альварадо?

Каталина не заметила иронии в словах инквизитора. Она уверенно сообщила, что, по ее мнению, за последние десять лет в провинции не приключилось ни одного бедствия, к которому не была бы причастна ее соседка. Франсиска Альварадо несла ответственность за любую засуху или бурю, за каждый ураган или неурожай.

— Это очень важный случай, — высказал свое мнение брат Эстебан, после того как допрос доносчицы был закончен и секретарь зачитал ей показания, с которыми Каталина Мендес полностью согласилась и наконец-то убралась восвояси. — Колдуний нужно немедленно арестовать.

— Распорядитесь, — пожал плечами Бартоломе.

Дело не представлялось ему интересным. Прежде всего, он не поверил ни единому слову Каталины. Он был уверен, что речь идет всего лишь о ссоре двух соседок, одна из которых решила упечь другую в тюрьму. Но брат Эстебан хотел заполучить в свои руки молоденькую колдунью. И пока что Бартоломе не видел причин препятствовать этому.

* * *

Франсиска Альварадо на первом допросе ни в чем не призналась. На вопросы отвечала кратко, с чувством собственного достоинства. Она упорно и без всякого смущения повторяла, что она добрая христианка. Наведение порчи? Полеты на шабаш? Это полный вздор. Ее оклеветали. У нее в доме нашли различные травы? Она изготовляла настои и продавала их? Да, но что это доказывает? Разве Бог запрещает лечить людей? Откуда она узнала о целебных свойствах тех или иных растений? От своей бабушки. Где она? Умерла. Умерла очень давно. Ее муж? Он тоже умер. Точнее, у нее не осталось надежды, что он жив. Он был моряком. У него было собственное судно, правда, небольшое. Он совершал рейсы на Сицилию и Майорку. Однажды он не вернулся. Это было семь лет назад. Море поглотило очередную жертву. Франсиска осталась с десятилетней дочерью. Они должны были как-то жить. Вот тогда-то она и вспомнила о своем искусстве. Дочь помогала ей? Тут в глазах Франсиски впервые мелькнула тревога. Нет, никогда. Девочка ни в чем не виновата. Франсиска всегда воспитывала ее как истинную христианку. Долорес каждое воскресенье посещает церковь, регулярно исповедуется. Если не верите, спросите приходского священника. У брата Себастьяна не было оснований ей не верить.

На следующий день допрашивали дочь Франсиски, Долорес. Разумеется, не обошлось без брата Эстебана, уж он-то не мог пропустить допроса молоденькой колдуньи. Присутствовал даже епископ, очевидно, решил показать, что принимает деятельное участие в работе трибунала. Впрочем, он не произнес ни слова, только щурил свои маленькие, маслянистые глазки.

Когда Долорес ввели в зал допросов, Бартоломе содрогнулся. Он узнал ее. Это была именно она, девушка, попросившая у него благословения на ступенях собора. Девушка, чей восхищенный и доверчивый взгляд он долго не мог забыть. «Надеюсь, вы с ней больше никогда не встретитесь, — вспомнил он пожелание Санчо. — Было бы лучше, если б ей никогда не пришлось иметь дело с инквизицией».

Вопреки обыкновению, в течение всего допроса Бартоломе молчал. Вопросы задавал брат Эстебан.

Как и мать, она все отрицала. Или говорила, что ничего не знает.

Бартоломе лишь удивлялся тому, каким выразительным может быть ее взгляд. Какое странное сочетание: испуг и вызов, точнее, борьба со страхом и желание помериться силами с судьбой. И еще — надежда. «Бедная девочка, ты думаешь, что перед тобой строгие, но справедливые судьи. Они безжалостно карают порок, но снисходительны к невинным. Они во всем разберутся, они будут беспристрастны. Как же! Присмотрись-ка к ним повнимательней! Присмотрись! Вот, справа от меня епископ. Такой добрый, снисходительный старичок. Он щурится, но глазки его искрятся. Подумать только, старый осел еще заглядывается на красивых девочек! Хитрая старая бестия!» Бартоломе обернулся к брату Эстебану. «А ему, девочка, доверяй еще меньше. Держу пари, что сейчас он уже представляет тебя на дыбе. Ишь ты, как заинтересовался, вытаращился, толстый боров! Оба они увидели, какая ты красивая, девочка… И не на дыбе твое место, а…» Взгляд Бартоломе встретился со взглядом брата Эстебана. «Живодер», — мысленно сказал брат Себастьян своему соседу. «Кобель», — ответил тот. Оба поняли друг друга.

А потом Бартоломе поймал взгляд Долорес. И столько в нем было надежды и мольбы о помощи, что инквизитор невольно отвернулся, отвел глаза, смутился, быть может, впервые в жизни. И невольно почувствовал себя виноватым.

— Не кажется ли вам, что к этим упорствующим еретичкам следует применить пытку? — после окончания допроса вкрадчиво поинтересовался брат Эстебан.

— Нет, — резко ответил Бартоломе. — Не кажется!

А потом он остался один в опустевшем зале и долго сидел, обхватив голову руками.

Они ни в чем не виновны. Ни мать, ни дочь. Даже если они и в самом деле торговали травами — какие пустяки! Отпустить с миром. Просто отпустить. Ах, если б это действительно было так просто! Существуют еще тупица-Эстебан и собака-прокурор. Очевидные истины придется доказывать. А еще… в конце концов существую я сам! «Она в твоей власти, Бартоломе, — шепнул ему бес в правое ухо. — Конечно, ты ее отпустишь… Потом. В самом деле, разве лучше будет, если она достанется похотливому старикашке или повиснет на дыбе к вящему удовольствию живодера Эстебана?..»

* * *

При виде чужих страданий брат Эстебан испытывал ни с чем не сравнимое удовольствие. Эту странность он заметил у себя давно, еще в детстве, лет шести-семи. Тогда его старший брат избил собаку, стащившую со стола кусок мяса. Он стегал ее попавшейся под руку веревкой, собачонка забилась в угол и дико, с каким-то присвистом, визжала. Брат словно с ума сошел: он никак не мог остановиться, все хлестал ее и хлестал. А маленький мальчик стоял и смотрел. Ему было интересно, чем все это закончится, почему-то приятно и немного страшно. Позже он сам попытался избить собаку. Он пару раз огрел ее длинным ремнем, но собачонка оскалилась, полоснула его острыми зубами по щиколотке и бросилась наутек. Все его первые попытки истязать другое живое существо позорно провалились. Он попробовал вырывать перья у соседских куриц из хвостов, но за этим занятием его застал сосед, заслышавший шум во дворе, поймал мальчишку и едва не открутил ему ухо. Выдергивание усов у кошки тоже закончилось плачевно — расцарапанными руками. Получив такого рода уроки, он надолго оставил игру в палача.

Со временем брат Эстебан почти забыл о своих детских впечатлениях. Но однажды все до поры подавленные, дикие, животные чувства вдруг проснулись в его душе и уже впредь не отпускали. Он тогда был секретарем инквизиционного трибунала, и в этом качестве ему довелось впервые присутствовать на допросе с пристрастием. В пыточную камеру привели девочку лет пятнадцати. Ее раздели, вздернули на дыбу, тонкие руки были вывернуты из суставов. Потом ее секли. Сперва она кричала, молилась, призывала Иисуса Христа и Деву Марию, затем только вздрагивала и тихо стонала. Брат Эстебан смотрел во все глаза и как будто не просто слушал, а каждой своей частичкой впитывал ее всхлипы и стоны, он не замечал ничего, кроме этих стонов, он не видел ничего, кроме ее нежной кожи в тонких струйках стекавшей по спине алой крови. Никогда до этого он не испытывал столь сильного блаженства. Кажется, он даже забыл о своей обязанности вести протокол допроса. Но эта девочка, в сущности, ничего и не сказала… Когда ее тело бессильно обмякло, ее отвязали. «Все? Уже все?» — с отчаяньем спросил себя брат Эстебан. Возможно, он произнес эти слова вслух, сейчас он не смог бы вспомнить. Он понял только одно: он больше не сможет жить, еще раз не испытав такого же сильного наслаждения чужой болью. Он будет видеть пытки во сне, рисовать их в мечтах, он будет ждать, глубоко в душе схоронив тайну открытого им наслаждения. Лишь бы у него не отняли этот источник радости!

С тех пор брат Эстебан не пропускал ни одного допроса с пристрастием. Он связал свою судьбу со святым трибуналом и в конце концов стал инквизитором. Его почти не интересовали обрюзгшие бабы и грубые мужчины, только нежные, стройные юноши и девушки. К сожалению, брат Себастьян, возглавлявший трибунал, не часто баловал его подобным зрелищем. Нет, брат Себастьян никогда ни в чем не упрекал брата Эстебана, но когда брат Эстебан замечал ироничный, насмешливый взгляд брата Себастьяна, ему казалось, что тот видит его насквозь и знает о его тайной страсти. Брат Эстебан никогда не спорил с главой трибунала, никогда не противоречил, покорно соглашался со всеми его приговорами, так что фактически Бартоломе принимал единоличные решения. Брат Эстебан готов был целыми днями сидеть и молчать во время длинных, нудных процессов, ни во что не вмешиваясь и ни во что не вникая, лишь бы потом получить наконец часок-другой долгожданного счастья. Но если заключенного было необходимо подвергнуть пытке, брат Себастьян, как будто в благодарность за длительное смирение и покорность брата Эстебана, поручал это дело ему. Брат Эстебан знал, почему брат Себастьян терпит его и даже относится снисходительно — потому что сам не любит пыток. Он, внешне бесстрастный и холодно-насмешливый, на самом деле прячет под этой маской собственную впечатлительность.

Брат Эстебан до тонкостей изучил всю процедуру ведения подобного допроса. Сперва было предвкушение удовольствия. Палач и его подручный деловито и методично готовили инструменты, разжигали огонь в очаге, а брат Эстебан уже мелко дрожал от возбуждения. У него и правда иногда начинали трястись руки и он прятал их под столом.

Потом приводили жертву, обычно бледную, с округлившимися от страха глазами, но иногда, такие иногда попадались, — настроенную весьма решительно. Брат Эстебан, как и полагалось, еще раз предлагал ей покаяться, сознаться во всех заблуждениях, отречься от ереси и не доводить дело до необходимости применить пытки. Он задавал этот вопрос с внутренним содроганием. Случалось, что ведьма малодушничала, просила о примирении с церковью, а он лишался долгожданного зрелища.

От природы брат Эстебан не был слишком умен, но годами скрываемая от людей тайная страсть и ощущение собственной греховности и порочности, сделали его мнительным и подозрительным. И потому он понимал, что считанными часами или даже минутами выпадавшего ему блаженства нельзя злоупотреблять и чрезмерно истязать жертву. Страх лишиться той редкой, но захватывающей радости, которая заставляла трепетать все его существо, страх перед всеведущим братом Себастьяном заставлял его держаться в пределах разумного и, затаясь, ждать, ждать неделями, месяцами, когда же он вновь сможет испытать сладостное чувство наслаждения чужими страданиями.

Он надеялся, что с момента основания в городе инквизиционного трибунала, в провинции, где, по слухам, гнездилась ересь, у него не будет недостатка в тайных радостях. Как он ошибался! Целый месяц он был вынужден ждать! Наконец ему показалось, что его надежды вот-вот осуществятся. Появилась Долорес. Упорствующая. Девушка поразительной красоты. Уже одна мысль о том, что ее нежное, смуглое тело будет привязано к «кобыле» или повиснет на дыбе, вызывала у брата Эстебана сладостную дрожь. Лишь бы она не раскаялась!

«Кажется, эта девочка не испугается, — утешал себя брат Эстебан, — уж очень горячо она защищала себя и свою мать. Любопытно, будет она кричать? Наверное, да. Многие кричат. Некоторые, впрочем, молчат, стиснув зубы. Глупые. Какой в этом прок? Когда ведьма кричит — интереснее. Заметнее, что она страдает. Я заставлю ее кричать».

К сожалению, у брата Себастьяна была еще одна премерзкая черта, которая доставляла брату Эстебану немало хлопот. Брат Себастьян любил хорошеньких женщин. И зачастую его слишком мягкие приговоры в отношении молоденьких ведьмочек объяснялись отнюдь не их невиновностью, а смазливой внешностью. Брат Эстебан не без оснований подозревал, что снисходительность брата Себастьяна к красивым колдуньям была не вполне бескорыстной. Брат Эстебан догадывался о плутнях Бартоломе, злился, но, по понятным соображениям, молчал.

«И главное, — обиженно размышлял любитель пыток, — зачем ему эти ведьмы? Девки и так вешаются на него, словно в нем есть нечто особенное!» Как уже давно успел заметить брат Эстебан, Бартоломе пользовался успехом у женщин, хотя и не прикладывал к этому особых усилий. В тайне брат Эстебан завидовал брату Себастьяну, потому что на него самого ни одна женщина не смотрела иначе как с отвращением, хотя, как ему казалось, он отнюдь не был уродом, разве что за последнее время слегка располнел. И сейчас, с безошибочной проницательностью заинтересованного человека, брат Эстебан определил, что Бартоломе положил глаз на Долорес. Чертов распутник! Не нашлось бы таких проклятий, каких брат Эстебан мысленно не послал бы брату Себастьяну, видя, как жертва прямо-таки ускользает у него из-под носа.

* * *

Долорес не бросили в карцер. Камера, куда ее поместили, вовсе не была мрачным, сырым подземельем. Ее стены были холодными, шершавыми, но вполне сухими. Оконце под потолком выходило на солнечную сторону, и Долорес не страдала от постоянной темноты, как узники подземных казематов. Она могла видеть кусочек голубого неба.

Ложем ей служила кровать с колючим матрацем, набитым соломой. И все же это была не куча гнилого тряпья, на котором зачастую приходилось коротать дни и ночи узникам инквизиции.

Завтрак, обед и ужин ей заменяли кусок хлеба и кувшин воды. Но Долорес не была избалованной девочкой из богатой семьи и умела стойко переносить лишения. К тому же, ей не хотелось есть. Она была настолько потрясена случившимся, что совсем не ощущала голода.

Арест стал самым ужасным событием за всю ее коротенькую жизнь. Исключая, может быть, смерти отца. Но тогда она была десятилетней девочкой и не могла переживать слишком долго. В отличие от матери, для которой смерть мужа была страшным ударом.

Раннее детство Долорес было безоблачным. Ее окружала любовь. Отец и мать, которым Бог послал единственную дочь, души в ней не чаяли. А она восхищалась ими обоими.

Отец имел собственное небольшое судно, фелуку «Долорес». Он перевозил товары на Сицилию и Балеарские острова, а своей дочке привозил разные диковины — большие раковины, обточенные морем разноцветные камешки, а иногда даже маленькие жемчужины.

Франсиска Альварадо, в девичестве де Арельяна, принадлежала к старинному дворянскому роду. Она вышла замуж за отважного моряка вопреки воле родителей, и они отреклись от нее. Тем не менее, Франсиска была счастлива, и только частые отлучки мужа огорчали ее. Мать не раз просила отца бросить опасное ремесло и найти для «Долорес» дельного шкипера. Но отец всегда отказывался.

— Дорогая моя, — говорил он, обнимая жену, — ты прекрасно знаешь, все что я делаю, я делаю для тебя и для дочери. Мне тоже тяжело расставаться с вами. Но неужели ты хочешь, чтобы я всю жизнь провел около твоей юбки?

Франсиска вздыхала, но не спорила. Она и сама понимала, что именно таким и полюбила его — бесстрашным, готовым встретиться лицом к лицу с любой опасностью, полюбила капитана корабля, а не тихого домоседа.

Однажды он не вернулся… Море, постоянно требующее человеческих жертвоприношений, на этот раз выбрало его.

Франсиска написала родным, но не получила ответа. Чванливое дворянство не пожелало признать своей женщину, нарушившую устои общества. И Франсиска поняла, что ей придется рассчитывать только на собственные силы. И тогда она вспомнила о ремесле, которому когда-то научилась у своей бабушки. С трудом ей удавалось сводить концы с концами. Впрочем, в отличие от родителей, друзья мужа не забывали ее.

Иногда в душе Франсиски шевелилось подозрение, что она добывает средства к существованию способом, не одобряемым церковью. Но в их городке все было тихо и спокойно. До прибытия инквизиторов.

А Долорес не знала за собой никакой вины. Первое время она надеялась на беспристрастность и справедливость судей, которые в ее глазах были почти святыми. Они должны были во всем разобраться и понять, что и она, и мать — жертвы какого-то недоразумения. Но чем больше она присматривалась к толстому, вкрадчивому брату Эстебану или к хитроватому епископу, тем меньше им верила. Шли дни и недели, а судьи, как будто, не торопились восстанавливать справедливость и отпускать их с мамой на свободу. Оставался только декан инквизиторов. Неужели и этот человек, с виду такой умный и благородный, тоже бросит ее? Мысленно она молила его о помощи, захлебываясь в безмолвном крике. Неужели он не услышит ее?

Он услышал. То есть, сперва ей показалось, что услышал. Однажды дверь ее камеры отворилась, и вошел он. Она словно окаменела. Она одновременно и верила и не верила. Она не знала лишь одного: разговоры инквизитора один на один с обвиняемым были строжайше воспрещены. Брат Себастьян сознательно шел на нарушение закона, и одно это могло бы насторожить ее, будь она хоть чуть-чуть опытнее.

— Я готов освободить тебя, — сказал он. — Но за это тебе придется заплатить.

— Но у нас ничего нет, — возразила Долорес. — Разве вы не знаете? Мы бедны…

Инквизитор негромко рассмеялся, окинул ее взглядом, и под этим взглядом Долорес вдруг почувствовала себя очень маленькой и беззащитной. Он ничего больше не произнес, но в ее голове уже промелькнула догадка. Сначала она не поверила сама себе. Она просто не могла поверить в такое беззаконие! Но инквизитор как будто прочел ее мысли.

— Я вижу, ты поняла, — улыбнулся он. — Ну так как?..

Он задал этот вопрос насмешливо-безразличным тоном, так, как будто заранее знал ее ответ, точно он играл с ней, как кошка с мышкой.

— Нет! — воскликнула она, отшатнувшись. — Нет, нет, нет!

— У тебя нет другого выхода, девочка, — спокойно объяснил он.

— Есть! — возразила она. — Есть! Я могу принять все, что уготовано мне судьбой, безвинно пострадать, вынести любое наказание… умереть наконец!

— Глупо, — сказал инквизитор, — глупо в семнадцать лет страдать и думать о смерти, когда можно радоваться жизни, когда можно получить свободу и, кстати, возвратить конфискованное имущество.

— Ценой позора и бесчестья!

— В таком случае, весь мир пребывает в позоре и бесчестье и, тем не менее, до сих пор не провалился в преисподнюю. К тому же, я вовсе не злодей и не чудовище, вскоре ты сама в этом убедишься.

— Нет!

— У тебя нет выхода, девочка, — повторил инквизитор. — Я допускаю, что ты не боишься смерти. Не боишься своей смерти. А смерти близкого человека? Не забудь, девочка, здесь твоя мать. И она разделит твою судьбу, пройдет через те же мучения, что и ты. Поразмысли об этом, моя милая.

Долорес вздрогнула.

— Вот видишь, ты уже колеблешься.

— Допустим, — прошептала она, — допустим, я… приму ваше предложение. Но как я могу вам поверить? А что, если вы обманете меня?

— Что ж, договоримся так. Сначала я исполню свое обещание, потом ты исполнишь свое. Идет?

Она недоверчиво посмотрела на него.

— Я не требую у тебя платы вперед. Ты расплатишься после. Подумай. Я даю тебе два дня срока.

Он ушел, а Долорес разрыдалась, уткнувшись лицом в жесткий матрац. «Так не должно быть, так не должно быть!» — твердила она, захлебываясь слезами. За свою короткую жизнь она уже успела столкнуться с жестокостью и несправедливостью этого мира. Почему же сейчас ей было так больно? Ведь тот позор, через который предстояло ей пройти, верно, был не худшим злом, чем приговор инквизиции и, возможно, вечное заточение. Почему? Потому что она получила удар от руки человека, которого до этого почитала почти святым. И тут в ее голове возникла совершенно новая мысль. Слова, как будто, были те же, но смысл их был абсолютно иной. «Все должно быть совсем не так! Совершенно не так!» Но надеяться на то, что отец Себастьян вдруг осознает всю низость своего поведения и передумает, не приходилось…

Через два дня инквизитор вновь вошел в ее камеру.

— Ну? — спросил он только.

И Долорес побелевшими губами прошептала:

— Согласна…

— Иного я и не ожидал, — кивнул он.

Сжавшись в комочек, она ждала того, что последует дальше. Но он заговорил совсем о другом.

— А теперь, дочь моя, вспомни, нет ли у тебя или у твоей матери недоброжелателей, тех, кто был бы готов погубить вас, не побрезговав даже лжесвидетельством?

— Нет…

— Как ты наивна! Слушай же, я объясню тебе, что следует говорить на допросах и как следует поступать…

В инквизиционном процессе имена свидетелей никогда не сообщаются обвиняемым. Однако обвиняемый имел право назвать, перечислить своих врагов, которые, как он предполагает, могли намеренно донести на него, чтобы свести счеты. Если подозреваемый случайно угадывает доносчика, показания такого свидетеля считаются недействительными. Мать и дочь Альварадо согласно заявили, что Каталина Мендес давно точит на них зуб, потому что в течение многих лет они не могут поделить садик, расположенный между их домами. Сама Каталина неожиданно призналась, что не побоялась загубить свою душу ложным доносом, лишь бы насолить соседке. Показаний других свидетелей оказалось явно недостаточно, чтобы осудить Долорес и Франсиску. Таким образом, обвинение было не доказано, и церковный трибунал вынес столь редкий в практике инквизиции оправдательный приговор.

— Я жду тебя в пятницу вечером, — шепнул ей Бартоломе на прощание, — на улице Короля, в доме напротив оружейной лавки…

— Хорошо, — тихо ответила Долорес.

Она не знала радоваться ли ей долгожданному освобождению или же страшиться грядущего позора.

* * *

Стучать пришлось долго. Бартоломе отбил себе все кулаки, прежде чем за дверью произнесли старческим голосом:

— Кого еще черт принес?

— Священника! — разозлился Бартоломе. — Немедленно открывай, если не хочешь, чтобы за тобой прислали стражу!

Старуха долго звякала засовами и звенела ключами. Наконец дверь открылась. Бартоломе хотел войти внутрь, но так и замер. Неизвестно, кто из них испугался больше: старуха при виде доминиканца или Бартоломе при виде отвратительной физиономии старой ведьмы. Первой мыслью Бартоломе было, что дьявол никуда не исчез после убийства ростовщика, а так в его доме и поселился. Вместо платка на голову старой карги была намотана какая-то полинявшая тряпка.

Глубокие морщины избороздили ее лицо, над беззубым, ввалившимся ртом нависал огромный крючковатый нос, похожий на вороний клюв, а на подбородке торчала большая, как пуговица, волосатая бородавка. К тому же, старуха была усатой.

Несколько минут они оторопело смотрели друг на друга, причем у старухи нервы явно оказались крепче: она пришла в себя первой.

— Теперь в долг не даем! Вещи под залог не принимаем! Обмен денег не производим! — проскрипела она. — Нет его больше, благодетеля нашего. Никого больше нет! Слуга и тот сбежал. Ничего больше нет! Все отобрали! Все разрушили! До нитки обчистили! По миру пустили!

— Вот что, старая карга, — прервал ее Бартоломе, — позволь мне войти. А теперь молчи и слушай. Сейчас ты мне выложишь все, как на исповеди. И если я замечу, старая ведьма, что ты решила водить меня за нос, то ты быстро окажешься в компании своего дражайшего супруга Яго. Только он-то уже мертв, а вот ты, старая, поджаришься заживо. Поняла?

— Как не понять, — вновь затянула она ту же песню, и голос ее был похож на скрип несмазанного каретного колеса, — последнее отобрать хочешь… Выложи ему! А нечего выкладывать. Все отобрали, все похитили, все унесли, все повытаскали… Все, что многолетними трудами нажито, по крупицам собрано…

Бартоломе понял, что угрозами от старухи ничего не добьешься, и решил ей подыграть.

— Действительно, вот изверги! — сказал он. — А что, старая, много у твоего мужа было врагов?

— О, что звезд на небе! Полгорода облагодетельствовали — полгорода на нас зло затаило. Чем больше людям добра делаешь, тем они злее. Да без моего Яго все бы они здесь пропали, передохли от голода, как собаки. Скольких мы спасли, один Бог знает. Тому дай, другому дай, третьему дай! И никому-то он по доброте душевной не отказывал. Все беды людские близко к сердцу принимал. Вот и отблагодарили его, несчастного, да еще и опорочили!

— Но ведь твой Яго был поклонником сатаны, — заметил Бартоломе.

— Что вы, что вы! Яго был верным сыном церкви. Кресты очень любил. Особенно золотые. Серебряными, правда, тоже не гнушался. А уж сколько священников у нас в доме перебывало — и не сосчитать!

— Значит, с церковью у него были замечательные отношения?

— Да как же иначе? К нам сам настоятель монастыря святого Доминика захаживал. Бывали каноник собора святого Петра. Они церковную утварь сбывали. Каноник, так тот даже мощи предлагал. Чей-то палец да клок волос, а чей, не припомню…

— Ясно, ясно! — перебил ее Бартоломе. — Но ты говоришь, недоброжелателей у Яго было предостаточно? Можешь назвать имена?

— Как же, как же! Хулио Лоретта занял у нас сто пятьдесят эскудо, и был таков, мерзавец!! Бенито Перейра продал подсвечник, выдав за золотой, а он оказался только позолоченным. А еще… — и тут старуха начала длинное перечисление тех, кто, по ее мнению, так или иначе обидел ее благоверного.

— Довольно! — остановил ее Бартоломе. — Лучше скажи, не угрожал ли ему кто-нибудь?

— Как не угрожали! Чего только он, бедный, за свою жизнь не натерпелся! С лестницы спускали, палками били, даже собаками травили…

— В последнее время он с кем-нибудь ссорился?

— Ну да. С Антонио Диасом. Сколько крови ему этот молокосос перепортил! А того, дурак, не понимает, что его товар сбыть — это же какая ловкость нужна, какая смелость! И раздел тут может быть только такой: ему — треть, нам — две трети. Он же себе две трети требовал. «Я, — говорит, — жизнью рискую, а ты — только прибылью».

— Что это был за товар?

Старуха замялась.

— Всякий бывал… То одно, то другое…

— Ну-ка, объясни, старая!

— Они обычно говорили тихо, когда о делах совещались. А я, знаете ли, с годами туговата на ухо стала. Не могу всего разобрать. То ли было в прежние годы! О чем говорили в доме напротив и то слышала.

Бартоломе расхохотался. Он-то думал, что осведомленность старухи объясняется доверием к ней со стороны мужа, оказалось, она попросту подслушивала!

— Так о чем же говорили Яго и Антонио Диас в последний раз?

— Ругались. Этот мальчишка все кричал: «Чтоб дьявол утащил тебя в ад, старый хрыч! Чтобы ты, живоглот, провалился в преисподнюю!» Прямо так и сказал. «Или две трети мне выкладываешь, — говорит, — или я тебя сам, своими руками, задушу».

— Кто этот Антонио Диас? Торговец?

— Если бы! Если бы он был честным, добропорядочным торговцем! А то он грабитель, разбойник, пират паршивый! За таким глаз да глаз нужен. Любого обведет вокруг пальца!

— Если я правильно понял, он моряк?

— Да-да.

— Где его найти, не знаешь?

— У черта на рогах! — выругалась старуха. — Чтоб мои глаза никогда его больше не видели!

— Понятно, — улыбнулся Бартоломе. — Спасибо, старая. У черта или еще где-нибудь, но я его разыщу.

Бартоломе покидал старую еврейку в превосходном настроении. Во-первых, она его порядком позабавила, во-вторых, у него появилась надежда найти разгадку таинственного преступления.

* * *

Волны накатывались на песчаный пляж, замусоренный щепками, обрывками веревок, водорослями и отбросами. Пахло смолой и протухшей рыбой.

Бартоломе шел вдоль вереницы растянутых для просушки рыбацких сетей. Он счел неуместным явиться в порт в одеянии священника и, по своему обыкновению, на время опять превратился в светского человека. По этому случаю он надел черный бархатный камзол, отороченный тончайшими кружевами, завернулся в черный плащ, надвинул на глаза широкополую шляпу с черным пером.

Он заглянул сюда впервые и сейчас с любопытством рассматривал гавань, образованную двумя мысами, далеко вдающимися в море. На одном из них находился защищавший вход в бухту прямоугольный форт и королевская таможня, другой, за исключением нескольких полуразвалившихся лачуг, был гол и пуст.

В гавани на якоре стояло примерно с десяток небольших суденышек, предназначенных для каботажных плаваний: двухмачтовые тартаны или маленькие барки. Среди них выделялась длинная, узкая, выкрашенная в черный цвет шебека с ярко-желтой полосой вдоль борта. Судно было вооружено: солнечные блики вспыхивали на начищенных стволах медных пушек. Однако ни одного человека не было видно на палубе. В этот жаркий час весь порт словно погрузился в сон.

Только одно зрелище оживляло картину: в гавань медленно входил венецианский галеон. Бартоломе, щурясь от солнца, остановился, чтобы полюбоваться огромным кораблем. Даже отсюда были видны черные точки, перемещавшиеся по реям: матросы убирали паруса, — и два ряда задраенных пушечных портов. На фоне ярко-голубого неба четко вырисовывалось переплетение снастей и обнаженные мачты. Только под бушпритом еще трепетал блинд, да на корме развевался флаг республики св. Марка: золотой лев на красном фоне. Вот с кормы корабля поднялось небольшое облачко дыма, и над водой прогремел выстрел. Галеон салютовал. В ответ ухнула пушка форта. Вслед за этим со стороны таможни от берега отвалила шлюпка и заскользила по направлению к кораблю.

Бартоломе поискал взглядом, к кому бы обратиться, и заметил только пожилого рыбака, который, сидя на перевернутой лодке под навесом из парусины, чинил порванную сеть.

— Не знаешь ли ты Антонио Диаса? — обратился к нему Бартоломе.

— Как же, знаю, — ответил тот. — Вот его шебека «Золотая стрела». Самое быстрое судно на побережье от Барселоны до Гранады, — неожиданно с гордостью добавил он. — На ней служит мой сын.

— Скажи, где мне найти Диаса?

— Пойди туда, — рыбак ткнул пальцем в сторону портовой таверны, откуда даже с расстояния двухсот шагов были слышны пьяные возгласы. — Если его самого там нет, то, по крайней мере, тебе скажут, где он.

В таверне было жарко, чадно и шумно. Оглядевшись, Бартоломе понял, что здесь не так уж много народа, как могло бы показаться, судя по громкому стуку оловянных кружек, пьяным выкрикам и хриплому хохоту. Вся компания сгрудилась вокруг одного из колченогих, почерневших столов, за которым четверо моряков играли в кости. Остальные десять человек — грубые парни в рубашках, которые, вероятно, когда-то были белыми, босые или в грубых башмаках — просто наблюдали. По всей видимости, это были просто местные рыбаки, которые сами могли поставить на кон разве что свои грешные души. Здесь же вертелись три женщины, не менее пьяные, чем вся остальная компания, и отнюдь не первой молодости.

На столе из рук в руки переходила груда мелочи. Очередной проигрыш или выигрыш сопровождался возгласами одобрения или выражением сочувствия в форме витиеватых проклятий.

В зале было жарко из-за находившегося тут же очага, над которым на вертелах жарились куски мяса. Смуглый мальчишка-поваренок время от времени поворачивал их.

Бартоломе ненадолго растерялся, представив себе, как нелепо он выглядит в этом обществе в своей строгой черной одежде, отделанной дорогими кружевами. Но увлеченные игрой рыбаки и матросы не обратили на него никакого внимания.

Бартоломе сразу понял, что Диаса не может быть среди полунищих зрителей, разве что капитан «Золотой стрелы» — это один из игроков, которые и одеты получше, и деньги у них вроде бы водятся.

Бартоломе поискал взглядом, к кому бы обратиться, но вдруг почувствовал, что кто-то положил ему руку на плечо.

— Кого-то ищешь, сынок?

Бартоломе обернулся: с ним заговорил старый, седой моряк, которого инквизитор сперва не заметил, потому что тот сидел отдельно, за угловым столиком. Видимо, его уже не прельщало веселье молодежи. Бартоломе отметил, что, в отличие от всех остальных, старик почти не пьян и одет вполне прилично — в кожаную куртку. К тому же, у него было довольно приятное лицо — честное, открытое, загорелое до темно-коричневого цвета.

— Мне нужен Антонио Диас, — сказал Бартоломе.

— Его здесь нет, — ответил старик. — Но он тут непременно будет, если немного подождать.

— Когда?

— Этого никто не знает, — покачал головой старик. — Сюда всякий приходит, когда ему вздумается, и уходит, когда захочет. Но все люди моря встречаются именно здесь. Но мы можем скоротать часок-другой за кружкой вина, — предложил он.

Бартоломе понял, что, как человек новый, он вызывает интерес, а старику просто хочется с кем-нибудь поболтать. Бартоломе поморщился: грязный трактир вызывал у него отвращение, — но согласился. Он решил с пользой провести время и расспросить старика об Антонио Диасе.

Старый моряк сказал, что его зовут Алонсо Вальдес и что он капитан бригантины «Гальега» с экипажем из десяти человек. Инквизитор представился так, как обычно представлялся, когда хотел выдать себя за светского человека, то есть сказал, что его имя — Бартоломе де Сильва.

— Ты нездешний? — оживился Вальдес.

— Нет, — ответил Бартоломе. — Я здесь по делам.

— Ну что ж, — откликнулся старик, — наш город не хуже любого другого, а может быть, и получше.

— Однако я услышал здесь странные вещи. Говорят, будто черти у вас тут разгуливают по улицам так же спокойно, как у себя в преисподней, хватают попавшихся под руку грешников и волокут их прямиком в ад.

— Говорят. Но на суше я чертей не встречал, врать не буду, — ответил старик, — а вот морского видел.

— В самом деле?

— Конечно! И препротивнейшая это тварь, скажу я тебе. Зеленого цвета и в чешуе. Три года назад он вынырнул как раз под кормой «Гальеги» и уставился на нас круглыми зелеными глазами. Другие бы на нашем месте струхнули. Но мой друг Альфонсо не растерялся и разрядил в него мушкет.

— Попал?

— Не знаю. Черт нырнул — и был таков.

— Что ж, могло быть и хуже.

— Да. Морской черт по сравнению с морским змеем — очень милое существо. Огромное чудовище может проглотить любой корабль, как жаба — муху, и не подавится.

— Его ты тоже видел?

— Нет, слава Богу, не приходилось. Но я видел людей, которые его видели.

— Понятно, — улыбнулся Бартоломе.

— Ты мне веришь?

— Нет, — покачал головой Бартоломе.

— И правильно делаешь, сынок, — не обиделся старик. — И за это я скажу тебе правду: нет никакого морского змея.

— А черта?

— А черт его знает!

— Оставим черта в покое, — поморщился Бартоломе. — В конце концов, я не за этим сюда пришел.

— Ах да, тебе нужен Диас…

— Может быть, и не Диас… Мне нужен надежный и ловкий человек, который не испугался бы пойти на риск.

— Тогда тебе действительно нужен Диас.

— Он придет сюда играть? — Бартоломе кивнул на азартных матросов.

— Нет, Диас не играет.

— Он что же, скуп?

— Нет, напротив. Ради друга, ради близкого человека он отдаст все, до последнего мараведи.

— Так почему же он не хочет рискнуть сейчас?

— Он рискует каждый день и не только кошельком — для этого ума хватит у каждого, — он рискует своей жизнью!

— Ради чего же, в таком случае?

— Послушай, сынок. Я знал Антонио еще мальчишкой, когда он бегал по пристани в рваных штанишках, а рядом с ним — еще семеро таких же оборвышей — его братья и сестры. Он был самым старшим. Его отец тоже был моряком. Ему оторвало голову ядром, когда наш галеон атаковали проклятые еретики, английские пираты. И Антонио пришлось заботиться и о себе, и о матери, и о братьях и сестрах.

Последние слова Вальдес произнес в полной тишине. Бартоломе скорее почувствовал, чем увидел: в таверне что-то произошло. Он обернулся. В дверях зала стоял новый посетитель. Ему было года двадцать два-двадцать три, не больше, но он держался, как хозяин. При его появлении все замолчали, так замолкают слуги при появлении господина, подчиненные при виде начальника.

А потом послышались возгласы, исполненные искреннего восхищения. Рыбаки распустились, пропуская его к столу. Видимо, контрабандист пользовался искренним и вполне заслуженным уважением. Хозяин таверны поспешил к нему навстречу.

— Антонио! — воскликнул он. — Ну что, сегодня ты опять угощаешь? О, мы уже наслышаны о твоих новых приключениях!

— Антонио! — подхватил Вальдес. — Ну-ка, сынок, расскажи, как ты отправил на съедение акулам тунисского корсара. Вот этот человек, мне кажется, не прочь послушать рассказы о твоих подвигах, — и он подтолкнул вперед Бартоломе.

— Кто ты такой? — поинтересовался Диас, бесцеремонно разглядывая Бартоломе.

— Мне нужно поговорить с тобой.

— О чем, позволь узнать, мне с тобой разговаривать?!

— О деле. Конечно, если ты тот парень, который готов хорошо заработать, не спрашивая о происхождении товара и его предназначении.

— А почему ты решил, что я как раз тот? — прищурился Диас.

— Нас могут услышать?

— Отойдем.

Вальдес с готовностью уступил им угловой стол, приятели Диаса отошли в сторонку. Определенно, Диас внушал им очень глубокое почтение.

— Так откуда ты узнал?..

— Мне рекомендовал тебя Яго Перальта.

— Что я должен сделать?

— Переправить… кое-что… кое-куда…

— Поговорим по-деловому. Я не привык терять время даром. Итак, что?

— Порох и ядра.

— Куда?

— На Майорку.

— Как?

— Разумеется, тайно.

— Я не спрашиваю тебя, кому предназначен груз, но платить придется и за перевозку, и за молчание.

— Я понимаю. Потому и обращаюсь именно к тебе. Но погрузку нужно произвести тайно.

— О, это легко устроить. «Золотая стрела» будет ждать за мысом святого Висенте. Я отправлю своих людей на шлюпках в бухточку за мысом. Жди их там в полночь.

— Я доверяю только тебе лично. К тому же, только с глазу на глаз я могу назвать имя человека, которому предназначен груз.

— Хорошо, я там буду.

— По рукам?

— По рукам!

— Значит, до вечера, вернее, до полуночи?

— Да, конечно.

В полночь все произошло так, как и было задумано. Точнее, так, как было задумано Бартоломе.

Инквизитор ждал контрабандистов около одинокой рыбацкой хижины. На песке ожидала погрузки груда ящиков и мешков.

Шлюпка подошла почти бесшумно — весла были обмотаны тряпками.

— А ты точен! — воскликнул Диас, спрыгнув на берег. — Готов?

— Готов, — кивнул Бартоломе.

— Придется потрудиться, ребята, — заметил Диас, бросив взгляд на ящики и мешки. — Ну, за работу!

Матросы принялись перегружать товар в шлюпку.

И тут из хижины выскочили два десятка солдат. Прежде чем контрабандисты успели опомниться, Диаса скрутили, связали. Матросы отделались разбитыми носами. Видимо, нападавших интересовал исключительно капитан. Его подхватили, поволокли прочь…

Избитые матросы поднялись, вспороли мешки — там был песок. Они взломали ящики — там оказались камни. И тихая ночь содрогнулась от чудовищных проклятий обманутых моряков, оставшихся без своего капитана.

* * *

«Удивительно не то, что Яго Перальту убили, а то, что его не убили лет пятнадцать-двадцать назад. Необычен только способ, с помощью которого еврея отправили на тот свет — убийца обладал поистине дьявольской изобретательностью», — Бартоломе отложил пухлую книгу записей ростовщика. На столе в медном канделябре тихо таяли восковые свечи. Инквизитору казалось, что и на столе, и на стенах, и на потолке пляшут те же самые нескончаемые столбцы цифр. Он устал. К тому же, выявить подлинных врагов Перальты оказалось совершенно невозможным. Из десяти тысяч жителей города по крайней мере четверть имела все основания желать смерти ростовщику. Прав был маленький пройдоха Пабло: еврея здесь не любили. Может быть, дело не в деньгах?.. В конце концов, его ведь не ограбили…

Тихий стук прервал размышления Бартоломе. Он даже не сразу понял, что в дверь стучат, сначала ему показалось, что это скребется мышка.

Бартоломе захлопнул книгу. Стук повторился, на этот раз чуть громче.

— Войдите! — сказал Бартоломе.

Дверь слегка приоткрылась.

— Войдите же!

Дверь медленно, со скрипом, отворилась.

Долорес! Да, да, она должна была прийти именно сегодня, ведь он сам так приказал. Но, признаться, он ее сегодня не ждал. Нет, он не забыл — он просто не верил в то, что она придет. Он знал, она никуда не денется, она попалась, как птичка в силки, но все же он не думал, что эту гордячку удастся сломить так скоро. Он не надеялся, что она так быстро покорится судьбе. Или не смел надеяться.

Бартоломе встал.

— Подойди! — сказал он.

Она сделала три шага бесшумно и робко, словно тень, и медленно, как обреченная на заклание жертва. Теперь она стояла в освещенном круге. Обреченность, страх и… любопытство прочел Бартоломе в ее глазах. Она впервые видела его в светской одежде. Она ожидала встретить священника — перед ней стоял изящный кабальеро.

Бартоломе взял ее за руку и почувствовал, как дрожат ее пальцы.

— Существует суд Божий! — сказала она, осмелившись посмотреть ему в глаза.

— Что ты говоришь? — улыбнулся Бартоломе. — Неужели?

— И существует расплата! — с вызовом добавила она.

— Вот именно, — заметил Бартоломе, — я думаю, ты затем и пришла сюда, чтобы расплатиться.

— Это подло!

— Да, но и ты сама, и твоя мать на свободе. Слово свое я сдержал.

Он взял ее за плечи и привлек к себе.

Она попыталась оттолкнуть его, но он только рассмеялся. И в тот же миг с ужасом, с трепетом, но в то же время и с каким-то неясным чувством тайного наслаждения Долорес поняла, что у нее нет ни малейшей возможности ему сопротивляться, что он может сделать с ней все, что захочет. И дело было вовсе не в том, что его мускулы были тверды, как железо, и у Долорес просто не хватило бы сил с ним совпадать. Напротив, она хорошо ощущала, что он старается не причинять ей боли. Но ведь Рамиро, неуклюжий матрос Рамиро, тоже был сильным, он одним ударом кулака мог сбить с ног любого из здешних парней, он мог разогнуть подкову и свалить быка за рога, но она ничуть не задумываясь отвешивала ему пощечину, если он распускал руки, и Рамиро отступал, как побитый щенок. А Бартоломе имел над ней какую-то странную власть. Ее влекло к нему, тянуло, как кусочек железа к магниту. Но все, что внушали ей с детства, восставало, противилось тому, что сейчас могло произойти. Грех, прелюбодеяние — вот как все это называлось и влекло за собой осуждение людей и кару на небесах. Так говорила ей совесть. А сердце бешено колотилось в груди и как будто хотело совсем иного. Она была готова разорваться между страстным «да» и яростным «нет», и сделать этот выбор было выше ее сил.

— Я внушаю тебе страх? Отвращение? — он заглянул ей в глаза.

У Долорес закружилась голова, подогнулись колени. И она упала бы, если б Бартоломе не поддержал ее.

Девушка потеряла сознание. Бартоломе бережно положил ее на кровать. Она казалась сломленной и беззащитной, как поникший цветок.

Острая жалость пронзила сердце Бартоломе. Жалость и стыд за то, что он уже совершил и то, что хотел совершить, — те чувства, которые инквизитор всегда старался гнать прочь, чтобы они не превратили его жизнь в кошмар, — нахлынули на него.

«Ты подонок, Бартоломе! — сказал он себе. — Какой же ты подонок! Девочка месяц провела в камере на хлебе и воде. А сейчас? Есть ли у них с матерью другие средства, кроме тех, которые Франсиска добывала торговлей травами?»

Впрочем, Долорес быстро пришла в себя. Первый ее взгляд был непонимающим, вопросительным, но, по-видимому, тотчас вспомнила, где она и что с ней. Она лежала на постели, а над ней склонился ее мучитель! С ее губ сорвался то ли тихий крик, то ли стон, она попыталась сесть, но от слабости вновь откинулась на подушку.

— Успокойся, — сказал Бартоломе, — ради Бога, успокойся. Я не причиню тебе зла. Обещаю, — сказал и увидел недоверие в ее глазах, глазах испуганной дикой лани.

— Санчо! — позвал он. — Санчо! Принеси вина.

Появился слуга с бутылкой и кубком.

Бартоломе поднес кубок к губам Долорес, она отшатнулась.

— Не упрямься, дурочка, — произнес Бартоломе как можно мягче. — Ты что, думаешь, что я хочу тебя отравить? Или что я подмешал в вино сонное зелье? Смотри, — он сделал несколько глотков, — вино совершенно безвредно. Ну же, не бойся.

Пока она пила, Бартоломе осторожно поддерживал ее за плечи. Санчо молча наблюдал эту сцену.

— Похоже, хозяин, у вас ничего не вышло, — заключил он наконец.

— У нас в доме найдется что-нибудь съестное?

— Был как будто кусок говядины, не помню точно, съел я его или нет…

— Скотина! Быстро беги в ближайшую таверну, и если через полчаса не будет накрыт стол, я выбью тебе все зубы!

— Но, хозяин, ночь на дворе…

— Делай, что я сказал!

Недовольный Санчо отправился добывать ужин.

Бартоломе, чтобы не причинять девушке беспокойства, отошел к столу, в глубь комнаты.

— Мне кажется, я чувствую себя лучше, — тихо произнесла она. — Я ведь не ослышалась, вы сказали, что отпустите меня?..

— Да, ты свободна. И… я хотел бы, чтобы ты забыла о том недоразумении, которое едва не произошло.

— И я могу идти?

— С одним условием.

— Значит, — ее голос дрогнул, — вы не отступитесь, пока я… не расплачусь?

— Я дал слово! Помнишь, я обещал, что спасу тебя и твою мать. Разве я не выполнил обещание? Почему же сейчас ты мне не веришь?!

— Чего же вы хотите?

— Я хочу, чтобы ты задержалась здесь всего лишь на час. Я хочу, чтобы ты разделила со мной ужин. Только и всего. Надеюсь, тебя это не затруднит?

— Зачем?..

— Девочка, милая, посмотри на себя, ты же едва на ногах держишься… Кстати, все ценности (если, конечно, они у вас вообще были), все имущество было возвращено вам приемщиком инквизиции? Нет? Еще нет? Я займусь этим, — последние слова он произнес очень тихо, скорее самому себе, чем ей, и уже мысленно добавил: «Если я этим не займусь, вы вообще ничего не получите обратно».

Через полчаса вернулся Санчо, злой, недовольный, но молчаливый и покорный, так как вполне осознавал, что сейчас хозяину лучше не противоречить, и принялся расставлять тарелки. Санчо потрудился на славу. Очевидно, ему не только удалось вытащить из постели какого-нибудь трактирщика, но и заставить его разогреть ужин. На столе появилась олья-подрида — горячее блюдо из мяса с овощами, асадо — жаренное на вертеле мясо. На десерт предназначались фрукты. В довершение Санчо водрузил на стол две бутылки Канарского и удалился с мрачным, но торжественным видом.

— Но ведь сегодня пятница! — сказала Долорес, увидев на тарелках мясо.

— Дурочка! — улыбнулся Бартоломе. — Разве ты не знаешь, больным разрешается не придерживаться постов. А кроме того, разве ты не видишь, на столе два прибора, значит, согрешим мы вместе. Впрочем, если хочешь, после ужина я дам тебе отпущение, — добавил инквизитор. — Идет?

Сперва Долорес стеснялась, но вскоре голод взял свое. Пока она ела, Бартоломе задумчиво ковырял мясо вилкой и размышлял о том, в какое нелепое положение он попал и находил утешение лишь в том, что Долорес этого все равно не понимает. Зато она поняла, что ей и в самом деле больше ничего не грозит. Бартоломе даже не раз замечал острый взгляд, брошенный в его сторону, еще немного настороженный, но скорее любопытный, чем испуганный.

Впрочем, она смогла полностью избавиться от беспокойства и временами с тревогой посматривала в окно. Было уже далеко за полночь.

— Санчо! — крикнул Бартоломе. — Санчо! Проводи сеньориту!

Никто не отозвался.

Раздосадованный Бартоломе тихо выругался и сам отправился в комнатку слуги. Санчо спал, по-детски свернувшись клубочком и тихонько посапывая. Бартоломе стало жаль будить уставшего паренька. «Что-то я на редкость благодушен сегодня», — усмехнулся он про себя.

— К сожалению, наш храбрый защитник уже в объятиях Морфея, — сказал он, возвратившись к Долорес, — так что придется обойтись без него.

— Нет, нет, не нужно беспокоиться, — поспешно сказала она. — Я живу недалеко и без провожатых быстренько добегу до дома.

— Где ты живешь, я прекрасно знаю, — перебил он. — Но не могу же я отпустить тебя одну, когда на улицах не осталось никого, кроме бродяг и бандитов! И это еще не самое страшное. Теперь, говорят, по городу черти разгуливают так же свободно, как у себя в преисподней! Конечно, я могу предложить тебе остаться здесь до утра…

— Нет, нет! — опять горячо запротестовала она, очевидно, все еще не доверяя Бартоломе. — Я не останусь! Я должна быть дома! Если я задержусь до утра, мама обнаружит, что меня нет… Она с ума сойдет от беспокойства!

— В таком случае, как же тебе удалось ускользнуть от ее бдительного ока?

— Я сказала ей, что иду спать, а когда она тоже легла, я тихонечко вышла из дома… Но теперь я должна вернуться!

— …пока она ничего не заметила. Замечательно! Следовательно, ты все от нее скрыла, заботливая дочь… Пожалуй, это правильно. Ну, ну, не волнуйся, я не собираюсь и дальше тебя задерживать. Однако, не взыщи, тебе придется потерпеть мое общество еще полчаса. Пока я не доставлю тебя домой в целости и сохранности.

Бартоломе пристегнул к поясу кинжал в кожаных, расшитых серебром ножнах, надел перевязь со шпагой, набросил на плечи плащ, взял шляпу. Долорес невольно отметила, как легко и привычно обращается он с оружием, так, словно он был солдатом, а не монахом.

Сейчас он совсем не походил на священника. Перед ней стоял красивый и изящный кабальеро, по-юношески подтянутый и стройный, и вдруг ей пришла в голову странная мысль, что все ее подруги умерли бы от зависти, если бы увидели ее рядом с ним. «Дура!» — рассердилась она сама на себя, и ей стало так стыдно, что ее щеки вспыхнули.

Они вышли на улицу.

Ночь была на удивление светлой. Полная луна висела над крышами домов в окружении своих младших сестер — звезд. Ощущалось легкое дуновение бриза. Эта ночь, принесшая в тесные городские закоулки покой и прохладу, была точно создана для неспешных прогулок, тихих, нежных бесед и серенад под балконом. И не верилось, что эта ласковая, бархатная ночь таит в себе угрозу, что под ее совиными крыльями находят укрытие не только влюбленные парочки, но также убийцы и грабители.

Бартоломе предложил девушке руку, и она приняла это как должное, даже не успев подумать, как и почему это произошло.

Некоторое время они шли молча, пока какая-то тень не метнулась прочь прямо у них из-под ног. Долорес тихо вскрикнула и отступила на шаг. Бартоломе лишь рассмеялся.

— Это кошка, — сказал он. — Просто кошка. Самая обыкновенная, серая или черная.

— Но ведьмы могут превращаться в кошек! — возразила Долорес.

— Тебе виднее, — усмехнулся он.

— Но вы же знаете, что я не ведьма, что нас с мамой несправедливо обвинили и что я… я, на самом деле, так их боюсь…

— Не волнуйся! Я думаю, ни одна ведьма не станет показывать свои способности перед инквизитором.

Долорес вдруг почувствовала, что он над ней смеется, очевидно, считая маленькой, глупой девочкой. Но она с детства наслушалась сотен страшных историй о проделках злых колдуний, которые могут принять облик кого угодно: кошек, собак, жаб… Она слышала эти рассказы от матери, от недавно умершей бабушки, от подруг. Не верить им было просто невозможно! Но сейчас ей стало стыдно, стыдно за то, что она оказалась такой трусихой.

— Пойдемте! — сказала она. — Конечно, это была только кошка…

Неожиданно тишину ночи нарушила песня. Главенствовал сочный баритон, ему вторили писклявый тенорок и хриплый, пропитый бас. Вскоре в конце переулка показались и сами исполнители — тройка подвыпивших матросов, по всей видимости, возвращавшихся из портовой таверны. Двое — обладатели тенора и хриплого голоса — шли в обнимку, поддерживая друг друга, причем один из них был на голову выше другого. Коротышка нес фонарь. Третий — высокий, крепкий мужчина, очевидно, предводитель маленькой компании, шествовал впереди и держался на ногах довольно твердо. Именно он начинал очередной куплет, а приятели ему вторили.

— Ого! — воскликнул длинный. — Да тут прячется какая-то парочка! А ну, посмотрим, кто это!

Коротышка поднял фонарь и едва не ткнул им в лицо Бартоломе.

— Черт побери! — удивился он. — Да ведь это крошка Долорес! С кем это она, а, Рамиро?

— Долорес! — ахнул широкоплечий парень. — Что ты тут делаешь, ночью, да еще в этой странной компании?!

Ты!.. Ты…

Он, казалось, едва не задохнулся от негодования и злости.

— Отвечай мне, кто он такой?! Кто этот мерзавец, с которым ты… И как ты могла, как?!

— Рамиро, — пробормотала Долорес, — я потом тебе объясню… Он вовсе не тот, за кого ты его принял… Мы поговорим после… После, ладно? А сейчас уходи, уходи, ты же пьян!..

— Я не настолько пьян, чтобы не понимать, что девушка, которую я считал чистой, как ангел, на самом деле…

— На самом деле ты ничего не знаешь! Уходи!

— Сначала я покажу ему, как волочиться за чужими девчонками!

Рамиро вцепился в кружевной воротник Бартоломе и как следует встряхнул инквизитора.

— Рамиро, отпусти его! Он вовсе не…

Долорес попытался оттолкнуть моряка — с таким же успехом легкий ветерок мог опрокинуть скалу.

Бартоломе как будто даже не пытался вырваться. Левой рукой он нащупал эфес шпаги, рванул его вверх и нанес матросу удар в висок. И здоровенный парень рухнул к его ногам.

Теперь Долорес испугалась за Рамиро.

— Что вы сделали?! Вы убили его!

— Нет, — ответил Бартоломе, скривив губы в злой усмешке. — Я его просто оглушил. Не принимайте меня за кровопийцу. Я судья, но не палач.

Словно в подтверждение его слов Рамиро чуть приподнялся и застонал.

Приятели Рамиро схватились за ножи.

— Назад! — Бартоломе перехватил клинок из левой руки в правую.

Шпага Бартоломе описала сверкающий круг, распоров рубашку на груди низенького матроса, как раз напротив сердца. От неожиданности он охнул и схватился за бок. Но ни капли крови не увидел он, взглянув затем на свою ладонь, он даже не был оцарапан.

— Клянусь всеми святыми, он отрезал мне ус! — завопил другой моряк, хлопнув себя по щеке.

— Если ты сделаешь хоть один шаг, я отрежу тебе все остальное, — хладнокровно пообещал Бартоломе.

Матросы в нерешительности переминались с ноги на ногу.

— Возьмите вашего приятеля, — Бартоломе легонько пнул Рамиро в бок носком сапога, — и отправляйтесь ко всем чертям!

Парни сочли за лучшее не испытывать судьбу и не связываться с незнакомцем, так мастерски владеющим шпагой.

Они подхватили Рамиро под руки и поволокли прочь. Его грубые башмаки стучали по булыжной мостовой, пока не свалились, и дальше Рамиро бороздил мостовую голыми пятками. Подвыпившие товарищи либо не заметили этого, либо не придали большого значения.

— Так это твои друзья? — спросил Бартоломе, расправляя порванный воротник.

В его голосе прозвучало плохо скрываемое презрение, и оно укололо Долорес в самое сердце.

— Да… Нет… Просто знакомые…

— Поэтому один из них и заявлял на тебя свои права?

— У него нет на меня никаких прав! — возмутилась Долорес. — Он был матросом на судне моего отца, пока тот не погиб.

Ее голос дрогнул. Ей вдруг стало горько и обидно, потому что он мог подумать, будто у нее есть что-то общее с грубыми, пьяными матросами. Хотя какое ей, в сущности, дело до того, что подумает о ней человек, который сам хотел бесчестно обойтись с ней всего лишь два часа тому назад?!

— Допустим, — произнес только Бартоломе. — Допустим.

Долорес печально опустила голову.

Остаток пути они проделали молча, не глядя друг на друга.

— Мы пришли, — наконец тихо произнесла девушка, остановившись у дверей двухэтажного, довольно просторного, но обветшавшего дома.

— В таком случае, я могу быть свободен? — слегка улыбнулся он.

— Да, — едва шевельнула она губами, — можете…

Он сделал шаг ей навстречу, как будто хотел что-то сказать, но вдруг резко повернулся и быстро пошел прочь.

— Прощайте!

— До свидания, — тихо ответила девушка, но Бартоломе уже не слышал ее.

Она долго смотрела ему вслед. У нее было странное чувство, будто сегодня в ее жизни произошло что-то очень важное, но что это было, она так и смогла до конца понять.

* * *

— Вот как, значит, — черные глаза Диаса сверкнули нескрываемой ненавистью. — Отец-инквизитор — вот кто вы такой…

У Бартоломе даже промелькнула мысль, что сейчас юный разбойник набросится на него, благо в зале для допросов они находились одни. Впрочем, Бартоломе стоило только позвать на помощь или позвонить в серебряный колокольчик, что лежал у него под рукой на столе, — и в зал ворвались бы дюжие стражники.

— Значит, я здесь по вашей милости, — проговорил Диас. — Ну, спасибо. Я это запомню.

— Узнал? Замечательно. По крайней мере, мне не придется долго объяснять, в какое незавидное положение ты попал.

Только исполненный ненависти взгляд был ему ответом.

«Злишься, красавчик! Ну, еще бы! В твоих глазах я, должно быть, последний негодяй, подлец, предатель, человек без чести и совести. Возможно, ты не так уж и не прав, но делать выводы еще рано. Я еще не решил, что с тобой делать».

— Вот что, сын мой, — прервал напряженное молчание Бартоломе, — у меня есть к тебе одно предложение. Прежде всего, хорошенько поразмысли и оцени весь ужас твоего положения. Ты попался на контрабанде. С поличным. Знаешь, кому предназначались порох и ядра? Алжирским пиратам. Ты пособник магометан, сын мой.

— В таком случае, вы тоже, святой отец.

— Нет, сын мой. Ошибаешься. Порох и ядра в арсенале, ты в тюрьме, ergo, товар по назначению не доставлен, виновник схвачен, я предотвратил преступление против веры и родины. В свою очередь, из этого следует…

— Вы мерзавец — вот что из этого следует!

— Благодарю. А ты — висельник. Причем в самом ближайшем будущем. Мне остается только сдать тебя городским властям.

Диас ответил презрительной улыбкой.

— Конечно, — продолжал Бартоломе, — ты столько раз рисковал жизнью, что новая опасность тебя не пугает. Однако, если есть шанс ее избежать, почему бы им не воспользоваться? Договоримся, сын мой. Сейчас ты мне искренне, чистосердечно, как на исповеди, ответишь на все вопросы, что я тебе задам, покаешься во всех своих прегрешениях, каковы бы они не были.

— Исповедоваться? Вам? Да у вас, святой отец, грехов больше, чем у десятерых таких, как я, вместе взятых!

— Церковное таинство, сын мой, остается церковным таинством независимо от нравственных достоинств священника, который его совершает. Впрочем, это богословские тонкости. Я хочу знать, что тебя связывало с покойным евреем Яго Перальтой?! Какие делишки ты с ним обделывал, черт побери?!

Диас молчал, только сверкал глазами.

— Если ты будешь сговорчив, я отпущу тебя на свободу, — пообещал Бартоломе. — В противном случае, тебе придется свести тесное знакомство с городским палачом.

Молчание.

— Хорошо! Хочешь на виселицу — пожалуйста! А как же твои братья и сестры? Мать? Насколько мне известно, ты — их единственная опора. Что будет с ними?

Диас застонал. Впрочем, этот звук походил скорее на предсмертный хрип раненого зверя.

— Допустим… я соглашусь, — глухо произнес он наконец. — Но где гарантии, что вы и в самом деле отпустите меня?

— Гарантии? Никаких! Только мое слово.

— После того как вы меня уже один раз провели?! Это смешно, святой отец!

— Позволь, в прошлый раз я тебе никаких обещаний не давал.

— Я вам не поверю!

— Что ж, — рука Бартоломе потянулась к колокольчику, — сейчас я вызову стражу и тебя отведут в городскую тюрьму.

— Постойте!

— А, ты передумал. Так-то лучше.

— Что… я должен рассказать?

— Что связывало тебя с Яго Перальтой?

Диас колебался. Он явно чуял подвох. Ведь рассказать о своих похождениях означало окончательно себя погубить, своими руками вырыть себе могилу. А надежда на освобождение была слишком призрачной.

Бартоломе словно прочитал его мысли.

— Если б я хотел доказать, что ты пират и контрабандист, Антонио Диас, — сказал он, — мне не нужно было бы добиваться твоего признания. Я приказал бы схватить десяток твоих ребят, вздернуть их на дыбу, — далеко не все люди проявляют твердость в таких случаях, особенно, когда речь идет о чужой шкуре, а не о своей собственной, — и через пару дней я уже знал бы все, что хотел знать. Меня интересует не столько твоя особа, сколько делишки старого еврея.

— Может быть, вы думаете, что я не только магометанин, но еще и иудей? Трудно быть тем и другим сразу, святой отец.

— И потому оставим и Магомета, и Моисея. Поговорим о золотом тельце. Ведь поклонение именно этому идолу объединяло вас с Перальтой, не так ли?

— Вы что, святой отец, считаете, что я еще и язычник?!

— Я думаю, что ты, сын мой, заурядный разбойник. Итак, когда ты познакомился с Яго Перальтой?

— Это было четыре года назад… Тогда впервые мне довелось командовать судном. Наш капитан взял на борт груз, но внезапно заболел перед самым выходом в море. Но Перальта — все товары принадлежали ему — потребовал, чтобы никаких проволочек не было… И судно доверили мне.

— Продолжай, продолжай.

— Мне… стыдно вспомнить, что произошло потом… У берегов Ивисы мы заприметили большой торговый корабль. Один из моих парней — а это все были отчаянные ребята — сказал, что это, должно быть, венецианский купец, и что тот, кто приберет его к рукам, будет безбедно жить до старости. Он сказал: бояться нечего, если заметят исчезновение корабля, то заподозрят алжирских корсаров, их полно в этих водах. Большая часть венецианской команды, по всей видимости, была на берегу. Ребята посовещались и предложили мне рискнуть. Я не смог отказаться… Я так хотел стать богатым и независимым! Ночью на двух шлюпках мы подошли к венецианцу, вскарабкались на палубу и взяли его без крика и шума.

— И… вам повезло?

— Да. Судно было нагружено шелком, великолепным восточным шелком. Мы были богаты… Но… я испугался. Я не знал, как мне теперь быть. Ведь я стал пиратом. Отправиться бродить по белу свету я не мог, я должен был вернуться!..

— Я понимаю. Тебя ждали мать, братья, сестры…

— И они хотели есть! А я был богат! Понимаете?

— Ты вернулся.

— Да, я вернулся. Мы вернулись на нашей бригантине, а венецианское судно оставили в укромной бухте. Потом… я пошел к Перальте и чистосердечно все ему рассказал.

— Он обрадовался, я полагаю?

— Да, как ни странно, да. И взялся сбыть товар. Правда, за это он потребовал две трети его стоимости. Я согласился.

— Тебе ничего другого не оставалось.

— Да. Но я и мои товарищи все равно неплохо заработали. Я купил собственное судно, «Золотую стрелу». А Перальта сказал, что я ловкий парень и предложил мне сотрудничать и дальше.

— Следовательно, ты перевозил контрабанду, а еврей, в свою очередь, сбывал товар, если в открытом море тебе удавалось захватить какое-нибудь судно?

— Я больше никогда не напал ни на один христианский корабль! Я встал на ноги благодаря разбою, это правда. Но я поклялся себе, слышите, поклялся! — никогда больше не нападать на суда добрых христиан! И слово я сдержал!

— Остаются еретики и магометане, — заключил Бартоломе. — Тоже неплохо. И справедливо, и выгодно. Вот только большую часть дохода ты терял в результате посредничества еврея.

— Пожалуй, так.

— Со временем ты понял, что Перальта тебя обманывает и решил с ним посчитаться?

— Посчитаться?

— Ты грозился убить его — и это слышали.

— Вы что же, святой отец, думаете, что это я… убил еврея?

— На всякий случай, объясни мне, где ты был в ночь на двадцать первое июня.

— Пил! В таверне! С приятелями!

— Они могут это подтвердить?

— Конечно!

— Однако не стоит полагаться на слово пьяных матросов.

— Послушайте, я никого не убивал, даже старого еврея! Он ведь был крещеным евреем! Я никогда не загубил ни одной христианской души!

— А венецианцы?

— Их я тоже не убивал! Мы их просто связали! А когда отошли на порядочное расстояние от Ивисы, дали им шлюпку и пожелали счастливого пути!

— Гм. Надеюсь, они добрались до берега.

— Но мои руки не запачканы кровью!

— Да, конечно. О том, что ты, должно быть, перерезал глотки нескольким десяткам мавров и английских еретиков, упоминать не стоит.

— Они пираты и враги Господа! — сверкнул глазами Диас.

— Бесспорно, — кивнул Бартоломе. — А еврея ты не убивал?

— Не убивал!

— Можешь поклясться на Святом Евангелии?

— Могу!

— Пожалуй, я тебе поверю.

— Я удовлетворил ваше любопытство?

— Почти.

— А наш договор остается в силе?

— О, конечно!

— Значит, я свободен?

— Как ветер.

— И я могу идти?

— Да, до встречи.

— Я предпочел бы сказать: прощайте!

Диас уже сделал несколько шагов к выходу, но Бартоломе окликнул его.

— Вот что, сын мой, не вздумай поднять паруса и показать святому трибуналу корму!

— Почему бы и нет?

— Потому что тебе будет довольно сложно погрузить на борт мать и семерых сопляков в придачу. Согласись, это обременительный груз для вольного добытчика.

— А если я все-таки выйду в море?

— Все они, как причастные к делу о ереси, окажутся в тюрьме святого трибунала.

— Подло, мерзко, гадко!

— Возможно. Но ты можешь мне дать другие гарантии?

— Мое слово!

— Прости, сын мой, но я тебе тоже не поверю.

Диас вышел, громко хлопнув дверью.

«Мог бы и поблагодарить за то, что так легко отделался, — подумал Бартоломе. — И он не убивал. Скорее всего, он не убивал. У него не хватило бы ума переодеться чертом. К тому же, почему яд? Диасу было бы проще воспользоваться шпагой или абордажной саблей. И уж конечно этот верный христианин не стал бы составлять договор с дьяволом. Интересно, он вообще умеет писать? К тому же, почему этот бандит не позарился на сокровища еврея? Ему же никто бы не помешал! Пабло бежал, старуха хватилась своего мужа только на следующее утро. И все же, я не положился бы на слово этого разбойника. Отныне каждый его шаг будет мне известен».

Выйдя из здания трибунала, Диас отправился в порт. Он тотчас заметил, что за ним следует какой-то человек. Впрочем, шпион даже не пытался прятаться.

В портовой таверне Диас разыскал своих матросов и приказал им отправляться на «Золотую стрелу». После душного, спертого воздуха церковного судилища ему хотелось на простор, на свободу. Сильные руки гребцов быстро гнали шлюпку вперед, а Диас ломал голову над тем, как же ему поступить и не лучше ли будет поднять паруса и положиться на волю Божью.

«Золотая стрела» выглядела совершенно пустой и как будто мирно дремала в бухте. Но вот над бортом показалась голова солдата в начищенном шлеме.

— Эй, на шлюпке! — окликнули матросов. — Поворачивай! Сюда нельзя!

— Это еще что такое?! — воскликнул Диас. — Я — капитан «Золотой стрелы»! Что вы, черт побери, делаете на моем судне?!

— Ты-то, может, и капитан, — ответил ему солдат, — вот только шебеки у тебя больше нет. Судно конфисковано по приказу коррехидора. Так что прочь отсюда, пока я не разрядил в тебя мушкет!

Рядом с первым солдатом показался второй. Сверкнуло дуло мушкета.

Диас в сердцах ударил кулаком по банке, на которой сидел.

— Проклятый монах! Везде успел! Обложил, как дикого зверя!

— Что будем делать, капитан? — спросил один из матросов.

— Гребите к берегу, ребята, — устало махнул рукой контрабандист. — А там поглядим.

Бедный Диас! Он, кому уступали дорогу все окрестные парни, он, кого уважали и считали себе равным бывалые моряки, он, кого страшились алжирские корсары, чувствовал себя мухой, запутавшейся в паутине, птицей, попавшей в силки. Инквизиция шла по его следу. Чужие люди распоряжались на его судне. Его близким угрожала опасность. Но самое ужасное — не понимал, почему его преследуют и что от него хотят. Он не видел смысла в этой игре и ничем не мог объяснить ее, кроме злой воли человека в черном, который, по какой-то ему одному ведомой причине, задумал его погубить. Диас редко доискивался причин. Он был ловок и сообразителен, но он не привык долго размышлять. Он никогда не распутывал сложных узлов, он их просто разрубал, кинжалом, шпагой, абордажной саблей. Он не хотел и не умел плести интриги, он предпочитал сражаться оружием, достойным настоящего мужчины. И сейчас он чувствовал, что готов нарушить свое слово и отправить на тот свет одного недостойного христианина, который именовал себя то доном Бартоломе де Сильва, то отцом Себастьяном.

* * *

Вот он, дон Фернандо де Гевара, знаменитый маг и чернокнижник. Человек, который мог вызвать два десятка ужасных демонов. Человек, который думал, что может повелевать ветрами и молниями, дождями и ураганами. Человек, который много лет потратил на изучение магии и каббалистики. Человек, который, должно быть, достиг вершины знаний, и, возможно, слегка повредился в рассудке.

Де Гевару усадили на простую грубую скамью посреди зала заседаний. Страшный колдун совсем не производил угрожающего впечатления, скорее наоборот, он выглядел очень одиноким, подавленным и растерянным.

Дон Фернандо де Гевара был мужчиной мощного телосложения, с широкими плечами и мускулистыми руками. Вероятно, он обладал огромной физической силой, но ничто в его облике, на первый взгляд, не свидетельствовало о силе духа. Де Гевара не отводил взгляд, но в нем не чувствовалось дерзкого вызова представителям церкви, скорее, безмолвный вопрос и даже простодушие. Однако Бартоломе понимал, что не следует доверять первому впечатлению.

В виду важности дела на допросе присутствовали оба инквизитора и сам епископ.

— Мы увещеваем вас говорить правду и только правду и добровольно сообщить нам о том, что вы сказали или сделали противного святой вере и святой католической церкви, — обратился брат Себастьян к колдуну. — В противном случае, нам придется поступить с вами по всей строгости закона.

— Но, святые отцы, — воскликнул де Гевара, — я не сделал ничего плохого, моя совесть чиста!

— В ваших интересах добровольно сознаться во всем и не навлекать на себя кару Господню и человеческую, — добавил брат Эстебан.

— Но, святые отцы, я не понимаю, чего вы от меня хотите и почему я здесь!

— Сын мой, никого не заключают в тюрьму святого трибунала без достаточных оснований для этого, — наставительно изрек брат Себастьян. — Итак, приступим. Ваше имя?

— Дон Фернандо де Гевара де Вера.

— Кто ваши родители?

— Мой отец — дон Луис де Гевара де Охеда — служил под знаменами дона Хуана Австрийского, в битве при Лепанто он командовал королевской галерой. Там он получил тяжелую рану и был вынужден выйти в отставку. Моя мать — донья Изабелла де Вера — происходила из старинного астурийского рода. Она известна своей благотворительностью и щедрой поддержкой женского монастыря святой Терезы. Оба потомственные дворяне.

— Это так, — подтвердил епископ, обращаясь к Бартоломе.

— Положим. А не было ли среди ваших предков мавров или морисков?

— Один из моих предков сражался вместе с Сидом Кампеадором! — ответил обвиняемый, и глаза его грозно сверкнули. — Я ненавижу неверных!

— А не состояли ли вы в родстве с иудеями?

— Нет! Род де Гевара всегда гордился чистотой крови!

— А не было ли в числе ваших родственников людей, осужденных за ересь?

— Нет, никогда! Сеньоры де Гевара всегда являлись примером для всех истинных христиан и не раз проливали кровь за нашу святую веру!

— Это верно, — опять подтвердил епископ. — В моей коллекции есть одно интересное полотно… Неизвестный художник изобразил рыцаря в полном вооружении на боевом коне. У меня есть все основания предполагать, что рыцарь этот — дон Мигель де Гевара, прапрадед дона Фернанда. По крайней мере, если верить не слишком разборчивой надписи в левом верхнем углу картины.

— Охотно верю, — процедил сквозь зубы Бартоломе, — но, согласитесь, ваше преосвященство, к делу это не относится.

— Конечно, но, я думаю, вы примете это к сведению.

— Что у вас есть предположительный портрет предка подозреваемого? Извольте.

Старик лишь вздохнул в ответ.

— Направьте запросы в трибуналы Гранады, Барселоны и Толедо, — обратился Бартоломе к секретарю, — не проходил ли кто-нибудь из рода де Гевара по какому-нибудь делу о ереси.

— Вы мне не верите? — встрепенулся дон Фернандо.

— Потрудитесь отвечать на вопросы, а не задавать их! Итак, насколько нам известно, ваши родители умерли, отец — в 1606 году, мать в 1607. Были ли у вас братья, сестры?

— У него был брат Лоренсо — ответил за де Гевару епископ. — Но он погиб. Утонул… Это произошло пятнадцать лет назад.

Бартоломе с трудом сдержался, чтобы не посоветовать его преосвященству замолчать. Ему вообще стало казаться, что старичок сочувствует обвиняемому. Впрочем, удивляться этому обстоятельству не приходилось. Во-первых, как и вся окрестная знать, епископ и де Гевара наверняка были хорошо знакомы, во-вторых, Карранса, конечно же, не хочет громкого процесса в своей епархии и потому будет стараться обелить де Гевару.

— Это так? — спросил Бартоломе колдуна.

— Да! — ответил тот, и в голосе его прозвучала такая горечь, словно трагическая гибель дона Лоренсо случилась лишь вчера. — Да! Святые отцы, у меня нет больше брата!

— Продолжим. Дон Фернандо, прочитайте Pater noster.

Де Гевара произнес слова молитвы. Его хрипловатый голос слегка дрожал, видимо, он очень сильно волновался.

— Хорошо. Теперь Credo.

И вдруг де Гевара запнулся, перепутал слова молитвы, вздрогнул, провел рукой по лбу, словно какое-то воспоминание помешало ему.

Инквизиторы переглянулись. Если обвиняемый забывал или путал слова молитвы, это считалось одним из самых серьезных доказательств его виновности.

Де Гевара тоже понял, что произошло. Он сгорбился, втянул голову в плечи и оглянулся по сторонам уже с нескрываемым страхом.

Бартоломе перешел к допросу по существу.

— Известно, что вы заключили с дьяволом договор крови, продали ему свою бессмертную душу, что вы вызывали демонов посредством заклинаний, а они выполняли ваши поручения. Вы это признаете?

— Прошу прощения, святые отцы, откуда вам это известно?

— Вы признаете?

— Но это же бред!

— Вы называете бредом слова инквизиторов?

— Нет… Я не то хотел сказать… Я хотел сказать, что ничего подобного я не делал!

— А что же вы делали?

— Ничего!

— Вы пренебрегали заповедями церкви?

— Нет же!.. Святые отцы, вы вкривь и вкось толкуете мои слова…

— Так вы считаете, что мы ошибаемся?

— Нет, я так не считаю…

— Но вы только что сказали!

— Вы нарочно путаете меня!

— Сын мой, никто не желает вам зла. Мы ждем от вас лишь чистосердечного раскаянья.

— Но мне не в чем каяться!

— Вам являлся Люцифер?

— Нет!

— Вам являлся Асмодей?

— Нет!

— Астарот?

— Нет!

— Бегемот?

— Нет!

— Вельзевул?

— Нет, нет, нет!

— А в каком виде являлся вам Вельзевул? — вступил в разговор брат Эстебан.

— Да, в каком виде? — устало повторил епископ.

— Может быть, он имел облик огромной коровы?

— Нет.

— В таком случае, не походил ли он на ужасную косматую обезьяну?

— Или на черного козла?

— Он изрыгал пламя?

— Послушайте, святые отцы, — возмутился де Гевара, — сдается мне, вы куда лучше меня знаете, в каком виде являются человеку черти!

— Сын мой, — покачал головой епископ, — зря вы порочите служителей церкви. Зря вы порочите всех служителей церкви.

— Я надеюсь на вашу справедливость! — де Гевара как будто заметил доброжелательность епископа.

— И зря вы связались с нечистой силой, — продолжал его преосвященство. — Разве вы никогда не получали предупреждения… свыше?

— Получал…

— Вот видите!

Бартоломе вдруг показалось, что в словах епископа присутствует какой-то тайный смысл. Однако де Гевара ответил епископу с тем же напускным, как думалось Бартоломе, простодушием:

— Я всегда следовал голосу совести, святые отцы, и мне не в чем себя упрекнуть!

Затем де Геваре продемонстрировали некоторые предметы, найденные в его подвальной лаборатории, в том числе и отвратительную Руку Славы, однако тот заявил, что эти вещи ему не принадлежат, что он их никогда не видел и вообще понятия не имеет, что это такое. И произнес все это с таким наивно-простодушным видом, что на месте инквизиторов никто не усомнился бы в правдивости его слов. Инквизиторы же никому не верили по долгу службы. Брат Себастьян, для которого виновность де Гевары не вызывала ни малейших сомнений, решил, что колдун — превосходный актер, но избрал неверную тактику защиты: уж слишком много против него было прямых улик. Ему следовало бить себя в грудь и каяться, только таким способом ему, может быть, и удалось бы сохранить жизнь.

Рассчитывая, что после нескольких дней, проведенных в камере, заключенный как следует осмыслит свое положение и перестанет запираться, Бартоломе подал знак к прекращению допроса.

— От него будет очень трудно чего-нибудь добиться, если не применить пытку, — заключил брат Эстебан.

Ему было обидно, что вместо молоденькой девушки ему, скорее всего, придется пытать грубого мужчину, но все же это было лучше, чем ничего.

— Посмотрим, — отозвался Бартоломе.

 

Часть вторая

Смерть гробокопателя

Круглая луна повисла над колокольней собора св. Петра. Ни одно облачко не закрывало яркие, крупные звезды. Часы городской ратуши пробили полночь. Но город еще не спал. Где-то звенела гитара, откуда-то доносилась песня. На крыше ее подхватил хор бродячих котов.

В этот час прекрасные дамы, скрываясь за шторами и балконными решетками, ждали своих кавалеров. И звучали под окнами и балконами серенады, иногда прерываемые звоном скрещенных клинков. И то, и другое смолкало, когда слышался мерный шаг ночного дозора.

И лишь в одном конце города господствовала полная тишина. Могильная тишина. Это было городское кладбище, примыкавшее к францисканскому монастырю. Никто не решился бы ночью нарушить покой могил.

Старый сторож запер решетчатые кладбищенские ворота, повесил на них тяжелый замок и остановился, хозяйским взглядом обозревая ряды могил.

— Спите, спите спокойно, мои милые, — сказал он, очевидно, обращаясь к мертвецам. — Никто вас не потревожит. Вы ведь не в обиде на старого Педро? Если он иной раз и беспокоит вас, вы ведь его простите, не правда ли?

Постояв так четверть часа и, очевидно, удостоверившись, что на кладбище, кроме него самого, и, вероятно, призраков, никого больше нет, старик направился к своей убогой хижине, прилепившейся к монастырской ограде. Оттуда он вернулся с лопатой, закинул ее на плечо и бодро зашагал в дальний конец кладбища.

Педро Рамирес, кладбищенский сторож, а заодно и могильщик, был седым, сгорбленным, но еще крепким стариком. Он вполне справлялся с тяжелой работой. Его жилистые руки еще не ослабели, короткие кривые ноги не подгибались. Однако от долгого пребывания в одиночестве (или в компании мертвецов, что почти одно и то же) он приобрел привычку разговаривать вслух сам с собой.

— Вот здесь, — сказал он, остановившись около небольшой свежей могилки. — Здесь я закопал этого бедного мальчика. Он был совсем крошкой, и гробик такой маленький. Ну, теперь ему ни к чему его бедные, хрупкие косточки. Душа его на небесах, а трупу — ему все едино, — и старик, вместо того чтобы рыть новую могилу для очередного покойника, принялся раскапывать свежую могилу ребенка. Рыхлая, не успевшая слежаться земля легко поддавалась. Старик работал умело и быстро.

— Выдам его за некрещеного, — рассуждал Педро. — По размерам он вполне подходит — ему всего несколько дней от роду. Но умер он вполне по-христиански, иначе его не похоронили бы в освященной земле. Продам трупик колдуну. Он должен дать хорошую цену. А если он не возьмет, отнесу старой ведьме. Она, правда, скряга порядочная. И, к тому же, еще не расплатилась со мной за руку покойника, что я принес ей две недели назад. Правую… Нет, левую… И за трех жаб она тоже не заплатила. В следующий раз будет ловить их сама. Впрочем, жаб я ей готов даже простить. Мало их, что ли, в пруду прыгает… А вот за руку надо взять не меньше десяти эскудо. Никак не меньше. Вот колдун — тот платит аккуратно. Сразу же. Медью, правда, ну да уж Бог с ним… Решено. Ему и отнесу бедного крошку. Только что-то колдун давно не давал о себе знать…

Лопата ударилась обо что-то твердое — это была крышка гробика. И тотчас же чья-то тяжелая рука легла на плечо старика. Педро вздрогнул, как человек, которого застигли на месте преступления. Вздрогнул, обернулся и обмер. Перед ним стоял дьявол. Огромный, рогатый.

— Господи, помилуй! — пролепетал Педро, поспешно перекрестился, рухнул на колени прямо на гроб и начал шептать слова молитвы.

Но дьявол только захохотал.

— Вот как — ты взываешь к Богу! Ты, Педро Рамирес, святотатец, гробокопатель, осквернитель могил! Бог давно отвернулся от тебя, проклял тебя и отдал тебя мне! Мне! Отдал и душу твою, и тело!

Дьявол сгреб Рамиреса за воротник и вытащил из наполовину раскопанной могилы.

— Ну, Педро Рамирес, расчленитель трупов, скажи, где твое место? В аду, в самой глубине преисподней, в кипящем котле! Неужели ты думал избежать расплаты?! Иди ко мне, иди! Ты мой, навеки мой! Куда же ты?

Дьявол протянул к старику когтистые, волосатые лапы. Педро вскрикнул и пустился бежать так быстро, как только позволяли его короткие, кривые ноги. Обезумевший гробокопатель петлял среди крестов и могил, а его большими прыжками настигал черт. Старик бежал в сторону монастыря. Там думал он найти спасение, надеясь, что дьявол не переступит порог святой обители.

Старик закричал — его никто не услышал. Но даже если бы кто-нибудь и услышал этот вопль ужаса и отчаянья, раздавшийся среди могил, разве он поспешил бы на помощь, а не бросился бы со всех ног прочь от проклятого места?

Старик задыхался. Далее из его груди вырывался уже не крик, а хриплое, прерывистое дыхание, похожее на всхлипы.

— Еще никто не ушел от судьбы! Еще никто не ушел от возмездия! — раздавался за его спиной хохот дьявола.

Старик споткнулся, рухнул на чью-то могилу и почувствовал, как тяжелая нога придавила его к земле.

— Я по праву беру то, что принадлежит мне! — сказал дьявол и вынул из-под плаща огромный кинжал, больше похожий на нож мясника.

* * *

Ранним утром брат Бенито, один из монахов обители св. Франциска, как обычно отправился на кладбище, чтобы помолиться за упокой души умерших. Этот святой брат считал, что кладбище, где все вокруг напоминает о бренности земного, где каждый камень, каждый куст словно говорит: memento mori — самое подходящее место, чтобы мысленно обратиться к вечности. В течение десяти лет брат Бенито ежедневно приходил сюда, опускался на колени у первой же приглянувшейся могилы и погружался в молитву. И почти каждое утро его встречал кладбищенский сторож, тоже становился на колени и просил благословения.

На этот раз брат Бенито едва не наступил на распростертое тело Рамиреса. Сначала он подумал, что старику стало плохо, хотел было помочь могильщику подняться, но его рука коснулась окоченевшего трупа. На крики монаха сбежалась братия.

Рамирес лежал, уткнувшись лицом в землю, а между лопаток у него торчала рукоять кинжала. Кроме того, у него был отрублен указательный палец левой руки. Палец валялся тут же, рядом с трупом своего бывшего владельца. Около покойника монахи нашли и еще более ужасную вещь — договор с дьяволом, составленный по всей форме и подписанный кровью.

Братья обнаружили также только что раскопанную могилу и брошенную лопату. По этому поводу мнения разошлись. Одни полагали, что черт решил выкопать чей-то труп, а могильщик ему помешал, другие же считали, что Педро Рамирес оказался гнусным святотатцем, и в доказательство своей правоты приводили наличие договора с дьяволом: чего же еще ждать от человека, продавшего душу сатане?

Происшествие взбудоражило монастырь. Само собой, нельзя было ожидать, что три десятка монахов будут держать язык за зубами, и по городу поползли странные слухи. Если первое убийство, которое молва приписала дьяволу, вызвало сплетни, пересуды и даже насмешки, потому что, по мнению жителей города, ростовщик и не заслуживал ничего, кроме геенны огненной, то второе происшествие всерьез напугало горожан. Молва утверждала: черти бродят по улицам, хватают всех грешников и тащат их прямиком в ад. Отныне никто не мог поручиться за собственную жизнь, ибо кто же без греха?

В полдень договор с дьяволом уже находился в руках Бартоломе. И по слогу, и по форме он ничем не отличался от предыдущего, только вместо подписи в конце документа стоял жирный, бурый, расплывшийся крест: Педро Рамирес не умел писать. Бартоломе отметил, что и Яго Перальта, и Педро Рамирес, очевидно, стали жертвами одного и того же черта, почерк, во всяком случае, был тот же самый.

Прихватив с собой полупьяного Федерико Руиса, инквизитор лично явился, чтобы осмотреть место преступления. Кладбище будто вымерло — ни один человек теперь не рискнул бы прийти сюда.

Бартоломе отправил Руиса осматривать место происшествия, а сам вошел в хижину могильщика.

На первый взгляд, Рамирес жил очень бедно. Даже постель ему заменяла охапка соломы. В нос ударял отвратительный, но уже знакомый запах — запах тления. И, к своему непередаваемому отвращению, но уже без особого удивления Бартоломе обнаружил в убогом домике те же предметы, что и в лаборатории колдуна — кости и черепа. С потолка свисала связка сушеных лягушек. «Да, да, я все это уже видел. Кажется, я понимаю, откуда де Гевара получал всю эту гадость. Как раз отсюда. Выходит, старик раскапывал могилы, а трупы сбывал колдуну. Отдадим справедливость дьяволу: он тащит в преисподнюю души, которым давно туда пора».

Скрипнула дверь. Бартоломе обернулся. Перед ним стоял чумазый, лохматый, оборванный мальчишка лет десяти-двенадцати.

— Что тебе здесь нужно, сын мой?

— А вам, святой отец? — последовал дерзкий ответ.

— Что может делать священник в доме недавно умершего человека? Молюсь за упокой его грешной души.

— А, так значит черт прибрал нашего Старика, — сказал оборванец. — Жаль. Правда жаль.

Мальчишка и не подозревает, до какой степени его слова соответствуют истине, отметил про себя Бартоломе.

— Ты знал его?

— Конечно! Да кто же из здешних его не знает? Всякому хоть разок доводилось бывать на кладбище. Люди мрут — дело обычное. Так ведь?

— Так, — едва заметно усмехнувшись, согласился Бартоломе. — Но, мне показалось, ты искал здесь Педро Рамиреса, или Старика, как ты его называешь?..

— Выходит, я его не нашел.

— Зачем же он тебе?

— Я ловил для него лягушек.

— Лягушек? Зачем?

— Я не спрашивал, — оборванец сплюнул сквозь зубы на земляной пол. — Он платил мне мараведи за десяток.

— Зачем ему лягушки?

— Может, он их ел? — пожав плечами, предположил мальчик. — А еще я иногда приносил ему мышей.

— Их он тоже ел?

— Нет, я думаю, их ела его кошка.

— Как тебя зовут, охотник?

— Херонимо.

— У тебя есть отец, мать, Херонимо?

— Нет, — покачал головой оборванец. — Хотя, наверно, были. Ведь человек не может появиться на свет так просто, без отца и без матери.

— Чем же ты занимаешься, Херонимо?

— Да чем придется! Вот Старик мне здорово помогал. Не так уж часто встретишь человека, которому нужны мыши, лягушки и жабы.

— Значит, он был очень странным, этот Старик?

— Пожалуй. Он заговаривался. Сидит-сидит, а потом вдруг начнет говорить сам с собой!

— О чем же он говорил?

— Так, болтал всякую ерунду. На жизнь жаловался. В общем, ничего интересного. Вот безумная Хуана, та, что померла в прошлом году, будущее предсказывала, когда сама с собой говорила.

— Старик не был безумным?

— Конечно, нет!

— А это пристрастие к мышам?

— Ну и что? Я тоже люблю мышек, но ведь я же не сумасшедший! — возразил мальчишка.

— К нему кто-нибудь приходил?

— Да, родственники умерших часто просили вырыть могилу.

— А у него были друзья, родственники?

— Нет, что вы! Почти никого.

— Почти?

— Только племянница. Я видел, как она к нему заходила.

— Кто она?

— О, она очень красивая!

— Как ее зовут? Где она живет?

— Мерседес.

— И это все?

— Все.

— Где ее найти?

— Почем я знаю? Я что, слежу за ней?

— Она приходила часто?

— Послушайте, святой отец, что вы ко мне привязались?! Я же сказал, что не совал нос в чужую жизнь!

— За эскудо ты мог бы найти Мерседес?

— За эскудо я могу найти вам два десятка девчонок по имени Мерседес, а то и больше!

— Возьми, — Бартоломе протянул мальчику серебряную монетку.

— Так сколько девчонок вам привести?

— Ни одной. Ту, что мне нужна, я разыщу сам.

— Ну, как хотите!

Мальчишка зажал в кулачке неожиданно свалившееся на него богатство и поспешил исчезнуть, пока странный монах не передумал.

В это время вернулся Федерико Руис.

— Что скажете? Вы все осмотрели? — спросил Бартоломе альгвасила.

— Скажу, что дьявол пользуется толедским клинком, а ходит, как все мы, в сапогах, а вовсе не на копытах. По крайней мере, мне так показалось… Глупые монахи затоптали почти все следы! Этот черт…

— Этот человек?..

— Убийца!

— И к тому же, шутник, — мрачно заключил Бартоломе.

Инквизитор и альгвасил понимающе переглянулись. Однако Бартоломе не собирался щадить старого пьяницу, несмотря на его догадливость и опыт.

— Кстати, для вас здесь еще есть работа, — кивнул он на кучку костей в углу и связку лягушек.

— Пересчитать? — уныло поинтересовался Руис.

— И принести мне опись.

— После этого я свободен?

— Да, после этого можете пойти и выпить за упокой души этого святотатца, — вздохнул Бартоломе.

* * *

Поразмыслив, Бартоломе решил пожертвовать пару вечеров на то, чтобы подкараулить возможных покупателей кладбищенского товара. Кстати, несчастный могильщик оказался вовсе не таким уж бедным человеком, как это могло показаться на первый взгляд. Под грудой костей Федерико Руис обнаружил мешочек с двумястами эскудо. Бартоломе невольно отметил честность старого пьяницы, ведь все деньги, вплоть до последнего мараведи, он принес в святой трибунал, вместе с описью остального имущества. Бартоломе пришло в голову, что на торговле всякой дрянью, вроде рук покойников, мышей и жаб, оказывается, можно неплохо заработать. Лишь бы нашелся покупатель. Одним из них, вероятнее всего, был колдун де Гевара. А может, не только он?

Два дня Бартоломе и Санчо убили напрасно, поджидая сами не зная кого, в убогом домишке кладбищенского сторожа. Правда, Бартоломе все это время читал, прихватив с собой трактат о колдунах Иоганна Триттемия.

Инквизитор, который сейчас ничем не напоминал духовную особу — на нем был светский костюм из черного бархата, — устроился на ветхом хромоногом стуле, на почерневший стол положил пару заряженных пистолетов. Кроме того, он, как обычно, был вооружен кинжалом и шпагой. Возможно, эти предосторожности были излишни, и ни один колдун, ни одна ведьма не придет больше к своему старому знакомцу Рамиресу за костями покойников, тем более что слухи в городе распространяются с ужасающей быстротой, и наверняка уже все знают, что душу могильщика черти утащили в ад. И все же… Вдруг кто-нибудь, а может, и сам дьявол, заглянет к могильщику? Вдруг отыщется наследник двухсот эскудо или хотя бы желающие прибрать их к рукам? А может, придет таинственная Мерседес?

Время от времени Бартоломе отрывался от чтения, прислушивался и опять погружался в книгу. Но вокруг царила самая настоящая кладбищенская тишина.

Санчо приходилось хуже. Он совершенно не знал, чем заняться. Единственное, что ему оставалось, это забавляться картами. Сидя у дверей на грубо сколоченной скамье, Санчо раскладывал пасьянсы.

— Зачем мы здесь дохнем со скуки? — ныл он. — Кому нужен этот старый осел сторож? Его пристукнули только потому, что он попал под руку. Кого вы здесь дождались? Грязного мальчишку? Велика добыча, нечего сказать!

— Заткнись! — коротко бросал ему Бартоломе. — Молчи и слушай!

Впрочем, к вечеру второго дня Бартоломе и самому стало казаться, что он зря потерял время. Но случай часто приходит на помощь отчаявшимся.

Приближающихся шагов они не услышали. Только дверь хижины тихонько скрипнула и осторожно приоткрылась. В комнатку робко и бесшумно вошла девушка. Санчо мгновенно захлопнул за ней дверь и встал у входа. Увидев двух вооруженных людей, она тихо вскрикнула и метнулась к выходу. Но Санчо преградил ей путь. Несколько минут они боролись, точнее девушка звала на помощь и пыталась оттолкнуть Санчо, а он старался зажать ей рот.

— Посмотрите-ка, — воскликнул Санчо, которому, наконец, удалось схватить девушку за руки, — мы ставили сети на ястреба, а попалась голубка!

Действительно, хорошенькая посетительница была очень юной, лет пятнадцати, не больше.

— Отпусти ее, Санчо, — сказал Бартоломе. — Надеюсь, сеньорита не намерена продолжать сражение? Согласитесь, силы слишком неравны.

Девушка наконец оставила свои попытки сдвинуть Санчо с места и повернулась к Бартоломе. Он встал.

— Что вы здесь делаете? — она гордо вскинула голову, изо всех сил стараясь не показать страха. — И что вам от меня надо?

— Во-первых, добрый вечер, сеньорита, — Бартоломе слегка поклонился. — Во-вторых, не пугайтесь и не кричите. Вам ничто не угрожает. И, в-третьих, я вправе задать вам те же самые вопросы.

— Я пленница? — она перевела взгляд на застывшего у дверей Санчо.

— Вы гостья.

— А если я не хочу быть вашей гостьей?

— Но ведь вы к кому-то пришли.

— Не к вам!

— Вы уверены?

Девушка только презрительно фыркнула.

— Сеньорита, если вы ответите мне на парочку пустячных вопросов, я обещаю, что не стану вас задерживать.

— Я никакая не сеньорита! Я просто бедная девушка. И если вы — грабители, которые убили моего бедного дядю, — она кинула выразительный взгляд на пистолеты, — то у меня все равно ничего нет!

— Можно подумать, я вам угрожал! Санчо, возьми пистолеты и выйди вон! Довольны? А теперь я прошу вас, слышите? — прошу — уделить мне четверть часа.

Она промолчала.

— Я не ослышался? Вы сказали, что вы — племянница Педро Рамиреса?

— Да, племянница колдуна! — с вызовом ответила девушка. — Племянница человека, который заключил договор с дьяволом! Теперь вы еще намерены меня удерживать? И не испугаетесь со мной разговаривать?

— Напротив, мне очень нужно с вами поговорить.

Она вопросительно посмотрела на него.

— Скажите, ваше имя — Мерседес?

— С чего вы взяли?

— Какая разница? Итак, зачем вы пришли?..

— Здесь жил мой дядя… Мой любимый дядя… Я хотела увидеть все собственными глазами. То, что я узнала… это так странно, так нелепо. Мой дядя Педро был очень скромным, тихим человеком. Он никому не делал зла. Я никогда не поверю, что он мог пособничать дьяволу.

— Я тоже.

— Что?

— Я тоже не верю, что ваш дядя был приспешником дьявола. Но вел он себя… немного странно.

— Что же в нем было странного?

— Вам известно, чем он занимался?

— Да. Он был сторожем.

— Как безобидно!

— Конечно! И все, что про него сейчас говорят — ужасная клевета!

— Пойдемте.

— Куда?

— Но ведь вы хотели увидеть место преступления собственными глазами.

— Да-да…

Они шли рядом, как добрые знакомые. Девушка, как будто, поняла, что ей действительно никто не угрожает, и успокоилась.

— Может быть, вы все же представитесь, сеньорита? Ведь вы действительно Мерседес?

— Да. Мерседес Миранда.

— Где вы живете?

— На площади Королевы. В доме рядом с таверной. А кто вы?

— Называйте меня доном Бартоломе. Полагаю, для нашего случайного знакомства этого вполне достаточно.

Она молча кивнула.

— Здесь, — Бартоломе остановился перед маленьким свежим холмиком. — Убийца застал его в тот момент, когда он раскапывал могилу.

— Вы хотите сказать: закапывал?

— Нет, Мерседес, я сказал именно то, что хотел сказать.

— Не понимаю…

— Ваш дядя раскапывал могилы, Мерседес. В том числе, могилу вот этого мальчика.

— Вы лжете! — Мерседес отступила на шаг. — Нагло и подло лжете!

— Спросите брата Бенито из соседнего монастыря: он первым обнаружил труп. Расспросите остальных монахов: брат Бенито тотчас же позвал их. Вы знаете, что обнаружили во время обыска в домике вашего дяди? Человеческие черепа и кости. Не могут же все вокруг врать, Мерседес!

— Нет, — покачала головой девушка, — он не мог… И главное, зачем? Зачем?!

— Ему за это платили.

Мерседес внезапно побледнела.

— Я, кажется, поняла, — прошептала она. — Он не хотел, чтобы я приходила к нему… на кладбище. Чаще он бывал у нас с мамой… И приносил деньги… Иногда даже по две-три сотни эскудо… Если б не его поддержка, нам приходилось бы худо… Так неужели… это платье… эти туфли… все, что есть у нас с мамой… куплено на деньги, вырученные от продажи человеческих черепов?!

И горькие-горькие слезы хлынули из глаз Мерседес.

— Если б я только знала, если б я только знала, — всхлипывала она, — я никогда бы не позволила ему ничего подобного!.. Я бы сама стала работать… Нанялась бы служанкой в какой-нибудь богатый дом… Как же я теперь смогу жить на свете?! Ведь если он совершал такое, то только ради меня…

— Во всяком случае, вам не в чем себя упрекать. Вы ничего не знали и не могли знать.

Потрясенной девушке с трудом удалось взять себя в руки.

— Простите меня, пожалуйста, я оказалась такой слабой, — пробормотала она. — Я не хотела…

— Ну что вы! Я вас вполне понимаю.

— Я…могу идти?.. Должно быть, мама меня уже потеряла.

— Да, конечно. Я вас больше не задерживаю. Только будьте осторожны и не ходите одна на кладбище.

— Вы боитесь дьявола? — слабо улыбнулась она.

— Нет, это он должен меня бояться.

— Сам дьявол?

— Сам дьявол.

— Кто же вы такой, сеньор? Неужели и вправду разбойник, которому сам черт не страшен?

— Нет, — горько усмехнулся Бартоломе. — Хуже.

— Разве может быть кто-нибудь хуже разбойника?

— Может, — тихо ответил Бартоломе.

Они вышли за кладбищенскую ограду и тут, у самой стены, заметили скорчившегося человечка. Прямо на траве, уперев в колени острый подбородок, сидел Херонимо. Он не признал в Бартоломе монаха, которого видел два дня назад.

— Сеньор, вам не нужны лягушки? — грустно спросил он.

— Нет, дружок.

— А мыши?

— И мыши тоже.

Мальчик тяжело вздохнул. Видимо, он уже успел оценить все масштабы катастрофы, обрушившейся на него со смертью Старика. Золотая жила, которую он так долго разрабатывал, внезапно истощилась. Всю самоуверенность Херонимо как рукой сняло.

— Еще я умею ловить птиц, — уже без надежды добавил он, — хоть в силки, хоть на клей.

Птицами Бартоломе тоже не заинтересовался.

— Херонимо, — сказала Мерседес, — я поговорю с Антонио Диасом, может быть, он что-нибудь сумеет для тебя сделать.

Мальчик встрепенулся.

— Да, Мерседес, пожалуйста, поговори. Иначе мне нечего будет есть.

Бартоломе тоже насторожился.

— Диас? — переспросил он. — Кто это?

— Это мой жених, — слегка смутившись, ответила девушка.

— Чем он занимается?

— Он моряк.

— А он… был знаком с твоим дядей, Мерседес?

— Они почему-то не любили друг друга, — призналась Мерседес. — Антонио не хотел, чтобы я общалась с могильщиком.

— А дядя?

— Он называл Антонио разбойником, — вздохнула девушка.

— Они ссорились?

— Они видели друг друга очень редко.

— О чем они говорили?

— Не знаю…

— Диас просил вашей руки, Мерседес?

— Да, но у моей мамы, а не у моего дяди.

— Она согласилась?

— Конечно!

— А дядя?

— Он никогда мне не противоречил. Он… он был очень добрым.

— Допустим, — кивнул Бартоломе, — допустим.

— Я могу идти, сеньор?

— Да, сеньорита.

— Можно, я пойду с тобой, Мерседес? — напомнил о себе Херонимо. — Вдруг мы встретим Диаса.

«Похоже, мне тоже придется встретиться с этим Диасом еще раз», — заключил Бартоломе.

* * *

— Тереза Миранда?

— Да, да, святой отец, она самая.

Женщина подобострастно поклонилась. На вид ей было лет сорок. В молодости она, вероятно, была недурна собой, но сейчас раздобрела, расплылась. Пытаясь сохранить остатки привлекательности, она обильно накладывала на лицо белила, румянила щеки, однако ее дряблую, поблекшую кожу уже ничто не могло скрыть.

Прежде чем вызвать ее на допрос, Бартоломе приказал Санчо навести о ней справки, расспросив всех соседей. Как выяснилось, в молодости Тереза зарабатывала на жизнь древнейшей профессий, затем ей удалось выйти замуж за добропорядочного, но уже пожилого горожанина, владельца оружейной лавки. Муж вскоре умер, но Тереза, которая, казалось бы, вновь должна была оказаться в стесненных обстоятельствах, продолжала жить на широкую ногу, несмотря на то, что теперь ей приходилось содержать не только себя, но и дочку, появившуюся на свет уже после смерти супруга. Впрочем, со времени своего замужества ни в каких грехах Тереза замечена не была, и соседи неплохо отзывались о ней.

Тереза стояла, смиренно опустив глаза долу, но роль скромницы никак не вязалась с ее пышным, безвкусным платьем, то ли украшенным, то ли изуродованным многочисленными бантиками и кружевами. Она старалась казаться спокойной, но находившиеся в постоянном движении руки выдавали ее волнение.

— Полагаю, нет нужды объяснять, зачем я вас вызвал, — начал Бартоломе. — История со смертью Педро Рамиреса наделала достаточно шума. Полагаю, вам также известно, что всякий истинный христианин обязан был явиться в трибунал и изложить святой инквизиции все, что он знает об этом темном деле.

— Как же, как же, святой отец, — с готовностью закивала женщина. — Само собой… Все ревностные христиане…

— Тем не менее, — продолжал Бартоломе, не обращая внимания на ее реплики, — вы не соизволили прийти. За вами пришлось послать.

— Так ведь я ж ничего не знаю, — она наконец взглянула в глаза инквизитору. Бартоломе поморщился: ему не понравился кокетливый взгляд стареющей вдовушки. — А то бы я с радостью…

— В каких отношениях вы состояли с Педро Рамиресом?

— Бог мой! Какие отношения?! Да у него последние десять лет не было никаких отношений с женщинами!

«То ли дура, то ли прикидывается», — отметил про себя Бартоломе.

— Я повторяю вопрос: что общего между вами и Педро Рамиресом?

— Ничего, святой отец.

— Ложь! — Бартоломе резко поднялся. — Вы регулярно получали от него деньги, мне это точно известно! За что он платил вам? Отвечайте!

Несмотря на румяна, стало заметно, что Тереза побледнела.

«Она испугалась, она сдастся».

— Ну, так какие же услуги вы оказывали этому колдуну? Помогали ему напускать порчу? Вызывали мор, засуху, наводнения?

— Смилуйтесь, святой отец! — взмолилась Тереза. — Ничего я не вызывала! Я вообще не знала, что он колдун!

— И вы хотите, чтобы я вам поверил, после того как вы только что солгали мне?!

— Я готова присягнуть на Евангелии.

— Много ли значат клятвы сообщницы дьявола!

— Но как… как мне доказать?!

«Ага, готова. Теперь можно перейти к делу».

— Отвечайте! Кем в действительности приходится вам Мерседес? Дочерью?

— Нет.

— Кем же?

— Она вообще мне неродная.

— Кто она?

— Дочь Педро Рамиреса.

— Как она к вам попала?

— Он сам принес ее мне. Когда она была еще совсем крошкой.

— Зачем?

— Он хотел, чтобы я взяла ее на воспитание.

— Почему он обратился именно к вам?

— Ах, святой отец, после смерти мужа мне было так тоскливо, так одиноко. К тому же, оказалось, у моего супруга были долги… Я продала лавку, но вырученных средств мне все равно хватило ненадолго… А я бы не хотела вновь так… как в юности…

— Рамирес давал деньги на воспитание дочери?

— Да, святой отец, хватало и мне, и девочке.

— Кто настоящая мать Мерседес?

— Не знаю. Педро говорил, что она умерла, когда девочке был всего годик.

— Почему он решил отдать дочь вам?

— А разве смог бы он воспитать ее, как подобает? И он не хотел, чтобы малютка видела… гробы… трупы. Ей пришлось бы стыдиться собственного отца.

— Девушка не знает о своем происхождении?

— Нет-нет. Она думала, что Педро — ее дядя. Но она к нему была очень привязана. А он готов был ради нее на все.

— А сейчас, когда отец умер, что с ней станет?

— Не беспокойтесь, святой отец. Она очень красивая, моя Мерседес. Она выйдет замуж.

— За кого?

— О, за очень порядочного молодого человека.

— И кто же он?

— Антонио Диас, владелец небольшого судна. У него неплохо идут дела, он сумеет обеспечить мою маленькую Мерседес.

— Рамирес не возражал против этого брака?

— Кажется, ему не нравился Диас. Но он никогда не разрушил бы счастье своей дочери.

— Дочь моя, а задумывались ли вы хоть раз, откуда у кладбищенского сторожа такие деньги?

— Я не знаю.

— Где Рамирес брал деньги, я спрашиваю?!

— Клянусь, не знаю!

— А имя дон Фернандо де Гевара вам о чем-нибудь говорит?

— Нет. Кто это?

Бартоломе видел, что бедная женщина и так смертельно напугана, но не утерпел и добавил:

— Это еще один колдун. С ним вы тоже не имели никаких отношений?

— Нет, нет, нет! Что вы, святой отец! Да я последний раз встречалась с мужчиной семь лет назад! Это было четырнадцатого апреля, как сейчас помню…

— Довольно! — Бартоломе позвонил в серебряный колокольчик. — Стража!

В зал вошли два дюжих парня.

— Уведите, — кивнул Бартоломе на Терезу.

И тут у запуганной вдовушки окончательно сдали нервы.

— Уведите? — пролепетала она. — Куда? В тюрьму? — и вдруг грузно рухнула перед инквизитором на колени и вцепилась в подол его сутаны.

— Святой отец! — взвыла она. — Ради Бога, не губите! Я ничего, ничего не утаила! Сжальтесь! О, сжальтесь!

— Замолчи, дура, — сказал инквизитор. — Стража, возьмите эту бабу, выбросьте ее на улицу и дайте ей хорошего пинка под зад напоследок!

Стражники весело загоготали и подхватили Терезу под руки с двух сторон.

— С ума можно сойти, — тихонько сказал сам себе Бартоломе, потирая виски. — Трупы… кости… мыши сушеные, черт побери! О, как болит голова! А эта идиотка отчего так вопила? Можно подумать, ее волокли на дыбу! Итак, если я еще способен соображать: картина получается следующая: Педро Рамирес раскапывает могилы, заставляет мальчишку ловить мышей, жаб и лягушек, а потом сбывает всю эту дрянь дону Фернандо де Геваре, а может, и другим любителям падали. Видимо, колдун ему неплохо платит. Деньги нужны старику на содержание дочери… Подумать только, осквернение могил могло служить благородным целям!.. Что же из всего этого следует? Черт возьми, только то, что останкам Педро Рамиреса предстоит поджариться на костре!

— Санчо! — позвал Бартоломе. — Санчо!

Верный слуга явился на зов.

— Возьми эти деньги, — Бартоломе бросил ему мешочек, наполненный серебряными эскудо, — и отнеси их Терезе Миранда. Скажи, что это для Мерседес. Эти средства несчастный отец заработал для нее. Пусть же они попадут по назначению.

Затем Бартоломе достал опись имущества Педро Рамиреса, составленную Федерико Руисом, и аккуратно вычеркнул фразу: «Двести эскудо в кожаном мешочке».

* * *

Инквизитор не видел Каррансу со времени допроса де Гевары. Епископ заперся в своем дворце, никого к себе не допускал, а слуги говорили посетителям, что его преосвященство при смерти. Также ответили и Бартоломе.

— Его преосвященство не принимает, — почтительно, но твердо заявил слуга.

— Почему?

— Он болен.

Бартоломе тихо выругался и хотел уже повернуться и уйти, но задорный оклик остановил его.

— Брат Себастьян!

Инквизитор оглянулся: по парадной лестнице спускалась Кончита. На ней было черное платье с высоким стоячим воротником, оставлявшее открытыми длинную шею и плечи. Высокая, стройная, она выглядела настоящей королевой. Но только выглядела. Ее речь, как уже успел отметить Бартоломе, полностью выдавала страстную, но своенравную и невоспитанную особу. Да, девушка, бесспорно, была красива, но в то же время ей не хватало обаяния и доброты, которые делали таким притягательным облик Долорес. К тому же, Кончита двигалась слишком резко и порывисто.

Она спускалась быстро, пружинистой походкой хищницы, наметившей добычу, и Бартоломе сразу же понял, что на этот раз объект охоты — он сам.

— Неужели мое общество устраивает вас в меньшей степени, чем общество его преосвященства? — спросила она.

Кончита напрашивалась на комплимент, и Бартоломе пришлось сказать, что, само собой, общество прекрасной сеньориты — самое замечательное, что только может быть на этом свете.

— Дядюшка показывал вам нашу картинную галерею?

— Да.

— Но вы еще не видели статуи, которые он привез из Италии.

— В самом деле, — нехотя согласился Бартоломе. Античные скульптуры в данный момент его совершенно не интересовали.

— Они установлены в парке, — продолжала Кончита. — Вы ведь не были еще в нашем парке?

— Нет.

— В таком случае, вы сейчас пойдете со мной, — заявила она тоном, не терпящим возражений.

Бартоломе решил скоротать часок-другой за разговором с Кончитой и, может быть, в конце концов, добраться до епископа.

Но если Бартоломе изваяния Геракла, Ахилла и Минервы не слишком занимали, то Кончиту, по всей видимости, они интересовали еще меньше. Во всяком случае, разговор она завела совсем о другом.

— Так о чем вы хотели поговорить с моим милым дядюшкой? — спросила она, бесцеремонно подхватив Бартоломе под руку.

— О дьяволе.

— Ну конечно! Я бы и сама могла догадаться!

— В городе волнения. Погибли два человека.

— Как интересно! — Кончита прищурилась, как довольная кошка. — Он грабитель? Или просто сумасшедший?

— Кто?

— Убийца.

— Он посланец ада, — заметил Бартоломе.

— Не принимайте меня за дурочку! — фыркнула Кончита.

— Что вы, сеньорита!..

— Ну, ну, не оправдывайтесь! Мне совершенно все равно, что вы думаете о моих умственных способностях. Ведь это не главное.

— Да, конечно. Душа человека…

— Э, бросьте! Не говорите ерунды! О чем вы все время думаете? Куда вы смотрите? Внутрь себя? Многие философы пытались туда заглянуть, я имею в виду душу. И что из этого получилось? Хоть один нашел там счастье, удовольствие? Никогда! Все они только потеряли покой и мучили себя и других!

— Что же, в таком случае, главное?

— Красота! — воскликнула Кончита. — Во всем! В мире, в природе, в человеке! Красота и наслаждение! Наслаждение красотой! Посмотрите вокруг! Разве не чудесно было бы здесь, в этом парке…

Они медленно брели по узким, посыпанным желтым песком дорожкам, мимо скамеек, почти скрытых под нависшими над ними ветвями, мимо ажурных беседок, увитых диким плющом и виноградом, мимо изящных фонтанов, беломраморных фавнов, химер и богинь, то ли действительно найденных в Италии, то ли изготовленных в соответствии с прихотливой фантазией его преосвященства. Но вот Бартоломе и Кончита вышли на широкую аллею, ведущую к центру парка — лужайке, посреди которой находился фонтан. Бартоломе взглянул в ту сторону и не поверил своим глазам: в струях фонтана, вырывавшихся из пастей восьми каменных тритонов и ухмыляющегося рта козлоногого сатира, купались семь обнаженных девушек. И не просто купались, они, казалось, исполняли какой-то соблазнительный танец, то извиваясь, как змеи, то протягивая руки навстречу солнцу, то погружаясь в воду бассейна.

— Что это? — изумился Бартоломе.

— Ах, это… Это наяды моего дядюшки.

— Кто?

— Наяды, — без тени смущения объяснила Кончита. — Нимфы, которые обитают в источниках. Дядя повелел найти семь самых красивых девушек Валенсии и доставить их сюда… для украшения дворца.

— И превратил дворец епископа в сераль, — закончил Бартоломе. — Славно.

И тут в поле зрения инквизитора и Кончи появился сам епископ, откуда-то сбоку, как впоследствии понял Бартоломе, из беседки, которая не была видна со стороны аллеи. Опершись на свой посох, старик остановился в десяти шагах от фонтана, созерцая прекрасные тела молодых богинь. Бартоломе представил себе, какое, должно быть, похотливое выражение лица было у старого греховодника.

— Болен, значит, — задумчиво произнес инквизитор. — Старый сатир!

— Идемте, — Кончита потянула Бартоломе за рукав сутаны. — Что вы так на них уставились?! Похоже, нимфы вас занимают не меньше, чем моего дядюшку!

— А что, созерцать нимф дозволено только его преосвященству?

— Вечно вы умудряетесь увидеть то, что вам видеть не следует!

Бартоломе заметил, что Кончита разозлилась, даже щеки ее вспыхнули. Она явно старалась увести его в другую сторону, но едва ли в данном случае она заботилась о сохранении репутации его преосвященства, тем более, что спасать эту репутацию, в сущности, было уже поздно. Просто Кончита хотела быть единственным объектом его, Бартоломе, внимания.

— Но вы сами только что хотели, чтобы я посмотрел вокруг, — напомнил он.

— А теперь я хочу, чтобы вы следовали за мной!

— Хорошо, хорошо. Будем считать, что я ничего не видел, — усмехнулся Бартоломе. — Идемте. Только куда?

— О, в этом парке найдется немало потаенных уголков, уединенных скамеек, темных гротов, укромных беседок, — теперь Кончита стояла совсем близко, почти прижимаясь к Бартоломе. Ее глаза блестели, как у игривой кошки. И Бартоломе снова увидел в ней пантеру, страстную хищницу, которая во что бы то ни стало хочет получить свое.

— Ну, промурлыкала она, — вы пойдете со мной?

— Да, — ответил он. — Или вы думаете, что я не замечу прекраснейшую из нимф в этом парке?

* * *

В отношении епископа Бартоломе решил проявить великодушие.

— Предупредите своего милого дядю, что в парке посторонние, — кивнул он Кончите. — Неудобно отрывать его преосвященство от столь приятного занятия.

— Вы мне приказываете? — вскинула голову Кончита.

— Что вы! Прошу.

— А если я не пойду?

— Как хотите, — пожал плечами Бартоломе, — в таком случае, вашему дядюшке предстоит крайне неприятное объяснение.

— Наверно, это будет очень смешно!

— Значит, сейчас я хорошо посмеюсь.

— Ладно уж, — уступила Кончита, встала со скамейки и расправила складки на юбке. — Сейчас скажу.

Бартоломе медленно направился по аллее вслед за ней. Он не торопился: наядам нужно было дать время скрыться. В то же время, он не собирался дарить его преосвященству ни одной лишней минуты, чтобы тот успел подготовиться к встрече с незваным гостем.

Впрочем, когда Бартоломе вышел на лужайку, епископ уже мирно отдыхал в своей любимой беседке. Перед ним, на маленьком столике, искрилось в графине дорогое вино. Из серебряной чаши свешивалась спелая гроздь винограда. Ярко алел разломленный на две половинки гранат, золотились крупные апельсины. Однако вид у его преосвященства был такой кислый, словно его накормили лимонами, и такой страдальческий, словно сидеть ему приходилось на шиле, а не на резном стуле.

Правда, ближайшие кусты еще шуршали, вероятно, это улепетывали наяды, да в бассейне плавал забытый женский чулок. У Кончиты тоже хватило благоразумия на время исчезнуть или, по крайней мере, не показываться на глаза.

— Добрый вечер, ваше преосвященство, — произнес Бартоломе, сдерживая усмешку. — Я слышал, вы тяжко больны.

— О, да, да, — простонал Карранса.

Это даже не выглядело враньем: вид у епископа был и вправду неважный.

— В таком случае, я рад, что вам стало лучше.

— Ох, совсем чуть-чуть получше, брат мой…

— Тем не менее, вы смогли встать с постели…

— Только с посторонней помощью, брат мой…

— …дойти сюда…

— Ах, брат мой, стыдно признаться, но меня принесли на руках!

— Как будто, солнце и свежий воздух пошли вам на пользу.

— Будем надеяться! Ведь целых две недели никто, ни один врач, не мог найти средство от терзавшего меня недуга. Верно, он сведет меня в могилу!

— Прискорбно, — сказал Бартоломе, — что на старости лет вы испытываете такие страдания.

— Ах, старость приносит слишком много горечи!..

— …болезней и немощи, — закончил Бартоломе.

— Что?

— Я говорю о немощи, телесной и духовной, — объяснил Бартоломе, глядя прямо в глаза епископу. — Когда пастырская рука слабеет, дела в епархии приходят в упадок… А дьявол не дремлет!

— Дьявол?

— Да, дьявол! Ваше преосвященство, вы слышали о последних событиях?

— Что опять случилось?

— Дьявол забрал душу еще одного грешника.

— Что?! Еще один труп?!

— Да, ваше преосвященство!

Епископ встал и теперь взволнованно ходил вокруг фонтана.

— Похоже, я стал свидетелем чуда! — заметил Бартоломе. — Забота о вашей пастве сразу поставила вас на ноги.

Епископ охнул и схватился за поясницу. В таком скрюченном виде он и доковылял обратно до своего стула. При этом Бартоломе заботливо поддерживал немощного старца, с трудом преодолевая желание взять его за шиворот и как следует встряхнуть.

Водворив притворщика на место, Бартоломе вкратце описал ему суть дела.

— Ваше преосвященство, в городе паника. Нужно во что бы то ни стало пресечь подобные происшествия!

— Может быть, устроить крестный ход? — робко предложил Карранса.

Инквизитор не смог сдержать улыбки.

— Замечательное средство! Что еще?

— Окропить святой водой кладбище и дом Перальты.

— Чтобы черт там впредь не появлялся? Будьте спокойны, он и так туда не придет. Прежде всего — зачем? То, что он хотел там сделать, он уже сделал.

— Как только я встану на ноги, я сам отслужу мессу в городском соборе.

— Надо полагать, после этого убийства сразу же прекратятся, — усмехнулся Бартоломе.

— Что же вы предлагаете?

— Прежде всего, усилить ночную стражу.

Теперь слабо улыбнулся епископ:

— Вы собираетесь ловить черта?

— Я собираюсь схватить убийцу.

— Боюсь, такими средствами вам не одолеть нечистую силу.

Бартоломе только покачал головой. «Вы же неглупый человек, ваше преосвященство. Двадцать лет вы провели в Риме, в этом средоточии заговоров и интриг, вы знаете жизнь, знаете людей. Ни за что я не поверю, что вы разделяете расхожее мнение о черте, который тащит в ад закоренелых грешников. Что же вы издеваетесь надо мной, ваше преосвященство?!»

— Будем надеяться на Господа, — произнес старичок и возвел очи горе.

И Бартоломе с ужасающей ясностью вдруг понял, что сражаться с дьяволом ему придется один на один. Он имел власть, он мог приказывать, но ему не с кем будет посоветоваться, не на кого опереться.

Епископ его боится. Епископ ему не верит. Старый интриган на каждом шагу ждет подвоха и придерживается золотого правила: кто ничего не делает, не ошибается. Он, по всей видимости, думает, что инквизитор нарочно вызывает его на откровенный разговор, чтобы поймать на недозволенных высказываниях и, чего доброго, самому занять его место.

Бартоломе печально улыбнулся.

— До свидания, ваше преосвященство, — сказал он. — Желаю скорейшего выздоровления.

Когда черная фигура инквизитора скрылась за поворотом аллеи, в беседку неслышной походкой крадущейся кошки проскользнула Кончита, положила ладони на плечи епископа.

— Берегитесь этого человека, папочка, — шепнула она.

— Почему?

— Потому что его невозможно приворожить. Его невозможно привязать. Его невозможно подкупить. У него нет никакого чувства благодарности! Он берет то, что хочет взять, и уходит. Просто уходит и даже спасибо не говорит. И, наверно, сразу же забывает о том, что получил.

— И что же он получил? — поинтересовался епископ.

— То, что я могла ему предложить.

— Здесь?! Сейчас?!

— Что вы так разволновались, папочка?! Всяк развлекается, как может. Я приятно провела время, только и всего.

— Моя дочь — шлюха! — простонал епископ.

— А что, по-вашему, можно ожидать от дочери развратника? — резонно возразила Кончита.

* * *

Бартоломе только что закончил очередной допрос, отпустил всех служащих трибунала и сам собрался уходить. Но тут вошел стражник и доложил, что его желает видеть какая-то девушка. Бартоломе подумал, что речь идет об очередном доносе. Сегодня он уже вдоволь наслушался всяческих бредней. Он чувствовал себя утомленным.

— Пусть ей займется брат Эстебан! — раздраженно бросил он. — С меня хватит!

— Но она хотела бы видеть лично вас, — возразил стражник.

— Хорошо, — махнул рукой инквизитор. — Пусть войдет! Но передай, что я могу уделить ей не более четверти часа!

Но едва Бартоломе взглянул на вошедшую, как тотчас забыл о своих словах. Забыл обо всем. Потому что появилась Долорес. Он хотел ее видеть. Очень хотел. Но не надеялся. И тем более не ожидал снова встретить ее в трибунале. Бабочка, летящая на огонь, птичка, стремящаяся в клетку, лань, бегущая навстречу охотникам, и те не показались бы ему более безрассудными. В первую минуту он даже растерялся, он даже не нашел, что сказать.

Долорес улыбнулась смущенно и даже как-то виновато. Она смутилась, потому что ей пришлось заговорить первой.

— Хорошо, что я вас застала, — пролепетала она. — Мне нужно с вами поговорить… Мне нужно сказать вам нечто важное!

И тут Бартоломе не выдержал.

— Что это такое, черт побери?! — порывисто вскочил и закричал он. — Какого дьявола тебе снова тут потребовалось?! Ты что, недовольна, что так легко отделалась?!

— Вот именно — дьявола! Я его видела!

— Кого видела?!

— Дьявола!

— Какого еще дьявола?!

— Того самого, о котором сейчас все говорят!

— Ах, вот оно что! Ты едва сумела избежать участи обвиняемой, как сразу же решила принять участие в процессе в качестве свидетельницы! Замечательно! Великолепно!

Бартоломе сам не ожидал от себя такой вспышки гнева.

— Вон отсюда! И не смей приближаться к этому зданию ближе, чем на тысячу шагов! Здесь все, все — коридоры, залы, камеры, стены, столы, стулья — все перепачкано грязью и кровью! Я не затем вытащил тебя отсюда, чтобы ты снова сунула голову в петлю! Вон отсюда! Вон!

Он схватил ее за плечи и почти вытолкал из зала. Кажется, он готов был ее ударить, даже занес руку… И в этот миг увидел ее глаза, глаза, полные слез, глаза, в которых отражались удивление, обида и боль. Она даже не пыталась сопротивляться.

— Я хотела помочь вам, — только и сказала она.

Бартоломе опомнился. Он так редко терял самообладание, что сам удивился.

— Боже мой, — прошептал он, — кажется, я схожу с ума из-за всех этих чертей… И из-за тебя тоже! Пойдем отсюда!

— Куда?

— В сад. Там ты мне все расскажешь. Только не здесь… Ради Бога, не здесь!..

Они спустились в монастырский парк и теперь мирно, рука об руку, шли по алее. Бартоломе невольно отметил, что за время их разлуки девушка, как будто, еще больше похорошела. Исчезла бледность, вызванная заключением и скудной пищей, на щеках Долорес вновь заиграл румянец, а в глазах временами вспыхивали озорные огоньки.

— Итак, что же ты видела?

— Черта!

— Где?

— На кладбище.

— На кладбище?! За монастырем святого Франциска?

— Да!

— Черт побери, что ты там делала?

— Молилась на могиле бабушки.

— Когда… когда это было?

— В среду.

Бартоломе облегченно вздохнул: убийство было совершено в четверг.

— Обещай мне, что никогда больше не пойдешь туда!

— Почему? — она остановилась и посмотрела ему в глаза. «Вы боитесь за меня? Вы и в самом деле испугались за меня? Или мне это только показалось?»

«Девочка, неужели ты не видишь? Я не вынесу, если с тобой еще раз что-нибудь случится. Я и так страшно виноват перед тобой. И, возможно, я не смогу спасти тебя вновь».

— Почему? — настойчиво повторила она.

— Ты сама знаешь, на улицах города сейчас небезопасно, — произнес он, и удивился, что говорит совсем не то, что хотел бы сказать. — Тем более, я не советовал бы тебе появляться на кладбище. По крайней мере, обещай мне, что не пойдешь туда одна, и вообще не будешь выходить из дома по вечерам одна, без защитника, без провожатого.

— Обещаю, — улыбнулась она. — Моим защитником вполне мог бы стать Рамиро, он такой сильный!

— Хорошо, — тихо согласился он. — Пусть будет Рамиро.

От нее не укрылось прозвучавшее в его голосе недовольство.

— Нет, — продолжала она, как будто рассуждая сама с собой, — пожалуй, Рамиро не будет моим защитником, потому что…

«Потому что я знаю только одного человека, с которым не страшно идти по ночным улицам, с которым вообще ничего не страшно», — мысленно закончила она.

— Потому что?..

— Потому что им вообще никто не будет! — вдруг рассмеялась она. — Я никуда не выхожу из дома по вечерам. То есть… выходила всего два раза. Первый… ну, вы знаете… А второй… я пошла на кладбище, чтобы спросить совета у моей бабушки…

— Разве мертвые могут дать совет?

— Кажется, его не могут дать даже живые!

Бартоломе резко остановился.

— Долорес, — сказал он, — если тебе когда-нибудь потребуется помощь, хоть делом, хоть словом, советом… ты всегда можешь рассчитывать на меня!

Но Долорес, казалось, теперь мстила ему за прошлые унижения.

— Уж не хотите ли вы опять предложить себя в качестве… исповедника?

— В качестве друга! — ответил Бартоломе. — И в качестве защитника!.. Если ты, конечно, позволишь, — вдруг тихо добавил он и взял ее за руку.

Она вздрогнула, но руки не отняла. И вновь ей овладело уже знакомое чувство странного притяжения, которое, как будто, исходило от ее спутника, и роковой неизбежности, одновременно пугающей и манящей. Он стоял так близко, что Долорес казалось, что он слышит, как громко и взволнованно стучит ее сердце, слышит каждое ее дыхание, каждую мысль…

— Святой отец…

— Долорес!

— Что это вы здесь делаете, брат мой? — раздался вдруг за спиной у Бартоломе вкрадчивый голос.

Бартоломе оглянулся: перед ним стоял брат Эстебан — тучный обладатель бесшумной походки. Песок не зашуршал под его ногами, ни одна веточка не треснула, когда он подходил… А может, Долорес и Бартоломе просто ничего не замечали вокруг…

— Что вы тут делаете?

— Исповедую свою духовную дочь! — раздраженно ответил Бартоломе.

— Должно быть, очень она согрешила, уж слишком она выглядит смущенной, — заметил толстый монах.

Бартоломе с удовольствием задушил бы сейчас брата Эстебана.

— Да, да, конечно, — широко улыбаясь продолжал толстяк, — у брата Себастьяна много духовных дочерей, и в Барселоне, и в Валенсии… В Гранаде он, говорят, весьма успешно обращал магометанок… Что и говорить, святой человек!

— Готова в это поверить! — щеки Долорес вспыхнули. Кажется, если бы такое было возможно, она провалилась бы сквозь землю от стыда и обиды.

— Простите, что задержала вас… Но я и вправду думала, что могу вам помочь!

Она отступила на несколько шагов и вдруг выкрикнула:

— Я не хочу быть одной из ваших… духовных дочерей! Прощайте!

И она бросилась прочь по аллее.

— До свидания, — сказал ей вслед Бартоломе.

— Напрасно вы ее отпустили, — покачал головой брат Эстебан. — Упрямая. Упорствующая.

— Я опять не смог ее удержать — отозвался Бартоломе, отвечая на собственные мысли, чем на замечание брата Эстебана.

— Не стоит быть таким снисходительным.

— Что же мне оставалось?

— Вздернуть на дыбу или накачать водой, что же еще остается в таких случаях?

Несмотря на раздражение, Бартоломе не удержался от смешка. Брат Эстебан, как всегда, думал о пытках!

— Вот что, брат мой, — обратился к нему Бартоломе, принимая свой обычный насмешливо-холодный тон, — зная ваше рвение и то, что из ваших рук уж наверняка никто не ускользнет, я поручаю вам завтра поутру допросить старого аптекаря, которого подозревают в торговле ядами, и францисканского монаха, повинного в содомии.

— Да, да, брат мой, — промямлил толстяк и заметно скис.

Бартоломе, наверное, возненавидел бы брата Эстебана, появившегося так некстати, если бы тот не внушал ему отвращения. Нельзя ненавидеть слизняка, им можно лишь брезговать.

* * *

— Первому стражнику ты расквасил нос, второму выбил зуб, а третьего и вовсе искалечил — у него вывихнута челюсть, — перечислил Бартоломе. — Зато четвертый не сплоховал: оглушил тебя сковородой.

— Он подкрался сзади! — процедил сквозь зубы Диас.

— Ну, конечно, иначе тебя никому было бы не одолеть! — усмехнулся инквизитор. — Пришлось пойти на хитрость.

Антонио Диас наградил Бартоломе злобным взглядом.

— Меня связали, как барана, и притащили сюда, как мешок!

— Что делать, если ты не пожелал идти сам, — пожал плечами инквизитор. — Сам виноват.

Диас высокомерно промолчал. Правда, сохранять достоинство в помятом и растерзанном виде вожаку контрабандистов было довольно трудно. На лбу у него вздулась шишка, один глаз заплыл, разбитые губы распухли, растрепанные волосы торчали во все стороны. Левый рукав рубашки был почти оторван и каким-то чудом висел на нескольких ниточках, правый вообще отсутствовал. Вдоль предплечья тянулись глубокие кровавые царапины.

— Устроил драку в таверне, — продолжал Бартоломе, — оказал неповиновение страже, избил служителей закона, то есть, в конечном счете, проявил крайне непочтительное отношение к нашей святой матери-церкви. Нехорошо, сын мой.

В ответ Диас разразился площадной бранью, поминая Пресвятую Деву и всех святых.

— Заткнись, сын мой! — сказал Бартоломе. — Или посажу в тюрьму за богохульство!

— Да уж, во всяком случае, не за контрабанду! Мои парни мне все рассказали: не было никаких ядер, не было никакого пороха!

— Не было, — согласился Бартоломе. — Поэтому сейчас мы и поговорим совсем о другом.

— Я ни о чем не буду с вами разговаривать!

— Между прочим, наш договор еще в силе, — напомнил инквизитор, — чистосердечное признание или тюрьма.

— В чем я должен признаться на этот раз?!

— Скажи-ка, что ты думаешь о смерти Педро Рамиреса?

— Ах, вот значит как, — растягивая слова проговорил Диас. — По-вашему, выходит, вонючего старика укокошил тоже я?

— Вот это я и хочу выяснить.

— Черт побери, вы меня совсем замучили! — вдруг закричал Диас. — Что вам от меня надо, в конце концов?! Хотите посадить — ну так посадите, заприте в подземелье, закуйте в цепи, наденьте на меня кандалы, свяжите, заткните мне рот, казните наконец, тысяча чертей! Только отвяжитесь! Оставьте меня в покое, слышите?! Или…

— Или?

— Или вам придется раскаяться!

Диас судорожно вцепился в краешек скамьи, так что костяшки пальцев побелели. Казалось, он с трудом сдерживался, чтобы не сдавить горло инквизитору.

Бартоломе вздохнул, повертел в руках серебряный колокольчик, словно обдумывая, не вызвать ли стражу и не отправить ли, в самом деле, капитана контрабандистов в тюремную камеру, чтобы его горячая голова там немного остыла.

— Так что ты думаешь о смерти Педро Рамиреса? — повторил он наконец, выдержав паузу.

— Ничего!

— Насколько мне известно, симпатии друг к другу вы не питали.

— Черт возьми, мне не нравится десятка два здешних парней, но это совсем не значит, что я готов их всех поубивать! Самое худшее, что я могу сделать — это вздуть их как следует!

— Это мне уже известно, — заметил Бартоломе. — Но скажи, сын мой, Педро Рамирес не имел ничего против твоей женитьбы на Мерседес Миранда?

— Может, имел, — буркнул контрабандист, — откуда я знаю?

— Вы никогда с ним об этом не говорили?

— Почему я должен был посвящать его в свои дела?

— Все же он был не чужим для Мерседес.

— Ну и что?

— Так он не возражал?

— Попробовал бы он возразить!

— И что бы ты сделал?

— Вы хотите сказать — убил? Да? Убил?!

— Значит, он был против?

— Я же сказал, что не знаю! Меня не интересовало его мнение!

— За что же ты его недолюбливал?

— Однажды, святой отец, я заглянул в его убогий домишко. Знаете, что я там увидел? Двух живых жаб, черную кошку и три черепа!

Лицо Диаса исказила гримаса отвращения.

Бартоломе невольно улыбнулся. Бесстрашный контрабандист, отважный капитан боялся колдовства! Теперь понятно, почему у него было такое предубеждение против Старика.

— Больше я туда не заходил, — добавил Диас. — Я никогда, никогда… не стал бы пачкать рук об этого грязного старикашку и его облезлую кошку!

— И все же, так, на всякий случай, объясни мне, где ты был в ночь с четверга на пятницу?

Бартоломе задал этот вопрос скорее просто для порядка, он уже был почти убежден, что Диас не виновен. Поразительно, всякий раз, когда подозрение падало на Диаса, Бартоломе сперва казалось, что убийца уже у него в руках, но стоило ему взглянуть в честное, открытое лицо капитана, как его подозрения развеивались, и ему становилось совершенно ясно, что Антонио ничего подобного сделать не мог. Но если не Диас, то кто?

— Я был в гостях у Терезы Миранда! — Диас даже победно улыбнулся. — Спросите у нее самой! И у Мерседес тоже спросите!

— Что же, сын мой, ты был там всю ночь?

— Нет…

— Куда же ты отправился потом?

— Послушайте, вы что же, хотите сказать, что после разговора со своей невестой я пошел и убил ее дядю?!

— Куда же ты пошел?

— Не на кладбище! Домой! И лег спать! Спросите у моей матери, спросите у моих сестер и братьев!

— Спрошу, — кивнул инквизитор.

— А меня бросите в тюрьму и будете добиваться признания в том, что я убил вонючего еврея и грязного могильщика?

— Убирайся! Убирайся ко всем чертям!

Диас сделал несколько шагов к двери, но вдруг остановился и выкрикнул:

— Вы, мерзавец, лучше прикажите меня схватить, запереть в камере! Вы отравили мне жизнь! Вы суете свой нос во все, даже в мои отношения с невестой! Какие-то люди постоянно шпионят за мной! А мое судно? Верните мне мою «Золотую стрелу» или арестуйте и меня тоже! Неужели вы думаете, что я прощу вам все мучения, которые вы мне причинили?!

— Прежде всего, я не прошу у тебя прощения, — заметил Бартоломе. — Уходи, пока я не передумал!

— Вы пожалеете, — пообещал Диас, уже стоя в дверях.

— Смельчак, но дурак, — сказал Бартоломе. — Какое уж тут переодевание дьяволом!..

* * *

Висенте Альварес, подмастерье оружейника, пришел в святой трибунал сам. Перед Бартоломе предстал застенчивый, скромный паренек лет четырнадцати, очень вежливый и аккуратный. Его руки были в мозолях, однако на белой рубашке не было заметно ни единого пятнышка. Но лицо мальчика было белее рубашки.

— Я пришел, потому что я так больше не могу, — тихим, сдавленным голосом заговорил он. — Я очень виноват… Я согрешил… Я мучился неделю… Целых семь дней я никому ничего не говорил. Я боялся. Потом я исповедовался, и духовник посоветовал мне обратиться к вам и чистосердечно во всем покаяться. Я так и сделал. Вот, — паренек перевел дух, как человек, которому очень трудно было начать неприятный разговор, но он сумел-таки это сделать — произнести первые, самые трудные фразы.

— Я слушаю тебя, сын мой.

— Я был там.

Подросток, очевидно, полагал, что отцам-инквизиторам все должно быть заранее известно, как самому Господу Богу.

— Где — там?

— Ну, на кладбище…

— Что же ты там делал, сын мой?

— Я пил.

— Что-то я не совсем понимаю, — Бартоломе задумчиво погладил рукой подбородок. — Допустим, ты пил на кладбище, но причем тут святой трибунал?

— Но я был там ночью!

— Ну и что?

— Но был там той ночью!

— Какой ночью?..

— В ночь с четверга на пятницу!

Бартоломе вздрогнул. Это была ночь убийства могильщика.

— Ну-ка, сын мой, рассказывай по порядку. Зачем ты туда пошел?

— Не знаю… Мигель сказал: «Пойдем!» Ну, мы и пошли…

— Кто это — мы?

— Ну, я и Хорхе…

— Кто такой Хорхе?

— Хорхе Санчес, мой приятель, сын аптекаря. Его еще Рябым зовут.

— А Мигель?

— Он тоже… наш приятель. Он служит у сеньоров де Аранда.

— Для чего же вы отправились на кладбище?

— Я очень, очень виноват, святой отец, — упавшим голосом повторил мальчик. — Я согрешил… Я поддался искушению, наущению дьявола… Ну, не знаю… Мигель сказал: «Вы не парни, а трусливые старые бабы!» Я сказал, чтобы он не болтал глупостей, а он: «Слабо вам переночевать на кладбище!» Хорхе сказал, что не слабо, но в таком случае нужно сперва выпить для храбрости, ну, мы и захватили с собой три бутылки — Мигель их спер у своих хозяев, — и пошли…

— Значит, во всем виноват Мигель?

— Ну да. Он сумасшедший, этот Мигель. Ему все нипочем!

— Зачем же вы его послушались?

— Мы хотели доказать, что не трусы. И, к тому же, Мигель все равно бы настоял на своем… Я его хорошо знаю, он ведь раньше жил по соседству…

— Но ведь по вечерам кладбищенские ворота запирают.

— Поэтому мы и пробрались на кладбище, когда стало темнеть, и спрятались в кустах, у монастырской стены. Мы видели, как старик запер решетку, а потом взял лопату и ушел…

— А потом?

— Мигель сказал: «Интересно, появятся здесь привидения? Вот было бы здорово, если бы появились!» Нам с Хорхе стало немного не по себе… А Мигель опять: «Что-то вы приуныли, ребята! А ну, давайте-ка за упокой души покойничков!» Мы выпили… Мигель стал рассказывать страшные истории… И вдруг…

Мальчик замолчал.

— Что же произошло вдруг?

— Мы услышали жуткий, дикий вопль. Мне показалось, у меня сердце остановилось… Мигель так и подскочил. «Это мертвецы! — кричит. — Пошли посмотрим!» А Хорхе весь затрясся — и в кусты! Мы за ним. Даже Мигель. «Отсюда, — говорит, — лучше видно». И тут появился он!

— Дьявол?

— Да, святой отец, дьявол!

— Сын мой, сосредоточься и попытайся вспомнить все, каждую мелочь. Как он выглядел?

— Ох, не знаю… Было уже темно. Он шел между могил… Быстро, очень быстро и совсем бесшумно… Помню только рога, огромные рога на голове…

— Откуда он появился?

— Не знаю. Наверно, из-под земли… Мигель побежал за ним. «Стой, — кричит, — я тебе душу заложу, только чтоб у меня всегда были полные карманы золота! Стой! Куда же ты? Или тебе мою душу не надо?!»

— А Хорхе?

— Хорхе тоже побежал. Только в другую сторону. Хорхе бегает лучше всех в округе. Его и сам дьявол не догонит.

— А ты?

— Я тоже хотел бежать. Только… Ну, не смог… Ноги у меня подогнулись. Хочу шаг сделать — и не могу. Так и сидел. Может, час, а может, и больше…

— Что ж, впредь будешь умнее, и не сунешься, куда не следует.

— Что же теперь со мной будет, святой отец? — тихо спросил мальчик, но в голосе его звучали отчаянье и обреченность.

Бартоломе вопросительно поднял бровь.

— Ведь я великий грешник, святой отец… Я поддался соблазну… Я потревожил покой мертвых…

— Вот что, великий грешник, — вздохнул инквизитор, — шел бы ты домой и хорошенько выспался.

— Но я должен понести наказание…

И Бартоломе, чтобы как-нибудь успокоить совесть впечатлительного паренька и не разочаровывать в строгости и справедливости церковного суда, наложил на него епитимью: велел неделю поститься и каждый день ходить к мессе.

* * *

Мигель Отеро, пятнадцатилетний слуга сеньоров де Аранда, держался совсем не так, как его скромный приятель Висенте. Он не смущался, не отводил взор, он смотрел инквизитору прямо в глаза, и этот взгляд дерзкий, даже наглый, жесткий, даже жестокий, говорил о неожиданно сильном характере. Это было тем более странно, что внешне Мигель, круглолицый, кудрявый, с длинными, загнутыми ресницами, походил скорее на красивую девушку, чем на сорванца, которому сам черт не страшен. Паренек был удивительно хорош собой. Не только здешние красотки, но и ни одна придворная дама не отказалась бы держать при себе такого пажа. А художник, наверно, написал бы с него Адониса.

— Что, сын мой, продал ты свою бессмертную душу? — слегка насмешливо осведомился инквизитор.

— Кто ж ее купит? — усмехнулся в ответ Мигель.

— А то бы продал?

— Так ведь не продал! — возразил мальчишка.

— Обоснованно, — согласился Бартоломе. — Однако я не прочь послушать рассказ о том, как ты пытался это сделать.

— Но ведь у меня ничего не вышло!

— Почему тебе вообще пришло в голову преследовать черта?

— Я хотел стать богатым.

— Но когда вы трое, ты, Висенте и Хорхе, отправились ночью на кладбище, вы явно не предполагали, кого вы там встретите. Зачем же вы туда пошли?

— Я хотел испытать этих трусов!

— Ну и как? Испытал?

— Да. Это не мужчины, это старые бабы! Впрочем, так я и думал.

— Почему же они пошли с тобой, если они такие пугливые?

— Они сделали бы все, что я им сказал! Знаете, что я понял, святой отец? Труса легко заставить сделать все, что пожелаешь. Трус боится действовать, но еще больше он боится ослушаться храброго.

Бартоломе посмотрел на мальчика с интересом. Он никак не ожидал от него глубокомысленных рассуждений.

— Так что же вы видели ночью на кладбище?

— Я видел, — поправил Мигель. — Эти трусы, Висенте и Хорхе, ничего не видели. Один едва не шлепнулся в обморок, как девчонка, а второй удрал, как заяц.

— А ты, сын мой, совсем не испугался дьявола?

— Знаете, как меня называют ребята с нашей улицы? Бешеным, — не без гордости сообщил Мигель. — Я не испугаюсь прыгнуть в море со скалы Утопленников на мысе святого Висенте, а там запросто можно попасть на камни. Я не побоюсь сесть на самого горячего жеребца из конюшни моего хозяина, дона Диего де Аранда. Я могу взгреть Длинного Бенито, хотя он меня на голову выше и на два года старше. Я ничего не боюсь!

— Даже самого сатану?

— Никого!

— Что же, дьявол не произвел на тебя никакого впечатления? Ты даже не вздрогнул?

— Я разочаровался, — ответил Мигель с видом пресыщенного зрелищами римского патриция.

Бартоломе не мог сдержать усмешки.

— Дьявол не оправдал твоих надежд?

— По-моему, святой отец, он был ненастоящий, — вздохнул Мигель.

— Кто? Дьявол? — встрепенулся Бартоломе. Во второй раз он удивился проницательности мальчишки. — Ненастоящий?

— Да.

— С чего ты взял?

— Во-первых, почему он побежал от меня? Неужели черти — тоже трусы? Нет, я думаю, трусы — только люди! Во-вторых… Однажды я видел процессию кающихся. Они шли по улицам и бичевали друг друга. А один человек был переодет Смертью. Так вот, он куда больше походил на смерть, чем дьявол, которого я видел, на дьявола… Во всяком случае, мне так показалось…

— Если ты такой догадливый, почему же тебе не пришло в голову, что под маскарадным одеянием дьявола скрывается душа более черная, чем у обитателя преисподней? Ты должен был слышать о ночных убийствах.

— Вот уж о чем я не задумался! К тому же, я ведь не знал, что старого могильщика прикончили этой же ночью, — тут озорные глаза мальчишки заблестели. — А кто это сделал? Он самый? Дьявол, да? Дьявол?

— Только не бросайся на поиски черта во второй раз, — поморщился Бартоломе. — Это может плохо кончиться.

— Для кого?

— Для тебя, черт возьми!

Мигель только презрительно хмыкнул.

— Если бы он напал на меня на кладбище, я бы защищался, — сказал он.

— Чем?

— У меня есть нож.

— Боюсь, силы были бы слишком неравны, — вздохнул Бартоломе.

— В схватке все решает храбрость, а не сила, — возразил Мигель.

— Послушай, сын мой, не играй с огнем, — Бартоломе встал, подошел к мальчику и положил ему руку на плечо. — Поверь моему опыту, храбр вовсе не тот, кто очертя голову бросается навстречу опасности. Он не храбр, он просто глуп. Будь благоразумен, сын мой.

— Ваше дело молиться, святой отец! А уж рисковать своей шкурой или не нет — позвольте решать мне самому!

— Молиться и подавать добрые советы, — поправил Бартоломе, — а иногда судить и карать. Того, что ты мне только что наговорил вполне хватило бы на то, чтобы упечь тебя в тюрьму на всю жизнь. И я бы не посоветовал тебе рассказывать на каждом углу историю о том, как ты хотел продать душу дьяволу. Ты храбрый мальчик, но, я думаю, ты еще и умный мальчик. Запомни. Легко гарцевать на горячем коне под одобрительными взглядами дам, легко прыгать со скалы в море, зная, что за тобой с восторгом наблюдают товарищи, легко сражаться с врагами с оружием в руках. Но попробуй ждать решения своей участи запертым в сыром подземелье, в темноте, в тишине, в безвестности — многие сходят с ума. Попробуй вынести пытки, когда до твоих страданий никому нет дела — самые храбрые сдаются. Есть вещи, которые пугают смелых, сгибают несгибаемых, заставляют лить слезы твердых. Не ищи их, Мигель. Ты правдиво рассказал мне обо всем, что видел. Я благодарен тебе. Ты наблюдателен. Я доволен тобой. Но я очень надеюсь, сын мой, что никогда больше не услышу о твоих дальнейших подвигах. Особенно, когда дело идет о поимке дьявола.

— Я подумаю, — отозвался Мигель. — Но я ничего не обещаю.

* * *

В судебном процессе, где главным доказательством против обвиняемого было его собственное признание, пытка имела решающее значение. По закону, пытать заключенного разрешалось не более трех раз. Однако инквизиторы с давних пор нашли остроумный выход из этого положения. Если еретик или ведьма не сознавались, пытка считалась отложенной, отсроченной, а не завершенной. А уж возобновлять ее можно было бессчетное количество раз.

Ни один отказывающийся признать себя виновником еретик не мог избежать допроса с пристрастием. Более того, именно показания, данные под пыткой, считались наиболее достоверными, ибо шли из глубины сердца.

Если человек не выдерживал мучений и признавался во всем, что от него требовали судьи, само собой, он подвергался наказанию. Но если он стойко переносил все мучения и, несмотря ни на что, от него не удавалось добиться признания, — его это все равно не спасало от кары. В таком случае, его объявляли упорствующим и нераскаявшимся еретиком, и уже ничто не могло спасти его от костра или, в лучшем случае, от пожизненного заключения на хлебе и воде.

Впрочем, заключенного не сразу передают в руки палача. Сначала ему просто угрожают пыткой. Его приводят в застенок и делают вид, что готовятся приступить к пытке. Как правило, заключенный не знает, что пока на него просто оказывают давление, и готовится к самому худшему. Большинство узников сдается уже при одном виде пыточных инструментов и под влиянием страха возводит на себя даже самые нелепые обвинения.

Именно такой процедуре Бартоломе задумал подвергнуть де Гевару. Впрочем, главный инквизитор был заранее уверен, дона Фернандо запугать не удастся. Он лишь надеялся, что колдун наконец поймет, что его дело принимает серьезный оборот.

Обычно Бартоломе поручал допросы с пристрастием брату Эстебану, который был несказанно этим доволен, но на этот раз, в виду важности дела объявил, что будет присутствовать сам. Брат Эстебан надулся, как ребенок, которому показывают любимую игрушку, а в руки не дают, но, как обычно, смолчал. Впрочем, Бартоломе пообещал, что вмешиваться не будет.

Когда де Гевару привели в камеру пыток, там уже неторопливо трудились палач и его подручный. Заплечных дел мастер, крепкий, мускулистый мужчина лет сорока, деловито раскладывал крючья, тиски, щипцы. Все это он проделывал со спокойствием ремесленника, который готовится приступить к ежедневной и довольно скучной и однообразной работе. Его помощник, жилистый долговязый парень, разводил огонь в камине.

— Сын мой, только ваше упрямство и нежелание рассказать правду вынуждает нас прибегнуть к допросу с пристрастием, — обратился Бартоломе к де Геваре. — Мне очень жаль. Но винить во всем вам остается только самого себя. Брат мой, — кивнул Бартоломе брату Эстебану, — объясните обвиняемому, что его ожидает, если он откажется говорить.

С этими словами Бартоломе уселся за стол с видом человека, который собирается быть только сторонним наблюдателем.

— Осмотритесь хорошенько, сын мой, — сказал брат Эстебан. — Все эти, и нехитрые, и, напротив, сложные приспособления, которые вы здесь видите, предназначены единственно для того, чтобы заставить таких, как вы, упорствующих еретиков, одуматься и покаяться во всех преступлениях, совершенных по наущению дьявола против рода человеческого.

Брат Эстебан, хитро прищурившись, взглянул на де Гевару. «Лишь бы он не одумался раньше времени!» Но колдун был не робкого десятка. Он даже не содрогнулся.

— Начинают обычно с «кобылы», — брат Эстебан любовно погладил почерневшее от времени и пролитой крови бревно. — С виду это обычная скамья. Скамья для таких исчадий ада, как вы! Вас привяжут к «кобыле» и, для начала, как следует выпорют.

Де Гевара ответил презрительной усмешкой.

— Что вы смеетесь? Вас не страшит порка? Напрасно, напрасно, сын мой. После этого на вашей спине не останется живого места. Это я вам обещаю! Молчите? Рассчитываете на помощь дьявола, вашего покровителя? Не выйдет! Я заставлю вас во всем сознаться! Если не поможет порка, прибегнем к пытке водой. Эта пытка считается легкой. Вас накачают водой, и ваше тело раздуется, как бурдюк! Вы будете похожи на толстую, пузатую бочку!

— То есть, на вас, — отозвался колдун. — Это и в самом деле будет ужасно.

— Я повелю размозжить вам пальцы рук и ног в тисках! — взвизгнул оскорбленный брат Эстебан. — Я велю заковать ваши ноги в колодки и влить туда кипяток! Нет, лучше расплавленный свинец!

Де Гевара презрительно молчал.

— Вот это немудреное приспособление, — брат Эстебан указал на свисавшую с потолка, перекинутую через блок веревку, — печально известная дыба. Средство простое, но очень действенное. Ваши руки, сын мой, связывают за спиной, а затем — раз! — и вас поднимают к потолку. Можно медленно, можно рывком…

Представьте себе: суставы вывернуты, тело вытянуто… Если этого окажется недостаточно, к вашим ногам привяжут груз. Тяжесть можно подвесить к ступне, а можно — только к большому пальцу — это смотря по обстоятельствам…

Де Гевара отвернулся.

— После этого, сын мой, — злорадно хихикнул брат Эстебан, — вы существенно прибавите в росте… да, да, вы сделаетесь, наверное, на четверть длиннее, чем были до сих пор… Бывали случаи, — доверительно сообщил он, — когда у заключенных, которых подвергли пытке на дыбе, отрывались руки… Правда, — тут брат Эстебан печально вздохнул, — это случается нечасто. Я, знаете ли, еще ни разу такого не видел.

— Ну, а после всех перенесенных на дыбе мучений, которым, сын мой, запомните! — вы подвергаете себя лишь по собственной воле, — так вот, говорю я, после всех этих страданий, вы наконец отдохнете вот в этом уютном кресле, — брат Эстебан с ласковой улыбкой указал на утыканный гвоздями стул.

Де Гевара по-прежнему молчал.

— После этого вы, в конце концов, заговорите! Вы заговорите, или я велю проколоть вам язык!

— Одно утешает, — ответил де Гевара, — после этого я никогда уже не смогу говорить с таким мерзавцем, как ты!

— Я прикажу бросить тебя в горячую воду с известью! — прошипел брат Эстебан. — Ах, как она зашипит, как обожжет твою кожу! Поверьте, сын мой, после ванны с известью еще никто не выжил.

— И ты этим похваляешься, убийца?! — с нескрываемым презрением отозвался колдун.

Он опустил голову, видимо, не столько для того, чтобы не видеть ужасных приспособлений, сколько для того, чтобы не смотреть на ухмыляющегося брата Эстебана.

«Даже преступникам мой приятель внушает отвращение», — отметил Бартоломе.

— Вы закончили? — спросил Бартоломе брата Эстебана, когда тот ненадолго замолчал, чтобы перевести дух перед очередной тирадой.

— Еще нет, брат мой. Еще…

— Достаточно. Вы свободны, брат мой.

— A-а, — раскрыл рот брат Эстебан. — Но я еще не все… Я еще не показал еретику щипцы для разрывания плоти на куски, тиски для пальцев…

— Как-нибудь в другой раз. А сейчас вы можете отдохнуть, брат мой. До завтра.

Брат Эстебан все еще медлил, не желая уходить.

— Убирайся, черт побери! — тихо, но с угрозой в голосе шепнул ему на ухо Бартоломе. — И побыстрее!

Брат Эстебан удалился с видом человека, которого выгнали из собственного дома. Камере пыток была его владением, его царством. Он чувствовал себя здесь хозяином и повелителем. И вот надо же! Брат Себастьян опять напомнил ему о том, кто он есть на самом деле: несчастный мученик, который вынужден скрывать свою страсть в самых глубинах души. Брат Эстебан молча проглотил горькую обиду.

— Вы тоже уйдите, — кивнул Бартоломе палачу и его подручному.

Те повиновались с готовностью исправных, но безразличных работников. Остались только стражники и секретарь.

— Произвело впечатление? — обратился Бартоломе к колдуну, который по-прежнему держался со спокойствием и достоинством, но, тем не менее, был бледен. — Брат Эстебан хорошо разбирается в такого рода вещах. И рассуждает о них со знанием дела. Будьте спокойны, ему знакома каждая из этих занятных вещичек и он отлично знает, как ее наилучшим образом применить. Если вы не образумитесь, в скором времени вам придется испытать на себе его искусство. Дня через два, не позже.

— Не пытайтесь меня запугать! В своей жизни я испытал такое, что и не снилось всем вашим палачам! Я прошел все круги ада!

— Вам их показали черти, которых вы вызывали своими заклинаниями? — усмехнулся Бартоломе. — Ну и как там?

— Где?

— В преисподней. Поделитесь наблюдениями, если видели ад своими глазами.

— Я уже говорил вам тысячу раз: я не вызывал никаких чертей!

— Хорошо. Оставим это. Может быть, вы хотя бы объясните мне, где брали человеческие кости, руки мертвецов и прочую гадость? Я совершенно уверен, что вы покупали трупы у могильщика Педро Рамиреса. Не сами же вы, в конце концов, по ночам раскапывали могилы на кладбище.

— Что… я раскапывал?

— Вы ничего не раскапывали, я думаю, вы покупали части человеческого тела у гробокопателя Педро Рамиреса.

— Я не знаю никакого Педро Рамиреса!

— Да? Поразительно. Но в подземелье вашего дома и в домишке Рамиреса обнаружены те же самые вещи: черепа, кости, жабы, мыши…

— Жабы?

— Дохлые жабы, — уточнил Бартоломе.

— Значит, я собирал дохлых жаб… Сообщите мне, в чем еще я виноват? Что я еще делал? Ах да, вызвал демонов… Продал свою душу дьяволу… Вы добиваетесь, чтобы я это подтвердил?

— По-моему, это единственное, что вам остается.

— У вас ничего не выйдет! Видит Бог, я невиновен, я чист!

— И вы не имели никаких дел с Педро Рамиресом?

— Никаких!

— Не покупали человеческих черепов?

— Нет!

— И мышей?

— И мышей!

— И жаб?

— И жаб!

— Удивительно, как они попали в вашу лабораторию? Должно быть, сами попрыгали к вам в сундуки и там скончались.

— Святой отец, то, что вы на меня возводите, просто чудовищно!

— А то, чем занимались вы, надо полагать, заслуживает всяческой похвалы!

— Но я не делал того, в чем меня обвиняют!

— Хватит! Я все это уже слышал!

— Что же еще от меня хотите?!

— Чистосердечного признания.

— Но я никаких преступлений против веры не совершал, не совершал, не совершал!

— Что ж, не желаете добровольно принести покаяние, придется отдать вас в руки брата Эстебана и палача.

— Ваша воля, — глухо произнес де Гевара.

— И все же, сын мой, настоятельно советую вам: прислушайтесь к моим словам — улики против вас столь очевидны, что вам не избежать наказания, даже если вы сможете вынести все предстоящие мучения.

— Помоги мне, Господи!

— Боюсь, что вам не поможет ни Бог, ни дьявол! — раздраженно ответил Бартоломе. — Готовьтесь. На размышления вам остается два дня.

* * *

Бартоломе в задумчивости брел по улицам города. Он опомнился лишь перед домом, который показался ему знакомым. Бесспорно, он здесь уже был. Когда? Зачем? И тут он вспомнил: это же дом Долорес!

Бартоломе не успел подумать, как уже постучал. Для чего он это сделал? Даже сам себе он не смог бы этого объяснить. Он не надеялся, что ему откроют. Но то ли к счастью, то ли к несчастью, дверь тотчас отворилась. Перед ним стояла Долорес.

— Вы, — тихо произнесла она и отступила на шаг. — Но зачем?.. Почему?

— Чтобы попросить у тебя прощения. За все. За то, что я сделал. За то, что собирался сделать. И, наверное, даже за то, что не сделал. Сможешь ли ты простить меня?

— Бог велел нам прощать, — пролепетала девушка.

— Бог? А ты? Что скажешь ты?

— Я… я не сержусь. И, кажется, никогда не сердилась.

— Совсем?

— Совсем…

— В таком случае, ты позволишь мне войти?

Долорес не впустила его, а просто отступила, попятилась. Так, воспользовавшись ее замешательством, Бартоломе в первый раз переступил порог ее дома. Он оказался в тесном внутреннем дворике, вымощенном плитами. Теперь плиты растрескались, и между ними пробивалась сорная трава. Посреди дворика когда-то находился небольшой бассейн. Теперь же от него осталась лишь невысокая каменная ограда да статуя льва с отбитыми ушами и носом.

На короткое время воцарилось молчание. Он не знал, что сказать и как, по большому счету, объяснить свое появление. Молчала и смутившаяся Долорес, лишь как-то странно смотрела на него. Он опять ничем не напоминал ей священника. Это был все тот же изящный кабальеро, который однажды провожал ее домой темной ночью. Он, как и тогда, был в черном, но теперь его камзол был расшит серебром, серебряной пряжкой крепилось перо к шляпе, серебром сверкал эфес шпаги, серебряный узор украшал ножны кинжала и шпаги. Он снял шляпу и небрежно надел ее на искалеченную голову льва. Серебряные пряди сверкали в черных волосах брата Себастьяна. Долорес отметила, что и тонзура у него выбрита не была, словом, он нарушал все правила и запреты…

Долорес ждала, что он придет. Ждала, но не верила, что ее ожидания оправдаются. Она почти сожалела о той вспышке гнева, что захлестнула ее в монастырском саду. «Он забыл о тебе, — убеждала она саму себя. — Мало ли девушек, заподозренных в колдовстве, доводилось ему встречать! Ты для него ничего не значишь!» Для нее же дни, проведенные в камере, стали переломными. Она увидела темную сторону жизни, она повзрослела. Но никогда бы она не вырвалась из паутины, сотканной вокруг нее чьей-то злой волей, если б не нашелся человек, указавший ей дорогу. Сомнения еще жили в ее душе, но она уже почти поверила ему. И поверила в него. Почти… Как ни странно, за две недели разлуки он стал ей ближе. Потому что она очень часто думала о нем. Разлука может разверзнуть между людьми пропасть, но может, напротив, сблизить их, если один человек станет мыслью другого. Он пришел. Значит, он все же ее не забыл. Но вдруг он опять замышляет что-нибудь недоброе? Она невольно вспомнила намеки брата Эстебана.

— Скажите, это правда? — первой нарушила она молчание.

— Что — правда?

— То, что сказал про вас этот отвратительный, толстый монах там, в саду. Помните?

— Девочка моя, как бы я хотел сказать, что все это — ложь! Но увы…

— Святой отец!

— Прошу, не называй меня так. Знаешь, когда-то давно, словно в другой жизни, меня звали Бартоломе де Сильва… Да и какой я, к черту, святой! — усмехнулся он. — Ты сама видишь… Брат Эстебан сказал правду, Долорес!

— Вижу! — воскликнула она. — Я вижу, что это правда, но я вижу и то, что это не вся правда!

— Что же еще?

— Вы не боитесь дьявола!

— Только-то? — рассмеялся он.

— Девочка моя, я вообще в него не верю, — вздохнул Бартоломе. — И не только в него…

Его признание ужаснуло ее, но не оттолкнуло. Она сама удивилась, как это она могла услышать такое святотатство и не возмутиться. Более того, ей показалось, что именно таким он и должен был быть, и что она только по собственной глупости не догадалась о его взглядах раньше. Конечно же! Он не боялся черта, потому что в него не верил. И она приняла это как должное, как неизбежность, с которой предстояло смириться. Ведь никому же в голову не приходит сердиться на грозу или ураган за то, что они существуют. Напротив, без них этот мир стал бы гораздо беднее и скучнее.

Он редко рассказывал о себе. Можно сказать, никогда. Впрочем, его сдержанность была вызвана скорее необходимостью, чем присущей ему скрытностью. Он начал свой рассказ просто для того, чтобы развлечь Долорес и избежать неловкого молчания, но постепенно увлекся, тем более, что нашел в ней благодарную слушательницу.

Он видел собственными глазами страны, о которых она знала лишь понаслышке, ведь даже ее отец никогда не бывал дальше Сицилии и Неаполя. Он видел утопающий в роскоши папский двор, раздираемую междоусобицами Италию, легкомысленную Францию и погрязшую в ереси Германию, видел даже далекие земли язычников, приносивших человеческие жертвы своим кровожадным богам.

Он не старался приукрасить свои поступки и показаться лучше, чем он есть на самом деле. Он предоставил Долорес самой сделать выводы.

Долорес не перебивала, даже если что-то оставалось ей непонятным. Она испытывала странное ощущение.

То ей казалось, что между их душами установилась невидимая связь и что теперь она даже без слов чувствует любую перемену в его настроении, то вдруг он становился холодным, как клинок его шпаги, и безнадежно далеким, и тогда она с отчаяньем понимала, какое безмерное расстояние разделяет их: человека, много повидавшего на своем веку и девочку из провинциального городка.

Она долго мучилась, прежде чем решилась задать ему вопрос, который не давал ей покоя. Любил ли он когда-нибудь? Нет, она имеет в виду вовсе не те минутные увлечения и амурные похождения, на которые намекал брат Эстебан. Любил ли он кого-нибудь по-настоящему?

«О да, да, конечно, — ответил он. — Мне было тогда столько же лет, сколько тебе сейчас. Она была немного постарше, но гораздо опытней. Она не была знатной, не была богатой. Она была очень красивой, и все мужчины останавливались и смотрели ей вслед. И я был счастлив, что она выбрала меня.

Потом? Что было потом? Потом она сказала: «Прости дорогой, я люблю тебя, ты молод, хорош собой и отважен, но ты беден, Бартоломе. Ты нищий, а я хочу, чтобы меня окружала роскошь». И стала любовницей богатого старика. Затем она полностью подчинила его себе и вышла за него замуж. Через год старик умер, ходили слухи, что не без ее помощи, и она стала обладательницей большого состояния. Что дальше? Неизвестно. Я больше никогда не видел ее.

И вы ушли в монастырь из-за несчастной любви?

Нет, нет. Эту утрату я пережил. Утешился, можно сказать. Забыл. Почти забыл.

Я принял постриг, после того как окончил университет в Алькала-де-Энаресе, побывал в Саламанке, Коимбре, Гейдельберге, Сорбонне.

Зачем я это сделал? Боже мой, какая разница?! Я просто поступил так, как хотел мой дядя.

Не сожалею ли я теперь? Нет, я вообще ни о чем не сожалею. В моей жизни не было ничего, о чем стоило бы сожалеть».

И Долорес скорее почувствовала, чем поняла: он, такой сильный, храбрый, умный, властный, на самом деле смертельно одинок. По каким-то непонятным ей причинам жизнь вела его от разочарования к разочарованию. Она хотела сказать ему, что ничего еще не потеряно и всегда стоит надеяться на лучшее, но не успела.

— Долорес! — послышался вдруг голос из окна. — Долорес! Где же ты? К нам кто-то пришел? Это Рамиро?

— Нет, мама, — отозвалась девушка. — Подожди немного, я сейчас поднимусь к тебе.

Долорес молча посмотрела в глаза Бартоломе.

«Я должна идти. Мама очень удивится, если увидит меня с вами. Простите, но мне кажется, что ей это будет неприятно… потому что…»

«Да, конечно, я понимаю», — также молча кивнул Бартоломе.

Он ничего не сказал, но вдруг, низко склонившись, поцеловал ей руку.

Девушка отпрянула, щеки ее вспыхнули. Неуклюжий Рамиро пару раз пытался ее обнять, но никто никогда не целовал ей рук.

Бартоломе быстро поклонился и вышел.

Она еще раз окинула взглядом двор и вздрогнула: лев по-прежнему был в шляпе. Нежданный гость забыл ее. Нет! Какой бы наивной и неопытной ни была Долорес, она уже знала: Бартоломе ничего не забывал. Не забыл он и шляпу. Он ее оставил. Сердце Долорес быстро застучало. Она одновременно ощутила тревогу, радость и страх. Теперь она знала: он вернется. Шляпа — это не тот предмет, который оставляют на память. Он вернется. Значит, ей вновь оставалось ждать.

* * *

В городе поселился страх. Он проник во дворцы, пробрался в дома бедняков, вселился в монастыри. Он стоял за балдахинами пышных постелей, прятался под прилавками в торговых лавках, сидел за каждым столиком в тавернах. Он был везде, он был всюду. Люди плотнее закрывали на ночь шторы, задвигали тяжелые запоры, закрывали огромные замки. Но разве спрячешься от нечистой силы? Дьявол мог проникнуть в любую щель. Чертей видели то здесь, то там. Не помог крестный ход. Не помогала святая вода. Не помогали молитвы. Ад перешел в наступление. Посланцы ада появились на земле.

Появления дьявола сделались главным предметом обсуждения. Об этом шептались монахи в кельях, об этом кричали торговки на рынке, об этом рассуждали в роскошных гостиных и в грязных тавернах. Ничего не хотел слышать только епископ, который, как говорили, совсем слег, а на вопросы нежданных посетителей слуги отвечали: его преосвященство нельзя волновать, если не хотите его смерти.

Само собой, за кружкой вина беседы тоже велись почти исключительно о дьяволе. Выпив бутылочку-другую добрые горожане на час, а то и на два, становились смельчаками и наперебой хвастались своим бесстрашным поведением при встрече с чертом. Правда, к вечеру их храбрость улетучивалась вместе с винными парами.

— Клянусь тебе, Педро, я видел черта вот как тебя сейчас, в двух шагах!

— Врешь ты, Педро!

— Истинный крест!

— Если б ты столкнулся с дьяволом нос к носу, ты бы умер от страха, или я тебя совсем не знаю!

— Ты меня совсем не знаешь! Я был солдатом, и во всей армии не нашлось бы большего храбреца, чем я!

Эти возгласы доносились из открытого окна таверны. Бартоломе остановился, прислушался и решил зайти. Он пристроился за крайним столиком. Трактирщик, так же как и его посетители увлеченный спором, не обратил на нового посетителя ни малейшего внимания, хотя Бартоломе был одет как дворянин, и хозяину таверны следовало бы позаботиться о знатном госте. Однако, либо любопытство трактирщика оказалось сильнее желания получить лишний эскудо, либо, отметил Бартоломе, горожан, кроме дьявола, уже ничто по-настоящему не интересовало.

— Ну, Педро, рассказывай! — обратился тучный трактирщик к бывшему солдату. — А если не соврешь, так я тебе бесплатно налью лишнюю кружку.

— Чтоб мне провалиться, если я лгу! А дело было так… Выхожу я ранним утром от своей Мануэлиты и вижу: он сам идет мне навстречу! Ростом — в два раза выше человека, за спиной — крылья, на голове — рога…

— Тут-то ты, я думаю, и припустил, как заяц!

— Как бы не так! Чтобы я, старый солдат, испугался черта!.. Я схватился за шпагу…

— …и бежать! — со смехом добавил за него Диего.

— Зря вы смеетесь, — вмешался в разговор мясник с хриплым басом. — Если человек и бежит от черта, то ничего в этом зазорного нет. Кто, я спрашиваю, на месте Педро не убежал бы?! Тут, ей-богу, не помог бы даже мой тесак!..

— Да что тесак! Тут даже святая вода не всегда помогает!

— И заклинания не всегда действуют — это я точно знаю. Полгода назад в нашу соседку вселился бес, так сколько бы приходской священник над ней молитв не читал — все без толку!

— Что вы раскудахтались, как куры? — вступил в разговор тощий, унылого вида мужчина с сизым носом закоренелого пьяницы. — Тоже мне невидаль — черти! Мне они почти каждый день являются. Маленькие такие, черненькие, по столу бегают. А один, самый шустрый, так и норовит все время в чашку залезть. Я их, грешным делом, хотел на нож нанизать. Где там! Ни одного не поймал. Верткие, сволочи!

Его слова никого не успокоили. Более того, встревоженная публика вообще к ним не прислушалась. Всех занимали куда более страшные случаи. Девица легкого поведения клялась и божилась, что однажды ночью на улице к ней пристал хромой мужчина, от которого так и несло холодом могилы. Торговка зеленью заявила, что по дороге на рынок столкнулась с большой черной собакой, у которой на голове вместо ушей росли рога.

— Я решил, — закончил унылый пьяница, обращаясь скорее к самому себе, чем к неблагодарной публике, — пусть себе черти бегают. Все равно их не поймать.

Бартоломе тихо поднялся. Во время своих прогулок по городу ему уже не раз приходилось слышать подобные вещи. Горожане точно сошли с ума. Но, с другой стороны, разве даже он сам не чувствовал беспокойства? Как он мог прекратить слухи? Прочитать проповедь в городском соборе? Едва ли она успокоила бы людей, скорее наоборот, разожгло бы страсти. Да и что он мог посоветовать испуганным морякам, ремесленникам и торговцам? Молиться? Но разве молитва остановит убийцу? Еще усерднее доносить на своих сограждан? Но горожане и так уже подозревают всех и каждого, а любая женщина уверена, что ее соседка по ночам летает на шабаш на черном козле. Сообщения подобного рода не могли вызвать у инквизитора ничего, кроме грустной усмешки.

Бартоломе приходил к малоутешительному выводу. Скоро слух о кознях дьявола распространится не только в окрестностях города, но и по всей провинции. Объясняться же перед Супремой придется ему. И тогда, чтобы прекратить молву и показать свое усердие, ему придется посадить полгорода или, по крайней мере, несколько сотен этих несчастных, виновных, по сути, только в своем невежестве. Впрочем, у него был еще один путь: поймать дьявола.

* * *

В три часа ночи город спал. Спали ремесленники, уставшие после трудового дня, храпели пьяные матросы в портовых тавернах и толстопузые монахи в своих кельях, сладко посапывали на мягких постелях добропорядочные торговцы и мужья-рогоносцы. Не спали только воры, всевозможные проходимцы, удачливые любовники и коты на чердаках. Конечно, не должна была спать еще и городская стража, но почему-то стражники никогда не появлялись вовремя на месте ночных происшествий.

В этот поздний час Бартоломе возвращался из таверны. Он уже подходил к своему дому и видел тусклый свет в окне второго этажа: Санчо ждал его. Но тут из тени, отбрасываемой балконом соседнего дома, выступили три фигуры.

— А, вот и он, монах-оборотень! — произнес знакомый голос. — Ну, скажи нам, кто ты сегодня? Дон Бартоломе де Сильва? Брат Себастьян?

— Это не твое дело.

Бартоломе узнал Антонио Диаса. Двое других, очевидно, были его приятелями.

— Не наше дело, говоришь? Ошибаешься. Если ты — брат Себастьян, мы почтительно отнесемся к нашей матери-церкви, даже если ее служители — люди недостойные. Но я вижу перед собой дона Бартоломе де Сильву, лжеца, обманщика, предателя! Я вижу перед собой человека, который обманом вовлек меня в подсудное дело, а потом пытался сыграть на этом! Ну, скажи, что это не так?!

— Так, — усмехнулся Бартоломе. — И что с того?

— Ты даже не отпираешься!

— Да ради чего? У меня достаточно улик, чтобы, если я того захочу, до конца дней упечь тебя за решетку.

— Нет, лже-монах, лже-торговец, ничего у тебя не получится!

— Не тебе решать! Прочь с дороги!

— Э, нет, — Диас преградил ему путь. — Если я тебя отпущу, ты, чего доброго, и в самом деле отправишь меня на виселицу. Ты не оставил мне выбора: ты должен умереть. И я убью тебя!

— И это после того, как я пощадил твою жизнь, — напомнил Бартоломе. — Я думал, тебе знакомо чувство благодарности.

— Это ты-то говоришь о благодарности?! После того, как я вытерпел из-за тебя столько мучений!

— Ты что же, и впрямь решил меня здесь зарезать?

— Само собой!

— Ты же клялся мне, что никогда не поднимал руки на христианина.

— Ты не христианин! — возразил пират. — Ты сам дьявол!

— Понятно, — улыбнулся Бартоломе. — Видимо, это убеждение избавит тебя от угрызений совести.

— Я убью тебя!

— В твоем возрасте еще рано быть столь самонадеянным, — заметил Бартоломе. — Запомни одно, мальчишка: если бы я действительно тебя опасался, ты был бы сейчас в камере, а не на свободе.

— Ты меня недооценил, святой отец!

— Действительно. Я думал, ты умнее и не станешь искать неприятностей.

— Нечего его слушать! — воскликнул Диас, хватаясь за шпагу. — Кончайте с ним, парни!

Бартоломе действовал с молниеносной реакцией опытного фехтовальщика. Оттолкнув одного из матросов, он отпрыгнул, обнажил шпагу и прижался спиной к двери, тем самым обезопасив себя от нападения сзади. К счастью для Бартоломе, двое из нападавших были вооружены только навахами — оружием уличных потасовок, кинжал и шпага были лишь у Диаса. Пользуясь преимуществом своего длинного клинка, Бартоломе мог держать матросов на расстоянии, однако не мог проникнуть в дом: для того, чтобы отпереть дверь ключом, нужно было повернуться спиной к нападавшим. Бартоломе несколько раз ударил в дверь каблуком сапога в надежде, что Санчо услышит и придет на помощь.

— Шли бы вы домой, щенки, — посоветовал Бартоломе парням, которые кружили вокруг него, как волки вокруг добычи, пытаясь обнаружить слабое место в его защите. — Вам же хуже будет.

— Вперед! — скомандовал Диас своим приятелям. — Я отвлеку его!

Однако пират явно недооценил своего противника. Отбив выпад Диаса кинжалом, клинком своей шпаги Бартоломе полоснул по лицу одного из парней. Вскрикнув и схватившись за щеку, тот отскочил в сторону и припустил прочь. Второй противник поплатился проколотой правой рукой.

Наконец опомнился Санчо и выскочил на улицу, вооруженный двумя пистолетами. Но теперь ему оставалось только наблюдать за поединком своего хозяина и контрабандиста. Стрелять он не мог, потому что рисковал попасть в своего господина. Впрочем, Санчо за свою жизнь настолько привык к дуэлям Бартоломе и скандальным похождениям брата Себастьяна, что не удивился и не испугался.

— Эй, хозяин! — крикнул он. — Могли бы сперва всех убить, а потом постучаться, как человек, а не колотить в дверь так, как будто за вами гонится тысяча чертей! Я вижу, вы и без меня прекрасно справились!

Диас привык действовать абордажной саблей в схватках на тесных корабельных палубах, он был молод, ловок, силен, но никогда не учился благородному искусству фехтования. И сейчас его натиск и горячность сослужили ему плохую службу. Он бросался вперед, как одержимый, но встречал расчетливый и холодный отпор. Бартоломе уверенно и хладнокровно парировал все его выпады и сам перешел в атаку. Его клинок пронзил левое плечо пирата и вышел со спины. Диас с тихим проклятием повалился на мостовую.

— Боже, что мы будем делать с трупом?! — воскликнул Санчо.

И тут, как нарочно, в гулкой тишине городских улочек послышался мерный топот и бряцание оружием: приближался ночной дозор. Бартоломе не испытывал ни малейшего желания объясняться со стражниками по поводу только что происшедшей потасовки.

— Быстрее!

Инквизитор и слуга подхватили раненого и втащили его в дом. Контрабандист негромко стонал и ругался.

— К счастью, он еще не труп, — сказал Бартоломе. — Санчо! Сейчас же из-под земли достань мне врача! Этот парень нужен мне живым!

* * *

Наконец-то брат Эстебан дождался праздничного дня. Наконец-то он мог довольно потирать свои пухлые ручки. Наконец-то он мог удовлетворить свою тайную страсть. Правда, вместо юной девушки или стройного юноши он получил грубого мужчину и, по-видимому, очень крепкого. «Наверное, де Гевара не будет выть и кричать», — огорченно вздыхал толстый монах. К тому же, брат Себастьян опять испортил брату Эстебану настроение. В виду важности дела он снова пожелал сам присутствовать при пытке колдуна.

Как всегда, брат Эстебан молча проглотил обиду, тем более, что на этот раз у него была довольно веская причина не слишком сердиться на главного инквизитора. В душе брат Эстебан побаивался де Гевару, впрочем, как и других приспешников дьявола. Ходили слухи, что де Гевара очень сильный колдун. Конечно, церковь считала, что все чародеи теряют свою волшебную силу, как только попадают в руки правосудия, и все же… чем черт не шутит… На всякий случай брат Эстебан принимал меры предосторожности: почаще осенял себя крестным знамением, надевал на шею ладанку, в которой, как утверждал продавший ему эту реликвию мошенник, хранился клок волос самого Иоанна Крестителя. Брат Эстебан также хорошо знал, что если ведьма или колдун первыми взглянут на собеседника, то приобретут власть над ним. Во избежание такого рода казусов брат Эстебан распорядился, чтобы в зал для допросов обвиняемых вводили спиной вперед.

Бартоломе не мог не улыбнуться, когда в камеру пыток де Гевара вошел, пятясь задом.

— Сын мой, — обратился к нему инквизитор, — у вас есть последняя возможность раскаяться и добровольно признать свою вину.

— Мне не в чем каяться, — решительно ответил колдун.

Бартоломе кивнул брату Эстебану, тот, в свою очередь, — палачу.

— Раздевайтесь, сын мой, — блаженно улыбнувшись, сказал узнику брат Эстебан.

Палач и его подручный сорвали с колдуна одежду.

Как правило, перед началом пытки тело жертвы тщательно осматривалось. Это делалось для того, чтобы, во-первых, обнаружить печати дьявола, ведь нечистый, как известно, метит своих приверженцев, прикасаясь к ним когтем. В таких местах остаются родинки, шрамы, пятна или бородавки. Печати дьявола лишены чувствительности и при ранении кровь из них не идет. Для обнаружения дьявольских печатей в распоряжении святой инквизиции был старый и давно проверенный способ. В подозрительные участки тела втыкали специальную иглу, больше похожую на шило. Если обвиняемый ничего при этом не чувствовал, а кровь из ранки не текла, инквизитор мог быть удовлетворен: дьявольская метка обнаружена. Человек, помеченный когтем сатаны, само собой, являлся колдуном, и судьба его была решена.

Во-вторых, во время допроса узники могли прятать на теле какой-нибудь крохотный талисман, опять-таки полученный от дьявола. Такой амулет делал их нечувствительными к страданиям и помогал выдержать любые пытки. Понятно, что подобные талисманы, зачастую представлявшие собой лишь маленький клочок бумаги, нужно было во что бы то ни стало обнаружить. Обвиняемый мог их прятать где-нибудь под кожей или за щекой.

Дни заключения еще не сказались на здоровье узника. Перед судьями и палачами предстал крепкий, полный сил, загорелый и мускулистый атлет. Правда, особой красотой де Гевара похвалиться не мог: плечи были слишком широкими, руки — слишком длинными, ноги — слегка кривоватыми. И волосатым он был, как обезьяна. К тому же, на спине де Гевары буквально не было живого места: ее вдоль и поперек пересекали шрамы. Тут были и давние рубцы и еще свежие, едва затянувшиеся следы от ран.

— Ого! — воскликнул брат Эстебан, даже не пытаясь скрыть радости. — Щедро же дьявол метит своих приспешников!

И, зажав в кулаке иглу для прокалываний, тучный монах с поразительной резвостью подскочил к обвиняемому. Брат Эстебан никому не доверял столь ответственное дело, как распознавание дьявольских печатей.

— Ну-ка, посмотрим! — брат Эстебан облизнулся, как кот, и воткнул иглу в плечо де Гевары.

Колдун не содрогнулся, лишь струйка крови побежала по его спине.

— Больно? — брат Эстебан вопросительно заглянул узнику в глаза и в то же время вонзил иглу ему под лопатку.

Де Гевара не издал ни звука.

Бартоломе молча смотрел, как брат Эстебан мягко и бесшумно кружил около заключенного, точно огромная хищная черная птица, которая выбирает, куда бы вонзить свои когти. Раз двадцать игла впивалась в спину де Гевары, и ни разу этот мужественный человек не застонал и не вскрикнул. Только мускулы его лица слегка подергивались.

— Видите?! — наконец торжествующе объявил брат Эстебан. — Он не чувствует боли, значит, он отмечен печатями дьявола, и, значит, он колдун!

— Вы ошибаетесь, — возразил Бартоломе. — Из ранок идет кровь, следовательно, не лапа дьявола оставила эти следы… И, кроме того, ему больно…

Бартоломе попросил де Гевару объяснить, где он получил эти шрамы, но колдун словно не заметил его вопроса. Он выказывал полное презрение к своим мучителям.

— Даже если бы он что-нибудь ответил, я бы все равно ему не поверил! — заявил брат Эстебан. — По-моему, он все-таки ничего не чувствует… Наверно, спрятал где-нибудь дьявольский амулет, он-то и помогает ему переносить боль… А ну, — крикнул толстый инквизитор помощнику палача, — подай мне факел!

Бартоломе понял, что собирается делать брат Эстебан: спалить все волосы на теле де Гевары, чтобы потом как следует его осмотреть в поисках волшебного талисмана.

Бартоломе опустил голову, сделав вид, что увлечен разбором бумаг. Смотреть на предстоящую процедуру было выше его сил. Он решил присутствовать при допросе с пристрастием в надежде объяснить де Геваре, что запирательство бессмысленно, что этим он ничего не выиграет, а лишь осудит себя на мучения. Его признают упорствующим еретиком — только и всего. Но на деле все выходило совершенно иначе. События развивались как будто совершенно независимо от воли главного инквизитора. Бартоломе не мог смотреть на мучения другого человека, он испытывал при этом тошноту и головокружение, но вынужден был скрывать свою брезгливость и слабость под маской холодности и равнодушия. Бартоломе не мог отменить пытку, этим он бы потворствовал еретику. Он упустил бы шанс добыть признание. Он ничего больше не мог поделать. Ему оставалось только поступать так, как на его месте повел бы себя любой инквизитор. Ему оставалось лишь ждать развязки событий.

— Терпелив, — вздохнул брат Эстебан, только что опаливший свою жертву, как курицу перед разделкой. — Видно, дьявол все еще ему помогает… А потому я предлагаю, минуя пытку водой, сразу же перейти к дыбе…

— Оставляю на ваше усмотрение, брат мой, — только и смог вымолвить Бартоломе.

«Провалиться мне сквозь землю, если я еще хоть раз вмешаюсь в это дело! Пусть толстяк вешает, поджаривает, колет, режет, рвет на части, пусть делает, что захочет!.. Я сюда больше ни ногой! Никогда!

Вот-вот, — возразил он тотчас же самому себе, — положись на брата Эстебана и вместо обвиняемых и свидетелей получишь калек и уродов, которые не смогут пошевелить ни рукой, ни ногой, ни языком!»

— Приступайте! — велел он, надеясь, что голос его не выдаст.

Колдуну связали руки за спиной.

— Еще раз обращаюсь к вам, сын мой. Покайтесь!

— Вы же видите, добром от него ничего не добьешься! — взвизгнул брат Эстебан. — Начали!

Палач и его подручный потянули за веревку, перекинутую через блок. Мгновение — и де Гевара повис на вывернутых руках.

— Взгрейте-ка его как следует!

Палач с помощником взялись за кнуты.

Удар! Плеть обвилась вокруг туловища де Гевары, оставив красную полосу. Еще удар, еще… Допрашиваемый не кричал, только при каждом ударе закрывал глаза и невольно морщился.

Сначала кнут опускался на спину и плечи де Гевары с сухим, резким щелчком, потом, по мере того как тело истязаемого превращалось в кровавое месиво, со звуком, похожим на чавканье…

Брат Эстебан стоял так близко, что разлетавшиеся брызги крови запятнали его сутану, руки, лицо и даже лысину. Он весь подался вперед, его грузная фигура содрогалась, но то была дрожь наслаждения. Он притоптывал ногой в такт ударам. Он тяжело дышал, как упившийся кровью вампир. Обычно тупое и невыразительно лицо монаха преобразилось… Его глаза были широко раскрыты, ноздри хищно раздувались…

— Что скажешь? — шипел он. — Хорошо, да? Молчишь? А ну, вспомни, убивал ты младенцев? Они были некрещеными? Они кричали, когда ты их резал? Громко? Они корчились в судорогах? Они мучились? Мучились?! Так же, как ты сейчас!

Каждый вопрос брата Эстебана сопровождался щелчком кнута.

— Ты приготовлял мазь из трупиков детей?

— Ты расчленял эти трупы?

— Ты варил их целиком или по частям?

— Какие части ты использовал чаще всего? Сердце, да? Сердце?

— Ты делал мазь из костей мертвецов?

— Или из крови летучих мышей?

— Или из слюны жаб?

— Ты натирался ею перед полетом на шабаш?

— Часто ты посещал бесовские сборища? Один раз? Два? Десять?

— Кого ты там встречал? Кого?!

— Председательствовал сам дьявол?

— Как он выглядел?

— Как громадный козел?

— Как пес?

— Как бык?

— У него была одна голова? Или три?

— Куда ты целовал своего господина-дьявола? В зад?

— У тебя был личный демон-покровитель?

— Как его звали?

Колдун молчал.

— Встряхните его, — махнул рукой брат Эстебан.

Палач ослабил веревку, и де Гевара полетел вниз. Но веревка опять натянулась, и узник повис, чуть-чуть не коснувшись ногами пола. От резкого толчка руки вышли из суставов.

— Еще разок! — взвизгнул толстый монах.

Трижды колдуна подтягивали к потолку и сбрасывали вниз. И каждый раз де Гевара издавал только глухой стон.

— Похоже, от дыбы мало проку, — заключил брат Эстебан, окинув оценивающим взглядом полуживого узника. — Ну-ка, мастер, накали щипцы!

— Поверьте моему опыту, — доверительно сообщил брат Эстебан главному инквизитору. — Огонь действует куда лучше плетки.

— Верю, — только и произнес Бартоломе.

Он силился подавить подкатывающую к горлу тошноту.

«Боже мой, как мне плохо! Но я должен сохранять хладнокровие… Должен! Черт побери, должен! Наверно, я боюсь больше, чем колдун… А этот чертов Эстебан с ума сходит от удовольствия. Живоглот! Держаться! Держаться! Если этот ублюдок поймет, что я трушу, я навсегда потеряю его уважение. Он меня боится. Пока он меня боится, он не опасен. Он меня боится, пока уважает. Держаться! Сейчас он будет терзать де Гевару раскаленным железом… Только бы не видеть!»

Раздался ужасный, дикий крик, крик человека, чье тело рвут на части раскаленными щипцами. Де Гевара дернулся, но тотчас обмяк и повис, как мешок.

Бесчувственное тело отвязали и бросили на пол. Подручный палача выплеснул на голову колдуна ведро воды. Де Гевара слегка пошевелился и застонал, то есть что-то среднее между вздохом и слабым стоном сорвалось с его запекшихся губ.

Бартоломе встал, опершись ладонями о стол. Голова кружилась, словно он только что порядком выпил.

— Я думал, он крепче, — с обидой вздохнул брат Эстебан. — И двух часов не выдержал…

— Черт побери, вам этого мало?!

— Но ведь мы ничего от него не добились!

— Видимо, ваше искусство оставляет желать лучшего, — попытался усмехнуться Бартоломе.

Брат Эстебан по-настоящему оскорбился. Подумать только, его мастерство поставили под сомнение!

— Да я же… изо всех сил… как могу… на благо святой матери-церкви, — залепетал он. — И если надо… я еще… Вот только приведем его в чувство, и…

— Не надо, — отмахнулся Бартоломе. — Теперь дело за врачом, а не за палачом. И, черт возьми, — добавил он тихо, — если врач не поставит его на ноги, и ты, скотина, переусердствовал, я спущу шкуру с тебя самого!

— Что вы, что вы, — пробормотал брат Эстебан. — Разве я не знаю, как надо? Ничего с ним не сделалось! Истинный крест!

Но Бартоломе не стал его слушать. Нетвердыми шагами он направился к выходу, чувствуя, как пол качается у него под ногами.

* * *

В свои тридцать два года донья Анна де Гевара, несчастная жена колдуна, выглядела уже глубокой старухой. Ее былая красота поблекла, щеки ввалились, под глазами залегли синие тени, а кожа приняла какой-то серый, землистый оттенок. Черное, как будто монашеское одеяние, подчеркивало ее худобу. Она двигалась медленно, нетвердой походкой, точно ноги уже не держали ее и колени вот-вот должны были подогнуться. Войдя в зал для допросов, она невольно оглянулась вокруг, словно искала место, где могла бы присесть.

Бартоломе указал ей на простую скамью посреди зала. Она села с видимым облегчением, точно ей трудно было стоять без чьей-либо поддержки. Однако ни волнения, ни страха не заметил Бартоломе в ее потухших глазах. Донья Анна была спокойна, но это было спокойствие мумии или спокойствие существа, которое осознает себя скорее трупом, чем живым человеком.

По утомленному виду, по одышке Бартоломе определил, что у бедной женщины, вероятно, больное сердце.

— Я знаю, вы велели мне прийти, чтобы расспросить о моем муже, — тихо заговорила она. — Мы с Фернандо были помолвлены с тринадцати лет… Наши родители договорились о предстоящем браке, когда мы были еще детьми. Наверно, я даже любила его… Тогда Фернандо казался мне добрым, отзывчивым, даже простодушным… Как жестоко я ошибалась! А может, он просто очень сильно переменился… Это случилось после того, как погиб его брат Лоренсо… Через полгода после этого мы обвенчались… Потом Фернандо пришлось пережить еще более тяжкое горе — смерть отца и матери… И все же… первые пять лет нашей совместной жизни были не так уж плохи… Правда, с каждым днем я замечала, что он все более и более холоден со мной… Потом он стал исчезать… Сперва на несколько дней, потом на несколько недель… Позже я узнала, что он работал в своей подземной лаборатории… И вот однажды, я хорошо помню этот день, это было десять лет назад, 23 сентября… Он пришел ко мне поздно вечером… Я едва узнала его… Он был странно возбужден, глаза горели. «Я добился своего! — воскликнул он. — Сегодня я наконец добился своего! Я овладел силами ада! Сегодня сам дьявол явился ко мне! Он сказал, что будет помогать мне в моих замыслах!» Я не поверила своим ушам. Тогда де Гевара схватил меня за руку и потащил вниз, в подземелье… До этого он никогда еще так грубо не обращался со мной… Потом это стало обычным… Я никогда не забуду, какое жуткое впечатление произвела на меня его лаборатория, когда я оказалась там в первый раз… Он втолкнул меня в магический круг и стал выкрикивать заклинания… Сперва я подумала, что он помешался, но затем поняла, что дело обстоит куда хуже… Мой муж отрекся от Христа, продал свою душу дьяволу!

— Что же дальше? Он вызвал дьявола?

— Да. Не знаю, как ему это удалось, но я вдруг увидела ужасное, косматое чудовище… Я потеряла сознание… Очнулась я у себя в спальне… Со мной была только старая служанка Инесилья. Наверно, она и привела меня в чувство.

— Как я понимаю, де Гевара не оставил вас в покое?..

— Да. На следующий день он пришел снова. Я отказалась идти с ним и указала на распятие, которое висело у изголовья моей кровати. Тогда он сорвал распятие со стены и ударил меня, — донья Анна невольно коснулась рукой виска, словно все еще ощущала боль. — И я опять лишилась чувств… С этого времени и начались мои мучения… Я превратилась в пленницу, в заключенную… Де Гевара думал, что я могу выдать его, и больше не позволял мне выходить из дома. Когда он исчезал, он оставлял старого слугу, преданного ему, как пес, стеречь меня…

Бартоломе не задавал ей вопросов. Он дал возможность этой женщине, в течение десяти лет обреченной на одиночество и молчание, высказать все, что было у нее на душе. Донья Анна не проклинала, не плакала, не жаловалась. Ее голос звучал тихо и монотонно, а частые паузы были вызваны отнюдь не волнением, а тем, что ей просто не хватало воздуха. Но от этого ее простой, безыскусный рассказ становился еще ужаснее. Точно призрак, вставший из могилы, повествовал о своей загубленной жизни. Бартоломе невольно почувствовал, что у него у самого сжимается сердце от жалости к этой страдалице. К сожалению, он почти ничего не мог для нее сделать.

Донья Анна не смотрела на инквизитора. Она смотрела прямо перед собой, но так, словно ничего вокруг не видела. Слезы уже много лет не бежали из этих потускневших глаз — они давно были выплаканы. Ни гнев, ни досада не оживляли ее взгляда. Тот, кто слишком много страдал, в конце концов перестает ощущать страдания.

— Иногда он приносил свои чертовы зелья, — продолжала она, — те, что ему удавалось сварить в подземелье, и испытывал на мне их действие… Он заставлял меня глотать эту отраву… Однажды я заболела… Целую неделю у меня был жар, я не могла ничего есть… Ине-силья думала, что я не выживу… Но Бог не допустил… В другой раз, глотнув еще какой-то гадости, я опять потеряла сознание… Как-то я отказалась пить… И тогда де Гевара разжал мне зубы кинжалом… И я глотала отвар пополам с собственной кровью…

— Боже мой, почему же вы до сих пор никому ничего не рассказывали?! Почему не поделились со своим духовником?! Почему не пожаловались властям, наконец?!

— Я же объясняла, мне не позволялось никуда выходить… Господи, десять лет я не могла исповедоваться и причаститься! Только через Инесилью поддерживала я связь с этим миром!.. Если не считать моего мужа, конечно… До сих пор не знаю, почему он не убил меня… Может быть, я была ему нужна для его опытов. Может быть, он боялся разоблачения, боялся: догадаются, что я умерла не своей смертью… Впрочем, едва ли он чего-нибудь боялся… Скорее, ему просто нравилось ощущать свою власть надо мной, нравилось меня мучить… Что проку в бессловесном трупе? Ему нравилось терзать живого…

— Дочь моя, — сказал Бартоломе, — я прошу вас ответить лишь на пару вопросов, после этого вы можете быть свободны. Разумеется, я буду вынужден вызвать вас еще раз или два, но постараюсь не беспокоить вас напрасно. Скажите мне, откуда у вашего мужа эти ужасные шрамы?

— Шрамы? — донья Анна непонимающе посмотрела на него.

— У него вся спина исполосована. Вид такой, словно его немилосердно стегали плеткой. И, может быть, не однажды.

— Не знаю, — растерянно ответила она. — Возможно… Но я ничего не знаю.

— Как же так?

— Видите ли, последние десять лет мы не жили, как супруги. Наверно, у де Гевары были любовницы. Наверно. А может быть, это были суккубы… Да, скорее всего, так оно и было…

— И вы никогда не видели у него этих шрамов?

— Никогда.

— И не можете предположить, кто бы мог его так избить?

— Не знаю. Кто угодно. Он никого не любил. Его тоже никто не любил. Кроме, разве что, собаки…

— Собаки?

— Да, единственное существо, к которому мой муж, по всей видимости, был привязан, это его борзой пес. Он назвал его Цербером. Даже собаке он дал адское имя! Цербер никого не признавал, кроме де Гевары… Но, я думаю, предел терпения есть у всех, даже у животных… В конце концов, даже он изменил дону Фернандо. Я слышала, он искусал своего хозяина.

— Да, действительно, — подтвердил Бартоломе, — у де Гевары есть следы от укусов на правой руке. Так вы говорите, Цербер бросился на него? Взбесился? Может, дон Фернандо на собаке тоже испытывал свои зелья?

— Нет, едва ли. Просто есть Бог на свете. И рано или поздно все должны были отвернуться от такого злодея. Все!

— Предел терпения, — задумчиво повторил Бартоломе. — Дочь моя, это вы написали донос?

— Да, — кивнула она.

— Вы хотели отомстить за все причиненные вам страдания?

— Нет, — покачала головой донья Анна. — Я не думала о мести. Я лишь сделала то, что мне надлежало сделать. Я лишь выполнила свой долг христианки.

— Как же вам это удалось?

— Однажды Инесилья вернулась из города и рассказала об учреждении святого трибунала. И я поняла, что пришел мой час. Этой же ночью я написала донос. Я изложила все, что мне было известно. К счастью, де Гевара в ту ночь меня не побеспокоил… Утром я наказала Инесилье тайно вынести бумагу из дома и отдать ее первому же встречному монаху-доминиканцу. Он бы догадался, что с ней следует делать. Инесилья спрятала донос в корзине для покупок… Вот и все.

— Вы поступили правильно, дочь моя, — сказал Бартоломе и про себя добавил: «Черт побери, этот мерзавец и в самом деле заслужил костер!» Он даже перестал раскаиваться, что подверг де Гевару пытке.

— Я лишилась всего, — добавила донья Анна, — здоровья, благосостояния, даже доброго имени, ведь в глазах света я теперь жена колдуна. Но, поверите ли, после стольких лет мучений я, наконец, счастлива. Я спокойна. Вы не представляете себе, какое это счастье — жить спокойно. Бывало, я месяцами не видела де Гевару. Но каждую минуту я ждала, что он вот-вот появится, и мои мучения возобновятся. Я вздрагивала при каждом шорохе, прислушивалась к каждому стуку… А сейчас я знаю: он не придет. Я могу лечь спать, не боясь, что очнусь в аду… Он не придет. Он в тюрьме. Я думаю, мне осталось жить считанные месяцы, а может быть, недели, даже дни… Но эти дни я буду жить спокойно. Я буду спокойно спать, спокойно молиться… Он не придет. Он не придет, не правда ли?

— Он не придет, — успокоил ее Бартоломе. — Он не придет, обещаю вам. И если я еще сомневался в его виновности, то ваши слова вполне убедили меня.

* * *

Долорес не ошиблась. Он пришел. Она ждала, ждала, сама не зная, надеется она на эту встречу или боится ее. Но однажды вечером, услышав стук в дверь, она сразу поняла: это он. Поздним гостем не мог быть Рамиро: вечера он обычно коротал со своими товарищами в таверне. Это не могла быть приятельница Франсиски: после того как мать и дочь побывали в застенках инквизиции, соседи стали избегать их. Это не могла быть подруга Долорес: она бы не отважилась гулять так поздно.

— Вы пришли за своей шляпой? — спросила Долорес и тотчас вспыхнула, потому что поняла, что сказала глупость.

— Нет, — улыбнулся Бартоломе, — за тобой.

О, как она боялась его усмешки! Как боялась показаться маленькой, смешной и глупой!

Собственные слова показались ей еще более нелепыми потому, что Бартоломе был в шляпе. В черной шляпе, с пером, прикрепленным пряжкой с рубином. Инквизитор никогда не изменял черному цвету, только на этот раз черное сочеталось с красным. На плечи Бартоломе был наброшен черный шелковый плащ на алой подкладке. Алая ткань виднелась сквозь прорези на рукавах камзола. Красная вышивка змеилась по перевязи.

Он подал ей руку, и Долорес, протянув ему свою, шагнула за порог как была, в простом белом платье. Она даже не подумала вернуться, чтобы накинуть мантилью. В этот момент она не вспомнила ни о чем и ни о ком.

Долорес не просто переступила порог своего дома, она сделала шаг навстречу судьбе. Или это был шаг к пропасти? Долорес не задумалась. Она не могла бы сказать, чему подчинилась: своему желанию или силе, призывающей ее извне.

Она даже не поняла, как они оказались на берегу: то ли пришли сюда случайно, то ли направление ненавязчиво выбирал Бартоломе.

У причала покачивалась на волнах шлюпка. Четверо моряков как будто поджидали кого-то.

— Мы могли бы прокатиться до мыса Сан-Висенте, — предложил Бартоломе, казалось, совершенно безразличным тоном, но Долорес заметила, что глаза его насмешливо сверкнули. — Сегодня прекрасная погода, море спокойно…

— Наверно, они кого-то ждут, — робко возразила Долорес.

— Ребята, вы кого-нибудь дожидаетесь?

— Того, кто нам заплатит, — ответили матросы.

— В таком случае, я вас нанимаю.

Бартоломе вопросительно посмотрел на Долорес. Девушка колебалась.

— Откуда вы, парни? — вновь обратился он к морякам.

— С «Гальеги», — последовал ответ.

— Кто ваш капитан?

— Вальдес, — ответили они. — Его тут каждый знает.

— А ты? — спросил Бартоломе Долорес.

— Да, конечно. Он был другом моего отца.

— Я не настаиваю, — помолчав, заметил Бартоломе. — Если тебе страшно…

— Ничуть! — возразила она.

— В таком случае…

Долорес не успела сказать ни «да», ни «нет». Сильные руки подхватили ее, и в мгновение ока она оказалась на корме. Вслед за девушкой в шлюпку вскочил Бартоломе, в то же время оттолкнув ее от берега.

Гребцы дружно налегли на весла. Они не спросили, куда плыть, и Бартоломе не отдал им никаких приказаний. Значит, они знали!

Беспокойство снова овладело Долорес. «К берегу! Поворачивайте к берегу!» — захотелось крикнуть ей. Но послушались бы ее?

Она украдкой взглянула на Бартоломе, и ей показалось, что он укоризненно покачал головой: ты все еще мне не доверяешь?

— Куда мы плывем?

— Увидишь, — улыбнулся Бартоломе.

Во всяком случае, они направлялись не в сторону мыса Сан-Висенте. Скорее, к горловине залива, где лежала в дрейфе бригантина, готовая в любую минуту выйти в открытое море.

Поведение капитана и матросов еще более убедило Долорес в том, что все подстроено заранее. Едва гости поднялись на палубу судна, Вальдес отдал приказ ставить все паруса. Впрочем, Бартоломе уже ничего не скрывал.

— Ты простишь мне маленький обман? — шепнул он Долорес. — На этот вечер бригантина — наша…

— Куда же мы плывем? — повторила она.

— Куда прикажет капитан, — ответил Бартоломе.

Долорес поискала глазами старого моряка.

— Нет, — рассмеялся Бартоломе. — Сегодня капитан «Гальеги» — это ты… Приказывай! Если скажешь вернуться, мы вернемся…

Первая мысль, которая пришла ей в голову, была: «Святой отец нарочно заманил меня сюда, чтобы мне некуда было бежать». Девушка оглянулась вокруг, и сама засмеялась над своей догадкой. Если бы Бартоломе по-прежнему преследовал ее, ему проще было бы затащить ее к себе домой. Во второй раз ее не спасло бы никакое чудо. Здесь же, на глазах у старого друга капитана Альварадо, на глазах у нескольких матросов, ее никто не тронет…

И она не пожелала вернуться. Она велела взять курс на мыс Сан-Висенте. И ее воля тотчас была выполнена. Бригантина развернулась и, подгоняемая бризом, полетела над волнами, как белокрылая птица.

Между тем быстро стемнело. Взошедшая луна начертила на воде светящуюся полоску. Долорес показалось, что бригантина плывет по этой серебристой дорожке туда, где темно-синее небо сливается с темносиним морем.

Скользя под звездным пологом небес бригантина уходила в ночь.

Долорес стояла на корме, положив ладони на планширь. А рядом с ней был человек, которым она восхищалась и которого опасалась, под чью власть она попала, сама не осознавая того, человек, который казался ей то борцом с силами ада, то самим воплощением дьявола.

— Правда ли, — спросила она, — что когда человек рождается, Господь зажигает на небе звезду, а когда умирает, то она гаснет?

— Что? — Бартоломе словно очнулся ото сна. — Нет, едва ли…

— А правда ли, что звезды влияют на наши судьбы?

— Нет, маленькая еретичка, это неправда.

В темноте Долорес не видела его лица, но догадалась, что он улыбается.

— Для чего же тогда они горят?

— Чтобы эта ночь была прекраснее, — тихо ответил Бартоломе.

— Интересно, на что они похожи вблизи? На свечи? На факелы?

— Находятся люди, которые утверждают, что звезды — это другие миры.

— Такие же, как наш? — удивилась Долорес.

— Ну, наверное, не совсем такие…

— И там тоже живут люди?

— Не знаю.

— Вы в это не верите?

— Нет, не верю.

— Так же, как в дьявола? — прошептала она.

Бартоломе хотел сказать, что существование дьявола — это церковная догма, а существование других миров — это ересь, но не счел нужным объяснять девушке эти различия.

— От кого вы про это узнали?

— Про что?

— Про миры.

— От одного итальянца. Его звали Джордано Бруно.

— Он вам так и сказал?!

— Нет, девочка моя, он ничего мне не говорил. Я просто читал его труды.

— А где же он сам?

— Его произведения запретили, а самого сожгли.

— Вы? — прошептала девушка.

— Что?! — ахнул Бартоломе. Он рассмеялся бы, если б ему не было обидно.

— Вы? — тихо повторила Долорес.

— Бог мой! Да я в то время еще не принял постриг! — воскликнул он и добавил, уже более спокойно. — Это произошло двадцать лет назад, в Риме.

Она и не представляла, как сильно уязвила его. Только вчера он присутствовал при пытке колдуна. Конечно, человек, которого он повелел подвергнуть допросу с пристрастием, своими преступлениями, быть может, заслужив во сто крат худшее наказание. Тем не менее, де Гевара был подвергнут истязаниям с его, брата Себастьяна, согласия, более того, по его прямому указанию.

Бартоломе вздохнул: Долорес не нарочно напомнила ему, что его руки в крови. Рядом с ней этот мир казался ему и светлее, и чище. Он ненадолго забывал те ужасы, через которые шел, и те, сквозь которые еще предстояло пройти. И всякое напоминание о них было для него мучительно.

— Если его книги запретили, как же они могли попасть к вам в руки?

— Я инквизитор, — с горькой усмешкой отозвался Бартоломе, — и я имею право читать то, что другим не дозволено.

— Значит, вы сами читаете то, что запрещаете читать другим?

— Но как же иначе я мог бы разобраться в учении лютеран, последователей Кальвина, иллюминатов, чернокнижников? — возразил он.

— Я знаю, — прошептала она. — Вы очень умный…

Между тем ветер усилился. Осторожный Вальдес приказал убрать грот.

— Тебе не холодно? — спросил Бартоломе и, прежде чем Долорес успела ответить, набросил ей на плечи свой плащ. Мягкий, нежный шелк укрыл ее до пят.

Бартоломе осторожно обнял ее, привлек к себе, и она не отшатнулась, не отстранилась, напротив, прижалась к нему, словно в поисках покровительства и защиты. И Бартоломе понял, что ее недоверие окончательно сломлено, что эта девочка целиком в его власти и что теперь лишь от него одного зависит, что с ней будет.

Ветер развевал ее волосы, и ее шелковые пряди касались его щеки и подбородка. Страстное желание сжать ее в своих объятиях, покрыть поцелуями шею, щеки и губы и, наконец, назвать ее своей поднялось в душе Бартоломе. Он думал, что сейчас она поймет это по стуку его сердца, по его дыханию… «Бартоломе, да ты же влюблен в нее, как мальчишка!»

Тихое покашливание и негромкий оклик: «Сеньор!» услышал Бартоломе у себя за спиной. Это был Вальдес.

— Сеньор, — сказал он, — простите старика, только я хотел бы задать вам один вопрос… А раз уж представился случай, так я его не упущу…

— Я слушаю, — холодно отозвался Бартоломе.

— Сеньор, что с Диасом?

— Почему ты меня об этом спрашиваешь?

— Возможно, я стар и глуп… Но все же моя голова еще немножко может соображать… Вы встретились с Диасом — и он исчез. Вы были одним из последних, кто его видел. Потом конфисковали «Золотую стрелу». В порту только об этом и говорят… Что с Диасом, сеньор?

— Я думаю, нет причин за него бояться. Пока для этого нет причин. Во всяком случае, его жизнь вне опасности.

— Сеньор, — теперь Вальдес обращался к Бартоломе почтительно и даже настороженно, и не пытался, как при первой встрече в таверне называть его «сынком», — сеньор, вы так говорите, значит, тут и вправду не обошлось без вашего участия?

— Возможно.

— Я догадался, что вы не тот, за кого себя выдаете. Я не знаю, кто вы, сеньор, только вы не торговец. Уж я-то их повидал на своем веку. Вы из благородных. И, скорее всего, — добавил старик, помолчав, — у вас в руках власть.

— Почему ты так решил?

— Вы держитесь так, как будто привыкли приказывать. К тому же, вы подозрительны…

— Что же из этого следует?

— Что вы — служитель закона.

— Я не буду ни отрицать, ни подтверждать вашу догадку.

«Вальдес думает, что я преследую Диаса за контрабанду», — догадался инквизитор.

— Сеньор, — продолжал старик, — Антонио мне как сын. Возможно, он дерзок и задирист, но смел и честен. Я уверен, он не совершал ничего дурного. Прошу вас, поверьте мне!

— Поверить тебе? — усмехнулся Бартоломе. — А морской черт?

— Не станете же вы принимать всерьез матросские байки! Сеньор, Антонио — единственный кормилец в семье, если даже иногда он и обходил закон, все равно лишать куска хлеба старуху-мать и семерых ребятишек — это несправедливо! Сеньор, если я не ошибся, и от вас действительно зависит его судьба, прошу вас, будьте великодушны!

— Бартоломе, ведь вы великодушны, не правда ли? — вступила в разговор Долорес. — Вы великодушны, я это знаю. Пощадите его!

Она впервые назвала его по имени, и Бартоломе почувствовал, что ради этого готов выпустить из тюрьмы всех еретиков до одного. Но инквизитор не был бы самим собой, если бы позволил чувствам управлять собой.

— Между прочим, этот ваш агнец, невинная жертва, хотел меня убить, — усмехнулся он, — подстерег меня вместе с двумя приятелями-головорезами.

Бартоломе явственно ощутил, как Долорес вздрогнула при этих словах. Признаться, он подумал, что она испугалась за него. Но она спросила:

— Что вы с ним сделали?

— Черт побери, я никого не убивал! — воскликнул Бартоломе, предвидя следующий вопрос. — Жив ваш герой, не скажу, что здоров, но живехонек!

— Простите его, — попросил Вальдес. — Если он порой резок, несдержан, горяч, вы должны его понять, ведь он еще так молод. Если он оступился, вы должны простить его, ведь он еще очень молод. А кто же в юности не совершал ошибок?

— Ты совершал? — тотчас спросил Бартоломе старого моряка, уловив его минутное замешательство.

— Совершал, — ответил тот, опустив голову. — Вернее, совершил только одну ошибку, из-за которой мне, верно, всю жизнь придется терзаться угрызениями совести.

— Твой духовник не дал тебе отпущения грехов?

— Я никому ничего не говорил о своем проступке, — покачал головой старик. — Я дал клятву.

— Ничего, — ответил Бартоломе. — Покаешься перед смертью.

— Ветер крепчает, — заметил старик, сделав вид, что не расслышал последних слов Бартоломе.

— Да, — согласился тот. — И уже глубокая ночь.

— Возвращаемся, — вздохнула Долорес.

Когда Бартоломе и Долорес уже хотели спуститься в шлюпку, Вальдес осторожно потянул инквизитора за рукав.

— Сеньор, — тихо сказал ему старый моряк, — я не вправе вам указывать или советовать. Но Долорес — дочь моего друга, погибшего в море. Она славная девочка. Я прошу вас, сеньор, не причиняйте ей зла! Будьте великодушны!

— Я постараюсь, — также тихо ответил Бартоломе и с усмешкой добавил. — Так ты нарочно вмешался, старый плут?

* * *

На следующий день, когда Долорес открыла входную дверь, прямо в руки ей упал букет цветов, перевязанный алой лентой. Он был вставлен в дверную ручку. Долорес перебрала цветы, но не обнаружила ни записки, ни другого указания на то, кем он был прислан. Впрочем, она догадалась.

Хозяин мясной лавки, куда Долорес зашла, чтобы попросить в долг кусочек говядины, откровенно говоря, без особой надежды на успех, неожиданно рассыпался перед ней в любезностях и предложил ей взять все, что она пожелает. Долорес удивилась и сперва заподозрила со стороны лавочника какой-то подвох. Но торговец успокоил ее. Весь их долг, объяснил он, полностью уплачен, и даже внесены двести эскудо в счет будущих покупок. Когда Долорес попыталась выяснить имя неожиданного благодетеля, лавочник сбивчиво объяснил, что заходил какой-то невзрачный паренек, оставил деньги, но себя не назвал.

Торговка рыбой, которая с той поры как Долорес и Франсиска побывали в застенках инквизиции, называла их не иначе, как ведьмами и еретичками, выкрикивала им вслед оскорбления и убеждала всех добрых людей бежать от матери и дочери Альварадо, как от чумы, столкнувшись с Долорес на улице, вдруг вежливо с ней поздоровалась, пожелала здоровья и благополучия и даже хотела подарить пару рыбешек, но Долорес вежливо отказалась.

Франсиска думала, что такой заботе она обязана Рамиро и просто не находила слов, чтобы похвалить добросердечного моряка. Но Долорес знала, что Рамиро здесь ни при чем. Он никогда не сделал бы ничего подобного, но совсем не потому, что был скуп. Он бы просто не догадался. Если бы Долорес сказала ему: «Рамиро, пойди и заплати», он бы с радостью отдал все свои сбережения, если, конечно, таковые имелись, а не перекочевали давным-давно в карманы содержателей портовых таверн. Но Долорес его ни о чем не хотела просить. Обязанности защитника девушки, которые бравый моряк сам на себя возложил, он понимал по-своему и щедро раздавал оплеухи всем окрестным парням, осмеливавшимся взглянуть на Долорес. А рука у него была тяжелая.

Но самое большое чудо произошло в четверг. К ним явилась собственной персоной их соседка и давняя недоброжелательница Каталина Мендес. Она долго слезно просила прощения за все ссоры и недоразумения, а напоследок заявила, что навеки вечные отказывается от своих прав на спорный садик между двумя домами. Франсиска от всего сердца простила раскаявшуюся соседку и даже предложила пользоваться садом сообща, но Каталина решительно отвергла великодушное предложение и не успокоилась до тех пор, пока Франсиска не признала себя полной и безраздельной хозяйкой маленького участка земли. Потом Франсиска горячо благодарила Бога за то, что он смягчил жестокое сердце Каталины. Долорес же догадывалась, что садик у соседки просто-напросто выкуплен.

Впервые у Долорес появилась тайна от матери. Но она не могла открыть Франсиске ни имени благодетеля, ни, тем более, причину такого внимания к их семье.

Бартоломе не делал Долорес дорогих подарков. Она и не приняла бы их и снова заподозрила бы его в дурных намерениях. Но от услуг, которые ей оказывал этот человек, невозможно было отказаться хотя бы ради матери. Долорес чувствовала себя так, словно невидимая рука простерлась над ней, ограждая от нужды и несчастий. Ни один лавочник больше не отказал им с матерью в кредите, ни одно оскорбление не раздалось им вслед.

Исполнителем приказаний инквизитора, как подозревала Долорес, был Санчо. Но сам Бартоломе опять исчез. Он снова заставил ее ждать. Она прислушивалась к каждому шороху, к звуку шагов и разговорам прохожих под окнами. И вот однажды она услышала стук в дверь. Громкий, мужской стук. Она стремительно бросилась во двор и распахнула дверь. И увидела Рамиро. Всего лишь Рамиро!

Парень явно был зол и встревожен, что отнюдь не добавило ему привлекательности в глазах Долорес. Раньше она принимала его таким, каков он есть, не задумываясь, красив он или безобразен, умен или глуп. Это был просто Рамиро, привычный, знакомый, даже надоевший. И вот впервые она взглянула на него оценивающе, как на постороннего человека. И Рамиро ужаснул ее. Он показался ей неуклюжим, как медведь, и грубым, как бык. Почему она никогда раньше не замечала, что у него всклокоченные, нечесаные волосы?! Почему он такой конопатый?! Почему глаза у него выпученные, круглые, как у совы?! Почему у него такой безобразный, широкий рот, как у лягушки, нет, как у жабы… А зубы-то, зубы!.. Как у лошади… Ей и раньше не нравилось, когда он лез к ней целоваться, а теперь она этого ни за что не потерпит!

А наряд-то, наряд… Задубевшая кожаная куртка, из-под нее торчат рукава рубашки, которая, наверно, когда-то была белой… И на штанах у него дырки! Долорес невольно вспомнила, как там, на бригантине, ее окутал мягкий, душистый шелк. А от Рамиро разило потом, смолой и рыбой.

Какие у него короткие, толстые пальцы! На ладонях мозоли, натертые корабельными канатами… Ногти грязные! И все руки покрыты рыжими волосами, как шерстью! Конечно, Рамиро сильный… Однажды он на спор разогнул подкову. Аристократические руки Бартоломе не были предназначены для того, чтобы гнуть подковы. Конечно, это оказалось бы ему не по силам… Однако Долорес своими глазами видела, как силач Рамиро рухнул к ногам Бартоломе, и была уверена, что так будет всегда, если они вновь столкнутся… Опираясь на руку Бартоломе можно было смело идти по темным улочкам, полным ночных страхов, и выбраться из лабиринта, созданного инквизиционным трибуналом. А Рамиро своими мощными руками мог только грубо обхватить, так что потом от его ласки останутся синяки. В любом случае, Долорес скорее положилась бы на опыт и хладнокровие Бартоломе, чем на силу и отвагу Рамиро.

Бедный Рамиро! В одно мгновение в глазах Долорес из самого сильного и смелого парня в порту он превратился в грязное, косматое чудовище. Впрочем, он этого не понял.

— С кем ты гуляла в воскресенье вечером? — грозно спросил он.

Долорес разозлил его тон.

— Ты пришел, чтобы устроить мне допрос?

— Не вздумай мне врать! Тебя видели! Видели вместе с человеком, который был одет, как знатный сеньор!

— Ну и что?

— Тебя видели парни с «Гальеги» и еще два моих приятеля. Так что не отпирайся!

— Я и не отпираюсь.

— Так, значит, ты сознаешься?!

— Почему я должна сознаваться или отпираться? Почему я вообще должна по этому поводу объясняться с тобой?!

— Как это — почему? — Рамиро даже растерялся, настолько он был уверен в незыблемости собственных прав. — Потому что!..

— Вот именно — почему?!

— Долорес, я был еще мальчишкой, когда погиб твой отец. Мне было всего пятнадцать лет, но он доверял мне, как взрослому! «Рамиро, — часто говорил он мне, — если со мной что-нибудь случится, а в нашем деле всякое возможно, поклянись мне, что ты всегда будешь защищать мою дочку и заботиться о ней». И я обещал!

— Прекрасно! Благодарю. А я, я, Рамиро, хоть раз просила тебя о помощи и защите? Мало того, что ты таскаешься за мной, как хвост, ты еще и шпион, Рамиро!

Парень остолбенел от такой, как ему показалось, наглости. Он привык смотреть на Долорес не иначе, как на свою будущую невесту.

— Порядочные девушки так не поступают! — сказал он наконец.

— Что же я сделала непорядочного?

— Ах, вот как! По-твоему, спутаться с человеком не нашего круга — это в порядке вещей? Как же ты не понимаешь, Долорес, он посмеется над тобой, поступит с тобой, как с уличной девкой! Ты такая неопытная, ты совсем не знаешь жизни… Долорес, умоляю тебя, подумай! Не делай этого, Долорес!.. Долорес, я считал тебя самой чистой девушкой на свете… девушкой, достойной…

— Ну, договаривай! Достойной стать твоей женой, не так ли? Благодарю за честь! Я ее не заслуживаю!

— Долорес, опомнись!..

— К счастью, есть и другие… Алонсо, например. Красив, богат, отец у него — ювелир, а не портовый пьянчужка…

— Если бы ты предпочла Алонсо, я бы, наверно, как-нибудь это понял… Конечно, этот слабак никогда не станет настоящим мужчиной, но с ним ты никогда не знала бы нужды. Но ты… ты!.. Чем ты прельстилась? Громким именем? Титулом? Богатством? Сладкими речами? Или ты вспомнила, что твоя мать — из дворян, а, стало быть, простые матросы тебе не подходят?

— Рамиро, ты дурак! Ты глуп, как пустая бочка!

— Может быть. Но лучше быть таким честным дураком, как я, чем таким умным распутником, как твой ухажер! Ты поймешь это, Долорес, но будет поздно!

— Ты мне угрожаешь?

— Помнишь, Долорес, однажды я уже встретил тебя вместе с этим кабальеро…

— Как же, помню, — едко заметила она, — ты тогда на ногах не стоял…

— Тогда я простил тебя, — продолжал Рамиро, — но в будущем…

— Ах, он меня простил! А я, Рамиро, я просила у тебя прощения?! Нужно мне твое прощение?! Какое тебе дело до того, с кем я? Я дала тебе слово? Мы обручены? Нет, нет и нет! Я свободна, Рамиро! Свободна! Запомни это!

— Если ты не соображаешь, что делаешь, я буду защищать твою честь даже вопреки твоей собственной воле! Или ты одумаешься или…

— Или что?..

— Или я узнаю, кто он и тогда — берегись! — я задушу его своими собственными руками! — воскликнул моряк. — И тебя, тебя тоже! Потому что смерть лучше позора!

— Да ты совсем спятил, Рамиро! Ты пьян! Хватит! Уходи! Уходи сейчас же! И не показывайся больше мне на глаза!

— Ты еще вспомнишь мои слова! — выкрикнул Рамиро, но Долорес уже скрылась в доме, захлопнув дверь прямо перед носом у взбешенного моряка.

 

Часть третья

Убийство дона Диего

— Мария, ты не представляешь, она согласна! Сегодня она сказала мне «да»! — дон Диего де Аранда, молодой человек лет двадцати двух, единственный наследник огромного состояния, обширных поместий и графского титула, вбежал в комнату сестры. Он даже не вбежал, а ворвался, влетел. Его глаза излучали счастье. От него точно исходило сияние радости и восторга. Впечатление еще усиливалось оттого, что Диего был в белом, атласном, расшитом золотом камзоле.

Сестра дона Диего, девушка лет семнадцати-восемнадцати, бледная, аристократичная, с огромными темными глазами, напротив, была одета в строгое черное платье, точно в семье де Аранда был траур.

— Кто — она?

— Люсия! Донья Люсия де Луна. Кто же еще?

— Эта женщина…

— Не называй ее так! Это самая красивая девушка на свете! И сегодня, только что, час назад, она согласилась стать моей женой!

— Ну, еще бы! — по губам сестры скользнула тонкая усмешка. — Она во сне видит, как бы стать графиней де Аранда, и наконец-то она поймала тебя в свои сети.

— Не смей так говорить о ней! Ты ее совершенно не знаешь!

— И знать не хочу! Поддерживать отношения с ней дня меня было бы позором. Но если ты, Диего, совершенно потерял разум, то, слава Богу, мы, твои близкие, пока еще его сохранили. И, к счастью, отец никогда не даст согласия на этот брак.

— Пусть! Пусть! Ты же знаешь, любовь преодолевает любые преграды.

— Точнее, она их не замечает, не обращает на них внимания, закрывает на них глаза, делает вид, что их нет. Но преграды все равно остаются. И рано или поздно приходит горький миг прозрения. Диего! Ты и донья Люсия — люди разного круга и разных достоинств. Эта женщина…

— Хватит! — резко оборвал сестру Диего. — Я все это уже слышал! И не один раз! От отца, от матери, от тебя, черт возьми! Но ты всего лишь маленькая неопытная девочка, и не тебе рассуждать о таких вещах!

— Возможно, — склонила голову Мария. — Возможно, я многого не понимаю, но я слишком люблю тебя, Диего, чтобы не понимать, кто любит тебя по-настоящему, а кто — только притворяется.

— Если б ты меня любила, ты вместе со мной радовалась бы моему счастью!

— Но я только хочу отвратить от тебя несчастье. Диего, эта женщина не может принести в нашу семью ничего, кроме позора и бесчестья.

— Замолчи! — выкрикнул брат. — Слышать ничего не хочу! И видеть тебя тоже!

Он резко повернулся и выбежал вон.

— Я буду за тебя молиться, — прошептала ему вслед сестра.

Диего, совершенно раздосадованный, заперся в своей спальне. Подумать только, еще несколько минут назад он был безмерно счастлив! Его сестра, такая холодная и рассудительная, способна остудить любой порыв! И это в ней он всегда души не чаял! Делился с ней самым сокровенным! Рассказывал ей о всех своих сердечных тайнах! И думал, что у него никогда не будет более близкого и понимающего друга. Но это было до тех пор, пока он не встретил донью Люсию. В городе она вполне заслуженно считалась первой красавицей. Нет ничего удивительного в том, что все женщины, в том числе и его сестра, ненавидят Люсию, распускают про нее гнусные сплетни. Они ей просто завидуют! Зато все мужчины сходят по ней с ума. Ее окружают десятки поклонников. Но Диего сумел взять над ними верх. Трижды он дрался из-за нее на дуэли. И в конце концов она выбрала именно его! Из всех! Она согласна, согласна, согласна!..

Но в одном Мария права. Отец никогда не даст своего благословения на этот брак. Боже мой, почему?! Потому что Люсия бедна. Но разве его, Диего, состояния не хватит с лихвой на двоих?! Тем более, она так прекрасна, что даже золото меркнет перед ее красотой. Конечно, ее род не так знатен, как род де Аранда. Тем не менее, она дворянка.

Диего вздохнул. Он побаивался разговора с отцом. Старый граф был единственным человеком, который мог привести Диего в трепет. Молодому человеку предстоял трудный бой. И, что хуже всего, напрасный. Диего знал, что отец откажет. И тогда… Что ж, тогда он обвенчается с доньей Люсией тайно. А родители рано или поздно простят.

Приняв решение, Диего шагнул к двери. И понял, что опоздал. Окно было распахнуто, и он услышал, как часы на башне собора св. Петра бьют полночь. Он слишком увлекся своими мечтами. Он не заметил, что пришла ночь. Он опоздал. Сегодня он опоздал. Все в доме уже спят. Что ж, он поговорит с отцом завтра, с утра. А там будь что будет. От того, что трудный разговор пришлось отложить, Диего даже испытал облегчение.

Он зажег свечи, чтобы разогнать сгустившийся мрак. Теперь можно было отдохнуть и помечтать в тишине и одиночестве.

— Кажется, я готов даже заложить душу дьяволу, лишь бы Люсия принадлежала мне, — сказал сам себе Диего. — Навеки. Навсегда.

И тотчас в окно ворвался внезапный порыв ветра. Вспышка молнии озарила комнату. Пророкотал гром. А затем произошло нечто странное, ужасное, непонятное. В окно влетел дьявол.

— Ты звал меня, — низким, хриплым голосом сказал он. — Я пришел!

Несколько минут они молча стояли друг против друга, то тонущие во мраке, с которым едва могло бороться трепещущее пламя свечей, то озаряемые вспышками молний: светлый рыцарь в белом и темная, рогатая фигура дьявола.

— Итак, — первым нарушил молчание Князь тьмы, — ты только что хотел отдать мне душу. Я пришел, чтобы взять ее! Только взамен ты не получишь ничего. Ничего! Я пришел взять то, что по праву принадлежит мне!

— Я не принадлежу тебе, — возразил Диего, и сам удивился каким срывающимся и тонким стал вдруг его голос. — Я истинный христианин! Я никогда не поклонялся тебе! Слова, которые ты только что слышал, вырвались у меня случайно. Изыди, сатана!

— Ну, нет, — злобно захохотал дьявол. — У тебя ничего не выйдет! Я уйду, только прихватив с собой тебя, молокосос!

И, точно подтверждая слова дьявола, в небе раздался жуткий грохот и треск, словно небесная твердь раскалывалась на тысячи обломков.

Дьявол стал медленно приближаться к Диего, вытянув вперед длинные, когтистые лапы. Диего почувствовал, как холодный пот побежал у него по спине. Он испугался! Он, кого с детства учили встречать лицом к лицу любую опасность! Он, дон Диего де Аранда, первая шпага во всей Валенсии! Он, трижды смотревший в глаза смерти и ни разу не дрогнувший! Диего выхватил шпагу. В минуту смертельной угрозы священник начинает молиться, женщина — плакать, но дворянин должен встречать опасность с оружием в руках! И в тот же миг в когтистой лапе дьявола сверкнул длинный и тяжелый клинок.

Диего первым ринулся в атаку. Вспышки молний озаряли эту поистине фантастическую сцену. Искры разлетались от скрещивающихся клинков.

Но разве даже самый опытный и искусный фехтовальщик может одолеть нечистую силу?

Шпага Диего переломилась у самого эфеса.

Вслед за ударом грома раздался жуткий, дьявольский смех.

— С кем ты вздумал состязаться, мальчишка?! Теперь ты мой, только мой! Я возьму твою душу, она принадлежит мне!

Диего отступал до тех пор, пока не прижался спиной к стене. Острый, холодный клинок проколол его камзол, рубашку и коснулся груди.

— Сейчас я насажу тебя на шпагу, как цыпленка на вертел, — сказал дьявол. — Я пришел за тобой!

* * *

«Мой хозяин Люцифер, я признаю тебя своим Господом и клянусь верой и правдой служить тебе в течение всей своей жизни. Я отрекаюсь от Иисуса Христа, всех святых, святой католической церкви, святых таинств и молитв. Я также обещаю, что буду творить столько зла, сколько смогу. И если я не сдержу это обещание, то отдам тебе свою жизнь в полную собственность».

Почерк был тем же самым, что и в двух предыдущих договорах, подпись же выглядела расплывчатой и неразборчивой, словно дона Диего насильно заставили приложить руку к документу.

Если убийство презренного ростовщика и гнусного гробокопателя вызвало опасения и пересуды, то гибель дона Диего, всеобщего любимца, знатного и богатого красавца, единственного наследника графа де Аранда, посеяло в городе панику и дикий ужас. Это убийство нельзя было списать на чью-то злобную и мрачную шутку. События принимали очень серьезный оборот. Одно дело, когда черти рыщут по задворкам и кладбищам, другое — когда в поисках своей жертвы врываются в дома уважаемых горожан.

Труп дона Диего обнаружили около полудня. Обычно молодой человек поднимался рано, требовал коня и мчался за город, навстречу ветру… Но, вопреки обыкновению, дон Диего не встал ни в десять, ни в одиннадцать утра… Слуги стали стучать — никто не отзывался. Дверь была заперта изнутри. Ее пришлось взломать. Дон Диего лежал на полу в луже собственной крови. Рядом с ним валялась его шпага, по-видимому, он защищался. В левую руку молодого человека был вложен злополучный договор.

Бартоломе постеснялся вызвать в трибунал отца и мать дона Диего — несчастных, за одну ночь поседевших стариков. Он пришел к ним сам. Но визит инквизитора в дом графов де Аранда был воспринят как появление черного ворона — вестника несчастья. В сущности, таковым он и был… Что он мог сказать этим обезумевшим от горя людям? Что их сын будет признан дьяволопоклонником, что ему будет отказано в христианском погребении, что труп его будет сожжен, а прах развеян по ветру? Что на весь род де Аранда легло несмываемое пятно позора? А слова утешения в устах инквизитора сильно смахивали бы на лицемерие…

Дон Альберто, граф де Аранда, высокий, сухопарый старик, и его жена, донья Сезария, тихая, скромная женщина с кротким лицом и блестящими от слез глазами, скрепя сердце, согласились ответить на несколько вопросов Бартоломе. Своей властью инквизитор мог арестовать их, как подозреваемых в сообщничестве или даже в укрывательстве еретика, мог подвергнуть их многочасовому допросу, ведь родственники преступника в первую очередь оказываются под подозрением… Но на этот раз у него не хватило духу даже настаивать на длительной беседе или, хотя бы, подробнее расспросить о пристрастиях и увлечениях дона Диего. Матери такой разговор приносил лишь новые страдания, она не могла без слез произносить имя сына. Гордый граф впал в гнев при одном намеке на договор с дьяволом.

— Мой сын! — кричал он. — Наследник древнего и славного рода! Мой сын — поклонник сатаны, предатель, отступник! Да как вы смеете говорить мне такие слова?! Если б вы не были духовным лицом, а я был лет на десять моложе, вам пришлось бы пожалеть о том, что только что сорвалось у вас с языка!..

— Альберто, Альберто, — тихо проговорила несчастная мать, — опомнись! Ты говоришь с человеком, который призван…

— …осудить нашего сына!

— Ошибаетесь, — глухо ответил Бартоломе, — я призван не только обвинять, но и оправдывать.

— В таком случае, делайте свое дело, — презрительно бросил старый вельможа.

Напрасно Бартоломе уверял графа и графиню в том, что он не меньше их заинтересован в установлении истины. Дон Альберто только повторял: «Делайте свое дело, и посмотрим!», а донья Сезария лила слезы. В конце концов инквизитор понял, что самое лучшее, что он может сделать — это оставить их в покое, пока графа не хватил удар, а с графиней не сделался припадок. На его счастье, удовлетворить его любопытство согласилась донья Мария, сестра убитого. Правда сделала она это, как понимал Бартоломе, только для того, чтобы избавить родителей от лишнего беспокойства и принять удар на себя.

* * *

У доньи Марии были глубокие, темные глаза. Бартоломе невольно стало стыдно, что он побеспокоил ее, столько скорби и боли было в этих глазах. Он даже не решился начать разговор. Девушка заговорила первой: — Вы хотели задать мне несколько вопросов. Я вас слушаю, святой отец.

Прирожденная аристократка, она хорошо умела владеть собой. И голос ее звучал тихо и ровно.

Бартоломе бросил взгляд на портрет молодого человека на стене. То же узкое, породистое лицо, те же огромные бархатные глаза, глаза-омуты, в которых, казалось, можно было утонуть.

— Это мой брат, — сказала она, не дожидаясь вопроса, — дон Диего де Аранда.

— Расскажите мне о нем, — попросил Бартоломе. — Конечно, если вам не трудно.

— Трудно? О нет! О нем я могу говорить беспрестанно. Мне кажется, теперь я вечно буду слышать его голос, он вечно будет являться мне в снах. Я никогда, никогда не смогу забыть того, что произошло… Мы были очень дружны. Он был самым близким мне человеком. Он ничего не скрывал от меня, а я полностью доверяла ему. До тех пор, пока…

— Пока?..

— До тех пор, пока в его жизни не появилась эта женщина… донья Люсия де Луна… Но вы, наверное, хотели расспросить меня об убийстве?

— Прежде всего, я вынужден задать вам вопрос об отношении вашего брата к святой католической вере, — вздохнул Бартоломе.

— Ах, да… Договор. Явление дьявола. Все это странно, чтобы не сказать нелепо. Я не буду скрывать: Диего не был слишком набожным, но и поклонником сатаны он тоже не был. Нет, нет, нет! Он выполнял все церковные предписания, как и полагалось. Одно время он даже мечтал стать мальтийским рыцарем, чтобы сражаться с неверными. Отец запретил ему и думать об этом. Диего должен был унаследовать титул и состояние. Вот, собственно, и все, что я могу вам ответить…

— Вы упомянули имя Люсия де Луна, — напомнил Бартоломе.

— Эта женщина послужила причиной его гибели.

— Вы так думаете?

— Эта падшая женщина была любовницей дона Фернандо де Гевары. Да простит мне Господь такие слова! В тот миг, когда мой брат увидел ее, он был обречен. Я сказала ему об этом, я умоляла его отступиться. Но он был без памяти влюблен, а его соперником был дон Фернандо де Гевара.

— Де Гевара? — встрепенулся Бартоломе. — Но ведь он давно под арестом, сидит в камере на хлебе и воде. По подозрению в колдовстве.

— Что с того? — покачала головой донья Мария. — Он ненавидел моего брата.

— Дочь моя, де Гевара арестован, — повторил Бартоломе. — Более того, сейчас он не может шевельнуть ни рукой, ни ногой, потому что… В общем, он неважно себя чувствует.

— Это ничего не значит, — спокойно возразила донья Мария. — Он очень сильный. Он может сделать все, что захочет.

— Во всяком случае, он не может вылететь в тюремное оконце.

— Но он может послать демона.

Бартоломе подумал, что смерть брата сильно сказалась на здоровье Марии, и она теперь слегка не в себе.

— Вернемся к дону Диего, — сказал он.

— Он встал на пути дона Фернандо. И потому не мог не проиграть все, даже свою жизнь…

— Разве у де Гевары были перед доном Диего какие-то преимущества?

— Нет. Моему брату подражали все молодые дворяне в городе. Он был для них образцом, идеалом. Наша семья располагала достаточными средствами, чтобы Диего ни в чем не нуждался. Он мог позволить себе дорогие украшения, дорогие наряды. К тому же, у него был безупречный вкус. Во всем городе не нашлось бы более блестящего и элегантного кабальеро. Но его противником был дон Фернандо де Гевара. И потому мой бедный брат был обречен.

— Де Гевара также был богат?

— Нет, не думаю, — она продолжала излагать свои мысли вслух, не обратив внимания на вопрос инквизитора. — Мой брат считался лучшим фехтовальщиком города. Сперва отец сам учил его, потом он брал уроки у мастера-итальянца. Диего был вспыльчив. Он трижды дрался на дуэли: с доном Родриго де Маньяра, с доном Альваро Велесом, с доном Фернандо де Гевара, и все из-за этой женщины. Дважды он победил. Но в последний раз его противником был дон Фернандо де Гевара. Диего чудом остался жив, но и это его не образумило.

— Де Гевара лучше владел оружием?

— Не знаю. Просто это был дон Фернандо де Гевара.

— Может быть, вы объясните такое странное отношение к нему?

— Я догадываюсь, вы думаете, что я… не в себе. Но вы не правы. Я попробую объяснить, но не знаю, сможете ли вы понять. Дон Фернандо был некрасив и немолод, не слишком богат и не слишком знатен. Но в нем было что-то такое, что заставляло всех покоряться ему. Какая-то внутренняя, скрытая сила. Мы, женщины, в душе рабыни, — с горечью продолжала она, — мы достаемся как приз, как награда победителю. И, видимо, бессознательно ищем сильное плечо. А дон Фернандо всегда был победителем. Женщины легко покорялись ему. Он всегда брал то, что хотел. Брал, не спрашивая разрешения и никому не давая отчета. По праву сильного. Едва ли я могу это хорошо объяснить… Но достаточно было посмотреть ему в глаза, чтобы понять, что ты обречен. Я видела, как самые дерзкие забияки в его присутствии замолкали и отступали в тень. Так шакалы разбегаются при появлении льва.

— Его боялись? Его не любили?

— Мне кажется, ему было все равно. Он не искал ни любви, ни дружбы. Я же сказала: он просто брал, что хотел. И ему подчинялись.

— Магия?

— Я думаю, да. Но не только. Еще сила. И не думайте, что я имею в виду только сильную волю и сильные мускулы. Он был очень умен. Не нашлось бы ничего, что не было бы известно дону Фернандо. Он все знал. Он все умел. Он был незауряден. И потому мой брат был обречен.

— Дон Фернандо был жесток?

— Да, наверно. Но он не осознавал своей жестокости. Он просто делал, что хотел. Он брал, а затем, за ненадобностью, выбрасывал. Он уничтожал тех, кого ненавидел. Он губил тех, кого любил. Он был силен, но это была сила разрушения.

Бартоломе и не заметил, как его увлек разговор с этой странной девушкой. Он и не думал услышать из ее уст имя де Гевары. Тем не менее, благодаря ей он по-новому взглянул на своего узника. Вот только… неужели она всерьез полагает, что дона Диего уничтожил демон, посланный де Геварой? К тому же, де Гевара, бесспорно, человек сильный и выносливый, отнюдь не показался ему умным и властным…

— А вы, вы сами какие чувства испытывали к дону Фернандо? Вы его ненавидели?

— Я слишком любила своего брата, — напомнила она. — Ненависть — не христианское чувство. Я старалась ее подавить.

— Вы ощущали на себе влияние де Гевары?

— Он влиял на всех, кто его знал.

Она ненадолго замолчала, а затем неожиданно добавила:

— Мне не нравится донья Люсия. Но мне жаль ее. Она тоже погибнет.

— Какое мрачное пророчество! Дочь моя, вам следует немного отдохнуть. Конечно, на вашем месте трудно оставаться спокойной и рассуждать хладнокровно, но, в конце концов, все мы смертны, и трагедию, которая обрушилась на вашу семью, просто предстоит пережить.

— Думаете, от горя я повредилась в рассудке? — по ее губам скользнула грустная, едва заметная улыбка. — Зачем же вы так долго расспрашивали меня?

— Я утомил вас?

— Да! — вдруг резко ответила она. — Я прошу вас уйти.

Бартоломе понял, что поступить иначе в данном случае было бы бестактностью, и попрощался.

— Святой отец! — окликнула его девушка, когда он уже был готов выйти.

— Да?

— Святой отец, я знаю, что вы не прислушаетесь к моим словам, ведь я еще слишком молода, чтобы давать советы. И все же… Стерегите де Гевару, стерегите де Гевару, как тигра в клетке, — он взломает решетку, заприте его в камере без окон, — он выскользнет в щель… Послушайте меня! Он может нанести удар даже из тюрьмы, даже с того света! Он губит все, к чему прикасается. Он убил моего брата. И донья Люсия тоже умрет!

«Бедная девочка, сильно же ты напугана!» — мысленно ответил ей Бартоломе.

* * *

Слуги бормотали нечто невнятное о разразившейся ночью ужасной грозе, о разгуле нечистой силы или же клялись, что ничего не знают. Бартоломе подумал, что больше никто не сообщит ему сведений, заслуживающих внимания, и собрался уходить, как вдруг кто-то потянул его за рукав сутаны. Бартоломе обернулся: перед ним стоял Мигель Отеро. «Паренек говорил, что служит у сеньоров де Аранда», — вспомнил Бартоломе.

Мальчик пригладил взъерошенные кудри, насмешливо прищурился и нагло спросил:

— А что, святой отец, чертей совсем не существует, да?

— С чего ты взял?

— Тот черт был ненастоящий, этот тоже, — ответил слуга.

— Ты что-то видел?! Ты что-то опять видел?! — воскликнул Бартоломе, схватив мальчика за плечи. — Ну, отвечай!

— Что вы так радуетесь, святой отец? Видел… Видел! Но я его опять не поймал…

— Где ты его видел?

— Я был в саду.

— В саду? В такую грозу?

— Именно потому я был в саду.

— Почему?

— Видите ли, святой отец, в такую погоду никто бы носа на улицу не высунул, кроме, разве что, этого ненастоящего дьявола, потому что он и в самом деле не робкого десятка…

— Это ты наконец-то признал!

— Еще бы! Прыгать в такую ночь по крышам даже я бы не решился.

— По крышам?

— Ну да. В полночь я вышел в сад, потому что… В общем, я должен был в полночь быть в саду!

— Ты опять что-нибудь затевал?

— Нет, — покачал головой мальчик, и его задорные глаза, как показалось Бартоломе, затуманила грусть. — Я ждал… И ждал напрасно! — с горечью добавил Мигель.

— Кого же ты ждал? Надеюсь, не дьявола?

— Нет, не его… Я о нем и не думал. Я ждал, что Га-бриэлла откроет окно… как обычно… в полночь… и, может быть, мне удастся перекинуться с ней парой слов.

— Габриэлла? Кто это?

— Это младшая дочь графа де Аранда.

— Черт побери, высоко же ты метишь, сынок!

— В ту ночь она не выглянула из окна, — вздохнул Мигель. — Наверно, потому что была гроза. Дождь еще не шел, только очень сильно сверкало… А я стоял внизу, под деревом, и ждал… Я думаю, сверху, с крыши, меня не было видно… А я все видел, когда сверкала молния… Окно Габриэллы как раз рядом с окном спальни дона Диего. И вот я увидел, как он, дьявол, спускается с крыши! По веревке. Наверно, она была спущена из слухового окна.

— Почему же ты не поднял тревогу?

— Святой отец, сперва я думал, что мне померещилось! Я увидел его всего на один миг, при вспышке молнии. Когда снова сверкнула молния, уже никого не было. Дьявол исчез. Я так и не понял, был ли он на самом деле или нет. Теперь-то я догадался: он проник в окно дона Диего…

— Что же было потом?

— Я стоял и ждал. Не знаю, сколько прошло времени. Хлынул дождь. Я хотел уйти. Но вдруг увидел его еще раз! Он карабкался наверх. Вот тогда я закричал. Он перепрыгнул на соседнюю крышу. Я хотел бежать за ним. Не по крышам, конечно, по земле… Но наш сад от владений соседей отделяет стена… Я не смог бы его догнать! Да и видел я его только при вспышках молний… И он убежал…

— Ты не заметил, куда он скрылся? — с волнением спросил Бартоломе.

— Он точно не задержался на крышах двух соседних домов… А вот что касается третьего по счету дома, то я не уверен…

— Ну, говори, говори!

— Мне показалось, что он нырнул в слуховое окно… Но я не уверен… Просто он был там, когда я видел его в последний раз…

— Кому принадлежит этот дом?

— Не знаю, — Мигель сделал неопределенный жест рукой. — Его снимает один итальянец, учитель фехтования. Джованни Пагано.

— Ты там был когда-нибудь?

— Да, — кивнул мальчик, — вместе с доном Диего. Дон Диего часто бывал там, брал уроки у этого итальянца. И был первым среди его учеников! — с гордостью добавил Мигель. — Никто не мог его победить, кроме самого Джованни Пагано, да и тому приходилось туго.

— Видимо, дьявол фехтует лучше, — заметил Бартоломе.

— Вот потому-то я и говорю, что он смельчак! Не всякий рискнул бы напасть на моего господина!

Бартоломе ненадолго задумался.

— А что, сын мой, — спросил он, — не хочешь ли послужить святой матери-церкви?

— Это смотря что святая церковь потребует, — ответил тот.

— Мужества и отваги!

— О, этого у меня в избытке!

— Вот и посмотрим.

— Что я должен сделать?

— Мог бы ты втереться в доверие к этому Джованни Пагано?

— Э, святой отец, гиблое дело! Я пробовал. Я сказал, что готов чистить ему сапоги, лишь бы он научил меня драться на шпагах так, как он!

— И что же итальянец?..

— Он ответил, что у него есть слуга, чтобы чистить сапоги, и что его интересуют деньги и только деньги. Он и приехал сюда из Неаполя, чтобы заработать своим искусством. Прежде я бывал у него вместе с доном Диего, а теперь он меня и на порог не пустит!

— Как, сын мой, ты уже отступаешь?!

— Я же сказал, что из этого ничего не выйдет…

— Золото открывает все входы и выходы, — заметил Бартоломе. — Ты войдешь туда как ученик маэстро Пагано.

— О, святой отец, — глаза Мигеля вспыхнули радостью, — вы действительно сделаете это для меня?!

— Не для тебя, — усмехнулся Бартоломе, — скорее, для себя.

— Какая разница, если я научусь владеть оружием!

— Зачем тебе это, Мигель?

— Что же, мне всю жизнь прислуживать господам?! Я мог бы стать солдатом, мог бы разбогатеть, проела-виться и… и Габриэлла смотрела бы на меня, как на равного!

— Мигель, — Бартоломе положил руку на плечо мальчика, — ты научишься владеть шпагой, кинжалом, пистолетом… Обещаю тебе! Но при одном условии. Мигель, ты храбрый парень, но я хочу, чтобы ты стал к тому же осторожным, осмотрительным… Согласен ли ты выполнить все, что я от тебя потребую?

— Да, святой отец!

— В таком случае, слушай меня внимательно…

* * *

Так называемые случайные встречи происходят с теми, кто стремится навстречу этому случаю. С некоторых пор Долорес, вместо того чтобы гулять по берегу моря или посещать приходскую церковь, стала предпочитать окрестности доминиканского монастыря, где разместился святой трибунал, и к которому инквизитор велел ей не приближаться ближе, чем на тысячу шагов, и площадь перед собором св. Петра, на ступенях которого она впервые столкнулась с Бартоломе.

Случай пришлось ловить в течение двух недель. Всякий раз, возвращаясь домой после безуспешных поисков, Долорес убеждала себя, что никого не искала, а просто прогуливалась. Иногда она облегченно вздыхала. В самом деле, если бы они встретились, что сказала бы она ему? Иногда грусть и печаль сквозили в ее взгляде. В самом деле, разве не должна она была поблагодарить его за заботу? Долорес терзалась весь вечер, а на следующий день снова шла навстречу случаю.

И все же случай называется случаем потому, что в нем всегда есть элемент неожиданности. Даже если этот случай подстроен заранее. Поэтому Долорес все же встретилась с Бартоломе внезапно.

Он шел быстро, не обращая внимания на прохожих. Сейчас это был просто доминиканский монах, строгий, суровый, сосредоточенный. Он прошел бы мимо, если бы Долорес, с содроганием сердца, не окликнула его:

— Святой отец!

Он не услышал.

И тогда Долорес позвала его по имени.

Он остановился, удивленно оглянувшись вокруг, как человек, возвратившийся к свету из глубокого подземелья своих мыслей.

— Святой отец, — смутившись, произнесла она, — ведь это вы заплатили наши долги, не правда ли?.. Спасибо вам…

— Мне это ничего не стоит, — перебил ее Бартоломе, — а святая церковь не обеднеет!

— Так это… церковные средства? — пролепетала она.

— Ах, какая разница?!

— Я так не хочу! — воскликнула Долорес. — Я не могу принимать деньги, которые принадлежат святой церкви!

— Э, брось! Во-первых, как мне помнится, лично тебе я ничего не предлагал. Во-вторых, по-твоему, будет лучше если эти средства проест брат Эстебан?

Глаза Долорес странно блеснули. Она отвела взгляд. «Боже мой, да ведь она готова расплакаться! — спохватился Бартоломе. — Как я мог быть так груб!»

— Прости, маленькая моя, я не хотел тебя обидеть… Я…

Теперь она пристально, вопросительно посмотрела ему в глаза.

— Что случилось? — спросила она.

Как всегда, Долорес угадала его настроение, непостижимым образом уловила его тревогу.

— Я знаю, — продолжала она, не дожидаясь ответа. — Еще одно убийство, не правда ли?

— Да, — кивнул он.

— Все вокруг только об этом и говорят. Дона Диего все так любили. Им восхищались. Наверно, в городе не нашлось бы ни одного кабальеро, который не пытался бы ему подражать, ни одной девушки, которая не была бы в него влюблена…

— Ты тоже? — Бартоломе попытался улыбнуться.

Она не ответила на насмешливый вопрос.

— Представляю, каково сейчас его близким, — вдруг сказала она. — Я бы сошла с ума, если б с моей мамой что-нибудь случилось… Каково же родителям потерять любимого сына!

— Я их видел, — вздохнул Бартоломе. — Я говорил с ними.

— Должно быть, это ужасно…

— Да, — согласился Бартоломе, — весь город напуган. Если еврея ненавидели, могильщика сторонились, то смерть дона Диего вызвала много слез.

— Святой отец, — тихо, но проникновенно произнесла она, — вспомните, неужели тех несчастных погибших стариков никто не оплакивал? Неужели не нашлось ни одной души, которая скорбела бы о них?!

Бартоломе невольно представил себе потрясенную Мерседес, Херонимо, оставшегося, должно быть, без единственной поддержки, страшную одинокую еврейку…

— Они тоже были людьми, Бартоломе! Они тоже хотели жить! И, быть может, их грехи не перевесят чашу их страданий…

— В этом вопросе я не судья, — отозвался он.

— Но здесь, на земле, разве не вы призваны восстановить справедливость, покарать виновного и оправдать безвинного?! Разве не вы призваны бороться с дьяволом?!

И вдруг ее голос зазвучал звонко, взволнованно, страстно:

— Остановите его, Бартоломе! Ведь вы можете!..

— Ты так думаешь? — горько усмехнулся он.

— Я уверена! Бартоломе, вы — самый умный, самый отважный и самый великодушный человек, которого я знала! И я… я горжусь вами!

Наверное, никогда Бартоломе не испытывал враз такую сильную радость и такое сильное страдание. Он добился своего, он завоевал ее сердце. Отчего же он не спешил закрепить достигнутый успех, окончательно вскружить ей голову и пообещать ей все, чего бы она не пожелала? И разве прежде он хоть мгновение раздумывал бы, воспользоваться ли ему простодушием какой-то девчонки? Но… разве соответствовал он тому образу, которое создало ее воображение? И он не смог покривить душой ради удовлетворения собственной прихоти.

— Долорес, — тихо сказал он, — я хотел бы, чтобы все было именно так, как ты говоришь! Чего бы я только не дал, чтобы все было именно так! Как бы я хотел пообещать тебе восстановление справедливости и торжество истины! И ты не представляешь себе, как я благодарен тебе и за добрые слова, и… просто за то, что ты есть! Но… но я ничего не могу сделать! Обстоятельства сильнее меня, Долорес!

И тогда она произнесла слова, которых он так давно добивался:

— Я в вас верю!

Он сделал шаг ей навстречу, протянул руки, но тотчас замер. Как было бы нелепо, если б монах при всех стал бы обнимать девушку! Быть может, десятки любопытных глаз были сейчас устремлены на них. Быть может, десятки ушей подслушивали, о чем они говорят. У него хватило благоразумия сдержаться.

Впрочем, на взгляд окрестных зевак, не произошло ничего интересного. Какая-то девушка остановила монаха из ордена доминиканцев, что-то взволнованно прошептала ему. Должно быть, исповедовалась. Монах что-то ответил ей, видимо, отпустил грехи. А потом каждый пошел своей дорогой.

* * *

Со дня нападения на инквизитора Антонио Диас был заперт в одной из комнат в доме Бартоломе. Санчо ухаживал за раненым с терпением и усердием настоящей сиделки, но ни разу не забыл, уходя, дважды повернуть ключ в замке. Вместо благодарности пленный контрабандист осыпал Санчо площадной бранью.

Вошедшего инквизитора раненый также встретил отборными проклятиями. Он полулежал, откинувшись на подушки, и сквозь белое полотно повязки на его плече проступали кровавые пятна.

— Ты опять вел себя неспокойно, — пожурил его Бартоломе, — и у тебя опять открылось кровотечение. Если ты так будешь себя вести, твои силы еще долго не восстановятся. Ну, что ты опять хотел сделать? Выпрыгнуть из окна? Оно снаружи заперто ставнями. Или пытался разнести дверь? Как видно, также безуспешно.

— Чертов монах, дьявольское отродье! — ответил ему контрабандист. — Долго ты еще намерен держать меня тут? Я кто? Арестант? Пленник? И что тебе от меня надо, в конце концов?! Ну, подойди сюда! Я задушу тебя своими собственными руками!

— У тебя сил не хватит, — возразил Бартоломе. — И постыдился бы распускать язык, сын мой. Где ты находишься? В моем доме, на мягкой постели, в безопасности и почти в целости. А отнюдь не в тюремной камере, где тебе пришлось бы с крысами делить охапку соломы. У меня достаточно доказательств, чтобы засадить тебя за решетку на всю оставшуюся жизнь. Кто ты такой? Пират и контрабандист. А если бы мне пришло в голову, ты превратился бы в еретика, в колдуна, да хоть в самого черта!

— Лучше сидеть в тюрьме, чем у тебя под замком, мерзавец!

— Не говори о том, чего не знаешь! — отрезал Бартоломе. — Я видел, как самые сильные мужчины за несколько дней превращались в немощных, дряхлых стариков. Я слышал, как самые стойкие молили о пощаде, проливая слезы. Поверь мне, сын мой, тюрьма — не самое лучшее место для такого вольного ветра, как ты.

— Вероятно, все эти ужасы, которые вы мне только что описали, происходили не без твоей помощи, — едко заметил Антонио.

— Я думаю, сын мой, тебе незачем изображать невинного агнца и порицать других. В конце концов, ты покушался на мою жизнь, разве не так? Согласись, у меня было полное право разделаться с тобой. Я мог бы убить тебя там же, на улице. Мог бросить тебя, раненого, и стражники утащили бы тебя в эту же самую тюрьму или добил бы первый же встречный бродяга.

— Хватит, я уже понял! — злобно рассмеялся Диас. — Ты мог убить меня сам, мог предоставить это ночным грабителям, мог запытать меня до смерти, мог сгноить в тюрьме. А поскольку ты ничего этого не сделал, а просто запер меня здесь, то я, очевидно, до гроба должен испытывать к тебе благодарность.

— Дурень, — вздохнул Бартоломе. — Я приказал следить за тобой, но ты решил, что проще меня прикончить, чем жить под надзором. Но я не стал бы губить твою жизнь из-за скряги-еврея и сумасшедшего могильщика.

— Я не убивал ни того, ни другого!

— Знаю, — тихо сказал Бартоломе. — Теперь я это знаю.

Диас уставился на него с немым удивлением. Бартоломе присел на краешек кровати у изголовья больного, не опасаясь, что контрабандист исполнит свою угрозу и действительно попытается его задушить.

— Выслушай меня, сын мой, — мягко произнес он. — В жизни каждого человека бывают ошибки. Это естественно. Иногда их можно исправить, иногда они влекут за собой гибельные последствия. К счастью, в твоем случае ничего непоправимого не произошло. Но я действительно виноват перед тобой, мой мальчик. Я и в самом деле подумал, что преступник — это ты. Тем более, что твое поведение подтверждало мои догадки. Но… позапрошлой ночью случилось еще одно убийство.

— И что же? — хмыкнул Диас. — Может, его тоже совершил я?

— Я думаю, ты никогда не знал погибшего. Это дон Диего де Аранда, блестящий молодой кабальеро. И, я уверен, он пал от руки того же злодея, что и старый ростовщик, и гробокопатель. Разумеется, ты не причастен к этому делу. Во-первых, ты, полумертвый, лежал здесь, а во-вторых, для такого убийства у тебя никогда не хватило бы ни умения, ни фантазии.

— Благодарю за лестную оценку моих способностей.

— Вот-вот, — улыбнулся Бартоломе, — ты был недоволен, когда я считал тебя преступником, теперь я тебя оправдываю — ты недоволен тоже.

— По крайней мере, теперь ты оставишь меня в покое?

— Да. Ты свободен, сын мой. Я думаю, Мерседес будет рада тебя видеть.

— И я… могу идти?

— Конечно. Дверь не заперта. Однако я не посоветовал бы тебе сразу же вскочить с постели и бежать подальше от проклятого монаха, который тебя так долго мучил. Ты еще слишком слаб для этого. Останься здесь еще дней на пять. Может быть, за это время ты перестанешь ненавидеть меня.

— Благодарю, — ответил Диас, с трудом встав с постели и неловко, одной рукой, набросив на плечи свой камзол, — но я лучше пойду.

— Санчо! — крикнул Бартоломе. — Верни нашему гостю его кинжал и шпагу! И проводи его до дома, иначе он свалится по дороге!

Диас сделал несколько нетвердых шагов к двери, но вдруг остановился и спросил:

— А «Золотая стрела»?

— Настоящий моряк, — улыбнулся Бартоломе. — Первый вопрос — о своем корабле.

— А «Золотая стрела»? — повторил Диас.

— Не беспокойся. Она, как и прежде, принадлежит тебе. Но я бы, на твоем месте, нашел для нее лучшее применение. Сейчас ты свободен, но запомни мои слова, сын мой, рано или поздно ты попадешься и не сможешь больше рассчитывать на снисхождение.

* * *

Дон Родриго де Маньяра принял Бартоломе в библиотеке. Благодаря обыкновению наводить справки о человеке, прежде чем побеседовать с ним, инквизитор знал, что дон Родриго был довольно образован. Он, так же, как в свое время и Бартоломе, слушал лекции в Алькала-де-Энаресе. Как и многие обедневшие дворяне, он хотел посвятить себя духовной карьере. Но неожиданная удача резко изменила его жизнь: пять лет назад внезапно скончался его богатый и бездетный дядя, оставив все состояние нищему студенту. Дон Родриго сразу же забыл о своем духовном призвании, а заодно и все, чему его учили в университете. Он обосновался в этом городе, и с тех пор его образ жизни ничем не отличался от образа жизни других молодых дворян. Только сотня томов, частично собранных самим доном Родриго, частично доставшихся от дяди, напоминала о его прежнем увлечении.

У дона Родриго были правильные черты лица, острый, проницательный взгляд, тем не менее, его нельзя было назвать красивым из-за шрама, наискось пересекавшего его левую щеку. К тому же, Бартоломе быстро удостоверился, что с ним очень трудно вести беседу из-за его неприкрытого сарказма, который не исчезал даже при разговоре с инквизитором, привычке отвечать вопросом на вопрос и пускаться в философские рассуждения.

— Чем могу быть вам полезен, святой отец? — осведомился дон Родриго, предложив Бартоломе сесть.

— Мне нужна ваша помощь, — начал Бартоломе как можно более доверительным тоном, — помощь человека, который близко знал дона Диего де Аранда.

— А вы уверены, что я его хорошо знал?

— Насколько мне известно, ваши пути часто пересекались.

— Пересекались — да. Но не шли рядом. И потому вам следовало бы поговорить с доном Аугусто де Акунья, а не со мной.

— Кто это?

— Секундант дона Диего.

— Во время дуэли с вами?

— И со мной, и с доном Альваро Велесом, и с де Геварой. Дон Диего и дон Аугусто были очень дружны, хотя я никак не мог понять, что они находят друг в друге. Один — дерзкий, резкий, порывистый, другой — сама скорбь этого мира. Но, может быть, дело было именно в том, что они такие разные. Они уравновешивали друг друга. Дон Аугусто удерживал дона Диего от мальчишеских выходок, дон Диего хоть изредка заставлял улыбаться этого плакальщика, вдыхал в него жизнь, понимаете? Не удивлюсь, если дон Аугусто теперь уйдет в монастырь, чтобы замаливать грехи этого мира, которым он, к слову сказать, под влиянием дона Диего, предавался не с меньшим усердием, чем все остальные.

— Кажется, дон Аугусто вам не нравится.

— Признаться, он меня утомляет.

— А дон Диего?

— Ах, дон Диего! Мой вечный враг, — дон Родриго слегка улыбнулся. — Я очень сожалею, что он умер. Думаю, мне будет его не хватать.

— Но ведь обычно смерть врага радует.

— Заблуждение. Одно из многих заблуждений, присущих этому миру. К врагам мы привязываемся сильнее, чем к друзьям, честное слово. Можно найти нового друга. Но где взять нового врага, такого, чтобы стал для тебя дороже, чем друг? Кажется, образовавшуюся теперь душевную пустоту мне будет очень трудно заполнить.

— Поссорьтесь еще с кем-нибудь, — слегка усмехнувшись, посоветовал Бартоломе.

— Что это даст? Пустячную ссору. В лучшем случае, укол шпагой. Это скучно.

— Остается наделать кому-нибудь таких гадостей, чтоб вас на всю жизнь запомнили.

— Вы не понимаете. Нельзя враждовать со слабым. Это унизительно. Сражаться можно только с сильным или с равным. Дон Диего был сильным. Он был первым. А я — вторым. Вечно вторым. Моя лошадь приходила второй на скачках. В фехтовальном зале я неизменно уступал дону Диего. Но только ему одному. Остальные уступали мне. Нет, это не означает, что мне вообще никогда не удавалось взять над ним верх. Но мои победы были временным реваншем, реваншем второго.

— В таком случае, вы можете утешиться, ведь теперь вы стали первым.

— В том-то все и дело! Нельзя стать первым такой ценой! Отныне всегда будут говорить: «Дон Диего был лучшим, к несчастью, он погиб». Я стал бы первым, если б завоевал это место. А теперь оно просто перешло ко мне по наследству. Я просто его занимаю, но моей заслуги в этом нет. Вот почему я жалею, что дон Диего умер.

— Вы его ненавидели?

— Нет. Вы удивитесь, но я не испытывал к нему ни капли ненависти. Я им восхищался. И если б однажды я свалил его, то первым протянул бы ему руку, чтобы помочь подняться. И, возможно, он стал бы моим другом. Вот вы сейчас смотрите мне в глаза, а сами, наверно, думаете: «А не он ли убил дона Диего, ведь у него были веские причины?» Но вы ошибаетесь. Я никак не мог желать ему смерти.

— Дона Диего дьявол утащил в ад, — напомнил Бартоломе.

— Именно поэтому вы и решили учинить мне допрос? — усмехнулся дон Родриго.

— Не допрос, дружеский разговор, — поправил Бартоломе.

— В таком случае, предупреждая ваш следующий вопрос в этой дружеской беседе, я сразу же объясню вам, где я был в ту роковую для Диего грозовую ночь. Дома. Можете опросить моих слуг.

— Я вам верю.

— Вы очень любезны, — дон Родриго слегка поклонился, даже не пытаясь скрыть иронии.

— Вы кого-нибудь подозреваете?

— Кроме дьявола?

— Разумеется.

— Нет.

— А дона Альваро Велеса?

— Никоим образом.

— Почему?

— Потому что он трус и хвастун. Подкараулить дона Диего темной ночью в укромном уголке, а самому спрятаться за спины вооруженных бандитов — вот и все, на что он способен. Но убить сына графа де Аранда в его же собственном доме, в его же собственной спальне — для этого надо быть не просто смелым, а безумно наглым и самоуверенным.

— Однако дон Альваро не побоялся драться с доном Диего на дуэли.

— А что ему оставалось делать? Их ссора произошла при свидетелях. Дон Диего влепил ему две пощечины. И, понятное дело, не стал бы извиняться. Дону Альваро оставалось либо молча снести оскорбление и подвергнуться всеобщему осмеянию, либо драться. Дон Альваро боялся насмешек больше, чем поединков.

— Но кто же мог так жестоко расправиться с доном Диего?

— Вы у меня спрашиваете?

— Кроме дона Альваро, у кого-нибудь еще были причины желать ему смерти?

— Нет, пожалуй, нет. Диего часто ссорился. Он был вспыльчив, но отходчив и, к тому же, очень обаятелен. Ему прощались все его выходки.

— Все три дуэли дона Диего были из-за доньи Люсии де Луна?

— Он ее очень любил.

— А вы?

— Я — нет.

— Но ведь вы дрались из-за нее и с доном Диего.

— Ну так что же? Я ухаживал за ней, потому что вокруг нее увивался дон Диего.

— Опять соперничество?

Дон Родриго согласно кивнул.

— Чем это кончилось, я думаю, вы догадываетесь. Я опять проиграл, — дон Родриго коснулся шрама на щеке. — На память о себе он оставил мне эту вечную отметину. Теперь все кончено. Он навсегда остался непобежденным.

— Во всяком случае, он действительно был побежден не вами, — заключил Бартоломе, вставая.

Дон Аугусто де Акунья, секундант дона Диего, оказался долговязым и меланхоличным молодым человеком лет двадцати пяти. Весь его вид выражал крайнюю скорбь и уныние, даже длинные усы обреченно обвисли.

— Догадываетесь ли вы, о чем, вернее, о ком пойдет речь? — осведомился Бартоломе, насмешливо созерцая эту маску трагедии.

— Догадываюсь. О дьяволе, — ответил дон Аугусто со вздохом глубоко несчастного человека.

— Нет, — слегка улыбнулся Бартоломе. — О доне Диего де Аранда. Он ведь был вашим другом, не так ли?

— Так, — уныло согласился дон Аугусто, и Бартоломе не понял, о чем тот сожалеет: о безвременной кончине своего друга или о том, что имел несчастье состоять в дружеских отношениях с поклонником сатаны. Во всяком случае, Бартоломе решил напомнить ему о странном договоре дона Диего с Князем тьмы.

— Вот до чего он дошел, — с грустью вздохнул дон Аугусто, — продал дьяволу свою бессмертную душу из-за девки.

— Почему вы думаете, что он поступил так ради женщины?

— А ради чего же еще? — возразил дон Аугусто. — Все остальное у него было.

— Как ее звали?

— Кого? Девку? Люсия. Донья Люсия де Луна. Впрочем, по-моему, в дворянство она сама себя возвела.

— Дон Диего был так сильно в нее влюблен?

— Кто же, скажите, не был в нее влюблен?

— И дон Фернандо де Гевара?

— О, этот даже пользовался всеми милостями.

— Из-за нее они и дрались?

— Да.

— Вы были секундантом дона Диего?

— К несчастью. И не раз.

— Расскажите все по порядку.

— Все дело было в этой девке. Мой бедный друг влюбился в нее до безумия, твердил, что женится на ней, чего бы это ни стоило. Сперва он схватился из-за нее с доном Родриго де Маньяра, затем с доном Альваро Велесом. Дону Родриго он рассек щеку, дону Альваро проткнул бедро. Они, как будто, отступились.

— Как будто?

— Вот именно. Черт его знает, кого из них принимала по ночам эта девка. Кроме дона Диего и дона Фернандо, конечно.

— Последняя дуэль была с доном Фернандо?

— Да. Они повздорили на балу у сеньора де Сандоваль. Донья Люсия, назло своему любовнику, танцевала исключительно с Диего.

— Дон Фернандо был взбешен?

— Не знаю. Если и был, то не показал. Правда, чуть позже он подошел к дону Диего и посоветовал ему держаться подальше от сеньориты де Луна. «Но донья Люсия любит меня!» — возразил Диего. «Донья Люсия, — ответил ему де Гевара, — никого не любит, кроме самой себя. Вам еще представится случай в этом удостовериться. Но донья Люсия принадлежит мне, и она — слишком дорогая игрушка, чтобы делить ее с вами, тем более, чтобы подарить ее вам». И тогда дон Диего дал ему пощечину. То есть… хотел дать. Он замахнулся.

— Но не ударил?

— Нет, он опустил руку.

— В последний момент передумал затевать ссору?

— Нет, скорее растерялся.

— Почему?

— Не знаю. Перед де Геварой многие терялись.

— Что было потом?

— Он попросил меня пойти к дону Фернандо и договориться с ним об условиях поединка.

— И вы?

— Я сделал все, как он просил.

— Далее?..

— Они, то есть мы, встретились на следующий день в парке за монастырем францисканцев.

— Кто был секундантом дона Фернандо?

— У него не было секунданта.

— Как же так?

— Он явился в назначенное время один и сказал, что если нас что-нибудь не устраивает, то мы можем убираться ко всем чертям. Если у нас нет возражений, то у него найдется четверть часа, чтобы перерезать глотки всем желающим.

— Де Гевара был хорошим фехтовальщиком?

— Почему вы так решили?

— Насколько мне известно, он выиграл поединок.

— Да. Дон Диего был легко ранен в руку. И выронил шпагу.

— Вот видите!

— Нет, мне кажется, здесь дело в другом. Перед дуэлью Диего очень волновался. Я видел, как у него дрожали руки. Прежде с ним такого не случалось.

— Он испугался?

— Нет! Может быть, мой друг действительно был служителем дьявола, не знаю, но трусом он никогда не был!

— В таком случае, в чем же дело?

— Едва ли я смогу это объяснить.

— Но ведь волнение перед поединком — вещь вполне естественная, не так ли?

— Конечно. Но я бы сказал, что в случае с доном Родриго или доном Альваро Диего был уверен в своей победе, а здесь подозревал как раз обратное.

— И, тем не менее, не отступил?

— Разумеется. Для него было делом чести пересилить себя и не поддаться минутной слабости.

— Хорошо. Продолжайте. Дон Диего выронил шпагу. Что сделал де Гевара?

— Ничего. Просто ушел. Повернулся и пошел прочь.

— И ничего не сказал?

— Только одну фразу: «Никогда не связывайся с мужчинами, щенок».

— А дон Диего?

— Мне кажется, он готов был расплакаться. До этого он никогда не знал поражений. Фортуна ему всегда улыбалась. До тех пор, пока он не влюбился в эту девку.

— Как вы думаете, почему де Гевара пощадил дона Диего? Ведь он имел и силу, и право его прикончить?

— Пощадил? Напротив. Он нанес Диего незаживающую рану — он посмеялся над ним. Проучил, как мальчишку.

— Как вы полагаете, если бы де Гевара не был арестован, вражда возобновилась бы?

— Безусловно. Диего никогда не простил бы ему такого унижения.

— Благодарю вас, дон Аугусто.

— И это все, о чем вы хотели меня расспросить? — на унылом лице дона Аугусто отразилось недоумение. Должно быть, он счел Бартоломе очень странным священником, которого поединки занимают гораздо больше, чем договор с дьяволом.

— Вы можете сообщить что-нибудь еще?

— Нет, едва ли. Но мне показалось, что вас должны интересовать взгляды Диего по вопросам веры.

— Разве вы можете что-нибудь сказать по этому поводу?

— Только то, что не замечал за своим другом никаких странностей. За исключением его безумной страсти к этой девке.

— Это я и без вас знаю, — заметил Бартоломе. — Еще раз благодарю вас, дон Аугусто. И предоставьте мне самому судить, какие сведения являются наиболее полезными для нашей святой матери-церкви.

* * *

Дон Альваро Велес де Кесада вошел в зал для допросов, громко топая сапогами и бряцая огромными серебряными шпорами. Он носил высокие каблуки, потому что был мал ростом. На его шляпе колыхался необъятный плюмаж, призванный, очевидно, служить тем же целям, что и каблуки, — создать впечатление, что их обладатель выше, чем он есть на самом деле.

Дон Альваро поклонился так, словно делал одолжение или оказывал снисхождение.

Он не понравился Бартоломе с первого взгляда. Несмотря на свой небольшой рост, дон Альваро умел на весь мир смотреть свысока. Так же он рассматривал и отца-инквизитора, презрительно поджав губы под закрученными тонкими усиками и вздернув подбородок с острой бородкой. «Сколько спеси, — отметил Бартоломе, как всегда, уже собравший о свидетеле все возможные сведения, — и все только потому, что его прабабка была любовницей дона Карлоса. Какая напыщенность! Зато чистых кровей, как дорогая верховая лошадь. Ни мавританской примеси, ни еврейской.

Куда там! Ведет свой род от шлюхи, которая удостоилась чести спать с самим императором!»

Бартоломе предложил дону Альваро занять скамью посреди зала, жесткую деревянную скамью, где обычно сидели те, кого собирались подвергнуть допросу. Дон Альваро презрительно хмыкнул, но сел, ведь иначе ему пришлось бы стоять перед инквизитором.

— Я знаю, почему вы нуждаетесь в моих услугах, — заявил он, — потому что дон Диего де Аранда показал себя в истинном свете, а я могу засвидетельствовать его виновность.

— Прошу прощения, — прервал его Бартоломе, — святая церковь не нуждается ни в чьих услугах, но вправе требовать беспрекословного повиновения, честности и правдивости.

— Об этом вы могли бы и не напоминать! В особенности, о честности и правдивости, — фыркнул дон Альваро. — Я знаю свой долг!

— Вот и я полагаю, что для человека ваших достоинств и вашего происхождения эти качества являются само собой разумеющимися. Надеюсь, вы меня не разочаруете.

Дон Альваро гордо промолчал, но наградил инквизитора острым, колючим взглядом.

— Что вы имели в виду, когда сказали: «Дон Диего показал себя в истинном свете»?

— До его смерти никто и не подозревал, что он продал душу дьяволу. То есть, почти никто не подозревал… Но теперь-то я понимаю!.. Он точно был поклонником сатаны!

— Почему вы так думаете?

— Он был слишком удачлив. Чрезмерно. Во всем. В игре, в любви… Слава Богу, теперь я все понял! Он заложил свою душу, чтобы пользоваться всеми радостями жизни.

— Не долго же ему пришлось ими наслаждаться, — заметил Бартоломе. — Но продолжайте.

— Он всегда выигрывал и в карты, и в кости. Скажите мне, разве без помощи дьявола у игрока может четыре раза подряд выпасть двенадцать очков? А я это видел собственными глазами! Он тогда выиграл у меня триста эскудо! Как же я сразу не догадался, что это происки дьявола?!

— А еще?

— Девушки влюблялись в него, словно в нем было что-то особенное! Теперь я и это могу объяснить: ему просто помогал дьявол! А дуэли? Он едва не убил дона Родриго де Маньяру, ранил меня самого… Дьявол стоял у него за спиной!

— Может быть, он просто лучше вас владел шпагой?

— Этого не может быть! — воскликнул дон Альваро.

— Почему же?

— Потому что лучший фехтовальщик в городе — это я!

— А не дон Фернандо де Гевара?

— Про него и говорить нечего!

— И не дон Родриго де Маньяра?

— Разумеется, нет! Разве что маэстро Пагано, — сделал уступку дон Альваро, — но он учитель этого благородного искусства, ему положено…

— В чем же еще дьявол помогал дону Диего?

— Мы часто устраивали за городом скачки. Но моя лошадь всегда приходила второй или третьей. А первым был вороной жеребец дона Диего.

— Может быть, дон Диего просто был хорошим наездником?

— Нет! Лучший наездник в городе — это я!

— Лучший картежник в городе — это тоже вы? — поинтересовался Бартоломе. Хвастовство дона Альваро раздражало его, попытка очернить память умершего — вызывала презрение.

— Нет, — ответил дон Альваро, не заметив насмешки. — Лучший картежник — это он. Да и как же ему не преуспеть в дьявольской забаве?

— Я слышал, вы с доном Диего недолюбливали друг друга. Может быть, поэтому вы к нему слишком пристрастны?

— А как же, по-вашему, должен относиться верный сын церкви к поклоннику сатаны?! — возразил дон Альваро.

— То, что дон Диего — поклонник сатаны, вы узнали три дня назад, — напомнил Бартоломе, — а ваша вражда длилась несколько месяцев.

— Это было предчувствие! — ответил дон Альваро. — Предвидение! Вмешательство провидения!

— Понятно, — кивнул инквизитор. — Только на этот раз, сдается мне, провидение избрало своим орудием куртизанку.

— Что вы этим хотите сказать?

— Насколько мне известно, вы с доном Диего ссорились не из-за богословских вопросов, а из-за доньи Люсии де Луна.

— Дон Диего, подстрекаемый дьяволом, хотел увести у меня любовницу!

— А вас кто подстрекал?

— Что?

— Посещая эту женщину вы, так же, как и дон Диего, совершали грех.

— Я хотел на ней жениться!

— Он тоже.

— Он бы этого никогда не сделал. Он обманывал донью Люсию!

— Почему же?

— Его отец никогда бы не позволил ему жениться на ней. Дон Диего был слишком богат, слишком знатен, чтобы протянуть руку бедняжке Люсии.

— Значит, вы были соперниками?

— Да.

— В таком случае, смерть дона Диего едва ли вас огорчает.

— Как всякого верного сына церкви смерть богоотступника меня радует!

— Это не христианское чувство.

— Каюсь, святой отец! — воскликнул дон Альваро, однако он совсем не походил на кающегося, напротив, на лице его было написано самое настоящее торжество.

«Мерзавец, но не убийца. Откровенно радуется чужой смерти и даже не скрывает этого. И уж, конечно, не боится никаких разоблачений».

— Можете идти, сын мой, — махнул рукой Бартоломе. — Святая церковь больше не нуждается в ваших услугах.

Он слышал громкие шаги дона Альваро, но не повернул головы в его сторону. Бартоломе позволил себе ответить презрением на презрение, пренебрежением — на пренебрежение и этим, видимо, нанес самолюбию дона Альваро очень чувствительный укол.

* * *

Донья Люсия де Луна появилась в городе неведомо откуда. Поговаривали, что ее привез какой-то капитан, которого она, впрочем, очень скоро бросила ради богатого торговца. Дворянское достоинство, по всей видимости, она сама себе пожаловала, и представители фамилии де Луна, вероятно, крайне удивились бы, узнав, что у них есть родственница сомнительного поведения.

Донья Люсия де Луна очаровала всех молодых дворян в городе и в окрестностях и больше не опускалась до моряков и купцов. Но донья Люсия была слишком дорогим удовольствием и не каждому идальго оказывалась по карману. Во всяком случае, теперь она владела собственным домом и жила безбедно. Впрочем, поговаривали, для того чтобы удостоиться милостей доньи Люсии не обязательно было обладать толстым кошельком, иногда достаточно оказывалось привлекательной внешности. Донья Люсия настолько упрочила свое положение, что могла позволить себе небольшие прихоти, так сказать, удовольствия для души.

Бартоломе застал донью Люсию разлегшейся на турецкой тахте, точно одалиска в гареме у султана. Легкая, полупрозрачная ткань ее одежды ничуть не скрывала ее фигуры.

Проводившая Бартоломе служанка тотчас удалилась.

При появлении инквизитора Люсия и не подумала встать. Она лишь приподнялась на локте, потянулась, как сонная кошка, и ленивым жестом указала на свободное место у своих ног.

— Сядьте сюда, — промурлыкала она и добавила. — Вы священник… Это хорошо… Я так нуждаюсь в утешении!

Бартоломе взглянул ей в глаза и невольно поразился, каким чистым и невинным может быть взгляд у порока. Но из-за этих огромных и ясных глаз скрещивались шпаги и лилась кровь… А донья Люсия, должно быть, взирала на все это с наивностью и простодушием во взгляде.

Бартоломе назвал себя.

— Неужели моя скромная особа заинтересовала святую инквизицию? — донья Люсия широко открыла свои правдивые глаза. — Я ничего плохого не сделала…

— Что вы, что вы! — успокоил ее Бартоломе. — Вас ни в чем не обвиняют. Если бы вы находились под подозрением, мы с вами разговаривали бы сейчас не здесь…

— Какой ужас! — донья Люсия испуганно заморгала, хлопая длинными изогнутыми ресницами. — За мной пришла бы стража… меня бы схватили… повели… О, уверяю вас, я невинна, как младенец!

— Не беспокойтесь. Я же сказал, вы вне подозрений. Но обстоятельства сложились так, что двое ваших знакомых…

— Ах, да! Дон Диего и дон Фернандо. Святой отец, я так несчастна! Один погиб такой страшной смертью, другой… о, другой!., оказался колдуном. Как он мог обманывать меня?! Наверно, я была околдована, иначе я не стала бы… доверять ему. Ну, что говорить, теперь поздно! Ах, как я расстроена! — по щеке доньи Люсии даже покатилась слезинка. — Дайте мне руку! Чувствуете, как дрожит моя? О, я очень страдаю!

— И кто же из двух — причина ваших страданий?

— Разумеется, дон Диего!

«Конечно, — отметил Бартоломе, — ведь ты едва не стала графиней».

— Именно о доне Диего я и хотел бы вас расспросить, — сказал он. — Дочь моя, слухи в городе распространяются быстро, вы, вероятно, уже знаете об этом несчастном происшествии во всех подробностях.

— Конечно, — всхлипнула донья Люсия. — Эти жестокие люди, его родственники, даже не пустили меня проститься с моим милым Диего. А эта надутая дрянь, донья Мария, сказала: «Это все из-за вас!» Разве это справедливо, святой отец? Словно я желала зла моему Диего…

— Напротив, я вынужден признать, со смертью Диего рухнули все ваши мечты…

— Ну, они не окончательно рухнули, — призналась донья Люсия. — Есть еще дон Альваро… Но Диего мне нравился гораздо больше.

— Охотно верю. Дон Альваро, бесспорно, сравнение проигрывает… Как вы думаете, дочь моя, не завидовал ли кто-нибудь вашему счастью с доном Диего?

— Завидовали! Они все просто с ума сходили от зависти!

— Кто — они?

— Все! Родственники Диего, дон Родриго, дон Альваро…

— В таком случае, — осторожно намекнул Бартоломе, — может быть, в словах доньи Марии есть доля правды?

— Вы хотите сказать, что дона Диего могли убить соперники?

— Именно.

Донья Люсия покачала головой.

— Нет, — сказала она, — не думаю…

— Дон Родриго де Маньяра не мог напасть на дона Диего?

— Нет. Дон Родриго нравился мне гораздо меньше, чем Диего, но, знаете ли, у него есть свои достоинства… Дон Родриго честный и щедрый. Он мог вызвать дона Диего на дуэль, но убить исподтишка — никогда! Нет, нет, он не мог убить дона Диего! В конце концов, он бы с Диего просто не совладал…

— А дон Альваро?

— Альваро? — рассмеялась Люсия. — Дон Альваро — убийца дона Диего? Не смешите меня, святой отец! Несмотря на все свое бахвальство, Альваро — трус… Он боялся дона Диего. Он бы не осмелился поднять на него руку.

— Значит, среди ваших знакомых не нашлось бы такого, кто мог убить дона Диего?

— Да, само собой… То есть нет… Один мог бы… Он мог сделать вообще все, что угодно… Для него не существовало ни преград, ни законов… Впрочем, нет, все равно не мог…

— Так мог или не мог?

— Не мог, святой отец.

— Почему?

— Потому что он сидит, — повела плечом донья Люсия.

— Дон Фернандо де Гевара? — встрепенулся Бартоломе.

— Да. Он мог убить кого угодно. Нет, нет, я не утверждаю, что он убивал… Он просто не задумался бы, если б ему так захотелось… Я и сама побаивалась его… Но ведь как раз это в нем и казалось привлекательным! Он был сильным мужчиной. Он выделялся, как тигр среди шакалов… Понимаете?

— Да, — кивнул Бартоломе, — нечто подобное я уже слышал.

— Вас еще что-нибудь интересует?

— Да. Мне нужно задать вам еще один вопрос… интимного свойства…

— Да вы не смущайтесь! — ободрила донья Люсия инквизитора. — Спрашивайте! Вам, вам я отвечу.

— Вы могли бы мне сообщить о…

— О многих, — скромно улыбнувшись, ответила донья Люсия. — У городского судьи, например, — сообщила она, — шесть пальцев на левой ноге, а у настоятеля монастыря святого Франциска — бородавка величиной с пуговицу…

— Меня не интересуют бородавки настоятеля! — прервал ее Бартоломе. — Меня интересует де Гевара!

«Счастье, что про шестой палец судьи и бородавку настоятеля узнал я, а не брат Эстебан, — отметил про себя Бартоломе, — в наше время человек может угодить за решетку и за меньшее уродство. Брат Эстебан быстро признал бы их недостатки печатями дьявола».

— Де Гевара? — донья Люсия вопросительно подняла тонкие брови. — У него все было в порядке… И бородавок не было…

— А шрамы? Были у него шрамы?

Донья Люсия отрицательно покачала головой.

— Вы в этом уверены?

Она рассмеялась.

— Полностью! — сказала она и хитро улыбнулась. — Совершенно!

— Он никогда не был ранен?

— Никогда!

— И его никогда не стегали плеткой по спине?

На этот раз донья Люсия откровенно и звонко расхохоталась.

— Хотела бы я посмотреть на того, кто осмелился бы стегать дона Фернандо!

— Может быть, давно, в юности…

— Не знаю, может, в детстве его и хлестали по спине, но следов от этого точно никаких не осталось!

— Давно вы с ним… виделись в последний раз?

— За неделю до его ареста.

— И шрамов не было?

— Конечно, нет! Какой вы, в самом деле, смешной…

Должно быть, вид у инквизитора и в самом деле был озадаченный. Он медленно поднялся, словно забыв о присутствии хозяйки.

— Как?! — воскликнула она. — Вы уже уходите?! — и удержала его за рукав сутаны.

— Простите. Я спешу.

— И вы оставите без утешения бедную женщину?!

— Дочь моя, вы уверены, что нуждаетесь в утешении?

— Разумеется!

— В моем утешении?

— Ну, разумеется, в вашем!

— Почему бы вам не обратиться к городскому судье, настоятелю францисканского монастыря или к вашему второму, запасному, жениху — дону Альваро Велесу?

— Но ведь они далеко, а вы здесь! — возразила Люсия.

— Ну так позовите их!

— А вы все-таки уйдете?

— Я спешу, — повторил Бартоломе.

— В таком случае, может быть, вы зайдете вечером?

— Вечером я занят!

У него действительно были дела в трибунале. Одна странная, внезапная мысль вдруг обожгла его, точно огнем. Он сам себе не поверил… Тем не менее, эту догадку нужно было срочно проверить.

Назойливость доньи Люсии не понравилась ему. Он почти бежал. Бежал от женщины первый раз в жизни! Подумать только, еще недели две назад он, не задумываясь, ввязался бы в очередную интрижку, а еще через неделю забыл бы о ней… Но теперь между ним и гостеприимной хозяйкой как будто встала тень другой девушки, действительно чистой и невинной. Долорес отличалась от Люсии так же, как настоящий бриллиант отличается от фальшивого.

Тем не менее, именно донье Люсии Бартоломе был обязан внезапно пришедшей к нему странной идеей.

* * *

По пути от доньи Люсии в здание трибунала Бартоломе не давали покоя вопросы: что объединяет все три убийства? как дьявол выбирает свои жертвы?

«Ответ первый. Черт приходит за душами грешников, заключивших с ним договор крови. Бред! В это поверит разве что прокурор. Брат Эстебан и тот усомнится. К тому же, я допускаю, что по ростовщику и гробокопателю уже давно скучали черти в аду, но дон Диего!.. Бедный юноша! Либо я все еще плохо осведомлен, либо его душа чиста как утренняя роса.

Ответ второй. Все трое стали жертвами случая. Исключено. Дело в том, что ни один из них не мог встретиться с убийцей случайно. Дьявол нарочно пришел в дом ростовщика, проник в святая святых — в хранилище этого скупердяя… Для того, чтобы прикончить Педро Рамиреса, нужно было ради этого прийти на кладбище, проникнуть туда до закрытия ворот, затаиться и ждать. А какого труда посланцу ада стоило пробраться в дом сеньоров де Аранда! Но ведь изловчился: спустился с крыши по веревке, повис над бездной, лишь бы добиться своего!

Ответ третий. К сожалению, самый вероятный… Жертвы убийцы избирательны. Дьявол не убивает всех без разбора. Он не напал на Долорес, пустился наутек от мальчишки… Он пальцем не тронул Пабло Рохаса, который открыл ему дверь в дом еврея.

И вновь я возвращаюсь к тому же вопросу: что общего между гнусным евреем, старым могильщиком и блестящим кабальеро? Я бы сказал…»

Бартоломе пришел в голову неожиданный ответ, который до сегодняшнего дня, до встречи с доньей Люсией, показался бы ему совершенной нелепостью. Странная догадка была пока еще лишь предчувствием, подозрением, а не стройным логическим доказательством. И это подозрение нужно было немедленно проверить.

Бартоломе приказал привести на допрос дона Фернандо де Гевару.

Инквизитор и узник остались один на один. Разумеется, это было против установленных в святом трибунале правил, но, в случае надобности, Бартоломе никогда не стеснялся нарушить закон, тем более, что упрекнуть главного инквизитора явно никто бы не осмелился.

— Как вы себя чувствуете, сын мой? — осведомился Бартоломе.

— Совесть позволяет вам задать мне этот вопрос? — усмехнулся, точнее, попытался усмехнуться, де Гевара.

Это был уже далеко не тот крепкий и сильный мужчина, каким инквизитор видел его на первых допросах. Он выглядел усталым, поникшим, сломленным. Пытка не прошла для него даром.

— Речь идет о вашей совести, а не о моей, — напомнил Бартоломе. — Впрочем, сейчас меня интересуют не ваши отношения с нечистой силой и не ваши алхимические изыскания. К этим вопросам мы еще вернемся. Как-нибудь после. При содействии брата Эстебана. Теперь же я попрошу вас объяснить мне некоторые загадочные происшествия, к которым, мне почему-то кажется, вы имеете некоторое отношение… Иными словами, мы с вами побеседуем о ваших бывших знакомых… бывших, потому что все они скончались при очень странных обстоятельствах, вернее, их убили…

— А я здесь причем?

— Имя Яго Перальта вам о чем-нибудь говорит?

— Нет.

— Вам никогда не приходилось занимать деньги?

— Приходилось.

— Надо же, впервые за целый месяц я слышу от вас хоть что-то кроме «нет», «не знаю» и «не помню». Хорошо. Приходилось. У кого?

— Не помню.

— Согласен. Такие вещи быстро забываются. А не помните ли вы, приходилось ли вам эти долги возвращать?

— Кажется, я всегда возвращал.

— Похвально. Но не верно.

— Почему?

— Потому что вам случалось гнать со двора своих заимодавцев.

— Мне?!

— Не прикидывайтесь. Не припомните ли, сколько вы задолжали крещеному еврею по имени Яго Перальта?

— Нет.

— Пятьсот эскудо. Сумма для вас не Бог весть какая, тем не менее, возвращать долг вы отказались.

— Послушайте, святой отец, я не знаю никакого еврея Яго!

— А вот он вас очень хорошо знает… Точнее, знал…И, наверное, мог бы рассказать о вас много интересного…

Инквизитор положил перед собой пухлую бухгалтерскую книгу ростовщика.

— Покойный был очень пунктуален, — продолжал он. — С семнадцати лет он вел записи, отмечая, кому, сколько и под какой процент он ссудил. Сперва это были жалкие бланки, затем — медные реалы, потом — сотни эскудо и, наконец, — монеты на любой вкус со всех концов земли. Этот маленький, невзрачный человечек опутал долговой сетью весь город. Однажды к нему обратились и вы. Это было, — Бартоломе раскрыл книгу, — 15 мая 1619 года. Взгляните. Здесь значится ваше имя?

— Да…

— Хоть это вы признали. Следующая графа — сумма долга. Пятьсот эскудо. Вернуть вы должны были шестьсот. Вот здесь, в последнем столбце, Яго Перальта отмечал сумму возвращенного долга. Читайте, что здесь написано?

— «Борзые собаки».

— Занимательно, не правда ли? Что бы это значило, как вы думаете? Не заплатили же вы ему, в самом деле, щенками!

— Я ничего об этом не знаю.

— Эта запись говорит о вашей манере расплачиваться с заимодавцами. Вы спустили на еврея борзых собак! На виду у всех. Ростовщик едва унес ноги и с той поры смотрел на вас как на своего заклятого врага. А не так давно его убили.

— Святой отец, мне кажется, я на целый месяц заснул, мне мерещатся кошмары, а я никак не могу пробудиться…

— Подчас у меня возникает точно такое же ощущение. Особенно после того, как я заглянул сперва в вашу лабораторию, а потом на кладбище, в один маленький домик, где жил могильщик Педро Рамирес. Знаете, что я там обнаружил? Полный сундук костей и черепов. Но не это самое удивительное. Кроме того, в его убогой хижине хранились целые связки сушеных мышей и лягушек. Как вы думаете, для чего они ему?

— Мыши? Лягушки?

— Не догадываетесь?

— Вы смеетесь надо мной, святой отец?!

— Вы же не стесняетесь смеяться над святым трибуналом! «Какой мерой мерите…» Вы, сын мой, скупали у Педро Рамиреса различные части человеческого тела, которые он выкапывал из свежих могил… Кроме того, он снабжал вас прочей гадостью, необходимой для колдовства: жабами, лягушками, мышами… Всех этих тварей для Рамиреса ловил один уличный мальчишка. Благодаря ему, я даже знаю, по какой цене нынче идут дохлые лягушки: мараведи за десяток. А по какой цене могильщик перепродавал их вам? Поштучно? Или на вес?

Заключенный молчал, ошеломленно глядя на Бартоломе.

— Может быть, вы объясните мне, зачем вам мыши и лягушки? Что вы с ними делали? Растирали в порошок и подмешивали в различные зелья? А сами вы не смогли получить мышей? Я читал, если взять полную корзину грязного белья, посыпать каким-то порошком и произнести особые заклинания, через три дня там обязательно заведутся мыши… Не пробовали? Странно. Вы ведь ставили самые разнообразные опыты… Но я отвлекся. Мы говорили о Педро Рамиресе. Знакомство с ним вы тоже будете отрицать?

— Кажется, я вот-вот сойду с ума, — прошептал несчастный узник.

— Похоже, прежде вы сведете с ума меня. Педро Рамирес тоже убит. Дона Диего де Аранда, вашего соперника в любви, с которым вы однажды дрались на дуэли, вы, разумеется, тоже не знаете?

Дон Фернандо отрицательно покачал головой.

— Вы не знаете никого из этих троих?

— Никого.

— Вспоминайте. Или я снова отдам вас в руки брата Эстебана. Поразмыслите об этом. Я подожду.

Инквизитор подошел к окну, откуда был виден тюремный двор. Около ворот, опираясь на алебарды, изнывали от жары двое стражников. Рядом вертелся волчком маленький черный щенок, пытаясь поймать свой собственный хвост. Некоторое время Бартоломе без особого интереса наблюдал за ним, но вдруг содрогнулся, как от испуга. Как он стал неосторожен! В течение нескольких минут он стоял спиной к узнику, который, скорее всего, затаил на него зло, руки которого, вероятно, запятнаны десятками преступлений, и вполне мог получить удар стулом по затылку. Бартоломе резко обернулся: заключенный вовсе не собирался покушаться на его жизнь. Дон Фернандо сидел сгорбившись, закрыв лицо руками, и это была поза глубоко несчастного, измученного человека. Его плечи вздрагивали, и Бартоломе внезапно понял: он плачет. Этот крепкий, стойкий мужчина, выдержавший пытки без единого стона, плачет!

И тут Бартоломе словно прозрел. Он увидел перед собой не мрачного, жестокого колдуна, а человека окончательно сломленного, сбитого с толку, запутавшегося в хитросплетениях допросов.

Бартоломе никогда не отступал перед препятствиями, более того, ему никогда в голову не приходило, что можно так поступать. Чем упорнее запирались подозреваемые, тем упорнее и изворотливее становился инквизитор. Он был готов сломить силу силой, волю — волей. Но Бартоломе совершенно терялся, если его противник проявлял слабость.

— Дон Фернандо! — негромко окликнул он заключенного. — Вам не по себе?

Арестант поднял голову и посмотрел в глаза инквизитору. Бартоломе поразился, сколь сложную палитру чувств мог передать этот взгляд. Обреченность загнанного зверя и простодушное непонимание происходящего, ненависть к своему мучителю и отчаянная мольба о помощи, горечь и боль. И где-то в глубине его души еще теплился лучик надежды, тонкий и слабый, но все же не гаснущий.

Бартоломе не выдержал и первым отвел глаза.

— Может быть, у вас все же найдется, что сказать мне? — осторожно спросил он, впрочем, заранее зная, каков будет ответ.

Дон Фернадо тяжело вздохнул, но отрицательно покачал головой. Медленно, но решительно. А Бартоломе уже хорошо знал, что ничего не сможет с ним поделать.

* * *

Бартоломе остался один в опустевшем зале для допросов. Он очнулся, только когда кто-то осторожно тронул его за плечо. Бартоломе поднял глаза: перед ним стоял секретарь.

— Не нужно ли вам чего-нибудь? — участливо спросил молодой человек.

«Должно быть, я выгляжу очень измученным», — отметил Бартоломе.

— Где Федерико Руис? — спросил он.

— Пьян, как Ной после потопа, — ответил секретарь. — Лежит в саду на скамье и громко храпит.

— Прикажи страже: пусть макнут его башкой в ведро с водой и принесут сюда!

Федерико Руис пришел сам. Не без посторонней помощи, но все же собственными ногами. Он даже оказался в состоянии держаться на стуле и при этом не падать ни вправо, ни влево, ни вперед. Упасть назад ему мешала спинка стула.

— Ты производил арест дона Фернандо де Гевары? — спросил Бартоломе.

Альгвасил молчал, тупо уставившись на инквизитора.

— Ты?!

Руис сонно потер глаза.

— Ну, вспоминай, старый дурень! Черт возьми, ты меня слышишь?!

— Слышу, — ответил пьяница. — Вы меня спрашиваете: ты — это ты? Отвечаю: я — это я!

И он широко улыбнулся, довольный длинной фразой, которую ему удалось произнести.

— Что произошло во время ареста?

— Ничего особенного.

— Я слышал, на де Гевару бросился его же собственный пес Цербер.

— Ну да. Де Гевара схватился за кинжал, а пес вцепился ему в руку.

— Почему ты раньше ничего об этом не говорил?

— Так вы и не спрашивали…

— Послушай-ка, тебе не кажется странным, что собака напала на своего хозяина?

— Может, де Гевара ее бил? — высказал предположение Руис, пытаясь собраться с мыслями.

— Вряд ли…

— Святой отец, вы верите в то, что Валаамова ослица могла говорить?

— А ты веришь в то, что если я еще раз увижу тебя в таком состоянии, то велю сечь до тех пор, пора ты не протрезвеешь?

— Э, нет, — отозвался Руис, — в это я не верю…

— Почему же?

— Потому что я вам еще нужен…

— А, ты начинаешь немного соображать! Вспоминай! Как он выглядел?

— Кто? Де Гевара? Так же, как и сейчас.

— Дурак! Цербер!

Альгвасил непонимающе уставился на инквизитора.

— Очнись, черт тебя побери! — Бартоломе схватил Руиса за воротник и, как следует, встряхнул. — Очнись и опиши мне собаку!

— Послушайте, святой отец, может, я и пьян, но зачем же так со мной обращаться?..

— Вспоминай, старый дурак! Ты узнал бы его?

— Кого? Де Гевару?

— Идиот! Цербера!

— Я что, должен опознать собаку?

— Да, черт возьми, должен!

— Где она?

— Вот и я бы хотел знать, где!

— Я должен опознать несу… несуществующую собаку?

— Ты должен описать сбежавшую собаку!

— Она, что же, дорого стоила?

— Почем я знаю, сколько она стоила!

— Зачем же тогда ее искать?

— Не твое дело! Какой она породы?

— Борзая…

— Масть?

— Белая. Белая с черными пятнами.

— Вставай! — приказал Бартоломе.

Руис, привыкший повиноваться команде, послушно поднялся. Правда, при этом ему пришлось ухватиться за спинку стула.

— Отправляйся и арестуй Цербера!

— Да, святой отец! Я пойду и арестую Цербера!

— Собаку дона Фернандо де Гевары!

— По вашему приказу я арестую любую собаку!

— Смотри не перепутай!

— Что вы… мне не впервой! То есть… собаку я должен арестовать впервые… Но, думаю, это не сложнее, чем арестовать преступника…

— Обращайся с псом осторожно. Цербер — очень важный свидетель.

— Доставлю живого или мертвого!

— Не надо мертвого! Только живого! Целого и невредимого!

— Да, святой отец!

Пьяный альгвасил крикнул стражу и отправился на поиски пса. К огорчению Бартоломе, через два часа он вернулся и доложил, что Цербер бежал, исчез, а донья Анна не имеет о его судьбе ни малейшего понятия. Стражники обшарили все окрестные улицы, но собаку так и не нашли.

* * *

Бартоломе задумчиво смотрел в окно. Санчо мог с уверенностью сказать, что его хозяин, погруженный в свои мысли, ничего там не замечает. В такие моменты Санчо, обычно довольно развязный, старался не беспокоить инквизитора, во избежание неприятностей. А какими прихотливыми путями следуют мысли Бартоломе, этого Санчо и представить себе не мог. Он знал только одно: в конечном счете, ему придется выполнять какое-нибудь совершенно неожиданное поручение. Санчо был готов к тому, что хозяину может прийти в голову все, что угодно, и потому не слишком удивился, когда инквизитор произнес:

— Мне нужна собака.

— Какая еще собака?

Бартоломе не ответил. По всей видимости, он даже не заметил, что свою последнюю мысль он произнес вслух.

— Сейчас? — снова спросил Санчо.

— Как можно быстрее, — отозвался Бартоломе, все так же обращаясь скорее к самому себе, чем к слуге.

Санчо разочарованно вздохнул, но отправился исполнять приказание. Через полчаса он вернулся с рыжим щенком подмышкой. Лохматый песик удивленно вертел головой, но как будто ничуть не боялся.

— Нашел, — удовлетворенно объявил Санчо. — Подойдет?

— Что? — Бартоломе обернулся с недовольным видом человека, которого оторвали от дел.

— Вы просили собаку, — напомнил слуга.

— Кого ты приволок, черт побери?!

— Ну уж, простите, ничего лучшего я не нашел! Я поймал его на соседней улице. По крайней мере, он не кусается и вообще довольно симпатичный. Правда?

— Идиот! Мне нужен Цербер!

— Может, и дюжина чертей в придачу? Да вы спятили, хозяин! Отправляйтесь за ним в преисподнюю сами! А меня даже не просите!

Тут Бартоломе вдруг искренне расхохотался, чем и в самом деле вызвал у Санчо подозрения, что его хозяин сегодня не в себе.

— Может, мы как-нибудь обойдемся без адского пса? — осторожно поинтересовался слуга.

— Только в том случае, если не найдем его.

— И как же вы собираетесь его искать?

— Не я, а ты, — насмешливо поправил Бартоломе. — Для начала ты пойдешь в дом де Гевары и постараешься выяснить…

— Если вы полагаете, что вход в ад находится именно там, то, я думаю, вы все-таки ошибаетесь. А если он вправду там — я туда не полезу!

— Глупый, глупый Санчо, — улыбнулся Бартоломе. — Цербер — это борзая собака дона Фернандо де Гевары. Он белый, белый с черными пятнами. Он мог сбежать, потеряться… Может быть, кто-нибудь взял его себе. Может быть, его продали вместе с остальным имуществом де Гевары. А, может быть, он все еще бродит вокруг дома и ждет возвращения хозяина. Он мне нужен. Найди мне его, Санчо.

Санчо задумчиво поскреб затылок и заметил, что разыскать пса едва ли возможно.

— Я знаю, — вздохнул Бартоломе. — Очень жаль, если Цербер пропал.

— А с этим что делать? — Санчо потрепал по загривку рыжего щенка, который уже беспокойно вертелся и вырывался из рук.

— Отнеси туда, где взял! Я разрешаю тебе украсть только одну собаку — Цербера! Всех прочих оставь в покое!

— Как прикажете, хозяин.

— Убирайся!

* * *

Бартоломе остановился у входа в длинный, просторный зал. Кроме самых разнообразных шпаг, рапир, кинжалов, развешанных по стенам, здесь не было ничего, не было и никакой мебели.

В этом свободном пространстве десяток юношей, разбившись на пары, наносили друг другу и отражали удары рапирами, на концы которых надевался «башмачок» — наконечник, закрывающий острие. А распоряжался всем этим долговязый, смуглый итальянец.

Прежде чем войти, Бартоломе убедился, что среди молодых дворян нет ни дона Родриго, ни дона Аугусто, ни дона Альваро: они, надо полагать, очень удивились бы, увидев инквизитора в светском наряде. Впрочем, один худощавый, подвижный юноша показался Бартоломе знакомым. Приглядевшись, Бартоломе решил, что его опасаться не стоит. «Этот меня не выдаст, — сказал он себе, — он такой же местный дворянин, как и я».

— Какого черта?! — поинтересовался итальянец, заметив в зале новое лицо. Густые, почти сросшиеся на переносице брови придавали учителю фехтования мрачное, угрожающее выражение.

— Имею честь говорить с маэстро Джованни Пагано?

— Да. А вы-то кто?

— Я наслышан о вашем искусстве, — любезно ответил Бартоломе, — и хотел бы взять несколько уроков…

— О, это меняет дело, — с лица итальянца исчезло угрюмое выражение. — Только…

— У вас есть какие-то условия?

— Во-первых, как вы справедливо заметили, мое искусство весьма славится и потому дорого стоит.

— Это меня не остановит. А во-вторых?

— Во-вторых, я думаю, сеньор, в вашем возрасте едва ли можно чему-нибудь научиться…

— Спасибо, что предупредили, — еле заметная улыбка скользнула по губам Бартоломе. — А если мне необходимо?

— Если вы полжизни прожили без благородного искусства фехтования, то вполне можете обойтись без него и дальше.

— Видите ли, — ответил Бартоломе, — в ближайшее время мне предстоит драться на дуэли, а я не вполне полагаюсь на свое умение.

— Однако, шпагу вы не забыли… Пока что уберите-ка ее! Эй, кто-нибудь! — крикнул Пагано ученикам. — Дайте ему рапиру! Сейчас мы посмотрим, — обратился он к Бартоломе, — на что вы способны.

Бартоломе снял плащ, шляпу, перевязь со шпагой.

— Я тоже хотел бы удостовериться, подходите ли вы мне.

— Ах, вот как! Так я могу вам не подойти?

— Я слышал о вас много хорошего, но также я слышал, что ваш лучший ученик не оправдал надежд.

— Кого вы имеете в виду? — нахмурился итальянец.

— Дона Диего де Аранда.

— Черт возьми, он действительно был моим лучшим учеником! Но кто посмеет утверждать, что он не оправдал надежд?!

— Его убили, — напомнил Бартоломе, — и ему не помогло его умение владеть шпагой.

— Еще неизвестно, кто его убил! — рассердился Пагано. — Говорят, это был сам дьявол! А тут никакое искусство не поможет! Но на дуэлях он был хорош! Он так разрезал щеку сеньору де Маньяра, что посмотреть приятно! А дон Альваро Велес после поединка с ним два месяца хромал!

— Но однажды, я слышал, он проиграл.

— Кому же?

— Дону Фернандо де Геваре.

— Черт побери, сеньор, вы очень любопытны! Я вижу вас впервые и голову даю на отсечение, что вы нездешний, однако вы знаете все городские сплетни лучше меня, хотя я живу здесь уже пять лет! И уж о чем, а о дуэлях я осведомлен лучше вашего!

— Не спорю, — скромно улыбнулся Бартоломе. — Я только хотел узнать, как же так вышло, что ваш лучший ученик был побежден.

— Послушайте, сеньор, если я вас не устраиваю, то идите к черту: я вас сюда не звал! Идите и учитесь у кого хотите! У меня, как видите, нет недостатка в учениках. К тому же, в этом городе уроки фехтования даю только я!

— Простите, маэстро, я и не думал вас обидеть. Я лишь хотел спросить: де Гевара был отличным фехтовальщиком?

— Откуда мне знать?

— Как?! Вы не знаете?!

— Не знаю. Я его никогда не видел. Но, думаю, если он сумел победить дона Диего, значит, заслуживает уважения.

— Он сюда никогда не заходил? — поинтересовался Бартоломе.

— Никогда, — ответил Пагано.

— Никогда, — подтвердили молодые дворяне, заинтересовавшиеся разговором. — К тому же, не нашлось бы ни одного человека, который был бы рад его здесь увидеть…

— И все же: он был хорошим фехтовальщиком?

— Трудно сказать, — ответил один из юношей. — С ним никто не рискнул бы связываться, но, наверно, совсем не потому, что он хорошо владел шпагой. Я слышал, перед поединком он глядел противнику в глаза и говорил: «Ты обречен. Пришла твоя смерть». И у самых храбрых начинали дрожать колени.

— Должно быть, у него был дурной глаз, — высказал предположение другой.

— Вот что! — оборвал их итальянец. — Хватит болтать! Если вы все таковы, что вас можно испугать угрозами, зачем вы вообще взялись за оружие?! Эй вы, берите рапиру и становитесь в позицию!

Бартоломе послушно приготовился защищаться. Впрочем, поединка не последовало. Пагано тотчас выбил рапиру у него из рук. Краем глаза Бартоломе заметил насмешливый взгляд худощавого юнца.

— Кажется, я слишком рассеян, — виновато улыбнулся Бартоломе, поднимая клинок.

— По-моему, вы просто не умеете держать в руках оружие! — со свойственной ему резкостью ответил Пагано.

После того как рапира Бартоломе трижды побывала на полу, итальянец самодовольно заявил:

— Послушайте-ка, сеньор, я вам скажу прямо: вы ни на что не способны!

— Как же мне быть?

— Самое лучшее, что вы можете сделать, это извиниться перед своим противником, если, конечно, у вас нет желания раньше времени отправиться на тот свет.

— Я так и сделаю, — вздохнул Бартоломе. — Прошу прощения за беспокойство.

Худощавый юноша покинул фехтовальный зал вслед за Бартоломе.

— Святой отец! — окликнул он инквизитора.

— Кончита!

Она и не думала притворяться.

— Святой отец, — сказала она, подхватив Бартоломе под руку, — что это на вас нашло? Зачем вы явились к Пагано?

— А вы?

— Вы же видели, я занималась фехтованием.

— Если бы вас узнали?

— Ну и что?

— Вас это не смущает?

— А вас?

— Немного.

— А меня — ничуть! Никто мне не осмелится и слова сказать!

— Кем же вы представляетесь?

— Племянником епископа, кем же еще? Запомните на будущее, здесь мое имя — Луис Карранса.

— Вы одна, — задумчиво произнес Бартоломе, глядя куда-то мимо Кончиты, — а ведь их вполне могло бы быть двое…

— Святой отец, вы что, заговариваетесь? Святой отец! Вы меня слышите?

— Что?

— Что с вами?

— Ах, простите! Я просто хотел сказать, что у его преосвященства вполне мог быть племянник, и вы с ним могли бы так походить друг на друга, что вас и в самом деле можно было бы перепутать.

— Вполне, — подтвердила Кончита. — Племянников у епископа могло быть сколько угодно. Я думаю, он сам их не считал. Но что касается сходства — сомневаюсь. Я думаю, ни один из них не походил бы на другого.

— Почему же?

— Потому что у них были бы разные матери, — хихикнула Кончита.

— Что?

— Какой вы сегодня рассеянный! Это оттого, что маэстро Пагано преподал вам хороший урок? Не огорчайтесь! Кое в чем, я думаю, вы его превосходите… Я даже уверена. Вот только… Почему же вы не заходите?

— По-моему, ваш дядя не расположен меня видеть.

— Зачем нам дядя? — удивилась Кончита. — Мы вполне можем обойтись и без него.

— Да, конечно… Я когда-нибудь зайду… Обязательно… Только не сейчас… Я вспомнил… У меня есть еще дела… До встречи!

— Какой-то он странный сегодня, — произнесла Кончита, с недоумением глядя ему вслед.

* * *

Инквизитору потребовалось полчаса, чтобы зайти домой и переодеться. Вновь превратившись из дона Бартоломе в брата Себастьяна, он поспешил в трибунал. Он просто сгорал от нетерпения: его смутные предположения получили новые основания.

Бартоломе тотчас приказал стражникам привести де Гевару в зал для допросов и, как в прошлый раз, велел оставить их одних.

— Сын мой, — обратился Бартоломе к заключенному, — я хотел бы задать вам вопрос, возможно, для вас довольно неожиданный, но, как мне кажется, вполне оправданный. Скажите, вы меня ненавидите?

Заключенный поднял на инквизитора удивленный взгляд.

— Э, не стесняйтесь! Я знаю, что вызываю ненависть… Если вы признаетесь, что ненавидите меня, новостью для меня это не окажется. Вы должны только ответить. Вы меня ненавидите, так?

— Так, — подтвердил колдун тоном человека, которому нечего терять.

— Вы желаете мне смерти?

— Я никому не желаю смерти!

— И вам не хотелось бы меня убить?

Арестант молчал.

— Да или нет?

— Если я скажу «нет», вы мне не поверите. Если я скажу «да», вы заявите, что я хочу напустить на вас порчу или что-нибудь в этом роде…

— Если вы скажете «да», я дам вам шанс осуществить ваше желание.

— Святой отец, я не понимаю, в чем я виноват, и почему каждый день вы выдумываете все более изощренные издевательства!

— У вас есть возможность отплатить мне за эти издевательства! — с этими словами Бартоломе положил на стол две шпаги. — Выбирайте!

— Что… я должен сделать?

— Выбрать оружие, черт побери!

— Святой отец, вы смеетесь надо мной?!

— Я похож на человека, который шутит?

Лицо инквизитора действительно было крайне серьезным, даже напряженным.

На мгновение взгляд де Гевары задержался на отточенных клинках, рука готова была потянуться к эфесу, но он сдержался и покачал головой:

— Нет!

— Отчего же? Вы не хотите расквитаться со мной?

— Нет!

— А, понимаю! Вы думаете, это ловушка. Вы думаете, что едва вы возьмете шпагу, сюда ворвется стража, и вы будете пойманы при попытке убить инквизитора. Так? Ну-ка, встаньте, сын мой. Подойдите к двери и распахните ее. Кого вы там видите? Правильно, двух стражников в конце коридора. Закройте дверь. Заприте ее на засов. Теперь вернитесь на место. Удовлетворены? Высадить дубовую дверь — дело непростое. Хороший фехтовальщик десять раз успеет покончить с неопытным противником, прежде чем сюда ворвется стража.

Де Гевара беспрекословно исполнил все, что от него потребовал инквизитор, но к шпаге так и не прикоснулся.

Тогда Бартоломе через стол бросил шпагу к ногам дона Фернандо. Де Гевара не успел или не захотел подхватить ее. Клинок со звоном покатился по полу.

— Поднимите оружие! — велел Бартоломе.

Де Гевара по-прежнему колебался.

— Ты боишься! — рассмеялся Бартоломе. — Человек, который не страшился общаться с потусторонними силами, боится обнаженного клинка! Вы еще и трус!

Бартоломе улыбался, но улыбался он лишь одними губами. Он очень сильно рисковал. Его догадки могли и не подтвердиться.

Де Гевара медленно наклонился. А что, если?.. Что, если всадить шпагу в горло этого безжалостного, кровожадного мучителя, этого демона в белой рясе? Что, если он успеет? Тогда и погибать будет не так обидно. По крайней мере, он будет отомщен.

И де Гевара поднял шпагу. Он еще был силен, он осознавал свою силу. Пытки еще окончательно не превратили его в дряхлого, разбитого старика. Его мускулы еще не утратили свою крепость. Что ж, пусть Бог рассудит!

Крепко сжав эфес, он двинулся навстречу Бартоломе. Замахнулся, ударил. Бартоломе проворно уклонился. Клинок со свистом рассек воздух.

— Сюда, сын мой! — раздался насмешливый голос у него за спиной. — Ну же, поторопись!

Де Гевара развернулся и, выставив вперед шпагу, вновь ринулся на Бартоломе. И опять тот успел отскочить. Разбежавшийся де Гевара задел скамью, не удержал равновесие и рухнул на пол. И тотчас почувствовал у подбородка острие клинка противника. Бартоломе наступил на кисть правой руки колдуна. Пальцы дона Фернандо разжались. Бартоломе пинком отправил клинок в дальний угол.

— Что ж, — сказал Бартоломе, пристальным взглядом изучая распростертого узника, — пока остановимся на этом. К завтрашнему дню я придумаю еще что-нибудь. Вставайте! Теперь пойдите и отоприте дверь. Можете сразу же пригласить стражников и попросить их проводить вас в вашу камеру, — насмешливо добавил он.

«И это первая шпага провинции! — закончил он мысленно. — Невероятно! Нет, это не де Гевара. А где де Гевара? А это, в таком случае, кто? Однако мои предположения подтвердились… Если только… он не разыграл передо мной комедию, как два часа тому назад я сам перед маэстро Пагано. О, черт возьми, как мне нужна собака!»

Кончита возлежала на тахте на куче подушек и с видом пресыщенной римской патрицианки отщипывала виноградинки от пышной грозди, которая свисала из позолоченной чаши, стоящей перед ней на маленьком столике. На вошедшего епископа она обратила внимания не больше, чем на маленькую собачку, прошмыгнувшую вслед за хозяином.

— Дочь моя! — позвал Карранса.

— М-м? — Кончита раздавила виноградинку острыми зубками и потянулась за следующей.

— Ты могла бы, если не встать, то хотя бы повернуться ко мне!

— Могла бы, — лениво согласилась Кончита, — но не хочу.

— Я недоволен твоим поведением.

— Я вашим — тоже. И что с того?

— К примеру, что ты выкинула два дня назад? — обиженным тоном продолжал епископ. Он скорее плакался, чем воспитывал. — Ты подговорила конюха привести слуге, которого я отправил с письмом к настоятелю монастыря святого Бенедикта, вместо смирной лошадки самого строптивого коня из нашей конюшни. Бедняга Хосе вылетел из седла и чуть не сломал себе шею.

— Он сделал хорошенькое сальто, — заметила Кончита. — А шею вовсе не сломал, сломал только два ребра.

— А позавчера? Не знаю, что сделал тебе мальчишка-негритенок, которого я купил по твоему настоянию, но ты приказала повесить его за ноги в нашем парке!

— Ну и что? — пожала плечами Кончита. — Что сделалось с этим черномазым? Жив-здоров, бегает, как и раньше. Он и провисел-то всего четверть часа, не больше…

— Я не хочу, чтобы в моем парке на деревьях болтались висельники!

— А я не хочу, чтобы вы мешали мне развлекаться!

— Вчера, — тяжко вздохнул епископ, — ты повесила мишень на статую Аполлона и два часа упражнялась в стрельбе!

— Во-первых, папочка, я стреляла из арбалета, а не из пушки, — невозмутимо объяснила Кончита. — Ничего с вашим Аполлоном не сделалось: он же мраморный!

А во-вторых, ошибаетесь, папочка, это тоже было позавчера, а не вчера. Вчера я была в фехтовальном зале. И, знаете, кого я там встретила? — Кончита вдруг оживилась и даже приподнялась на локте.

— Не знаю и знать не хочу! Меня куда больше интересует, что ты там делала?

— Какой вы смешной, папочка, честное слово! Вы что, не знаете, что делают в фехтовальном зале? Впрочем, оно и не удивительно… В своей жизни вы посещали только лупанарии.

— Кончита!

— Что, папочка?

— Ты переоделась мужчиной и отправилась в фехтовальный зал?

— Не могла же я пойти туда в юбке!

— Если б тебя узнали…

— Ну и что?

— Ты выставляешь меня на посмешище перед всем городом!

— Э, бросьте, папочка. Сильнее, чем над вами смеются сейчас, смеяться уже не будут. Сильнее некуда. Но если вы будете мне надоедать, я еще не то сделаю!

— Бог послал мне наказание, — вздохнул епископ.

— В моем лице? — рассмеялась Кончита. — Э, полно, папочка! Если б не я, кто скрашивал бы вашу старость? Кто избавил бы вас от скуки, тоски и одиночества? — и Кончита щелчком послала виноградинку в сторону епископа.

— Впрочем, — добавила она, — если вы купите мне охотничьего сокола, я никогда больше не буду вешать слуг ни за ноги, ни за шею! Обещаю!

Кончита вдруг проворно спрыгнула с тахты и обняла епископа. Она была на голову выше отца.

— Мой милый, славный папочка, — промурлыкала она, мгновенно превратившись из свирепой пантеры в ласкового котенка, — я буду делать все, как вы скажете, я вас очень-очень люблю, только, пожалуйста, купите мне сокола. Договорились?

— Ладно, ладно, — согласился растаявший епископ. — Я готов подарить тебе саму птицу-феникс, только, ради Бога, никого больше не вешай, по крайней мере, у меня на глазах… Найди себе более невинное развлечение.

— Я уже нашла, — кивнула Кончита, — очень симпатичное развлечение, правда, оно, то есть он, появляется крайне редко… И все из-за вас!

— Кто — он? — насторожился епископ, привыкший к тому, что от дочери можно ожидать любой сумасбродной выходки.

— Отец-инквизитор.

— Знаешь, деточка, — поразмыслив, произнес его преосвященство. — Наверно, я был бы не против, если бы ты… нашла общий язык со столь достойным человеком… Он мог бы многому тебя научить, наставить на путь истинный…

— Не сомневаюсь, не сомневаюсь, — улыбнулась Кончита. — Наверняка он человек знающий и опытный… Только фехтовать не умеет. Но это совсем не важно.

— Фехтовать?

— Ну да. Представляете, папочка, вчера он пришел к маэстро Пагано, одетый как кабальеро, и заявил, что хочет научиться владеть шпагой. Ему будто бы в скором времени предстоит драться на дуэли, и он хотел бы взять несколько уроков…

— Кто? Инквизитор? На дуэли? Что это ты несешь?!

— Вот и я, папочка, подумала то же самое: что это он несет? Но не могла же я обвинять его во лжи! Потому что…

— Потому что сама выдавала себя за мужчину!

— Вот именно!

— Следовательно, он соврал?

— Знаете, папочка, я еще ни разу в своей жизни не встречала священника, который говорил бы правду, а уж я-то на них насмотрелась, сами знаете… Кстати, отцу-инквизитору светская одежда очень идет.

— Любопытно, зачем ему этот маскарад?

— Может, он тоже развлекается? В конце концов, у каждого свои слабости.

— Он тебя узнал?

— Разумеется. Мы с ним очень мило побеседовали.

— Я был бы рад, если б ты поближе познакомилась с братом Себастьяном, — повторил свою мысль епископ.

— Не пытайтесь сделать из меня шпионку, папочка! — рассердилась Кончита. — Я собираюсь удовлетворить собственную прихоть, а не ваше любопытство!

— И все же…

— Или вы оставите меня в покое, или я отколю нос у Аполлона! — пригрозила Кончита.

Перед лицом страшной опасности, нависшей над одним из самых красивых экземпляров из его коллекции, его преосвященство вынужден был сдаться и отступить.

* * *

Дон Фернандо уже знал: если перед ним пара-тройка судей, включая местного епископа, они будут требовать, чтобы он сознался в колдовстве, в ереси или еще черт знает в чем. Если допрос ведет один брат Себастьян, значит, нужно ожидать утонченных издевательств, насмешек, каверзных и зачастую непонятных вопросов. Дон Фернандо ненавидел его, но, тем не менее, понимал, что именно от него, а не от тихонького епископа или жестокого брата Эстебана зависит его судьба.

Они вновь остались с глазу на глаз, судья и узник, оба уже порядком уставшие друг от друга, но решившие не уступать до конца.

На этот раз стол инквизитора был завален самыми разнообразными предметами, о назначении которых узник не знал, но, во всяком случае, это были не орудия пытки.

Бартоломе открыл одну из баночек, расставленных перед ним, и протянул де Геваре.

— Как вы думаете, что это?

— Какая гадость! — поморщился арестант, вдохнув резкий запах.

— Совершенно с вами согласен. И все же, что это?

— Откуда мне знать?

— Догадайтесь.

— Может быть, какое-то лекарство?

— Нет, — усмехнулся инквизитор. — Это мазь, которой натираются перед полетом на шабаш. А эти порошки вы узнаете?

Арестант удивленно вытаращил глаза.

— Понятно, — кивнул инквизитор. — Между прочим, все эти снадобья были найдены в подвале вашего дома… то есть в подвале дома де Гевары… А это что такое?

Увидев черную, скрюченную руку висельника, де Гевара отшатнулся.

— Как вы думаете, для чего служит этот предмет?

— Господи, помилуй!

— Не знаете?

— Не знаю!

— Хорошо, сын мой, — кивнул Бартоломе, — я понимаю: признать все эти предметы означает в то же время признать свое знакомство с магией. Оставим это. Но не затруднит ли вас ответить на вопрос: сколько существует небесных сфер и в каком порядке они расположены?

Арестант молчал.

— Вы опять отказываетесь со мной говорить? Но в вопросе, который я вам предложил, нет ни малейшего намека на ересь!

— Кажется, семь, — тихо произнес колдун.

— Ах, вам так кажется?

— Или шесть, — передумал он. — Я не уверен.

— Могли бы вы их перечислить?

Де Гевара отрицательно покачал головой.

— Не знаю, колдун вы или нет, во всяком случае, вы невежда, — заключил инквизитор.

— За это не судят! — встрепенулся узник.

— Думаю, иногда за это даже оправдывают, — заметил Бартоломе. — Иногда глупцом быть полезнее, чем умником. Сядьте за стол, — велел он де Геваре и пододвинул к нему чернильницу, перо и бумагу. — Пишите.

— Я должен писать?

— Ну да, черт возьми!

Де Гевара взял перо. Бартоломе заметил, как неловко, нерешительно держит его дон Фернандо.

— Пишите. «Отрекаюсь от ереси…»

— Нет, никогда! — темные глаза арестанта вспыхнули недобрым огнем. — Я много раз говорил вам и повторяю сейчас: я не колдун и не еретик! Я добрый католик! Мне не от чего отрекаться.

— Хорошо, — пожал плечами Бартоломе. — В таком случае пишите: «Я добрый католик».

— Чтобы вы потом обвинили меня во лжи?!

— До чего же вы подозрительны!

— Вы сами сделали меня таким.

— Хватит перепирательств! Пишите: «Бог карает нераскаявшихся грешников. Их души будут гореть в геенне огненной…» Надеюсь, тут нет ничего, расходящегося с вашими взглядами. Нет? Прекрасно. Продолжайте. «И они будут томиться там до дня Страшного суда». Закончили?

— Да…

Бартоломе взял у де Гевары листок и прочел следующее: «Бог караит нираскаявшихся грешникав их души будут гарет в гиене огненай и будут они томица там додня страшнова суда». Почерк был крупным, неровным, буквы разбегались в разные стороны.

— Гм, — задумчиво произнес брат Себастьян. — Надеюсь, вы не издевались надо мной…

— Я написал все, что вы просили!

— Действительно, — согласился Бартоломе, — вы ничего не упустили. Прошу вас, еще несколько строк. «Anima Christi, sanctifica me…» Ну?

Арестант не шевельнулся.

— Как я понимаю, вы отказываетесь? Или вам не по душе слова молитвы?

— Я… не могу этого написать.

— Почему же?

— Потому что не могу!

— Ах, вы не знаете латыни!..

— Да, святой отец… Мне очень стыдно, но…

— Ну, разумеется, — улыбнулся Бартоломе. — Латыни вы не знаете. И вообще никогда ничего не читали. В отличие от колдуна де Гевары, у которого обнаружили несколько десятков томов по богословию, алхимии, астрологии, а также сочинения ересиархов.

— Святой отец, я ничего не понимаю из того, что вы говорите!

— Похоже, так оно и есть, — согласился Бартоломе. — Отправляйтесь в свою камеру и поразмыслите на досуге о пользе и вреде невежества.

Когда заключенного увели, Бартоломе взял Книгу заклинаний, обнаруженную в лаборатории де Гевары, и сличил каракули узника с четким, ровным почерком колдуна. Ничего общего. Определенно, писали два разных человека! В этом нет ни малейшего сомнения!

Бартоломе еще раз рассеянно перелистал книгу мага, которую не брал в руки со времени первого допроса де Гевары, и вдруг ощутил смутное беспокойство. Что-то было не так. Словно какое-то странное, тревожное воспоминание мучило его. Он сосредоточился и понял: этот почерк он уже где-то видел! Где? Разумеется, ему приходилось сталкиваться с другими записями заклинаний демонов… И все они были сходны. Нет, не это удивило его. Бесспорно, ему знаком этот почерк. От неожиданного открытия у Бартоломе даже застучало в висках. Договоры с дьяволом! Бартоломе поспешно разложил перед собой все три договора с нечистой силой: Яго Перальты, могильщика, дона Диего. Да, да, те же ясные, четкие, одинакового размера буквы. Ровные строчки. Бартоломе закрыл глаза. Наверное, ему показалось. Он ошибся. Он устал. У него ослабло зрение, черт возьми! Бартоломе присмотрелся и вдруг заметил одну характерную деталь: небольшую черточку в конце текста: и в книге, и в договорах. Это была черта, означающая, по всей видимости, конец, завершение. Черта, означающая, что все сказано, и что все сказанное непреложно.

* * *

В опустевшем доме де Гевары остались лишь две обитательницы, две старушки, точнее, старая женщина и женщина, состарившаяся раньше времени, Инесилья и донья Анна, служанка и госпожа. И лишь две комнаты в проклятом доме имели жилой вид: спальня доньи Анны и примыкавшая к ней маленькая комнатка Инесильи. Изо всех других помещений приемщики инквизиции вынесли и продали все более или менее ценное.

Бартоломе завернул сюда вечером, по пути из трибунала домой. Он прошел двор, поднялся по парадной лестнице, миновал анфиладу комнат, нигде не встретив ни одного живого существа. Замки никто не запирал, впрочем, тащить отсюда все равно было уже нечего.

Лишь тусклая полоска света, выбивавшаяся в щель между косяком и неплотно прикрытой дверью, указала ему, что одна из комнат обитаема.

Он постучал.

— Войдите, — ответил негромкий голос.

Донья Анна сидела, держа на коленях молитвенник. На маленьком столике оплывал огарок свечи, именно этот мерцающий свет и заметил Бартоломе. Но и этот слабый источник света грозил вот-вот потухнуть. И Бартоломе невольно пришло в голову, что эта увядшая женщина у догорающей свечи ждет, когда погаснет ее жизнь, ждет спокойно, бестрепетно, без слез и жалоб, и тлеющий в этом иссохшем теле огонек жизни ничуть не ярче маленькой искорки. Донья Анна слишком устала, чтобы сопротивляться смерти, и слишком много страдала, чтобы сохранить надежду на лучшее. Избавление пришло к ней слишком поздно.

— Прошу прощения, — сказал Бартоломе, — но я вынужден вновь побеспокоить вас.

При появлении инквизитора донья Анна не выказала ни радости, ни недовольства. Она привыкла принимать со стоическим терпением все, что бы ни послала ей судьба.

— Как странно, — вздохнула она, — что я еще кому-то нужна, пусть даже в качестве свидетельницы…

— Не думайте, что это допрос, это просто разговор. Я прошу вас мысленно обратиться к прошлому, вспомнить вашу юность, вспомнить всю вашу жизнь с доном Фернандо, вспомнить до мелочей, шаг за шагом, год за годом, час за часом. Поверьте, для меня это очень важно… Но если воспоминания мучительны для вас, скажите, и я тотчас уйду.

— У меня нет ничего, кроме воспоминаний, — возразила она. — Воспоминания — единственное, чем я еще могу поделиться… Но они слишком мрачны, чтобы я осмелилась кому-нибудь предложить их… Если они нужны вам, что ж, возьмите!

— Дочь моя, расскажите о вашем знакомстве с де Геварой.

— Знакомство? — переспросила донья Анна. — Но между собой были знакомы еще наши родители… Они-то и договорились о предстоящем браке, когда я и Фернандо были еще детьми. Мне с юных лет говорили, что я невеста дона Фернандо.

— А вы не возражали?

— Разве я могла возражать? Мне никогда не пришло бы в голову, что можно ослушаться отца и мать… К тому же, тогда я была маленькой, неопытной девочкой… Фернандо даже мне нравился… Я была так наивна! И он мне казался таким же искренним и простодушным, какой была я сама, и даже… немного глупеньким, — донья Анна грустно, еле заметно улыбнулась. — Он говорил, что любит меня, а я, дурочка, верила этому! Кто бы мог представить, что все так изменится!

— Если я правильно понял, дон Фернандо также не имел ничего против этого брака?

— Он уверял, что в день, когда мы поженимся, на свете не будет человека, счастливее его… Тогда я думала, что и в самом деле любима… Увы, все оказалось не так!

— Дон Фернандо думал не только о любви?

— Да. Де Гевара не уступят в родовитости знатнейшим фамилиям Испании, что же касается их состояния, то здесь дело обстояло не так благополучно… На королевской службе они не столько приобрели, сколько потеряли, ведь вознаграждается не верность и преданность, а лесть и низкопоклонство. Верой и правдой служа королю, отец дона Фернандо не приобрел ничего, кроме расстроенного здоровья… Брак, на который рассчитывала семья де Гевара, существенно поправил бы их дела. А сейчас, увы, и от моего, и от их состояния не осталось и следа… Страшно представить, на что ушли мои деньги! На богомерзкие опыты… Дон Фернандо пустил их по ветру, обратил их в дым в прямом смысле этого слова… Какие только снадобья не сжег он в своих тиглях в поисках философского камня или еще чего-нибудь в этом роде… Наши фамильные драгоценности пошли, должно быть, на приобретение рога единорога, молока или слюны еще какого-нибудь чудовища…

— Донья Анна, — мягко остановил ее Бартоломе, — вернемся к истории семьи де Гевара. У дона Фернандо был брат, не так ли?

— Да. Лоренсо, младший брат. В родной семье он казался скорее пасынком, чем сыном… Прежде всего, как младший сын, он не получал решительно ничего, так как земли сеньоров де Гевара, пусть и не слишком большие, должны были целиком перейти к дону Фернандо… Что оставалось Лоренсо? Флот, армия или монашество… О чем думал Лоренсо, этот одинокий, нелюдимый, несчастный волчонок, этого никто не мог бы сказать… А теперь это не имеет никакого значения.

— Они были похожи? — с содроганием спросил Бартоломе.

— Что?

— Братья походили друг на друга?

— Да, очень. Их даже путали… те, кто не был с ними близко знаком. Но их сходство было лишь внешним. Стоило им заговорить, как сразу становилось ясно, кто есть кто… Насколько Фернандо казался наивным и добрым, настолько же Лоренсо — злым и завистливым. Яд, как будто, так и капал у него с языка… Словно в этом соколином гнезде внезапно вылупился аспид… Дон Фернандо большую часть времени проводил на охоте… Кажется, единственное, в чем он тогда по-настоящему разбирался, это собаки, лошади и ловчие птицы… У него было много друзей, таких же, как он, охотников, а его дурные наклонности тогда еще не успели проявиться… Дон Лоренсо всегда держался особняком. Таким он мне и запомнился: озлобленным, замкнутым… Кто бы мог подумать, что со временем природа возьмет свое, и Фернандо станет так похож на своего младшего брата!

— Что же произошло с доном Лоренсо?

— Кто знает! Однажды он исчез… А потом на берегу нашли его труп.

— Вы его видели?

— О нет, нет! Разве тогда я, семнадцатилетняя девчонка, осмелилась бы взглянуть на утопленника?!

— Так он утонул?

— Скорее всего, — кивнула она, — по всей видимости, волны выбросили его тело на берег, а потом этот обезображенный труп нашли рыбаки…

— Дочь моя, — осторожно поинтересовался Бартоломе, — вы уверены, что этот труп… был трупом дона Лоренсо?

— Без сомнения.

— Почему?

— Если в этом не усомнились ни отец, ни мать, ни брат, то как же могла сомневаться я?

— На чем же основывалась их уверенность?

— Святой отец, никаких сомнений просто не существовало! Это был дон Лоренсо… потому что это был дон Лоренсо!

— Но ведь вы сами сказали, что утопленник был неузнаваем!

— Тем не менее, его сразу же опознали… по одежде…

— Словно его наряд не пострадал!

— Я слышала, на его камзоле были серебряные пуговицы… Конечно, рыбы… или рыбаки их поотрывали, но две штуки все-таки чудом сохранились. И, самое главное, его узнали по ладанке, которую дон Лоренсо, не снимая, носил на шее…

— Конечно, — еле заметно усмехнулся Бартоломе, — все это неопровержимо доказывает, что погибшим был именно дон Лоренсо!

— Стыдно признаться, — продолжала донья Анна, — но смерть дона Лоренсо ненадолго опечалила живых… Брат недолюбливал его, и даже мать с отцом как будто утешились и сосредоточили всю любовь на оставшемся сыне… К несчастью, им тоже недолго оставалось жить… Старик очень страдал от ран, полученных еще в молодости… Его смерть стала роковым ударом для матери… Вот и все… Остальное вы знаете, — грустно вздохнула она.

Бартоломе поблагодарил донью Анну и вышел на темную улицу. Какая-то светлая тень метнулась у него из-под ног. Бартоломе присмотрелся: это был тощий, белый пес.

— Да ведь это же Цербер! — невольно воскликнул Бартоломе. — Цербер! Цербер!

Пес насторожился.

— Цербер, Цербер! — обрадовался инквизитор. — Черт возьми, ты и в самом деле Цербер! Должно быть, ты ищешь хозяина. Его здесь больше нет. Пойдем со мной, адский пес!

Бартоломе поманил собаку. Цербер последовал за ним, но не рискнул приблизиться на расстояние вытянутой руки…

Так они дошли до ближайшей таверны, окна которой были ярко освещены. Несмотря на аппетитные запахи, доносившиеся из трактира, войти внутрь пес не отважился. Очевидно, за свою недолгую бродячую жизнь, ему уже пришлось испытать на собственной шкуре человеческую несправедливость. Цербер только принюхивался, задрав вверх грустную морду.

Бартоломе толкнул дверь и с порога крикнул трактирщика. Он даже на миг боялся выпустить Цербера из вида. Хозяин трактира пожал плечами, подивился странному требованию монаха-доминиканца, но, по его просьбе, вынес на улицу жирную жареную курицу.

Бартоломе бросил Церберу крылышко.

Тот опасливо приблизился, схватил лакомый кусок и проглотил, не жуя. Затем последовали ножка и шейка.

Недоверие было побеждено. Цербер подошел поближе.

— Нет, друг, не все сразу, — Бартоломе показал псу вторую половину курочки и предложил следовать за собой. — Остальное получишь дома.

Стоя в дверях таверны, трактирщик с удивлением наблюдал, как доминиканец скармливает курицу тощей, поджарой собаке. Но, в конце концов, за курицу было полностью уплачено, и монах имел полное право делать с ней все, что ему заблагорассудится.

* * *

Стараясь загладить неудачу с Цербером, Франсиско Руис проявил чудеса ловкости и разыскал старого слугу сеньоров де Гевара Мануэля Васкеса, того самого, который, по словам доньи Анны, стерег ее во время отсутствия дона Фернандо. А разыскать Мануэля, надо сказать, было не так-то просто. После ареста хозяина слуги быстро сообразили, что вполне могут оказаться за решеткой в компании своего господина, и разбежались кто куда. Осталась только старая Инесилья, которая, во-первых, не захотела покинуть свою несчастную госпожу, а во-вторых, ей просто некуда было идти. Она-то и выдала Мануэля, подсказав альгвасилу, что он, скорее всего, скрывается у своего брата, который живет на окраине города.

Так или иначе, но на следующий день после разговора с доньей Анной инквизитор имел возможность допросить слугу дона Фернандо.

Старик выглядел очень растерянным и поминутно повторял:

— Я ничего не знаю! Я ничего не знаю!

— Но я тебя еще ни о чем не спросил! — остановил его Бартоломе.

Мануэль сообразил, что ведет себя неосмотрительно, и замолчал.

— Сколько тебе лет? — спросил Бартоломе, взглянув в его изборожденное морщинами лицо.

— Семьдесят, святой отец.

— Ты, вероятно, помнишь отца дона Фернандо?

— И деда, — кивнул старик.

— Давно ты у них в услужении?

— О, больше, чем полвека! — старик несколько оживился. — Сначала я служил дону Алонсо, деду нынешнего сеньора, затем дону Бернардо, его отцу, а после его смерти — дону Фернандо.

— Сеньоров де Гевара больше не существует, — сухо заметил Бартоломе, — есть только еретик и колдун де Гевара…

Глаза старого слуги сверкнули, он хотел возразить, но тотчас сообразил, что спорить с инквизитором не следует, и прошептал только:

— Да, святой отец…

— Если бы у дона Фернандо были наследники, они остались бы ни с чем, были бы лишены всех привилегий и должностей, если бы таковые имели, и, разумеется, имущества… Но ведь наследников нет?

— Увы! Бог не благословил детьми дона Фернандо и донью Анну.

— А братья, сестры?

— У дона Фернандо нет ни сестер, ни братьев. Его младший брат погиб пятнадцать лет назад.

— Каким образом?

— Он утонул, святой отец.

— Насколько мне известно, к морякам де Гевара не имели ни малейшего отношения.

— Конечно, он не был моряком. Может, он упал в море с причала, а может, кто-нибудь нарочно столкнул его… Раз это не открылось пятнадцать лет назад, то теперь и подавно останется тайной.

— А, так ты думаешь, что утонуть ему помогли?!

— Нет, нет, я не решился бы это утверждать…

— Я слышал, у братьев были натянутые отношения?

— Вы хотите сказать, что дон Фернандо мог… Сохрани Бог! Де Гевара никогда не запятнали себя преступлениями!

— Конечно, конечно, — усмехнулся Бартоломе, — потому-то один из них сейчас и сидит в тюрьме…

— Зачем бы дону Фернандо убивать своего брата? Они недолюбливали друг друга, это правда, но они почти не встречались. Дон Фернандо с утра до вечера пропадал на охоте, а дон Лоренсо корпел над книгами… Один Бог знает, что он в них находил и почему не развлекался, как следовало бы в его возрасте!..

— Скажи-ка лучше, — прервал его Бартоломе, — ты видел труп дона Лоренсо?

— Как сейчас вас!

— Что за сравнения! — поморщился инквизитор.

— Простите, святой отец… Я видел… Я и Хорхе принесли его с берега на собственных руках…

— И это был дон Лоренсо?

— Само собой, это был дон Лоренсо, — не понял вопроса старик, — вернее, то, что от него осталось…

— Ты в этом уверен?

— Так же, как и во всем остальном, что видел собственными глазами!

— Почему же?

— Серый камзол, который был на нем, я сам помогал ему надеть. Я сам чистил его туфли с серебряными пряжками и такие же точно пуговицы на камзоле.

— Иными словами, ты узнал пряжки и пуговицы, а не дона Лоренсо?

— Пряжки и пуговицы, — убежденно ответил Васкес, — принадлежали дону Лоренсо.

— Понятно, — кивнул Бартоломе. — Но можно ли было узнать самого человека?

— Где там! — махнул рукой старик. — У него все лицо было разбито, можно сказать, лица вовсе не было, словно несчастного молодого человека, прежде чем утопить, очень долго били головой о камни.

— Значит, все-таки он был убит?

— Кто знает!

— Что ж, я тебя больше не задерживаю.

— Я могу идти?

— Да.

— И я… не разделю участь своего господина? — тихо спросил старик.

— Какую участь?

— Ну… он ведь будет осужден и казнен, не правда ли?

— Зачем же мне тебя казнить? — горько усмехнулся Бартоломе. — Скоро сам умрешь.

* * *

— Я убью его! — Рамиро стукнул по столу оловянной кружкой. — Клянусь, я убью его! Вот только узнать бы, кто он такой, этот чертов бабник!

Молодой моряк и два его товарища: долговязый Габриэль и крепыш Паскуале сидели за столом у распахнутого окна в портовой таверне. Ветер доносил шум и запах моря. Но для Рамиро теперь даже самые знакомые и приятные ароматы отдавали горечью. Волны не шумели, перешептывались между собой: «Вот он, обманутый жених! Вот он, дурачина!» Ветерок не ласкал, а дразнил, издевался: «Вот он, отвергнутый жених! Вот он, простофиля!» Заливая горе вином, Рамиро дошел уже до такого состояния, когда даже хлопанье паруса кажется издевательским хохотом, а скрип уключин — мерзким хихиканьем. Рамиро казалось, что он стал посмешищем для всего порта, для всего города, для всего мира! Его девушка изменила ему, посмеялась над ним. Она втоптала в грязь его мечты. Она разрушила его веру в чистоту и невинность. Но самым страшным было то, что у него никогда не хватило бы сил гордо повернуться и уйти, бросив ей на прощание: «Такая ты мне не нужна!» Он любил ее! Он не представлял себе жизнь без нее! И потому склонен был обвинять не столько Долорес, сколько ее соблазнителя.

— Я должен узнать, как его зовут, где мне его найти!

— А у девчонки ты спрашивал? — поинтересовался Габриэль.

— Она сказала, что это не мое дело!

— Ну, еще бы! Сперва они всегда так отвечают. А ты, что же, не мог встряхнуть ее как следует?!

— Кто? Я? Встряхнуть Долорес? — всхлипнул Рамиро и размазал рукавом по лицу пьяные слезы. — Я ее пальцем никогда не тронул!

— Ну и зря, — сказал Габриэль. — Потому-то она тебя и не боится!

— А зачем мне, чтобы она меня боялась?

— Ну, брат, если бы она тебя боялась, она бы никогда на такое не решилась!

— Не мужчина ты, а слюнтяй, — подхватил Паскуале, — если бабу пальцем тронуть боишься…

— Ты думаешь? — встрепенулся Рамиро.

— Вот именно! Пойди к ней еще раз и объяснись! Да не проявляй слабости!

— Нет, — Рамиро привстал, но тут же тяжело опустился на скамью и помотал кудлатой головой. — Меня теперь на порог не пускают… как паршивую собаку, — и он опять всхлипнул.

— Послушай, а ты уверен, что она ведет себя как шлюха?

— Вы же сами видели! Помните, мы встретили их вдвоем ночью!

— Да, — кивнул Габриэль. — Было дело!

— Здорово он тогда с тобой разделался! — хихикнул Паскуале и тотчас получил сильную затрещину.

— Ты потише!

— А ты прикуси язык!

— Хватит вам! — оборвал их Габриэль. — Надо думать, что теперь делать!

— Да что тут думать?! Я его выслежу и зарежу!

— Тебя арестуют, Рамиро! — предсказал Паскуале.

— Само собой, — подтвердил Габриэль, — и вместо того, чтобы поднимать паруса, ты будешь ворочать веслом на королевских галерах! Ты этого хочешь?

— Нет, — покачал головой Рамиро.

— Если нет, думай о том, как укротить девчонку, а не о том, как пристукнуть ее ухажера. Тем более, Рамиро, сила там не на твоей стороне.

— Разве вы не поможете мне? Ты пойдешь со мной, Паскуале?

— Нет уж, прости, — ответил крепыш. — Я не променяю открытую палубу на пеньковую веревку или галерную банку!

— А ты, Габриэль?

— Нет, Рамиро, на меня не рассчитывай. К тому же, я видел, как этот человек владеет шпагой. Дырка в шкуре мне совсем не нужна.

— Эх вы! А еще друзьями назывались! Сам справлюсь, без вас! — заявил он, вставая. — С обоими справлюсь, и с ним, и с девкой!

— Что он задумал? — спросил Габриэль у Паскуале. — Похоже, он задумал обоих порешить?

— Где ему! — усмехнулся тот.

— Жалко парня, — вздохнул Габриэль. — Совсем обезумел с горя. Может, пойдем за ним?

— Да брось ты! — беззаботно рассмеялся Паскуале. — Ничего наш храбрец не сделает! Одно дело трепаться, другое — пойти да и всадить человеку кинжал под ребра! К тому же, он девчонку задеть боится!

— Ты думаешь? — с сомнением покачал головой Габриэль.

— Я знаю! — самонадеянно ответил Паскуале. — Тот, кто задумал убийство, идет и убивает, а не кричит об этом на каждом углу!

* * *

У ног инквизитора лежала большая белая собака. Когда ввели узника, пес вскочил и негромко заворчал.

— Успокойся, — сказал псу Бартоломе и погладил по загривку.

— Присаживайтесь, сын мой, — обратился он затем к заключенному и движением руки отпустил стражу. — Продолжим нашу беседу, которая, с перерывами, длится уже целый месяц. Но сегодня, я думаю, мне удастся добиться ясности хотя бы по одному вопросу… Что вы так подозрительно на меня смотрите? Видите, со мной нет ни палача, ни его подручного. И я не собираюсь травить вас собаками. На такое способен только дон Фернандо де Гевара. Бесчеловечно, не правда ли?

— Я ни на кого никогда не спускал собак! — резко возразил узник и вдруг некстати добавил. — Кроме лис и волков, конечно… И то это было пятнадцать лет назад.

— Охотно верю, — усмехнулся Бартоломе. — На этот раз я и в самом деле вам верю.

— Неужели? — темные глаза де Гевары недоверчиво сверкнули. — А я уже потерял на это надежду.

— Правила святого трибунала запрещают раскрывать имена свидетелей и уж тем более ставить их лицом к лицу с обвиняемыми, — продолжал Бартоломе, не обратив внимания на реплику дона Фернандо. — Тем не менее, я рискну. Узнаете?

— Я не вижу здесь никаких свидетелей!

— А он? — Бартоломе погладил собаку. — Разве вы с ним никогда не встречались?

— Ах, это же тварь, которая вцепилась мне в руку…

— Зачем же так? Цербер — очень милое, покладистое существо. Он только не любит, если в его присутствии ссорятся и уж тем более, если начинают драться. Верно, Цербер?

Пес вопросительно заглянул в глаза инквизитору.

— Это ваша собака, сын мой?

— С чего вы взяли?

— Несколько лет вы были неразлучны с Цербером, ведь среди людей, насколько мне известно, товарищей у вас не было. Но вы, я вижу, совсем не рады увидеть своего верного друга. У вас короткая память, сын мой. А ты, Цербер? Узнаешь своего хозяина? Почему же ты не бросишься к нему, не положишь лапы на плечи, не лизнешь его в лицо? Неужели ты тоже забывчивое и неблагодарное существо, Цербер? Нет? Понимаю. Ты знать не хочешь этого человека? Ты говоришь, это вовсе не твой хозяин? Ты видел его только один раз, да, Цербер? — Бартоломе перевел взгляд на де Гевару. — Похоже, пес со мной совершенно согласен. А вы что-нибудь можете возразить?

— Мне все равно, чья это собака!

— А мне — нет! — Бартоломе резко поднялся из-за стола. — Я допускаю, что вы из каких-то своих соображений решили не признавать свою собаку, но собака за месяц не может забыть своего хозяина! Не может забыть дона Фернандо де Гевару! Следовательно…

— Что — следовательно?

— Следовательно, вы не дон Фернандо де Гевара! Вы не дон Фернандо де Гевара, обвиняемый в колдовстве! Какой же вы колдун?! Вас тошнит от вида мазей снадобий, которые составляют колдуны! Какой же вы астролог?! Вы понятия не имеете о вращении небесных сфер! Какой же вы чернокнижник?! Вы и писать-то толком не умеете! Де Гевара победил на дуэли лучшего фехтовальщика города, а вы шпагу не умеете держать в руках! Ваше невежество просто возмутительно, но, в конце концов, оно сослужило вам добрую службу…

— Если я не де Гевара, то кто же я, по-вашему, такой?!

— Я думаю, вы его младший брат, дон Лоренсо. Иначе чем объяснить ваше поразительное сходство с доном Фернандо? Вас не мог отличить друг от друга даже епископ, а ведь он хорошо знал дона Фернандо… И, тем не менее, различить вас можно. У дона Фернандо нет шрамов на спине, что подтвердила ваша… то есть его любовница донья Люсия де Луна… И, наконец, люди могут ошибиться, но это создание, — Бартоломе потрепал Цербера по загривку, — никогда!

— Это ужасно! Такое не может привидеться даже в кошмаре! Вы лишили меня свободы, вы отравили мне жизнь, а теперь хотите отнять у меня даже мое имя! — узник тоже вскочил на ноги.

Цербер ощетинился и зарычал.

— Я не могу отнять у вас имя, которое вам не принадлежит!

— Вы сведете меня с ума, святой отец! Что вы от меня хотите? Чтобы я расцеловал эту мерзкую тварь?

— Цербер, ты слышишь, как он тебя окрестил? Это определенно не твой хозяин. Тихо, Цербер! Не рычи! Имейте в виду, собака может меня не послушаться и вцепиться в вас, как в прошлый раз. Ведите себя тихо, не кричите и, главное, не размахивайте руками. Я же предупреждал: Цербер не любит ссор.

— Я не понимаю, что вам от меня нужно!

— Зато я понял все, что хотел. Сейчас, дон Фернандо или как вас там еще, вас отведут в камеру. У вас будет время поразмыслить и вспомнить, как вас нарекли папа с мамой. Полагаю, это имя было не Фернандо. Вспоминайте! У вас осталось очень мало времени.

Бартоломе позвонил в серебряный колокольчик, вызывая стражу.

— Не будь идиотом, парень, — шепнул он узнику, когда стражники уже стояли в дверях. — Дон Фернандо де Гевара — колдун и еретик. Его ждет костер. Не понимаю, что за радость поджариваться в пламени за другого.

— Но вы не оставили мне выбора! — ответил мнимый колдун.

 

Часть четвертая

Ключ к разгадке

— Эрмоса, ты можешь идти, — сказала донья Люсия служанке.

Девушка только что помогла своей госпоже снять украшения: серьги и ожерелье, избавиться от многочисленных юбок и корсета. Теперь донья Люсия осталась в одной ночной сорочке, если не считать густых, иссиня-черных волос, почти до пят укрывавших ее изящную, гибкую фигурку.

Эрмоса хотела погасить свечи, но донья Люсия остановила ее.

— Оставь! Ты свободна.

Когда служанка притворила за собой дверь, донья Люсия, тихо ступая по мягкому турецкому ковру, в котором утопали ее босые ножки, подошла к зеркалу венецианской работы. В нем она могла видеть свое отражение до пояса, и для того времени это зеркало считалось очень большим.

Донья Люсия любовалась собой.

— Самая прекрасная!

Так говорили ей многие. Она слышала эти слова в залах, ярко освещенных люстрами с сотнями свечей, и в темноте жарких, душных ночей. В ее честь скрещивались шпаги, сочинялись сонеты и звучали под окнами серенады. Вот в этой шкатулке, на столике перед зеркалом, она хранит все письма, записки, все признания и объяснения: в прозе, в стихах, коротенькие, пространные, сочиненные и признанными поэтами, и полуграмотными идальго.

Донья Люсия долго рассматривала свое отражение. Сейчас, в свои двадцать пять лет, она была в расцвете молодости и красоты. Но… Оставалось горькое «но». Все женщины ее возраста уже давно были замужем. А донья Люсия продолжала коллекционировать сердца. Все ее любовники либо не устраивали ее, либо не предлагали ей руку и сердце. Она не хотела связывать свою судьбу с каким-нибудь мелкопоместным дворянчиком или торгашом-горожанином. Она всегда считала, что достойна гораздо большего. Она могла бы блистать при дворе. Но для этого нужно было составить выгодную партию. А донья Люсия была бедна. Вся та роскошь, которая ее окружала, могла исчезнуть в одно мгновение, растаять, как дым. Ее драгоценности, наряды, кареты, лошади были куплены на деньги ее любовников. Но как трудно обманывать нескольких человек сразу! Казалось, однажды ей наконец улыбнулась удача. Дон Диего де Аранда, молодой, красивый, богатый, единственный наследник огромного состояния и графского титула предложил ей стать его женой. Она сделала все, чтобы привязать его к себе. И надо же! Такая трагическая смерть! Донье Люсии было искренне жаль его. Но, что поделаешь, сорвалось… Придется приняться за дона Альваро Велеса. Он не столь богат… Но что поделаешь! Выбора у нее не осталось. Хорошо, что дона Фернандо де Гевару арестовали. Он пытался расстроить ее брак с доном Диего, а теперь помешал бы ее отношениям с доном Альваро. Дон Фернандо де Гевара… Кажется, он был единственным, кого донья Люсия любила, настолько, конечно, насколько она вообще была способна кого-нибудь любить, кроме самой себя. Но он ее подавлял. Угнетал. Он не отпускал ее от себя. Он слишком много требовал. Хорошо, что его посадили.

Донья Люсия бросила быстрый взгляд в сторону распятия на стене. В детстве отец и мать учили ее молиться перед сном. Нет, сейчас ее мысли не были настроены на молитвенный лад. К тому же, она давно усвоила: если сама о себе не позаботишься, никакие молитвы не помогут. Она полагалась только на свои силы, на свою неотразимую красоту.

Донья Люсия легла в постель, растянулась на шелковых подушках, как гибкая, грациозная кошка.

Она задернула полог кровати, однако дверь ее спальни осталась незапертой: этой ночью она ждала дона Альваро.

Кажется, донья Люсия даже ненадолго задремала. И грезился ей великолепный дворец и толпы восторженных поклонников.

Чья-то решительная, властная рука откинула полог.

— О, Альваро! Ты пришел! — произнесла она и, не открывая глаз, протянула руки навстречу мужчине.

— Да, я пришел! — прогремел грозный голос. — Я пришел за тобой!

Люсия содрогнулась. Она пробудилась от сладостного сна, но не для того, чтобы оказаться в реальном мире, а чтобы провалиться в адский кошмар. Вместо красивого лица влюбленного кабальеро она увидела рогатую морду чудовища. Ее пальцы встретили не ласковые руки любимого, а когтистые, волосатые лапы.

Дьявол вытащил из постели безвольную, обмякшую донью Люсию и швырнул ее на ковер, себе под ноги.

— Твоя душа принадлежит мне! — сказал он. — Ты всегда принадлежала мне! Вся твоя жизнь, от начала и до конца, была служением мне. Я пришел взять то, что по праву мое!

— Конечно, — пролепетала она, — я грешила… Но я слишком молода, чтобы умирать… Я думала, у меня есть еще время, чтобы покаяться…

— Покаяться? Нет! Ты умрешь без покаяния, и душу твою ожидают адские муки! Я не дам тебе ни одного мгновения! Ты уйдешь сейчас и со мной!

— Подожди немного, — лепетала она. — Зачем же так сразу? А если я буду служить тебе? Буду слушаться каждого твоего слова? Чего бы ты хотел, сатана?

Донья Люсия уже поняла одно: дьявол, который явился к ней, без сомнения, был дьяволом-инкубом, дьяволом-мужчиной, а значит, у нее был шанс повлиять на него и отстоять свою жизнь. Она верила, на свете не существует мужчины, который устоял бы против ее чар. Во всяком случае, так всегда было раньше… И, в конце концов, любой дьявол должен быть не только жестоким, но и сладострастным.

Она рискнула приподняться и обнять колени чудовища.

— Я буду твоей рабой, — умоляла она. — Я исполню все, что ты пожелаешь. Я заложу свою душу, отдам тебе свое тело… Я твоя, твоя всецело…

Она льнула к нему, прижималась нежной щекой к его когтистой лапе. И она почувствовала, как по его мерзкому волосатому телу волной прокатила дрожь. Сейчас он растает… Конечно, побывать в объятиях дьявола не слишком приятно, но все же лучше, чем прямиком отправиться на тот свет.

О, как же она ошибалась! Дьявол вдруг резко оттолкнул донью Люсию.

— Я пришел за тобой! — решительно произнес он и в следующее мгновение накинул на ее тонкую шейку грубую веревку палача.

* * *

Служанка доньи Люсии, симпатичная кареглазая девушка лет восемнадцати-девятнадцати, выглядела страшно подавленной и расстроенной, как человек, впервые в жизни столкнувшийся со смертью. Ее глаза были подозрительно влажными, и горькие капли, казалось, вот-вот потекут по бледным щекам, уголки губ вздрагивали, однако девушка изо всех сил сдерживалась, стараясь не расплакаться.

— Дочь моя, — обратился к ней Бартоломе, — постарайся подробно и точно, по возможности ничего не упуская, изложить мне все, что ты видела в ночь убийства твоей госпожи. У тебя хорошая память, Эрмоса?

— Да, святой отец. Иначе донья Люсия не стала бы держать меня у себя, ведь я могла бы тогда перепутать…

— Что перепутать?

— Не что, а кого, — девушка даже слегка улыбнулась. — Гостей моей госпожи. Я должна была знать, когда придет один, когда другой, когда третий… И я должна была сделать так, чтобы они ни в коем случае не наткнулись друг на друга.

— А, я вижу, ты была не только служанкой, но и наперсницей. Донья Люсия была довольна тобой, Эрмоса?

— Да, — всхлипнула девушка. — Она говорила, что я очень сообразительная.

— Прекрасно. Значит, ты сможешь восстановить в памяти весь вечер, час за часом, минуту за минутой.

— Смогу ли я вспомнить?! Лучше спросите, смогу ли я когда-нибудь все это забыть!

— Я слушаю тебя, дочь моя.

— Да, но… — прерывисто вздохнула Эрмоса. — Мне будет очень трудно… Я не могу об этом говорить… Мне так жаль мою бедную госпожу, так жаль…

Слезинки наконец сорвались с длинных, бархатных ресниц девушки. Она, уже не таясь, вытирала их кружевным платочком, вероятно, доставшимся ей после смерти доньи Люсии.

— Постарайся, девочка, — попросил ее Бартоломе. — Постарайся ради того, чтобы раскрыть преступление. Быть может, твой рассказ поможет мне найти убийцу.

— Его нечего искать! — вдруг выкрикнула Эрмоса сквозь слезы. — Надо только пойти и арестовать его!

— Кого?

— Дона Альваро Велеса, чтобы его черти в аду вечно жарили!

— Ты думаешь, что убийца…

— Я уверена!

— Ты его видела?

— Да, да!

— Где? Когда?

— Я сама отворила ему дверь.

— Постой. Давай все по порядку. В тот вечер…

— Я, как обычно, помогла своей госпоже раздеться…

— Она кого-нибудь ждала?

— Да. Дона Альваро. Он должен был прийти около полуночи.

— Он приходил часто?

— Почти каждую ночь, после того как погиб дон Диего де Аранда. До этого он бывал редко, чаще — дон Диего.

— Кто еще посещал твою госпожу?

— Раньше часто приходил дон Фернандо де Гевара. Иногда — дон Родриго де Маньяра. И еще один торговец, один капитан…

— Встречать их входило в твои обязанности?

— Да. У каждого был свой условный стук. Дон Альваро, например, должен был ударить в дверь три раза, потом чуть подождать и стукнуть еще два раза.

— Сколько было всего таких сигналов?

— Пятнадцать, святой отец.

— И ты никогда их не путала?

— Никогда. Бывало, донья Люсия мне говорила: «Сегодня ты впустишь дона Диего, но больше никому не открывай». И я ни разу не ошиблась.

— У тебя и в самом деле хорошая память, Эрмоса. Итак, ты открыла дверь дону Альваро…

— Да. Как всегда. Он поднялся наверх, в спальню моей госпожи.

— Ты не легла спать?

— Нет. Я же сказала, я всегда должна была быть начеку.

— В ту ночь больше никто не приходил?

— Нет, — покачала головой Эрмоса. — Только дон Альваро.

— И поэтому ты сделала вывод, что это он убил донью Люсию?

— Не только. Видите ли, святой отец, обычно он оставался до утра, но на этот раз он вышел от моей госпожи удивительно скоро, и… у него было такое лицо, такое лицо… Наверно, я даже не смогу передать… Знаете, так должен выглядеть человек, который только что заглянул в ад, или помешался, или совершил что-то страшное-страшное. Я сама перепугалась, увидев его. Он был ужасно бледен. И глаза у него бегали… Он меня даже не заметил… Он бросился вниз по лестнице… Я заперла за ним входную дверь…

— Что ты подумала?

— Сперва я решила, что он поругался с моей госпожой.

— Такое бывало?

— Да, и частенько. В таких случаях донья Люсия кричала, что ее никто не любит, потом начинала плакать.

— А ее посетители?

— Дон Альваро всегда просил у нее прощения, дон Диего утешал, дон Родриго молча выслушивал ее упреки и ждал, когда она успокоится. А дон Фернандо просто поворачивался и уходил. Но при нем она обычно не жаловалась, потому что однажды он ее ударил…

— Но она продолжала принимать де Гевару?

— Да. Она не могла ему отказать и, мне кажется, даже выделяла его среди прочих. Наверно, он все равно нравился ей больше остальных. Он был настоящим, сильным мужчиной, а не слюнявым юнцом. Но я его побаивалась.

— Почему? Он был груб с тобой тоже?

— Нет. Но все кабальеро были любезными и веселыми, они покупали мне сласти и безделушки, а дона Фернандо я никогда не видела улыбающимся. Мне кажется, он скверный человек. У него злой взгляд, а ведь душа отражается в глазах, не правда ли?

— Чем же заканчивались скандалы доньи Люсии с ее любовниками?

— Чтобы она их простила, все кабальеро дарили ей наряды и драгоценности.

— Понятно, — усмехнулся Бартоломе и про себя добавил: «Вымогательница». — Вернемся к событиям той ночи. Дон Альваро ушел. Что ты сделала затем?

— Я вернулась, чтобы узнать, все ли в порядке с сеньоритой. Дверь ее спальни была приоткрыта, и там было очень тихо. Мне никто не ответил. Я постучала громче. И опять напрасно. Тогда я решила войти… и…

— И?..

— Донья Люсия лежала на ковре посреди комнаты… Лежала в какой-то странной, нелепой позе… Я подумала, что она в обмороке… бросилась к ней… а она… Святой отец, это ужасно — коснуться руками трупа!.. Она уже остыла… Она была такая холодная! — Эрмоса закрыла лицо руками. — Боже, позволь мне когда-нибудь это забыть! Святой отец, я больше на могу говорить!..

— Еще несколько слов, дочь моя, только несколько слов! Что бросилось тебе в глаза прежде всего?

— Веревка! Она была затянута вокруг шеи. У доньи Люсии глаза вылезли из орбит. Он удавил ее, святой отец! Удавил, как собаку! Святой отец, ведь правда же он за все ответит? Ведь такие преступления не прощают даже на небесах?

— А на договор с дьяволом ты не обратила внимания?

— На договор?

— На ту бумажку, что нашли рядом с телом твоей госпожи.

— Я не умею читать, святой отец.

«Иногда чтобы понять очевидные вещи, надо быть необразованным, — отметил про себя Бартоломе. — Эта девочка прекрасно понимает, что было совершено преступление, а не плетет сказки про дьявола».

— Как только я догадалась, что душа моей несчастной госпожи навсегда рассталась с телом, я стала кричать и звать остальных слуг. Сбежались люди… Вот, собственно, и все…

— Благодарю, дочь моя. Ты действительно очень сообразительная девушка. Скажи, по-твоему, почему дон Альваро совершил такую чудовищную жестокость?

— Из ревности. Из-за чего же еще убивают мужчины?!

— Он знал, что донья Люсия… обманывает его?

— Догадывался. Они все догадывались. Хотя и я, и донья Люсия были очень осторожны.

— Гм. Надо полагать, в городе у твоей хозяйки сложилась определенная репутация.

— Увы, моя бедная госпожа умерла без покаяния, — горестно вздохнула Эрмоса.

— Прискорбно. Но сейчас речь не об этом. Ответь мне на последний вопрос: уверена ли ты, что, кроме дона Альваро, в доме не было никого постороннего?

— Конечно. Ведь я впустила только его.

— Больше никто не приходил?

— Нет!

— И не стучал?

— Нет!

— И никто не мог никаким другим способом проникнуть в дом?

— Пожалуй, один человек мог, — подумав, ответила Эрмоса. — То есть мог бы…

— Мог бы?

— Он мог бы, если бы находился на свободе.

— Где же он?

— В тюрьме.

— И этот человек?.. — с содроганием спросил Бартоломе. Он догадывался, чье имя сейчас прозвучит.

— Дон Фернандо де Гевара. У него был свой ключ.

— Ключ дала ему донья Люсия?

— Никто не давал ему ключа. Он сам взял. Однажды он заявил, что ему нужен собственный ключ от входной двери. И взял его. Просто вырвал его у меня из рук. Вырвал и взял себе.

— Вы могли бы сменить замок.

— Это ничего бы не изменило. Если дон Фернандо хотел иметь ключ, он бы все равно его получил. Он всегда делал то, что хотел.

— Надо полагать, с тех пор вы с доньей Люсией жили, как на пороховой бочке.

— Да. Он мог прийти в любую минуту. Поэтому я всегда должна была быть настороже, чтобы вовремя предупредить госпожу. Но месяц назад все стало тихо и спокойно, ведь дона Фернандо посадили.

«Сдается мне, тому, что дон Фернандо оказался за решеткой, очень многие обрадовались, — подумал Бартоломе. — О, как они поторопились ликовать!»

— Ты свободна, дочь моя, — сказал он Эрмосе. — Иди и постарайся найти себе другую хозяйку, такую, которая более строго придерживалась бы заповедей Господних. И уж ни в коем случае не вздумай последовать примеру доньи Люсии. Ты видела, чем это может закончиться.

* * *

— Доложи дону Альваро, что с ним немедленно желает переговорить брат Себастьян, — надменно бросил Бартоломе слуге.

Он был уверен, что его сан, его должность, а также безотлагательность дела везде и всегда распахнут перед ним любую дверь. И уж тем более он не расположен был церемониться с таким надутым петухом, как дон Альваро.

Однако слуга не торопился.

— Ну? — сдвинул брови Бартоломе.

— Мне кажется, мой господин не сможет вас принять, — пробормотал в ответ лакей, растерянно переминаясь с ноги на ногу.

— Почему?

— Он болен.

— Что с ним?

— Боюсь, он помешался, — пролепетал парень.

— Это что-то новенькое, — теперь брови Бартоломе удивленно поползли вверх. — Как он себя ведет?

— Моему бедному господину совсем плохо. Вот уже два дня как он не в себе. Вздрагивает при каждом шорохе. Ни на минуту не остается один. Требует, чтобы в его спальне постоянно находился кто-нибудь из слуг, и чтобы ночью в его покоях было светло, как днем. И все кричит, что его преследуют черти.

— Сейчас же веди меня к твоему хозяину! — потребовал Бартоломе, которому после допроса Эрмосы во что бы то ни стало нужно было поговорить с доном Альваро. — По-видимому, в него вселился дьявол, а в таком случае как раз необходима помощь священника.

— Святой отец, вы умеете изгонять бесов?! — ахнул слуга.

— Разумеется, — самоуверенно ответил Бартоломе и тихо добавил. — И не только бесов. Дурость — тоже.

Само собой, Бартоломе тотчас же проводили к помешанному.

Дон Альваро, полуодетый, только в рубашке и панталонах и, почему-то, в ночном колпаке, сидел на постели и тревожно озирался по сторонам. Его бородка была всклокочена, щеки небриты.

В спальне пылало около десятка свечей, хотя до наступления вечера было еще далеко. В комнате дежурили двое слуг. Один стоял у окна, другой — у двери, и каждый был вооружен парой пистолетов.

Когда Бартоломе появился в дверном проеме, дон Альваро вскрикнул и забился в угол кровати. Правда, разглядев, что вошел священник, он немного успокоился.

— Вы меня узнаете? — спросил Бартоломе.

— Вы — инквизитор, — дон Альваро ненадолго замолчал и вдруг разразился целым потоком слов. — Я не говорил с ним! У меня нет с ним ничего общего! Нет, нет, нет! Но он меня преследует! Я вижу его мерзкую рожу то в окне, то в дверях! Святой отец, помогите мне избавиться от него! Молитесь за меня, молитесь! Прогоните его!

— Кого?

— Дьявола! Он хочет утащить меня с собой. Но я не пойду! Святой отец, он ведь боится инквизиторов? Возьмите меня с собой! Заприте в самой маленькой, самой вонючей камере! На семь замков! Только помогите мне скрыться от него… А?

— Но, сын мой, я не вижу нигде никаких чертей.

— Он прячется. Слышите? Он скребется под кроватью! Энрике, посмотри, он там?

Слуга заглянул под кровать, но, как и следовало ожидать, никого там не обнаружил.

— Ну? Там?

Энрике отрицательно покачал головой.

— Значит, он спрятался за зеркало? Или за шкаф? Мануэль, загляни!

Второй слуга тоже не нашел черта.

— Встань у окна, — велел ему дон Альваро. — Он может проскользнуть в любую щель.

— Уверяю вас, сын мой, здесь действительно никого нет, кроме нас с вами и двух этих парней.

— Вы думаете? — с сомнением произнес дон Альваро.

— Совершенно уверен. Много лет я борюсь с ересью и колдовством и сразу же могу распознать присутствие черта.

— Он унес мою Люсию, — захныкал Велес. — Он забрал себе мою крошку!..

— Не вашу, — заметил Бартоломе. — Она была любовницей дона Фернандо.

— И моей тоже! И дьявола! — воскликнул дон Альваро. — Я спал с женщиной, которая связалась с нечистым! Что же теперь со мной будет? Что?!

— С чего вы взяли, что донья Люсия вступила в связь с дьяволом?

— Но я видел! — прошептал дон Альваро. — Я своими глазами видел!..

До сих пор Бартоломе слегка подыгрывал дону Альваро, но теперь сразу же посерьезнел.

— Что вы видели?

— Она обнимала его! Она целовала его руки! Она сидела у его ног!

— Следовательно, в ту ночь…

— Я должен был быть у нее. Она должна была ждать меня! А она пригласила дьявола… А потом они улетели… вдвоем улетели… навсегда улетели…

Бартоломе понял, что дон Альваро вовсе не сошел с ума, он просто напуган, смертельно напуган. Он видел убийцу, которого совершенно искренне принимает за черта. Видимо, он считает, что должен стать следующей жертвой, ведь забрал же дьявол дона Диего! Но как он изменился за последние два дня, этот спесивый и наглый идальго! От былого гонора не осталось и следа.

— Дьявол забирает только тех, кто заключил с ним договор, — попытался успокоить дона Альваро Бартоломе, — таких, как дон Диего или донья Люсия. Вы же, насколько мне известно, никаких сделок с нечистым не заключали…

— Не заключал, не заключал, не заключал!

— Значит, вам совершенно нечего опасаться и нужно только прибегнуть к покаянию, потому что ваш грех — связь с ведьмой Люсией — был невольным. Вы ведь не знали, что она ведьма?

— Не знал, не знал, не знал!

— Вот видите.

— И вы думаете, мне ничего не грозит?

— Уверен в этом. По крайней мере, вам не стоит опасаться черта.

— А чего… мне следует опасаться?

— Согласитесь, сын мой, вы были в столь близких отношениях с доньей Люсией, что у тех, кто недостаточно хорошо знает ваше рвение в делах церкви, может возникнуть в отношении вас несправедливое подозрение…

— Что я тоже… служу дьяволу?

— Вот именно.

— Что же мне делать?

— Чистосердечно рассказать мне все, что вы знаете, все, что вы видели, и тем самым доказать свою невиновность.

— Спрашивайте.

— Давно вы вступили в любовную связь с доньей Люсией?

— Да. Год назад, а может, и больше…

— Вы знали, что не были единственным мужчиной, с которым она встречалась?

— Да… Сперва был дон Фернандо, потом дон Диего… Но я все равно любил ее! Я хотел на ней жениться! Теперь я все понимаю, — в глазах дона Альваро опять вспыхнул огонек безумия. — Она меня околдовала! Она меня соблазнила! Она завлекла меня в свои сети! Ведьма, ведьма, ведьма! Кругом ведьмы и колдуны! И черти! Страшные, рогатые черти!

— Каждый раз, когда мы произносим имя дьявола, мы его призываем, — изрек Бартоломе.

— Да? — испуганно спросил дон Альваро и замолчал.

— Отвечайте только на мои вопросы, сын мой. В ту ночь вы, как обычно, пришли к донье Люсии, постучали условным стуком, вам открыла Эрмоса…

— Да, да, святой отец, так оно и было. Потом я поднялся по лестнице, приоткрыл дверь в спальню Люсии, и тут…

— Вы увидели дьявола?

— Да!

— Как он выглядел?

— Огромное, мерзкое существо! В облаке серного дыма, в отсветах адского пламени… Его глаза сверкали, как раскаленные угли, пламя вырывалось у него изо рта…

— Он стоял к вам лицом? — перебил его Бартоломе.

— Нет, спиной.

— Как же, в таком случае, вы могли видеть его глаза?

— Не знаю! Но я видел! — убежденно повторил дон Альваро. — Я видел!

— Хорошо. Вы увидели дьявола. Что вы сделали?

— Я? Я призвал на помощь всех святых, осенил себя крестным знамением…

— И бросился вниз по лестнице, — закончил за него Бартоломе. — Храбрый поступок, достойный истинного кабальеро! Донья Люсия была зверски убита, а не улетела вместе с дьяволом, надеюсь, вы это понимаете?! И вы были последним человеком, который видел ее живой!

— Так вы думаете, что я… имел какое-то отношение к ее смерти? — пробормотал дон Альваро, уставившись на инквизитора круглыми от страха глазами.

Бартоломе передернуло от отвращения. В течение всего разговора он старательно сдерживал растущее раздражение, успокаивал дона Альваро и старался добиться от него вразумительных ответов, но в конце концов дал волю своим чувствам. Перед ним, забившись в угол кровати, скорчившись и тревожно озираясь по сторонам, сидел знатный кабальеро, мужчина, на глазах у которого убили любимую женщину, а он не осмелился и пальцем пошевелить! Бартоломе сам не был праведником и умел смотреть сквозь пальцы на людские пороки, но он презирал глупость, он презирал трусость.

— Я думаю, — со злостью сказал он, — что ты, идиот, находился в нескольких шагах от убийцы, а теперь, проклятый трус, даже не можешь его описать! Да не дрожи ты, как былинка на ветру! Никакой дьявол за тобой не придет: даже черта стошнило бы от такого дерьма, как ты!

* * *

Бартоломе закончил вечерние допросы и собирался пойти домой, чтобы хоть немного отдохнуть в тишине и одиночестве, но вдруг его внимание привлек шум, доносившийся из коридора. Главный инквизитор узнал высокий, визгливый голос брата Эстебана. Ему отвечал звонкий, срывающийся мальчишеский голос.

Бартоломе распахнул дверь и увидел занимательную картину: брат Эстебан, крепко ухватив за ворот рубашки Мигеля Отеро, тащил его за собой. Паренек отчаянно вырывался, извиваясь, как угорь. Брату Эстебану приходилось нелегко, но он не сдавался и не думал отпускать свою добычу.

— Попался, дьявольское отродье! — вопил он. — Не уйдешь от кары Господней!

— Пусти меня, грязная свинья, толстопузая тварь! — орал Мигель.

— Хватайте же его! — взывал к страже брат Эстебан.

Стражники, однако, не торопились помогать толстому монаху. По всей видимости, их эта сцена очень забавляла, они лишь делали вид, что пытаются поймать мальчишку, а сами только подмигивали друг другу и хохотали.

— Что здесь происходит? — вопрос Бартоломе потонул в общем шуме.

— Я поймал еретика! — выкрикнул брат Эстебан. — Помогите же мне его удержать!

Толстый монах лишь на мгновение отвлекся, но Мигель тотчас же этим воспользовался, извернулся и изо всех сил ударил тостяка кулаком в лицо. Из разбитого носа потекла кровь. Брат Эстебан взвыл, как раненый зверь, и разжал пальцы. Мигель бросился прочь по коридору, но наткнулся на скрещенные алебарды стражников.

— В чем дело? — еще раз попытался навести порядок Бартоломе.

— Он поднял руку на служителя Божия! — визжал брат Эстебан. — Он оскорбил святую церковь! Хватай его! В тюрьму его!

— Святой отец, скажите этому борову, что я не еретик! — Мигель наконец заметил Бартоломе и бросился к нему за поддержкой.

— Он честный паренек и добрый католик, — слегка усмехнувшись, подтвердил Бартоломе. — Но что же, в конце концов, случилось, черт побери?!

— Я пришел к вам! — ответил Мигель.

— Этот наглец сам пришел в святой трибунал, чтобы покаяться, — сообщил брат Эстебан, хлюпая носом и рукавом сутаны размазывая кровь по лицу, — но вдруг передумал и начал богохульствовать.

— Я сказал, что мне нужен главный инквизитор, а меня отвели к этому вонючему бурдюку!

— Он послал меня к дьяволу!

— Жаль, что не дальше, — заметил Бартоломе. — С каких это пор, брат мой, вы стали возглавлять трибунал?

— Я хотел отправить его в тюрьму за богохульство, но он оказал сопротивление!

— Нечего хватать меня грязными лапами!

— Брат мой, — воскликнул толстяк, — такие вещи нельзя оставлять безнаказанными!

— Пролитая вами кровь требует отмщения? — усмехнулся Бартоломе.

— Он святотатец и богохульник!

— А ты грязная свинья! — огрызнулся Мигель.

— Замолчи! — велел мальчишке Бартоломе. — Я говорил тебе: твоя несдержанность не доведет тебя до добра!

— Арестуйте его! Арестуйте его! — взывал брат Эстебан.

Стражники ждали указаний главного инквизитора и тихо посмеивались.

— Не волнуйтесь, брат мой, я разберусь — сказал Бартоломе толстому монаху и в то же время тихонько подтолкнул Мигеля к двери, ведущей в зал для допросов.

— Он будет осужден, не правда ли?

— Пойди умойся! — процедил сквозь зубы Бартоломе, так, чтобы его слышал только брат Эстебан. — Не годится служителю Божию разгуливать в таком виде!

— Я пострадал за святую веру! — шмыгнул носом брат Эстебан.

— Иди, иди, мученик! — зло усмехнулся Бартоломе. — Бог воздаст!

— Теперь объясни мне, что все это значит! — потребовал Бартоломе, когда они с Мигелем остались одни в пустом зале.

— Вы сами велели мне прийти!

— Может, я также велел тебе устроить скандал?

— Но он сам ко мне привязался!

— Успокойся!

— Если он еще раз посмеет ко мне сунуться, я разобью ему всю рожу! — Мигеля просто трясло от ярости.

— Уймись же, черт возьми! Я думаю, ты пришел не затем, чтобы драться с братом Эстебаном! Имей в виду, если бы меня не оказалось поблизости, дело могло бы закончиться для тебя плачевно.

— Я его не боюсь!

— Что ты хотел мне сообщить?

— Я сделал все, как вы сказали, святой отец! Я устроился учеником к маэстро Пагано и, что есть сил, пытался втереться к нему в доверие.

— И что же?

— Итальянец живет в доме не один!

— У него есть любовница? — рассмеялся Бартоломе и тотчас прикусил язык.

— Нет, он точно прячет у себя не любовницу… Я ни разу не видел, чтобы итальянец зашел к ней… то есть, к нему… Этот человек сидит в своей комнате и никуда не показывается.

— Что же он делает?

— Ничего. Сидит в своей комнате и ест. Но ест он только по ночам. А днем сидит просто так.

— Это мужчина?

— Думаю, что да.

— Почему?

— Женщина столько не съест.

— Ну, — сказал Бартоломе, — смотря какая женщина…

— Но это мужчина!

— Ты его видел?

— Нет.

— Постой, мой милый! Из того, что ты мне только что рассказал, я не понял ровным счетом ничего.

— Какой вы бестолковый!

— Что?

— Простите, святой отец. Сейчас я все объясню.

— Слушаю.

— Дело было так. Днем у маэстро Пагано ничего особенного не происходило. Собирались молодые идальго. Я их почти всех знал. Я понял, что итальянец снимает такой большой дом только из-за зала внизу, а верхние комнаты необитаемы, и он был бы рад сдать их кому-нибудь… Тогда я сказал ему, что мне негде переночевать, и он согласился оставить меня у себя, но только за деньги!

— Я вижу, учитель фехтования разочаровал тебя так же, как и дьявол.

— Если б я знал, что он такой скупердяй! Но, в конце концов, я тратил ваши эскудо, не свои!

— Итак, ты остался у Пагано на ночь…

— На три ночи, — поправил Мигель. — В первую же ночь я осмотрел весь дом. Итальянец до утра спит сном праведника и громко-громко храпит. Еще бы! Если весь день махать рапирой, то потом бессонницы у тебя точно не будет!

— Не отвлекайся. Ты осмотрел весь дом. Что же ты обнаружил?

— Сперва ничего. Все двери были открыты, и только одна заперта. Да и, по правде сказать, запирать там нечего, кругом только мыши, пыль и паутина.

— Но одна дверь была заперта…

— Да! Хорошо, что я только тихонечко толкнул ее, а не стал стучать. Я заглянул в замочную скважину, но ничего не увидел, было уже темно. Зато услышал! Услышал тяжелые шаги. Кто-то ходил взад и вперед по комнате. Это были мужские шаги, святой отец!

— Кто же это был?

— Если б я знал! Я подумал, что этот человек, кто бы он ни был, не будет вечно сидеть взаперти и рано или поздно высунет нос наружу. Я спрятался за шкаф и стал ждать. Но он не показывался. Зато появился старый слуга маэстро Пагано. Около самой двери стоял хромоногий столик. Старик весь стол уставил бутылками, кастрюлями, тарелками. Я по запаху понял, что там было жаркое. Старик негромко постучал в дверь и сразу же ушел. Я хотел подойти поближе и посмотреть, но тут дверь приоткрылась, и кто-то забрал всю еду… А взамен выставил пустые тарелки и бутылки, наверное, со вчерашнего дня… то есть со вчерашней ночи…

— Ты не успел его разглядеть?

— Нет, святой отец. Во-первых, было темно, во-вторых, дверь загораживала его от меня. Я видел только руки.

— Что же было дальше?

— Я караулил еще две ночи. И каждый раз было то же самое.

— Очень странно!

— Вот и я удивился! Я уже хотел, когда он в очередной раз высунется, подойти и взглянуть, кто он такой, но потом передумал.

— Я рад, что у тебя хватило благоразумия.

— Вы еще сомневаетесь во мне, святой отец!

— Нет, — улыбнулся Бартоломе. — Теперь нет.

— Святой отец, я не спал три ночи! Я три ночи сидел за пыльным, скрипучим шкафом!

— Бедный мальчик!

— Я не мальчик, — обиделся Мигель. — Я мужчина!

— Ну, ну, не сердись. Жаль, что тебе не удалось узнать больше, тем не менее, я доволен тобой.

Отпустив Мигеля, Бартоломе вызвал к себе Федерико Руиса и приказал ему отправляться в дом итальянского учителя фехтования и тотчас доставить в трибунал человека, который там прячется.

— Будь осторожен, — сказал ему напоследок Бартоломе, — возьми с собой побольше ребят.

— Думаю, десятерых хватит.

— Да, конечно, — согласился Бартоломе.

У инквизитора не было никакой уверенности, что таинственный незнакомец и убийца де Гевара — это одно и то же лицо. Было куда больше вероятности, что стража притащит в трибунал какого-нибудь мирного горожанина, скрывавшегося от своей жены и повинного разве что в том, что он редко посещал мессу и регулярно не ходил на исповеди.

— Я доставлю вам хоть самого черта! — поклялся Руис, который все еще чувствовал себя виноватым.

* * *

Вечером этого же дня в дом маэстро Пагано ворвались десять стражников во главе с Федерико Руисом и потребовали немедленно выдать им таинственного постояльца. Итальянец рассудил, что собственное спокойствие дороже, чем долг гостеприимства, и предложил вооруженной компании следовать за собой.

Стражники, громко топая сапогами и бряцая оружием, поднялись по лестнице. Пока что они смотрели на свое поручение как на скучную прогулку и, вопреки предупреждению инквизитора, не думали соблюдать осторожность. Их было много, они были смелы. Они громко пересмеивались, хотя Федерико Руис и шикал на них.

Дверь таинственной комнаты, как и следовало ожидать, была заперта.

— Открывайте! — потребовал Федерико Руис и громко постучал.

Ответа не последовало.

— Открывайте немедленно! — повторил альгвасил.

Однако никто и не думал впускать служителей закона.

— Открывайте! — теперь стражники колотили в дверь кулаками.

Но в запертой комнате царила полная тишина.

— Может, там никого нет? — предположил один из стражников.

— А? — Федерико Руис подозрительно посмотрел на итальянца.

— Он никуда не выходил, — пробормотал он. — Во всяком случае, я не видел…

Вдруг из щели под дверью показалась струйка дыма.

— Он там! — воскликнул итальянец. — Он спалит мой дом!

Потянуло запахом серы.

— Ломайте дверь! — велел Руис.

Стражники пустили в дело алебарды. Во все стороны полетели щепки.

Между тем дым повалил густыми клубами.

— Вонь, как в аду! — заметил кто-то.

Дверь вдруг сама собой распахнулась. Едкий дым окутал стражников. Парни закашлялись и попятились. В этом облаке дыма они увидели страшную, черную фигуру с рогатой головой. Рога тускло светились.

— Дьявол! — ахнул один из стражников.

— Господи, спаси! — пискнул другой.

— Вы сами стремитесь в ад! — объявил черт. — Что ж, прошу! Кто первый!

С глухим стуком упала на пол чья-то алебарда.

Стражники медленно отступали.

— Что вы встали, трусы?! — крикнул Федерико Руис. — Вперед! Взять его!

Но его приказ прозвучал как-то неуверенно.

— Что же вы встали, трусы?! — громовым голосом повторил дьявол. — Ну же, идите ко мне!

Парни отшатнулись от протянутых к ним волосатых лап.

Стражники не успели опомниться, как дьявол ударом кулака сбил с ног одного из них, выхватил алебарду у другого, дико захохотал, огромными прыжками пересек комнату и ринулся вниз по лестнице. Один из парней, попытавшийся задержать его, получил удар алебардой в плечо и упал, обливаясь кровью.

— Держите его! — крикнул Федерико.

Стражники кинулись за дьяволом. Парень, невольно оказавшийся впереди всех, рванул из ножен кинжал и метнул его в спину удиравшего черта. Лезвие должно было вонзиться дьяволу меж лопаток. Но… клинок отскочил от него и покатился вниз по ступенькам. Кто-то разрядил вслед дьяволу пистолет, но черт даже не оглянулся.

Дьявол выскочил на улицу, стража — за ним.

— Быстрее, сволочи! Ведь он же уйдет! — заорал альгвасил.

— Уйдет! Уйдет! — подхватили стражники, скорее с радостью, чем с досадой.

Они опять пустились вдогонку за дьяволом, но, видимо, не слишком торопились, так как расстояние между ними и чертом быстро увеличивалось. Сам Федерико Руис как будто тоже не очень спешил. То ли старик не мог поспеть за молодыми парнями, то ли трусил не меньше, чем они, но только оказался он позади всех.

Дьявол метнулся в узкую боковую улочку. Двое запоздалых прохожих отскочили в сторону и прижались к шершавой стене ближайшего дома. Один из них медленно опустился на колени, другой так и остался стоять, точно утратил способность двигаться.

Стражники еще немного покричали: «Держи его! Держи его!», подобрали пострадавших товарищей и с видимым облегчением поспешили прочь.

* * *

Шестеро стражников и Федерико Руис, опустив головы, стояли перед главным инквизитором.

— Ну, — спросил Бартоломе, — где арестованный?

Стражники только развели руками. Лишь один из них рискнул высказать робкое предположение:

— Наверно, уже у себя, в преисподней…

— А вы почему здесь? Кто обещал мне преследовать его вплоть до самого ада?!

Федерико тяжело вздохнул.

Бартоломе обвел взглядом понурую компанию: четверых недоставало.

— Где остальные?

— Хуану Гальего дьявол выбил передние зубы и сломал нос, — пояснил все тот же стражник, — у него все лицо распухло, и он никуда не показывается… Алонсо ранен. У Энрике Хименеса прихватило сердце. А с Фернандо Альваресом и вовсе беда!.. Он в церкви… Забился в угол, кричит, что его преследуют черти, и выходить оттуда отказывается… Отец Доминго опасается, что он стал бесноватым…

— Ах вы сволочи! — Сказал инквизитор. — Ах вы мерзавцы!..

И вдруг голос его сорвался на крик:

— Вы упустили убийцу! Вы упустили преступника! Вы загубили все дело!

— Трусы! Идиоты! — орал он. — Дурачье! Безмозглые твари! Нет никакого дьявола! Нет никакого черта! Есть только глупцы, которые в него верят! — он ругался беззастенчиво, вполне уверенный в том, что у солдат не хватит сообразительности даже для того, чтобы принять его слова за чистую монету.

— Чего только в гневе не скажешь! — шепнул один из стражников другому.

Парни молча выслушали весь обрушившийся на них поток брани, какой не каждый раз услышишь даже под вечер в портовых тавернах.

Впрочем, Бартоломе быстро остыл, сник. Несколько минут он сидел, сжав руками виски. Стражники переминались с ноги на ногу.

— Рассказывайте, — произнес он наконец, и голос его прозвучал уже бесстрастно и ровно.

— Святой отец, я стрелял в него! Я в упор разрядил в него пистолет, а ему хоть бы что! — сказал один.

— А я бросил в него кинжал, — поддержал его другой, — но клинок отлетел от него, как будто лезвие было деревянным…

— Да, — подтвердил третий, — Педро никогда не промахивается, он бы попал, если бы…

— Я с детства умею бросать ножи, — вновь вставил второй стражник. — Я бы не промахнулся…

— Он заговоренный!

— От него пули отскакивают!

— Его нож не берет!

— Что и говорить, сам сатана…

— Это сам Люцифер. Он светился.

— Одно слово, нечистая сила…

— Простаки! — вздохнул Бартоломе. — Этот человек знает тысячи смесей и составов. Он мог сиять, светиться, гореть, тлеть, все что угодно! Вы обязаны были его схватить, даже если бы у него были крылья и нимб! Он одурачил вас, провел, как детей!

Стражники переглянулись, с сомнением покачали головой, а потом один из них, все тот же, самый смелый и словоохотливый, выразил вслух общее мнение:

— Святой отец, мы смиренно просим нас простить, но только ловить нечистую силу мы больше никогда не пойдем! Мы готовы пойти под выстрелы… Мы и убийц, и разбойников хватали… Но такого мы не видели никогда! Так что увольте, святой отец!

— Убирайтесь ко всем чертям! — устало махнул рукой Бартоломе.

Стражники двинулись к выходу. Руис последовал за ними, но Бартоломе окликнул его.

— И ты, Федерико! — наверное, в предсмертных словах Цезаря было меньше горечи, чем в этом восклицании Бартоломе. — Как ты мог! Ты же разумный, здравомыслящий человек! Или ты тоже поверил в эту чертовщину?

— Я видел собственными глазами! — покачал седой головой альгвасил.

— До сего времени, — серьезно продолжал он, — я вел очень греховную жизнь. Но я воочию увидел посланца ада… За мои прегрешения Бог послал мне страшное предзнаменование… Я был потрясен! И я дал клятву. Святой отец, я никогда больше не буду ни пить, ни богохульствовать!

— Пошел вон, раскаявшийся грешник! — воскликнул Бартоломе и в сердцах добавил:

— Лучше бы ты напился! Пьяный проспится, дурак — никогда!

* * *

Джованни Пагано был зол, как человек, все многолетние начинания которого рухнули в одночасье.

Тем временем стражники ходили из трактира в трактир, пили за чужой счет и рассказывали о встрече с дьяволом истории, одну страшнее другой. К концу дня происшествия вчерашнего вечера обросли самыми фантастическими подробностями.

Джованни Пагано, оставшись в одиночестве, (ни один ученик не отважился зайти в дом, где обитал дьявол, и даже прохожие старались как можно быстрее проскользнуть мимо злополучного дома) размышлял, что ему теперь делать: поскорее бежать от греха подальше или же остаться и ждать, чем закончится дело. И так, и этак выходило плохо. Бежать означало порвать все с трудом налаженные связи, лишиться приличного заработка и подтвердить подозрения инквизиции о своей причастности к плутням дьявола. Скрылся — значит, виновен, решат все. С другой стороны, побег мог оказаться лишь отсрочкой от тюрьмы, а отнюдь не спасением. Длинная рука святого трибунала могла достать Пагано даже в Италии. К тому же, учителя фехтования останавливало то обстоятельство, что он внес плату за аренду дома за полгода вперед. Но… оставшись, итальянец рисковал угодить за решетку с часу на час.

Джованни Пагано стоял в оконной нише пустого зала и с тоской смотрел на улицу, где вот-вот могла появиться стража.

Стражники не пришли. Зато появился человек в черном, уже однажды побывавший у Пагано и назвавшийся тогда доном Бартоломе де Сильва.

— Что, маэстро, — слегка улыбнувшись, спросил он, — чертей у себя прячете?

— Идите вы сами к черту! — грубо ответил учитель фехтования.

Когда он был зол, от него доставалось всем, кто попадал под руку, и вопрос Бартоломе сейчас подействовал на него, как красный плащ матадора на быка. Пагано пришел в ярость.

— Хотел бы я попасть туда, где сейчас скрывается этот самый черт, — заметил Бартоломе.

— Я вас могу туда отправить! — угрюмо пообещал Пагано и снял со стены шпагу.

— В самом деле? — усмехнулся Бартоломе, сделав вид, что не понял угрозы. — И где же он?

— Вы что же, черт возьми, пришли издеваться надо мной?!

— Что вы! Я хотел только побеседовать с вами в тишине и покое. Ведь нам с вами здесь никто не помешает, не правда ли? Все ваши ученики разбежались, прошу прощения, как черти от ладана…

— Я надеюсь, вы тоже оставите меня в покое!

— Сперва я задам вам несколько вопросов.

— Уберетесь вы, черт возьми, или нет?!

— Через полчаса, — пообещал Бартоломе.

— Я выкину вас сейчас же!

— Вы спятили, маэстро! Я пришел к вам с добрыми намерениями!

— А вы мне надоели!

— В таком случае, — вздохнул Бартоломе, — мне придется разговаривать с вами в другом месте и в другое время.

— Если вы сейчас же не уберетесь, я вышвырну вас ко всем чертям!

— Все черти меня не интересуют, — ответил Бартоломе. — Их слишком много. Меня занимает только один бес, ваш знакомец. Между прочим, — добавил он, — знаете ли вы, сколько демонов существует на свете? Шесть миллионов шестьсот шестьдесят тысяч во главе с шестьюдесятью шестью князьями. К несчастью, вам пришлось иметь дело с самым худшим из них — с демоном злобы и мести.

— Вон! Вон! Вон! — заорал учитель фехтования и замахнулся шпагой, намереваясь плашмя огреть ею по плечам непрошеного гостя.

Но сталь наткнулась на сталь. Бартоломе отвел удар и теперь стоял перед итальянцем с обнаженной шпагой в руке.

— Ого! — воскликнул Пагано. — И ты, неудачник, вздумал мне сопротивляться?!

— Я был вынужден защищаться, — уточнил Бартоломе. — Я пришел не затем, чтобы драться с вами, но, раз вы по-другому не понимаете, что ж, поговорим на привычном вам языке… Avanti, maestro!

Пагано не заставил просить себя дважды и перешел в атаку. Бартоломе парировал все его выпады.

— Этого не может быть! — воскликнул тот. — За несколько дней вы не могли выучиться так владеть оружием!

— Разумеется, — согласился Бартоломе, отразив еще серию ударов, — не мог.

— Но ведь это же итальянская школа!

— Конечно! Я по достоинству ценю искусство ваших земляков. В молодости я провел в Италии несколько лет. Но не стоит забывать и вклад, который внесли в благородную науку фехтования мои соотечественники.

— Вы имеете в виду труд, который написал Херонимо Карранса де Барреда?

— Само собой. Но, если его теория мне не поможет, я покажу вам удар, которому научил меня в Гейдельберге один немецкий рейтар. Он участвовал в тридцати сражениях и все-таки дожил до шестидесяти лет. Не правда ли, это наилучшая рекомендация?

Пока продолжался этот разговор, учитель фехтования продолжал наступать. Бартоломе медленно отходил, пока не оказался в углу.

— Имейте в виду, дальше отступать я не намерен.

— Еще бы! Ведь дальше отступать вам некуда!

Они замолчали, и некоторое время не было слышно ни единого звука, кроме звона клинков и тяжелого дыхания уже порядком утомившихся противников. Теперь Бартоломе медленно теснил Джованни Пагано.

— Передохнем? — вежливо предложил он итальянцу, не без удовлетворения отметив, что с его стороны это скорее жест великодушия, чем просьба.

— Нет, — ответил маэстро. — Доведем дело до конца.

— Как хотите, — согласился Бартоломе.

Итальянец заметно побледнел, то ли сказалась усталость, то ли он понял, что имеет дело с очень сильным противником.

Вскоре они оказались в противоположном углу зала, только на этот раз стена была за спиной у итальянца.

— Бросьте шпагу, маэстро!

— Вы говорите это мне, человеку, который с детства привык держать в руках оружие?!

— Вам так или иначе придется с ним расстаться, ведь я обещал вам показать прием немецкого рейтара.

Сильным ударом Бартоломе выбил шпагу из рук итальянца и тотчас наступил на подкатившийся к нему под ноги клинок.

Пагано хотел что-то сказать, но так и остался стоять с раскрытым ртом. Он не сразу пришел в себя после такого неслыханного провала. Только прикосновение холодного острия к его шее привело его в чувство.

— Что скажете, маэстро? — усмехнулся Бартоломе. — Согласитесь, сначала я предлагал вам для разговора более мягкие условия.

— Я все понял! — воскликнул итальянец. — Вы — тоже учитель фехтования! И вы нарочно подослали мне черта! Чтобы выжить меня из города! Вы лишили меня всего, чего я добился честным трудом! Но я никуда не поеду! Бесспорно, вы меня сильнее… Но у вас ничего не выйдет! Ничего вы мне не сделаете! Не убьете же вы меня, в самом деле! Тем более, при свидетеле!

При свидетеле?! Бартоломе стоял спиной к выходу, Пагано — лицом. В зал кто-то вошел. Кто? Пагано его видел, Бартоломе — нет. Инквизитор содрогнулся. Для того, чтобы оглянуться и посмотреть, кто это, Бартоломе нужно было на мгновение выпустить из вида итальянца, который не упустил бы возможности воспользоваться промахом своего противника. До сих пор они лишь демонстрировали друг другу фехтовальное искусство, а отнюдь не сражались не на жизнь, а на смерть. Но ведь итальянец внезапно возомнил, что его хотят убить!

Отправляясь к Джованни Пагано, Бартоломе был совершенно уверен, что дьявол, вспугнутый стражниками, никогда больше не появится в этом доме. Теперь же его уверенность улетучилась, как дым. Если ночной убийца вернулся, Бартоломе оставалось только приготовиться к смерти. С двумя такими серьезными противниками он не смог бы совладать. Или ему пришлось бы немедленно убить итальянца. Бартоломе приготовился нажать на эфес шпаги, если услышит за своей спиной приближающиеся шаги. Едва ли Пагано понимал, как близок он был в это мгновение к смерти. А Бартоломе за считанные секунды успел мысленно выругать себя последними словами за беспечность, приготовиться к убийству и даже помолиться Богу, в которого не верил.

— Святой отец! — услышал он звонкий голос Мигеля Отеро.

Это был единственный ученик маэстро Пагано, который отважился прийти в дом, где побывал сатана.

— Мигель, проклятый мальчишка, черт бы тебя подрал! — выругался инквизитор, но в голосе его прозвучала неподдельная радость. — Зачем ты сюда приперся?!

— Святой отец! — воскликнул подбежавший мальчик. — Я все видел! Я давно тут стою! Святой отец, я думал, ни один человек не может одолеть маэстро!.. Святой отец, я ваш!..

— Будешь чистить мне сапоги? — усмехнулся Бартоломе.

— Я буду делать все, что вы мне прикажете!

— В таком случае, подбери шпагу этого мерзавца и убирайся к чертям!

— К чертям?

— Ну, хотя бы на улицу, и жди меня там!

— Да, святой отец! — с готовностью согласился Мигель.

— Святой отец? — удивленно повторил Пагано.

— По крайней мере, теперь вы знаете, что я не учитель фехтования и что я не собираюсь вас убивать, — Бартоломе облегченно вздохнул и вложил шпагу в ножны. — Идемте!

— Куда?

— Покажите мне, где у вас тут обитал дьявол.

— Хорошо, — подчинился итальянец.

После полученного урока он тоже проникся к Бартоломе уважением и больше не пытался возражать. Только таким образом, отметил инквизитор, и можно было укротить этого раздражительного человека.

Они поднялись в комнату дьявола. Здесь все еще ощущался запах гари, серы и каких-то ароматических, а вернее, зловонных, трав. Очевидно, их-то, вместе с кусочками серы, убийца и сжег, чтобы напугать стражников. Кроме того, Бартоломе обнаружил здесь курильницу с потухшими угольками. Более никаких следов пребывания в этом мире дьявол не оставил.

— Долго он тут у вас прятался?

— Дни я не считал, — буркнул Пагано. — Думаю, чуть побольше месяца.

— Как его звали?

— Откуда я знаю?

— Вы не спросили имя у человека, которого впустили в свой дом?

— Если у человека есть деньги, меня не интересует, как его зовут. И заметьте: когда он обратился ко мне, у него еще не было ни рогов, ни хвоста!

— И все же, как он вам представился?

— Ваал де Гадес.

— Как?!

— Послушайте, святой отец, дон Бартоломе, или как вас еще там… я сдал бы ему комнату, даже если бы он назвался Пресвятой девой! Он обещал мне хорошо заплатить, а как его звали, мне было совершенно все равно! Вы, я гляжу, тоже человек с двумя именами… Но это не мое дело!

— Пообещал или заплатил? — уточнил Бартоломе.

— Пообещал! И теперь я, надо думать, ничего не получу, кроме неприятностей!

— Можете считать, что все неприятности уже позади…

— Да? — угрюмо отозвался Пагано. — Я растерял всех учеников!

— Будем надеяться, они вернутся…

— Я целый месяц кормил этого фигляра за свой счет!

— Вот эту потерю вам действительно никто не возместит, — с усмешкой согласился Бартоломе. — Радуйтесь, по крайней мере, тому, что черти больше не будут вас объедать.

— Как ни крути, но кругом одни убытки, — вздохнул итальянец.

— Если бы я не знал, что родом вы неаполитанец, я бы решил, что вы близкий родственник Яго Перальты. Только вам не хватает его сообразительности.

— Чей родственник?..

— Неважно. Скажите, о доне Фернандо де Геваре вы в последнее время ничего не слышали?

— Как же, слышал!

— От кого?

— От вас.

— А молодые кабальеро, которые собирались у вас, о нем не говорили?

— Не помню.

Бартоломе вздохнул. Учитель фехтования, обманутый дьяволом, действительно мало что мог сообщить. Де Гевара знал, у кого скрываться, у жадного до денег и, к тому же, совершенно не любопытного человека, у иностранца, которого прежде никогда не встречал. Интересно, где он прячется теперь?

* * *

Старенький епископ бодро шагал по аллее парка по направлению к своей любимой беседке. С утра он чувствовал себя свежим и отдохнувшим. Несмотря на все неприятности, обрушившиеся за последнее время на его самого и на его епархию, его преосвященство не потерял ни сон, ни аппетит. Он обычно ложился рано и также рано просыпался, в отличие от своей дочери, которая отправлялась в постель под утро, а просыпалась к обеду. Вследствие столь разного образа жизни епископ и его бесценное сокровище, доставлявшее ему столько неприятностей, иногда ухитрялись ни разу за день не встретиться.

Такие нежаркие, благословенные часы, когда еще не поступило никаких дурных известий, а Кончита еще ничего не натворила, потому что еще не проснулась, епископ обычно посвящал созерцанию своих любимых картин, статуй, либо… наяд. Сейчас же в своей укромной беседке он хотел насладиться тишиной, прохладой, уединением, а также хорошим вином. Заодно епископ хотел удостовериться, цел ли пока еще его ненаглядный Аполлон и не угрожает ли Афине или Минерве жалкая участь превратиться в мишень или в виселицу. А что касается неприятностей в городе… Что ж, если их не замечать, то их как будто и вообще не существует…

Каково же было удивление епископа, когда он заметил, что в его беседке, более того, в его кресле, сидит какой-то посторонний человек! Сидит за столом, накрытым для его преосвященства!

— Эй, вы! — окликнул его Карранса. — Кто вы такой и что вы делаете в моем парке?!

Незнакомец встал.

Оторопевший епископ остановился, потому что узрел самого дьявола. Впрочем, его преосвященство не испугался, потому что в чертей не верил, а удивление его длилось недолго. Оно быстро сменилось раздражением, досадой, а затем — негодованием, в той степени, в какой Карранса, по натуре человек совсем не злой, вообще мог гневаться на кого-нибудь.

— Ну, это уж слишком! — воскликнул он. — В конце концов, всему есть предел! Мне только чертей и недоставало!

Дьявол даже отступил на шаг: он не ожидал такой решительной атаки.

— Плутовка! Мерзавка! Чертова девка! — продолжал Карранса, потрясая посохом.

Черт стоял молча, должно быть, недоумевая, почему к нему обращаются, как к женщине.

Впрочем, его преосвященство тотчас объяснился:

— Я знаю, — выкрикнул он, — тебя послала эта беспутная девка, чтобы досадить своему старому, больному отцу! Нет, нет, меня не испугают ни висельники, ни разбитые статуи, ни распутные монахи, спрятанные в гротах… Но это переходит всякие границы! Я не позволю обращаться со мной, как с шутом!

— Убирайся! — голос епископа сорвался на визг. — Убирайся и передай Кончите, что я не стану покупать ей свору борзых, даже если она будет умолять меня на коленях! А ты, мерзавец, считай, что уволен со службы! Как только я узнаю, кто ты такой, а я обязательно узнаю… Нет, проще, я прогоню всех слуг и найму новых, еще не избалованных! Убирайся! Убирайтесь все, дармоеды!

— Вы хотите знать, кто я такой? Извольте! — и дьявол потянул себя за рога, снимая шлем.

Со стороны епископу казалось, что он стягивает не маску, а собственную голову.

Дьявол снял увенчанный рогами шлем, и епископ узнал мужественное, жестокое лицо сеньора де Гевара.

— Дон Фернандо! — пробормотал Карранса, пошатнулся и бессильно опустился на оградку, окружавшую бассейн.

— Со мной случится удар, — простонал он.

— Ничего с вами не случится, — отмахнулся де Гевара, — конечно, если будете вести себя благоразумно.

— Но ведь вы под арестом, — слабым голосом напомнил епископ.

— Как видите, пока еще нет.

— Вы бежали?

— Бежал!

— Но ведь из тюрем инквизиции не бегут!

— Но ведь я здесь!

— Как вам это удалось?

Де Гевара только усмехнулся. Он понял, что епископ думает, будто ему удалось совершить побег из тюрьмы, но не стал распространяться о своих истинных подвигах.

— Вот что, — объявил он, точно вопрос бы уже решен, — я останусь здесь, у вас.

— Нет, нет, — прошептал епископ. — Это невозможно!

— Почему же?

— Потому что здесь дворец епископа!

— Вот именно! Подумайте, кто станет искать меня здесь?!

— О, дон Фернандо, умоляю вас, Богом Вышним заклинаю, уходите, уходите! Вас могут увидеть, и тогда пропали мы оба!

— А вы постарайтесь сделать так, чтобы меня никто не увидел.

— Но… как же?..

— Допустим… вы дадите мне ключ вон от того павильона.

— Там хранятся части древних скульптур, — возмутился епископ, — из тех, что полностью не сохранились… руки, знаете ли, головы… даже чья-то ступня… и еще разные редкости… вазы, амфоры… Они такие хрупкие… по ним нельзя стрелять из арбалета, а Кончита…

— Черт возьми, не трону я вашу посуду!

— Я запираю павильон от Кончиты, — вздохнул несчастный старик.

— Говорю же, мне нет дела до вашей коллекции. Может, несколько месяцев назад я и заинтересовался бы, но сейчас, сами понимаете, мне не до того!

— Дон Фернандо, прошу вас, уходите! Бегите, бегите отсюда скорее! Бегите, пока есть возможность!

— Видите ли, ваше преосвященство, я не привык уходить, не закончив дел, — сказал де Гевара, опять развалившись в кресле епископа. — А я еще не все дела завершил.

— Какие, черт побери, дела, когда за вами охотится инквизиция!

— Пусть себе охотится. Здесь я буду в безопасности.

— Дон Фернандо, — взмолился епископ, — зачем вы меня терзаете?! Разве я и так не сделал для вас все, что мог? Разве я не предупредил вас, как друга, как сына, сразу же, как только на вас поступил донос? Почему вы не скрылись тотчас же? Почему не послушались меня? Посмотрите, к чему это привело! Вас бросили в тюрьму, вас пытали! Разве мало вы страдали?! Разве мало я волновался?!

— Ну, волновались вы, допустим, за себя, а не за меня, — вставил де Гевара.

— И к чему этот маскарад? — продолжал епископ. — А, понимаю! До вас тоже дошли слухи о дьяволе, который, будто бы, разбойничает в городе. Чтобы вас не узнали, вы переоделись чертом… Но кто достал вам этот наряд? Вы подкупили кого-то из служащих инквизиции?

— Вы слишком много задаете вопросов, ваше преосвященство, — хищно улыбнулся де Гевара. — Считайте, что одежду мне принесли бесы, с которыми я вожу компанию… Ну, так мы договорились! Я остаюсь! Вы отдаете мне ключи от павильона и от калитки в стене! А то сегодня ночью мне пришлось лезть через стену. Это никуда не годится! И смотрите, ваше преосвященство, не проговоритесь, — угрожающе добавил он. — Предупреждаю вас, мне это не понравится! А теперь приступим к завтраку, не зря же, черт возьми, для нас накрыли стол! Присаживайтесь, ваше преосвященство!

Епископ не осмелился возражать, но мысленно возблагодарил Бога за то, что никто не видит, как он трапезничает с самим чертом.

* * *

Утро епископ провел в крайнем смятении. К нему в дом вселился дьявол. Выходит, теперь он сам — пособник и укрыватель еретика. Но что ему оставалось делать? Пойти и объявить, что в его парке засел сатана? Но это все равно что своими руками вырыть подкоп под собственную епископскую кафедру. Спрашивается, почему колдун отправился именно к нему, а не к кому-нибудь другому? Потому что… Вот именно! Инквизитор и так смотрит на него с подозрением, не хватало еще такого скандала! Брат Себастьян наверняка сообщит о случившемся верховному инквизитору в Мадрид, а от преследований инквизиции не защищен никто. При мысли о том, что он может лишиться своего тепленького местечка, епископа бросило в дрожь и на голове зашевелились остатки волос. Ох, не зря его мучили тяжкие предчувствия, когда в городе учредили трибунал! Он предчувствовал, что дело добром не кончится!

Епископ боялся инквизитора, но еще больше боялся де Гевару, от которого, как он теперь понимал, можно было ожидать чего угодно. «Может, он и вправду поживет здесь денек-другой, а потом исчезнет, — успокаивал себя Карранса. — Может, все и обойдется. Сбежал же он из тюрьмы, может, и отсюда сбежит». Епископ готов был подарить де Геваре самого быстрого коня из своей конюшни, лишь бы колдун поскорее исчез. И тут епископа осенило. Не зря же он, в конце концов, раздумывал в течение несколько часов! В его старой голове еще могут рождаться дельные мысли! Его преосвященство понял, что нужно делать: не мучиться в ожидании, пока на него донесут, а донести самому! Не ждать удара с покорностью судьбе, а самому нанести предупреждающий удар! Решено! Он напишет в Мадрид: у брата Себастьяна сбежал узник. А, может, он его нарочно отпустил? Может, был подкуплен? Измыслить можно вообще все что угодно, и пусть потом оклеветанный оправдывается, как знает!

Додумавшись до столь хитрого хода, епископ облегченно вздохнул, с аппетитом пообедал и стал ждать. Он ждал, что к нему явится надменный главный инквизитор, дрожащий, растерявший все свое высокомерие, путаясь и сбиваясь, сообщит о неслыханной вещи — побеге арестанта, и попросит совета. Но время шло, а никто не приходил. Не было не только инквизитора, но даже гонца от него. И вообще день прошел тихо и спокойно.

К вечеру епископ не выдержал, приказал заложить карету и сам отправился в трибунал. Там тоже не ощущалось никакого волнения.

— Ваше преосвященство, — приветливо улыбнулся ему брат Себастьян, — как ваше здоровье? По-видимому, неведомый недуг отпустил вас?

Епископ пристально всмотрелся в лицо Бартоломе, но не заметил ни тени смущения или тревоги. А уж онто, прожженный старый интриган, умел читать чужие мысли!

— Я хотел бы лично допросить узника, — не назвав имени, епископ допустил явную ошибку. По неведению, Карранса полагал, что он сам и брат Себастьян думают сейчас об одном и том же заключенном.

— Какого узника? — осведомился Бартоломе. — Сами знаете, их здесь десятки.

— Де Гевару, — пробормотал старик и, с трудом скрыв волнение, уселся за стол, где обычно размещались судьи.

Бартоломе хладнокровно вызвал стражу и приказал привести колдуна.

И тут епископ понял: инквизитор еще ничего не знает! Он еще не обнаружил бегство заключенного и потому так спокоен! О, какой подарок судьбы сейчас его ожидает! Епископ даже тихо хихикнул и заерзал в кресле, воображая, как вытянется лицо инквизитора, когда ему сообщат…

Скрипнула открывшаяся дверь. В зал ввели арестанта.

Карранса взглянул на вошедшего, привстал, весь подался вперед, а потом вдруг медленно начал оседать. Если бы Бартоломе не поддержал епископа, тот рухнул бы на пол.

Де Гевара был здесь! Он был одновременно в двух местах! Или это его призрак? Демон?

— Вам плохо, ваше преосвященство? Очнитесь, очнитесь!

Бартоломе принялся хлестать Каррансу по щекам, и эти шлепки больше походили на пощечины.

— Уведите арестованного! — крикнул инквизитор страже. — Не до него!

Епископ приоткрыл сначала один глаз, потом другой. Призрака поблизости уже не было.

— Где он? — простонал Карранса.

— Де Гевара? В камере.

— Вы уверены?

— Совершенно. А вы? — Бартоломе подозрительно посмотрел на епископа.

— Я вам доверяю, — пробормотал тот.

— Хотел бы я сказать о вас то же самое, — процедил сквозь зубы Бартоломе.

Его преосвященство чувствовал себя слишком слабым, чтобы возражать. По указанию Бартоломе, стражники подхватили его под руки и скорее отнесли, чем отвели обратно в карету.

На этот раз епископ не притворялся: он действительно чувствовал себя очень плохо.

* * *

«Кто гибнет от руки дьявола? Казалось бы, ответ ясен. Де Гевара, пользуясь неограниченной свободой, уничтожает своих врагов. Бешеная ненависть, жажда крови и мщения движет им. Этот мир, никогда не принимавший его, должен поплатиться…

Но… Разве донья Люсия была врагом де Гевары? Напротив. А старый могильщик? Уж он-то наверняка не держал зла на сеньора, который скупал у него кладбищенский товар. В чем же они провинились перед заклинателем адских сил?»

Бартоломе понял: они знали о тайных занятиях де Гевары. Точнее, донья Люсия могла знать, а Педро Рамирес наверняка догадывался. И оба могли воспользоваться своими догадками, чтобы погубить де Гевару. У каждого из них нашлась бы причина. Гробокопателю были нужны деньги, как доносчик он получил бы часть состояния колдуна. Донья Люсия, собиравшаяся замуж за дона Диего, мечтала избавиться от своего ревнивого любовника.

«Кто еще знал? — спросил себя Бартоломе. — И кто еще мог донести на де Гевару? Угадай имя — и ты узнаешь следующую жертву. Или… Нет, вопрос нужно поставить по-другому. Кто донес на дона Фернандо? Рано или поздно он догадается… Или уже догадался. О, этот человек, никому ничего не прощавший, не оставит доносчицу безнаказанной».

Бартоломе вскочил. Донья Анна! Как он мог надолго забыть о ней! Она еще жива… Жива ли?

Бартоломе застал ее в той же позе, что и в прошлый раз, словно в течение нескольких дней она так и не отрывалась от молитвенника.

— Я принес вам дурные вести, — сказал он.

— Вести? — с безразличием отозвалась она. — Разве для меня еще существуют вести? Я умерла для этого мира, этот мир умер для меня…

— Скажите, к вам никто не приходил?

— Ко мне?!

Если бы она не разучилась смеяться, она бы рассмеялась.

— Кто может прийти ко мне? Призраки? Тени умерших?

— Нет, — покачал головой Бартоломе. — Ваш муж.

— Вы… его отпустили? — Бартоломе увидел, что у доньи Анны задрожали руки.

— Нет, но…

— Вы обещали мне, что он не придет! — с горечью напомнила она.

— Поверьте мне, если бы он находился в моих руках, я бы его ни за что не выпустил!

— Значит, он бежал из тюрьмы?

— Похоже, он никогда там не был.

— Но как же арест, допросы? — растерянно спросила она.

— Не знаю, каким образом, но ему удалось подсунуть вместо себя другого, невинного, человека.

Донья Анна закрыла лицо руками.

— Я знала, — прошептала она, — я предчувствовала… Еще не выкован замок на дверь, что удержит де Гевару… Еще не свита веревка, которой можно связать ему руки… Еще не выросло дерево, чьи поленья пойдут ему на костер… Боже! Неужели силы зла настолько всемогущи, что им нельзя противостоять?!

— Можно, — ответил Бартоломе. — И я попробую.

— Это бесполезно, — опустила голову донья Анна.

— Отчего же? Он еще не пришел к вам, но… Я не хочу вас пугать, но он придет. Я в этом уверен! Значит, стоит только подождать его… Устроить засаду…

— Вы хотите сказать, что здесь, в моей спальне, будут находиться солдаты?

— Куда ведет эта дверь?

— В комнатку моей служанки.

— Из нее нет другого выхода?

— Нет.

— В таком случае, она прекрасно подойдет для того, чтобы там спрятаться.

— Простите, но я не хотела бы видеть здесь чужих… Боюсь, это будет для меня мучительно… Я привыкла к одиночеству, любое общество утомляет меня…

— Успокойтесь, дочь моя. Стражников вы не увидите. К несчастью, от них мало толку. Караулить дьявола… простите, вашего мужа, буду я сам.

— Нет! — пролепетала донья Анна. — Нет, нет, нет!

— Почему? — удивился Бартоломе. — Вы не хотите мне помочь? В конце концов, дочь моя, речь идет о вашей же безопасности!

— Не в этом дело, — возразила донья Анна. — Моя жизнь — догоревшая свеча. Она ничего не стоит. Но вы подвергаете себя смертельной опасности.

— Де Гевара так ужасен? — попытался усмехнуться Бартоломе.

— Да! Там, в трибунале, нечистая сила не имеет власти, но здесь, здесь — другое дело! Здесь сотни бесов стоят за его спиной! Что вы можете противопоставить им?

— Только свою отвагу! — ответил Бартоломе. — Ждите меня сегодня вечером!

 

Часть пятая

Человек предполагает, а Бог располагает

Бартоломе не смог бы сказать, действительно ли путь к дому де Гевары проходил мимо дома Долорес, или же он сам, не задумываясь, шел привычной дорогой, и ноги сами принесли его сюда. Тем не менее, факт оставался фактом, он стоял перед знакомой дверью и, запрокинув голову, смотрел на слабо освещенные окна второго этажа. Рядом был верный Санчо.

— Вы не передумали, хозяин? — с надеждой в голосе спросил слуга.

— Передумал? С чего ты взял?

Этой ночью они должны были устроить засаду на дьявола. Санчо сперва посмеивался над затеей своего господина, а когда понял, что тот не шутит, сник и загрустил. Очевидно, предстоящая встреча с нечистой силой, пусть даже и не вполне вероятная, не приводила его в восторг.

— Санчо, — сказал Бартоломе, — отправляйся к донье Анне и жди меня там. Я буду через полчаса.

— Может, вам не стоит задерживаться? — робко возразил слуга.

Бартоломе был слишком поглощен своими мыслями, чтобы заметить, как побледнел паренек, которому вдруг предложили полчаса провести в одиночестве (если не считать безразличной ко всему доньи Анны) в доме колдуна, куда, к тому же, в любую минуту может собственной персоной явиться черт.

— С каких это пор ты стал подавать мне советы? Делай, как я сказал!

Санчо уныло поплелся прочь.

Бартоломе негромко постучал. Ему открыла Долорес.

Долорес уже привыкла к двум обличьям Бартоломе. Иногда он был суровым, строгим монахом, иногда — изящным кабальеро. Бартоломе знал, что она свободнее чувствует себя с ним, когда он выглядит как человек вполне светский. Очевидно, тогда она забывала о разделяющей их преграде. Именно таким он и предстал сейчас перед ней: стройным, прекрасным рыцарем. Как обычно, он был в черном. С черным бархатом его камзола контрастировали ослепительно белые кружевные манжеты и такой же воротник.

Он не знал, что ей сказать. Ему просто хотелось, чтобы перед сражением с нечистой силой хоть один человек пожелал ему удачи.

— Что случилось? — с тревогой спросила Долорес, глядя на него широко раскрытыми глазами. — Что еще случилось?

Бартоломе всегда поражался ее способности ощущать малейшую перемену в его настроении, словно между ними существовала невидимая, но прочная связь. И уж, тем более, сейчас ему не удалось бы скрыть свое волнение. Бартоломе знал, что может играть на равных с прожженными негодяями и лжецами, но ему никогда не удастся обмануть эту девочку с простым и чистым сердцем. Свое появление здесь он мог объяснить только желанием немедленно видеть ее, потому что, возможно, это их последняя встреча, и остается ему только одно — рассказать всю правду.

Не вдаваясь в подробности, Бартоломе сообщил ей, что, кажется, выследил ночного убийцу, который держит в страхе весь город, и теперь остаются сущие пустяки — схватить его.

— Это дьявол? — тихо спросила Долорес. О, как сейчас она жалела о том, что однажды сама же попросила брата Себастьяна остановить ночного убийцу!

— Ты можешь называть его дьяволом. Своей жестокостью он вполне заслужил это имя, — и Бартоломе вкратце рассказал ей историю де Гевары.

— А если вы ошибаетесь? Если он настоящий? — прошептала она, и Бартоломе увидел в ее глазах тревогу и страх. Страх за него?

— Кто — настоящий?

— Дьявол!

— Значит, я буду драться с нечистой силой, — рассмеялся Бартоломе, но смех у него получился наигранный, неестественный.

— Но разве дьявола можно победить оружием? Только смирением и молитвой…

— Посмотрим, — ответил Бартоломе, положив руку на эфес шпаги. — Своему клинку я доверяю куда больше, чем Pater noster или Ave Maria.

— Но ведь вы… можете погибнуть!

— Что с того? — грустно улыбнулся Бартоломе. — Разве кто-нибудь обо мне вспомнит? Санчо? Погорюет денек-другой и найдет себе другого хозяина, может быть, лучшего.

— А я, Бартоломе? А я?!

— Ты? Неужели?

Сила, более властная, чем их разум и воля, бросила их в объятия друг друга.

Она прижималась к нему с нежностью взрослой женщины и доверчивостью ребенка.

Их руки и губы искали друг друга, их сердца бешено колотились.

О, какого труда стоило Бартоломе мягко, но решительно отстранить Долорес!

— Я должен идти.

Он действительно должен был покинуть ее, сейчас же, немедленно, иначе у него не хватило бы сил сдержать свои чувства. К своему ужасу, он понял, что готов защищать свою любовь против всего мира, но едва ли в состоянии защитить ее от самого себя.

Глаза Долорес стали влажными от слез.

— Я не могу сказать вам: не уходите, — тихо произнесла она. — Вы все равно не послушаете меня. Вы привыкли добиваться своего. Я только прошу вас, заклинаю: возвращайтесь. Возвращайтесь, дон Бартоломе. Возвращайтесь, святой отец. Кто бы вы ни были, возвращайтесь. Пожалуйста, возвращайтесь!

— Ну, конечно, — улыбнулся Бартоломе одними губами. — Не бойся за меня. Со мной ничего не может случиться. Мне даже немного стыдно перед дьяволом. Он всегда появляется один, а я отправляюсь ловить его вместе с вооруженным слугой.

— Не пытайтесь меня обмануть, — укоризненно покачала головой Долорес. — Только что вы говорили другое…

— Прости меня. Прости. Прости за то, что я не мог уйти, не попрощавшись с тобой… Я вернусь! Обещаю.

— Идите! — сказала она. — И да хранит вас Господь! А я буду за вас молиться.

— До встречи!

Бартоломе повернулся и быстро вышел, лишь бы не затягивать прощание.

«Ах, Долорес, если бы ты знала!.. Я иду сражаться с дьяволом, потому что в этом сошедшем с ума городе живешь ты, маленькая и беззащитная. Потому что в темном застенке сейчас томится человек, не повинный ни в одном из преступлений, в которых его обвиняют. А еще потому, что меня влечет вперед дорога, которую сам я не выбирал… Но зачем я пришел к тебе, поддавшись минутной слабости? Лучше бы сейчас я тебя не видел!»

Еще полчаса назад Бартоломе отправлялся на охоту за дьяволом если не с безумной отвагой, то, по крайней мере, с хладнокровием человека, которому нечего терять. Но теперь, когда он убедился в том, что его любят и ждут, он не хотел умирать! И вся его прошлая жизнь, от принятия пострига до сегодняшнего дня, показалась ему ужасно ошибочной и нелепой.

Бартоломе двигался точно во сне, ничего не замечая вокруг, и за углом прямо-таки налетел на Санчо.

— Что ты здесь делаешь?

— Я подумал, вдруг вы задержитесь ненадолго, и не лучше ли будет, если я подожду вас здесь, потому что… потому что…

— Потому что, похоже, я иду ловить дьявола в компании труса! — оборвал Бартоломе его сбивчивые оправдания.

— Вы несправедливы, хозяин!

— Надеюсь убедиться в этом на деле!

— Идемте!

Бартоломе с неудовольствием отметил, что сегодня он совершает одну ошибку за другой и что нелепо сердиться на паренька, который не отважился в одиночку пойти в дом человека, подозреваемого в связи с нечистой силой.

Бартоломе быстро пошел вперед. Санчо следовал за ним, отстав на полшага. Думает, наверно, какой у него решительный и храбрый хозяин, отметил про себя Бартоломе, и не подозревает, какую щемящую тоску и обреченность испытывает сейчас его бесстрашный господин. И Бартоломе с грустью подумал, что мог бы остаться в райском саду, а вместо этого отправляется на поиски черта.

* * *

Две ночи Бартоломе и Санчо провели в доме де Гевары, в комнатке служанки Инесильи, примыкавшей к спальне доньи Анны. Старушку временно поместили в другом крыле дома, на что она очень обиделась.

Две ночи Бартоломе и Санчо ждали появления дьявола. Безрезультатно. Невыспавшийся Санчо ворчал, что, если хозяину взбрело в голову сторожить здесь дух дона Фернандо де Гевары, то он вполне может делать это один, а его оставить в покое. Впрочем, Санчо жаловался только потому, что, во-первых, хотел, чтобы его старания оценили, а во-вторых, потому, что, несмотря на показной скептицизм, побаивался дьявола. Санчо не поручился бы, что черт ненастоящий. Однако, несмотря на все страхи, Санчо никогда не бросил бы своего господина в опасности.

Теперь и сам Бартоломе отнюдь не был уверен, что его умозаключения правильны и что дьявол действительно придет.

Положение осложнялось тем, что, после первой неудачи с поимкой дьявола Бартоломе не мог ни на кого положиться, кроме самого себя. К тому же, он не мог просто взять и пристрелить преступника. Во-первых, черта нужно было изловить живым, во-вторых, захват должен был пройти без крика и шума, чтобы случайно не привлечь внимания соседей. Следовательно, Бартоломе должен был обойтись без пистолетов, а положиться исключительно на свое мастерство фехтовальщика. Со вздохом он вынужден был признать, что чувствует себя далеко не таким ловким и сильным, как лет десять-пятнадцать назад.

В отличие от Санчо, Бартоломе молчал, но это не значит, что он не испытывал сомнений. Он даже не смог бы ответить на вопрос, действительно ли он хочет того, чтобы дьявол пришел. Не лучше ли было бы, если б черт не появился, а его предположения не подтвердились? В таком случае, он, брат Себастьян, оказался бы просто-напросто старым ослом, но зато не было бы никакого беспокойства. Одно утешало Бартоломе: если он совершает ошибку, кроме верного Санчо и безразличной ко всему доньи Анны, об этом никто ничего не узнает.

Но дьявол все же пришел. Бартоломе оставил дверь слегка приоткрытой, и, приникнув к щели, мог видеть часть комнаты доньи Анны, скупо освещенной единственной свечой, стоящей перед распятием. Вдруг все вокруг озарилось вспышками пламени: в когтистой лапе дьявол сжимал факел. Это был крупный, коренастый мужчина. Его одежда показалась Бартоломе маскарадным костюмом: на голове — рогатый шлем, лохматая маска закрывает лицо, на руках — такие же перчатки, из-под плаща свисает длинный хвост. Если бы Бартоломе не знал, что перед ним беспощадный убийца, он, может быть, только посмеялся бы над таким странным нарядом. Но сейчас против воли его сердце громко и тревожно застучало. Бартоломе почувствовал, как вздрогнул прижавшийся к нему плечом Санчо. Опасаясь, как бы паренек не вскрикнул и не выдал себя, Бартоломе молча сжал его руку.

Когда черт вошел, донья Анна стояла на коленях перед распятием. Она как будто даже не удивилась и не испугалась, а сразу же узнала своего мужа.

— Силы ада верно служат тебе, де Гевара, — тихо сказала она. — Кажется, в этом мире нет ничего, что могло бы тебя остановить.

Дьявол, не торопясь, укрепил в стене факел, затем направился к донье Анне, сгреб ее одной рукой за воротник и легко, как тростинку, поставил на ноги.

— Так, значит, это ты, верная и любящая жена, вырыла мне могилу, — спокойным, ровным голосом произнес он, но это было спокойствие палача, подготовлявшего к смерти очередную жертву. — Признаюсь, я не сразу догадался. Надо же, какого я свалял дурака! На свете было два человека, желавших мне смерти: старикашка-еврей и глупый мальчишка Диего де Аранда. Первый все пытался меня разорить, наверно, потому, что однажды мои собачки испытали остроту своих зубов на его вонючем заду, второй все время порывался вызвать меня на дуэль. Но они не писали доносов. Перед смертью не лгут, они оба сказали мне правду. И оба умерли. Был еще один человек, если гнусного гробокопателя позволительно называть человеком, который догадывался о моих тайных исканиях. Он мог настучать из корысти. Но он не доносил. Наконец, двоим было известно о моих делах. Люсия знала, потому что я однажды, по собственной глупости, проболтался. Но и она не доносила на меня инквизиции. Остаешься только ты, моя дражайшая супруга. Тебя, прикидывавшейся невинной голубкой, я подозревал меньше всех. Но круг замкнулся. Осталась только ты. Теперь я не могу ошибиться.

Донья Анна не двигалась и ничего не отвечала.

— Что же ты молчишь? Ты всегда боялась меня. Ты и сейчас боишься. Ты всегда была покорной. Ты никогда не лгала. Скажи мне, ведь это ты сочинила гнусную кляузу, не так ли?

— Так.

— Я не сомневался. Сядь за стол.

Женщина, привыкшая во всем подчиняться этому демону, безропотно повиновалась.

— Возьми перо и бумагу. Ты сумела подписать смертный приговор мне, сейчас ты подпишешь свой собственный. Пиши. «Я отрекаюсь от Христа…»

Крупная чернильная капля соскользнула с кончика пера и растеклась на листке жирной кляксой.

— А когда ты сочиняла донос, руки твои не дрожали?! — злобно рассмеялся де Гевара. — Пиши! «Душой и телом предаю себя в руки дьявола». Готово? Теперь подпись. Нет, не так! Собственной кровью!

Донья Анна послушно уколола палец булавкой.

— Теперь ты будешь проклята не только при жизни, которая, впрочем, вот-вот завершится, но и после смерти. И останки твои будут полыхать в костре инквизиции, а душа — в адском пламени. Ведь именно такую участь ты готовила мне, змея? Ну, расписалась? Хорошо.

Де Гевара полюбовался только что подписанным документом.

— Этот договор найдут рядом с твоим трупом, — объяснил он. — И никто не усомнится в том, что ты состояла в связи с дьяволом.

— Я долго думал, как тебя умертвить, — хладнокровно продолжал он. — Еврея я убил отравленным кинжалом, могильщика зарезал, как свинью, с Диего покончил в честном поединке, Люсию удавил. Тебя, ехидна, я задушу собственными руками, вот этими когтистыми лапами дьявола!

— Все пятнадцать лет, что мы прожили вместе, ты убивал меня, — простонала донья Анна, потянувшись к отнятому у нее листку, — убивал ежедневно, ежечасно, ежеминутно… Я уже почти мертва… Вот мое тело, ты можешь делать с ним все, что захочешь, но мою душу, как ты можешь губить мою бессмертную душу?!

— И ты еще смеешь говорить о душе?! — захохотал дьявол. — Гнусная доносчица, подлая тварь! Да твое место рядом с Иудой Искариотом!

— Ты занимался богопротивными делами, а меня заставлял молчать! Выдав тебя, я лишь исполнила долг христианки!

— А я сейчас исполню долг палача! — прошипел де Гевара и потянулся к ней руками в лохматых перчатках.

— Похоже, нам пора вмешаться, — объявил Бартоломе, ударом ноги распахнув дверь. — Дон Фернандо де Гевара, вы арестованы!

— Это еще кто? — прорычал дьявол. — Ну, Анна, не успели меня посадить, а в твоей спальне уже прячется пара мужчин!

Бартоломе слишком поздно понял, какую ошибку он совершил, открыто появившись перед де Геварой, вместо того чтобы внезапно напасть на него, пока он был занят разговором с доньей Анной.

Санчо бесстрашно бросился на дьявола, но явно переоценил свои силы. Де Гевара с такой силой отшвырнул паренька в угол, что тот, стукнувшись затылком о стену, тихо застонал и растянулся на полу.

Бартоломе и черт схватились за шпаги и кинжалы.

— Ты знаешь, кто я такой, и ты осмелился встать мне поперек дороги?! Что ж, вместо одного трупа сейчас здесь будут целых три! — жутко захохотал дьявол. — Я могу делать все, что я захочу, потому что я бес, я злой дух, я не существую, а мое тело томится в застенке инквизиции!

— Ловко, ловко, — ответил инквизитор. — Подсунул вместо себя другого и теперь воображаешь, что можешь делать все, что тебе заблагорассудится?! Ты пролил кровь четырех человек, теперь мы посмотрим, какого цвета твоя собственная. Может быть, она черна, как твоя душа?

Отведя клинок де Гевары кинжалом, Бартоломе сделал выпад. Удар был верным и сильным. Шпага инквизитора должна была вонзиться точно в грудь дьявола. Должна была. Но она согнулась почти вдвое и переломилась со звуком, похожим на стон. Бартоломе едва успел отскочить, чтобы самому избежать удара.

— Идиот! — злобно рассмеялся дьявол. — Разве ты не знаешь, что бесы неуязвимы?

Итак, под камзолом дьявол носил кольчугу. Только мастера Востока могли выковать такое чудо — тонкие, легкие, но прочные кольца.

Кольчуга защищала массивное туловище дьявола. Рогатый шлем защищал голову. Прочная маска с прорезями для глаз прикрывала лицо. Неуязвим. Силен, как бык, и жесток, как настоящий демон. Пот выступил на лбу у Бартоломе. Он стоял перед беспощадным чудовищем, а в руках у него был только бесполезный обломок шпаги.

Конечно, кольчуга, широкий плащ, шлем с рогами защищали дьявола, но они же стесняли его движения. Да и сам преступник, коренастый и крупный мужчина, был гораздо менее ловок и подвижен, чем Бартоломе. Только благодаря этому инквизитор какое-то время мог ускользать от черта, увертываться от его ударов или кое-как отражать их обломком шпаги. Бартоломе метался по комнате, бросая под ноги противнику стулья и вообще все, что попадалось под руку. Однако такая погоня не могла продолжаться вечно. Дьявол уже хрипло и тяжело дышал, но победа в конечном счете все равно должна была достаться вооруженному.

В конце концов, Бартоломе оказался загнанным в угол. И тут он споткнулся обо что-то большое и мягкое. Он едва не упал, но это и спасло его. Клинок дьявола просвистел у него над головой. Вдруг Бартоломе почувствовал, что его руки коснулся холодный эфес шпаги.

— Держите, хозяин, и держитесь! — это приподнялся Санчо, на которого только что наступил Бартоломе, и подал ему свою шпагу.

Поединок возобновился с прежним ожесточением. Скрещивающиеся клинки высекали искры.

Тем временем поднялся на ноги Санчо. Теперь он стоял, пошатываясь, и держал в руке оставленный дьяволом факел. Очевидно, парень решил, если с его хозяином что-нибудь случится, он будет защищаться этим огненным оружием.

Бартоломе теперь только оборонялся, отчаянно соображая, что делать с закованным в сталь врагом. А решение нужно было принимать немедленно, потому что Бартоломе чувствовал, что теряет силы. К счастью, противник инквизитора был менее опытен в искусстве фехтования, и, если бы не шлем и кольчуга, Бартоломе уже не раз мог бы нанести ему смертельный удар. Смертельный. Теперь Бартоломе уже не надеялся захватить де Гевару живым, лишь бы самому спастись. Инквизитор прекрасно понимал, что пустячное ранение в руку или в ногу не остановит дьявола.

Решение пришло неожиданно. Де Гевара сделал очередной выпад. Бартоломе увернулся. Его клинок со свистом рассек воздух. И в тот же миг шпага дьявола полетела на пол… вместе с отрубленной кистью руки. Дьявол взвыл, как раненый зверь.

— Что вы наделали, хозяин?! — воскликнул Санчо. — Он же истечет кровью!

— Нет!

Бартоломе отбросил шпагу и выхватил из рук Санчо факел. В следующее мгновение он прижег окровавленный обрубок дьявола. Де Гевара жутко вскрикнул и грузно осел на пол. Отвратительный запах паленого мяса разлился по комнате.

— Лишь бы не подох до утра, — сказал Бартоломе. — По крайней мере, смерть от потери крови ему теперь не грозит.

Голос инквизитора прозвучал хрипло и глухо, как у человека, который смертельно устал.

Санчо нагнулся и стащил с полумертвого дьявола рогатый шлем и устрашающую маску. Убийца очень походил на своего брата, только черты его лица казались немного более резкими и жесткими.

— Так я и думал, — почти беззвучно шевельнул губами Бартоломе.

— Куда его теперь? — спросил Санчо.

— Его нужно забрать отсюда… До утра пусть валяется у нас дома… Потом я найду способ…

— А его жена?

Только теперь Бартоломе вспомнил, что в комнате находятся не только они и искалеченный дьявол, но и донья Анна, которая на протяжении всей жуткой сцены не проронила ни звука. Она сидела неподвижно, откинувшись на спинку стула, ее взгляд был устремлен в пространство, но глаза ее уже были пустыми, остекленевшими, мертвыми. Длинные худые руки безжизненно свисали вдоль тела. Сердце доньи Анны не выдержало. Донья Анна была мертва.

— Ну, это уж слишком, — только и смог вымолвить Бартоломе.

И вдруг вся комната закачалась, закружилась, стала падать, проваливаться куда-то. Если бы Бартоломе не нашел опоры, он упал бы. Санчо подставил ему свое плечо.

— Эй, хозяин, этого еще не хватало!..

Впрочем, Бартоломе быстро справился с головокружением.

— Бери его за ноги, — распорядился он, указав на бесчувственное тело дьявола.

— А с ней что будем делать? — напомнил Санчо о донье Анне.

— Ничего, — ответил Бартоломе. — Пусть все останется, как есть.

* * *

За окном быстро сгущались сумерки. Подходил к концу третий день, после того как Бартоломе ушел сражаться с дьяволом. Третий день тревоги. Третий день неизвестности. Третий день Долорес не находила себе места. Она пыталась вышивать — нитки путались. Путались так же, как мысли. Она шла в лавку и по пути забывала, что велела купить ей мать. Она встречалась с соседями и знакомыми, здоровалась, что-то невпопад отвечала на их вопросы и поспешно уходила. Она начинала молиться и тотчас ловила себя на мысли, что думает совсем не о Боге или Деве Марии.

Она то испытывала странную убежденность, что с ним, таким сильным, уверенным в себе, подчиняющим себе любые обстоятельства, ничего плохого случиться просто не может, он непременно выйдет победителем, то ее сердце сжималось от страха — мучительного, тоскливого чувства, а воображение уже рисовало Бартоломе в цепких когтях дьявола. И, что ужаснее всего, она ничем не могла ему помочь, она даже не знала, где он и что с ним.

Никогда Долорес не испытывала ничего подобного. Кажется, даже в тюрьме святого трибунала она не испытывала такой тревоги.

«Что же со мной происходит?» И тут в ее голове как будто самопроизвольно возник вопрос: «Ты любишь его?» Ответ показался ей таким простым, естественным и в то же время потрясающим до глубины души: «Да!» «Ты любишь человека, который вдвое старше тебя? — задала она вопрос самой себе и тотчас ответила. — Да! Ты любишь священника, связанного обетом, священника, чье сердце должно навсегда умереть для мира? Да! Ты любишь инквизитора, которому наверняка приходилось выносить самые суровые приговоры? Да! Это невозможно, невероятно, немыслимо! И все же, да, да, да!»

Поразительно, как она раньше этого не понимала! А ведь получается, что она уже давно любит его… Теперь и его, и ее собственное поведение вдруг предстало перед ней в совершенно другом свете. Ее память высвечивала наиболее яркие моменты, как вспышки молний, рассеивающие ночной мрак. Вот кошмары допросов, суровые взгляды судей и среди них лишь один доброжелательный — его. Ее готовность принести себя в жертву ради матери, ее проклятия неумолимому инквизитору — и вдруг неожиданная развязка. Вот они выпивают на двоих один кубок, точно скрепляя союз. Вот ее случайная встреча с дьяволом, словно нарочно подстроенная судьбой, чтобы у нее был повод снова встретиться с ним. Его ужас, когда она опять решилась переступить порог святейшего трибунала. Теперь она понимала — он испугался за нее. Вот ночная прогулка на бригантине и долгие разговоры, которые помогли им узнать и понять друг друга. И, наконец, прощание и ее нынешнее отчаянье.

И разве он старик? В сорок лет? Только потому, что его виски поседели, а в уголках рта залегла горькая складка? Как бы ей хотелось видеть на его лице не едкую усмешку, большей частью, скрывавшую разочарование и одиночество, а добрую, радостную улыбку! А такое возможно! Она это знала. И в ее власти было сделать другого человека счастливым! Он монах? О, сколько раз она забывала об этом, когда видела перед собой изящного, стройного кабальеро! Кажется, он и сам забывал о своем сане. Инквизитор? Человек, внушающий страх, человек, чьи дела окутаны тайной? Но если ему приходилось творить зло (кто же из нас свободен от этого?), то разве мало совершал он добра? Ведь, в конце концов, разве не ушел он, ее рыцарь, сражаться с нечистой силой?

Почему он? Почему не Алонсо, сын ювелира, тихий, застенчивый юноша? Он вздыхал, ходил по пятам, делал ей дорогие подарки. С ним ее будущее было бы обеспечено! Она забыла бы, что такое нужда! А ее бедная мама… Она так хотела, чтобы ее дочь вышла замуж за Алонсо. Но она ему отказала.

А Рамиро? Он готов был бить морду любому, кто посмел бы не только задеть, но даже косо взглянуть на Долорес. Его тяжелой руки побаивались все местные парни. Рамиро считал Долорес своей невестой. Но теперь она его терпеть не могла!

И вдруг… Почему он?

Долорес вдруг поняла, что этот вопрос бессмыслен. Она любит Бартоломе совсем не потому, что он красивей, умнее или смелее других, а просто за то, что он есть на белом свете, и любит его таким, каков он есть, со всеми достоинствами и недостатками.

Что же ей делать теперь? Долорес даже некому было излить душу, не с кем посоветоваться. Она не могла довериться даже матери, даже лучшей подруге. Она знала, что они скажут. Они назовут ее чувство греховным, преступным, порочным.

«Что же мне делать? Бежать от него, скрыться, заставить замолчать свое сердце? Но почему? Почему ее любовь греховна? Почему преступна? Почему порочна?» Ее мир вдруг перевернулся, рассыпался на мелкие осколки и соединился вновь, но это был уже другой мир, где все было не так, как минуту назад, до того, как она поняла, что с ней случилось. В этом новом мире действовали другие законы, он был неподвластен обычным запретам и предписаниям.

Что было греховного в ее любви? И как любовь вообще может быть греховной? Разве не заповедовал нам любить сам Иисус Христос? Что в ее любви было преступного? Разве Долорес собиралась пойти вопреки собственной совести? Что было в ее любви порочного? Разве не было ее чувство чистым и светлым?

Ночь сгущалась за окнами. Третья ночь после их расставания. Еще одна ночь отчаянья и бессонницы.

Долорес поняла, что не выдержит этого.

Долорес решительно накинула мантилью и вышла на улицу.

Она спешила к его дому, и ей было совершенно все равно, прячутся ли в ночи ведьмы, превратившиеся в черных собак и кошек, караулят ли свою добычу ночные грабители. Она должна была узнать, что с ним! Она должна была быть с ним рядом! И никакие преграды и опасности не страшили ее! Лишь бы только он был жив!

* * *

У Бартоломе и Санчо еще хватило сил дотащить де Гевару до своего дома. Бесчувственное тело потерявшего сознание дьявола бросили на кровать в той же комнате, где когда-то провел под арестом несколько дней Антонио Диас. Только тут убийца стал подавать признаки жизни: слегка пошевелился и застонал. Но даже тяжело раненному дьяволу Бартоломе не доверял. Для большей надежности заранее приготовленными цепями он приковал де Гевару за ноги и за здоровую руку к столбам, поддерживающим полог кровати.

— Санчо, — велел Бартоломе измученному слуге, — карауль черта!

— Вы что, думаете, что он убежит?

— Дурак! Смотри, чтобы он не подох или не сделал с собой чего-нибудь.

— Ну уж, — проворчал Санчо, — если он испустит дух, я не Бог, чтобы его оживить!

— Если он придет в себя — дашь ему напиться. Если ему станет хуже — позовешь меня. Но не смей меня беспокоить по пустякам!

— Можно подумать, что устали только вы, а я в отдыхе не нуждаюсь! И нечего разыгрывать больного! Это мне, а не вам паршивый черт едва не разбил башку!

— Похоже, дьявол и в самом деле вышиб из тебя все мозги! Я же сказал: сторожи черта!

— Ладно уж, — пробормотал Санчо и сел прямо на пол: ноги уже не держали его.

Бартоломе едва дотащился до своей кровати и, не раздеваясь, упал на постель. Ему казалось, что он не в силах даже пошевелиться, словно огромная, тяжелая каменная плита придавила его к кровати. Даже для того, чтобы двинуть рукой или повернуть голову, казалось, ему потребуются громадные, нечеловеческие усилия.

Кровь стучала в висках, а его голова словно раскалывалась на части от этих ударов. И такой же частый, неровный ритм отбивало его сердце. Он закрывал глаза — и видел перед собой кровавые всполохи факела, от которого во все стороны разлетались огненные искры, открывал глаза — и окунался в волну боли.

Он слышал, как тихо скрипнула дверь его комнаты, слышал тихие, легкие шаги, слышал, как его окликнул знакомый голос, голос Долорес, он хотел отозваться, встать, пойти ей навстречу, но так и не смог.

Девушка бросилась к нему, опустилась на колени у изголовья его кровати.

— Вы живы! — воскликнула она. — Слава Богу!

Бартоломе хотел сказать, что все обошлось благополучно, что он цел и невредим, но с его губ сорвалось лишь слабое:

— Да…

— А дьявол?

— Пойман.

— Я верила в вас! Я молилась за вас! Но… что с вами? Вы ранены?

— Нет…

— Но ведь это кровь!..

Долорес была права. В полутьме кровавые пятна не были заметны на черном бархате камзола, но четко выделялись на белом кружеве манжет. Это была темная, густая кровь дьявола! И тотчас жуткая сцена вновь представилась Бартоломе. Дикий вопль раненого зверя, фонтан крови, брызнувшей из его искалеченной руки, кровавые отблески факела… А затем темные круги поплыли перед глазами Бартоломе, в ушах нарастал гул, он словно проваливался в черную, мрачную пещеру, вниз, вниз… Лишь откуда-то издалека доносился голос Долорес. Она звала его, звала… А он, как ни старался, не мог приблизиться к ней, не мог сделать ни одного движения. Ему вдруг страшно захотелось пить, но он не смог даже шевельнуть губами.

К счастью, Долорес догадалась сама. Она уже знала, что на столе в его комнате есть кубок и графин с вином.

Пока он пил, она заботливо поддерживала его голову.

После нескольких глотков ему стало чуть лучше.

И оба одновременно поняли: эта сцена была словно зеркальным отражением той, другой, когда Долорес пришла сюда в первый раз. Только теперь он нуждался в помощи, а она склонилась над ним. И даже кубок в ее руке был тем же самым.

Долорес впервые видела Бартоломе таким: больным, усталым, разбитым. Она привыкла к тому, что он всегда был сильным, властным, насмешливым. Но именно в эту минуту она вдруг со всей ясностью осознала, как дорог ей этот человек.

Ее пальцы разжались, кубок со звоном покатился на пол.

И едва замолк этот долгий, жалобный звук, как зазвенел ее голос:

— Я люблю вас, Бартоломе!

Она произнесла то, что он давно уже знал. И все равно ее признание застало его врасплох.

— Что?!

— Я люблю вас!

— Ты с ума сошла!

Она даже не рассердилась, она только грустно улыбнулась. И в третий раз повторила то же самое.

— Но я — инквизитор! Мои руки в крови! — сказал он и сам поразился тому, что сейчас его слова имели буквальный смысл. — Скольких я осудил и, скорее всего, осудил безвинно!

— А скольких вы спасли? Я уверена, вы старались смягчить приговоры, насколько это было возможно… Что было бы, если б на вашем месте оказался мерзкий-мерзкий брат Эстебан или этот страшный, злой, глухой старик?! Никому не было бы пощады!

— Но, девочка моя, я гожусь тебе в отцы!

Долорес очень сильно любила отца, но совсем, совсем не так… Она попыталась представить себе Бартоломе на месте своего отца и невольно рассмеялась.

— Нет, — сказала она, — не годитесь!

— И, кроме того… помнишь, что сказал обо мне брат Эстебан? Он сказал правду, Долорес.

— Я знаю, — прошептала она. — Я слышала… Но ведь… мне вы тоже предлагали… И тем не менее, я уверена, вы не смогли бы поступить бесчестно!

— Значит, ты готова простить мне мое прошлое?

— Я готова стать вашим настоящим и разделить с вами будущее!

— Долорес, девочка моя, подумай хорошенько, что ты говоришь и что делаешь!.. Я… я ничем не заслужил этого… и я бы очень не хотел принести тебе новые страдания!

— Не заслужил? — рассмеялась она. — Но разве любовь нужно заслужить?! Я любила бы вас, даже если бы вы не вызволили меня из тюрьмы трибунала, если бы не защищали меня от пьяных матросов, если б на свете не существовало никакого дьявола и вам не пришлось бы рисковать жизнью! Я все равно любила бы вас! Любила бы, если б ничего этого не было! И я люблю вас вовсе не за то, что вы все это сделали, а просто за то, что вы есть на белом свете, и люблю вас таким, какой вы есть! Неужели вы этого не понимаете?!

Он понимал. Он только изо всех сил пытался постичь, что принесет этой девочке больше бед: если он примет ее любовь или если откажется от нее? И также понимал, что уже не в силах от нее отказаться…

— Долорес! — прошептал он. — Нет, это не ты, это я сошел с ума, потому что я готов во все в это поверить!

Он слегка приподнялся на локтях, но чувствовал себя еще слишком слабым, чтобы побороть головокружение и встать.

— Боюсь, сегодня я не в состоянии отвести тебя домой, и тебе придется ночевать под моим кровом.

— Неужели вы думаете, что сейчас я могу вас оставить?!

— Но что подумают люди, если узнают, где ты провела ночь?!

— Возможно, они будут правы, — улыбнулась она. — И… неужели вы хотите, чтобы я ушла?

— Нет, — ответил он. — Не хочу.

— Я останусь. Я останусь здесь, с вами. Вы слишком устали, постарайтесь уснуть, а я буду охранять ваш сон.

— Утром я должен уйти…

Ему оставалось на отдых часа три-четыре. На рассвете, когда он поднялся, растолкал Санчо, уснувшего прямо на полу возле кровати дьявола, Долорес спала в кресле. Она даже не слышала, как он уходил.

* * *

Ранним утром следующего дня трое монахов в черных накидках с капюшонами, какие обычно носили доминиканцы, вошли в здание святого трибунала. Тот человек, что шел в центре, высокий, широкоплечий мужчина, казалось, неважно себя чувствовал, поэтому двое других, брат Себастьян и молодой монашек, поддерживали его под руки.

Стража беспрепятственно пропустила их, узнав в одном из монахов инквизитора.

Несколько минут спустя брат Себастьян приказал привести в зал для допросов дона Фернандо де Гевару, а молодого монаха отправил куда-то с поручением. Допрос узника на этот раз длился недолго. После возвращения переодетого монахом Санчо, Бартоломе распорядился вновь отвести узника в камеру. Затем трое доминиканцев покинули трибунал. Широкоплечий монах по-прежнему шел в центре, только на этот раз он, как будто, пришел в себя и даже вел себя беспокойно, постоянно оглядываясь по сторонам.

Они остановились на углу улицы, около таверны под вывеской «Вкусный обед».

— Санчо, — спросил инквизитор молодого монаха, — ты купил все, что я просил?

— Да, хозяин.

— Приведи лошадь.

Когда Санчо исчез во дворе трактира, Бартоломе откинул капюшон, до этого почти скрывавший его лицо, и повернулся к своему спутнику. После бессонной ночи он был бледен, темные круги обозначились под глазами, тем не менее, он улыбался, как обычно, слегка насмешливо и немного грустно.

— Я не верю тому, что происходит, — взволнованным голосом сказал второй монах. — Я снова дышу вольным воздухом!.. Я вижу людей, дома, небо, а не крыс в тюремной камере!.. Я свободен! Скажите, вы не обманываете меня? Все это явь, не сон? Я перестал различать день и ночь… Я потерял счет дням… Кажется, я даже забыл, кто я есть на самом деле…

— Тем лучше, — отозвался Бартоломе. — Постарайтесь забыть все, что с вами произошло. Я не спрашиваю вас, кто вы такой. Я больше ни о чем вас не спрашиваю. Подлинный убийца и колдун за решеткой. Вы свободны.

Вернулся Санчо, ведя на поводу гнедую лошадь. Бартоломе передал поводья бывшему узнику.

— Уезжайте. Уезжайте отсюда как можно быстрее. Я не знаю, почему вам пришло в голову называть себя доном Фернандо, но мой вам совет — навсегда забудьте это имя. Придумайте себе что-нибудь другое. А упорствующий, нераскаявшийся еретик Фернандо де Гевара исчезнет, будет предан огню, и прах его развеет ветер.

Освобожденный узник пристально посмотрел в глаза инквизитора, точно пытался найти там ответ на мучивший его вопрос.

— Я не знаю, боготворить мне вас или ненавидеть, молиться за вас или проклинать. Много дней подряд вы терзали меня, допрашивали, сбивали с толку, пытали, да, пытали! А теперь из ваших рук я получаю свободу. Если б не вы, я прошел бы крестный путь до конца… Я уже думал, что так оно и будет…

— В седельных сумках вы найдете сотню эскудо и светскую одежду, — перебил его Бартоломе. — Возможно, я был с вами излишне жесток и несправедлив. Но теперь я сделал все, что мог для вас сделать. Уезжайте! Немедленно уезжайте!

— Я… благодарю вас.

Бартоломе сознавал, что торопит отъезд де Гевары совсем не потому, что бывшему арестанту угрожает какая-то опасность, напротив, маловероятно, что подмена узника будет обнаружена, а потому, что ему было тяжело выслушивать и слова благодарности, и слова упрека. Благодарность спасенного им человека бередила его душу сильнее, чем он хотел это показать, а упреки звучали как голос собственной совести, которую он изо всех сил заставлял молчать.

Де Гевара вскочил в седло. И сразу же преобразился: приободрился, приосанился, и впервые за много дней (а, может быть, и лет) на его лице появилась улыбка. И эта простая, сердечная улыбка сразу же сделала его непохожим на брата, чья ухмылка напоминала волчий оскал.

— Если я вам понадоблюсь, вы найдете меня в доме на улице Королевы напротив оружейной лавки, — сказал Бартоломе. — Но, я надеюсь, больше я вам не понадоблюсь. Прощайте! Ну же, вперед! — и Бартоломе ударил лошадь по крупу.

Отъехав шагов на десять, де Гевара оглянулся в последний раз и вдруг, словно опомнившись, пустил лошадь в галоп. Толстая торговка, с утра спешившая на рынок с полной корзиной свежей зелени, взвизгнув, отпрыгнула в сторону. Случайный прохожий, едва не угодивший под копыта лошади, послал вдогонку бешеному наезднику цветистое проклятие.

— Ну, вот и все, — тихо произнес Бартоломе, глядя вслед удалявшемуся всаднику. — Кажется, я так же, как и он могу сказать: я свободен!

* * *

Долорес проснулась, когда ее щеки коснулся луч солнца, пробившийся меж неплотно закрытыми шторами. Впервые в жизни она просыпалась не у себя дома, и не в своей постели, а в неудобном кресле. Спина затекла, руки упирались в жесткие подлокотники.

Первым ее чувством было удивление. Мгновение — и она вспомнила все, что произошло с ней вчера, все, что перевернуло ее жизнь.

Тишина, не нарушаемая ни единым шорохом, подсказала ей, что в доме она совершенно одна. Бартоломе ушел. Ушел вместе с Санчо. Ушел, несмотря на то, что вчера чувствовал себя так плохо. Ушел, потому что сейчас от его действий зависела судьба несчастного узника.

Тревога вновь ожила в сердце Долорес, уже не такая мучительная, как в прошлую ночь, но все же томительная, угнетающая. Она успокаивала себя тем, что сейчас, по крайней мере, жизни Бартоломе ничего не угрожает. Кроме того, к грусти и беспокойству все же примешивалось чувство гордости. Гордости за него. Да, да, Бартоломе именно таков, каким она себе и представляла! Он накажет виновного и не даст погибнуть невинному! Многие люди, думала она, прячут пороки за мнимыми, показными добродетелями, они как плоды, красивые и гладкие снаружи, но гнилые внутри. Он же, напротив, прикрывал доспехами холодности и насмешки честное, верное, благородное и ранимое сердце. Но этот панцирь не был непробиваемым и прочным. Достаточно было напомнить ему о том лучшем, что скрывалось в его душе, позвать его, попросить его о помощи.

Чуткий слух девушки уловил, как скрипнула входная дверь. Она порывисто вскочила и устремилась навстречу возвратившемуся герою.

Еще четверть часа тому назад Бартоломе казалось, что охота на дьявола совершенно его измотала, что он смертельно устал и что он хочет только одного — покоя, но вдруг ощутил почти незнакомое ему до этого чувство — радость от сознания того, что совершил добрый поступок. Де Гевара, настоящий или мнимый, был свободен, настоящий убийца — заперт в тюрьме. Дело завершилось. Теперь и он сам мог вздохнуть с облегчением. Теперь он тоже был свободен. Он мог забыть кошмар пережитых дней. И он был счастлив. Потому что его возвращения ждала Долорес.

Едва он переступил порог своего дома, как она порывисто бросилась к нему навстречу. Он подхватил ее на руки и легко закружил по комнате. Однажды ее вот так же попытался взять на руки Рамиро. Тогда Долорес показалось, что ее сгреб в охапку медведь, она надавала моряку пощечин, обозвала его нахалом и дураком. Теперь у нее захватило дух, словно она парила в небесах, но ей не было страшно, потому что руки, которые держали ее, были не только нежными и ласковыми, но и сильными и надежными. Она таяла в его руках, как воск. Она неслась по течению в бурлящем, быстром потоке.

Бартоломе осторожно поставил ее на ноги.

— Вам все удалось? — переведя дух, спросила Долорес. Впрочем, в ее голосе слышалось скорее утверждение, чем вопрос.

— Да, — односложно ответил Бартоломе: он больше не хотел вспоминать о дьяволе.

— Я знала, — сказала она. — Я это знала. По-другому просто не могло быть. У вас по-другому просто не могло быть.

И снова Бартоломе видел в ее глазах искреннее восхищение. Боже, разве он был его достоин?! И неужели он должен был от нее отказаться? Бартоломе ощущал, что для него быть рядом с ней, держать ее в своих объятиях — величайшее наслаждение и утонченная пытка.

От внимательных глаз Долорес как будто не ускользало ни одно движение его души. Она испугалась, что сейчас ему удастся обуздать свой порыв, что сейчас он отстранится и вновь станет насмешливым и холодным, и только взгляд, полный нежности и грусти, будет выдавать его истинные чувства.

— Бартоломе, — тихо сказала она, — не оставляйте меня…

— Долорес, я обещал тебе, что никогда не причиню тебе зла, что в моем доме тебе ничего не грозит. Помнишь?

— В таком случае, я возвращаю вам ваше обещание!

— Девочка моя, ты сама не понимаешь, что ты говоришь! Что я могу принести тебе, кроме страданий? Я только разобью твою жизнь!

— Но вы уже разбили ее! Неужели вы хотите бросить меня среди обломков?

— Девочка моя, если бы ты знала…

Он хотел сказать ей, сколь многое их разделяет, какая громадная пропасть разверзлась у их ног, но со смешанным чувством радости и отчаянья понял, что его слова не произведут на нее никакого впечатления. Более того, он не сможет убедить даже самого себя. И себя-то он не сможет убедить в первую очередь… Разве существуют аргументы, которые могли бы объяснить, почему им нельзя любить друг друга?

— Если бы ты знала, — повторил он.

— А я знаю, знаю! — с вызовом ответила она. — Но я больше не хочу, чтобы вы мучились сами и мучили меня. Я хочу быть с вами, и мне все равно, грех это или нет, и мне не важно, что ждет меня после! Бартоломе, мы живем не прошлым и не будущим, мы живем настоящим. А в настоящем мы не можем жить друг без друга, и вы понимаете это так же хорошо, как и я.

— Девочка моя, ты хорошо подумала?

Он еще нашел в себе силы задать ей этот последний вопрос, а в ответ услышал страстный шепот:

— Только ты и никто другой!

Даже если бы ее ответ был иным — это уже ничего не могло бы изменить. В этот час он был победителем, он был триумфатором, и ничто в мире не заставило бы его отказаться от заслуженной награды.

* * *

Бартоломе разбудили отдаленные раскаты грома, словно где-то далеко по каменистой дороге катилась разбитая карета. Всполохи молний были еще слабыми, как будто в небе кто-то безуспешно пытался высечь огонь.

Дыхание Долорес было тихим, размеренным и спокойным. Голова Долорес лежала на его плече, и Бартоломе старался не шевелиться, чтобы не разбудить ее.

«Спи, любимая, гроза еще далеко».

Новая вспышка молнии на краткий миг озарила комнату. Бартоломе успел заметить, что Долорес слегка улыбается во сне. Приближавшейся грозе было не так легко прогнать крепкий сон юности.

«Спи, милая моя, быть может, гроза обойдет нас стороной».

Но нет, старая, разбитая повозка грозы с грохотом, неумолимо, катилась в сторону города. Ее колеса высекали искры из несуществующей мостовой.

Долорес что-то невнятно пробормотала, улыбка исчезла с ее лица, голова соскользнула на подушку. Наверно, сквозь сон она уже слышала грозовые раскаты.

«Не просыпайся. Не беспокойся. Гроза — это совсем не страшно».

Бартоломе обнял Долорес, словно стараясь оградить ее от всего неведомого, неотвратимого, надвигавшегося неумолимо, как рок. Для нее, такой юной и устремленной в будущее, его объятия раскрывали вечный, а для него были попыткой удержать краткий, ускользающий миг счастья в этом мире, где все висит на волоске и в любой момент может оборваться.

«Спи, маленькая, я с тобой… Надолго ли?»

Яркая вспышка озарила спальню, так что глазам стало больно. Не спасли ни тяжелые шторы, ни опущенный полог кровати. А затем раздался громкий треск, точно небесная твердь раскололась на тысячи частей и была готова рухнуть и погрести под обломками тех несчастных, что не смогли укрыться от карающей десницы судьбы.

Долорес, вздрогнув, проснулась.

— Что это? — тревожно спросила она. — Что?

— Ничего страшного, — отозвался Бартоломе. — Это просто гроза.

— Гнев Божий! — содрогнулась она.

Он коротко рассмеялся.

— Нет, — сказал он. — Не бойся. Это всего лишь гроза.

— Но ведь…

Бартоломе понимал, какая мысль мелькнула в ее головке. Он это предвидел. Он знал, что призрак людского и божеского осуждения будет являться ей. Такова плата за недозволенное счастье.

— Не бойся. Никто, ни Бог, ни дьявол не помешают нам.

И вновь молния разрезала небо на десятки неровных, изломанных частей, пророкотал гром, а затем хлынул дождь. Но среди шума дождя Бартоломе и Долорес различили и другие звуки: кто-то стучал во входную дверь. Сначала и он, и она подумали, что им показалось, но стук усилился, стал громким и яростным. Теперь ошибки быть не могло: кто-то отчаянно колотил в дверь руками и ногами.

— Кто может прийти в такую ужасную ночь?

— Сейчас я это узнаю.

Надеяться, что ночного гостя впустит Санчо, не приходилось. В такую грозу он побоится высунуть нос из своей комнатки. Сделает вид, что крепко спит и ничего не слышит.

«Не ходи!» — эти слова замерли у Долорес на устах.

Он осторожно, но решительно разомкнул ее руки, обвившиеся вокруг его шеи, и торопливо, ощупью, стал одеваться.

— Возвращайся скорее! — сказала только Долорес.

Она не пыталась его удержать, она знала, что не сможет этого сделать.

Чертыхаясь и спотыкаясь, Бартоломе спустился вниз по лестнице, нащупал засов, открыл дверь. В лицо ударил резкий порыв ветра, обдав брызгами дождя. И в тот же миг сильные руки схватили его за плечи.

— Почему вы не сказали мне, что она мертва?! — услышал он громкий, взволнованный голос.

Сверкнула молния — Бартоломе узнал бывшего узника. Даже новое появление дьявола не удивило бы инквизитора до такой степени.

— Черт возьми! — произнес только он, отстранившись. — Что вы здесь делаете?

— Почему вы не сказали мне, что она умерла?! — с отчаяньем повторил поздний гость. — Почему?!

— Кто мертв?..

— Анна!

— Какая еще Анна?

— Анна де Авила… То есть Анна де Гевара!

— Ах, вот оно что! — Бартоломе облегченно вздохнул. — И вы подняли меня посреди ночи только для того, чтобы мне это сообщить? Она действительно умерла. Умерла прошлой ночью.

— Вы знали! И вы мне ничего не сказали!

— Но почему я должен был вам об этом сообщить?

— Потому что!.. Потому что она была моей невестой! Потому что в течение пятнадцати лет я думал только о ней! Потому что пятнадцать лет я жил только мыслью о нашей встрече! Потому что… я должен был ее увидеть…

— И вы, вместо того, чтобы бежать отсюда как можно быстрее, отправились в дом Фернандо де Гевары!

— В свой дом!

— Друг мой, у вас бред!

— О нет! Наконец-то я говорю то, что давно хотел сказать! Только сказать это я должен был ей живой, живой, а не хладному трупу!

— Скажите мне лучше, почему вы вернулись? Почему вы в городе, черт побери? Почему вы не уехали? Почему вы не спасаете свою шкуру, дьявол вас забери?!

— Потому что, — ответил де Гевара, — я не хочу больше жить!

— Входите! — Бартоломе почти втащил де Гевару в помещение и захлопнул за ним дверь.

С одежды позднего гостя ручьями стекала вода.

Бартоломе провел де Гевару в ту самую комнату, где в прошлую ночь колдун провел, должно быть, самые неприятные часы в своей жизни. Инквизитор зажег свечи, затем безжалостно растолкал Санчо, который старательно щурился, изображая спящего, и приказал ему приготовить для нежданного посетителя сухую одежду и чего-нибудь укрепляющего.

Де Гевара, весь пыл которого внезапно пропал, равнодушно позволил, чтобы Санчо помог ему переодеться, послушно выпил кубок вина, который подал ему слуга.

— Что с вами произошло, дон Лоренсо?

— Почему вы не позволили мне умереть?! — вздохнул он, словно не расслышав вопроса инквизитора.

— Позвольте, я вам не препятствовал! Если вы не хотите жить, почему вы не бросились в море с причала?! Почему не пустили себе пулю в лоб?! Почему не пронзили себе грудь кинжалом?! Почему не вскрыли себе вены?! На худой конец, почему не повесились в темном уголке?! Не захотели принять грех на душу? Хотели возложить всю вину на другого? И в моем лице нашли палача?! Замечательно! Великолепно!

Де Гевара ошеломленно молчал.

— К счастью, — продолжал Бартоломе, — я не верю в то, что вы хотите умереть. Хотите, я скажу вам, почему вы пришли? Не потому, что хотите умереть, а потому, что хотите жить! И я — ваша последняя надежда… Рассказывайте, — уже спокойнее предложил он ночному гостю. — Рассказывайте все, как на исповеди… В конце концов, я священник, иногда я еще об этом вспоминаю… Рассказывайте, если, конечно, хоть немного доверяете мне…

— Что ж, — опять вздохнул де Гевара, — наверно, так и должно быть… Вы сумели поймать его, значит, вы должны узнать и все остальное…

— Рассказывайте, дон Лоренсо!

— Святой отец, вы ошибаетесь. Я не Лоренсо. Я — дон Фернандо де Гевара! Я — живой, настоящий, единственный! Дон Лоренсо, младший брат — это он! Да, он — младший брат, который не мог рассчитывать ни на наследство, ни на удачную женитьбу… Младший брат, у которого не было ничего, кроме собственной головы!.. К несчастью, голова-то у него была… И в ней роились мысли, злые, как растревоженные пчелы… А я, я ни о чем не задумывался, я, как Исав, продал бы свое право первородства за чечевичную похлебку… если бы такое было возможно…

— Ах, вот, значит, как! — удивленно проговорил Бартоломе. — Выходит, пятнадцать лет под вашим именем жил другой? Это очень занимательно! Признаюсь, такого я не мог и предположить…

— Под моим именем? — растерянно переспросил Фернандо де Гевара.

— Во всяком случае, я приказал арестовать дона Фернандо де Гевару, человека, в городе довольно известного… А мне привели вас… Откуда вы взялись, позвольте узнать? И почему пятнадцать лет назад вы не умерли?

— Откуда я взялся, спрашиваете вы? Я вернулся из ада, из преисподней. Нет таких мук, ни телесных, ни душевных, которых мне не пришлось бы пережить! Несколько лет я провел на турецких галерах!

— Как вы туда попали?

— Меня продали алжирским корсарам. Однажды ночью на меня напали какие-то люди… Точнее, меня просто оглушили, ударили по голове так, что я потерял сознание… Очнулся я в какой-то тесной каюте, связанный, с кляпом во рту… Не знаю, долго ли я так лежал… Я плохо воспринимал окружающее, у меня сильно болела голова, мысли путались… Но я узнал его голос…

— Лоренсо?

— Да! Лишь тонкая дощатая переборка отделяла каюту, где я был заперт, от соседней… Я не мог разобрать всего, что там говорилось, но его я узнал и главное я понял! Говорили обо мне… Говорили, что я должен умереть… Говорили, что я уже умер! Меня уже считали умершим! Мой брат хотел, чтобы я умер! И я стал готовиться к смерти… Боже, прости мне мои грехи, но если бы я тогда умер, я умер бы с проклятиями на устах, с проклятиями моему брату и моему врагу!

— Бог простил бы вас, дон Фернандо. Если вы и были в чем-то виновны, своими страданиями вы искупили все!

— Меня не убили, — тихо продолжал де Гевара. — Они передумали, не знаю, почему… Мне приготовили участь хуже смерти… Мой брат съехал на берег, судно снялось с якоря… А через несколько дней я уже принадлежал алжирскому раису.

— Ни один человек не выдержал бы пятнадцать лет на галерах, — заметил Бартоломе.

— Верно, — согласился Фернандо. — Но я ворочал веслом лишь последние пять лет. Меня сделали гребцом за попытку побега.

— Но, в конце концов, вам удалось освободиться?

— Благодаря случаю. Алжирский корсар, на которого я гнул спину, был захвачен мальтийской галерой. Нас, несчастных пленников-христиан, освободили. Я вернулся домой… Точнее, в город, где когда-то был мой дом… Сейчас он принадлежал Лоренсо. Моя невеста тоже принадлежала Лоренсо. И, чтобы сохранить все это, Лоренсо ничего не стоило бы убить меня во второй раз…

— В этом вы правы, — вставил Бартоломе.

— Я стал следить за ним и выжидать. Впрочем, ждал я недолго. Почти каждый вечер Лоренсо куда-то уходил, а возвращался под утро.

— Он ходил к своей любовнице, донье Люсии, — объяснил Бартоломе.

— Однажды я остановил его. Положил руку на плечо и спросил, узнает ли он меня… Конечно, он узнал… Мы всегда были очень похожи, и даже время ничего не могло тут изменить… Кажется, увидев меня, он растерялся. «Я не боюсь призраков, — сказал он. — В моей власти вернуть их туда, откуда они появились, в могилу». И он начал бормотать что-то непонятное. Но я был живым человеком, и заклинания на меня не действовали! Чтобы он это понял, я дал ему пощечину и сказал, что он мерзавец, каких мало на свете! Он всегда был подонком, мой брат Лоренсо, и душа его была черна, как ночь, но он никогда не был трусом. Он быстро все понял и овладел собой. «Так ты вернулся с того света только для того, чтобы мне это сказать? — рассмеялся он. — Черт побери, если это все, что ты хотел мне сообщить, то это я и без тебя знаю!» «Где донья Анна? — спросил я. — Веди меня сейчас же к ней!» «Знаешь, братец, — ответил он, — убирайся-ка ты ко всем чертям, то есть туда, откуда вернулся!» Тогда я сказал, что всем объявлю о своем возвращении, а сейчас пойду прямо к донье Анне. «Я тебя никуда не пущу!» — сказал Лоренсо. «Тогда я убью тебя!» «Нет», — рассмеялся он. Он был настолько бессовестным, что мог смеяться мне в лицо, и настолько предусмотрительным, что наперед все рассчитал. «Нет, — сказал он, — ты пальцем меня не тронешь. Ты будешь слушаться каждого моего слова и будешь лизать мне пятки, если я захочу!» Теперь захохотал я. Я так ненавидел его, что, кажется, готов был задушить его тут же, на месте. Но он сказал: «Конечно, я надеялся, что ты никогда не вернешься, видишь, я это даже не скрываю, к чему? — но неужели ты думаешь, что я не обезопасил себя на случай твоего возвращения? У меня есть верный слуга, который, по моему знаку, перережет глотку кому угодно. Так вот, денно и нощно он сторожит донью Анну. И, если со мной что-нибудь случится, он тотчас же убьет ее. Ты понял?» Да, я понял… Я не мог ничего ему сделать… «К тому же, — опять рассмеялся он, — разве она сможет жить, если меня не будет на свете? Ведь она так любит меня…»

— Бедняга, — вздохнул Бартоломе. — Лоренсо обманул тебя. Всю эту историю он придумал тут же, на месте. Донью Анну действительно охраняли, но никто не собирался ее убивать… Дон Фернандо по-своему даже нуждался в ней…

— Он… истязал ее?

Бартоломе только кивнул.

— О, негодяй!

— Что было потом? Как вы все-таки попали в дом де Гевары?

— Он сказал мне, что я давно умер и похоронен, а потому, меня можно даже не убивать… Я ведь все равно мертв. Он посоветовал мне убираться ко всем чертям. Мне нечего было ему возразить. Я ничего не мог ему сделать, я боялся за донью Анну… Но я не нашел в себе сил уехать… Я остановился в домике на окраине города… Дни я проводил в слезах, ночи — в тоске… Я умолял его лишь об одном — разрешить мне хотя бы увидеть ее… только увидеть… Однажды он согласился. Взял с меня слово, что после этого я тотчас исчезну. Я обещал. Я пообещал бы все что угодно, лишь бы встретиться с ней… Он назначил мне день и час. Я пришел.

— Ловко он вас подставил, — заметил Бартоломе. — И, главное, опасаясь за донью Анну, вы даже не могли сказать правду… Но, черт побери, выходит, он заранее знал о том, что его собираются арестовать?! Сложно объяснить ваш арест простым совпадением, — последние слова Бартоломе произнес скорее для себя, чем для де Гевары.

Дон Фернандо и не обратил на них внимания.

— Что же мне теперь делать? — тихо спросил он после продолжительного молчания.

— Во всяком случае, я не посоветовал бы вам воскресать. Вы арестованы, вы признаны еретиком, вы будете осуждены, в этом нет никакого сомнения, осуждены за связь с дьяволом… Дона Фернандо де Гевару ожидает страшная, мучительная казнь… И, согласитесь, он ее заслужил. Если сейчас объявить, что дон Фернандо вовсе не дон Фернандо, за решеткой окажетесь вы оба. И пройдут долгие месяцы, а может быть, годы, прежде чем суд во всем разберется… если разберется. Как повернется дело, очень трудно предположить. Моя власть велика, но все же не безгранична.

— А может быть, вы заботитесь, прежде всего, о себе?

— И это тоже, — не стал отпираться Бартоломе. — Мне проще осудить де Гевару как колдуна, чем затевать громкий процесс… К тому же, поверьте мне, своим воскресением вы ничего не добьетесь. Совершенно уверен, что конфискованное имущество вам не возвратят, ваше доброе имя запятнано навсегда, а донью Анну все равно не вернуть…

— Что же мне делать? И как я смогу жить без нее?

— Как же вы жили без нее пятнадцать лет?

— Я жил надеждой!

— Но разве у вас отнята надежда? Дон Фернандо де Гевара умер или вот-вот умрет. Но умерло имя, вы-то живы! Неужели вы чудом избежали сотни смертей только для того, чтобы добровольно отказаться от жизни?!

Де Гевара сидел молча, опустив голову.

— Где ваша лошадь? — спросил Бартоломе.

— Я оставил ее около моего… около дома моего брата…

— Понятно. Значит, теперь она принадлежит какому-то счастливчику.

Бартоломе выглянул в окно: гроза прекратилась.

— Идемте! — сказал он де Геваре.

— Куда?

— Я попробую еще раз устроить ваш побег. Постараюсь убедить одного контрабандиста, сорви-голову, взять вас на борт… Надеюсь, он согласится.

Дон Фернандо покорно последовал за инквизитором.

Бартоломе вернулся домой под утро. Один.

Долорес долго и напрасно ждала его и, в конце концов, заснула.

Бартоломе оставил ей записку и ушел на утреннее заседание трибунала.

* * *

Долорес проснулась поздно. По всей видимости, уже наступил полдень. Солнце уже успело заглянуть даже в самые узкие и глухие улочки города. Долорес откинула бордовый бархатный полог кровати, который поддерживали резные деревянные столбики. Солнечные лучи пробились в щель между шторами и теперь весело играли пылинками. Они разогнали ночные страхи, и даже ужасная ночная гроза казалась теперь чем-то далеким и почти нереальным.

Долорес никогда не вставала так поздно. Но она всю ночь не сомкнула глаз, дожидаясь Бартоломе. Но он не вернулся. Опять не вернулся. Однако у своего изголовья она обнаружила записку. Бартоломе просил ее не волноваться, уверял, что все идет хорошо, но ему необходимо быть в трибунале, и обещал вернуться к концу дня. Долорес порадовалась, что умеет читать. Однако ей было немножко грустно оттого, что она понимала: он никогда не будет принадлежать ей полностью. Человек, отважившийся вступить в схватку с самим дьяволом, никогда не будет сидеть около женской юбки. Но если бы он был другим, она не полюбила бы его.

Долорес вскочила с постели, оделась, подбежала к зеркалу. Ей хотелось посмотреть, изменилось ли что-нибудь в ее облике со вчерашнего дня, когда ее судьба сделала такой резкий поворот. Долорес даже удивилась, что осталась совсем такой же, и, пожалуй, выглядела еще красивее, несмотря на бессонную ночь… Долорес улыбнулась своему отражению. Ей всегда говорили, что она очень похожа на мать…

Боже мой! Улыбка исчезла с губ Долорес. Внезапная мысль обожгла ее точно огнем. Мама! С того времени, когда Долорес тайком бежала из дома, она ни разу не вспомнила о ней! Ни разу не вспомнила о той, что была ей ближе и дороже всех на земле, дороже всех, пока она не встретила Бартоломе… И она могла так поступить! Она, которая до сих пор отлучалась из дома лишь на часок-другой, чтобы сходить на рынок или сбегать поболтать к подружке! Бедная мама! Что с ней?! Скорее!..

В дверь негромко постучали, а затем на пороге возник взлохмаченный Санчо.

— Доброе утро, сеньорита, — сказал он немного смущенно. — Принести вам завтрак?

Долорес тоже смутилась. К ней никогда не обращались в таком почтительном тоне и уж, конечно, ей никогда не прислуживали.

— Санчо! — сказала она. — Я должна немедленно вернуться домой! Я должна уйти!

— Сеньорита вольна идти, куда ей вздумается, и возвращаться, когда захочется, — также почтительно ответил слуга. — Это ваш дом.

— Я должна сейчас же увидеть маму!

— Проводить вас, сеньорита?

— Нет, нет, не надо!

— Хозяин будет очень огорчен, если не застанет вас, когда возвратится, — заметил Санчо.

— Я быстро вернусь, только объясню ей все, успокою ее, — пообещала Долорес и внутренне содрогнулась, понимая, что мама едва ли успокоится и утешится, после того как услышит правдивую историю о том, что произошло. А врать Долорес не умела и не хотела.

Долорес спешила, как только могла. Ее сердце, казалось, вырвалось из ее груди и летело впереди, а она никак за ним не успевала.

По дороге она натыкалась на прохожих, но у нее не было времени даже извиниться. Вслед кто-то обзывал ее чертовой девкой, кто-то отпускал шуточки на ее счет. Долорес ничего не слышала.

Наконец она рванула дверь своего дома, которая почему-то оказалась незапертой, торопливо взбежала по лестнице, бросилась в комнату матери…

Франсиска, сгорбившись, сидела у окна. Привлеченная внезапным шумом, она подняла голову. Долорес ахнула. За два дня ее мать как будто постарела на десять лет. Должно быть, она ни на минуту не смыкала глаз. Она была страшно бледна, щеки ввалились, глаза покраснели, то ли от бессонницы, то ли от пролитых слез…

— Мамочка! — Долорес бросилась к ее ногам, упала перед ней на колени, прижалась щекой к ее руке. — Прости меня, ради Бога, прости меня, глупую!.. Я не хотела!..

— Доченька моя, ты жива, жива и здорова… ты вернулась, — тихо проговорила Франсиска, обнимая дочь. — Я обошла всех наших знакомых… Тебя нигде не было… Я обратилась к твоим подругам… Они тебя не видели… Я искала тебя по всему городу, но никто ничего не слышал о тебе… Я была в порту… Я просила Рамиро и его друзей найти тебя… Но и они ничего не смогли сделать… Рамиро сказал, ты сбежала с любовником… Я не поверила… Я стала молиться Богу, и Бог услышал меня. Ты жива, ты вернулась, ты снова со мной!

— Мамочка, я…

Долорес предпочла бы, чтобы мать накричала на нее, выбранила самыми последними словами, даже надавала бы ей подзатыльников. Но вынести эти тихие слова укора, этот взгляд, полный слез, было выше ее сил! Стыд точно прожег ее насквозь. Стыд, но не раскаянье…

А потом прозвучал вопрос, от которого, Долорес знала, ей не уйти, и на который нужно было чистосердечно — по-другому она не умела — ответить.

— Где ты была?

— У него, — Долорес казалась, что эта фраза все объясняет, что теперь каждый видит и знает, кто ее избранник, она даже удивилась, когда мать не поняла ее.

— У кого?

— У Бартоломе.

— Кто это?

Смутившись под внимательным взглядом матери, Долорес сбивчиво объяснила, что Бартоломе и инквизитор брат Себастьян — это одно и то же лицо.

— Доченька моя, он… обидел тебя?

— Кто? Бартоломе? — Долорес даже улыбнулась сквозь слезы. Сейчас сама мысль о том, что Бартоломе мог причинить ей зло, представлялась совершенно нелепой. Когда она в первый раз пришла к нему домой и осталась с ним наедине, она почувствовала себя голубкой в когтях ястреба. Как много изменилось с той поры! Теперь она понимала, что Бартоломе никогда не взял бы ее силой и что вовсе не обморок спас ее от расплаты. Он отпустил бы ее, даже если бы она только расплакалась или просто попросила пощады. Ничего не произошло бы вопреки ее желанию.

Но сейчас Долорес ощущала: то, что случилось, невозможно скрыть. А, может, материнским чутьем Франсиска угадала все, что не было сказано.

— Так вот какова цена нашей свободы! — с горечью произнесла мать. — О, если бы я знала, что ради нашего спасения ты пожертвуешь своей честью, я предпочла бы тысячу раз умереть! Отвечай мне: все это так? Это правда?

— Нет, мама, это неправда! То есть… это правда, но не совсем… Это не вся правда, мама!

— Что же еще?

— Я люблю его, мама! — теперь взгляд Долорес был ясен и тверд.

— Человека, который едва не осудил нас!

— Который спас нас, мама!

— На его счету сотни невинных жертв!

— Но и сотни спасенных, мама!

— И сотни казненных!

— Мама, ты несправедлива к нему! Бартоломе поймал черта. Кто, скажи мне, отважился бы на это?!

— Дочка, что ты говоришь?! Какой черт?!

— Тот самый, что всех убивал. Помнишь?

— Ты устала, ты больна… Человек не может поймать черта.

— Ах, мама, если б ты знала!..

Долорес хотела рассказать, какие опасности довелось ему пережить, какие мучения вынести, но осеклась на полуслове. Мама, родная мама, не понимала ее!

— Где он сейчас?

— В трибунале, — упавшим голосом ответила Долорес.

— Там, где новые жертвы подвергаются допросам и пыткам, и другим молоденьким девушкам предлагают внести выкуп за себя, своих матерей, отцов и братьев?!

— Мама, — прошептала Долорес, — это жестоко!

— Прости, доченька, но я так хотела, чтобы ты была счастлива, чтобы твоим мужем стал честный, порядочный человек. Долорес, что же ты наделала?!

— Мама, вспомни! Ты отказалась от богатства и титулов, чтобы последовать за моим отцом! Ты стала его женой вопреки всем запретам и условностям!

— Женой, а не любовницей! — возразила Франсиска.

— А если бы он был не моряком, а монахом, это остановило бы тебя?

— Бессмысленно рассуждать о том, чего не было!

— Но, мама, почему я не могу быть с человеком, которого люблю?! Кому я этим причиняю зло? Кому я мешаю? Почему я должна отказаться от своего счастья?! Ради чего?!

— Разве это счастье — прятать свою любовь и знать, что она преступна?

— Что ты говоришь, мама?! Разве любовь может быть преступной?!

Франсиска отвела взгляд.

— Мамочка, — прошептала Долорес, обнимая ее, — прости и не сердись на меня… Я тебя не оставлю. Я буду часто-часто приходить к тебе. Обещаю!

— Ты хочешь сказать, что сейчас… возвратишься к нему?

Долорес непонимающе посмотрела не нее разве могло быть иначе?

— Пусть будет так, как ты хочешь, дочка, — всхлипнула Франсиска. — Я не стану чинить тебе препятствий… Лишь бы ты была счастлива!.. Но как я боюсь за тебя! И как мне больно! Я буду молиться, чтобы тебе не пришлось поплатиться и жестоко раскаяться! Я буду за тебя молиться, но благословить тебя — выше моих сил!

* * *

Наконец-то в зал допросов ввели настоящего, а не мнимого колдуна! Несмотря на то, что де Гевара был ранен, обессилен, измучен, Бартоломе не рискнул остаться с ним один на один. Он велел страже остаться и встать у входа.

Де Гевара, по всей видимости, очень страдал и держался только усилием воли.

— Дон Лоренсо! — негромко окликнул его Бартоломе.

При звуке этого имени колдун встрепенулся, поднял голову, и от инквизитора не ускользнуло удивление, даже растерянность узника. А ведь смутить этого человека было не так легко!

— Я вижу, давненько никто не называл вас так, — усмехнулся инквизитор. — Целых пятнадцать лет. Достаточный срок, чтобы забыть, как вас звали на самом деле.

— Так этот дурень Фернандо все-таки выдал меня? — произнес колдун, и в голосе его прозвучала сдерживаемая ярость.

— А вы рассчитывали, что он будет молчать? — ответил инквизитор вопросом на вопрос.

— Да! Да! Я так думал! — казалось, это не слова, это стрелы злости слетали с языка де Гевары. — Какую я допустил ошибку! Я рассчитывал на силу его любви к моей жене! О, как глупо я поступил! Как можно полагаться на благородные порывы человеческой души, точнее, на порывы, слывущие благородными!.. Если хочешь чего-нибудь достичь — делай ставку на самые гнусные пороки и страсти, — и никогда не ошибешься!

— Благодарю за совет, — улыбнулся Бартоломе, а про себя добавил: «Им-то я сейчас и воспользуюсь».

— Нет, — продолжал он, стараясь не упустить ни одного жеста, ни одного движения де Гевары. — Вас выдал не дон Фернандо.

— Тогда кто же?!

— Зачем вам это знать? — с напускным равнодушием отозвался инквизитор. Но внутренне он весь собрался, сосредоточился. Он понимал: если сейчас он окажется достаточно хитрым, осторожным и осмотрительным, он узнает, кто же еще был осведомлен о подмене братьев, а, возможно, узнает также имя того, кто предостерег де Гевару.

— Так это был старый хрыч?! — от клокочущей ярости голос де Гевары стал хриплым.

— Да, — кивнул Бартоломе. — Именно.

«Кто бы это мог быть? Старый слуга? По крайней мере, ясно одно, предатель — старик».

— Ах, вот оно как!.. О, если бы я мог ему отомстить!..

«Делай ставку на самые низкие человеческие страсти! Де Гевара зол. Дай ему возможность удовлетворить свою злость!»

— Вы можете ему отомстить, — тихо сказал инквизитор. — Пожалуй, это единственное утешение, которое у вас еще остается.

Колдун встрепенулся. Он понял.

— Я могу его оговорить? Я могу на него донести? Я могу утянуть его с собой? — также тихо спросил он.

— Изобличить своего сообщника, — поправил Бартоломе. — Я вас слушаю.

— Это он во всем виноват! Это он научил меня колдовству! Это он…

— Давайте все по порядку, — прервал его Бартоломе. — Донос начинают с имени.

— Извольте, если вам так больше нравится… Его преосвященство Хуан Карранса, епископ города…

Бартоломе сделал вид, что записывает. На самом деле, он опустил голову, чтобы не выдать своего удивления.

— Так это он предупредил вас о предстоящем аресте? — с наигранным безразличием спросил он.

— Да, — подтвердил де Гевара. — Он.

Мгновение — и все поведение Каррансы предстало перед инквизитором в другом свете. Бартоломе вспомнил, как старичок заинтересовался доносом на колдуна. Теперь он понял и смысл странного вопроса, заданного епископом де Геваре на первом допросе: «Неужели вы не получали предупреждения свыше?» и простодушный ответ узника: «Не получал». В своем стремлении избежать скандала в епархии его преосвященство явно переусердствовал.

Бартоломе захлестнула такая же волна злости, как и де Гевару. Значит, из-за Каррансы, этого тихого, смирного, увлеченного древним искусством старичка, погибло столько невинных людей, да и сам он едва не поплатился жизнью! «Ну, подожди, старый хрыч, я тебе это припомню!»

— Виноват во всем только он, — продолжал де Гевара со злобной ухмылкой и даже не пытаясь придать своим словам вид правдоподобия. — Я встречался с ним на шабаше… Он…

— Замолчите вы! — оборвал его Бартоломе.

— Я готов покаяться, — заявил колдун, хотя выражение его лица, хищного, искаженного гримасой боли и злости, говорило совсем о другом.

Со свойственной ему изобретательностью, де Гевара искал лазейку, в которую мог бы ускользнуть.

— Нет, — резко ответил Бартоломе. — Не выйдет. Я не стану с вами разговаривать. Я не стану вас слушать. Для меня вы — дон Фернандо де Гевара, упорствующий и нераскаявшийся еретик, колдун, не признавший свою вину даже под пытками. Ваши слова записаны в десятках протоколов. Улик и свидетельских показаний против вас столько, что хватило бы и на сотню человек. Вы совершили столько преступлений, что не вправе рассчитывать не только на помилование, но даже на снисхождение. Дон Фернандо де Гевара, вы будете осуждены!

— А как же милосердие церкви? — злобно рассмеялся де Гевара. — Ведь Бог велел нам прощать!

— Вот у Бога прощения и просите, — ответил Бартоломе, — а люди вас вряд ли простят.

* * *

Сразу же после допроса де Гевары Бартоломе отправился во дворец епископа. Он не помнил, как он миновал расстояние между зданием трибунала и резиденцией епископа. В его душе все просто кипело от злости.

На парадной лестнице дворца слуги попытались остановить нежданного гостя, что-то бормоча о плохом самочувствии его преосвященства. Одного из них, оказавшегося у него на пути, инквизитор отшвырнул прочь; решительно отстранил второго; взяв за воротник, встряхнул третьего.

— Где он?

— В парке, — пролепетал испуганный слуга.

Епископ тем временем неспешно прогуливался по лужайке вокруг фонтана. Он делал это потому, что был убежден в том, что движение полезно для здоровья, а не потому, что хотел поразмяться. В последнее время его преосвященство вообще потерял вкус к жизни. Ничто его не радовало, даже наядам уже неделю не приходилось исполнять свои соблазнительные танцы. Даже картины и статуи почти не отвлекали епископа от мрачных мыслей. Старичок был грустен, подавлен, расстроен.

В проделки дьявола его преосвященство не верил. Допустить, что де Гевара раздвоился, он тоже не мог. Настоящий де Гевара скрывался в павильоне в епископском парке, в этом сомневаться не приходилось. Правда, вот уже несколько дней он не давал о себе знать, но это еще совсем не означало, что он наконец-то окончательно исчез. Он мог появиться, когда ему вздумается. Если в парке прятался истинный де Гевара, значит, тот, в тюрьме, был ненастоящим. Следовательно, дон Фернандо де Гевара в застенке никогда не был. Если он там никогда не был, значит, он был свободен и мог вытворять все что угодно. И, значит, он не маскировался под дьявола, который держит в страхе весь город, он им был! Мысль о том, что он сам помогает скрываться еретику и убийце, приводила епископа в трепет. Выдать де Гевару было все равно что признаться в пособничестве колдуну, не выдать — означало стать его сообщником.

Епископ долго терзался раздумьями и сомнениями, но так ничего и не решил. Как обычно, он предоставил событиям идти своим чередом, а в том случае, если де Гевара или брат Себастьян заподозрят его в предательстве, отговориться неведением. В конце концов, разве он виноват в том, что дьявол облюбовал его парк? Нет, нет, он ничего об этом не знал…

Однако жизнь епископа все же превратилась в настоящий ад. Он боялся инквизитора, боялся де Гевару. Он поистине оказался между Сциллой и Харибдой. Оставалось только ждать, которое из чудовищ его скорее проглотит. По ночам епископу снился то мрачный застенок, то кинжал убийцы. Первые трое суток после возвращения из трибунала, где он увидел двойника де Гевары, Карранса безвыходно просидел в своей спальне. Но время шло, а его не арестовывали и не убивали. Мало-помалу старичок вернулся к обычному образу жизни, возобновил свои прогулки по парку, но все же тревога ни на минуту не оставляла его.

Внезапное появление Бартоломе повергло епископа в смятение. Он остановился, точно увидел перед собой карающего ангела, втянул голову в плечи и от этого стал как будто еще меньше ростом. Впрочем, он до такой степени привык лицемерить, что даже сам со всей определенностью не смог бы сказать, действительно ли он перепугался до полусмерти или намеренно прикинулся немощным и беззащитным.

— Ваше преосвященство! — окликнул его Бартоломе, задыхаясь то ли от быстрой ходьбы, то ли от ярости.

Епископ попытался улыбнуться. Улыбка получилась заискивающей и подобострастной. Карранса догадывался, что добром дело не кончится.

— Побеседуем, ваше преосвященство?

Обычное хладнокровие изменяло Бартоломе. Его просто трясло от злости, голос дрожал.

— Всегда к вашим услугам, брат мой! — пролепетал Карранса. — Прошу вас!

Епископ направился в сторону беседки. Хоть на минутку-другую он стремился оттянуть неприятный разговор. Но Бартоломе не намерен был ждать. Он догнал епископа, положил руку ему на плечо и резко развернул лицом к себе.

— Вы предупредили дона Фернандо де Гевару об аресте!

— Какой странный вопрос! — пробормотал епископ. — С чего вы взяли?

Его преосвященство ошибался. Это был не вопрос, это было обвинение.

— Вы! — повторил Бартоломе.

— Я?

— Отвечайте!

— Отпустите! — пискнул Карранса. — Вы забывайтесь!

Он не смотрел в глаза инквизитору, его взгляд блуждал по сторонам, словно в поисках, за что бы зацепиться. Епископ лихорадочно искал лазейку из неприятного положения.

Бартоломе отпустил епископа.

— Сегодня, наверное, очень странный день, — пролепетал епископ, которого испугало ненадолго воцарившееся грозное молчание. — Я… неважно себя чувствую… Вы, как мне кажется, тоже… не в себе… Сегодня очень жарко, вы не находите?

Болтовня епископа показалась Бартоломе издевательством. Он и сам не успел опомниться, как схватил старичка за воротник и окунул головой в бассейн.

— Остудись, старый хрыч!

Епископ пускал пузыри и слабо трепыхался. Пока он еще шевелился, железная рука инквизитора сдавливала его шею. Но вот слабое сопротивление прекратилось. Бартоломе вовремя опомнился, на свое счастье и на счастье Каррансы…

Он вытащил почти задохнувшегося, наглотавшегося воды епископа, стряхнул, как мешок.

— Вы предупредили де Гевару?!

Его преосвященство хотел позвать на помощь, но не смог, с его губ сорвалось только что-то похожее на всхлипывание. Ноги подкосились, и он безвольно опустился на оградку бассейна. Бархатная шапочка епископа так и осталась плавать в воде. Выглядел он действительно жалким. Редкие, седенькие волосики прилипли ко лбу и щекам, с них стекали капли, и, казалось, это не вода, это слезы текут по его морщинистым щекам. И весь он был какой-то маленький, взъерошенный, несчастный, точно цыпленок, которого окунули в воду.

Но Бартоломе не знал жалости.

— По справедливости, — сказал он, — вас следовало бы утопить! Не пугайтесь! Не в бассейне! В интригах и кляузах! Вы, ваше преосвященство, утопили город в крови! Ваш собственный город!

Епископ не оправдывался, и это молчание было равнозначно признанию.

Бартоломе хотел высказать епископу все, что о нем думает, но внезапно почувствовал, как бессмыслен и бессилен его гнев. Он только что едва не вытряхнул душу из слабого старичка. Но, в чем бы не был виновен этот старик, его страдания теперь не могли уже ничего ни изменить, ни исправить. Они даже его ничему бы не научили.

Бартоломе отступил, как всегда отступал перед беззащитностью. Он только безнадежно махнул рукой, повернулся и пошел прочь.

Его остановил слабый оклик епископа.

— Брат мой, что теперь со мной будет?

— Что с вами может быть? — не понял инквизитор.

— Вы… сообщите?..

Наконец-то Бартоломе догадался, о чем идет речь.

— Ах ты, старый хрыч, — сказал он, не столько гневно, сколько удивленно, — погубил столько людей, а теперь трясешься за свою кафедру?! В самом деле, есть за что опасаться… Статуи, фонтаны, амфоры, наяды, черт побери! Как обидно все это потерять, не правда ли?

Епископ только издал тихий звук, то ли писк, то ли стон.

Губы Бартоломе скривились в презрительной усмешке. Но поникший старичок вызывал не только презрение, но и жалость.

— Не бойся, старый лис, — сказал инквизитор, — я не донесу. Живи, как жил раньше. Но, — добавил он, отчеканивая каждое слово, — отныне не смей становиться мне поперек дороги! Власть в епархии принадлежит мне! И если я замечу, что ты, старый крот, роешь под меня подкоп, я раздавлю тебя, как гусеницу!

— Хорошо, — всхлипнул епископ. — Только оставьте мне мои доходы, мои картины, моих маленьких девочек…

— Черт возьми, никто не покушается на твой гарем! — Бартоломе против воли рассмеялся.

…Когда инквизитор ушел, епископ еще долго сидел на оградке бассейна, глядя, как его шапочка плавает в воде. Он даже не попытался ее достать.

* * *

Их было пятеро в пустом и гулком зале заседаний. Пятеро отцов-инквизиторов, которые должны были вынести окончательное решение по делу о ереси и колдовстве дона Фернандо де Гевары. Пятеро, если не считать секретаря, сидевшего в углу за столом.

Четверо из них были в белых рясах доминиканцев. На этом фоне выделялся только епископ в фиолетовой сутане.

Бартоломе оглядел присутствующих.

Брат Хуан, настоятель здешнего доминиканского монастыря, — высокий, тощий, как жердь. Смуглое, худое лицо с глубоко запавшими глазами, острыми скулами, бескровными тонкими губами выдавало аскета и фанатика. Бартоломе казалось, что порой в этих ввалившихся глазах сверкал огонек безумия.

Брат Фелипе, каноник собора св. Петра, доктор богословия, — коренастый мужчина с высоким лбом мудреца и совершенно лысым, без единого волоска, черепом. Он задумчиво гладил рукой подбородок.

Эти двое были приглашены лишь в качестве консультантов и имели право лишь совещательного голоса. Высказать свое мнение они должны были первыми. Впрочем, от их мнения почти ничего не зависело.

Епископ, и без того маленький и тщедушный, сейчас совсем как-то съежился, поник, скорчился в кресле. Старого сибарита отнюдь не радовала необходимость принять участие в работе трибунала и взять на себя часть ответственности за приговор.

Подле Бартоломе дремал жирный брат Эстебан. Сегодня о пытках речи не было, а значит, просыпаться не имело никакого смысла.

— Я надеюсь, Господь вразумит нас и внушит наилучшее решение этого прискорбного дела, — сказал Бартоломе. — Прежде всего, я хотел бы выслушать ваше мнение, брат Хуан.

Глаза настоятеля злобно сверкнули.

— Этот человек — колдун, алхимик, астролог, закоренелый и упорствующий еретик! Он отрекся от нашей святой матери-церкви! Он совершил множество злодеяний, за которые ему не будет прощения ни на небе, ни на земле! Душа его будет пылать в адском огне, но и тело его должно поглотить пламя! Он заслужил смерть! — под конец высокий голос брата Хуана перешел на визг. — Он должен сгореть во плоти, во плоти, во плоти!

«Хорошо, — отметил про себя Бартоломе. — Иного я от этого изувера и не ожидал».

— Вы предлагаете выдать его светским властям, чтобы он был наказан в соответствии с законом?

— Да, да, да!

— Что скажете вы, брат Фелипе?

Богослов многозначительно сдвинул брови, от чего его массивный лоб прорезали глубокие морщины, и изрек:

— Поскольку обвиняемый погряз в наитягчайших грехах и навсегда погубил свою бессмертную душу, наша святая матерь-церковь должна извергнуть его из своего лона и само имя его предать проклятию. А дабы неповадно было никому другому вступать по его примеру на путь погибели, дон Фернандо де Гевара должен подвергнуться примерному публичному наказанию по всей строгости закона и без снисхождения.

— Если я вас правильно понял, вы также предлагаете выдать де Гевару светским властям для приведения приговора в исполнение?

— Да, без сомнения.

— Ваше преосвященство? — Бартоломе перевел взгляд на епископа.

Тот беспокойно заерзал в кресле.

— Может быть, — растерянно промямлил он, — нам не следовало бы так торопиться… Де Гевара принадлежит к знатной и уважаемой фамилии… У него, кажется, есть влиятельные родственники при дворе… И вообще… прежде чем принимать решение, когда дело идет о человеческой жизни, человеческой душе, пусть даже и заблудшей, следует хорошенько поразмыслить, все взвесить… Может быть, мы еще немного подождем, а уж потом?.. А?

Бартоломе стиснул зубы. Он понимал, как нелегко епископу, человеку от природы мягкому и нерешительному, вынести смертный приговор, даже под угрозой потери епископской кафедры. Ему вообще сложно произнести решительное «да» или «нет». Тем не менее, если епископ сейчас выскажется против сожжения еретика и его мнение разойдется с мнением инквизиторов, Бартоломе будет вынужден обратиться за окончательным утверждением приговора в Высший совет инквизиции в Мадриде. Процесс надолго затянется. К тому же, Бартоломе совсем не хотелось, чтобы в дело о дьяволе, где он, по существу, действовал по своему произволу, вмешалась Супрема.

— Ваше преосвященство! — повторил инквизитор с угрозой в голосе.

— Ваше преосвященство, — вмешался брат Хуан, — человек, о котором идет речь, настоящее исчадие ада, дьявол во плоти! Неужели вы думаете, что его можно помиловать?! Неужели вы думаете, что можно даровать ему жизнь?!

В этот момент Бартоломе даже почувствовал, что благодарен настоятелю.

— Ваше преосвященство! — повторил он еще настойчивей.

— Ну, да, да, — пробормотал епископ. — Я согласен… Пусть он будет… гм… выдан властям… для… В общем, Бог с ним!

Бартоломе облегченно вздохнул.

— Брат Эстебан?

— А? Что такое? — очнулся тот.

— Что вы скажете по этому поводу?

— Ну, разумеется… Казнить. Казнить, да? — брат Эстебан вопросительно посмотрел на Бартоломе: то ли он сказал, что требовалось?

— Да, да, — отозвался Бартоломе, сдерживая неподобающую случаю усмешку.

Теперь слово было за Бартоломе. Его голос был решающим. Все взоры устремились к нему. В зале воцарилась такая тишина, что стало слышно, как в углу скрипит пером секретарь.

Как много может передумать человек за одно мгновенье! Бартоломе давно решил участь де Гевары. Но сейчас ему вспомнились десятки картин, пронеслись перед его мысленным взором, сменяя одна другую: хохочущий дьявол, занесший шпагу для смертельного удара, безжизненная донья Анна, разрытые могилы, неизбывное горе доньи Марии, сестры несчастного Диего, испуганные люди… Де Гевара заслужил смерть.

Пренебрегая всеми условностями, завуалированными, уклончивыми формулировками, Бартоломе произнес только одно слово:

— Сжечь!

В ответ он услышал печальный вздох епископа и горячий шепот благодарственной молитвы, возносимой братом Хуаном. Никто не посмел противоречить.

Бартоломе поднялся.

— Через две недели состоится торжественное аутодафе, — сказал он.

И опять ему никто не возразил.

Бартоломе повернулся к секретарю.

— Я прошу вас уведомить о нашем решении коррехидора, судей королевской палаты и городские власти. Через шесть дней на главной площади должен быть возведен эшафот, а также трибуны для судей и именитых граждан города. Кроме того, распорядитесь, чтобы за городскими стенами было приготовлено подходящее место для казни преступника и для предания пламени тел еще четверых осужденных, умерших в ереси: дона Диего де Аранды, доньи Люсии де Луна, Яго Перальты и Педро Рамиреса.

Когда все разошлись, Бартоломе ненадолго задержался в зале. Итак, он вынес еще один смертный приговор. Первый приговор, ответственность за который лежит исключительно на нем. Никто его не принуждал, напротив, он сам добился смертной казни для обвиняемого. И настоял бы на своем, даже если бы ему противоречили. Бартоломе убеждал себя, что поступил верно, что такому отъявленному злодею, как де Гевара, место только на костре. И, тем не менее, его не оставляло гнетущее, тоскливое чувство, которое любой человек испытывает всякий раз, когда лицом к лицу сталкивается со смертью.

* * *

Бартоломе опомнился только на улице, когда почувствовал, как кто-то потянул его за рукав. Он обернулся: перед ним стоял мальчик лет десяти.

— Святой отец, — взволнованно заговорил тот, — прошу вас, пойдемте со мной… Мой дедушка умирает! Он послал меня за священником… Я увидел вас, и…

— Хорошо. Идем, — кивнул Бартоломе.

Он просто подчинился обстоятельствам. Он скорее дал себя увести, чем поспешил на помощь умирающему с полным сознанием того, что он делает. «Сегодня меня со всех сторон окружает смерть, — невольно отметил он. — То ли я сам несу смерть, то ли она спешит мне навстречу».

— Что случилось с твоим дедом, сын мой?

— Мой дедушка — моряк, — шмыгнул носом мальчик. — Его бригантина возвращалась из Барселоны, когда поднялся шторм. Дедушка был на палубе, он сам стоял у руля, когда снесло рей. И дедушке перебило спину… В тот вечер за борт смыло двух матросов, — добавил он. — Сегодня бригантина вернулась в порт… Дедушку принесли домой… Мать позвала Родригеса, аптекаря… Он говорит, дедушка не выживет…

Бартоломе вспомнил ужасную грозу, разразившуюся два дня назад. Страшно было даже тем, кто находился на берегу.

«Если старику переломило хребет, он действительно безнадежен», — сказал себе Бартоломе.

— Как зовут твоего деда? — спросил он мальчика, спросил без особого интереса, просто так, лишь бы что-нибудь спросить, а в ответ неожиданно услышал:

— Его зовут Алонсо Вальдес.

Бартоломе вздрогнул.

— Капитан «Гальеги»?

— Да, да! — подтвердил внук моряка и с гордостью добавил. — Вы его знаете? Его многие знают! Здесь очень уважают моего дедушку!

Бартоломе только вздохнул. Ему стало жаль старого капитана.

Старика в городе действительно уважали. Бартоломе понял это по тому, что в этот час, час скорби, дом Вальдеса был полон друзей. Это были такие же, как он моряки, либо соседи.

Но старик никого не хотел видеть. Старик требовал священника. Поэтому Бартоломе тотчас же провели к постели умирающего.

— Наконец-то! — вздохнул старик при виде монаха. Его сил хватило только на то, чтобы слегка повернуть голову в сторону вошедшего.

— Оставьте нас одних, — велел Бартоломе внуку и дочери Вальдеса.

— Я вас знаю, — тихо произнес старик, пристально вглядываясь в лицо доминиканца.

— Разумеется, — кивнул Бартоломе, присаживаясь на край постели. Он назвал себя. Он без утайки объяснил, кто он такой, тем более что сейчас скрывать свою должность и звание не имело никакого смысла. Вальдес все равно унес бы тайну его превращений с собой в могилу.

— Мне очень жаль, что тебе так не повезло, — сказал инквизитор. — И если в моей власти чем-нибудь помочь тебе или твоим близким, я это сделаю, обещаю!

— Я хочу только одного, — ответил старик, — облегчить душу, прежде чем я предстану перед Творцом. Потому что…

Он горько вздохнул. Сейчас он был совсем не похож на прежнего Вальдеса, каким его знал Бартоломе. Старик сильно страдал, видимо, не только телесно, но и душевно. Что-то сильно угнетало его, очевидно, он и в самом деле боялся предстать перед Создателем.

— Антонио Диас свободен, — сказал Бартоломе, чтобы хоть чем-нибудь его утешить. — Он действительно был невинен, как младенец.

— Хотел бы я быть таким же, как он! — ответил старик. — Но, увы!..

— Может быть, твой грех не так уж тяжел, как тебе представляется, — заметил Бартоломе.

— О нет! Помните, однажды я сказал вам, что как-то совершил ужасную ошибку?

— Помню, — кивнул Бартоломе.

— Нет, это была не ошибка, это было преступление, за которое мне пришлось расплачиваться мучительными угрызениями совести!

— Я слушаю тебя, — сказал инквизитор. Сейчас он должен был выглядеть одновременно строгим судьей и внимательным утешителем. Он знал, чего от него ждет несчастный старик, и потому старался его не разочаровать, хотя про себя давно решил, что отпустит Вальдесу любые прегрешения, даже если вдруг выяснится, что в молодости тот был морским разбойником и укокошил несколько сот человек.

— Это произошло пятнадцать лет назад, — начал старик. — У меня тогда уже было собственное судно. И я был очень дружен с Лопе по прозвищу Длинный, Педро Кривым и Санчо Лопесом. Это были отчаянные ребята. Но до той поры ни они, ни я ничем себя не запятнали! Кроме, может быть, Лопе… О его прошлом ходили темные слухи… В то время все мы думали только о том, как бы побольше заработать. И вот однажды Лопе созвал нас и сказал, что ему предложили выгодное дельце. Нужно только помочь одному кабальеро избавиться от другого, и нам хорошо заплатят… Не знаю, почему я дал себя уговорить… Наверно, меня соблазнили деньги, а может, мне просто не хотелось казаться трусливей других… В общем, мы посовещались и решили взяться за это дело. Лопе сказал, что сеньор де Гевара заплатит нам каждому по сто эскудо, когда увидит своими глазами труп своего брата…

— Как ты сказал?! — перебил Бартоломе Вальдеса. — Де Гевара?!

— Да, — ответил старый моряк. — Я хорошо запомнил это имя. На всю жизнь.

— Фернандо де Гевара? Лоренсо де Гевара?

— Не знаю… До этого я лишь мельком видел обоих братьев, но одного от другого я бы не отличил, да и, признаться, мне это было безразлично… Я знал только одно, что оба они — крепкие парни, с любым из них не так-то легко справиться. Де Гевара, который нас нанимал, велел нам ждать его брата ночью около дома сеньоров де Авила. Сказал, что его брат обязательно туда придет, потому что все ночи проводит под окном одной красавицы… Мы с Лопе решили его подкараулить, а Санчо и Педро оставили ждать нас на берегу в шлюпке. Тут-то я и почувствовал, что у меня коленки дрожат. «Послушай-ка, — сказал я Лопе, — он, наверно, вооружен и будет защищаться». «Скорее всего, — согласился Лопе. — Тут надо действовать с умом». Лопе Длинный был горазд на выдумки. Он подумал немного и объявил мне: «Как только он появится, подойдешь и заговоришь с ним». «Что же я ему скажу?» «Что хочешь! Хочешь, скажи ему, что ты его теща, хочешь, скажи, что из-под земли вылез, в общем, неси все, что угодно, только отвлеки его, а уж я-то свое дело знаю!» «Хорошо», — согласился я, хотя мне стало совсем плохо. Надо же было ввязаться в такое дело! Я молил Бога, чтобы никакой де Гевара не пришел! Но, увы, все вышло так, как и говорил его брат. Когда я увидел его, я перекрестился, хотя позволительно ли креститься перед таким делом! — и пошел ему навстречу. Не помню, что я ему говорил. Он то ли заинтересовался, то ли удивился, а, скорее всего, решил, что я пьян. Но пока он меня слушал, сзади подкрался Лопе и огрел его камнем по затылку. И рука у него не дрогнула! Де Гевара упал, даже не застонав. «Ну, — шепнул мне Лопе, — теперь ткни ему нож под ребра, и бежим!» А я — не могу! Да и Лопе оказался не храбрее. Нам бы бросить его и скрыться побыстрее — деньги потерять жалко. А на улице, хоть и ночь, того гляди, кто-нибудь появится! «Вот что, — решил Лопе, — хватай его за ноги, и потащили отсюда, а там сообразим, что делать!» Де Гевара был не из легких, но страх придал нам сил. Мы с ним быстренько добежали до берега. Лопе пощупал, бьется ли жила у него на шее, и объявил: «Живой!» До сих пор не знаю, то ли Бог уберег нас от смертоубийства, то ли черт сыграл с нами злую шутку. Добрались мы до условленного места, где Педро и Санчо ждали нас со шлюпкой. Глядим, их трясет не меньше нашего, точно это они, а не мы едва не убили человека. «Навались на весла, парни! — велел Лопе. — На бригантину!» «Зачем вы его притащили! — возмутился Санчо. — Мало нам одного покойника!» «Одного?» «А вы взгляните-ка вон туда!» И точно, гляжу: у самой кромки воды лежит что-то похожее на мешок. Лопе подошел, посмотрел. «Да ведь это Пьянчужка! — говорит. — А ну, отваливаем, пока он не очухался и нас не узнал!» Пьянчужкой звали одного городского нищего, который все, что ему удавалось выпросить, пропивал… Никто не помнил, какое у него было имя на самом деле… «Правда, — говорит Педро, — это Пьянчужка! Только он никого больше в этой жизни не узнает. Преставился, бедняга!» Наверно, выпил он лишнего, свалился, да тут же и дух испустил, может, даже захлебнулся на мелком месте… «Кидай в шлюпку и того, и другого!» — велел Лопе. Мы бросили в шлюпку и живого, и мертвого, прикрыли их парусиной и налегли на весла. Лопе был догадливей нас всех, наверно, он уже понял, что делать дальше… Мы с ним не спорили, не до того было…

— И вы сняли одежду с де Гевары и надели ее на Пьянчужку! — невольно воскликнул Бартоломе.

— Да, святой отец, — удивленно произнес старик. — Именно так оно и было. Лопе сказал: «Обманем сеньора! Покажем ему покойника, получим деньги, а того парня продадим пиратам. Таким образом, у нас будет двойная выгода, и грех на душу не возьмем». Мы посовещались и согласились с ним. Потом Лопе взял Пьянчужку за волосы и разбил все лицо об окованный железом край сундука, куда мы его положили. Теперь Пьянчужку и родная мать не узнала бы. Де Гевару мы раздели, связали, заткнули ему рот, так, на всякий случай, он в себя еще не пришел… Его одежду мы натянули на Пьянчужку… Святой отец, я никогда не забуду эту ночь! Представьте себе, в одной каюте лежит покойник, в другой — связанный пленник. Мне казалось, всем вокруг ясно, что на бригантине собрались преступники, словно на мачте был поднят флаг с надписью: «Здесь находятся убийцы!» Мы пугались каждого звука, каждого всплеска воды… Часа через два на бригантину прибыл брат пленника. Лопе показал ему мертвого Пьянчужку. «Хорошо поработали, ребята, — сказал он. — Однако здорово же вы его отделали!» «Мы старались», — усмехнулся Лопе. «Ну-ка, — распорядился де Гевара, — разденьте его!» Мы переглянулись, но подчинились. Второй раз за эту ночь я раздевал труп! Де Гевара бросил нам узел с одеждой и велел надеть ее на покойника. «Теперь, — велел он, — бросьте его в шлюпку и везите обратно на берег». Мы возмутились. Мы сказали, что проще выйти в открытое море, а затем выбросить труп за борт. «Делайте, что вам говорят! — заорал де Гевара. — Ваше дело повиноваться, а не рассуждать». И снова мы перевезли покойника. Опять мои руки прикасались к холодному, мертвому телу… Мы доставили Пьянчужку туда же, где нашли его. Потом де Гевара велел нам троим, мне, Санчо и Педро, отправляться назад на бригантину и сидеть тихо, а Лопе, как самого сообразительного, послал в таверну, наказав ему объявить, что он нашел утопленника, и поднять тревогу. Судя по всему, Лопе справился с поручением, как надо… А утром мы собрали остальных наших товарищей-моряков и подняли паруса. Признаюсь, никогда я так не радовался, когда родной город исчез из вида… Но долго еще мне снились выныривающие из воды покойники. Лопе, Санчо и Педро, я думаю, чувствовали себя не лучше… Так мы и называли эту ночь — Ночь трупа, или Ночь-с-трупом. Педро и Санчо в этом же году расплатились за содеянное: оба умерли от кровавого поноса. Лопе Длинный переселился в Валенсию, от греха подальше… Здесь остался лишь я… вместе с угрызениями совести… Хорошо это или плохо, только в городе и в самом деле поверили, что один из братьев де Гевара утонул. Виновника не нашли, а может, и не искали… В общем, никто не мешал мне жить, кроме собственной совести…

— Что же вы сделали с пленником? — спросил Бартоломе, хотя хорошо знал ответ.

— Мы продали его мавританскому торговцу, который направлялся в Алжир. Бедняжка! Может быть, ему лучше было бы умереть! А я… Я, как мог, старался загладить свою вину и жить честно! Я никого не убивал, святой отец, не убивал! И, если не считать зуботычин, которыми я иногда награждал своих матросов, я никогда больше не подымал руки на человека! Могу ли я надеяться на прощение, святой отец?

— Не волнуйся, — попытался успокоить Бартоломе умирающего. — Знаешь, все обошлось… Пленник алжирцев жив и здоров, он возвратился на родину… Виновного вот-вот настигнет суровая казнь… Уже настигла.

Однако слова инквизитора неожиданно произвели на старика совершенно иное впечатление.

— Настигла! Настигла расплата! — прошептал он. — Божий суд справедлив! И я тоже должен был расплатиться за свой грех! Уже заплатил… А может, то, что я переживаю сейчас не идет ни в какое сравнение с тем, что ждет меня на том свете…

— Говорю тебе, все обошлось! — Бартоломе даже рассердился. — Человеческую душу ты не загубил! Грех твой, конечно, тяжел, но ничего непоправимого не произошло!

— Слава Богу! — вздохнул старик.

Он ненадолго замолчал и вдруг с тревогой спросил:

— Откуда вы знаете? Вы меня обманываете! Вы, наверно, просто хотите меня утешить!

— Неужели ты думаешь, что в такой момент я мог бы сказать тебе неправду?

— Он жив? Это действительно так?

— Он жив, Алонсо. Он много выстрадал, это правда, но он жив! И он свободен!

— Слава Богу! — повторил старик.

— Отпускаю тебе грехи твои, сын мой, — торжественно произнес Бартоломе. — In nomine patris et filii et spiritus sancti. Amen.

Старый моряк слабо улыбнулся.

— Теперь я умру спокойно, — сказал он.

* * *

Дон Лоренсо де Гевара проснулся задолго до рассвета. Было темно и тихо, только в углу камеры негромко скреблась мышь.

Де Гевара знал: это было последнее утро в его жизни. Он поразился, как он вообще мог заснуть, точнее, ненадолго задремать, в такую ночь. Вероятно, сказались усталость и слабость. Ему оставалось жить еще часа два-три, не более. Скоро за ним придут. И он совершит на виду у толпы свой последний путь, последний путь от тюрьмы, через главную площадь, до кемадеро.

Сперва он думал покаяться, примириться с церковью и тем самым сохранить себе жизнь, но, поразмыслив, понял: он только приготовит себе еще худшую участь; костер заменят пожизненным заключением. Вместо часа мучений он обречет себя на годы, если не на десятилетия, непрерывных страданий. Вместо того чтобы сгореть, он сгниет заживо, и тюремные крысы будут обгладывать его пятки. Нет, это не для него!

Слабый луч света проник в забранное решеткой оконце под потолком. Рассветало. Значит, час близок.

Если бы де Гевара мог обернуться птицей, он проскользнул бы меж толстых прутьев решетки. Если бы он мог превратиться в мышку, он протиснулся бы в щель под дверью. Если бы он мог стать львом, он растерзал бы гнусных монахов и стражей, которые вот-вот придут за ним. Но он не мог ни того, ни другого, ни третьего. Почему? Ведь великие колдуны, он об этом слышал, могли принимать облик и зверя, и птицы. Но ни разу не удалось ему ничего подобного. Наверное, ему недоставало для этого знаний. О, как много он познал и постиг, но, видимо, не все, не все…

Он с детства стремился к знанию. Он чувствовал, что умнее, одареннее своих сверстников. Но судьба была несправедлива к нему. Он был вторым, младшим сыном. А первым, наследником, был Фернандо. Глупый Фернандо! Фернандо, который не умел ничего, кроме как объезжать лошадей и натаскивать собак! Он даже читать и писать, как следует, не выучился! На что он истратил бы и без того скромные сбережения родителей? На гончих собак? Или спустил бы в карты? А Лоренсо деньги открыли бы дорогу к знанию. Нет, не к тому знанию, которым кичатся магистры и лиценциаты, выучившиеся только сыпать цитатами из Священного писания. Нет, де Гевара стремился к знанию, которое могло дать власть и могущество, к знанию, которое возвысило бы его над другими людьми. Он хотел держать в своих руках нити жизни и смерти!

Для начала ему нужны были деньги. Деньги, которые пошли бы на покупку инструментов и книг. И Лорен-со исправил ошибку судьбы, отделавшись от глупого, никчемного Фернандо. Удачная женитьба довершила остальное. Брак между доном Фернандо и доньей Анной был делом решенным. Стоило ли объявлять о смерти Фернандо? Проще было самому стать им. И дон Лоренсо стал доном Фернандо. Однако он думал, что брат действительно умер. Он хотел, чтобы брат умер. Но настоящий Фернандо вернулся с того света… Впрочем, он появился даже вовремя… Лоренсо научился управлять судьбой, он научился использовать во благо себе даже крайне неблагоприятные обстоятельства.

Две страсти сжигали де Гевару: злоба и стремление к власти. Он ненавидел этот мир, с рождения встретивший его, как своего врага. Он ненавидел глупцов, окружавших его, тупиц, только и умевших что бормотать заученные молитвы.

Он вступил на путь знания. Почему же посреди дороги земля вдруг разверзлась у его ног и он провалился в мрачное, темное подземелье? Только потому, что его предали. Предал, как он считал, гнусный, безмозглый старикашка. О, в этом мире никому нельзя доверять!

Одно утешало де Гевару: его смерть не останется не отомщенной. Он убил почти всех своих врагов. Правда, первым он хотел уничтожить доносчика, вернее, доносчицу… Он не успел. Он не сразу догадался, что это была его жена. Ну, ничего, он отомстит ей даже из-за гробовой доски, достанет с того света! Донья Анна долго не проживет! Ничто в этом мире не должно оставаться безнаказанным! Ничто, кроме власти, знания и могущества! Он обладал знаниями, значит, властью, значит, был никому не подсуден. Но с высоты своего знания он имел право судить своих врагов. Он имел право уничтожать тех мелких, жалких, трусливых людишек, что ползали у его ног. Он те только мог вызывать демонов, он сам мог стать демоном. Он мог стать посланцем ада, он имел власть над жизнью и смертью, он мог губить, кого захочет, губить как тело, так и душу! Он наслаждался страхом, который внушал своим жертвам. Он держал в страхе весь город. Он был властелином этого города! И вот, надо же!..

Все бы обошлось, если бы не чертов старикашка, который выдал его инквизиции. Но и ему де Гевара сумел отомстить. Он умрет, а его месть по-прежнему будет жить! Он оговорил епископа. Значит, его преосвященство тоже поплатится. Злобная усмешка скользнула по губам де Гевары.

И все же… Смерть застала его посреди пути. Через два часа он будет казнен на потеху глупой толпе. На потеху людям, которые все, вместе взятые, не стоят даже его мизинца!

Де Гевара был наслышан о казнях колдунов. И все же он никогда не думал, что такое может произойти с ним самим. Он был уверен в своей хитрости и осторожности. И что же? Какой-то напыщенный, тощий монах поймал и запер его! Такое могло произойти только по случайности! То ли дьявол подвел своего верного слугу, то ли он сам где-то допустил оплошность.

Де Гевара тщетно искал допущенную им ошибку, когда услышал шум приближающихся шагов, а затем лязг запора. За ним пришли. Что ж, он покажет этим глупцам, как надо умирать!

* * *

Рамиро Веласко повезло. Ему удалось протиснуться в первые ряды зрителей, сразу же за цепью стражников, следивших за порядком во время аутодафе. Чтобы не пропустить самое интересное, Рамиро не пошел смотреть на процессию, которая с утра потянулась от здания инквизиционной тюрьмы до городской площади. Впереди шли монахи-доминиканцы с зажженными свечами в руках. Эти свечи были зеленого цвета — цвета надежды и милосердия. За монахами следовали осужденные. Каждого сопровождали двое приспешников инквизиции, так называемых «фамильярес», в обязанности которых входило не столько утешать приговоренных на пути к эшафоту, сколько следить, чтобы ни один из них не сбежал.

Рамиро решил, что лучше заранее занять удобное место на площади, а уж оттуда рассмотреть этих богомерзких еретиков и ведьм. Поэтому Рамиро пришел на площадь одним из первых. К тому же, он был дюжим парнем и вполне мог отвоевать себе местечко у прочих зевак.

Это было первое аутодафе в городе, и потому все жители сбежались поглазеть на торжество. Были заняты балконы всех домов, выходящие на площадь. Дюжина мальчишек висела на конной статуе короля перед городской ратушей. Кое-кто вскарабкался даже на крыши домов.

От эшафота, на который должны были взойти осужденные, чтобы выслушать свой приговор, Рамиро все-таки оттеснили. Он оказался рядом с помостом, предназначенным для отцов-инквизиторов, местного епископа и монахов. Напротив находилась трибуна для именитых граждан города, пожелавших присутствовать на церемонии. Местная знать Рамиро не слишком интересовала, но он слегка огорчился, что не сможет вблизи посмотреть на ужасных еретиков.

Рамиро однажды уже побывал на аутодафе, в Валенсии. И теперь он был уверен, что, при виде приговоренных, сразу же определит, кого какая судьба ожидает. На еретиков надевали позорящее одеяние желтого цвета — санбенито. На тех, кого осудили на сожжение заживо, санбенито были разрисованы взвивающимися вверх языками пламени и кривляющимися чертями. Наверно, черти радовались, что душа еще одного грешника вот-вот попадет к ним в лапы. Санбенито тех еретиков, которых сперва должны были удушить гарротой и лишь потом сжечь, тоже разрисовывались огненными языками, только направлены они были остриями вниз. На примиренных с церковью, то есть на тех, кто раскаялся и кого приговорили к тюремному заключению на разные сроки, к публичной порке, галерам, штрафам или конфискации имущества, надевали санбенито с крестом святого Андрея. Головы еретиков венчали бумажные колпаки — коросы, тоже с изображениями пылающих костров или без них.

По слухам, сегодня должны были сжечь одного человека — колдуна и чернокнижника — живьем, а еще четверых поклонников дьявола — «в изображении», потому что они умерли до суда. Пламя поглотит их останки вместе с деревянными статуями.

Один за другим осужденные должны были подняться на эшафот, а городской глашатай — объявить им приговор. Если он произнесет: «Святая церковь сделала для тебя все, что возможно, и теперь передает тебя в руки светских властей с просьбой обойтись с тобой как можно более милосердно», значит, этого человека ожидает мучительная казнь. После оглашения приговоров один из инквизиторов должен был прочесть перед народом проповедь. Затем Рамиро намеревался отправиться вместе с процессией за город, на кемадеро — площадку для сожжения приговоренных, где в землю уже были врыты деревянные столбы и приготовлены кучи дров, и посмотреть, как пламя поглотит проклятых еретиков и как богомерзкий колдун поджарится заживо.

Но все вышло иначе.

Едва судьи поднялись на помост, Рамиро тотчас забыл обо всем, включая еретиков, на которых ему так хотелось поглазеть. Он впился взглядом в стройного, худощавого человека, занявшего место рядом с епископом. Господи, это же его враг, человек, укравший у него возлюбленную!

Рамиро узнал бы этого мерзавца где угодно. Это лицо, освещенное светом фонаря, было последним, что моряк успел увидеть, прежде чем провалиться в беспамятство, в ту несчастную ночь, когда он с приятелями натолкнулся на Долорес и незнакомца. Не могло быть ни малейших сомнений! Те же черные с проседью волосы, резко очерченные скулы, насмешливые складки в уголках губ. Он и сейчас, кажется, усмехается, чертов распутник! Он, видать, настолько привык менять обличья, что и сам уже не помнит, кто он такой. В светской одежде он выглядит строго, как священник, а в монашеском облачении держится с надменностью и высокомерием, как настоящий гранд. Сразу видно, что происходит из благородных! Понятно, почему Долорес променяла на него простого матроса! Рамиро давно заподозрил, что Долорес спуталась с дворянином, но такого он себе даже вообразить не мог. Инквизитор!

— Инквизитор! — прошептал Рамиро. Страшная догадка возникла в его голове. Долорес и ее мать были арестованы по подозрению в колдовстве, заключены в тюрьму трибунала, но поразительно легко отделались и уже через месяц были на свободе, оправданные и счастливые. «Значит, она тогда уже ему отдалась! Вот какова цена ее свободы! Падшая женщина! Для девушки из порядочной семьи грех вступить в любовную связь, но стать любовницей монаха — это грех вдвойне. Потаскуха! Она опозорила честь семьи! А я-то, я-то какой дурень!.. Ее отец просил меня беречь и защищать его единственную дочь. Я честно выполнял свой долг и надеялся, что однажды она станет моей женой. О, как я был глуп, как я был слеп, как я был наивен! Да лучше бы ей дважды, трижды, двадцать раз сгореть, чем принять такой позор!»

Рамиро больше ничего не видел и не слышал. Бешеная ярость застилала ему глаза, кровь стучала в висках. Он нащупал за поясом рукоятку кинжала и рванулся вперед. И налетел грудью на древки скрещенных алебард. Его грубо оттолкнули, отшвырнули назад.

— Куда лезешь, собака?!

Рамиро скорее почувствовал, чем осознал: сейчас его враг, там, на трибуне, огражденный железной стеной стражников, недоступен. Пока недоступен. Надо лишь чуть-чуть подождать… А сейчас… У Рамиро было еще одно дело, еще более важное!..

Толпа напирала на него сзади, впереди угрожали алебарды стражников. Рамиро изо всех сил принялся расталкивать народ, работая локтями, плечами, кого-то награждая тумаками, кому-то отдавливая ноги. Выбраться, выбраться отсюда!.. Сгрудившиеся вокруг люди и неистовая злоба внутри, казалось, готовы были задушить моряка. Но от этой же дикой злобы силы Рамиро, и без того недюжинные, как будто удесятерились.

Он выбрался из толпы и бросился к дому Долорес, сначала скорым шагом, затем бегом, все быстрее, быстрее, быстрее!..

* * *

Бартоломе не торопился. После аутодафе он не спеша возвратился домой, где его ждал один лишь Санчо. Долорес не было. Бартоломе не хотел, чтобы она ходила смотреть на процессию и уж, тем более, на сожжение еретиков. Он не хотел, чтобы она видела его в такой роли — роли палача. Но Долорес и сама не испытывала желания смотреть на казнь. Она сказала, что проведет этот день у матери. Он не возражал.

Бартоломе переоделся. Ему казалось, что от его сутаны несет запахом дыма и крови. А ведь он не приближался к кострам меньше, чем на пятьдесят шагов! Он хотел сбросить эту одежду, как змея сбрасывает старую кожу, чтобы засверкать новой. Он хотел забыть все, что с ним произошло за последние три месяца. Все пережитое тяготило, мучило его, но впереди, наконец-то он в это поверил! — его ждало счастливое будущее.

Бартоломе расправил кружевной воротник, оглядел себя в зеркало и слегка, не без самодовольства, улыбнулся. Он выглядел несколько утомленным, но все же, он это осознавал, довольно симпатичным.

Первым делом он отправился к Долорес.

В дверях ее дома он, к своему удивлению, столкнулся с Каталиной Мендес. Толстуха едва не сбила его с ног. Доносчица не узнала инквизитора, вернее, она на него не посмотрела, потому что ей было все равно, кто перед ней.

— Она вот-вот окочурится, — сообщила она, захлебываясь, по-видимому, не столько от волнения, сколько от злорадства. — Уже пришел отец Педро, чтобы причастить ее. Ей-богу, она не протянет и двух часов!

Бартоломе не успел даже остановить и расспросить ее. Толстуха подобрала юбки и побежала дальше, приговаривая:

— Надо рассказать всем соседям! Ох, и удивятся!

Первой мыслью Бартоломе было: что-то случилось с матерью Долорес.

Он вошел в дом и увидел там совершенно незнакомых ему людей. По всей видимости, это были друзья и соседи. Они тихо переговаривались, словно в ожидании чего-то, они упоминали имя Долорес.

Внезапный страх сжал сердце Бартоломе.

Он громко позвал Долорес.

На него посмотрели, как на сумасшедшего.

— Где она?

Он не знал расположения комнат в доме, в большом двухэтажном доме, напоминавшем о днях былого процветания, но теперь порядком запущенного.

— Где она?!

Какая-то женщина неопределенным жестом указала ему на дверь:

— Там. С ней сейчас только мать и священник.

Бартоломе бросился в указанную комнату.

Долорес, его Долорес, бледная, поникшая, лежала на постели. Заплаканная Франсиска держала ее за руку. Рядом с ней полный пожилой священник тихо бормотал молитвы.

При виде Бартоломе Долорес встрепенулась, приподнялась, точнее, попыталась приподняться, но с тихим стоном вновь опустилась на подушку.

— Я дождалась тебя! — горячо прошептала она. — Я сумела тебя дождаться! Я…

Девушка захлебнулась от кашля.

— Милая моя! Что с тобой? Что?!

Бартоломе упал перед ней на колени. Он обнял Долорес, а в ответ услышал тихий стон, точно причинил ей боль.

— Что, что случилось?

Мать, сквозь рыдания, которые она не могла сдержать, сбивчиво объяснила, что произошло. Они с дочерью были дома вдвоем, когда ворвался Рамиро. Он походил на сумасшедшего. Он потребовал, чтобы Долорес призналась в совершенном грехе. Долорес рассмеялась ему в лицо. Тогда он схватился за кинжал. Франсиска не успела опомниться, как моряк с криком: «Умри, опозоренная девка!» нанес удар ее дочке. Клинок вошел в ее грудь справа… Рамиро бежал… Франсиска послала соседского мальчика за врачом. Тот сказал, что рана смертельна и посоветовал обратиться не к нему, а к священнику… Соседский мальчишка обежал всех соседей и всем рассказал о необыкновенном происшествии…

— Рамиро! — повторил Бартоломе.

У него застучало в висках, и лишь легкое, почти неощутимое прикосновение умирающей привело его в чувство.

— Пощади его! — прошептала она. — Ради меня, пощади его! Он просто… глупый, глупый мальчишка… Он так ничего и не понял… Он никогда не знал, что значит по-настоящему любить…

И вновь кашель заглушил ее слова. Казалось, с каждым словом она теряла и кровь, и жизнь.

— Молчи, молчи, молчи! — Бартоломе зажал ей рот ладонью.

Она не послушалась его. В эти последние оставшиеся ей минуты она хотела успеть сказать все, что считала для себя самым важным.

— Я ждала тебя, — шептала она. — Я не могла умереть, не увидев тебя… Я… так люблю тебя!.. Я… так любила тебя!..

И это были последние ее слова. Ее глаза широко, удивленно раскрылись, точно она видела перед собой нечто, недоступное другим. Струйка крови побежала от уголка ее рта по щеке.

— О нет, нет, нет! — воскликнул Бартоломе. — Не уходи!

В последний раз она попыталась приподняться, в последний раз Дрожь пробежала по ее телу. И вдруг она отяжелела, обмякла у него на руках, ее голова запрокинулась…

Дикий крик матери разорвал тишину:

— Девочка моя, дочка моя!

Бартоломе медленно поднялся, уступив ей место около умершей. Даже труп Долорес не принадлежал ему.

Громче зазвучал голос пожилого священника, читавшего отходную молитву.

Вероятно, возглас Франсиски привлек внимание любопытных соседей. Понемногу все они собрались около умершей. Кто-то истово крестился, кто-то шептал молитвы, кто-то просто глазел с любопытством.

Бартоломе тихо, незаметно вышел. Здесь он был чужим.

И увидел другого одинокого человека. За столом, обхватив голову руками, сидел Рамиро. Его широкая спина вздрагивала. Он вернулся. Но это был уже не тот справедливый мститель, каким он себя вообразил. Это был подавленный, плачущий человек. Человек, который сам испугался того, что он совершил.

— Что с ней? — спросил он, с тревогой взглянув на Бартоломе. Он забыл о том, что еще два часа назад хотел убить инквизитора.

— Ее больше нет, — глухо ответил Бартоломе.

— Тогда убейте меня тоже, убейте! — простонал моряк. — Я заслужил!.. Нет такой кары, которой я не заслужил бы!

И он захлебнулся рыданиями, закрыв лицо руками.

Бартоломе побледнел. Он схватил матроса за жесткие взлохмаченные пряди, заставил его поднять голову. И увидел опухшую физиономию в потеках соплей и слез.

— Убейте! — всхлипнул Рамиро.

— Этим я не воскрешу ее! Я не воскрешу ее, даже если убью тысячу таких скотов, как ты! Ты, грязное животное, ты не стоил ни одного ее слова, ни одного ее взгляда!..

Бартоломе отпустил волосы Рамиро, и матрос бессильно ткнулся лбом в стол.

— Я пойду и сдамся властям, — сдавленным голосом проговорил он.

— Так что же ты сидишь?! Иди!

Рамиро не шевельнулся.

— Подонок! Ты не можешь даже этого! Ты, мужчина, поднявший руку на беззащитную женщину!..

Рамиро молчал, только плечи его время от времени вздрагивали.

— Уходи! — сказал Бартоломе. — Уходи и живи! Живи! Живи со своим горем, со своим позором, со своим отчаяньем! Живи и мучайся, потому что у тебя нет мужества ни для того, чтобы расплатиться за свое преступление, ни для того, чтобы умереть! Я мог бы уничтожить тебя, обрушив на тебя всю мощь святого трибунала. И ты принял бы самую ужасную смерть, какая только существует на белом свете. Я мог бы убить тебя сейчас. Но я не сделаю этого. Ты будешь жить, Рамиро. Ты будешь жить. И пусть жизнь будет для тебя большим наказанием, чем смерть!

* * *

Вот и все… Долорес больше нет… Погребена. Придавлена могильной плитой. Бартоломе был на ее похоронах. Он нашел в себе силы держаться спокойно, холодно, даже отчужденно. Он мог если не скрывать, то, по крайней мере, сдерживать свое горе. Он мог даже ежедневно ходить на заседания трибунала. Его о чем-то спрашивали, он отвечал, отдавал какие-то распоряжения… Но, возвращаясь домой, он бессильно падал на кровать или же неподвижно сидел, глядя перед собой остановившимся взглядом. Иногда на час-другой ему удавалось забыться тревожным сном, но и сон не приносил ему ни облегчения, ни забвения. Его мысль работала с той же четкостью, что и наяву. И стоило ему закрыть глаза, как образ убитой девушки вновь возникал перед ним. Долорес, Долорес, Долорес… Он повторял ее имя, но это не был призыв. Он не верил в бессмертие души. Он даже не мог надеяться на встречу с ней даже на небесах — в загробную жизнь он не верил тоже. Он давно разучился молиться. Даже это призрачное утешение было у него отнято. Настоящие мужчины редко плачут. Но он видел слезы дона Фернандо — слезы горечи и отчаянья, он видел слезы Рамиро — слезы раскаянья. Он сам не умел даже плакать. «Ах, Долорес, что же ты наделала?! Почему ты оставила меня? Почему?! Почему судьба с неизменным постоянством отбирает у меня все, к чему я успеваю привязаться?»

Боль утраты усугублялась чувством вины. Бартоломе не мог отделаться от мысли, что подлинный виновник смерти девушки — он, только он один. Он не смог уберечь, не смог защитить ее… Было бы лучше, если бы они никогда не встречались. Она мелькнула на горизонте его судьбы как падающая звезда, сверкнула и погасла. И, на миг ослепленный этой вспышкой, он поверил, что для него возможно счастье, простое человеческое счастье… Оно, как всегда, выскользнуло у него из рук…

Он сам не позволил ей присутствовать на аутодафе. Он сам позволил ей уйти к Франсиске. Она открыла дверь Рамиро, потому что ждала его, Бартоломе… Она слишком сильно ждала его…

Он не в первый раз столкнулся со смертью, даже не в десятый… Напротив, ему слишком часть приходилось смотреть ей в глаза. Но чем старше человек становится, тем острее воспринимает гибель ближнего, потому что тем сильнее она напоминает ему о его собственной близкой участи.

В доме инквизитора царил беспорядок. Санчо никогда не отличался избытком трудолюбия, а сейчас, при виде апатии господина, у него совсем опустились руки. По вечерам дом погружался во мрак, потому что ни хозяин, ни слуга не давали себе труда даже зажечь свечи.

Бартоломе не позволял себя беспокоить. Он не замечал слугу. И если Санчо слышал от него «Пошел вон!» или «Отстань!», то считал это благоприятным предзнаменованием, потому что чаще всего Бартоломе просто поворачивался лицом к стене.

К концу недели Санчо не выдержал и отважился заговорить со своим господином. Он даже решился зажечь свечу, чтобы хоть немного разогнать мрак и не натыкаться на каждом шагу на разбросанные вещи.

— Мой хозяин, — позвал он, — мой милый, добрый хозяин…

Санчо хотел сказать, как он предан ему, хотел сказать, что готов пойти за ним и в огонь, и в воду, что он это уже доказал во время схватки с дьяволом. Санчо хотел сказать, что, если теперь его господин считает себя одиноким и всеми покинутым, то это не правда. Пусть он только оглянется вокруг! Пусть он вспомнит, с какой легкостью даются ему победы над женскими сердцами. И если он до сих пор не придавал значения тому, какую он может вызывать преданность и симпатию, то виноват в этом только он сам. Он привык на ходу срывать цветы и не глядя бросать их себе под ноги. Но вот прекрасный цветок, всю чистоту которого он наконец-то сумел оценить, увял в его руках. Может быть, это наказание только справедливо… Но жизнь не кончена. И, если преданность его верного слуги для него хоть что-нибудь значит, Санчо готов сделать для него все что угодно. Санчо и сам раньше не понимал, как он привязан к своему господину. Он почти боготворил инквизитора, и сейчас был убежден, что страдает почти так же сильно, как он. Санчо хотел сказать ему все это. Но Санчо не умел говорить красиво.

— Хозяин, — сказал он, — не переживайте. На свете много других девушек. Хотите, я хоть сейчас приведу целый десяток?

— Санчо, — ответил Бартоломе, — ты дурак!

Это все же было лучше, чем ничего. Санчо радостно улыбнулся.

В это время почти бесшумно отворилась дверь, и в комнату проскользнул Мигель Отеро. Он остановился, удивленно озираясь. Санчо сделал ему знак выйти, но мальчик либо ничего не заметил, либо сделал вид, что не заметил.

При виде неожиданного посетителя Бартоломе вынужден был встать.

Сделав два шага, Мигель обо что-то запнулся. Он наклонился и поднял шпагу, ту самую, что посрамила учителя фехтования, ту самую, что была в руках Бартоломе во время схватки с дьяволом. Точнее, теми же самыми остались только посеребренный эфес и ножны, клинок, сломанный в поединке с де Геварой, был заменен новым.

— Возьмите вашу шпагу, — сказал Мигель и протянул ее Бартоломе.

— Что?

— Возьмите вашу шпагу, — повторил мальчик и с укоризной добавил. — Меч не бросают.

Взгляд Бартоломе рассеянно скользнул по стройной фигурке паренька, двумя руками протягивавшему ему шпагу.

— Меч не бросают, — повторил тот.

— Ах, шпага… Возьми ее себе, — отмахнулся Бартоломе.

Темные глаза Мигеля на мгновение вспыхнули радостью, но лишь на мгновение.

Он отрицательно покачал головой.

— Благодарю. Но этот клинок слишком тяжел для моей руки, — сказал он. — Возьмите же его!

— Санчо! — приказал Бартоломе. — Подбери подходящее оружие для мальчишки!

Слуга так и подскочил от радости. Он слышал прежний голос своего господина, твердый и повелительный. Санчо проворно юркнул в соседнюю комнату и тотчас вернулся с другой шпагой.

Бартоломе прекрасно понимал, что Мигель слукавил и что дело было отнюдь не в длине и тяжести клинка, мальчишка был достаточно рослым и крепким для своих лет. Но он был не только смелым, но и честным… Прославленная шпага не должна была покидать своего владельца. Для нее могло еще найтись применение. И судьба снова вложила ее в руки Бартоломе. Меч не бросают…

— Держи! — сказал Бартоломе, вручая оружие Мигелю. — Ты заслужил!

Мигель просиял.

— Теперь у меня есть шпага, — с гордостью сказал он и вдруг, со вздохом, добавил. — Только у меня нет учителя…

— А как же Пагано?

— Итальянец выгнал меня, — сообщил Мигель.

— За что?

— За то, что я сказал ему: он не самый лучший фехтовальщик в городе.

— Ну и дурень, — вставил Санчо. — Кто же тебя за язык тянул?!

Мигель наградил Санчо презрительным взглядом, а затем посмотрел в глаза инквизитору. Восхищение и мольба были в этом взгляде.

— Я обещал, что ты научишься владеть оружием, — тихо, но твердо произнес Бартоломе.

Мальчик затрепетал от восторга, угадывая продолжение фразы.

— Вы научите меня?.. Вы?!

Бартоломе молча кивнул.

— О, святой отец!

Бартоломе показалось, что мальчишка готов броситься перед ним на колени.

— Ну, ну, успокойся, — сказал он, и Санчо почудилось, что его господин даже слегка усмехнулся: к нему понемногу возвращалась жизнь. — Я думаю, из тебя выйдет толк. Я займусь тобой, когда вернусь…

— Вы уезжаете? — испугался Мигель.

— Я уеду, — вздохнул Бартоломе. — Уеду. Ненадолго. В Валенсию. Скажу, что меня призывают дела.

— Да, хозяин, — подхватил Санчо. — Уезжайте. Вам нужно отдохнуть, развлечься… Постарайтесь забыть все, что с вами случилось. Вы сильный, вы справитесь. У вас хватит мужества.

— Нет, Санчо, — тихо ответил Бартоломе, — подлинное мужество состоит не в том, чтобы найти забвение, а в том, чтобы научиться жить со своим горем.

 

Эпилог

Два всадника остановились на вершине холма, один был на вороной лошади, другой — на серой. Отсюда весь город был виден как на ладони. Он раскинулся вдоль синей глади залива, захватив два мыса, похожих на рога полумесяца. Несколько маленьких суденышек дремало в гавани. Длинная, узкая шебека, распустив паруса, как поднятые для взлета крылья, покидала гавань. Бартоломе узнал ее. Это была «Золотая стрела» Антонио Диаса.

Но ближе всего, у подножия холма, находилась опаленная огнем и солнцем площадка кемадеро. Серое облачко клубилось над ним: то ли поднятая ветром пыль, то ли дым, то ли прах.

— Санчо, — тихо произнес Бартоломе, и глубокое отчаянье прозвучало в его голосе, — все сгорело, Санчо…

— Ну, допустим, сгорел как раз тот, кого и следовало сжечь, — заметил слуга, сдерживая своего скакуна, пританцовывающего от нетерпения.

— Только выжженная земля остается за моей спиной, — добавил Бартоломе, точно не расслышав слов Санчо.

— Вы подумайте, — продолжал слуга, в свою очередь не придав значения реплике Бартоломе, — сколько бед мог бы еще натворить дьявол, если бы вы не остановили его?

— А сколько бед натворил я сам?

— А скольких людей вы избавили от бед?

— Сколько? — печально усмехнулся Бартоломе. — Я поймал преступника, но он уже успел совершить свою месть. Я освободил невинного — он теперь не знает, что делать со своей свободой. Я простил убийцу, но этим лишь сильнее наказал его. Я встретил любовь, и обрек ее на смерть. Я…

— Посмотрите! — вдруг перебил его Санчо. — Разве это не прекрасно вот так плыть навстречу своей судьбе? — и он указал хлыстом в сторону залива. «Золотая стрела» как раз проходила его горловину.

Там, на корме уходившего в море парусника, обнявшись, стояли двое: Антонио Диас и Мерседес. Они тоже смотрели в сторону берега, который через несколько часов должен был скрыться за горизонтом. Но ни капли сожаления не испытывали они, только радость обретенной свободы, только счастье, только светлые надежды на будущее. Позади остался кошмар трибунала и дым костра, поглотившего труп несчастного Педро Рамиреса.

— Ты ведь не перестанешь любить меня? — робко спросила Мерседес, пытаясь прочесть ответ в глазах Диаса.

— Как могло тебе такое прийти в голову?! — возмутился он.

— Но ведь я… оказалась родственницей человека, который… Он осужден инквизицией, и теперь на мне лежит несмываемое пятно позора!

— Забудь об этом! Навсегда забудь! Все позади! Я увезу тебя туда, где никому не будет никакого дела до нашего прошлого!

— А как же твоя мать? Сестры? Братья?

— Я буду часто их навещать. А ты, — в свою очередь спросил он, — вдруг ты когда-нибудь пожалеешь, что оставила свою мать и подруг ради меня?

— Никогда!

И они поклялись никогда не разлучаться и любить друг друга вечно, вечно…

А в нескольких шагах от них, опершись на планширь, стоял широкоплечий матрос и тоже мысленно посылал последнее прости городу, где прошла его юность, и взгляд его был полон тоски и отчаянья. Это был Рамиро Веласко, человек, пытавшийся убежать и от правосудия, и от собственной совести.

И еще один человек вышел на палубу, чтобы во второй раз и теперь уже навсегда проститься со своей родиной, — дон Фернандо де Гевара. Он скользил по удалявшемуся берегу безразличным взглядом. Все, что влекло его сюда — великая любовь и великая ненависть, — было уничтожено. Прошлого более не существовало. Оно исчезло в пламени костра, обратилось в пепел. А было ли у него будущее?

С вершины холма Бартоломе мог видеть лишь крохотное суденышко на водной глади залива. Но он знал, что все они, люди, чья судьба совсем недавно зависела от его воли, теперь там, на палубе «Золотой стрелы», уходившей в неизвестность.