Круглая луна повисла над колокольней собора св. Петра. Ни одно облачко не закрывало яркие, крупные звезды. Часы городской ратуши пробили полночь. Но город еще не спал. Где-то звенела гитара, откуда-то доносилась песня. На крыше ее подхватил хор бродячих котов.

В этот час прекрасные дамы, скрываясь за шторами и балконными решетками, ждали своих кавалеров. И звучали под окнами и балконами серенады, иногда прерываемые звоном скрещенных клинков. И то, и другое смолкало, когда слышался мерный шаг ночного дозора.

И лишь в одном конце города господствовала полная тишина. Могильная тишина. Это было городское кладбище, примыкавшее к францисканскому монастырю. Никто не решился бы ночью нарушить покой могил.

Старый сторож запер решетчатые кладбищенские ворота, повесил на них тяжелый замок и остановился, хозяйским взглядом обозревая ряды могил.

— Спите, спите спокойно, мои милые, — сказал он, очевидно, обращаясь к мертвецам. — Никто вас не потревожит. Вы ведь не в обиде на старого Педро? Если он иной раз и беспокоит вас, вы ведь его простите, не правда ли?

Постояв так четверть часа и, очевидно, удостоверившись, что на кладбище, кроме него самого, и, вероятно, призраков, никого больше нет, старик направился к своей убогой хижине, прилепившейся к монастырской ограде. Оттуда он вернулся с лопатой, закинул ее на плечо и бодро зашагал в дальний конец кладбища.

Педро Рамирес, кладбищенский сторож, а заодно и могильщик, был седым, сгорбленным, но еще крепким стариком. Он вполне справлялся с тяжелой работой. Его жилистые руки еще не ослабели, короткие кривые ноги не подгибались. Однако от долгого пребывания в одиночестве (или в компании мертвецов, что почти одно и то же) он приобрел привычку разговаривать вслух сам с собой.

— Вот здесь, — сказал он, остановившись около небольшой свежей могилки. — Здесь я закопал этого бедного мальчика. Он был совсем крошкой, и гробик такой маленький. Ну, теперь ему ни к чему его бедные, хрупкие косточки. Душа его на небесах, а трупу — ему все едино, — и старик, вместо того чтобы рыть новую могилу для очередного покойника, принялся раскапывать свежую могилу ребенка. Рыхлая, не успевшая слежаться земля легко поддавалась. Старик работал умело и быстро.

— Выдам его за некрещеного, — рассуждал Педро. — По размерам он вполне подходит — ему всего несколько дней от роду. Но умер он вполне по-христиански, иначе его не похоронили бы в освященной земле. Продам трупик колдуну. Он должен дать хорошую цену. А если он не возьмет, отнесу старой ведьме. Она, правда, скряга порядочная. И, к тому же, еще не расплатилась со мной за руку покойника, что я принес ей две недели назад. Правую… Нет, левую… И за трех жаб она тоже не заплатила. В следующий раз будет ловить их сама. Впрочем, жаб я ей готов даже простить. Мало их, что ли, в пруду прыгает… А вот за руку надо взять не меньше десяти эскудо. Никак не меньше. Вот колдун — тот платит аккуратно. Сразу же. Медью, правда, ну да уж Бог с ним… Решено. Ему и отнесу бедного крошку. Только что-то колдун давно не давал о себе знать…

Лопата ударилась обо что-то твердое — это была крышка гробика. И тотчас же чья-то тяжелая рука легла на плечо старика. Педро вздрогнул, как человек, которого застигли на месте преступления. Вздрогнул, обернулся и обмер. Перед ним стоял дьявол. Огромный, рогатый.

— Господи, помилуй! — пролепетал Педро, поспешно перекрестился, рухнул на колени прямо на гроб и начал шептать слова молитвы.

Но дьявол только захохотал.

— Вот как — ты взываешь к Богу! Ты, Педро Рамирес, святотатец, гробокопатель, осквернитель могил! Бог давно отвернулся от тебя, проклял тебя и отдал тебя мне! Мне! Отдал и душу твою, и тело!

Дьявол сгреб Рамиреса за воротник и вытащил из наполовину раскопанной могилы.

— Ну, Педро Рамирес, расчленитель трупов, скажи, где твое место? В аду, в самой глубине преисподней, в кипящем котле! Неужели ты думал избежать расплаты?! Иди ко мне, иди! Ты мой, навеки мой! Куда же ты?

Дьявол протянул к старику когтистые, волосатые лапы. Педро вскрикнул и пустился бежать так быстро, как только позволяли его короткие, кривые ноги. Обезумевший гробокопатель петлял среди крестов и могил, а его большими прыжками настигал черт. Старик бежал в сторону монастыря. Там думал он найти спасение, надеясь, что дьявол не переступит порог святой обители.

Старик закричал — его никто не услышал. Но даже если бы кто-нибудь и услышал этот вопль ужаса и отчаянья, раздавшийся среди могил, разве он поспешил бы на помощь, а не бросился бы со всех ног прочь от проклятого места?

Старик задыхался. Далее из его груди вырывался уже не крик, а хриплое, прерывистое дыхание, похожее на всхлипы.

— Еще никто не ушел от судьбы! Еще никто не ушел от возмездия! — раздавался за его спиной хохот дьявола.

Старик споткнулся, рухнул на чью-то могилу и почувствовал, как тяжелая нога придавила его к земле.

— Я по праву беру то, что принадлежит мне! — сказал дьявол и вынул из-под плаща огромный кинжал, больше похожий на нож мясника.

* * *

Ранним утром брат Бенито, один из монахов обители св. Франциска, как обычно отправился на кладбище, чтобы помолиться за упокой души умерших. Этот святой брат считал, что кладбище, где все вокруг напоминает о бренности земного, где каждый камень, каждый куст словно говорит: memento mori — самое подходящее место, чтобы мысленно обратиться к вечности. В течение десяти лет брат Бенито ежедневно приходил сюда, опускался на колени у первой же приглянувшейся могилы и погружался в молитву. И почти каждое утро его встречал кладбищенский сторож, тоже становился на колени и просил благословения.

На этот раз брат Бенито едва не наступил на распростертое тело Рамиреса. Сначала он подумал, что старику стало плохо, хотел было помочь могильщику подняться, но его рука коснулась окоченевшего трупа. На крики монаха сбежалась братия.

Рамирес лежал, уткнувшись лицом в землю, а между лопаток у него торчала рукоять кинжала. Кроме того, у него был отрублен указательный палец левой руки. Палец валялся тут же, рядом с трупом своего бывшего владельца. Около покойника монахи нашли и еще более ужасную вещь — договор с дьяволом, составленный по всей форме и подписанный кровью.

Братья обнаружили также только что раскопанную могилу и брошенную лопату. По этому поводу мнения разошлись. Одни полагали, что черт решил выкопать чей-то труп, а могильщик ему помешал, другие же считали, что Педро Рамирес оказался гнусным святотатцем, и в доказательство своей правоты приводили наличие договора с дьяволом: чего же еще ждать от человека, продавшего душу сатане?

Происшествие взбудоражило монастырь. Само собой, нельзя было ожидать, что три десятка монахов будут держать язык за зубами, и по городу поползли странные слухи. Если первое убийство, которое молва приписала дьяволу, вызвало сплетни, пересуды и даже насмешки, потому что, по мнению жителей города, ростовщик и не заслуживал ничего, кроме геенны огненной, то второе происшествие всерьез напугало горожан. Молва утверждала: черти бродят по улицам, хватают всех грешников и тащат их прямиком в ад. Отныне никто не мог поручиться за собственную жизнь, ибо кто же без греха?

В полдень договор с дьяволом уже находился в руках Бартоломе. И по слогу, и по форме он ничем не отличался от предыдущего, только вместо подписи в конце документа стоял жирный, бурый, расплывшийся крест: Педро Рамирес не умел писать. Бартоломе отметил, что и Яго Перальта, и Педро Рамирес, очевидно, стали жертвами одного и того же черта, почерк, во всяком случае, был тот же самый.

Прихватив с собой полупьяного Федерико Руиса, инквизитор лично явился, чтобы осмотреть место преступления. Кладбище будто вымерло — ни один человек теперь не рискнул бы прийти сюда.

Бартоломе отправил Руиса осматривать место происшествия, а сам вошел в хижину могильщика.

На первый взгляд, Рамирес жил очень бедно. Даже постель ему заменяла охапка соломы. В нос ударял отвратительный, но уже знакомый запах — запах тления. И, к своему непередаваемому отвращению, но уже без особого удивления Бартоломе обнаружил в убогом домике те же предметы, что и в лаборатории колдуна — кости и черепа. С потолка свисала связка сушеных лягушек. «Да, да, я все это уже видел. Кажется, я понимаю, откуда де Гевара получал всю эту гадость. Как раз отсюда. Выходит, старик раскапывал могилы, а трупы сбывал колдуну. Отдадим справедливость дьяволу: он тащит в преисподнюю души, которым давно туда пора».

Скрипнула дверь. Бартоломе обернулся. Перед ним стоял чумазый, лохматый, оборванный мальчишка лет десяти-двенадцати.

— Что тебе здесь нужно, сын мой?

— А вам, святой отец? — последовал дерзкий ответ.

— Что может делать священник в доме недавно умершего человека? Молюсь за упокой его грешной души.

— А, так значит черт прибрал нашего Старика, — сказал оборванец. — Жаль. Правда жаль.

Мальчишка и не подозревает, до какой степени его слова соответствуют истине, отметил про себя Бартоломе.

— Ты знал его?

— Конечно! Да кто же из здешних его не знает? Всякому хоть разок доводилось бывать на кладбище. Люди мрут — дело обычное. Так ведь?

— Так, — едва заметно усмехнувшись, согласился Бартоломе. — Но, мне показалось, ты искал здесь Педро Рамиреса, или Старика, как ты его называешь?..

— Выходит, я его не нашел.

— Зачем же он тебе?

— Я ловил для него лягушек.

— Лягушек? Зачем?

— Я не спрашивал, — оборванец сплюнул сквозь зубы на земляной пол. — Он платил мне мараведи за десяток.

— Зачем ему лягушки?

— Может, он их ел? — пожав плечами, предположил мальчик. — А еще я иногда приносил ему мышей.

— Их он тоже ел?

— Нет, я думаю, их ела его кошка.

— Как тебя зовут, охотник?

— Херонимо.

— У тебя есть отец, мать, Херонимо?

— Нет, — покачал головой оборванец. — Хотя, наверно, были. Ведь человек не может появиться на свет так просто, без отца и без матери.

— Чем же ты занимаешься, Херонимо?

— Да чем придется! Вот Старик мне здорово помогал. Не так уж часто встретишь человека, которому нужны мыши, лягушки и жабы.

— Значит, он был очень странным, этот Старик?

— Пожалуй. Он заговаривался. Сидит-сидит, а потом вдруг начнет говорить сам с собой!

— О чем же он говорил?

— Так, болтал всякую ерунду. На жизнь жаловался. В общем, ничего интересного. Вот безумная Хуана, та, что померла в прошлом году, будущее предсказывала, когда сама с собой говорила.

— Старик не был безумным?

— Конечно, нет!

— А это пристрастие к мышам?

— Ну и что? Я тоже люблю мышек, но ведь я же не сумасшедший! — возразил мальчишка.

— К нему кто-нибудь приходил?

— Да, родственники умерших часто просили вырыть могилу.

— А у него были друзья, родственники?

— Нет, что вы! Почти никого.

— Почти?

— Только племянница. Я видел, как она к нему заходила.

— Кто она?

— О, она очень красивая!

— Как ее зовут? Где она живет?

— Мерседес.

— И это все?

— Все.

— Где ее найти?

— Почем я знаю? Я что, слежу за ней?

— Она приходила часто?

— Послушайте, святой отец, что вы ко мне привязались?! Я же сказал, что не совал нос в чужую жизнь!

— За эскудо ты мог бы найти Мерседес?

— За эскудо я могу найти вам два десятка девчонок по имени Мерседес, а то и больше!

— Возьми, — Бартоломе протянул мальчику серебряную монетку.

— Так сколько девчонок вам привести?

— Ни одной. Ту, что мне нужна, я разыщу сам.

— Ну, как хотите!

Мальчишка зажал в кулачке неожиданно свалившееся на него богатство и поспешил исчезнуть, пока странный монах не передумал.

В это время вернулся Федерико Руис.

— Что скажете? Вы все осмотрели? — спросил Бартоломе альгвасила.

— Скажу, что дьявол пользуется толедским клинком, а ходит, как все мы, в сапогах, а вовсе не на копытах. По крайней мере, мне так показалось… Глупые монахи затоптали почти все следы! Этот черт…

— Этот человек?..

— Убийца!

— И к тому же, шутник, — мрачно заключил Бартоломе.

Инквизитор и альгвасил понимающе переглянулись. Однако Бартоломе не собирался щадить старого пьяницу, несмотря на его догадливость и опыт.

— Кстати, для вас здесь еще есть работа, — кивнул он на кучку костей в углу и связку лягушек.

— Пересчитать? — уныло поинтересовался Руис.

— И принести мне опись.

— После этого я свободен?

— Да, после этого можете пойти и выпить за упокой души этого святотатца, — вздохнул Бартоломе.

* * *

Поразмыслив, Бартоломе решил пожертвовать пару вечеров на то, чтобы подкараулить возможных покупателей кладбищенского товара. Кстати, несчастный могильщик оказался вовсе не таким уж бедным человеком, как это могло показаться на первый взгляд. Под грудой костей Федерико Руис обнаружил мешочек с двумястами эскудо. Бартоломе невольно отметил честность старого пьяницы, ведь все деньги, вплоть до последнего мараведи, он принес в святой трибунал, вместе с описью остального имущества. Бартоломе пришло в голову, что на торговле всякой дрянью, вроде рук покойников, мышей и жаб, оказывается, можно неплохо заработать. Лишь бы нашелся покупатель. Одним из них, вероятнее всего, был колдун де Гевара. А может, не только он?

Два дня Бартоломе и Санчо убили напрасно, поджидая сами не зная кого, в убогом домишке кладбищенского сторожа. Правда, Бартоломе все это время читал, прихватив с собой трактат о колдунах Иоганна Триттемия.

Инквизитор, который сейчас ничем не напоминал духовную особу — на нем был светский костюм из черного бархата, — устроился на ветхом хромоногом стуле, на почерневший стол положил пару заряженных пистолетов. Кроме того, он, как обычно, был вооружен кинжалом и шпагой. Возможно, эти предосторожности были излишни, и ни один колдун, ни одна ведьма не придет больше к своему старому знакомцу Рамиресу за костями покойников, тем более что слухи в городе распространяются с ужасающей быстротой, и наверняка уже все знают, что душу могильщика черти утащили в ад. И все же… Вдруг кто-нибудь, а может, и сам дьявол, заглянет к могильщику? Вдруг отыщется наследник двухсот эскудо или хотя бы желающие прибрать их к рукам? А может, придет таинственная Мерседес?

Время от времени Бартоломе отрывался от чтения, прислушивался и опять погружался в книгу. Но вокруг царила самая настоящая кладбищенская тишина.

Санчо приходилось хуже. Он совершенно не знал, чем заняться. Единственное, что ему оставалось, это забавляться картами. Сидя у дверей на грубо сколоченной скамье, Санчо раскладывал пасьянсы.

— Зачем мы здесь дохнем со скуки? — ныл он. — Кому нужен этот старый осел сторож? Его пристукнули только потому, что он попал под руку. Кого вы здесь дождались? Грязного мальчишку? Велика добыча, нечего сказать!

— Заткнись! — коротко бросал ему Бартоломе. — Молчи и слушай!

Впрочем, к вечеру второго дня Бартоломе и самому стало казаться, что он зря потерял время. Но случай часто приходит на помощь отчаявшимся.

Приближающихся шагов они не услышали. Только дверь хижины тихонько скрипнула и осторожно приоткрылась. В комнатку робко и бесшумно вошла девушка. Санчо мгновенно захлопнул за ней дверь и встал у входа. Увидев двух вооруженных людей, она тихо вскрикнула и метнулась к выходу. Но Санчо преградил ей путь. Несколько минут они боролись, точнее девушка звала на помощь и пыталась оттолкнуть Санчо, а он старался зажать ей рот.

— Посмотрите-ка, — воскликнул Санчо, которому, наконец, удалось схватить девушку за руки, — мы ставили сети на ястреба, а попалась голубка!

Действительно, хорошенькая посетительница была очень юной, лет пятнадцати, не больше.

— Отпусти ее, Санчо, — сказал Бартоломе. — Надеюсь, сеньорита не намерена продолжать сражение? Согласитесь, силы слишком неравны.

Девушка наконец оставила свои попытки сдвинуть Санчо с места и повернулась к Бартоломе. Он встал.

— Что вы здесь делаете? — она гордо вскинула голову, изо всех сил стараясь не показать страха. — И что вам от меня надо?

— Во-первых, добрый вечер, сеньорита, — Бартоломе слегка поклонился. — Во-вторых, не пугайтесь и не кричите. Вам ничто не угрожает. И, в-третьих, я вправе задать вам те же самые вопросы.

— Я пленница? — она перевела взгляд на застывшего у дверей Санчо.

— Вы гостья.

— А если я не хочу быть вашей гостьей?

— Но ведь вы к кому-то пришли.

— Не к вам!

— Вы уверены?

Девушка только презрительно фыркнула.

— Сеньорита, если вы ответите мне на парочку пустячных вопросов, я обещаю, что не стану вас задерживать.

— Я никакая не сеньорита! Я просто бедная девушка. И если вы — грабители, которые убили моего бедного дядю, — она кинула выразительный взгляд на пистолеты, — то у меня все равно ничего нет!

— Можно подумать, я вам угрожал! Санчо, возьми пистолеты и выйди вон! Довольны? А теперь я прошу вас, слышите? — прошу — уделить мне четверть часа.

Она промолчала.

— Я не ослышался? Вы сказали, что вы — племянница Педро Рамиреса?

— Да, племянница колдуна! — с вызовом ответила девушка. — Племянница человека, который заключил договор с дьяволом! Теперь вы еще намерены меня удерживать? И не испугаетесь со мной разговаривать?

— Напротив, мне очень нужно с вами поговорить.

Она вопросительно посмотрела на него.

— Скажите, ваше имя — Мерседес?

— С чего вы взяли?

— Какая разница? Итак, зачем вы пришли?..

— Здесь жил мой дядя… Мой любимый дядя… Я хотела увидеть все собственными глазами. То, что я узнала… это так странно, так нелепо. Мой дядя Педро был очень скромным, тихим человеком. Он никому не делал зла. Я никогда не поверю, что он мог пособничать дьяволу.

— Я тоже.

— Что?

— Я тоже не верю, что ваш дядя был приспешником дьявола. Но вел он себя… немного странно.

— Что же в нем было странного?

— Вам известно, чем он занимался?

— Да. Он был сторожем.

— Как безобидно!

— Конечно! И все, что про него сейчас говорят — ужасная клевета!

— Пойдемте.

— Куда?

— Но ведь вы хотели увидеть место преступления собственными глазами.

— Да-да…

Они шли рядом, как добрые знакомые. Девушка, как будто, поняла, что ей действительно никто не угрожает, и успокоилась.

— Может быть, вы все же представитесь, сеньорита? Ведь вы действительно Мерседес?

— Да. Мерседес Миранда.

— Где вы живете?

— На площади Королевы. В доме рядом с таверной. А кто вы?

— Называйте меня доном Бартоломе. Полагаю, для нашего случайного знакомства этого вполне достаточно.

Она молча кивнула.

— Здесь, — Бартоломе остановился перед маленьким свежим холмиком. — Убийца застал его в тот момент, когда он раскапывал могилу.

— Вы хотите сказать: закапывал?

— Нет, Мерседес, я сказал именно то, что хотел сказать.

— Не понимаю…

— Ваш дядя раскапывал могилы, Мерседес. В том числе, могилу вот этого мальчика.

— Вы лжете! — Мерседес отступила на шаг. — Нагло и подло лжете!

— Спросите брата Бенито из соседнего монастыря: он первым обнаружил труп. Расспросите остальных монахов: брат Бенито тотчас же позвал их. Вы знаете, что обнаружили во время обыска в домике вашего дяди? Человеческие черепа и кости. Не могут же все вокруг врать, Мерседес!

— Нет, — покачала головой девушка, — он не мог… И главное, зачем? Зачем?!

— Ему за это платили.

Мерседес внезапно побледнела.

— Я, кажется, поняла, — прошептала она. — Он не хотел, чтобы я приходила к нему… на кладбище. Чаще он бывал у нас с мамой… И приносил деньги… Иногда даже по две-три сотни эскудо… Если б не его поддержка, нам приходилось бы худо… Так неужели… это платье… эти туфли… все, что есть у нас с мамой… куплено на деньги, вырученные от продажи человеческих черепов?!

И горькие-горькие слезы хлынули из глаз Мерседес.

— Если б я только знала, если б я только знала, — всхлипывала она, — я никогда бы не позволила ему ничего подобного!.. Я бы сама стала работать… Нанялась бы служанкой в какой-нибудь богатый дом… Как же я теперь смогу жить на свете?! Ведь если он совершал такое, то только ради меня…

— Во всяком случае, вам не в чем себя упрекать. Вы ничего не знали и не могли знать.

Потрясенной девушке с трудом удалось взять себя в руки.

— Простите меня, пожалуйста, я оказалась такой слабой, — пробормотала она. — Я не хотела…

— Ну что вы! Я вас вполне понимаю.

— Я…могу идти?.. Должно быть, мама меня уже потеряла.

— Да, конечно. Я вас больше не задерживаю. Только будьте осторожны и не ходите одна на кладбище.

— Вы боитесь дьявола? — слабо улыбнулась она.

— Нет, это он должен меня бояться.

— Сам дьявол?

— Сам дьявол.

— Кто же вы такой, сеньор? Неужели и вправду разбойник, которому сам черт не страшен?

— Нет, — горько усмехнулся Бартоломе. — Хуже.

— Разве может быть кто-нибудь хуже разбойника?

— Может, — тихо ответил Бартоломе.

Они вышли за кладбищенскую ограду и тут, у самой стены, заметили скорчившегося человечка. Прямо на траве, уперев в колени острый подбородок, сидел Херонимо. Он не признал в Бартоломе монаха, которого видел два дня назад.

— Сеньор, вам не нужны лягушки? — грустно спросил он.

— Нет, дружок.

— А мыши?

— И мыши тоже.

Мальчик тяжело вздохнул. Видимо, он уже успел оценить все масштабы катастрофы, обрушившейся на него со смертью Старика. Золотая жила, которую он так долго разрабатывал, внезапно истощилась. Всю самоуверенность Херонимо как рукой сняло.

— Еще я умею ловить птиц, — уже без надежды добавил он, — хоть в силки, хоть на клей.

Птицами Бартоломе тоже не заинтересовался.

— Херонимо, — сказала Мерседес, — я поговорю с Антонио Диасом, может быть, он что-нибудь сумеет для тебя сделать.

Мальчик встрепенулся.

— Да, Мерседес, пожалуйста, поговори. Иначе мне нечего будет есть.

Бартоломе тоже насторожился.

— Диас? — переспросил он. — Кто это?

— Это мой жених, — слегка смутившись, ответила девушка.

— Чем он занимается?

— Он моряк.

— А он… был знаком с твоим дядей, Мерседес?

— Они почему-то не любили друг друга, — призналась Мерседес. — Антонио не хотел, чтобы я общалась с могильщиком.

— А дядя?

— Он называл Антонио разбойником, — вздохнула девушка.

— Они ссорились?

— Они видели друг друга очень редко.

— О чем они говорили?

— Не знаю…

— Диас просил вашей руки, Мерседес?

— Да, но у моей мамы, а не у моего дяди.

— Она согласилась?

— Конечно!

— А дядя?

— Он никогда мне не противоречил. Он… он был очень добрым.

— Допустим, — кивнул Бартоломе, — допустим.

— Я могу идти, сеньор?

— Да, сеньорита.

— Можно, я пойду с тобой, Мерседес? — напомнил о себе Херонимо. — Вдруг мы встретим Диаса.

«Похоже, мне тоже придется встретиться с этим Диасом еще раз», — заключил Бартоломе.

* * *

— Тереза Миранда?

— Да, да, святой отец, она самая.

Женщина подобострастно поклонилась. На вид ей было лет сорок. В молодости она, вероятно, была недурна собой, но сейчас раздобрела, расплылась. Пытаясь сохранить остатки привлекательности, она обильно накладывала на лицо белила, румянила щеки, однако ее дряблую, поблекшую кожу уже ничто не могло скрыть.

Прежде чем вызвать ее на допрос, Бартоломе приказал Санчо навести о ней справки, расспросив всех соседей. Как выяснилось, в молодости Тереза зарабатывала на жизнь древнейшей профессий, затем ей удалось выйти замуж за добропорядочного, но уже пожилого горожанина, владельца оружейной лавки. Муж вскоре умер, но Тереза, которая, казалось бы, вновь должна была оказаться в стесненных обстоятельствах, продолжала жить на широкую ногу, несмотря на то, что теперь ей приходилось содержать не только себя, но и дочку, появившуюся на свет уже после смерти супруга. Впрочем, со времени своего замужества ни в каких грехах Тереза замечена не была, и соседи неплохо отзывались о ней.

Тереза стояла, смиренно опустив глаза долу, но роль скромницы никак не вязалась с ее пышным, безвкусным платьем, то ли украшенным, то ли изуродованным многочисленными бантиками и кружевами. Она старалась казаться спокойной, но находившиеся в постоянном движении руки выдавали ее волнение.

— Полагаю, нет нужды объяснять, зачем я вас вызвал, — начал Бартоломе. — История со смертью Педро Рамиреса наделала достаточно шума. Полагаю, вам также известно, что всякий истинный христианин обязан был явиться в трибунал и изложить святой инквизиции все, что он знает об этом темном деле.

— Как же, как же, святой отец, — с готовностью закивала женщина. — Само собой… Все ревностные христиане…

— Тем не менее, — продолжал Бартоломе, не обращая внимания на ее реплики, — вы не соизволили прийти. За вами пришлось послать.

— Так ведь я ж ничего не знаю, — она наконец взглянула в глаза инквизитору. Бартоломе поморщился: ему не понравился кокетливый взгляд стареющей вдовушки. — А то бы я с радостью…

— В каких отношениях вы состояли с Педро Рамиресом?

— Бог мой! Какие отношения?! Да у него последние десять лет не было никаких отношений с женщинами!

«То ли дура, то ли прикидывается», — отметил про себя Бартоломе.

— Я повторяю вопрос: что общего между вами и Педро Рамиресом?

— Ничего, святой отец.

— Ложь! — Бартоломе резко поднялся. — Вы регулярно получали от него деньги, мне это точно известно! За что он платил вам? Отвечайте!

Несмотря на румяна, стало заметно, что Тереза побледнела.

«Она испугалась, она сдастся».

— Ну, так какие же услуги вы оказывали этому колдуну? Помогали ему напускать порчу? Вызывали мор, засуху, наводнения?

— Смилуйтесь, святой отец! — взмолилась Тереза. — Ничего я не вызывала! Я вообще не знала, что он колдун!

— И вы хотите, чтобы я вам поверил, после того как вы только что солгали мне?!

— Я готова присягнуть на Евангелии.

— Много ли значат клятвы сообщницы дьявола!

— Но как… как мне доказать?!

«Ага, готова. Теперь можно перейти к делу».

— Отвечайте! Кем в действительности приходится вам Мерседес? Дочерью?

— Нет.

— Кем же?

— Она вообще мне неродная.

— Кто она?

— Дочь Педро Рамиреса.

— Как она к вам попала?

— Он сам принес ее мне. Когда она была еще совсем крошкой.

— Зачем?

— Он хотел, чтобы я взяла ее на воспитание.

— Почему он обратился именно к вам?

— Ах, святой отец, после смерти мужа мне было так тоскливо, так одиноко. К тому же, оказалось, у моего супруга были долги… Я продала лавку, но вырученных средств мне все равно хватило ненадолго… А я бы не хотела вновь так… как в юности…

— Рамирес давал деньги на воспитание дочери?

— Да, святой отец, хватало и мне, и девочке.

— Кто настоящая мать Мерседес?

— Не знаю. Педро говорил, что она умерла, когда девочке был всего годик.

— Почему он решил отдать дочь вам?

— А разве смог бы он воспитать ее, как подобает? И он не хотел, чтобы малютка видела… гробы… трупы. Ей пришлось бы стыдиться собственного отца.

— Девушка не знает о своем происхождении?

— Нет-нет. Она думала, что Педро — ее дядя. Но она к нему была очень привязана. А он готов был ради нее на все.

— А сейчас, когда отец умер, что с ней станет?

— Не беспокойтесь, святой отец. Она очень красивая, моя Мерседес. Она выйдет замуж.

— За кого?

— О, за очень порядочного молодого человека.

— И кто же он?

— Антонио Диас, владелец небольшого судна. У него неплохо идут дела, он сумеет обеспечить мою маленькую Мерседес.

— Рамирес не возражал против этого брака?

— Кажется, ему не нравился Диас. Но он никогда не разрушил бы счастье своей дочери.

— Дочь моя, а задумывались ли вы хоть раз, откуда у кладбищенского сторожа такие деньги?

— Я не знаю.

— Где Рамирес брал деньги, я спрашиваю?!

— Клянусь, не знаю!

— А имя дон Фернандо де Гевара вам о чем-нибудь говорит?

— Нет. Кто это?

Бартоломе видел, что бедная женщина и так смертельно напугана, но не утерпел и добавил:

— Это еще один колдун. С ним вы тоже не имели никаких отношений?

— Нет, нет, нет! Что вы, святой отец! Да я последний раз встречалась с мужчиной семь лет назад! Это было четырнадцатого апреля, как сейчас помню…

— Довольно! — Бартоломе позвонил в серебряный колокольчик. — Стража!

В зал вошли два дюжих парня.

— Уведите, — кивнул Бартоломе на Терезу.

И тут у запуганной вдовушки окончательно сдали нервы.

— Уведите? — пролепетала она. — Куда? В тюрьму? — и вдруг грузно рухнула перед инквизитором на колени и вцепилась в подол его сутаны.

— Святой отец! — взвыла она. — Ради Бога, не губите! Я ничего, ничего не утаила! Сжальтесь! О, сжальтесь!

— Замолчи, дура, — сказал инквизитор. — Стража, возьмите эту бабу, выбросьте ее на улицу и дайте ей хорошего пинка под зад напоследок!

Стражники весело загоготали и подхватили Терезу под руки с двух сторон.

— С ума можно сойти, — тихонько сказал сам себе Бартоломе, потирая виски. — Трупы… кости… мыши сушеные, черт побери! О, как болит голова! А эта идиотка отчего так вопила? Можно подумать, ее волокли на дыбу! Итак, если я еще способен соображать: картина получается следующая: Педро Рамирес раскапывает могилы, заставляет мальчишку ловить мышей, жаб и лягушек, а потом сбывает всю эту дрянь дону Фернандо де Геваре, а может, и другим любителям падали. Видимо, колдун ему неплохо платит. Деньги нужны старику на содержание дочери… Подумать только, осквернение могил могло служить благородным целям!.. Что же из всего этого следует? Черт возьми, только то, что останкам Педро Рамиреса предстоит поджариться на костре!

— Санчо! — позвал Бартоломе. — Санчо!

Верный слуга явился на зов.

— Возьми эти деньги, — Бартоломе бросил ему мешочек, наполненный серебряными эскудо, — и отнеси их Терезе Миранда. Скажи, что это для Мерседес. Эти средства несчастный отец заработал для нее. Пусть же они попадут по назначению.

Затем Бартоломе достал опись имущества Педро Рамиреса, составленную Федерико Руисом, и аккуратно вычеркнул фразу: «Двести эскудо в кожаном мешочке».

* * *

Инквизитор не видел Каррансу со времени допроса де Гевары. Епископ заперся в своем дворце, никого к себе не допускал, а слуги говорили посетителям, что его преосвященство при смерти. Также ответили и Бартоломе.

— Его преосвященство не принимает, — почтительно, но твердо заявил слуга.

— Почему?

— Он болен.

Бартоломе тихо выругался и хотел уже повернуться и уйти, но задорный оклик остановил его.

— Брат Себастьян!

Инквизитор оглянулся: по парадной лестнице спускалась Кончита. На ней было черное платье с высоким стоячим воротником, оставлявшее открытыми длинную шею и плечи. Высокая, стройная, она выглядела настоящей королевой. Но только выглядела. Ее речь, как уже успел отметить Бартоломе, полностью выдавала страстную, но своенравную и невоспитанную особу. Да, девушка, бесспорно, была красива, но в то же время ей не хватало обаяния и доброты, которые делали таким притягательным облик Долорес. К тому же, Кончита двигалась слишком резко и порывисто.

Она спускалась быстро, пружинистой походкой хищницы, наметившей добычу, и Бартоломе сразу же понял, что на этот раз объект охоты — он сам.

— Неужели мое общество устраивает вас в меньшей степени, чем общество его преосвященства? — спросила она.

Кончита напрашивалась на комплимент, и Бартоломе пришлось сказать, что, само собой, общество прекрасной сеньориты — самое замечательное, что только может быть на этом свете.

— Дядюшка показывал вам нашу картинную галерею?

— Да.

— Но вы еще не видели статуи, которые он привез из Италии.

— В самом деле, — нехотя согласился Бартоломе. Античные скульптуры в данный момент его совершенно не интересовали.

— Они установлены в парке, — продолжала Кончита. — Вы ведь не были еще в нашем парке?

— Нет.

— В таком случае, вы сейчас пойдете со мной, — заявила она тоном, не терпящим возражений.

Бартоломе решил скоротать часок-другой за разговором с Кончитой и, может быть, в конце концов, добраться до епископа.

Но если Бартоломе изваяния Геракла, Ахилла и Минервы не слишком занимали, то Кончиту, по всей видимости, они интересовали еще меньше. Во всяком случае, разговор она завела совсем о другом.

— Так о чем вы хотели поговорить с моим милым дядюшкой? — спросила она, бесцеремонно подхватив Бартоломе под руку.

— О дьяволе.

— Ну конечно! Я бы и сама могла догадаться!

— В городе волнения. Погибли два человека.

— Как интересно! — Кончита прищурилась, как довольная кошка. — Он грабитель? Или просто сумасшедший?

— Кто?

— Убийца.

— Он посланец ада, — заметил Бартоломе.

— Не принимайте меня за дурочку! — фыркнула Кончита.

— Что вы, сеньорита!..

— Ну, ну, не оправдывайтесь! Мне совершенно все равно, что вы думаете о моих умственных способностях. Ведь это не главное.

— Да, конечно. Душа человека…

— Э, бросьте! Не говорите ерунды! О чем вы все время думаете? Куда вы смотрите? Внутрь себя? Многие философы пытались туда заглянуть, я имею в виду душу. И что из этого получилось? Хоть один нашел там счастье, удовольствие? Никогда! Все они только потеряли покой и мучили себя и других!

— Что же, в таком случае, главное?

— Красота! — воскликнула Кончита. — Во всем! В мире, в природе, в человеке! Красота и наслаждение! Наслаждение красотой! Посмотрите вокруг! Разве не чудесно было бы здесь, в этом парке…

Они медленно брели по узким, посыпанным желтым песком дорожкам, мимо скамеек, почти скрытых под нависшими над ними ветвями, мимо ажурных беседок, увитых диким плющом и виноградом, мимо изящных фонтанов, беломраморных фавнов, химер и богинь, то ли действительно найденных в Италии, то ли изготовленных в соответствии с прихотливой фантазией его преосвященства. Но вот Бартоломе и Кончита вышли на широкую аллею, ведущую к центру парка — лужайке, посреди которой находился фонтан. Бартоломе взглянул в ту сторону и не поверил своим глазам: в струях фонтана, вырывавшихся из пастей восьми каменных тритонов и ухмыляющегося рта козлоногого сатира, купались семь обнаженных девушек. И не просто купались, они, казалось, исполняли какой-то соблазнительный танец, то извиваясь, как змеи, то протягивая руки навстречу солнцу, то погружаясь в воду бассейна.

— Что это? — изумился Бартоломе.

— Ах, это… Это наяды моего дядюшки.

— Кто?

— Наяды, — без тени смущения объяснила Кончита. — Нимфы, которые обитают в источниках. Дядя повелел найти семь самых красивых девушек Валенсии и доставить их сюда… для украшения дворца.

— И превратил дворец епископа в сераль, — закончил Бартоломе. — Славно.

И тут в поле зрения инквизитора и Кончи появился сам епископ, откуда-то сбоку, как впоследствии понял Бартоломе, из беседки, которая не была видна со стороны аллеи. Опершись на свой посох, старик остановился в десяти шагах от фонтана, созерцая прекрасные тела молодых богинь. Бартоломе представил себе, какое, должно быть, похотливое выражение лица было у старого греховодника.

— Болен, значит, — задумчиво произнес инквизитор. — Старый сатир!

— Идемте, — Кончита потянула Бартоломе за рукав сутаны. — Что вы так на них уставились?! Похоже, нимфы вас занимают не меньше, чем моего дядюшку!

— А что, созерцать нимф дозволено только его преосвященству?

— Вечно вы умудряетесь увидеть то, что вам видеть не следует!

Бартоломе заметил, что Кончита разозлилась, даже щеки ее вспыхнули. Она явно старалась увести его в другую сторону, но едва ли в данном случае она заботилась о сохранении репутации его преосвященства, тем более, что спасать эту репутацию, в сущности, было уже поздно. Просто Кончита хотела быть единственным объектом его, Бартоломе, внимания.

— Но вы сами только что хотели, чтобы я посмотрел вокруг, — напомнил он.

— А теперь я хочу, чтобы вы следовали за мной!

— Хорошо, хорошо. Будем считать, что я ничего не видел, — усмехнулся Бартоломе. — Идемте. Только куда?

— О, в этом парке найдется немало потаенных уголков, уединенных скамеек, темных гротов, укромных беседок, — теперь Кончита стояла совсем близко, почти прижимаясь к Бартоломе. Ее глаза блестели, как у игривой кошки. И Бартоломе снова увидел в ней пантеру, страстную хищницу, которая во что бы то ни стало хочет получить свое.

— Ну, промурлыкала она, — вы пойдете со мной?

— Да, — ответил он. — Или вы думаете, что я не замечу прекраснейшую из нимф в этом парке?

* * *

В отношении епископа Бартоломе решил проявить великодушие.

— Предупредите своего милого дядю, что в парке посторонние, — кивнул он Кончите. — Неудобно отрывать его преосвященство от столь приятного занятия.

— Вы мне приказываете? — вскинула голову Кончита.

— Что вы! Прошу.

— А если я не пойду?

— Как хотите, — пожал плечами Бартоломе, — в таком случае, вашему дядюшке предстоит крайне неприятное объяснение.

— Наверно, это будет очень смешно!

— Значит, сейчас я хорошо посмеюсь.

— Ладно уж, — уступила Кончита, встала со скамейки и расправила складки на юбке. — Сейчас скажу.

Бартоломе медленно направился по аллее вслед за ней. Он не торопился: наядам нужно было дать время скрыться. В то же время, он не собирался дарить его преосвященству ни одной лишней минуты, чтобы тот успел подготовиться к встрече с незваным гостем.

Впрочем, когда Бартоломе вышел на лужайку, епископ уже мирно отдыхал в своей любимой беседке. Перед ним, на маленьком столике, искрилось в графине дорогое вино. Из серебряной чаши свешивалась спелая гроздь винограда. Ярко алел разломленный на две половинки гранат, золотились крупные апельсины. Однако вид у его преосвященства был такой кислый, словно его накормили лимонами, и такой страдальческий, словно сидеть ему приходилось на шиле, а не на резном стуле.

Правда, ближайшие кусты еще шуршали, вероятно, это улепетывали наяды, да в бассейне плавал забытый женский чулок. У Кончиты тоже хватило благоразумия на время исчезнуть или, по крайней мере, не показываться на глаза.

— Добрый вечер, ваше преосвященство, — произнес Бартоломе, сдерживая усмешку. — Я слышал, вы тяжко больны.

— О, да, да, — простонал Карранса.

Это даже не выглядело враньем: вид у епископа был и вправду неважный.

— В таком случае, я рад, что вам стало лучше.

— Ох, совсем чуть-чуть получше, брат мой…

— Тем не менее, вы смогли встать с постели…

— Только с посторонней помощью, брат мой…

— …дойти сюда…

— Ах, брат мой, стыдно признаться, но меня принесли на руках!

— Как будто, солнце и свежий воздух пошли вам на пользу.

— Будем надеяться! Ведь целых две недели никто, ни один врач, не мог найти средство от терзавшего меня недуга. Верно, он сведет меня в могилу!

— Прискорбно, — сказал Бартоломе, — что на старости лет вы испытываете такие страдания.

— Ах, старость приносит слишком много горечи!..

— …болезней и немощи, — закончил Бартоломе.

— Что?

— Я говорю о немощи, телесной и духовной, — объяснил Бартоломе, глядя прямо в глаза епископу. — Когда пастырская рука слабеет, дела в епархии приходят в упадок… А дьявол не дремлет!

— Дьявол?

— Да, дьявол! Ваше преосвященство, вы слышали о последних событиях?

— Что опять случилось?

— Дьявол забрал душу еще одного грешника.

— Что?! Еще один труп?!

— Да, ваше преосвященство!

Епископ встал и теперь взволнованно ходил вокруг фонтана.

— Похоже, я стал свидетелем чуда! — заметил Бартоломе. — Забота о вашей пастве сразу поставила вас на ноги.

Епископ охнул и схватился за поясницу. В таком скрюченном виде он и доковылял обратно до своего стула. При этом Бартоломе заботливо поддерживал немощного старца, с трудом преодолевая желание взять его за шиворот и как следует встряхнуть.

Водворив притворщика на место, Бартоломе вкратце описал ему суть дела.

— Ваше преосвященство, в городе паника. Нужно во что бы то ни стало пресечь подобные происшествия!

— Может быть, устроить крестный ход? — робко предложил Карранса.

Инквизитор не смог сдержать улыбки.

— Замечательное средство! Что еще?

— Окропить святой водой кладбище и дом Перальты.

— Чтобы черт там впредь не появлялся? Будьте спокойны, он и так туда не придет. Прежде всего — зачем? То, что он хотел там сделать, он уже сделал.

— Как только я встану на ноги, я сам отслужу мессу в городском соборе.

— Надо полагать, после этого убийства сразу же прекратятся, — усмехнулся Бартоломе.

— Что же вы предлагаете?

— Прежде всего, усилить ночную стражу.

Теперь слабо улыбнулся епископ:

— Вы собираетесь ловить черта?

— Я собираюсь схватить убийцу.

— Боюсь, такими средствами вам не одолеть нечистую силу.

Бартоломе только покачал головой. «Вы же неглупый человек, ваше преосвященство. Двадцать лет вы провели в Риме, в этом средоточии заговоров и интриг, вы знаете жизнь, знаете людей. Ни за что я не поверю, что вы разделяете расхожее мнение о черте, который тащит в ад закоренелых грешников. Что же вы издеваетесь надо мной, ваше преосвященство?!»

— Будем надеяться на Господа, — произнес старичок и возвел очи горе.

И Бартоломе с ужасающей ясностью вдруг понял, что сражаться с дьяволом ему придется один на один. Он имел власть, он мог приказывать, но ему не с кем будет посоветоваться, не на кого опереться.

Епископ его боится. Епископ ему не верит. Старый интриган на каждом шагу ждет подвоха и придерживается золотого правила: кто ничего не делает, не ошибается. Он, по всей видимости, думает, что инквизитор нарочно вызывает его на откровенный разговор, чтобы поймать на недозволенных высказываниях и, чего доброго, самому занять его место.

Бартоломе печально улыбнулся.

— До свидания, ваше преосвященство, — сказал он. — Желаю скорейшего выздоровления.

Когда черная фигура инквизитора скрылась за поворотом аллеи, в беседку неслышной походкой крадущейся кошки проскользнула Кончита, положила ладони на плечи епископа.

— Берегитесь этого человека, папочка, — шепнула она.

— Почему?

— Потому что его невозможно приворожить. Его невозможно привязать. Его невозможно подкупить. У него нет никакого чувства благодарности! Он берет то, что хочет взять, и уходит. Просто уходит и даже спасибо не говорит. И, наверно, сразу же забывает о том, что получил.

— И что же он получил? — поинтересовался епископ.

— То, что я могла ему предложить.

— Здесь?! Сейчас?!

— Что вы так разволновались, папочка?! Всяк развлекается, как может. Я приятно провела время, только и всего.

— Моя дочь — шлюха! — простонал епископ.

— А что, по-вашему, можно ожидать от дочери развратника? — резонно возразила Кончита.

* * *

Бартоломе только что закончил очередной допрос, отпустил всех служащих трибунала и сам собрался уходить. Но тут вошел стражник и доложил, что его желает видеть какая-то девушка. Бартоломе подумал, что речь идет об очередном доносе. Сегодня он уже вдоволь наслушался всяческих бредней. Он чувствовал себя утомленным.

— Пусть ей займется брат Эстебан! — раздраженно бросил он. — С меня хватит!

— Но она хотела бы видеть лично вас, — возразил стражник.

— Хорошо, — махнул рукой инквизитор. — Пусть войдет! Но передай, что я могу уделить ей не более четверти часа!

Но едва Бартоломе взглянул на вошедшую, как тотчас забыл о своих словах. Забыл обо всем. Потому что появилась Долорес. Он хотел ее видеть. Очень хотел. Но не надеялся. И тем более не ожидал снова встретить ее в трибунале. Бабочка, летящая на огонь, птичка, стремящаяся в клетку, лань, бегущая навстречу охотникам, и те не показались бы ему более безрассудными. В первую минуту он даже растерялся, он даже не нашел, что сказать.

Долорес улыбнулась смущенно и даже как-то виновато. Она смутилась, потому что ей пришлось заговорить первой.

— Хорошо, что я вас застала, — пролепетала она. — Мне нужно с вами поговорить… Мне нужно сказать вам нечто важное!

И тут Бартоломе не выдержал.

— Что это такое, черт побери?! — порывисто вскочил и закричал он. — Какого дьявола тебе снова тут потребовалось?! Ты что, недовольна, что так легко отделалась?!

— Вот именно — дьявола! Я его видела!

— Кого видела?!

— Дьявола!

— Какого еще дьявола?!

— Того самого, о котором сейчас все говорят!

— Ах, вот оно что! Ты едва сумела избежать участи обвиняемой, как сразу же решила принять участие в процессе в качестве свидетельницы! Замечательно! Великолепно!

Бартоломе сам не ожидал от себя такой вспышки гнева.

— Вон отсюда! И не смей приближаться к этому зданию ближе, чем на тысячу шагов! Здесь все, все — коридоры, залы, камеры, стены, столы, стулья — все перепачкано грязью и кровью! Я не затем вытащил тебя отсюда, чтобы ты снова сунула голову в петлю! Вон отсюда! Вон!

Он схватил ее за плечи и почти вытолкал из зала. Кажется, он готов был ее ударить, даже занес руку… И в этот миг увидел ее глаза, глаза, полные слез, глаза, в которых отражались удивление, обида и боль. Она даже не пыталась сопротивляться.

— Я хотела помочь вам, — только и сказала она.

Бартоломе опомнился. Он так редко терял самообладание, что сам удивился.

— Боже мой, — прошептал он, — кажется, я схожу с ума из-за всех этих чертей… И из-за тебя тоже! Пойдем отсюда!

— Куда?

— В сад. Там ты мне все расскажешь. Только не здесь… Ради Бога, не здесь!..

Они спустились в монастырский парк и теперь мирно, рука об руку, шли по алее. Бартоломе невольно отметил, что за время их разлуки девушка, как будто, еще больше похорошела. Исчезла бледность, вызванная заключением и скудной пищей, на щеках Долорес вновь заиграл румянец, а в глазах временами вспыхивали озорные огоньки.

— Итак, что же ты видела?

— Черта!

— Где?

— На кладбище.

— На кладбище?! За монастырем святого Франциска?

— Да!

— Черт побери, что ты там делала?

— Молилась на могиле бабушки.

— Когда… когда это было?

— В среду.

Бартоломе облегченно вздохнул: убийство было совершено в четверг.

— Обещай мне, что никогда больше не пойдешь туда!

— Почему? — она остановилась и посмотрела ему в глаза. «Вы боитесь за меня? Вы и в самом деле испугались за меня? Или мне это только показалось?»

«Девочка, неужели ты не видишь? Я не вынесу, если с тобой еще раз что-нибудь случится. Я и так страшно виноват перед тобой. И, возможно, я не смогу спасти тебя вновь».

— Почему? — настойчиво повторила она.

— Ты сама знаешь, на улицах города сейчас небезопасно, — произнес он, и удивился, что говорит совсем не то, что хотел бы сказать. — Тем более, я не советовал бы тебе появляться на кладбище. По крайней мере, обещай мне, что не пойдешь туда одна, и вообще не будешь выходить из дома по вечерам одна, без защитника, без провожатого.

— Обещаю, — улыбнулась она. — Моим защитником вполне мог бы стать Рамиро, он такой сильный!

— Хорошо, — тихо согласился он. — Пусть будет Рамиро.

От нее не укрылось прозвучавшее в его голосе недовольство.

— Нет, — продолжала она, как будто рассуждая сама с собой, — пожалуй, Рамиро не будет моим защитником, потому что…

«Потому что я знаю только одного человека, с которым не страшно идти по ночным улицам, с которым вообще ничего не страшно», — мысленно закончила она.

— Потому что?..

— Потому что им вообще никто не будет! — вдруг рассмеялась она. — Я никуда не выхожу из дома по вечерам. То есть… выходила всего два раза. Первый… ну, вы знаете… А второй… я пошла на кладбище, чтобы спросить совета у моей бабушки…

— Разве мертвые могут дать совет?

— Кажется, его не могут дать даже живые!

Бартоломе резко остановился.

— Долорес, — сказал он, — если тебе когда-нибудь потребуется помощь, хоть делом, хоть словом, советом… ты всегда можешь рассчитывать на меня!

Но Долорес, казалось, теперь мстила ему за прошлые унижения.

— Уж не хотите ли вы опять предложить себя в качестве… исповедника?

— В качестве друга! — ответил Бартоломе. — И в качестве защитника!.. Если ты, конечно, позволишь, — вдруг тихо добавил он и взял ее за руку.

Она вздрогнула, но руки не отняла. И вновь ей овладело уже знакомое чувство странного притяжения, которое, как будто, исходило от ее спутника, и роковой неизбежности, одновременно пугающей и манящей. Он стоял так близко, что Долорес казалось, что он слышит, как громко и взволнованно стучит ее сердце, слышит каждое ее дыхание, каждую мысль…

— Святой отец…

— Долорес!

— Что это вы здесь делаете, брат мой? — раздался вдруг за спиной у Бартоломе вкрадчивый голос.

Бартоломе оглянулся: перед ним стоял брат Эстебан — тучный обладатель бесшумной походки. Песок не зашуршал под его ногами, ни одна веточка не треснула, когда он подходил… А может, Долорес и Бартоломе просто ничего не замечали вокруг…

— Что вы тут делаете?

— Исповедую свою духовную дочь! — раздраженно ответил Бартоломе.

— Должно быть, очень она согрешила, уж слишком она выглядит смущенной, — заметил толстый монах.

Бартоломе с удовольствием задушил бы сейчас брата Эстебана.

— Да, да, конечно, — широко улыбаясь продолжал толстяк, — у брата Себастьяна много духовных дочерей, и в Барселоне, и в Валенсии… В Гранаде он, говорят, весьма успешно обращал магометанок… Что и говорить, святой человек!

— Готова в это поверить! — щеки Долорес вспыхнули. Кажется, если бы такое было возможно, она провалилась бы сквозь землю от стыда и обиды.

— Простите, что задержала вас… Но я и вправду думала, что могу вам помочь!

Она отступила на несколько шагов и вдруг выкрикнула:

— Я не хочу быть одной из ваших… духовных дочерей! Прощайте!

И она бросилась прочь по аллее.

— До свидания, — сказал ей вслед Бартоломе.

— Напрасно вы ее отпустили, — покачал головой брат Эстебан. — Упрямая. Упорствующая.

— Я опять не смог ее удержать — отозвался Бартоломе, отвечая на собственные мысли, чем на замечание брата Эстебана.

— Не стоит быть таким снисходительным.

— Что же мне оставалось?

— Вздернуть на дыбу или накачать водой, что же еще остается в таких случаях?

Несмотря на раздражение, Бартоломе не удержался от смешка. Брат Эстебан, как всегда, думал о пытках!

— Вот что, брат мой, — обратился к нему Бартоломе, принимая свой обычный насмешливо-холодный тон, — зная ваше рвение и то, что из ваших рук уж наверняка никто не ускользнет, я поручаю вам завтра поутру допросить старого аптекаря, которого подозревают в торговле ядами, и францисканского монаха, повинного в содомии.

— Да, да, брат мой, — промямлил толстяк и заметно скис.

Бартоломе, наверное, возненавидел бы брата Эстебана, появившегося так некстати, если бы тот не внушал ему отвращения. Нельзя ненавидеть слизняка, им можно лишь брезговать.

* * *

— Первому стражнику ты расквасил нос, второму выбил зуб, а третьего и вовсе искалечил — у него вывихнута челюсть, — перечислил Бартоломе. — Зато четвертый не сплоховал: оглушил тебя сковородой.

— Он подкрался сзади! — процедил сквозь зубы Диас.

— Ну, конечно, иначе тебя никому было бы не одолеть! — усмехнулся инквизитор. — Пришлось пойти на хитрость.

Антонио Диас наградил Бартоломе злобным взглядом.

— Меня связали, как барана, и притащили сюда, как мешок!

— Что делать, если ты не пожелал идти сам, — пожал плечами инквизитор. — Сам виноват.

Диас высокомерно промолчал. Правда, сохранять достоинство в помятом и растерзанном виде вожаку контрабандистов было довольно трудно. На лбу у него вздулась шишка, один глаз заплыл, разбитые губы распухли, растрепанные волосы торчали во все стороны. Левый рукав рубашки был почти оторван и каким-то чудом висел на нескольких ниточках, правый вообще отсутствовал. Вдоль предплечья тянулись глубокие кровавые царапины.

— Устроил драку в таверне, — продолжал Бартоломе, — оказал неповиновение страже, избил служителей закона, то есть, в конечном счете, проявил крайне непочтительное отношение к нашей святой матери-церкви. Нехорошо, сын мой.

В ответ Диас разразился площадной бранью, поминая Пресвятую Деву и всех святых.

— Заткнись, сын мой! — сказал Бартоломе. — Или посажу в тюрьму за богохульство!

— Да уж, во всяком случае, не за контрабанду! Мои парни мне все рассказали: не было никаких ядер, не было никакого пороха!

— Не было, — согласился Бартоломе. — Поэтому сейчас мы и поговорим совсем о другом.

— Я ни о чем не буду с вами разговаривать!

— Между прочим, наш договор еще в силе, — напомнил инквизитор, — чистосердечное признание или тюрьма.

— В чем я должен признаться на этот раз?!

— Скажи-ка, что ты думаешь о смерти Педро Рамиреса?

— Ах, вот значит как, — растягивая слова проговорил Диас. — По-вашему, выходит, вонючего старика укокошил тоже я?

— Вот это я и хочу выяснить.

— Черт побери, вы меня совсем замучили! — вдруг закричал Диас. — Что вам от меня надо, в конце концов?! Хотите посадить — ну так посадите, заприте в подземелье, закуйте в цепи, наденьте на меня кандалы, свяжите, заткните мне рот, казните наконец, тысяча чертей! Только отвяжитесь! Оставьте меня в покое, слышите?! Или…

— Или?

— Или вам придется раскаяться!

Диас судорожно вцепился в краешек скамьи, так что костяшки пальцев побелели. Казалось, он с трудом сдерживался, чтобы не сдавить горло инквизитору.

Бартоломе вздохнул, повертел в руках серебряный колокольчик, словно обдумывая, не вызвать ли стражу и не отправить ли, в самом деле, капитана контрабандистов в тюремную камеру, чтобы его горячая голова там немного остыла.

— Так что ты думаешь о смерти Педро Рамиреса? — повторил он наконец, выдержав паузу.

— Ничего!

— Насколько мне известно, симпатии друг к другу вы не питали.

— Черт возьми, мне не нравится десятка два здешних парней, но это совсем не значит, что я готов их всех поубивать! Самое худшее, что я могу сделать — это вздуть их как следует!

— Это мне уже известно, — заметил Бартоломе. — Но скажи, сын мой, Педро Рамирес не имел ничего против твоей женитьбы на Мерседес Миранда?

— Может, имел, — буркнул контрабандист, — откуда я знаю?

— Вы никогда с ним об этом не говорили?

— Почему я должен был посвящать его в свои дела?

— Все же он был не чужим для Мерседес.

— Ну и что?

— Так он не возражал?

— Попробовал бы он возразить!

— И что бы ты сделал?

— Вы хотите сказать — убил? Да? Убил?!

— Значит, он был против?

— Я же сказал, что не знаю! Меня не интересовало его мнение!

— За что же ты его недолюбливал?

— Однажды, святой отец, я заглянул в его убогий домишко. Знаете, что я там увидел? Двух живых жаб, черную кошку и три черепа!

Лицо Диаса исказила гримаса отвращения.

Бартоломе невольно улыбнулся. Бесстрашный контрабандист, отважный капитан боялся колдовства! Теперь понятно, почему у него было такое предубеждение против Старика.

— Больше я туда не заходил, — добавил Диас. — Я никогда, никогда… не стал бы пачкать рук об этого грязного старикашку и его облезлую кошку!

— И все же, так, на всякий случай, объясни мне, где ты был в ночь с четверга на пятницу?

Бартоломе задал этот вопрос скорее просто для порядка, он уже был почти убежден, что Диас не виновен. Поразительно, всякий раз, когда подозрение падало на Диаса, Бартоломе сперва казалось, что убийца уже у него в руках, но стоило ему взглянуть в честное, открытое лицо капитана, как его подозрения развеивались, и ему становилось совершенно ясно, что Антонио ничего подобного сделать не мог. Но если не Диас, то кто?

— Я был в гостях у Терезы Миранда! — Диас даже победно улыбнулся. — Спросите у нее самой! И у Мерседес тоже спросите!

— Что же, сын мой, ты был там всю ночь?

— Нет…

— Куда же ты отправился потом?

— Послушайте, вы что же, хотите сказать, что после разговора со своей невестой я пошел и убил ее дядю?!

— Куда же ты пошел?

— Не на кладбище! Домой! И лег спать! Спросите у моей матери, спросите у моих сестер и братьев!

— Спрошу, — кивнул инквизитор.

— А меня бросите в тюрьму и будете добиваться признания в том, что я убил вонючего еврея и грязного могильщика?

— Убирайся! Убирайся ко всем чертям!

Диас сделал несколько шагов к двери, но вдруг остановился и выкрикнул:

— Вы, мерзавец, лучше прикажите меня схватить, запереть в камере! Вы отравили мне жизнь! Вы суете свой нос во все, даже в мои отношения с невестой! Какие-то люди постоянно шпионят за мной! А мое судно? Верните мне мою «Золотую стрелу» или арестуйте и меня тоже! Неужели вы думаете, что я прощу вам все мучения, которые вы мне причинили?!

— Прежде всего, я не прошу у тебя прощения, — заметил Бартоломе. — Уходи, пока я не передумал!

— Вы пожалеете, — пообещал Диас, уже стоя в дверях.

— Смельчак, но дурак, — сказал Бартоломе. — Какое уж тут переодевание дьяволом!..

* * *

Висенте Альварес, подмастерье оружейника, пришел в святой трибунал сам. Перед Бартоломе предстал застенчивый, скромный паренек лет четырнадцати, очень вежливый и аккуратный. Его руки были в мозолях, однако на белой рубашке не было заметно ни единого пятнышка. Но лицо мальчика было белее рубашки.

— Я пришел, потому что я так больше не могу, — тихим, сдавленным голосом заговорил он. — Я очень виноват… Я согрешил… Я мучился неделю… Целых семь дней я никому ничего не говорил. Я боялся. Потом я исповедовался, и духовник посоветовал мне обратиться к вам и чистосердечно во всем покаяться. Я так и сделал. Вот, — паренек перевел дух, как человек, которому очень трудно было начать неприятный разговор, но он сумел-таки это сделать — произнести первые, самые трудные фразы.

— Я слушаю тебя, сын мой.

— Я был там.

Подросток, очевидно, полагал, что отцам-инквизиторам все должно быть заранее известно, как самому Господу Богу.

— Где — там?

— Ну, на кладбище…

— Что же ты там делал, сын мой?

— Я пил.

— Что-то я не совсем понимаю, — Бартоломе задумчиво погладил рукой подбородок. — Допустим, ты пил на кладбище, но причем тут святой трибунал?

— Но я был там ночью!

— Ну и что?

— Но был там той ночью!

— Какой ночью?..

— В ночь с четверга на пятницу!

Бартоломе вздрогнул. Это была ночь убийства могильщика.

— Ну-ка, сын мой, рассказывай по порядку. Зачем ты туда пошел?

— Не знаю… Мигель сказал: «Пойдем!» Ну, мы и пошли…

— Кто это — мы?

— Ну, я и Хорхе…

— Кто такой Хорхе?

— Хорхе Санчес, мой приятель, сын аптекаря. Его еще Рябым зовут.

— А Мигель?

— Он тоже… наш приятель. Он служит у сеньоров де Аранда.

— Для чего же вы отправились на кладбище?

— Я очень, очень виноват, святой отец, — упавшим голосом повторил мальчик. — Я согрешил… Я поддался искушению, наущению дьявола… Ну, не знаю… Мигель сказал: «Вы не парни, а трусливые старые бабы!» Я сказал, чтобы он не болтал глупостей, а он: «Слабо вам переночевать на кладбище!» Хорхе сказал, что не слабо, но в таком случае нужно сперва выпить для храбрости, ну, мы и захватили с собой три бутылки — Мигель их спер у своих хозяев, — и пошли…

— Значит, во всем виноват Мигель?

— Ну да. Он сумасшедший, этот Мигель. Ему все нипочем!

— Зачем же вы его послушались?

— Мы хотели доказать, что не трусы. И, к тому же, Мигель все равно бы настоял на своем… Я его хорошо знаю, он ведь раньше жил по соседству…

— Но ведь по вечерам кладбищенские ворота запирают.

— Поэтому мы и пробрались на кладбище, когда стало темнеть, и спрятались в кустах, у монастырской стены. Мы видели, как старик запер решетку, а потом взял лопату и ушел…

— А потом?

— Мигель сказал: «Интересно, появятся здесь привидения? Вот было бы здорово, если бы появились!» Нам с Хорхе стало немного не по себе… А Мигель опять: «Что-то вы приуныли, ребята! А ну, давайте-ка за упокой души покойничков!» Мы выпили… Мигель стал рассказывать страшные истории… И вдруг…

Мальчик замолчал.

— Что же произошло вдруг?

— Мы услышали жуткий, дикий вопль. Мне показалось, у меня сердце остановилось… Мигель так и подскочил. «Это мертвецы! — кричит. — Пошли посмотрим!» А Хорхе весь затрясся — и в кусты! Мы за ним. Даже Мигель. «Отсюда, — говорит, — лучше видно». И тут появился он!

— Дьявол?

— Да, святой отец, дьявол!

— Сын мой, сосредоточься и попытайся вспомнить все, каждую мелочь. Как он выглядел?

— Ох, не знаю… Было уже темно. Он шел между могил… Быстро, очень быстро и совсем бесшумно… Помню только рога, огромные рога на голове…

— Откуда он появился?

— Не знаю. Наверно, из-под земли… Мигель побежал за ним. «Стой, — кричит, — я тебе душу заложу, только чтоб у меня всегда были полные карманы золота! Стой! Куда же ты? Или тебе мою душу не надо?!»

— А Хорхе?

— Хорхе тоже побежал. Только в другую сторону. Хорхе бегает лучше всех в округе. Его и сам дьявол не догонит.

— А ты?

— Я тоже хотел бежать. Только… Ну, не смог… Ноги у меня подогнулись. Хочу шаг сделать — и не могу. Так и сидел. Может, час, а может, и больше…

— Что ж, впредь будешь умнее, и не сунешься, куда не следует.

— Что же теперь со мной будет, святой отец? — тихо спросил мальчик, но в голосе его звучали отчаянье и обреченность.

Бартоломе вопросительно поднял бровь.

— Ведь я великий грешник, святой отец… Я поддался соблазну… Я потревожил покой мертвых…

— Вот что, великий грешник, — вздохнул инквизитор, — шел бы ты домой и хорошенько выспался.

— Но я должен понести наказание…

И Бартоломе, чтобы как-нибудь успокоить совесть впечатлительного паренька и не разочаровывать в строгости и справедливости церковного суда, наложил на него епитимью: велел неделю поститься и каждый день ходить к мессе.

* * *

Мигель Отеро, пятнадцатилетний слуга сеньоров де Аранда, держался совсем не так, как его скромный приятель Висенте. Он не смущался, не отводил взор, он смотрел инквизитору прямо в глаза, и этот взгляд дерзкий, даже наглый, жесткий, даже жестокий, говорил о неожиданно сильном характере. Это было тем более странно, что внешне Мигель, круглолицый, кудрявый, с длинными, загнутыми ресницами, походил скорее на красивую девушку, чем на сорванца, которому сам черт не страшен. Паренек был удивительно хорош собой. Не только здешние красотки, но и ни одна придворная дама не отказалась бы держать при себе такого пажа. А художник, наверно, написал бы с него Адониса.

— Что, сын мой, продал ты свою бессмертную душу? — слегка насмешливо осведомился инквизитор.

— Кто ж ее купит? — усмехнулся в ответ Мигель.

— А то бы продал?

— Так ведь не продал! — возразил мальчишка.

— Обоснованно, — согласился Бартоломе. — Однако я не прочь послушать рассказ о том, как ты пытался это сделать.

— Но ведь у меня ничего не вышло!

— Почему тебе вообще пришло в голову преследовать черта?

— Я хотел стать богатым.

— Но когда вы трое, ты, Висенте и Хорхе, отправились ночью на кладбище, вы явно не предполагали, кого вы там встретите. Зачем же вы туда пошли?

— Я хотел испытать этих трусов!

— Ну и как? Испытал?

— Да. Это не мужчины, это старые бабы! Впрочем, так я и думал.

— Почему же они пошли с тобой, если они такие пугливые?

— Они сделали бы все, что я им сказал! Знаете, что я понял, святой отец? Труса легко заставить сделать все, что пожелаешь. Трус боится действовать, но еще больше он боится ослушаться храброго.

Бартоломе посмотрел на мальчика с интересом. Он никак не ожидал от него глубокомысленных рассуждений.

— Так что же вы видели ночью на кладбище?

— Я видел, — поправил Мигель. — Эти трусы, Висенте и Хорхе, ничего не видели. Один едва не шлепнулся в обморок, как девчонка, а второй удрал, как заяц.

— А ты, сын мой, совсем не испугался дьявола?

— Знаете, как меня называют ребята с нашей улицы? Бешеным, — не без гордости сообщил Мигель. — Я не испугаюсь прыгнуть в море со скалы Утопленников на мысе святого Висенте, а там запросто можно попасть на камни. Я не побоюсь сесть на самого горячего жеребца из конюшни моего хозяина, дона Диего де Аранда. Я могу взгреть Длинного Бенито, хотя он меня на голову выше и на два года старше. Я ничего не боюсь!

— Даже самого сатану?

— Никого!

— Что же, дьявол не произвел на тебя никакого впечатления? Ты даже не вздрогнул?

— Я разочаровался, — ответил Мигель с видом пресыщенного зрелищами римского патриция.

Бартоломе не мог сдержать усмешки.

— Дьявол не оправдал твоих надежд?

— По-моему, святой отец, он был ненастоящий, — вздохнул Мигель.

— Кто? Дьявол? — встрепенулся Бартоломе. Во второй раз он удивился проницательности мальчишки. — Ненастоящий?

— Да.

— С чего ты взял?

— Во-первых, почему он побежал от меня? Неужели черти — тоже трусы? Нет, я думаю, трусы — только люди! Во-вторых… Однажды я видел процессию кающихся. Они шли по улицам и бичевали друг друга. А один человек был переодет Смертью. Так вот, он куда больше походил на смерть, чем дьявол, которого я видел, на дьявола… Во всяком случае, мне так показалось…

— Если ты такой догадливый, почему же тебе не пришло в голову, что под маскарадным одеянием дьявола скрывается душа более черная, чем у обитателя преисподней? Ты должен был слышать о ночных убийствах.

— Вот уж о чем я не задумался! К тому же, я ведь не знал, что старого могильщика прикончили этой же ночью, — тут озорные глаза мальчишки заблестели. — А кто это сделал? Он самый? Дьявол, да? Дьявол?

— Только не бросайся на поиски черта во второй раз, — поморщился Бартоломе. — Это может плохо кончиться.

— Для кого?

— Для тебя, черт возьми!

Мигель только презрительно хмыкнул.

— Если бы он напал на меня на кладбище, я бы защищался, — сказал он.

— Чем?

— У меня есть нож.

— Боюсь, силы были бы слишком неравны, — вздохнул Бартоломе.

— В схватке все решает храбрость, а не сила, — возразил Мигель.

— Послушай, сын мой, не играй с огнем, — Бартоломе встал, подошел к мальчику и положил ему руку на плечо. — Поверь моему опыту, храбр вовсе не тот, кто очертя голову бросается навстречу опасности. Он не храбр, он просто глуп. Будь благоразумен, сын мой.

— Ваше дело молиться, святой отец! А уж рисковать своей шкурой или не нет — позвольте решать мне самому!

— Молиться и подавать добрые советы, — поправил Бартоломе, — а иногда судить и карать. Того, что ты мне только что наговорил вполне хватило бы на то, чтобы упечь тебя в тюрьму на всю жизнь. И я бы не посоветовал тебе рассказывать на каждом углу историю о том, как ты хотел продать душу дьяволу. Ты храбрый мальчик, но, я думаю, ты еще и умный мальчик. Запомни. Легко гарцевать на горячем коне под одобрительными взглядами дам, легко прыгать со скалы в море, зная, что за тобой с восторгом наблюдают товарищи, легко сражаться с врагами с оружием в руках. Но попробуй ждать решения своей участи запертым в сыром подземелье, в темноте, в тишине, в безвестности — многие сходят с ума. Попробуй вынести пытки, когда до твоих страданий никому нет дела — самые храбрые сдаются. Есть вещи, которые пугают смелых, сгибают несгибаемых, заставляют лить слезы твердых. Не ищи их, Мигель. Ты правдиво рассказал мне обо всем, что видел. Я благодарен тебе. Ты наблюдателен. Я доволен тобой. Но я очень надеюсь, сын мой, что никогда больше не услышу о твоих дальнейших подвигах. Особенно, когда дело идет о поимке дьявола.

— Я подумаю, — отозвался Мигель. — Но я ничего не обещаю.

* * *

В судебном процессе, где главным доказательством против обвиняемого было его собственное признание, пытка имела решающее значение. По закону, пытать заключенного разрешалось не более трех раз. Однако инквизиторы с давних пор нашли остроумный выход из этого положения. Если еретик или ведьма не сознавались, пытка считалась отложенной, отсроченной, а не завершенной. А уж возобновлять ее можно было бессчетное количество раз.

Ни один отказывающийся признать себя виновником еретик не мог избежать допроса с пристрастием. Более того, именно показания, данные под пыткой, считались наиболее достоверными, ибо шли из глубины сердца.

Если человек не выдерживал мучений и признавался во всем, что от него требовали судьи, само собой, он подвергался наказанию. Но если он стойко переносил все мучения и, несмотря ни на что, от него не удавалось добиться признания, — его это все равно не спасало от кары. В таком случае, его объявляли упорствующим и нераскаявшимся еретиком, и уже ничто не могло спасти его от костра или, в лучшем случае, от пожизненного заключения на хлебе и воде.

Впрочем, заключенного не сразу передают в руки палача. Сначала ему просто угрожают пыткой. Его приводят в застенок и делают вид, что готовятся приступить к пытке. Как правило, заключенный не знает, что пока на него просто оказывают давление, и готовится к самому худшему. Большинство узников сдается уже при одном виде пыточных инструментов и под влиянием страха возводит на себя даже самые нелепые обвинения.

Именно такой процедуре Бартоломе задумал подвергнуть де Гевару. Впрочем, главный инквизитор был заранее уверен, дона Фернандо запугать не удастся. Он лишь надеялся, что колдун наконец поймет, что его дело принимает серьезный оборот.

Обычно Бартоломе поручал допросы с пристрастием брату Эстебану, который был несказанно этим доволен, но на этот раз, в виду важности дела объявил, что будет присутствовать сам. Брат Эстебан надулся, как ребенок, которому показывают любимую игрушку, а в руки не дают, но, как обычно, смолчал. Впрочем, Бартоломе пообещал, что вмешиваться не будет.

Когда де Гевару привели в камеру пыток, там уже неторопливо трудились палач и его подручный. Заплечных дел мастер, крепкий, мускулистый мужчина лет сорока, деловито раскладывал крючья, тиски, щипцы. Все это он проделывал со спокойствием ремесленника, который готовится приступить к ежедневной и довольно скучной и однообразной работе. Его помощник, жилистый долговязый парень, разводил огонь в камине.

— Сын мой, только ваше упрямство и нежелание рассказать правду вынуждает нас прибегнуть к допросу с пристрастием, — обратился Бартоломе к де Геваре. — Мне очень жаль. Но винить во всем вам остается только самого себя. Брат мой, — кивнул Бартоломе брату Эстебану, — объясните обвиняемому, что его ожидает, если он откажется говорить.

С этими словами Бартоломе уселся за стол с видом человека, который собирается быть только сторонним наблюдателем.

— Осмотритесь хорошенько, сын мой, — сказал брат Эстебан. — Все эти, и нехитрые, и, напротив, сложные приспособления, которые вы здесь видите, предназначены единственно для того, чтобы заставить таких, как вы, упорствующих еретиков, одуматься и покаяться во всех преступлениях, совершенных по наущению дьявола против рода человеческого.

Брат Эстебан, хитро прищурившись, взглянул на де Гевару. «Лишь бы он не одумался раньше времени!» Но колдун был не робкого десятка. Он даже не содрогнулся.

— Начинают обычно с «кобылы», — брат Эстебан любовно погладил почерневшее от времени и пролитой крови бревно. — С виду это обычная скамья. Скамья для таких исчадий ада, как вы! Вас привяжут к «кобыле» и, для начала, как следует выпорют.

Де Гевара ответил презрительной усмешкой.

— Что вы смеетесь? Вас не страшит порка? Напрасно, напрасно, сын мой. После этого на вашей спине не останется живого места. Это я вам обещаю! Молчите? Рассчитываете на помощь дьявола, вашего покровителя? Не выйдет! Я заставлю вас во всем сознаться! Если не поможет порка, прибегнем к пытке водой. Эта пытка считается легкой. Вас накачают водой, и ваше тело раздуется, как бурдюк! Вы будете похожи на толстую, пузатую бочку!

— То есть, на вас, — отозвался колдун. — Это и в самом деле будет ужасно.

— Я повелю размозжить вам пальцы рук и ног в тисках! — взвизгнул оскорбленный брат Эстебан. — Я велю заковать ваши ноги в колодки и влить туда кипяток! Нет, лучше расплавленный свинец!

Де Гевара презрительно молчал.

— Вот это немудреное приспособление, — брат Эстебан указал на свисавшую с потолка, перекинутую через блок веревку, — печально известная дыба. Средство простое, но очень действенное. Ваши руки, сын мой, связывают за спиной, а затем — раз! — и вас поднимают к потолку. Можно медленно, можно рывком…

Представьте себе: суставы вывернуты, тело вытянуто… Если этого окажется недостаточно, к вашим ногам привяжут груз. Тяжесть можно подвесить к ступне, а можно — только к большому пальцу — это смотря по обстоятельствам…

Де Гевара отвернулся.

— После этого, сын мой, — злорадно хихикнул брат Эстебан, — вы существенно прибавите в росте… да, да, вы сделаетесь, наверное, на четверть длиннее, чем были до сих пор… Бывали случаи, — доверительно сообщил он, — когда у заключенных, которых подвергли пытке на дыбе, отрывались руки… Правда, — тут брат Эстебан печально вздохнул, — это случается нечасто. Я, знаете ли, еще ни разу такого не видел.

— Ну, а после всех перенесенных на дыбе мучений, которым, сын мой, запомните! — вы подвергаете себя лишь по собственной воле, — так вот, говорю я, после всех этих страданий, вы наконец отдохнете вот в этом уютном кресле, — брат Эстебан с ласковой улыбкой указал на утыканный гвоздями стул.

Де Гевара по-прежнему молчал.

— После этого вы, в конце концов, заговорите! Вы заговорите, или я велю проколоть вам язык!

— Одно утешает, — ответил де Гевара, — после этого я никогда уже не смогу говорить с таким мерзавцем, как ты!

— Я прикажу бросить тебя в горячую воду с известью! — прошипел брат Эстебан. — Ах, как она зашипит, как обожжет твою кожу! Поверьте, сын мой, после ванны с известью еще никто не выжил.

— И ты этим похваляешься, убийца?! — с нескрываемым презрением отозвался колдун.

Он опустил голову, видимо, не столько для того, чтобы не видеть ужасных приспособлений, сколько для того, чтобы не смотреть на ухмыляющегося брата Эстебана.

«Даже преступникам мой приятель внушает отвращение», — отметил Бартоломе.

— Вы закончили? — спросил Бартоломе брата Эстебана, когда тот ненадолго замолчал, чтобы перевести дух перед очередной тирадой.

— Еще нет, брат мой. Еще…

— Достаточно. Вы свободны, брат мой.

— A-а, — раскрыл рот брат Эстебан. — Но я еще не все… Я еще не показал еретику щипцы для разрывания плоти на куски, тиски для пальцев…

— Как-нибудь в другой раз. А сейчас вы можете отдохнуть, брат мой. До завтра.

Брат Эстебан все еще медлил, не желая уходить.

— Убирайся, черт побери! — тихо, но с угрозой в голосе шепнул ему на ухо Бартоломе. — И побыстрее!

Брат Эстебан удалился с видом человека, которого выгнали из собственного дома. Камере пыток была его владением, его царством. Он чувствовал себя здесь хозяином и повелителем. И вот надо же! Брат Себастьян опять напомнил ему о том, кто он есть на самом деле: несчастный мученик, который вынужден скрывать свою страсть в самых глубинах души. Брат Эстебан молча проглотил горькую обиду.

— Вы тоже уйдите, — кивнул Бартоломе палачу и его подручному.

Те повиновались с готовностью исправных, но безразличных работников. Остались только стражники и секретарь.

— Произвело впечатление? — обратился Бартоломе к колдуну, который по-прежнему держался со спокойствием и достоинством, но, тем не менее, был бледен. — Брат Эстебан хорошо разбирается в такого рода вещах. И рассуждает о них со знанием дела. Будьте спокойны, ему знакома каждая из этих занятных вещичек и он отлично знает, как ее наилучшим образом применить. Если вы не образумитесь, в скором времени вам придется испытать на себе его искусство. Дня через два, не позже.

— Не пытайтесь меня запугать! В своей жизни я испытал такое, что и не снилось всем вашим палачам! Я прошел все круги ада!

— Вам их показали черти, которых вы вызывали своими заклинаниями? — усмехнулся Бартоломе. — Ну и как там?

— Где?

— В преисподней. Поделитесь наблюдениями, если видели ад своими глазами.

— Я уже говорил вам тысячу раз: я не вызывал никаких чертей!

— Хорошо. Оставим это. Может быть, вы хотя бы объясните мне, где брали человеческие кости, руки мертвецов и прочую гадость? Я совершенно уверен, что вы покупали трупы у могильщика Педро Рамиреса. Не сами же вы, в конце концов, по ночам раскапывали могилы на кладбище.

— Что… я раскапывал?

— Вы ничего не раскапывали, я думаю, вы покупали части человеческого тела у гробокопателя Педро Рамиреса.

— Я не знаю никакого Педро Рамиреса!

— Да? Поразительно. Но в подземелье вашего дома и в домишке Рамиреса обнаружены те же самые вещи: черепа, кости, жабы, мыши…

— Жабы?

— Дохлые жабы, — уточнил Бартоломе.

— Значит, я собирал дохлых жаб… Сообщите мне, в чем еще я виноват? Что я еще делал? Ах да, вызвал демонов… Продал свою душу дьяволу… Вы добиваетесь, чтобы я это подтвердил?

— По-моему, это единственное, что вам остается.

— У вас ничего не выйдет! Видит Бог, я невиновен, я чист!

— И вы не имели никаких дел с Педро Рамиресом?

— Никаких!

— Не покупали человеческих черепов?

— Нет!

— И мышей?

— И мышей!

— И жаб?

— И жаб!

— Удивительно, как они попали в вашу лабораторию? Должно быть, сами попрыгали к вам в сундуки и там скончались.

— Святой отец, то, что вы на меня возводите, просто чудовищно!

— А то, чем занимались вы, надо полагать, заслуживает всяческой похвалы!

— Но я не делал того, в чем меня обвиняют!

— Хватит! Я все это уже слышал!

— Что же еще от меня хотите?!

— Чистосердечного признания.

— Но я никаких преступлений против веры не совершал, не совершал, не совершал!

— Что ж, не желаете добровольно принести покаяние, придется отдать вас в руки брата Эстебана и палача.

— Ваша воля, — глухо произнес де Гевара.

— И все же, сын мой, настоятельно советую вам: прислушайтесь к моим словам — улики против вас столь очевидны, что вам не избежать наказания, даже если вы сможете вынести все предстоящие мучения.

— Помоги мне, Господи!

— Боюсь, что вам не поможет ни Бог, ни дьявол! — раздраженно ответил Бартоломе. — Готовьтесь. На размышления вам остается два дня.

* * *

Бартоломе в задумчивости брел по улицам города. Он опомнился лишь перед домом, который показался ему знакомым. Бесспорно, он здесь уже был. Когда? Зачем? И тут он вспомнил: это же дом Долорес!

Бартоломе не успел подумать, как уже постучал. Для чего он это сделал? Даже сам себе он не смог бы этого объяснить. Он не надеялся, что ему откроют. Но то ли к счастью, то ли к несчастью, дверь тотчас отворилась. Перед ним стояла Долорес.

— Вы, — тихо произнесла она и отступила на шаг. — Но зачем?.. Почему?

— Чтобы попросить у тебя прощения. За все. За то, что я сделал. За то, что собирался сделать. И, наверное, даже за то, что не сделал. Сможешь ли ты простить меня?

— Бог велел нам прощать, — пролепетала девушка.

— Бог? А ты? Что скажешь ты?

— Я… я не сержусь. И, кажется, никогда не сердилась.

— Совсем?

— Совсем…

— В таком случае, ты позволишь мне войти?

Долорес не впустила его, а просто отступила, попятилась. Так, воспользовавшись ее замешательством, Бартоломе в первый раз переступил порог ее дома. Он оказался в тесном внутреннем дворике, вымощенном плитами. Теперь плиты растрескались, и между ними пробивалась сорная трава. Посреди дворика когда-то находился небольшой бассейн. Теперь же от него осталась лишь невысокая каменная ограда да статуя льва с отбитыми ушами и носом.

На короткое время воцарилось молчание. Он не знал, что сказать и как, по большому счету, объяснить свое появление. Молчала и смутившаяся Долорес, лишь как-то странно смотрела на него. Он опять ничем не напоминал ей священника. Это был все тот же изящный кабальеро, который однажды провожал ее домой темной ночью. Он, как и тогда, был в черном, но теперь его камзол был расшит серебром, серебряной пряжкой крепилось перо к шляпе, серебром сверкал эфес шпаги, серебряный узор украшал ножны кинжала и шпаги. Он снял шляпу и небрежно надел ее на искалеченную голову льва. Серебряные пряди сверкали в черных волосах брата Себастьяна. Долорес отметила, что и тонзура у него выбрита не была, словом, он нарушал все правила и запреты…

Долорес ждала, что он придет. Ждала, но не верила, что ее ожидания оправдаются. Она почти сожалела о той вспышке гнева, что захлестнула ее в монастырском саду. «Он забыл о тебе, — убеждала она саму себя. — Мало ли девушек, заподозренных в колдовстве, доводилось ему встречать! Ты для него ничего не значишь!» Для нее же дни, проведенные в камере, стали переломными. Она увидела темную сторону жизни, она повзрослела. Но никогда бы она не вырвалась из паутины, сотканной вокруг нее чьей-то злой волей, если б не нашелся человек, указавший ей дорогу. Сомнения еще жили в ее душе, но она уже почти поверила ему. И поверила в него. Почти… Как ни странно, за две недели разлуки он стал ей ближе. Потому что она очень часто думала о нем. Разлука может разверзнуть между людьми пропасть, но может, напротив, сблизить их, если один человек станет мыслью другого. Он пришел. Значит, он все же ее не забыл. Но вдруг он опять замышляет что-нибудь недоброе? Она невольно вспомнила намеки брата Эстебана.

— Скажите, это правда? — первой нарушила она молчание.

— Что — правда?

— То, что сказал про вас этот отвратительный, толстый монах там, в саду. Помните?

— Девочка моя, как бы я хотел сказать, что все это — ложь! Но увы…

— Святой отец!

— Прошу, не называй меня так. Знаешь, когда-то давно, словно в другой жизни, меня звали Бартоломе де Сильва… Да и какой я, к черту, святой! — усмехнулся он. — Ты сама видишь… Брат Эстебан сказал правду, Долорес!

— Вижу! — воскликнула она. — Я вижу, что это правда, но я вижу и то, что это не вся правда!

— Что же еще?

— Вы не боитесь дьявола!

— Только-то? — рассмеялся он.

— Девочка моя, я вообще в него не верю, — вздохнул Бартоломе. — И не только в него…

Его признание ужаснуло ее, но не оттолкнуло. Она сама удивилась, как это она могла услышать такое святотатство и не возмутиться. Более того, ей показалось, что именно таким он и должен был быть, и что она только по собственной глупости не догадалась о его взглядах раньше. Конечно же! Он не боялся черта, потому что в него не верил. И она приняла это как должное, как неизбежность, с которой предстояло смириться. Ведь никому же в голову не приходит сердиться на грозу или ураган за то, что они существуют. Напротив, без них этот мир стал бы гораздо беднее и скучнее.

Он редко рассказывал о себе. Можно сказать, никогда. Впрочем, его сдержанность была вызвана скорее необходимостью, чем присущей ему скрытностью. Он начал свой рассказ просто для того, чтобы развлечь Долорес и избежать неловкого молчания, но постепенно увлекся, тем более, что нашел в ней благодарную слушательницу.

Он видел собственными глазами страны, о которых она знала лишь понаслышке, ведь даже ее отец никогда не бывал дальше Сицилии и Неаполя. Он видел утопающий в роскоши папский двор, раздираемую междоусобицами Италию, легкомысленную Францию и погрязшую в ереси Германию, видел даже далекие земли язычников, приносивших человеческие жертвы своим кровожадным богам.

Он не старался приукрасить свои поступки и показаться лучше, чем он есть на самом деле. Он предоставил Долорес самой сделать выводы.

Долорес не перебивала, даже если что-то оставалось ей непонятным. Она испытывала странное ощущение.

То ей казалось, что между их душами установилась невидимая связь и что теперь она даже без слов чувствует любую перемену в его настроении, то вдруг он становился холодным, как клинок его шпаги, и безнадежно далеким, и тогда она с отчаяньем понимала, какое безмерное расстояние разделяет их: человека, много повидавшего на своем веку и девочку из провинциального городка.

Она долго мучилась, прежде чем решилась задать ему вопрос, который не давал ей покоя. Любил ли он когда-нибудь? Нет, она имеет в виду вовсе не те минутные увлечения и амурные похождения, на которые намекал брат Эстебан. Любил ли он кого-нибудь по-настоящему?

«О да, да, конечно, — ответил он. — Мне было тогда столько же лет, сколько тебе сейчас. Она была немного постарше, но гораздо опытней. Она не была знатной, не была богатой. Она была очень красивой, и все мужчины останавливались и смотрели ей вслед. И я был счастлив, что она выбрала меня.

Потом? Что было потом? Потом она сказала: «Прости дорогой, я люблю тебя, ты молод, хорош собой и отважен, но ты беден, Бартоломе. Ты нищий, а я хочу, чтобы меня окружала роскошь». И стала любовницей богатого старика. Затем она полностью подчинила его себе и вышла за него замуж. Через год старик умер, ходили слухи, что не без ее помощи, и она стала обладательницей большого состояния. Что дальше? Неизвестно. Я больше никогда не видел ее.

И вы ушли в монастырь из-за несчастной любви?

Нет, нет. Эту утрату я пережил. Утешился, можно сказать. Забыл. Почти забыл.

Я принял постриг, после того как окончил университет в Алькала-де-Энаресе, побывал в Саламанке, Коимбре, Гейдельберге, Сорбонне.

Зачем я это сделал? Боже мой, какая разница?! Я просто поступил так, как хотел мой дядя.

Не сожалею ли я теперь? Нет, я вообще ни о чем не сожалею. В моей жизни не было ничего, о чем стоило бы сожалеть».

И Долорес скорее почувствовала, чем поняла: он, такой сильный, храбрый, умный, властный, на самом деле смертельно одинок. По каким-то непонятным ей причинам жизнь вела его от разочарования к разочарованию. Она хотела сказать ему, что ничего еще не потеряно и всегда стоит надеяться на лучшее, но не успела.

— Долорес! — послышался вдруг голос из окна. — Долорес! Где же ты? К нам кто-то пришел? Это Рамиро?

— Нет, мама, — отозвалась девушка. — Подожди немного, я сейчас поднимусь к тебе.

Долорес молча посмотрела в глаза Бартоломе.

«Я должна идти. Мама очень удивится, если увидит меня с вами. Простите, но мне кажется, что ей это будет неприятно… потому что…»

«Да, конечно, я понимаю», — также молча кивнул Бартоломе.

Он ничего не сказал, но вдруг, низко склонившись, поцеловал ей руку.

Девушка отпрянула, щеки ее вспыхнули. Неуклюжий Рамиро пару раз пытался ее обнять, но никто никогда не целовал ей рук.

Бартоломе быстро поклонился и вышел.

Она еще раз окинула взглядом двор и вздрогнула: лев по-прежнему был в шляпе. Нежданный гость забыл ее. Нет! Какой бы наивной и неопытной ни была Долорес, она уже знала: Бартоломе ничего не забывал. Не забыл он и шляпу. Он ее оставил. Сердце Долорес быстро застучало. Она одновременно ощутила тревогу, радость и страх. Теперь она знала: он вернется. Шляпа — это не тот предмет, который оставляют на память. Он вернется. Значит, ей вновь оставалось ждать.

* * *

В городе поселился страх. Он проник во дворцы, пробрался в дома бедняков, вселился в монастыри. Он стоял за балдахинами пышных постелей, прятался под прилавками в торговых лавках, сидел за каждым столиком в тавернах. Он был везде, он был всюду. Люди плотнее закрывали на ночь шторы, задвигали тяжелые запоры, закрывали огромные замки. Но разве спрячешься от нечистой силы? Дьявол мог проникнуть в любую щель. Чертей видели то здесь, то там. Не помог крестный ход. Не помогала святая вода. Не помогали молитвы. Ад перешел в наступление. Посланцы ада появились на земле.

Появления дьявола сделались главным предметом обсуждения. Об этом шептались монахи в кельях, об этом кричали торговки на рынке, об этом рассуждали в роскошных гостиных и в грязных тавернах. Ничего не хотел слышать только епископ, который, как говорили, совсем слег, а на вопросы нежданных посетителей слуги отвечали: его преосвященство нельзя волновать, если не хотите его смерти.

Само собой, за кружкой вина беседы тоже велись почти исключительно о дьяволе. Выпив бутылочку-другую добрые горожане на час, а то и на два, становились смельчаками и наперебой хвастались своим бесстрашным поведением при встрече с чертом. Правда, к вечеру их храбрость улетучивалась вместе с винными парами.

— Клянусь тебе, Педро, я видел черта вот как тебя сейчас, в двух шагах!

— Врешь ты, Педро!

— Истинный крест!

— Если б ты столкнулся с дьяволом нос к носу, ты бы умер от страха, или я тебя совсем не знаю!

— Ты меня совсем не знаешь! Я был солдатом, и во всей армии не нашлось бы большего храбреца, чем я!

Эти возгласы доносились из открытого окна таверны. Бартоломе остановился, прислушался и решил зайти. Он пристроился за крайним столиком. Трактирщик, так же как и его посетители увлеченный спором, не обратил на нового посетителя ни малейшего внимания, хотя Бартоломе был одет как дворянин, и хозяину таверны следовало бы позаботиться о знатном госте. Однако, либо любопытство трактирщика оказалось сильнее желания получить лишний эскудо, либо, отметил Бартоломе, горожан, кроме дьявола, уже ничто по-настоящему не интересовало.

— Ну, Педро, рассказывай! — обратился тучный трактирщик к бывшему солдату. — А если не соврешь, так я тебе бесплатно налью лишнюю кружку.

— Чтоб мне провалиться, если я лгу! А дело было так… Выхожу я ранним утром от своей Мануэлиты и вижу: он сам идет мне навстречу! Ростом — в два раза выше человека, за спиной — крылья, на голове — рога…

— Тут-то ты, я думаю, и припустил, как заяц!

— Как бы не так! Чтобы я, старый солдат, испугался черта!.. Я схватился за шпагу…

— …и бежать! — со смехом добавил за него Диего.

— Зря вы смеетесь, — вмешался в разговор мясник с хриплым басом. — Если человек и бежит от черта, то ничего в этом зазорного нет. Кто, я спрашиваю, на месте Педро не убежал бы?! Тут, ей-богу, не помог бы даже мой тесак!..

— Да что тесак! Тут даже святая вода не всегда помогает!

— И заклинания не всегда действуют — это я точно знаю. Полгода назад в нашу соседку вселился бес, так сколько бы приходской священник над ней молитв не читал — все без толку!

— Что вы раскудахтались, как куры? — вступил в разговор тощий, унылого вида мужчина с сизым носом закоренелого пьяницы. — Тоже мне невидаль — черти! Мне они почти каждый день являются. Маленькие такие, черненькие, по столу бегают. А один, самый шустрый, так и норовит все время в чашку залезть. Я их, грешным делом, хотел на нож нанизать. Где там! Ни одного не поймал. Верткие, сволочи!

Его слова никого не успокоили. Более того, встревоженная публика вообще к ним не прислушалась. Всех занимали куда более страшные случаи. Девица легкого поведения клялась и божилась, что однажды ночью на улице к ней пристал хромой мужчина, от которого так и несло холодом могилы. Торговка зеленью заявила, что по дороге на рынок столкнулась с большой черной собакой, у которой на голове вместо ушей росли рога.

— Я решил, — закончил унылый пьяница, обращаясь скорее к самому себе, чем к неблагодарной публике, — пусть себе черти бегают. Все равно их не поймать.

Бартоломе тихо поднялся. Во время своих прогулок по городу ему уже не раз приходилось слышать подобные вещи. Горожане точно сошли с ума. Но, с другой стороны, разве даже он сам не чувствовал беспокойства? Как он мог прекратить слухи? Прочитать проповедь в городском соборе? Едва ли она успокоила бы людей, скорее наоборот, разожгло бы страсти. Да и что он мог посоветовать испуганным морякам, ремесленникам и торговцам? Молиться? Но разве молитва остановит убийцу? Еще усерднее доносить на своих сограждан? Но горожане и так уже подозревают всех и каждого, а любая женщина уверена, что ее соседка по ночам летает на шабаш на черном козле. Сообщения подобного рода не могли вызвать у инквизитора ничего, кроме грустной усмешки.

Бартоломе приходил к малоутешительному выводу. Скоро слух о кознях дьявола распространится не только в окрестностях города, но и по всей провинции. Объясняться же перед Супремой придется ему. И тогда, чтобы прекратить молву и показать свое усердие, ему придется посадить полгорода или, по крайней мере, несколько сотен этих несчастных, виновных, по сути, только в своем невежестве. Впрочем, у него был еще один путь: поймать дьявола.

* * *

В три часа ночи город спал. Спали ремесленники, уставшие после трудового дня, храпели пьяные матросы в портовых тавернах и толстопузые монахи в своих кельях, сладко посапывали на мягких постелях добропорядочные торговцы и мужья-рогоносцы. Не спали только воры, всевозможные проходимцы, удачливые любовники и коты на чердаках. Конечно, не должна была спать еще и городская стража, но почему-то стражники никогда не появлялись вовремя на месте ночных происшествий.

В этот поздний час Бартоломе возвращался из таверны. Он уже подходил к своему дому и видел тусклый свет в окне второго этажа: Санчо ждал его. Но тут из тени, отбрасываемой балконом соседнего дома, выступили три фигуры.

— А, вот и он, монах-оборотень! — произнес знакомый голос. — Ну, скажи нам, кто ты сегодня? Дон Бартоломе де Сильва? Брат Себастьян?

— Это не твое дело.

Бартоломе узнал Антонио Диаса. Двое других, очевидно, были его приятелями.

— Не наше дело, говоришь? Ошибаешься. Если ты — брат Себастьян, мы почтительно отнесемся к нашей матери-церкви, даже если ее служители — люди недостойные. Но я вижу перед собой дона Бартоломе де Сильву, лжеца, обманщика, предателя! Я вижу перед собой человека, который обманом вовлек меня в подсудное дело, а потом пытался сыграть на этом! Ну, скажи, что это не так?!

— Так, — усмехнулся Бартоломе. — И что с того?

— Ты даже не отпираешься!

— Да ради чего? У меня достаточно улик, чтобы, если я того захочу, до конца дней упечь тебя за решетку.

— Нет, лже-монах, лже-торговец, ничего у тебя не получится!

— Не тебе решать! Прочь с дороги!

— Э, нет, — Диас преградил ему путь. — Если я тебя отпущу, ты, чего доброго, и в самом деле отправишь меня на виселицу. Ты не оставил мне выбора: ты должен умереть. И я убью тебя!

— И это после того, как я пощадил твою жизнь, — напомнил Бартоломе. — Я думал, тебе знакомо чувство благодарности.

— Это ты-то говоришь о благодарности?! После того, как я вытерпел из-за тебя столько мучений!

— Ты что же, и впрямь решил меня здесь зарезать?

— Само собой!

— Ты же клялся мне, что никогда не поднимал руки на христианина.

— Ты не христианин! — возразил пират. — Ты сам дьявол!

— Понятно, — улыбнулся Бартоломе. — Видимо, это убеждение избавит тебя от угрызений совести.

— Я убью тебя!

— В твоем возрасте еще рано быть столь самонадеянным, — заметил Бартоломе. — Запомни одно, мальчишка: если бы я действительно тебя опасался, ты был бы сейчас в камере, а не на свободе.

— Ты меня недооценил, святой отец!

— Действительно. Я думал, ты умнее и не станешь искать неприятностей.

— Нечего его слушать! — воскликнул Диас, хватаясь за шпагу. — Кончайте с ним, парни!

Бартоломе действовал с молниеносной реакцией опытного фехтовальщика. Оттолкнув одного из матросов, он отпрыгнул, обнажил шпагу и прижался спиной к двери, тем самым обезопасив себя от нападения сзади. К счастью для Бартоломе, двое из нападавших были вооружены только навахами — оружием уличных потасовок, кинжал и шпага были лишь у Диаса. Пользуясь преимуществом своего длинного клинка, Бартоломе мог держать матросов на расстоянии, однако не мог проникнуть в дом: для того, чтобы отпереть дверь ключом, нужно было повернуться спиной к нападавшим. Бартоломе несколько раз ударил в дверь каблуком сапога в надежде, что Санчо услышит и придет на помощь.

— Шли бы вы домой, щенки, — посоветовал Бартоломе парням, которые кружили вокруг него, как волки вокруг добычи, пытаясь обнаружить слабое место в его защите. — Вам же хуже будет.

— Вперед! — скомандовал Диас своим приятелям. — Я отвлеку его!

Однако пират явно недооценил своего противника. Отбив выпад Диаса кинжалом, клинком своей шпаги Бартоломе полоснул по лицу одного из парней. Вскрикнув и схватившись за щеку, тот отскочил в сторону и припустил прочь. Второй противник поплатился проколотой правой рукой.

Наконец опомнился Санчо и выскочил на улицу, вооруженный двумя пистолетами. Но теперь ему оставалось только наблюдать за поединком своего хозяина и контрабандиста. Стрелять он не мог, потому что рисковал попасть в своего господина. Впрочем, Санчо за свою жизнь настолько привык к дуэлям Бартоломе и скандальным похождениям брата Себастьяна, что не удивился и не испугался.

— Эй, хозяин! — крикнул он. — Могли бы сперва всех убить, а потом постучаться, как человек, а не колотить в дверь так, как будто за вами гонится тысяча чертей! Я вижу, вы и без меня прекрасно справились!

Диас привык действовать абордажной саблей в схватках на тесных корабельных палубах, он был молод, ловок, силен, но никогда не учился благородному искусству фехтования. И сейчас его натиск и горячность сослужили ему плохую службу. Он бросался вперед, как одержимый, но встречал расчетливый и холодный отпор. Бартоломе уверенно и хладнокровно парировал все его выпады и сам перешел в атаку. Его клинок пронзил левое плечо пирата и вышел со спины. Диас с тихим проклятием повалился на мостовую.

— Боже, что мы будем делать с трупом?! — воскликнул Санчо.

И тут, как нарочно, в гулкой тишине городских улочек послышался мерный топот и бряцание оружием: приближался ночной дозор. Бартоломе не испытывал ни малейшего желания объясняться со стражниками по поводу только что происшедшей потасовки.

— Быстрее!

Инквизитор и слуга подхватили раненого и втащили его в дом. Контрабандист негромко стонал и ругался.

— К счастью, он еще не труп, — сказал Бартоломе. — Санчо! Сейчас же из-под земли достань мне врача! Этот парень нужен мне живым!

* * *

Наконец-то брат Эстебан дождался праздничного дня. Наконец-то он мог довольно потирать свои пухлые ручки. Наконец-то он мог удовлетворить свою тайную страсть. Правда, вместо юной девушки или стройного юноши он получил грубого мужчину и, по-видимому, очень крепкого. «Наверное, де Гевара не будет выть и кричать», — огорченно вздыхал толстый монах. К тому же, брат Себастьян опять испортил брату Эстебану настроение. В виду важности дела он снова пожелал сам присутствовать при пытке колдуна.

Как всегда, брат Эстебан молча проглотил обиду, тем более, что на этот раз у него была довольно веская причина не слишком сердиться на главного инквизитора. В душе брат Эстебан побаивался де Гевару, впрочем, как и других приспешников дьявола. Ходили слухи, что де Гевара очень сильный колдун. Конечно, церковь считала, что все чародеи теряют свою волшебную силу, как только попадают в руки правосудия, и все же… чем черт не шутит… На всякий случай брат Эстебан принимал меры предосторожности: почаще осенял себя крестным знамением, надевал на шею ладанку, в которой, как утверждал продавший ему эту реликвию мошенник, хранился клок волос самого Иоанна Крестителя. Брат Эстебан также хорошо знал, что если ведьма или колдун первыми взглянут на собеседника, то приобретут власть над ним. Во избежание такого рода казусов брат Эстебан распорядился, чтобы в зал для допросов обвиняемых вводили спиной вперед.

Бартоломе не мог не улыбнуться, когда в камеру пыток де Гевара вошел, пятясь задом.

— Сын мой, — обратился к нему инквизитор, — у вас есть последняя возможность раскаяться и добровольно признать свою вину.

— Мне не в чем каяться, — решительно ответил колдун.

Бартоломе кивнул брату Эстебану, тот, в свою очередь, — палачу.

— Раздевайтесь, сын мой, — блаженно улыбнувшись, сказал узнику брат Эстебан.

Палач и его подручный сорвали с колдуна одежду.

Как правило, перед началом пытки тело жертвы тщательно осматривалось. Это делалось для того, чтобы, во-первых, обнаружить печати дьявола, ведь нечистый, как известно, метит своих приверженцев, прикасаясь к ним когтем. В таких местах остаются родинки, шрамы, пятна или бородавки. Печати дьявола лишены чувствительности и при ранении кровь из них не идет. Для обнаружения дьявольских печатей в распоряжении святой инквизиции был старый и давно проверенный способ. В подозрительные участки тела втыкали специальную иглу, больше похожую на шило. Если обвиняемый ничего при этом не чувствовал, а кровь из ранки не текла, инквизитор мог быть удовлетворен: дьявольская метка обнаружена. Человек, помеченный когтем сатаны, само собой, являлся колдуном, и судьба его была решена.

Во-вторых, во время допроса узники могли прятать на теле какой-нибудь крохотный талисман, опять-таки полученный от дьявола. Такой амулет делал их нечувствительными к страданиям и помогал выдержать любые пытки. Понятно, что подобные талисманы, зачастую представлявшие собой лишь маленький клочок бумаги, нужно было во что бы то ни стало обнаружить. Обвиняемый мог их прятать где-нибудь под кожей или за щекой.

Дни заключения еще не сказались на здоровье узника. Перед судьями и палачами предстал крепкий, полный сил, загорелый и мускулистый атлет. Правда, особой красотой де Гевара похвалиться не мог: плечи были слишком широкими, руки — слишком длинными, ноги — слегка кривоватыми. И волосатым он был, как обезьяна. К тому же, на спине де Гевары буквально не было живого места: ее вдоль и поперек пересекали шрамы. Тут были и давние рубцы и еще свежие, едва затянувшиеся следы от ран.

— Ого! — воскликнул брат Эстебан, даже не пытаясь скрыть радости. — Щедро же дьявол метит своих приспешников!

И, зажав в кулаке иглу для прокалываний, тучный монах с поразительной резвостью подскочил к обвиняемому. Брат Эстебан никому не доверял столь ответственное дело, как распознавание дьявольских печатей.

— Ну-ка, посмотрим! — брат Эстебан облизнулся, как кот, и воткнул иглу в плечо де Гевары.

Колдун не содрогнулся, лишь струйка крови побежала по его спине.

— Больно? — брат Эстебан вопросительно заглянул узнику в глаза и в то же время вонзил иглу ему под лопатку.

Де Гевара не издал ни звука.

Бартоломе молча смотрел, как брат Эстебан мягко и бесшумно кружил около заключенного, точно огромная хищная черная птица, которая выбирает, куда бы вонзить свои когти. Раз двадцать игла впивалась в спину де Гевары, и ни разу этот мужественный человек не застонал и не вскрикнул. Только мускулы его лица слегка подергивались.

— Видите?! — наконец торжествующе объявил брат Эстебан. — Он не чувствует боли, значит, он отмечен печатями дьявола, и, значит, он колдун!

— Вы ошибаетесь, — возразил Бартоломе. — Из ранок идет кровь, следовательно, не лапа дьявола оставила эти следы… И, кроме того, ему больно…

Бартоломе попросил де Гевару объяснить, где он получил эти шрамы, но колдун словно не заметил его вопроса. Он выказывал полное презрение к своим мучителям.

— Даже если бы он что-нибудь ответил, я бы все равно ему не поверил! — заявил брат Эстебан. — По-моему, он все-таки ничего не чувствует… Наверно, спрятал где-нибудь дьявольский амулет, он-то и помогает ему переносить боль… А ну, — крикнул толстый инквизитор помощнику палача, — подай мне факел!

Бартоломе понял, что собирается делать брат Эстебан: спалить все волосы на теле де Гевары, чтобы потом как следует его осмотреть в поисках волшебного талисмана.

Бартоломе опустил голову, сделав вид, что увлечен разбором бумаг. Смотреть на предстоящую процедуру было выше его сил. Он решил присутствовать при допросе с пристрастием в надежде объяснить де Геваре, что запирательство бессмысленно, что этим он ничего не выиграет, а лишь осудит себя на мучения. Его признают упорствующим еретиком — только и всего. Но на деле все выходило совершенно иначе. События развивались как будто совершенно независимо от воли главного инквизитора. Бартоломе не мог смотреть на мучения другого человека, он испытывал при этом тошноту и головокружение, но вынужден был скрывать свою брезгливость и слабость под маской холодности и равнодушия. Бартоломе не мог отменить пытку, этим он бы потворствовал еретику. Он упустил бы шанс добыть признание. Он ничего больше не мог поделать. Ему оставалось только поступать так, как на его месте повел бы себя любой инквизитор. Ему оставалось лишь ждать развязки событий.

— Терпелив, — вздохнул брат Эстебан, только что опаливший свою жертву, как курицу перед разделкой. — Видно, дьявол все еще ему помогает… А потому я предлагаю, минуя пытку водой, сразу же перейти к дыбе…

— Оставляю на ваше усмотрение, брат мой, — только и смог вымолвить Бартоломе.

«Провалиться мне сквозь землю, если я еще хоть раз вмешаюсь в это дело! Пусть толстяк вешает, поджаривает, колет, режет, рвет на части, пусть делает, что захочет!.. Я сюда больше ни ногой! Никогда!

Вот-вот, — возразил он тотчас же самому себе, — положись на брата Эстебана и вместо обвиняемых и свидетелей получишь калек и уродов, которые не смогут пошевелить ни рукой, ни ногой, ни языком!»

— Приступайте! — велел он, надеясь, что голос его не выдаст.

Колдуну связали руки за спиной.

— Еще раз обращаюсь к вам, сын мой. Покайтесь!

— Вы же видите, добром от него ничего не добьешься! — взвизгнул брат Эстебан. — Начали!

Палач и его подручный потянули за веревку, перекинутую через блок. Мгновение — и де Гевара повис на вывернутых руках.

— Взгрейте-ка его как следует!

Палач с помощником взялись за кнуты.

Удар! Плеть обвилась вокруг туловища де Гевары, оставив красную полосу. Еще удар, еще… Допрашиваемый не кричал, только при каждом ударе закрывал глаза и невольно морщился.

Сначала кнут опускался на спину и плечи де Гевары с сухим, резким щелчком, потом, по мере того как тело истязаемого превращалось в кровавое месиво, со звуком, похожим на чавканье…

Брат Эстебан стоял так близко, что разлетавшиеся брызги крови запятнали его сутану, руки, лицо и даже лысину. Он весь подался вперед, его грузная фигура содрогалась, но то была дрожь наслаждения. Он притоптывал ногой в такт ударам. Он тяжело дышал, как упившийся кровью вампир. Обычно тупое и невыразительно лицо монаха преобразилось… Его глаза были широко раскрыты, ноздри хищно раздувались…

— Что скажешь? — шипел он. — Хорошо, да? Молчишь? А ну, вспомни, убивал ты младенцев? Они были некрещеными? Они кричали, когда ты их резал? Громко? Они корчились в судорогах? Они мучились? Мучились?! Так же, как ты сейчас!

Каждый вопрос брата Эстебана сопровождался щелчком кнута.

— Ты приготовлял мазь из трупиков детей?

— Ты расчленял эти трупы?

— Ты варил их целиком или по частям?

— Какие части ты использовал чаще всего? Сердце, да? Сердце?

— Ты делал мазь из костей мертвецов?

— Или из крови летучих мышей?

— Или из слюны жаб?

— Ты натирался ею перед полетом на шабаш?

— Часто ты посещал бесовские сборища? Один раз? Два? Десять?

— Кого ты там встречал? Кого?!

— Председательствовал сам дьявол?

— Как он выглядел?

— Как громадный козел?

— Как пес?

— Как бык?

— У него была одна голова? Или три?

— Куда ты целовал своего господина-дьявола? В зад?

— У тебя был личный демон-покровитель?

— Как его звали?

Колдун молчал.

— Встряхните его, — махнул рукой брат Эстебан.

Палач ослабил веревку, и де Гевара полетел вниз. Но веревка опять натянулась, и узник повис, чуть-чуть не коснувшись ногами пола. От резкого толчка руки вышли из суставов.

— Еще разок! — взвизгнул толстый монах.

Трижды колдуна подтягивали к потолку и сбрасывали вниз. И каждый раз де Гевара издавал только глухой стон.

— Похоже, от дыбы мало проку, — заключил брат Эстебан, окинув оценивающим взглядом полуживого узника. — Ну-ка, мастер, накали щипцы!

— Поверьте моему опыту, — доверительно сообщил брат Эстебан главному инквизитору. — Огонь действует куда лучше плетки.

— Верю, — только и произнес Бартоломе.

Он силился подавить подкатывающую к горлу тошноту.

«Боже мой, как мне плохо! Но я должен сохранять хладнокровие… Должен! Черт побери, должен! Наверно, я боюсь больше, чем колдун… А этот чертов Эстебан с ума сходит от удовольствия. Живоглот! Держаться! Держаться! Если этот ублюдок поймет, что я трушу, я навсегда потеряю его уважение. Он меня боится. Пока он меня боится, он не опасен. Он меня боится, пока уважает. Держаться! Сейчас он будет терзать де Гевару раскаленным железом… Только бы не видеть!»

Раздался ужасный, дикий крик, крик человека, чье тело рвут на части раскаленными щипцами. Де Гевара дернулся, но тотчас обмяк и повис, как мешок.

Бесчувственное тело отвязали и бросили на пол. Подручный палача выплеснул на голову колдуна ведро воды. Де Гевара слегка пошевелился и застонал, то есть что-то среднее между вздохом и слабым стоном сорвалось с его запекшихся губ.

Бартоломе встал, опершись ладонями о стол. Голова кружилась, словно он только что порядком выпил.

— Я думал, он крепче, — с обидой вздохнул брат Эстебан. — И двух часов не выдержал…

— Черт побери, вам этого мало?!

— Но ведь мы ничего от него не добились!

— Видимо, ваше искусство оставляет желать лучшего, — попытался усмехнуться Бартоломе.

Брат Эстебан по-настоящему оскорбился. Подумать только, его мастерство поставили под сомнение!

— Да я же… изо всех сил… как могу… на благо святой матери-церкви, — залепетал он. — И если надо… я еще… Вот только приведем его в чувство, и…

— Не надо, — отмахнулся Бартоломе. — Теперь дело за врачом, а не за палачом. И, черт возьми, — добавил он тихо, — если врач не поставит его на ноги, и ты, скотина, переусердствовал, я спущу шкуру с тебя самого!

— Что вы, что вы, — пробормотал брат Эстебан. — Разве я не знаю, как надо? Ничего с ним не сделалось! Истинный крест!

Но Бартоломе не стал его слушать. Нетвердыми шагами он направился к выходу, чувствуя, как пол качается у него под ногами.

* * *

В свои тридцать два года донья Анна де Гевара, несчастная жена колдуна, выглядела уже глубокой старухой. Ее былая красота поблекла, щеки ввалились, под глазами залегли синие тени, а кожа приняла какой-то серый, землистый оттенок. Черное, как будто монашеское одеяние, подчеркивало ее худобу. Она двигалась медленно, нетвердой походкой, точно ноги уже не держали ее и колени вот-вот должны были подогнуться. Войдя в зал для допросов, она невольно оглянулась вокруг, словно искала место, где могла бы присесть.

Бартоломе указал ей на простую скамью посреди зала. Она села с видимым облегчением, точно ей трудно было стоять без чьей-либо поддержки. Однако ни волнения, ни страха не заметил Бартоломе в ее потухших глазах. Донья Анна была спокойна, но это было спокойствие мумии или спокойствие существа, которое осознает себя скорее трупом, чем живым человеком.

По утомленному виду, по одышке Бартоломе определил, что у бедной женщины, вероятно, больное сердце.

— Я знаю, вы велели мне прийти, чтобы расспросить о моем муже, — тихо заговорила она. — Мы с Фернандо были помолвлены с тринадцати лет… Наши родители договорились о предстоящем браке, когда мы были еще детьми. Наверно, я даже любила его… Тогда Фернандо казался мне добрым, отзывчивым, даже простодушным… Как жестоко я ошибалась! А может, он просто очень сильно переменился… Это случилось после того, как погиб его брат Лоренсо… Через полгода после этого мы обвенчались… Потом Фернандо пришлось пережить еще более тяжкое горе — смерть отца и матери… И все же… первые пять лет нашей совместной жизни были не так уж плохи… Правда, с каждым днем я замечала, что он все более и более холоден со мной… Потом он стал исчезать… Сперва на несколько дней, потом на несколько недель… Позже я узнала, что он работал в своей подземной лаборатории… И вот однажды, я хорошо помню этот день, это было десять лет назад, 23 сентября… Он пришел ко мне поздно вечером… Я едва узнала его… Он был странно возбужден, глаза горели. «Я добился своего! — воскликнул он. — Сегодня я наконец добился своего! Я овладел силами ада! Сегодня сам дьявол явился ко мне! Он сказал, что будет помогать мне в моих замыслах!» Я не поверила своим ушам. Тогда де Гевара схватил меня за руку и потащил вниз, в подземелье… До этого он никогда еще так грубо не обращался со мной… Потом это стало обычным… Я никогда не забуду, какое жуткое впечатление произвела на меня его лаборатория, когда я оказалась там в первый раз… Он втолкнул меня в магический круг и стал выкрикивать заклинания… Сперва я подумала, что он помешался, но затем поняла, что дело обстоит куда хуже… Мой муж отрекся от Христа, продал свою душу дьяволу!

— Что же дальше? Он вызвал дьявола?

— Да. Не знаю, как ему это удалось, но я вдруг увидела ужасное, косматое чудовище… Я потеряла сознание… Очнулась я у себя в спальне… Со мной была только старая служанка Инесилья. Наверно, она и привела меня в чувство.

— Как я понимаю, де Гевара не оставил вас в покое?..

— Да. На следующий день он пришел снова. Я отказалась идти с ним и указала на распятие, которое висело у изголовья моей кровати. Тогда он сорвал распятие со стены и ударил меня, — донья Анна невольно коснулась рукой виска, словно все еще ощущала боль. — И я опять лишилась чувств… С этого времени и начались мои мучения… Я превратилась в пленницу, в заключенную… Де Гевара думал, что я могу выдать его, и больше не позволял мне выходить из дома. Когда он исчезал, он оставлял старого слугу, преданного ему, как пес, стеречь меня…

Бартоломе не задавал ей вопросов. Он дал возможность этой женщине, в течение десяти лет обреченной на одиночество и молчание, высказать все, что было у нее на душе. Донья Анна не проклинала, не плакала, не жаловалась. Ее голос звучал тихо и монотонно, а частые паузы были вызваны отнюдь не волнением, а тем, что ей просто не хватало воздуха. Но от этого ее простой, безыскусный рассказ становился еще ужаснее. Точно призрак, вставший из могилы, повествовал о своей загубленной жизни. Бартоломе невольно почувствовал, что у него у самого сжимается сердце от жалости к этой страдалице. К сожалению, он почти ничего не мог для нее сделать.

Донья Анна не смотрела на инквизитора. Она смотрела прямо перед собой, но так, словно ничего вокруг не видела. Слезы уже много лет не бежали из этих потускневших глаз — они давно были выплаканы. Ни гнев, ни досада не оживляли ее взгляда. Тот, кто слишком много страдал, в конце концов перестает ощущать страдания.

— Иногда он приносил свои чертовы зелья, — продолжала она, — те, что ему удавалось сварить в подземелье, и испытывал на мне их действие… Он заставлял меня глотать эту отраву… Однажды я заболела… Целую неделю у меня был жар, я не могла ничего есть… Ине-силья думала, что я не выживу… Но Бог не допустил… В другой раз, глотнув еще какой-то гадости, я опять потеряла сознание… Как-то я отказалась пить… И тогда де Гевара разжал мне зубы кинжалом… И я глотала отвар пополам с собственной кровью…

— Боже мой, почему же вы до сих пор никому ничего не рассказывали?! Почему не поделились со своим духовником?! Почему не пожаловались властям, наконец?!

— Я же объясняла, мне не позволялось никуда выходить… Господи, десять лет я не могла исповедоваться и причаститься! Только через Инесилью поддерживала я связь с этим миром!.. Если не считать моего мужа, конечно… До сих пор не знаю, почему он не убил меня… Может быть, я была ему нужна для его опытов. Может быть, он боялся разоблачения, боялся: догадаются, что я умерла не своей смертью… Впрочем, едва ли он чего-нибудь боялся… Скорее, ему просто нравилось ощущать свою власть надо мной, нравилось меня мучить… Что проку в бессловесном трупе? Ему нравилось терзать живого…

— Дочь моя, — сказал Бартоломе, — я прошу вас ответить лишь на пару вопросов, после этого вы можете быть свободны. Разумеется, я буду вынужден вызвать вас еще раз или два, но постараюсь не беспокоить вас напрасно. Скажите мне, откуда у вашего мужа эти ужасные шрамы?

— Шрамы? — донья Анна непонимающе посмотрела на него.

— У него вся спина исполосована. Вид такой, словно его немилосердно стегали плеткой. И, может быть, не однажды.

— Не знаю, — растерянно ответила она. — Возможно… Но я ничего не знаю.

— Как же так?

— Видите ли, последние десять лет мы не жили, как супруги. Наверно, у де Гевары были любовницы. Наверно. А может быть, это были суккубы… Да, скорее всего, так оно и было…

— И вы никогда не видели у него этих шрамов?

— Никогда.

— И не можете предположить, кто бы мог его так избить?

— Не знаю. Кто угодно. Он никого не любил. Его тоже никто не любил. Кроме, разве что, собаки…

— Собаки?

— Да, единственное существо, к которому мой муж, по всей видимости, был привязан, это его борзой пес. Он назвал его Цербером. Даже собаке он дал адское имя! Цербер никого не признавал, кроме де Гевары… Но, я думаю, предел терпения есть у всех, даже у животных… В конце концов, даже он изменил дону Фернандо. Я слышала, он искусал своего хозяина.

— Да, действительно, — подтвердил Бартоломе, — у де Гевары есть следы от укусов на правой руке. Так вы говорите, Цербер бросился на него? Взбесился? Может, дон Фернандо на собаке тоже испытывал свои зелья?

— Нет, едва ли. Просто есть Бог на свете. И рано или поздно все должны были отвернуться от такого злодея. Все!

— Предел терпения, — задумчиво повторил Бартоломе. — Дочь моя, это вы написали донос?

— Да, — кивнула она.

— Вы хотели отомстить за все причиненные вам страдания?

— Нет, — покачала головой донья Анна. — Я не думала о мести. Я лишь сделала то, что мне надлежало сделать. Я лишь выполнила свой долг христианки.

— Как же вам это удалось?

— Однажды Инесилья вернулась из города и рассказала об учреждении святого трибунала. И я поняла, что пришел мой час. Этой же ночью я написала донос. Я изложила все, что мне было известно. К счастью, де Гевара в ту ночь меня не побеспокоил… Утром я наказала Инесилье тайно вынести бумагу из дома и отдать ее первому же встречному монаху-доминиканцу. Он бы догадался, что с ней следует делать. Инесилья спрятала донос в корзине для покупок… Вот и все.

— Вы поступили правильно, дочь моя, — сказал Бартоломе и про себя добавил: «Черт побери, этот мерзавец и в самом деле заслужил костер!» Он даже перестал раскаиваться, что подверг де Гевару пытке.

— Я лишилась всего, — добавила донья Анна, — здоровья, благосостояния, даже доброго имени, ведь в глазах света я теперь жена колдуна. Но, поверите ли, после стольких лет мучений я, наконец, счастлива. Я спокойна. Вы не представляете себе, какое это счастье — жить спокойно. Бывало, я месяцами не видела де Гевару. Но каждую минуту я ждала, что он вот-вот появится, и мои мучения возобновятся. Я вздрагивала при каждом шорохе, прислушивалась к каждому стуку… А сейчас я знаю: он не придет. Я могу лечь спать, не боясь, что очнусь в аду… Он не придет. Он в тюрьме. Я думаю, мне осталось жить считанные месяцы, а может быть, недели, даже дни… Но эти дни я буду жить спокойно. Я буду спокойно спать, спокойно молиться… Он не придет. Он не придет, не правда ли?

— Он не придет, — успокоил ее Бартоломе. — Он не придет, обещаю вам. И если я еще сомневался в его виновности, то ваши слова вполне убедили меня.

* * *

Долорес не ошиблась. Он пришел. Она ждала, ждала, сама не зная, надеется она на эту встречу или боится ее. Но однажды вечером, услышав стук в дверь, она сразу поняла: это он. Поздним гостем не мог быть Рамиро: вечера он обычно коротал со своими товарищами в таверне. Это не могла быть приятельница Франсиски: после того как мать и дочь побывали в застенках инквизиции, соседи стали избегать их. Это не могла быть подруга Долорес: она бы не отважилась гулять так поздно.

— Вы пришли за своей шляпой? — спросила Долорес и тотчас вспыхнула, потому что поняла, что сказала глупость.

— Нет, — улыбнулся Бартоломе, — за тобой.

О, как она боялась его усмешки! Как боялась показаться маленькой, смешной и глупой!

Собственные слова показались ей еще более нелепыми потому, что Бартоломе был в шляпе. В черной шляпе, с пером, прикрепленным пряжкой с рубином. Инквизитор никогда не изменял черному цвету, только на этот раз черное сочеталось с красным. На плечи Бартоломе был наброшен черный шелковый плащ на алой подкладке. Алая ткань виднелась сквозь прорези на рукавах камзола. Красная вышивка змеилась по перевязи.

Он подал ей руку, и Долорес, протянув ему свою, шагнула за порог как была, в простом белом платье. Она даже не подумала вернуться, чтобы накинуть мантилью. В этот момент она не вспомнила ни о чем и ни о ком.

Долорес не просто переступила порог своего дома, она сделала шаг навстречу судьбе. Или это был шаг к пропасти? Долорес не задумалась. Она не могла бы сказать, чему подчинилась: своему желанию или силе, призывающей ее извне.

Она даже не поняла, как они оказались на берегу: то ли пришли сюда случайно, то ли направление ненавязчиво выбирал Бартоломе.

У причала покачивалась на волнах шлюпка. Четверо моряков как будто поджидали кого-то.

— Мы могли бы прокатиться до мыса Сан-Висенте, — предложил Бартоломе, казалось, совершенно безразличным тоном, но Долорес заметила, что глаза его насмешливо сверкнули. — Сегодня прекрасная погода, море спокойно…

— Наверно, они кого-то ждут, — робко возразила Долорес.

— Ребята, вы кого-нибудь дожидаетесь?

— Того, кто нам заплатит, — ответили матросы.

— В таком случае, я вас нанимаю.

Бартоломе вопросительно посмотрел на Долорес. Девушка колебалась.

— Откуда вы, парни? — вновь обратился он к морякам.

— С «Гальеги», — последовал ответ.

— Кто ваш капитан?

— Вальдес, — ответили они. — Его тут каждый знает.

— А ты? — спросил Бартоломе Долорес.

— Да, конечно. Он был другом моего отца.

— Я не настаиваю, — помолчав, заметил Бартоломе. — Если тебе страшно…

— Ничуть! — возразила она.

— В таком случае…

Долорес не успела сказать ни «да», ни «нет». Сильные руки подхватили ее, и в мгновение ока она оказалась на корме. Вслед за девушкой в шлюпку вскочил Бартоломе, в то же время оттолкнув ее от берега.

Гребцы дружно налегли на весла. Они не спросили, куда плыть, и Бартоломе не отдал им никаких приказаний. Значит, они знали!

Беспокойство снова овладело Долорес. «К берегу! Поворачивайте к берегу!» — захотелось крикнуть ей. Но послушались бы ее?

Она украдкой взглянула на Бартоломе, и ей показалось, что он укоризненно покачал головой: ты все еще мне не доверяешь?

— Куда мы плывем?

— Увидишь, — улыбнулся Бартоломе.

Во всяком случае, они направлялись не в сторону мыса Сан-Висенте. Скорее, к горловине залива, где лежала в дрейфе бригантина, готовая в любую минуту выйти в открытое море.

Поведение капитана и матросов еще более убедило Долорес в том, что все подстроено заранее. Едва гости поднялись на палубу судна, Вальдес отдал приказ ставить все паруса. Впрочем, Бартоломе уже ничего не скрывал.

— Ты простишь мне маленький обман? — шепнул он Долорес. — На этот вечер бригантина — наша…

— Куда же мы плывем? — повторила она.

— Куда прикажет капитан, — ответил Бартоломе.

Долорес поискала глазами старого моряка.

— Нет, — рассмеялся Бартоломе. — Сегодня капитан «Гальеги» — это ты… Приказывай! Если скажешь вернуться, мы вернемся…

Первая мысль, которая пришла ей в голову, была: «Святой отец нарочно заманил меня сюда, чтобы мне некуда было бежать». Девушка оглянулась вокруг, и сама засмеялась над своей догадкой. Если бы Бартоломе по-прежнему преследовал ее, ему проще было бы затащить ее к себе домой. Во второй раз ее не спасло бы никакое чудо. Здесь же, на глазах у старого друга капитана Альварадо, на глазах у нескольких матросов, ее никто не тронет…

И она не пожелала вернуться. Она велела взять курс на мыс Сан-Висенте. И ее воля тотчас была выполнена. Бригантина развернулась и, подгоняемая бризом, полетела над волнами, как белокрылая птица.

Между тем быстро стемнело. Взошедшая луна начертила на воде светящуюся полоску. Долорес показалось, что бригантина плывет по этой серебристой дорожке туда, где темно-синее небо сливается с темносиним морем.

Скользя под звездным пологом небес бригантина уходила в ночь.

Долорес стояла на корме, положив ладони на планширь. А рядом с ней был человек, которым она восхищалась и которого опасалась, под чью власть она попала, сама не осознавая того, человек, который казался ей то борцом с силами ада, то самим воплощением дьявола.

— Правда ли, — спросила она, — что когда человек рождается, Господь зажигает на небе звезду, а когда умирает, то она гаснет?

— Что? — Бартоломе словно очнулся ото сна. — Нет, едва ли…

— А правда ли, что звезды влияют на наши судьбы?

— Нет, маленькая еретичка, это неправда.

В темноте Долорес не видела его лица, но догадалась, что он улыбается.

— Для чего же тогда они горят?

— Чтобы эта ночь была прекраснее, — тихо ответил Бартоломе.

— Интересно, на что они похожи вблизи? На свечи? На факелы?

— Находятся люди, которые утверждают, что звезды — это другие миры.

— Такие же, как наш? — удивилась Долорес.

— Ну, наверное, не совсем такие…

— И там тоже живут люди?

— Не знаю.

— Вы в это не верите?

— Нет, не верю.

— Так же, как в дьявола? — прошептала она.

Бартоломе хотел сказать, что существование дьявола — это церковная догма, а существование других миров — это ересь, но не счел нужным объяснять девушке эти различия.

— От кого вы про это узнали?

— Про что?

— Про миры.

— От одного итальянца. Его звали Джордано Бруно.

— Он вам так и сказал?!

— Нет, девочка моя, он ничего мне не говорил. Я просто читал его труды.

— А где же он сам?

— Его произведения запретили, а самого сожгли.

— Вы? — прошептала девушка.

— Что?! — ахнул Бартоломе. Он рассмеялся бы, если б ему не было обидно.

— Вы? — тихо повторила Долорес.

— Бог мой! Да я в то время еще не принял постриг! — воскликнул он и добавил, уже более спокойно. — Это произошло двадцать лет назад, в Риме.

Она и не представляла, как сильно уязвила его. Только вчера он присутствовал при пытке колдуна. Конечно, человек, которого он повелел подвергнуть допросу с пристрастием, своими преступлениями, быть может, заслужив во сто крат худшее наказание. Тем не менее, де Гевара был подвергнут истязаниям с его, брата Себастьяна, согласия, более того, по его прямому указанию.

Бартоломе вздохнул: Долорес не нарочно напомнила ему, что его руки в крови. Рядом с ней этот мир казался ему и светлее, и чище. Он ненадолго забывал те ужасы, через которые шел, и те, сквозь которые еще предстояло пройти. И всякое напоминание о них было для него мучительно.

— Если его книги запретили, как же они могли попасть к вам в руки?

— Я инквизитор, — с горькой усмешкой отозвался Бартоломе, — и я имею право читать то, что другим не дозволено.

— Значит, вы сами читаете то, что запрещаете читать другим?

— Но как же иначе я мог бы разобраться в учении лютеран, последователей Кальвина, иллюминатов, чернокнижников? — возразил он.

— Я знаю, — прошептала она. — Вы очень умный…

Между тем ветер усилился. Осторожный Вальдес приказал убрать грот.

— Тебе не холодно? — спросил Бартоломе и, прежде чем Долорес успела ответить, набросил ей на плечи свой плащ. Мягкий, нежный шелк укрыл ее до пят.

Бартоломе осторожно обнял ее, привлек к себе, и она не отшатнулась, не отстранилась, напротив, прижалась к нему, словно в поисках покровительства и защиты. И Бартоломе понял, что ее недоверие окончательно сломлено, что эта девочка целиком в его власти и что теперь лишь от него одного зависит, что с ней будет.

Ветер развевал ее волосы, и ее шелковые пряди касались его щеки и подбородка. Страстное желание сжать ее в своих объятиях, покрыть поцелуями шею, щеки и губы и, наконец, назвать ее своей поднялось в душе Бартоломе. Он думал, что сейчас она поймет это по стуку его сердца, по его дыханию… «Бартоломе, да ты же влюблен в нее, как мальчишка!»

Тихое покашливание и негромкий оклик: «Сеньор!» услышал Бартоломе у себя за спиной. Это был Вальдес.

— Сеньор, — сказал он, — простите старика, только я хотел бы задать вам один вопрос… А раз уж представился случай, так я его не упущу…

— Я слушаю, — холодно отозвался Бартоломе.

— Сеньор, что с Диасом?

— Почему ты меня об этом спрашиваешь?

— Возможно, я стар и глуп… Но все же моя голова еще немножко может соображать… Вы встретились с Диасом — и он исчез. Вы были одним из последних, кто его видел. Потом конфисковали «Золотую стрелу». В порту только об этом и говорят… Что с Диасом, сеньор?

— Я думаю, нет причин за него бояться. Пока для этого нет причин. Во всяком случае, его жизнь вне опасности.

— Сеньор, — теперь Вальдес обращался к Бартоломе почтительно и даже настороженно, и не пытался, как при первой встрече в таверне называть его «сынком», — сеньор, вы так говорите, значит, тут и вправду не обошлось без вашего участия?

— Возможно.

— Я догадался, что вы не тот, за кого себя выдаете. Я не знаю, кто вы, сеньор, только вы не торговец. Уж я-то их повидал на своем веку. Вы из благородных. И, скорее всего, — добавил старик, помолчав, — у вас в руках власть.

— Почему ты так решил?

— Вы держитесь так, как будто привыкли приказывать. К тому же, вы подозрительны…

— Что же из этого следует?

— Что вы — служитель закона.

— Я не буду ни отрицать, ни подтверждать вашу догадку.

«Вальдес думает, что я преследую Диаса за контрабанду», — догадался инквизитор.

— Сеньор, — продолжал старик, — Антонио мне как сын. Возможно, он дерзок и задирист, но смел и честен. Я уверен, он не совершал ничего дурного. Прошу вас, поверьте мне!

— Поверить тебе? — усмехнулся Бартоломе. — А морской черт?

— Не станете же вы принимать всерьез матросские байки! Сеньор, Антонио — единственный кормилец в семье, если даже иногда он и обходил закон, все равно лишать куска хлеба старуху-мать и семерых ребятишек — это несправедливо! Сеньор, если я не ошибся, и от вас действительно зависит его судьба, прошу вас, будьте великодушны!

— Бартоломе, ведь вы великодушны, не правда ли? — вступила в разговор Долорес. — Вы великодушны, я это знаю. Пощадите его!

Она впервые назвала его по имени, и Бартоломе почувствовал, что ради этого готов выпустить из тюрьмы всех еретиков до одного. Но инквизитор не был бы самим собой, если бы позволил чувствам управлять собой.

— Между прочим, этот ваш агнец, невинная жертва, хотел меня убить, — усмехнулся он, — подстерег меня вместе с двумя приятелями-головорезами.

Бартоломе явственно ощутил, как Долорес вздрогнула при этих словах. Признаться, он подумал, что она испугалась за него. Но она спросила:

— Что вы с ним сделали?

— Черт побери, я никого не убивал! — воскликнул Бартоломе, предвидя следующий вопрос. — Жив ваш герой, не скажу, что здоров, но живехонек!

— Простите его, — попросил Вальдес. — Если он порой резок, несдержан, горяч, вы должны его понять, ведь он еще так молод. Если он оступился, вы должны простить его, ведь он еще очень молод. А кто же в юности не совершал ошибок?

— Ты совершал? — тотчас спросил Бартоломе старого моряка, уловив его минутное замешательство.

— Совершал, — ответил тот, опустив голову. — Вернее, совершил только одну ошибку, из-за которой мне, верно, всю жизнь придется терзаться угрызениями совести.

— Твой духовник не дал тебе отпущения грехов?

— Я никому ничего не говорил о своем проступке, — покачал головой старик. — Я дал клятву.

— Ничего, — ответил Бартоломе. — Покаешься перед смертью.

— Ветер крепчает, — заметил старик, сделав вид, что не расслышал последних слов Бартоломе.

— Да, — согласился тот. — И уже глубокая ночь.

— Возвращаемся, — вздохнула Долорес.

Когда Бартоломе и Долорес уже хотели спуститься в шлюпку, Вальдес осторожно потянул инквизитора за рукав.

— Сеньор, — тихо сказал ему старый моряк, — я не вправе вам указывать или советовать. Но Долорес — дочь моего друга, погибшего в море. Она славная девочка. Я прошу вас, сеньор, не причиняйте ей зла! Будьте великодушны!

— Я постараюсь, — также тихо ответил Бартоломе и с усмешкой добавил. — Так ты нарочно вмешался, старый плут?

* * *

На следующий день, когда Долорес открыла входную дверь, прямо в руки ей упал букет цветов, перевязанный алой лентой. Он был вставлен в дверную ручку. Долорес перебрала цветы, но не обнаружила ни записки, ни другого указания на то, кем он был прислан. Впрочем, она догадалась.

Хозяин мясной лавки, куда Долорес зашла, чтобы попросить в долг кусочек говядины, откровенно говоря, без особой надежды на успех, неожиданно рассыпался перед ней в любезностях и предложил ей взять все, что она пожелает. Долорес удивилась и сперва заподозрила со стороны лавочника какой-то подвох. Но торговец успокоил ее. Весь их долг, объяснил он, полностью уплачен, и даже внесены двести эскудо в счет будущих покупок. Когда Долорес попыталась выяснить имя неожиданного благодетеля, лавочник сбивчиво объяснил, что заходил какой-то невзрачный паренек, оставил деньги, но себя не назвал.

Торговка рыбой, которая с той поры как Долорес и Франсиска побывали в застенках инквизиции, называла их не иначе, как ведьмами и еретичками, выкрикивала им вслед оскорбления и убеждала всех добрых людей бежать от матери и дочери Альварадо, как от чумы, столкнувшись с Долорес на улице, вдруг вежливо с ней поздоровалась, пожелала здоровья и благополучия и даже хотела подарить пару рыбешек, но Долорес вежливо отказалась.

Франсиска думала, что такой заботе она обязана Рамиро и просто не находила слов, чтобы похвалить добросердечного моряка. Но Долорес знала, что Рамиро здесь ни при чем. Он никогда не сделал бы ничего подобного, но совсем не потому, что был скуп. Он бы просто не догадался. Если бы Долорес сказала ему: «Рамиро, пойди и заплати», он бы с радостью отдал все свои сбережения, если, конечно, таковые имелись, а не перекочевали давным-давно в карманы содержателей портовых таверн. Но Долорес его ни о чем не хотела просить. Обязанности защитника девушки, которые бравый моряк сам на себя возложил, он понимал по-своему и щедро раздавал оплеухи всем окрестным парням, осмеливавшимся взглянуть на Долорес. А рука у него была тяжелая.

Но самое большое чудо произошло в четверг. К ним явилась собственной персоной их соседка и давняя недоброжелательница Каталина Мендес. Она долго слезно просила прощения за все ссоры и недоразумения, а напоследок заявила, что навеки вечные отказывается от своих прав на спорный садик между двумя домами. Франсиска от всего сердца простила раскаявшуюся соседку и даже предложила пользоваться садом сообща, но Каталина решительно отвергла великодушное предложение и не успокоилась до тех пор, пока Франсиска не признала себя полной и безраздельной хозяйкой маленького участка земли. Потом Франсиска горячо благодарила Бога за то, что он смягчил жестокое сердце Каталины. Долорес же догадывалась, что садик у соседки просто-напросто выкуплен.

Впервые у Долорес появилась тайна от матери. Но она не могла открыть Франсиске ни имени благодетеля, ни, тем более, причину такого внимания к их семье.

Бартоломе не делал Долорес дорогих подарков. Она и не приняла бы их и снова заподозрила бы его в дурных намерениях. Но от услуг, которые ей оказывал этот человек, невозможно было отказаться хотя бы ради матери. Долорес чувствовала себя так, словно невидимая рука простерлась над ней, ограждая от нужды и несчастий. Ни один лавочник больше не отказал им с матерью в кредите, ни одно оскорбление не раздалось им вслед.

Исполнителем приказаний инквизитора, как подозревала Долорес, был Санчо. Но сам Бартоломе опять исчез. Он снова заставил ее ждать. Она прислушивалась к каждому шороху, к звуку шагов и разговорам прохожих под окнами. И вот однажды она услышала стук в дверь. Громкий, мужской стук. Она стремительно бросилась во двор и распахнула дверь. И увидела Рамиро. Всего лишь Рамиро!

Парень явно был зол и встревожен, что отнюдь не добавило ему привлекательности в глазах Долорес. Раньше она принимала его таким, каков он есть, не задумываясь, красив он или безобразен, умен или глуп. Это был просто Рамиро, привычный, знакомый, даже надоевший. И вот впервые она взглянула на него оценивающе, как на постороннего человека. И Рамиро ужаснул ее. Он показался ей неуклюжим, как медведь, и грубым, как бык. Почему она никогда раньше не замечала, что у него всклокоченные, нечесаные волосы?! Почему он такой конопатый?! Почему глаза у него выпученные, круглые, как у совы?! Почему у него такой безобразный, широкий рот, как у лягушки, нет, как у жабы… А зубы-то, зубы!.. Как у лошади… Ей и раньше не нравилось, когда он лез к ней целоваться, а теперь она этого ни за что не потерпит!

А наряд-то, наряд… Задубевшая кожаная куртка, из-под нее торчат рукава рубашки, которая, наверно, когда-то была белой… И на штанах у него дырки! Долорес невольно вспомнила, как там, на бригантине, ее окутал мягкий, душистый шелк. А от Рамиро разило потом, смолой и рыбой.

Какие у него короткие, толстые пальцы! На ладонях мозоли, натертые корабельными канатами… Ногти грязные! И все руки покрыты рыжими волосами, как шерстью! Конечно, Рамиро сильный… Однажды он на спор разогнул подкову. Аристократические руки Бартоломе не были предназначены для того, чтобы гнуть подковы. Конечно, это оказалось бы ему не по силам… Однако Долорес своими глазами видела, как силач Рамиро рухнул к ногам Бартоломе, и была уверена, что так будет всегда, если они вновь столкнутся… Опираясь на руку Бартоломе можно было смело идти по темным улочкам, полным ночных страхов, и выбраться из лабиринта, созданного инквизиционным трибуналом. А Рамиро своими мощными руками мог только грубо обхватить, так что потом от его ласки останутся синяки. В любом случае, Долорес скорее положилась бы на опыт и хладнокровие Бартоломе, чем на силу и отвагу Рамиро.

Бедный Рамиро! В одно мгновение в глазах Долорес из самого сильного и смелого парня в порту он превратился в грязное, косматое чудовище. Впрочем, он этого не понял.

— С кем ты гуляла в воскресенье вечером? — грозно спросил он.

Долорес разозлил его тон.

— Ты пришел, чтобы устроить мне допрос?

— Не вздумай мне врать! Тебя видели! Видели вместе с человеком, который был одет, как знатный сеньор!

— Ну и что?

— Тебя видели парни с «Гальеги» и еще два моих приятеля. Так что не отпирайся!

— Я и не отпираюсь.

— Так, значит, ты сознаешься?!

— Почему я должна сознаваться или отпираться? Почему я вообще должна по этому поводу объясняться с тобой?!

— Как это — почему? — Рамиро даже растерялся, настолько он был уверен в незыблемости собственных прав. — Потому что!..

— Вот именно — почему?!

— Долорес, я был еще мальчишкой, когда погиб твой отец. Мне было всего пятнадцать лет, но он доверял мне, как взрослому! «Рамиро, — часто говорил он мне, — если со мной что-нибудь случится, а в нашем деле всякое возможно, поклянись мне, что ты всегда будешь защищать мою дочку и заботиться о ней». И я обещал!

— Прекрасно! Благодарю. А я, я, Рамиро, хоть раз просила тебя о помощи и защите? Мало того, что ты таскаешься за мной, как хвост, ты еще и шпион, Рамиро!

Парень остолбенел от такой, как ему показалось, наглости. Он привык смотреть на Долорес не иначе, как на свою будущую невесту.

— Порядочные девушки так не поступают! — сказал он наконец.

— Что же я сделала непорядочного?

— Ах, вот как! По-твоему, спутаться с человеком не нашего круга — это в порядке вещей? Как же ты не понимаешь, Долорес, он посмеется над тобой, поступит с тобой, как с уличной девкой! Ты такая неопытная, ты совсем не знаешь жизни… Долорес, умоляю тебя, подумай! Не делай этого, Долорес!.. Долорес, я считал тебя самой чистой девушкой на свете… девушкой, достойной…

— Ну, договаривай! Достойной стать твоей женой, не так ли? Благодарю за честь! Я ее не заслуживаю!

— Долорес, опомнись!..

— К счастью, есть и другие… Алонсо, например. Красив, богат, отец у него — ювелир, а не портовый пьянчужка…

— Если бы ты предпочла Алонсо, я бы, наверно, как-нибудь это понял… Конечно, этот слабак никогда не станет настоящим мужчиной, но с ним ты никогда не знала бы нужды. Но ты… ты!.. Чем ты прельстилась? Громким именем? Титулом? Богатством? Сладкими речами? Или ты вспомнила, что твоя мать — из дворян, а, стало быть, простые матросы тебе не подходят?

— Рамиро, ты дурак! Ты глуп, как пустая бочка!

— Может быть. Но лучше быть таким честным дураком, как я, чем таким умным распутником, как твой ухажер! Ты поймешь это, Долорес, но будет поздно!

— Ты мне угрожаешь?

— Помнишь, Долорес, однажды я уже встретил тебя вместе с этим кабальеро…

— Как же, помню, — едко заметила она, — ты тогда на ногах не стоял…

— Тогда я простил тебя, — продолжал Рамиро, — но в будущем…

— Ах, он меня простил! А я, Рамиро, я просила у тебя прощения?! Нужно мне твое прощение?! Какое тебе дело до того, с кем я? Я дала тебе слово? Мы обручены? Нет, нет и нет! Я свободна, Рамиро! Свободна! Запомни это!

— Если ты не соображаешь, что делаешь, я буду защищать твою честь даже вопреки твоей собственной воле! Или ты одумаешься или…

— Или что?..

— Или я узнаю, кто он и тогда — берегись! — я задушу его своими собственными руками! — воскликнул моряк. — И тебя, тебя тоже! Потому что смерть лучше позора!

— Да ты совсем спятил, Рамиро! Ты пьян! Хватит! Уходи! Уходи сейчас же! И не показывайся больше мне на глаза!

— Ты еще вспомнишь мои слова! — выкрикнул Рамиро, но Долорес уже скрылась в доме, захлопнув дверь прямо перед носом у взбешенного моряка.