ВОЗВРАЩЕНИЕ ДЕДА НАЗАРА

Незаметно пробегает лето. И хотя до осени с ее дождями, туманами и легкими заморозками по ночам еще далеко, как предупреждение о ней нет-нет да и прошуршит по тротуару одинокий каштановый лист с желтыми закрученными краями.

Появились в городе арбузы и дыни — ешь до отвала. А вообще за последнее время ничего такого особенного не произошло. Дни проходили одинаковые, похожие друг на дружку, как Мишка и Оська Цинклеры.

И вдруг вернулся дед Назар… Вошел он среди бела дня в родной двор чуть ли не босиком, в своей жесткой, просмоленной робе, которую не взяли ни огонь, ни вода. Вошел, и бабка Назариха, полоскавшая Мишкины и Оськины штаны под краном, увидев деда, ойкнула, всплеснула руками, а сама ни с места…

Деда не расстреляли. Фашисты думали, что здоровый и сильный дед Назар будет копать для них окопы, погрузили его в «телятник» и угнали вместе с другими людьми. Уже в Польше наши отбили у немцев концлагерь, в котором находился дед. «Вот тебе, отец, буханка, вот консервы, — сказали деду бойцы. — Возвращайся домой к своей старухе. А с фашистами мы, батя, и без тебя справимся».

И дед пошел. Пешком из Польши в Одессу. Машины шли все на Запад, к фронту, а дед — в обратном направлении, так что пришлось ему добираться домой пехом. «Не полезет же здоровый мужик, с цельными руками и ногами, в машину к раненым. Вот он и шел», — объясняла потом соседкам во дворе бабка Назариха.

А на следующий день после возвращения привел нас дед Назар в Отраду к своему рыбацкому куреню. Курень, ветхая глиняная хибара, стоял на пригорке у самой воды. Тут же неподалеку лежала плоским просмоленным днищем вверх старая шаланда, замаскированная ветками и травой. Дед разбросал сухие ветки и гулко хлопнул шаланду ладонью по днищу, как по животу: «Рыбачить будем», — и провел желтым, в трещинах пальцем по моим ребрам: «Ишь как шпангоуты у тебя выпирают, прозрачный. А ну, огольцы, за работу».

Шаланду мы починили за два дня и сволокли ее гурьбой к воде, чтобы не рассохлась.

…Полдень. Мы сидим в Отраде в утоптанном дворике возле куреня деда Назара. Внизу лениво шевелится море.

— А ну, не мельтеши, не мельтеши под руками, ставрида голопузая! — ворчит на нас дед Назар.

Его заскорузлые, в трещинах пальцы ловко подвязывают надежными рыбацкими узлами крючки к леске. Возле каждого крючка дед уже ниткой прикрепляет цветное перышко. Дед мастерит самодуры под скумбрию. Каждое перышко имеет несколько цветов — синий, желтый, зеленый, — и поэтому самодур называется «огонек».

Хитрая это штука — мастерить «огонек». Чем удачнее распределишь на леске разноцветные перышки, чем выгоднее подберешь чередование цветов и оттенков, тем легче будет обмануть скумбрию. Дело в том, что хоть и ловят ее не с наживкой, как, например, бычка, а «дурят» пустыми крючками, с цветными перышками, не такая уж она дура: чуть что, сразу разглядит, что это обыкновенные перья, a не тюлька, которой она любит лакомиться, и тогда махай самодуром хоть целый день — рыбки не вытащишь.

Но за наши «огоньки» я спокоен: кто-кто, а дед Назар мастер их делать. И хотя сегодня мы только первый раз выйдем в море — вон наша шаланда уткнулась носом в воду: ждет, — я уверен, что возьмем мы никак не меньше сотни рыбин.

— Лёнь, неужели эта скумбрия такая дура, что будет заглатывать пустые крючки?

Ленька перекусил зубами леску и объяснил:

— Дура не дура, а хищная это рыба — живоглотка. Понятно? Живоглотство ее и губит. Вот, например, акула. Ей что ни кинь — схватит. Так и скумбрия. Только она размерами поменьше. В тыщу раз.

— A-а… — понимающе протянул я. — Ну, раз живоглотка, так ей и надо.

Дед привязал последний, пятнадцатый по счету, крючок к своему самодуру и поднялся.

— Вот что, огольцы. Возьмите вон анкерок у куреня да сходите у ключа воды наберите. Иначе не выйдем мы нынче в море с вашими расспросами. Леонид, подай-ка грузило.

Мы взяли анкерок — небольшой, литров на двенадцать, дубовый бочонок — и отправились за водой. Мы — это я, Соловей, Валерка и Цинклеры Мишка и Оська.

Анкерок понесли по очереди на плечах: я, Соловей и Валерка. Мишка и Оська просто топали по горячей пылюке: им анкерок не под силу, даже пустой.

Холодная прозрачная вода била из-под земли в овраге неподалеку от дедовой халабуды. Мы долго плескались в воде, подождали, пока устоится, и напились от пуза. Потом начали соревноваться, кто дольше продержит ногу в ледяном ключе. Соловей занял первое место, я второе, а Валерка, как кутенок, воды холодной испугался. Давай мы за ним гоняться по колкой траве, чтобы, значит, макнуть хорошенько.

— Вы что же это, баламуты, делаете? — скатился кубарем с обрыва Ленька. — Вас там с водой ждут, а вы?.. — Он наполнил доверху анкерок, забил кулаком деревянную пробку и, взвалив бочонок на плечо, не оглядываясь, полез наверх из оврага.

Гуськом мы возвращались назад к куреню. Меня беспокоило только одно: кого из нас — кроме Леньки, конечно, — дед Назар возьмет на шаланде в море? А что на берегу кто-то останется, в этом я был уверен. Но кто?

Когда мы вернулись, дед Назар уже копался возле лодки, стоя по колено в воде.

Вслед за Ленькой мы тоже вошли в воду и окружили шаланду, взявшись руками за борт.

Лодку слегка покачивало. Дед Назар снял с Ленькиного плеча анкерок, пристроил его под кормовую банку и сказал Мишке и Оське:

— Рты хоть позакрывайте, зубы вышибет.

Мишка и Оська еще крепче впились пальцами в борт, но я понял: не видать им сегодня моря как своих ушей.

С помощью Леньки дед приладил мачту, похлопал ее ладонью, и она зазвенела, требуя паруса. Еще раз ощупал дед придирчивым взглядом шаланду:

— Самодуры на месте, парус готов, весла… Ну-ка, Леонид, сбегай в курень, там в углу запасное веслишко стоит.

— Так ведь у нас уже есть одно.

— Кому говорю, сбегай, — сердито перебил его дед. — Не на прогулку идем — в море.

И Ленька побежал за веслом в курень.

— Да, еще баян захвати! — крикнул ему дед.

Не оборачиваясь, Ленька махнул в ответ рукой: захвачу.

— Та-ак… — медленно произнес дед Назар и посмотрел на нас.

И по этому взгляду я понял: он решает, кого из нас троих (Мишка и Оська уже в счет не шли) оставить на берегу у куреня.

Шансов остаться у меня было, конечно, больше, чем у Соловья и Валерки: я был младше их да и ростом поменьше. Чтобы казаться выше, я приподнялся на носки и вдруг заметил, что Валерка как-то подозрительно вырос прямо у меня на глазах. Он стал даже выше Соловья. Тут что-то не так. Я всмотрелся в прозрачную воду и увидел, что Валерка подгреб под себя мохнатый, обросший водорослями камень и примостился на нем одной ногой. Чтоб, значит, перед дедом выше казаться. Ну и хитрюга! Только я хотел поддеть его ногой под колено, как вдруг дед Назар сказал ему:

— На берегу останешься. С огольцами, — кивнул он на близнецов и приказал мне: — А ты на руль давай. Володька парусом будет ладить, мы с Леонидом ловить.

Валерка скривился, недовольно засопел, но перечить деду не стал. Я поджался быстренько на руках — пока дед не передумал — и забрался на широкую кормовую банку к рулю.

Вернулся Ленька с веслом и баяном. Весло он передал деду, и тот уложил его вдоль лодки, под банками. А баян Ленька поставил возле мачты, на палубе. Баян — это специальная деревянная корзина для рыбы, с прорезями, чтобы стекала вода.

— Ну, кажись, всё, — еще раз осмотрел дед шаланду придирчивым глазом и тяжело полез в лодку. — Толкай, Леонид, отойдем чуток от берега на веслах. — Он вставил уключины и крикнул Валерке, Мишке и Оське, которые все еще не отходили от борта: — На берег, огольцы! На берег! Толкай, Леонид…

Ленька отстранил Валерку, зашел под корму и толкнул шаланду в море. Она клюнула носом волну, заупрямилась поначалу и пошла. На глубине, когда море лизнуло Ленькины плечи, он толкнул шаланду последний разок и, подтянувшись на руках, влез ко мне на корму.

— Руль, — приказал дед, наваливаясь на весла.

Мы с братом подняли с днища тяжелый плоский руль и приладили его за кормой на штырях.

— Держи в море, — сказал мне Ленька, а сам полез к деду и взял у него одно весло. — Гей, ухнем!..

Отошли немного на веслах, поставили косой парус. Соловей взялся за шкот, натянул, и лодка сразу набрала ход, под кормой зажурчала вода.

Ленька и дед привязали концы своих самодуров к леске на удилищах и начали готовить справу. Лески с крючками скользили с обеих сторон по поверхности воды, и перья отсвечивали на солнце всеми цветами, искрились.

— Прямо руль! Прямо держи! — строго прикрикнул на меня дед Назар, когда я, увлекшись игрой разноцветных перьев, забылся и повернул шаланду влево, в сторону Лузановки, и парус, потеряв ветер, затрепетал, захлопал.

Я быстренько выправил руль. Парус напыжился, и под кормой снова запела вода.

Постепенно берег отодвинулся. И вот уж дедов курень на пригорке почти нельзя разглядеть.

Часа полтора мы всухую полоскали наши самодуры в прозрачной зеленоватой воде: в нашем баяне не трепыхалось ни одной рыбешки. «Хоть бы ставридка какая-нибудь попалась», — вздохнул я про себя.

Самодуры глубоко ушли в воду и тянулись за кормой по ходу лодки. «Может, наживка все-таки нужна? — думал я. — Ну какая дура клюнет на пустой крючок?»

Дед Назар мерно водил удилищем вверх и вниз и подолгу не проверял, что у него там, на крючках, творится. Нетерпеливый Ленька, зажав удилище между колен, то и дело выбирал свой самодур. И когда пустые крючки самодура я уже мог рассмотреть с кормы в воде, я кричал брату:

— Сухо!

Ленька вздыхал, виновато косился на деда и травил свой самодур обратно в глубину. А через минуту снова начинал выбирать его.

— Не мельтеши, Леонид, не мельтеши, — охлаждал его дед. — Рыба, она этого не любит. Войдем в косяк, враз почувствуешь, что взяла. Не мельтеши.

«Косяк»! — вздохнул я. — А если мы сегодня вообще не войдем в этот косяк? Иди знай, где он ходит».

И вдруг я увидел, как удилища у деда и Леньки разом дрогнули, прогнулись. Лески натянулись, задрожали, как струны.

— Руль! — крикнул мне дед. — Руль прямо! — и начал осторожно выбирать свой самодур обеими руками.

Он будто прял пряжу. И Ленька в точности повторял его движения.

Рыбу я заметил еще в глубине. Она сверкала в лучах, пронизывающих толщу воды, поблескивала белоснежным брюшком и водила самодуры из стороны в сторону. Ей не хотелось подниматься наверх. Ой как не хотелось! Но самодуры подтягивали скумбрию все ближе и ближе к лодке, и я увидел, что на нижних крючках Ленькиного самодура — и у деда тоже — ходит еще одна рыбина. И еще! Косяк!

Ленька и дед подтянули самодуры к самому борту шаланды. Виляя хвостом, рыба уводила лесу под днище, тщетно пытаясь освободиться от крючков. Дед бережно извлекал каждую скумбрию из воды, обнимал ее трепещущее тело своей широкой ладонью, снимал с крючка и, бросая в баян, довольно крякал:

— Качалка!

Одна за другой летели рыбины в корзину. Наш баян ходуном заходил по палубе, заплясал.

Не выпуская из левой руки шкота, Соловей присел на корточки и с наслаждением погрузил правую руку в баян.

— Вовчик, — взмолился я с кормы: мне нельзя было выпустить руль, — Солова, хоть одну! Подержать!..

Соловей сжалился надо мной и протянул одну качалочку.

Скумбрия действительно была похожа на качалку. У меня даже пальцев не хватало, чтобы обхватить ее посередине. Но только формой прохладного скользкого тела она была похожа на предмет, которым домашние хозяйки раскатывают лапшу или мешают белье в выварке, а в остальном… Да разве имеет какая-нибудь качалка вот такое брюшко из белого мрамора с блестящими прожилками серебра? Или такую спинку с зелеными, голубыми и золотистыми разводами? Царь-рыба, хоть и живоглотка.

Это была большая взятка: дед Назар вытащил восемь рыбин, Ленька — девять. Правда, одна у него сорвалась, и Ленька сгоряча чуть было не нырнул вслед за ней в воду.

Затем косяк ушел от нас. Море покрылось рябью. Ленивые красавицы медузы, маячившие у поверхности, поближе к солнцу, ушли в глубину. И снова мы почти час водили наши самодуры всухую.

Впереди перед нами замаячил какой-то темный предмет. Вытянув шею, я вглядывался, даже ладонь козырьком ко лбу приставил, но так и не разобрал толком, что это за штуковина маячит в воде. На всякий случай я крикнул:

— Прямо по курсу что-то темное! — И, не перекладывая руль ни вправо, ни влево, подумал: «А что, если это чудо-юдо рыба кит?»

Ленька и дед разом обернулись. Соловей подтянул шкот. Парус набрал ветра, и мачта слегка заскрипела. «Эх, была не была, — подумал я, по-прежнему не меняя курс, — будем таранить».

Странный предмет приближался. Он был круглой формы и весь утыкан короткими рожками. Я замер: «Постой, Санька, так ведь это же!..»

Дед Назар с ходу, через две банки, перемахнул ко мне на корму, вырвал руль и круто повернул лодку влево…

Мина прошла справа от нас, под самым бортом. До нее можно было рукой дотянуться. Вокруг мины водили хоровод три громадные, похожие на абажуры медузы. Когда мы проскочили мимо нее, мина попала в пенистую дорожку за кормой и медленно двинулась вслед за нами.

Я похолодел от ужаса и прижался к деду.

— Не бойсь, — успокоил он меня, — сейчас отстанет.

И в самом деле мина вскоре отстала. Мне даже показалось, что она брезгливо отвернулась от нас. «Конечно, — подумал я, — нужна ей такая мелюзга, как наша шаланда: ей бы пассажирский лайнер, да чтобы народу побольше».

— Ты куда правил? — набросился на меня Ленька. — Тебя что, для мебели на руль посадили? Тебе что, повылазило?!

Дед за меня не заступился. Он только молча передал мне руль, вернулся на свое место и сказал:

— Разворачивай к берегу. — И к Леньке: — Сматывай справу: к берегу пойдем. Высадим хлопцев, а потом — в Военную гавань. Нельзя ее так оставлять, — кивнул он на мину. — Доложим, пусть расстреляют.

Ленька, глянув на баян, в котором не было и двадцати качалок, огорченно вздохнул: неохота, мол, возвращаться с таким жидким уловом.

— Сматывай, сматывай, — приказал дед.

Только начали они выбирать самодуры, как вдруг удилища оба разом задрожали.

— Косяк! — подпрыгнул я на корме от радости и чуть не вывалился за борт. — Косяк!

— Руль! — крикнул мне дед Назар. — Руль прямо держи!

Я мигом выровнял шаланду.

На этот раз мы взяли двадцать три рыбины. Двадцать три! Причем Ленька снова обошел деда: он вытащил тринадцать штук. И ни одна у него на этот раз не сорвалась.

Рыбу мы поделили поровну, на четыре части: деду, Соловью, нам с Ленькой и Валерке. Мишка и Оська вошли в долю с дедом — одна семья. Они чуть не передрались между собой из-за этой рыбы. Каждому хотелось нести. «Вот жуки чумазые», — усмехнулся дед и, разняв их, поделил рыбу на две равные части. На два кукана, значит, по пять штук. Нашу долю, десяток, Ленька отдал мне, а сам отправился с дедом на шаланде в Военную гавань докладывать о мине.

Мы возвращались домой, и по десять качалок висело у каждого из нас на кукане, и тяжесть их приятно ощущалась в руке. Мы гордо тащили свои куканы по улицам. Встречные, завидев нас, останавливали, допытывались: не продадим ли? Продать? Да эту рыбу мы ни за какие коврижки!..

Неподалеку от нашего дома Валерку остановил полный дядька в желтом чесучовом костюме. Это был тот самый толстяк, который тогда, на «Спартаке», выглушил подряд три стакана из Валеркиного чайника и еще назвал нас коммерсантами.

Догнал нас Валерка уже без кукана. В руке у него была пачка новеньких пятерок.

— Братцы, загоняйте рыбу! Я вон с тем чудаком договорился, дает кошмарные деньги! Во!.. — Валерка веером развернул пятерки, захрустел ими.

Конечно, Валерка может и не нести домой рыбу. У него в Сибири куча родственников, которые по два раза в месяц присылают им посылки, а мы?..

— Да загоняйте вы ее к чертовой бабушке! — орал Валерка. — Мы за неделю знаете сколько денег насобираем? Ну?..

Толстяк стоял и ждал в сторонке. Мишка и Оська посмотрели на Валерку и спрятали свои куканы за спину.

И тут произошло такое, чего я совсем не ожидал от молчаливого Соловья. Вовка вдруг размахнулся и хрястнул изо всей силы Валерку куканом по голове. Кукан лопнул, рыба разлетелась по тротуару. Валерка раскрыл рот и ошалело заморгал глазами:

— Ты чего? Чего дерешься?

— А ну мотай отсюда! — пошел Соловей с кулаками на Валерку. — Мотай, спикуль несчастный!..

Валерка попятился, перебежал на другую сторону.

Вовкину рыбу мы отмыли во дворе под краном. На кукан нанизывать не стали. Так и принес Вовка рыбу домой в подоле своей рубахи.

Вечером, уже в кровати, я рассказал Леньке о том, что произошло.

— Ладно, — сказал Ленька, — дрыхни. Я завтра с ним потолкую… на коротких волнах… Спи…

На следующий день утром, когда Валерка собрался было идти с нами и дедом в Отраду, Ленька взял его за плечо и отвел в сторону. Я слышал, как он сказал ему негромко:

— Если ты, кабанчик, только вздумаешь пойти с нами в Отраду, я из тебя отбивную котлетку сделаю. Понял? — Ленькины пальцы, лежавшие на Валеркином плече, побелели.

— Ой! — пискнул Валерка и присел.

— Леонид! — крикнул дед Назар. — А ну, оставь малого.

— Да это я так, деда, я же любя. — Ленька потрепал Валерку по пухлой щеке и, сузив глаза, повторил тихонько: — Ты меня понял?

И Валерка понял. Он не пошел с нами в Отраду. Кому, спрашивается, охота, чтобы из него отбивную котлету делали?

Правда, Валерке повезло. В тот день мы напоролись сразу на две мины.

— Испоганили море, сволочи! — выругался дед и повернул шаланду к берегу.

Высадив меня и Вовку, он вместе с Ленькой снова отправился в Военную гавань.

С тех пор дед больше не брал нас «по рыбу», сколько мы его ни уговаривали.

— Испоганили море, сволочи! — ругали мы фашистов и клялись деду, что не боимся этих мин, ну нисколечко, но разве деда переубедишь? Сказал нет — и баста.

 

ОПЕРАЦИЯ НА ТОЛКУЧКЕ

Вот уже вторую неделю я валяюсь в госпитале. В самом настоящем военном госпитале.

Наша палата на первом этаже, окно выходит в сад. Палата маленькая, всего на две койки. Соседом у меня молодой веселый солдат, лезгин Ариф Рагимов.

Правая рука у Арифа в гипсе. Она согнута в локте, и локоть все время находится на уровне плеча: от пояса, сбоку, под руку пристроена подпорка. Смотришь на эту руку, и кажется, будто Ариф собрался куда-то лететь; сейчас подымет и левую руку, взмахнет и полетит. Худое горбоносое лицо Арифа обтянуто нежной кожей. Ариф двухцветный: коротко остриженные волосы у него на голове черного цвета, а на лице — рыжие.

Доктор Нутыч так и говорит ему:

— Ты у меня, Рагимов, при двух мастях: на голове вороной, на щеках гнедой.

— Вах-вах-вах, верно, доктор, — озабоченно проводит Ариф здоровой рукой по щекам и спешит в общую палату бриться.

Я знаю, Ариф не любит «гнедую масть». Он бреется регулярно, каждое утро. Побреется, а к обеду рыжая щетина уже вновь пробивается на щеках.

Ариф ходячий. То есть раненый, который может ходить сам, без посторонней помощи. А я не могу. Ни сам, ни с чьей-либо помощью. Да и не хочется. Мне вообще ничего не хочется. И что самое странное — не хочется есть. Вот уже сколько дней. Тумбочка у меня завалена едой. Чего только тут нет! И шоколад, и яблоки, и даже персики с бархатными розовыми боками! Но мне ничего не хочется.

Ариф может есть в общей столовой — он ведь ходячий, — но завтрак, обед и ужин ему почему-то приносят в палату, как и мне. И я подозреваю, что Ариф имеет задание от доктора Нутыча поднять у меня аппетит. И Ариф старается. Он очень уважает доктора.

— Значит, так, Саня, — договаривается со мной Ариф, прежде чем сесть за еду. — Ты мине пять ложек бульона, я тибе лезгинку. По рукам?

Я грустно смотрю в тарелку с бульоном. Пять ложек? Многовато, пожалуй. Но чего только не сделаешь, чтобы посмотреть, как Ариф танцует лезгинку!

И я соглашаюсь:

— По рукам!

— Порядок, Саня! — вскакивает Ариф. — Смотри, Саня, лезгинка! Самая настоящая дагестанская лезгинка!

И тут начинается невероятное: Ариф сбрасывает войлочные тапочки и становится на носки.

— Асса!.. Асса!..

Ариф юлой носится по палате — на больших пальцах! — вытянув здоровую левую руку вдоль плеча, щелкает пальцами, как это полагается в лезгинке, отбивает губами и языком барабанную дробь и одновременно поет:

Ариф мечется по палате — от окна к двери, от двери к окну. Босиком! На пальцах! Нет, такого я еще никогда не видел!

Задыхаясь от восторга, я проглатываю пять ложек — пять, не больше, — бульона.

Потом Ариф — за котлету — исполняет для меня кабардинку. И тоже босиком, на пальцах!

— Асса!.. Асса!..

Компот я выпиваю «за так».

Ариф, довольный и ни чуточки не уставший, тоже садится и принимается за еду.

— Уф-ф, трудно! — притворно отдувается он. — Измотал ты меня, Саня. — Потом начинает хвастать: — Кончим войну, танцором буду. Знаменитым! Ансамбль создам! Мировой ансамбль!..

Часто во время таких «концертов» в нашу палату вваливается огромный, широкий, точно шкаф, доктор Нутыч в маленьком кургузом халатике.

— Все гарцуешь, козел? — делая вид, что сердится, останавливает он Арифа и садится возле моей койки. — Ну-т?.. Как дела? Аппетит? — Нутыч косится на тарелки и ворчит: — Ну-т, дружище, с таким аппетитом наши дела никогда не поправятся. Ну-т?..

У доктора — малиновый губчатый нос с большую картофелину. А зовут его вовсе не Нутыч. Это я его так про себя называю за его постоянное «Ну-т?»

Уходя, Нутыч строго предупреждает меня:

— Ты, брат, того, ешь… — И грозит мне от двери огромным волосатым пальцем. — Ну-т?..

Каждый день меня навещают ребята: Ленька, Мамалыга, Соловей и Валерка Берлизов. Но в палату их не пускают. Они топчутся за окном, переговариваясь со мной знаками. Кричать нельзя. Нутыч услышит — погонит. Ленька, увидев у меня на тумбочке нетронутую еду, делает страшные глаза и грозит мне кулаком: ешь, мол.

Вчера приходили мама и Гарий Аронович с Ирмой. Гарий Аронович принес банку топленого коровьего масла. Меня чуть не стошнило при виде этого масла. С ума они все посходили, что ли? Ешь да ешь! А мне на еду смотреть противно. Не могу — и все тут. Во рту у меня слюна с кровью. Соленая. Это — от легких. Осложнение после того воспаления легких, которое у меня было два года назад.

«Осложнение» — это слово часто повторяет Нутыч. Только не при мне, а за дверью, маме. И еще одно слово я слышу часто — «туберкулез». Я знаю, как он выглядит, этот туберкулез. Внутри у меня сидит гусеница и потихоньку грызет мои легкие. Как сухарь. Потому и слюна с кровью.

От этих мыслей мне становится страшно. Я хватаю с тумбочки шоколад и жую, жую. Но мне кажется, будто во рту у меня не шоколад, а просто моченая бумага. Я глотаю эту бумагу, глотаю — ведь только так можно убить туберкулез! Нет, много не съешь — противно.

Когда Ариф уходит к друзьям в общую палату и я остаюсь один, я подолгу рассматриваю свои руки. Руки стали совсем тонкими, как спички, и прозрачными. Руки меня пугают. И, чтобы отвлечься, я прячу руки под одеяло, закрываю глаза и начинаю подробно восстанавливать в памяти день, когда все произошло…

В тот день пошли мы с ребятами за шелковицей на Малую Арнаутскую улицу. Там этой шелковицы завались. А чтоб в случае чего дать арнаутским отпор, если сунутся, мы позвали еще с собой ребят из соседнего дома; у них там Витька Гарапиля командует.

Ленька с нами не пошел. Из нашего двора были только я, Соловей, Мамалыга и Валерка.

Но все обошлось благополучно, не тронули нас арнаутские — забоялись. Правда, вожак ихний пискнул было:

— А ну, катитесь отсюдова!

Но Витька Гарапиля смело пошел на него:

— A ну, попробуй, попробуй! — и руку в карман, как будто, значит, у него там что-то есть.

Арнаутские сдрейфили и попятились. А мы спокойненько залезли на деревья и досыта наклевались медовых ягод.

Крупные ягоды я не ел, собирал в тюбетейку. Это для Ирмы. Ирма меня уже перестала бояться. И вообще с ней можно играть. Только ни в коем случае не надо расспрашивать ее о матери, напоминать ей об Алисе, и все будет в порядке. Ирма изредка даже во двор стала выходить гулять, и я предупредил обо всем наших ребят. Но за шелковицей мы Ирму не взяли. Арнаутские эти такие, эти могут и девчонку-малолетку обидеть.

Домой мы возвращались через привокзальную площадь. Я отстал и осторожно поддерживал обеими руками свою тюбетейку, стараясь не уронить ни одной ягодки. Особенно я опасался за ту, что лежала сверху. Это была крупная белая ягода величиной с молодой огурец. И такая же пупыристая. Я чуть шею себе не свернул, пока добрался за ней на самый кончик ветки. Этот «огурец» я специально положил сверху, чтобы Ирма сразу заметила.

И вдруг возле кинотеатра «Бомонд» кто-то больно толкнул меня в плечо. Тюбетейка выскользнула из рук, ягоды рассыпались по тротуару. Толстые ноги в блестящих хромовых сапогах захрустели по ним и прошли мимо, оставляя на асфальте мокрые отпечатки подошв.

— Эй! — крикнул было я и осекся: я вдруг узнал эту спину, узнал коричневый вельветовый пиджак с разрезом сзади. Жиздра?!

От волнения у меня запершило в горле, ладони сразу стали липкими, холодными. Это был Жиздра! Он шел в сторону Привоза. Забыв о шелковице, я перебежал сторонкой площадь, обогнал его и заглянул сбоку. Ну да, Жиздра… Бороду сбрил, картуз — на глаза. Маскируется… И вата в ушах по-прежнему торчит. Здо́рово ему дед Назар наклепал тогда по ушам!..

У Привоза, на толкучке, где обычно толпились люди, выменивая или продавая вещи, Жиздра сунул руки в карманы пиджака и, работая локтями, втиснулся в толпу.

Стараясь не упускать его из виду, я пробирался вслед за ним. Жиздра приценивался на ходу к вещам, принюхивался. Меня тискали со всех сторон, толкали. Я был босиком и рисковал всеми пальцами. Но я терпел. Только бы не упустить его! Только бы не упустить…

Вот Жиздра взял у кого-то из рук зеленый абажур, начал торговаться. «Обстановочку покупает, — подумал я. — Значит, в городе живет. Надеется, наверное, что еще вернутся его благодетели — «доблестные вызволители». Я протиснулся поближе к нему: может, услышу что?.. И вдруг чей-то сапожище опустился мне прямо на левый мизинец.

Прихрамывая, я выбрался из толпы и присел возле афишной тумбы.

Кровь под ногтем запеклась, почернела. Хорошо еще, что каблук был без подковы, а то бы вовсе хана моему пальцу.

Толпа передо мной колыхалась, гудела. Я приподнялся. Что же делать? Эх, если бы Ленька был со мной! Или хотя бы Мамалыга…

Вдруг я увидел милиционера. Он прыгал возле теснившейся у ларька очереди и размахивал руками:

— Нэ напирай! Станавысь один за один! Нэ напирай!..

Это был щупленький старикашка армянин. Длинный нос у него опускался ниже верхней губы. На милиционере была новенькая фуражка в белом чехле, белая чистая гимнастерка, перетянутая новенькой скрипучей портупеей. И хотя он покрикивал на очередь грозным голосом, вид у него был совсем немилиционерский. Казалось, что голос этот он просто одолжил у кого-то более внушительного на время работы. На боку у милиционера висела сплющенная кобура-лепешка. Хотя бы ваты подложил, что ли.

— Эй, Мурадян! — кричали женщины из очереди. — Да наведи же ты наконец порядок! На работу опаздываем!

— Станавысь один за один! — шумел Мурадян.

— Дяденька, — тронул я милиционера за кобуру.

— А?.. Што?.. — испуганно обернулся он и тоже ухватился за кобуру, как будто у него там что-то и в самом деле было. — Што, малшик? Што?

— Дяденька, — сказал я, — там, на толкучке, Жиздра. Он Дору выдал и деда Назара. И вообще его надо в милицию…

— Какой Дора? Какой Жиздр?

— Я говорю, Жиздра там, дяденька. — Я потянул Мурадяна за рукав. — Предатель он, Жиздра. Скорее…

— Придатыл? — Мурадян поправил кобуру. — Ну-ка, пошли, малшик… Пошли…

Перед колыхавшейся толпой мы остановились.

— Здесь, дяденька, — произнес я упавшим голосом. Да разве в этой чехарде отыщешь теперь Жиздру?

— А конкретно, малшик? Конкретно можешь? Где Жиздр? Примет запомнил?

— Приметы есть: пиджак коричневый, вельветовый. Разрез сзади. И фуражка серая, в крупную клетку. Сапоги…

— Ладно. Стой здесь, малшик. Здесь стой. — Мурадян поставил меня возле афишной тумбы и, придерживая рукой свою кобуру, смело нырнул в толкучку, как в воду.

Я ждал. Возле меня маячила толстая тетка в розовом сарафане. Растопырив пальцы, с которых свисали на резинках золотистые бархатные птички, она то и дело встряхивала руками, и птички дрожали. Казалось, будто они порхают в воздухе. И тетка все время пела нудным церковным басом:

С другой стороны бодрый старикан, похожий на гриб, в широкополой шляпе, как у бандитов в трофейных американских фильмах, продавал самодельные игрушки. Деревянные раскрашенные матрешки стояли перед ним на раскладном столике. Старик щелкал ногтем игрушку — она при этом не падала, а только покачивалась — и визгливо кричал:

И грозил нехорошим голосом:

Почти час я терпеливо слушал эти песенки, но Мурадян как сквозь землю провалился. У меня кружилась голова, сосало под ложечкой, а милиционер все не появлялся.

И я побежал домой. Был полдень, толкучка в самом разгаре, и я надеялся, что Жиздра так быстро не уйдет отсюда.

— Только бы Ленька был дома. Только бы Ленька… — бормотал я, как молитву, всю дорогу.

Мне повезло! Ленька сидел на кухне и чистил картошку.

— Жиздра на толкучке? — Ленька вскочил и притянул меня к себе. — Забожись, что не обознался!

Я обиделся и сказал, что божиться не собираюсь, а пойду лучше к Соловью, и мы вместе с ним побежим за Колей Непряхиным.

— Ша, Саша. — Ленька воткнул нож в картофелину и пошел в комнату.

Мы достали из-за шкафа Жиздрин «ультимат». Ленька развернул его и пробежал глазами:

— Так, Прокофий… Хай Гитлер, говоришь? Ладно, будет тебе сегодня хайль… Если, конечно, мой Санька не обознался.

— Да я его среди миллионов…

— Ладно, верю, верю. — Ленька свернул «ультимат». — Ты вот что: заскочи к Соловью — он, кажется, дома — и дуй вместе с ним к Привозу. И наблюдайте за толкучкой в четыре глаза. Головой мне отвечаешь, если уйдет. Понял? А я — к Непряхину. Одна нога здесь, другая там. Коля уже знает об этом субчике, я ему рассказывал как-то.

Ленька выскочил из дому. Я полез в шкаф за старыми ботинками. Хватит с меня и одного черного пальца.

Соловья дома не оказалось, и мне пришлось одному бежать к Привозу.

Вокруг афишной тумбы вертелся взъерошенный Мурадян. По его виду я догадался, что Жиздру он не нашел. Фуражка у Мурадяна съехала набок, портупея обвисла, а кобура болталась уже не на боку, а где-то сзади. Мурадян сердито ворчал, разыскивая кого-то глазами.

Я понял, кого он ищет. Обошел его сторонкой и начал вести наблюдение.

Жара расслабила людей. Толкучка теперь уже колыхалась намного спокойнее. Как мертвая зыбь. И вот из этого людского моря нам предстояло выудить Жиздру. «Ничего, — успокоил я сам себя, — сейчас Ленька приведет Колю…» Вдруг я услышал звуки балалайки и обернулся.

Неподалеку, окруженный редкой толпой зрителей, плясал известный всему городу сумасшедший Миша. Вообще-то он не плясал, а просто подпрыгивал поочередно то на правой, то на левой ноге и пел надтреснутым бабьим голоском:

Я подошел поближе.

Перед Мишей на земле лежала немецкая фуражка с длинным козырьком, а в ней кусочки хлеба, сахара, бублик и несколько папиросин. Денег в фуражке не было. Как говорил мой Ленька, Миша не понимал на деньги. Вот женщина в черной косынке порылась в кошельке и по незнанию опустила пятерку в Мишину фуражку.

Миша сразу же прекратил танец, стал серьезным. Он нагнулся, выбросил деньги и, погрозив женщине пальцем, снова ударил по струнам:

Мишо было лет сорок. Ходил он всегда чистенький, в старой, но аккуратно заштопанной одежде. Говорили, будто Миша помешался на почве голода. Два года Миша был в плену, и немцы проводили над ним какие-то опыты. Еще говорили, что на Слободке у Миши будто бы есть семья, а это «Миша режет кабана» на него находит временами, правда, довольно часто. И тогда Миша достает свою балалайку, увитую разноцветными лентами, и ходит по улицам.

— Божий человек, — крестились старухи, глядя на Мишу.

Женщины вытирали глаза кончиками платков. Вдруг кто-то больно схватил меня за плечи:

— Зачэм обманул старика? — Предо мной стоял разъяренный Мурадян. В голосе у него был гром, а в глазах молнии. — Где Жиздр?! — Мурадян тряхнул меня так, что челюсти мои клацнули, точно затвор у винтовки. — Ну?!

— Да не обманул я вас, Мурадяденька…

— Што? Дразнишь старика? — Он тряхнул меня еще сильнее.

— Не дразню, честное слово, дяденька Мурадян!

— Одну минутку, товарищ Мурадян, не задушите мальчика!

Возле нас остановилась старенькая полуторка. Из кузова выпрыгнул Коля Непряхин, за ним Ленька и еще двое матросов с автоматами.

— Спокойно, товарищ Мурадян, спокойно, — подошел к нам Коля. — Отпустите, пожалуйста, мальчика.

Мурадян разжал свои железные пальцы и стал жаловаться Коле:

— Малшик обманул! Говорит, Жиздр придатыл, а сам убежал…

— Ну-ка, Паша. — Коля взял у одного из матросов свернутый трубочкой «ультимат» и протянул его Мурадяну: — Вот читайте, товарищ Мурадян. Прелюбопытный документик. Думаю, мальчик вас не обманул.

Мурадян достал из кобуры очки и, подслеповато щурясь, уставился в «ультимат». А Коля тем временем объяснял всем задачу:

— Значит, так, ребята. Прочесывать барахолку будем в таком порядке: я с Леней и Андреем. — Коля кивнул одному из матросов. — А ты, Паша, — кивнул он другому, — возьмешь с собой Шурика… Ну как, прочли, товарищ Мурадян? — Коля взял у Мурадяна «ультимат» и вновь свернул его трубочкой. — Так вот, автор сего произведения, по последним данным, сейчас находится там, — указал Коля рулоном на толкучку. — А посему не будем терять времени. Приметы запомнили, ребята?..

Мы врезались в толкучку и сразу же разделились на две группы. Мурадян увязался вслед за Колей. А я двигался за широкой спиной матроса Паши.

— Посторонитесь, граждане, — уважительно раздвигал руками толпу Паша и часто брал меня на руки. — Что скажешь, Сашок, вон за тот коричневый пиджак?

— Так он же не вельветовый!..

— Ах, не вельветовый! Ладно, сейчас найдем вельветовый и вытряхнем из него гражданина Жиздру. — Паша опускал меня на землю. — Держись, Сашок, за мной в кильватере. Посторонитесь, граждане…

Так мы и кружили по толкучке. Я старался «держаться в кильватере» за Пашей, но это было не так легко. Люди напирали со всех сторон, и мне казалось, будто они нарочно хотят оттеснить меня от надежной спины матроса. Пыль хрустела у меня на зубах. Дышать было нечем, и в голове все время стоял какой-то звон.

Потом мы встретили Мамалыгину бабку с брюками-галифе через плечо. Я даже ухитрился нечаянно наступить ей на ногу.

— Здравствуйте, бабушка.

Бабка треснула меня по шее костлявой рукой.

— Шастает тебя тут, каналья!

— Спокойно, бабуся, спокойно. Мальчик не хотел вас обидеть, — утихомирил ее Паша, и мы двинулись дальше.

Если Жиздра уйдет, тогда мне хоть сквозь землю провались.

Вдруг над моей головой словно дверь захлопнули, и я очутился в темноте: кто-то растянул надо мной одеяло и закричал:

— Кому семейное? Кому самогрейное? За без денег, за без даром отдаю!..

Паша высвободил меня из-под «семейного-самогрейного» и взял снова на руки:

— Ну-ка, Сашок, посмотри, тебе вон тот субъект с никелированным чайником никого не напоминает?

Жиздру я узнал сразу. Он вспотел и сдвинул со лба фуражку. Еще я увидел, как, рассекая толпу, к нему приближаются Коля и матрос с автоматом, а за ними Ленька и белая фуражка Мурадяна.

— Он! — крикнул я. — Он это!

— Я так и думал. — Паша быстро опустил меня на землю. — Держись за пояс, Сашок. Полный вперед, за мной!

Когда мы подоспели, матрос и Мурадян уже держали Жиздру за руки.

— По какому праву? Вы ответите! — Жиздра кричал громко — на публику работал, — но не вырывался.

И публика волновалась:

— Человека берут?! За что?

— Спокойно, граждане, спокойно! — поднял руку Коля и передал «ультимат» Паше. — Ну-ка, прочти, Павел. Вслух! И погромче, чтобы все слышали.

Жиздра, видно, сразу узнал свой «ультимат», потому что тут же замолк, обмяк, и щеки у него посерели от страха.

Пока Паша зачитывал «ультимат», я подобрался к Жиздро сквозь толпу сзади и хотел было садануть его хорошенько ногой куда следует, но Мурадян зашипел на меня:

— Нэ шали, малшик! Нэ шали…

— «…с окончательной победой наших доблестных вызволителей — германских войск. Хай Гитлер! Сим владелец дома Прокофий Жиздра!» — закончил Паша, и я почувствовал, что стоявшие вокруг меня люди вдруг как-то разом вздрогнули.

— Вот такими, извините за выражение, петициями эта контра поганила стены нашей Одессы! — донесся до меня голос Коли Непряхина.

И вдруг толпа взорвалась. Меня сдавили.

— Ах ты-ии!!

Десятки растопыренных рук потянулись к Жиздре. Последнее, что я услышал, был свисток Мурадяна. Изо рта у меня хлынуло что-то теплое, соленое, и я потерял сознание.

Очнулся я в кузове полуторки на руках у матроса Паши.

Полуторка мчалась куда-то, и надо мной беспорядочно тряслось небо, облака, ветки акаций.

— Дышишь? — спросил меня Паша, как только я открыл глаза.

— Дышу…

И тут же надо мной склонилось бледное, испуганное лицо моего брата.

— Очухался, Санька? — закричал мне Ленька прямо в глаза.

Я закрыл глаза и тихо прошептал:

— Очухался я… А Жиздра, Лёнь?..

— В трибунал его повели, пешком. — Ленькин голос доносился ко мне точно из глубокого пустого колодца. — А тебя мы на машине! В госпиталь! Не спи, Санька! Не спи, слышишь?!

Но я уже спал. И в голове у меня звенело.