Ночь, как часто бывает на новом месте, началась тревожно. Хотя никто горшками не швырялся, дом не молчал: и внутри, и снаружи какое-то хрумканье, треск, щёлк.

Я думала про хозяев, которые, может, уехали, оставив ненужные в городе вещи, а может, и умерли. Где же их дети, которым можно было рассказать историю каждой брошенной вещицы? Ведь каждую из них мастер делал не «вообще», а конкретно им. О каждой хозяева могли рассказать: как она в доме появилась, что с ней случалось интересного; могли растолковать каждый рез на дереве, каждый стежок на вышивке, суть и смысл предмета, иногда вроде бы и не очень нужного в хозяйстве, но для жизни необходимейшего.

Какую бы вещь в русской избе мы ни взяли, у каждой кроме явной есть своя тайная жизнь. Как у тех безделиц, которыми набиты карманы мальчишек и девчачьи сумочки. Выгребая перед стиркой камешки, болтики, наклейки из карманов Тихона, я никогда их не выбрасывала, помня, какие это важные для него сокровища. Но уже не очень понимала притягательность этого мусора. Так же, наверное, и каждое новое поколение, удаляясь от уклада предков, постепенно забывает таинственный смысл окружающих нас в быту предметов. И тайна эта с каждым веком становится всё непостижимее.

Хотя что может быть таинственнее, непостижимее собственных детей. Наука давно ответила на вопрос, «откуда берутся дети». Детей даже в пробирках научились выращивать. Но ведь это – тело. Не всё так просто с душой. Восстановить представления наших пращуров о появлении детей можно только по бледной тени, что осталась от них в современных суевериях. Не сразу поселялась душа в новорождённом. Поэтому первые дни женщина никому не показывала младенца. Да и рожала она не в избе. Часто можно прочитать, что женщину отправляли в баню, потому что в дни родов она становилась нечистой. Неужели такое грязное дело – рождение ребёнка? Нет, конечно, к грязи роды не имели никакого отношения. И не найти в деревне места чище, чем баня: высокая температура, дерево, травяные напары делали его не просто чистым, но и целебным. Женщине там было гораздо удобнее, чем в избе: никто не мешает, не дёргает за подол, не шумит и не глядит сочувственно. Но была и другая причина. Баня – граница миров, там заканчивается своё и начинается чужое. А ведь ребёнок приходит из другого мира, и встретить его нужно на границе. Если вдруг женщина по какой-то причине не успевала уйти из дома, семье приходилось после родов покидать избу, ведь появившийся в ней малыш «пробивал портал», через который из иного мира мог войти кто угодно. И сейчас женщины, если решают рожать дома, делают это чаще всего в ванной. Границы мира «своего» становятся всё уже. Раньше это была целая деревня, и женщины уходили рожать за пределы поселения. Затем пограничьем стали баня, овин. А сейчас «портал» у нас в квартирах. Может быть, скоро миры совсем сомкнутся…

Лежать в машине стало невыносимо. Захватив куртку, я вылезла; тихо, чтобы не разбудить спящую внутри Младшую, закрыла дверь и поставила автомобиль на сигнализацию. Почти полная луна висела над домом комбайнёра. Я села на крыльцо, плотно прижавшись спиной к стенке: знаешь, что вокруг люди, а всё равно почему-то ночью страшно.

А как долго мать с младенцем оставалась в изоляции? Наверное, недолго. Ведь в доме ещё дети, дел полно. Тихона мы забрали, когда ему исполнилось пять лет. Жить вдали от семьи столько нельзя. Пять лет жить на границе – это слишком долго. Обычно хватало нескольких дней, чтобы душа нашла тело. Вернувшись в избу, мать помещала новорождённого не в приготовленную кроватку, а в корытце на печи. Такое корытце с рукоятями на концах называется ночвой. Вообще-то в ночву просеивали муку, выкатывали на ней хлеб. А первой, временной, кроваткой для малыша она становилась потому, что пока ещё было непонятно, пришёл он в этот мир или нет, будет здесь жить или решит вернуться обратно. Тело-то, конечно, уже здесь, но это не мешает душе раздумать. Младенец первые дни – всё равно что тесто, сырой хлеб; из него только ещё предстоит слепить и выпечь человека. И в самом деле: хотя кроха слышит, видит, чувствует, но все органы у него работают совсем не так, как у обычного человека! Новорождённый не умеет потеть, у него нет слёз, первые дни он даже плакать и кричать не умеет; давление у него очень низкое. Он всё ещё находится на границе миров. Мы совершенно не помним себя в младенческом возрасте – наверное, это необходимая для нашего выживания защита. Ведь помни мы нашу жизнь до рождения и в первые месяцы после него, мы, возможно, стали бы тосковать по ней, стремились бы вернуться в то состояние.

Спустя несколько дней малыш начинает вести себя активнее и криком «просит зыбки». Это самый подходящий дом для того, кто находится между небом и землёй. Колыбель расположена как раз между мирами – полом и потолком. Она так же неустойчива, как положение младенца. К приёму малыша её специально готовили: сажали кота, окуривали ладаном, привешивали иконку и колокольчик и вырезали на стенках кресты. Именно в колыбель приходила к младенцу его душа.

Приходила душа… по очепу. Очеп (качулька) – длинный берёзовый шест. Одним концом он упирается в стену, другим проходит через железное кольцо в матице. К очепу и подвешивают колыбельку. Если в семье хотели иметь много детей, отец шёл в самую чащу леса, срубал там дерево, да так, чтоб на землю не упало: коснётся дерево земли – ребёнку недолго жить. Затем смотрели на сучки: сколько сучков – столько и деток народится. Сострогав все сучки, очеп делали гладким – по этой ровной дороге дети в дом и поползут. А если кору не снимать, сучки не убирать, то кто же решится по нему карабкаться? Такой очеп готовился для последнего в семье ребёнка.

Тихон не потел и не плакал до пяти лет.

Мне даже на улице становится тяжело дышать. Я не могу представить, что с ним происходило всё это время. Где блуждала его душа, кто держал её в сетях – не пуская ни на небо, ни на землю. Он всё понимал, всё делал и был подарком для измученных капризами воспитателей: молчит, не плачет, не потеет. Тётушка, явившаяся со своими учениками с благотворительной помощью в детский дом, привела Тихона к нам.

– Я, как аист, принесла тебе дитя, – тётушка была совершенно уверена, что именно это мне и нужно, чтобы не сойти с ума от навязчивой идеи завести ребёнка. Изумлённая, я укачивала Тихона, посадив на колени. Все колыбельные песни вылетели у меня из головы. То, что я напевала, больше было похоже на причитание. И, уснув, мальчик заплакал.

Мне захотелось войти в избу и погладить по голове вымахавшего выше всей нашей родни парня, укрыть своей курткой, как закрывали в давние времена колыбельку пологом из материнской юбки. От света и мух, от невидимых лихоманок.

Можно долго спорить, способны ли вещи сохранять энергетику своего хозяина, но считалось правильным принимать новорождённого в отцовскую рубаху, а прятать под материнской юбкой, потому что они хранят главный признак живого человека – запах. В сказках Баба-яга узнавала гостей по русскому духу, да ещё и недовольно фукала при этом. Это вовсе не означало, что к ней не заходит украинец или немец. Это означало, что пришёл ЖИВОЙ. А запах живого, считали наши предки, так же противен мёртвым, как живому запах мертвечины.

Мы избавились от всех вещей, с которыми забрали Тихона. Они подходили ему по размеру, были добротными и чистыми – но мёртвыми. Я их боялась.

Стараясь не скрипеть досками, я на цыпочках двинулась внутрь дома и, открыв дверь, чуть не вскрикнула: за столом сидел кто-то лохматый и держал в руках отрезанную голову с пушистыми волосами.

– Ты что не спишь? – прошептала тётушка, повернувшись к двери.

Я бросила взгляд на диван. Тихон лежал в спальнике, и голова у него была на месте.

– А ты что делаешь? – зашептала я в ответ и протянула руку, чтобы ощупать то, что при свете луны показалось мне кудрявой головой. Это был клок шерсти.

– Куклу хотела сделать, – ответила тётушка. – Всё равно не спится.

Я тихонько села рядом. Я могла не верить в домовых, потому что никогда их не видела, но в силу тётушкиных кукол я не верить не могла. Первой, которую она принесла в наш дом, была беременная грудастая баба. Через восемь месяцев родилась Прасковья. Ещё до родов тётушка посадила меня мастерить семь кукол для колыбели. И хотя я никак не могла запомнить молитву, которую нужно при этом произносить, пеленашек при свечах я делала с большим удовольствием. Нужно было взять ткань, шесть раз скрутить её в трубочку и раскрутить. На седьмой раз, держа трубочку левой рукой, нужно правой рукой пеленать куклу, заматывать ниткой, наговаривая пожелания будущему ребёнку. Куклы лежали в кроватке. Тихон бережно перекладывал их, но не забирал и не разворачивал.

Потом тётушка уехала, и никто не подсказал мне, что нужно сделать куклу для Бессонницы. «Сонница – Бессонница, не играй с моим дитятком, а играй с этой куколкой!» – просит в полнолуние мать. Куклы не было, поэтому в полнолуние Младшая не спала. Когда тётушка вернулась и показала, как делать Бессонницу, всё наладилось.

Переезжая, мы потеряли всех кукол. Они хранились в коробке на антресолях, вместе с крошечными носочками, первым чепчиком. Мы про неё сначала забыли, а потом не нашли.

– Знаешь ли ты, – поглядывая на спокойно дышавшего Тихона, зашептала мне тётушка, – что ребёнка можно подменить?

– Этого уже не подменят, – улыбнулась я.

– Так поступала нечистая сила: проберётся в избу, заберёт человеческого детёныша, а в колыбель подбросит своего уродца. Иногда это можно заметить, только когда ребёнок начнёт вести себя нестандартно: слишком много ест, отстаёт в развитии или у него обнаруживается скверный характер и физические отклонения. Предотвратить это можно было с помощью острых предметов, которых боялась нечисть: положенных под колыбель ножа или ножниц.

– Пора подарить парню хороший нож, – решила я. У Тихона скоро день рождения, и это может стать хорошим подарком.

– Ты хоть знаешь, как называется эта деревня? – Если бы в грязное окно проникало немного больше лунного света, я, может быть, различила бы новую морщину, появившуюся в этот момент на лбу тётушки. – Чертовка она называется. И дом этот Тихон не зря выбрал. Тут он на свет появился, тут деду мать его подбросила. А потом приезжала, пыталась сына душить, чтобы дед выбирал: внук или пенсия.

Мне не надо было спрашивать, откуда тётушка всё это знает: перед усыновлением она разведала о Тихоне всё. Я медленно начала сползать со стула на пол. Сердце сжалось с такой силой, что казалось, ещё немного – и превратится в чёрную дыру.

– Деда! Она опять пришла! – неожиданно закричал Тихон.

– Ну, пусть заходит, раз пришла, – поднимаясь, спокойно сказала тётушка. – Будем встречать.

Скрип входной двери – последнее, что я слышала этой ночью.

В русском языке «стоять» означает и «жить». «Он крепко на земле стоит» – такую характеристику дадут только чему-то прочному, настоящему. Когда «зыбочник» начинает сидеть и стоять, он становится «настоящим человеком».

Ещё долго родители будут окружать ребёнка волшебными игрушками – погремушками, свистульками и куклами. Но рядом с ними появятся и игрушки обучающие: топорик, лук со стрелами, веретено, маленькая прялка, ведёрко, деревянные вилы – всё, с чем спустя несколько лет предстоит работать уже по-настоящему. Карандаш с бумагой, флейта – самые любимые игрушки моих детей. Но вот незадача: этими инструментами мы в семье не владели, поэтому дети осваивали их сами. А опыт, свой жизненный опыт передаём мы им через что? Читая книги? Но ведь там речь не про нас, хотя и бывает похоже. Празднуя памятные события? И тут мы следуем скорее глупым выдумкам прессы: скажут, что сейчас год Дракона и пора наряжаться в цвета драконьей чешуи, а на стол выставлять лягушачьи лапки, – так и делаем. Духовный опыт? Но как объяснить, что нужно прощать, если сам злишься от встречи с каждым хамом и не прощаешь, а стараешься проучить и наказать.

Мы, наше поколение – пропасть, разделившая пращуров и внуков. Нам нечего передать от сердца к сердцу. А то, что передаём из рук в руки, – пустышки.

Не знаю, что делала тётушка в ту ночь, когда закричал Тихон и я нырнула в небытие. Когда очнулась, было уже утро. Болело всё, что могло болеть. Я с трудом подняла веки. Чёрные круги под глазами, растрёпанные волосы, запах горелого – тётушка наклонилась надо мной и рассмеялась.

– Где Тихон? Что тут было? – еле разлепив губы, спросила я.

– Тихона рвёт за домом. Машка пошла относить банку. Что было, что было… – тётушка опять засмеялась, а потом расплакалась: – Неважно было. Думала, не выдержу.

Я заставила себя подняться с кровати, на которой двенадцать лет назад, наверное, спал дед, ежемесячно покупающий жизнь внука. Держась за стены, вышла на крыльцо, на миг ослепнув от яркого утра. Свежо, холодно даже.

Что-то происходит совсем рядом с нами. А мы не умеем разглядеть, как не умеем видеть чистый, яркий свет. Впрочем, попадая в кромешную тьму, мы так же не способны разглядеть ничего. Мы не можем нащупать тех нитей, что тянутся между нашими мирами, и либо чикаем ножницами наугад, либо тычем иголкой – куда придётся. Какой в результате выходит ковёр… Предки видели больше. И оставили рецепты связи с ними. Да только не каждая хозяйка теперь дома готовит. Пока тётушка боролась за Тихона, я смирненько отсиживалась в уголке.

Тихону было худо. Да-да, конечно, это всё вчерашнее молоко с огурцами, что же ещё. Я принесла воды, вытащила из кармана платок и принялась вытирать ему губы.

– Она-а о-отпустила-а ру-уки, – произнёс Тихон. Вслух.

Младшая разве что на голове не ходила от счастья. Она прыгала, визжала, бросалась на тётушку, еле стоявшую на ногах, на меня, на Тихона. Идущие на выпас коровы опасливо косились в нашу сторону.

– Да что ты будешь делать, – проворчала жена комбайнёра, выломала молодой тополь и принялась лупить трусливых бурёнок. Спущенный с цепи Билан бестолково бегал между ними.