Став лидером страны, Ельцин был намерен сосредоточиться на экономике и к правительственным структурам отнесся с нарочитым пренебрежением. Впоследствии он называл такое поведение неправильным: «Да, наверное, я ошибся, выбрав главным направлением наступление на экономическом фронте, оставив для вечных компромиссов, для политических игр поле государственного устройства». Это подвергло риску само осуществление экономической программы: «не подкрепленные политически, реформы Гайдара повисли в воздухе…». Скоро Ельцин пересмотрел свою позицию: чтобы использовать государство в своих целях, его нужно объединить, причем так, чтобы не другие, а именно он получил возможность направлять события в нужное русло.

Конституционные возможности, открывавшиеся перед ним в 1991 году, оптимизма не внушали. Попытка переустройства российских институтов в момент, когда Россия разбиралась с советским наследием, многими была бы сочтена неуместной и провоцирующей раздоры. Среди тех, кто выступал решительно против, был Егор Гайдар. Если бы он взялся за этот узел проблем, Ельцину пришлось бы столкнуться с другими представителями власти — в том числе со Съездом народных депутатов, где рассчитывать на поддержку не приходилось. Даже если бы он каким-то образом инициировал новые парламентские выборы, то избиратели, как он признавал позднее, вполне могли и не выбрать «других, „хороших“, депутатов».

Советский рефлекс подсказывал, что решение практически любой человеческой проблемы можно поручить государству. Либеральный подход, сторонниками которого были молодые реформаторы, западные державы и организации, к чьим советам Ельцин прислушивался, предполагал, что решения должны лежать вне сферы деятельности государственных органов. Если бы Ельцин действовал строго в этом направлении, то логично было бы раздробить посткоммунистическую государственную структуру, чтобы она не мешала проявляться силам гражданского общества. С учетом размеров бюрократического аппарата, можно сказать, что это не было достигнуто, поскольку количество сотрудников в федеральных, региональных и муниципальных органах управления в России с 1992 по 2000 год увеличилось почти на 10 % (с 2 682 000 до 2 934 000 человек). Но эти цифры не учитывают огромное количество хозяйственников, которые после рыночных реформ больше не считались государственными служащими. Шокотерапия и либерализация цен ослабили административную и правовую власть бюрократического аппарата над российским обществом. А приватизация, от ваучеров 1992–1994 годов до залоговых аукционов 1995–1997 годов, ослабила монополию государства на ресурсы страны. Ельцин поддерживал практически все подобные шаги и считал, что после окончания реформы во владении государства останутся только электро- и атомная энергетика, военно-промышленный комплекс и железные дороги. На залоговых аукционах, первый из которых был проведен по указу № 478 от 11 мая 1995 года, правительство передало в управление частным банкам 12 крупных и дорогостоящих объектов собственности, преимущественно в области добычи нефти и полезных ископаемых, взамен получив от банков условно-безвозвратные займы. Банкам было разрешено проводить аукционы, в ходе которых они сами могли сделать ставку на акции, размещенные у них в виде обеспечения кредитов. Победителями на аукционах становились сами акционеры или аффилированные фирмы — потрясающий пример использования собственного положения в корыстных целях. Право собственности на государственные акции было перераспределено год спустя.

Сокращение полномочий государственного аппарата, хотя и было желательным, порождало множество проблем. Главной из них была неясность в разделении общественной и частной сфер, а также в вопросе об ответственности за то, чтобы государство окончательно не развалилось на части. Сместившиеся границы дали гражданам новые возможности. Потребительство и материальное благополучие — запретный плод при коммунизме — теперь всячески приветствовались, но грань, отделяющая законные желания от незаконной алчности, не была четко определена. Неуверенность в завтрашнем дне сужала временную перспективу и будила в чиновниках жадность; шанс набить собственный карман многим виделся как возможность защититься от туманного будущего. Как заметил язвительный Олег Попцов: «Когда же она [власть] скоротечна и в обществе бедном, вдруг лишившемся всякого гарантирующего начала, опасность использовать власть во имя своего безбедного существования за пределами короткого времени властвования возрастает стократно».

Неотчетливость этих границ являлась лишь частью проблемы. Москва увлеченно имитировала иностранные модели, эта тенденция просачивалась за рамки политики. Иногда это проявлялось в мелочах — например, после того, как в феврале 1992 года, Ельцин увидел в Кемп-Дэвиде Джорджа Буша разъезжающим на электромобиле для гольфа, электромобили были приобретены и для резиденции «Барвиха-4». Но этим дело не ограничивалось. Склонность к подражанию и самообольщение подталкивали Ельцина и его соратников к институциональным нововведениям (президентство и вице-президентство, конституционный суд и т. п.), которые зачастую были недостаточно разработанными и не соответствовали моменту и окружающей обстановке. Как саркастически заметил сам Ельцин в «Записках президента», «возникали красивые структуры, красивые названия, за которыми ничего не стояло». Все это приводило к искажениям самой инфраструктуры государства. И тому появлялись все новые доказательства: удвоилось количество преступлений с применением насилия, — по этому показателю Россия приблизилась к таким странам, как Колумбия, Ямайка и Свазиленд; махровым цветом расцвела коррупция, особенно после приватизации; границы стали проницаемыми; граждане откровенно уклонялись от уплаты налогов, что приводило к росту бюджетного дефицита; была подкошена система социальной защиты; люди перестали доверять обесценившемуся в результате инфляции рублю и перешли на доллары, денежные суррогаты и бартер. Армия — главная жемчужина в короне Русского государства со времен Ивана Грозного — сократилась с 2,75 млн человек в 1992 году до 1 млн в 1999 году; после вывода войск из Восточной Европы офицеры и рядовые ютились в палатках; денежное содержание многих членов офицерского корпуса систематически задерживалось. А коммунистической партии, иерархический аппарат и массовое членство в которой поддерживали Советское государство на плаву, больше не было.

Внутри аппарата госуправления Ельцин столкнулся с ослаблением дисциплины и ответственности, свидетельством чему может служить история о двух министрах-реформаторах из первого кабинета, рассказанная им самим. Эдуард Днепров, министр образования, занявший свой пост в 1990 году, хотел изменить школьную программу и сумел что-то сделать, «благодаря тому, что успел проработать при „старом режиме“, когда начальства еще слушались». Андрей Воробьев стал министром здравоохранения в конце 1991 года, и к его аргументам в пользу частных клиник и врачей никто не прислушался: «У Воробьева сразу начался полный развал в его системе. Никто ничего не понимал и не хотел делать по одной простой причине — перестал работать аппарат министерства». Для бунтаря Ельцина главным было оставаться непреклонным «начальником для начальников». Но теперь послушание начальников всех уровней оказалось под вопросом.

Испытываемые Ельциным затруднения проявлялись и на международной арене. Правительства стран по всей Евразии столкнулись с невероятно сложными проблемами, но в четырнадцати из пятнадцати постсоветских столиц сквозь мрак трудностей пробивался луч радости — радости освобождения от иностранного, то есть российского — владычества; этот чудесный эликсир нес объединяющее воздействие и обеспечил реформаторам в этих странах спокойный стартовый период. В Москве такой радости не ощущалось. Украинцы, казахи, грузины получили государственность и вошли в мировое сообщество. Ельцин же и россияне получили меньше, чем имели раньше, — всего лишь уменьшившееся государство, судорожно пытающееся сохранить влияние в регионе, не говоря уже о месте СССР в международной политике. Трое из четверых российских граждан в 1992 году принимали крах Советского Союза как свершившийся факт; двое из троих об этом сожалели. Когда разрыв стал окончательным, это только ухудшило политический имидж Ельцина. «Я был убежден, — пишет он, — что России нужно избавиться от своей имперской миссии». Новому государству, коим стала Россия, «нужна и более сильная, жесткая… политика, чтобы окончательно не потерять свое значение, свой авторитет». Но утвердить авторитет в постсоветском пространстве не удавалось. Ельцин сам оплакивал рану, нанесенную низложенной правящей нации прямо в сердце: «Мы [россияне] вроде как стыдимся того, что такие большие и бестолковые, не знаем, куда себя деть. Нас мучает какое-то ощущение пустоты». Если окончание холодной войны и крах Советского Союза сделали США единственной сверхдержавой, то Россия оказалась единственной бывшей сверхдержавой. Одна страна получила комплекс превосходства, другая страдала от комплекса неполноценности, лекарства от которого не было.

Ельцин не преувеличивал, когда говорил, что над Россией и бывшим СССР в первой половине 1990-х годов «висела тень смуты, гражданской войны». Горбачева справедливо продолжают хвалить за самоотречение и предотвращение кровопролития. Ельцин заслуживает большего признания, но не всегда его получает. Скорый распад страны после беловежских договоренностей был во много раз предпочтительнее попыток спасти единое государство путем насилия. В России Ельцин сумел сдержать реваншизм, шовинизм и ностальгию по Советскому Союзу. В «ближнем зарубежье» ему удалось прийти к пониманию с большинством бывших советских республик: он вернул на родину располагавшиеся на их территории войска, не предпринимал попытки использовать русское население как пятую колонну и поддержал экономику этих стран, поставляя им нефть и газ по сниженным ценам. Самыми взрывоопасными вопросами в регионе были вопросы о территориях, расположенных за пределами России и заселенных преимущественно русскими и русскоязычными. В этот список попали северные районы Казахстана, Приднестровье и на Украине Донбасс, Крым и Одесса. Ельцин никогда не предъявлял претензий на эти территории. Миротворческая деятельность российских военных в трех непрочных государствах (Молдове, Грузии и Таджикистане) граничила с вмешательством во внутренние дела и покровительством промосковски настроенным регионам, но это было скорее исключение, лишь подтверждавшее правило.

Вспомним о Югославии — еще одной коммунистической многонациональной федерации. События там показались бы школьным пикником в сравнении с пожаром, который мог разгореться в центре Евразии, если бы русские взяли на себя роль сербских националистов и ксенофобов, а Ельцин стал вторым Слободаном Милошевичем. Русских было в пятнадцать раз больше, чем сербов, а война русских против нерусских в бывшем СССР или всех против всех вспыхнула бы на территории, превышающей по площади Южную Америку, где находились миллионы солдат, тысячи единиц атомного оружия (значительная часть которой изначально находилась не под контролем Москвы), и тысячи тонн ядерных материалов. Министр иностранных дел России Андрей Козырев, который занимал этот пост с 1990 по 1996 год, хорошо знал обстановку на Балканах и не раз обсуждал с Ельциным возможность реализации в России югославского сценария. Похожие разговоры вел с президентом и Гайдар, который в детстве жил в Белграде и окончил там среднюю школу. На память для сравнения приходили также разделение стран и гражданские войны на Индийском полуострове, в Северной Африке и Индокитае. Историк Стивен Коткин без преувеличения пишет о том, чего смог избежать Ельцин: «Деколонизация заморских территорий Западной Европы была жестокой и кровавой. Распад советской империи… мог стать гораздо более кровопролитным и даже привести к концу света», который наступил бы в результате термоядерного всесожжения.

К дипломатическим переговорам с мировыми державами выходец из Свердловска поначалу оказался удручающе не подготовлен. Козырев сообщил главам США и западноевропейских стран, что отношения с Ельциным нужно перевести на личный уровень и обращаться к его лучшим инстинктам. Ельцин пристрастился называть иностранных лидеров по имени, часто добавляя «мой друг» (мой друг Джордж, мой друг Билл, мой друг Гельмут), что было не так-то легко для флегматичного русского мужчины. Дружба с послом США в России в 1991–1992 годах Робертом С. Страусом помогла Ельцину разобраться в отношениях с Соединенными Штатами. Ельцин учился быстро. Во время своего первого официального визита в Вашингтон на совместном заседании американского конгресса 17 июня 1992 года он фразами Рональда Рейгана сказал, что Россия «сделала свой окончательный выбор в пользу цивилизованного образа жизни, здравого смысла и универсальных человеческих ценностей… Коммунизм не имеет человеческого лица. Свобода и коммунизм несовместимы». Упомянув о достигнутом между ним и Бушем соглашении о сокращении ядерных вооружений к 2000 году, Ельцин прямо сказал американцам, что в успехе его «большого скачка наружу» заинтересована не только Россия, но и Запад: «Сегодня свободу Америки защищают в России. Если реформы провалятся, это обойдется в сотни миллиардов».

Надежда на прочное сотрудничество с западными правительствами и институтами и поддержку посткоммунистического Российского государства извне оказалась эфемерной. В 1991–1992 годах, когда проходила реформа цен и уровень жизни падал, ни Соединенные Штаты, ни Евросоюз, ни страны «Большой семерки» и не подумали простить России ее внешний долг — наследие режима, который реформаторы пытались похоронить в прошлом. Бремя внешнего долга, опустившееся на Россию, вполне сопоставимо с бременем репараций Первой мировой войны, возложенным на Веймарскую Германию. Американский Акт в поддержку свободы, принятый в октябре 1992 года, предусматривал выделение около 400 млн долларов на техническую и гуманитарную помощь всем постсоветским государствам — капля в море, если учесть масштабы реальной потребности. При президенте Клинтоне американская двусторонняя помощь составила 2 580 500 000 долларов. Две трети этой суммы были потрачены в 1994 году, и при отсутствии этнического лобби, которое отстаивало бы интересы России, российская доля сократилась с 60 % в 1994 году до менее 20 % в 1999 году. С 1993 по 1999 год американская помощь составила 2,5 доллара в год на каждого россиянина. Это около 1 % американского оборонного бюджета на 1996 году или четверть стоимости одного авианосца класса «Нимиц». И это в период, когда исчезновение советской угрозы позволило Америке сократить численность армии на 30 %! Причем деньги поступали в первую очередь американским подрядчикам, а не россиянам и российским организациям. Многосторонняя помощь, оказываемая через Всемирный банк и Международный валютный фонд, в который Россия вступила в июне 1992 года, была больше, но пришла с опозданием; к тому же поступала она в виде кредитов, а их нужно было возвращать. «Несмотря на просьбы о помощи от радикальных реформаторов, цели которых можно было только одобрить… Фонд медлил и выделял скромную поддержку на весьма жестких условиях». Билл Клинтон образно сравнил эти усилия с «сорокаваттной лампочкой в чертовски темной комнате». В рамках программы «Совместное уменьшение угрозы», спонсируемой сенатором-демократом Сэмом Нанном и сенатором-республиканцем Ричардом Лугаром, были выделены средства на прекращение эксплуатации ядерных арсеналов на Украине, в Беларуси и Казахстане и на повышение общей безопасности. Как по российским оценкам, так и по моим, эти выгоды меркнут перед ущербом, нанесенным политикой механического расширения военного альянса НАТО на восток и включения в него бывших советских республик и стран, зависевших от России, но не самой России.

В 1992 году в Кемп-Дэвиде Ельцин нажимал на президента Буша, пытаясь убедить его назвать в общем коммюнике Россию и США «союзниками». Буш отказался. На тот момент предполагалось, что достаточно будет «переходной риторики» о «дружбе и партнерстве». Идиомы переходного периода сохранялись, даже когда новая волна политики сдерживания заставила Ельцина занять оборонительную позицию. Западные правительства не считали помощь преобразованиям в России своей приоритетной задачей и даже не пытались найти для России нишу в новой схеме безопасности Европы и Азии. Со своей стороны, Ельцин не раз говорил о том, что российская политика должна быть такой же самостоятельной, как и жизнь российских граждан. В 1991–1992 годах, когда потребность в снижении долговых обязательств была особенно сильной, он не стал обращаться с соответствующей просьбой. Встречаясь в июне 1992 года с Клинтоном, когда тот баллотировался на пост президента, Ельцин подчеркнул, что Россия — «великая держава», которая не собирается «просить милостыню». Встретившись с ним в Ванкувере в апреле 1993 года, уже после того, как Клинтон стал президентом, Ельцин сам заговорил о внешней помощи, «но не очень большой», поскольку крупномасштабные субсидии подставили бы его под огонь критики за то, что он делает Россию зависимой от других стран. В этот период он неоднократно упоминал о том, что Россия может когда-нибудь присоединиться к НАТО, хотя его правительство никогда не формулировало такой цели публично. В январе 1994 года Ельцин говорил Клинтону о том, что постсоветские государства должны войти в НАТО всем блоком, после периода акклиматизации; то же он повторил репортерам в августе. К декабрю этого года, когда Вашингтон и альянс начали рассмотрение потенциальных новых членов, Ельцин сообщил вице-президенту Элу Гору, что Россия никогда не войдет в этот альянс, поскольку страна «очень, очень большая», а НАТО — организация «довольно маленькая». «Ельцин поставил Гора в неудобное положение, пытаясь убедить его в том, что Россия когда-нибудь действительно может стать членом НАТО». Позже такие разговоры возникали редко и никак не перекликались с принимаемыми решениями.

Большинство посткоммунистических стран Европы больше стремилось вступить в Евросоюз, чем в НАТО. Но для России и ее лидера путь туда тоже был закрыт. В Брюсселе считали, что Россия «слишком большая, слишком сложная и слишком отсталая, чтобы стать членом Евросоюза». Попытки Ельцина договориться о плодотворном взаимодействии сторон увенчались лишь соглашением о сотрудничестве на ближайшие десять лет, подписанным в июне 1994 года в венецианской крепости на острове Корфу; более тесного сотрудничества добиться не удалось. Хотя Россия подала прошение о вступлении в Совет Европы (организацию по защите прав человека и обеспечению верховенства закона) и в феврале 1996 года была принята в саму организацию и в ее парламентскую ассамблею, Ельцин не представлял себе, как внедриться в более динамичный и жесткий Евросоюз.

С точки зрения внутренней политики воцарившаяся в постсоветском пространстве энтропия представляла наибольшую угрозу в сфере отношений между Центром и периферией, ставших тем самым рифом, о который разбился корабль советской империи. Борьба между Россией и советским руководством породила аналогичные настроения в автономиях и областях РСФСР; особенно остро вопрос встал в автономных республиках, где имелись «титульные» национальности. В этнофедералистской коммунистической системе они пользовались некоторыми привилегиями, а теперь стали смертельной угрозой единству посткоммунистической России. Заявление Ельцина в Казани о том, что республики могут брать себе столько суверенитета, «сколько [смогут] проглотить», было проявлением его склонности к децентрализации. В российско-советском контексте это был удар по Горбачеву, в самой же России такой подход стал попыткой остановить огонь огнем и удержать национальные меньшинства в рамках сохранившегося государства. Заигрывая с просвещенным национальным самосознанием, Ельцин к тому же считал, что нельзя не учитывать геополитических реалий. Земли союзных республик находились за пределами российской территории, но, как он сказал в 1990 году в Казанском университете: «Вы [татары] находитесь в центре России — об этом нужно думать». Во время той же поездки, как сообщала американская разведка, «Ельцин в частных беседах предупредил местных лидеров, чтобы в своих требованиях автономии они не заходили слишком далеко».

Немедленным следствием принятия декларации суверенитета РСФСР и наставлений, высказанных в Казани, стали выступления национальных меньшинств. Между принятием резолюции российского парламента 12 июня 1990 года и речью в Казани 5 августа о своем суверенитете успела объявить только Северная Осетия. За два следующих месяца после 5 августа сравнимые резолюции приняли Татарстан и пять других российских республик; через два месяца так же поступили еще десять автономий, в том числе и Башкортостан; четыре оставшиеся республики приняли декларации о суверенитете в период с декабря 1990 по июль 1991 года. Многие центристы и консерваторы уступали под давлением националистических движений. В Татарстане, например, лидер республики Минтимер Шаймиев, бывший первый секретарь Татарского обкома КПСС, в конце 1980-х годов боролся с протеже Егора Лигачева, но в 1991 году поддержал августовский путч против Горбачева и только после поражения путчистов переключился полностью на татарскую тему. До этого радикалы из движения «Иттифак» добивались, чтобы Татарстан стал шестнадцатой союзной республикой СССР, как того с 1920-х годов требовали националисты; после августа 1991 года они захотели полной независимости и почти каждый день проводили в Казани демонстрации.

В такой изменчивой обстановке ничто не могло гарантированно предохранить Россию от болезни, погубившей Советский Союз. Многие регионы, входившие в ее состав, по размерам были вполне сопоставимы с небольшими союзными республиками, которые в 1991 году получили независимость. Как в том же году написал Александр Ципко, «трудно доказать осетинам или чеченцам, что у них меньше прав на Горское независимое государство, чем у молдаван, которые сами, спасаясь от турок, пришли в Россию». Молдова, расположенная между Украиной и Румынией, без труда отделилась от СССР. Глядя на то, как области, населенные русскими, требовали равноправия с национальными автономиями, Ципко констатировал, что эта лихорадка заразна: Ельцина «ожидает судьба Горбачева или английской королевы, которая ничем не правит». Если советская федерация не будет спасена (а скоро выяснилось, что это невозможно), единственным выходом для российского лидера, по мнению Ципко, было восстановление централизации и ослабление или разворот демократизации страны: «В условиях продолжающегося самораспада очень скоро маятник общественных настроений качнется в другую сторону, и под обстрелом на этот раз окажутся сами демократы».

В 1990 году Ельцин приступил к работе над «федеративным договором», родственным по духу так и не осуществившемуся союзному договору СССР; документ должны были подписать все российские регионы. Переговоры активизировались осенью 1991 года, интересы федерального правительства по поручению президента был назначен защищать Геннадий Бурбулис. 30 марта 1992 года в Москве были составлены три текста: для 21 республики, 57 неэтнических территорий (преимущественно областей) и 11 более мелких образований. Ельцин считал, что договор символизирует собой «разумный баланс интересов». Он «положит конец засилью… московской бюрократии» и в то же время «защитит Россию от хаоса, безвластия и разгула местничества».

Соглашение с национальными республиками признавало их свободное волеизъявление и подтверждало, что они с другими национальными образованиями, на территории которых проживало около 17 % населения России, по новой конституции получают половину мест в верхней палате парламента. Несколько республик попытались шантажировать Ельцина, чтобы добиться новых уступок. Северная Республика Саха (Якутия) получила большую долю прибылей от добычи алмазов; самая населенная Республика Башкортостан добилась приложения, дававшего ей особые права. Две республики вообще не подписали документ. Чечня 1 ноября 1991 года объявила независимость от Москвы, а в Татарстане 21 марта 1992 года прошел референдум по предложению объявить, что Татарстан — «суверенное государство, субъект международного права, строящее свои отношения с Российской Федерацией и другими республиками, государствами на основе равноправных договоров». 61 % населения проголосовал за это предложение. Одной из причин понижения в должности Бурбулиса в апреле 1992 года стало то, что он неправильно оценил ситуацию в Татарстане и потворствовал проведению референдума, не ожидая таких результатов. Когда поражение Москвы на референдуме стало очевидным, Ельцин начал подумывать об экономической блокаде и даже о военном вторжении в республику — Шаймиев впоследствии говорил, что ночь накануне голосования была самой страшной в его жизни. В 1992–1993 годах Чечня, Татарстан, Башкортостан, Саха и Тува стали первыми республиками, начавшими предпринимать такие меры, как принятие законов о языках, отказ от участия во всероссийских референдумах и от перевода в центр налогов, провозглашение приоритета республиканских законов и конституций над российскими.

Хотя области не проявляли такого же рвения, как республики, они тоже высказывали свое беспокойство и пытались выторговать преимущества у Кремля. В условиях вакуума власти, сложившихся к августу 1991 года, Ельцин в одностороннем порядке присвоил себе право назначать руководителей областей и представителей президента в регионах, а в ноябре парламент подтвердил это право. На выборы президентов в республиках он смотрел сквозь пальцы; первым в июне 1991 года без конкурентов был избран Шаймиев. Области были не удовлетворены своим второстепенным статусом, как экономическим, так и конституционным, и тоже хотели права выбирать своих руководителей, которые теперь стали называться губернаторами. Ельцин не уступал до апреля 1993 года, а затем разрешил выборы губернаторов в восьми областях. В ответ на сопротивление президента несколько областей попытались объявить себя республиками и получить права Татарстана или Тувы. Первой в мае 1993 года это сделала Вологодская область. В любимом Ельциным Свердловске, где после путча 1991 года руководителем стал его выдвиженец Эдуард Россель, губернатор и областной совет в июле 1993 года присоединились к общей тенденции и предложили соседним Челябинской, Курганской, Оренбургской и Пермской областям поступить так же. Проекты по созданию областных или многообластных республик возникали повсюду — от Балтийского побережья до Поволжья, и дальше до Центральной и Восточной Сибири и Владивостока.

Второй институциональный кризис расцветал в Москве прямо под носом у Ельцина. На этот раз конфликт возник между властью исполнительной, заметно укрепившейся после создания президентства, и законодательной, которую он возглавлял в 1990–1991 годах. Корни спора лежали в неопределенности правил. Конституция РСФСР, написанная при Леониде Брежневе в 1978 году и претерпевшая многократные изменения, изобиловала лазейками, которые следовало устранить. Для внесения поправки требовалось лишь набрать две трети голосов депутатов съезда. С 1990 по 1993 год их было принято несколько сотен; 180 предложенных изменений ожидали своей очереди, когда съезд собрался в декабре 1992 года. Для сравнения отметим, что конституцию США с 1791 года меняли всего 17 раз. Несовместимые друг с другом статьи наделяли высшей властью в государстве и президента, и Съезд народных депутатов. Две ветви, независимо избираемые всеобщим голосованием, имели перекрывающиеся полномочия. Верховный Совет мог преодолеть президентское вето простым большинством, а две трети депутатов съезда могли объявить импичмент президенту, если бы с его стороны было выявлено нарушение данной при избрании присяги. Ельцин командовал вооруженными силами, но не имел права прекратить сессию парламента и инициировать новые выборы.

Можно с полным правом сказать, что в начале эпохи реформ ельцинская Россия оказалась в мертвой точке. Противоречия в организационных и политических вопросах раздирали страну так же, как это было в Советском Союзе при Горбачеве. Вице-президент Александр Руцкой и множество высших чиновников объединились с противниками Ельцина в парламенте, и на съезде не было единства, а расхождения во мнениях большинства в двух ветвях власти становились все сильнее. Попытки писать посткоммунистическую конституцию провалились, поскольку каждый лагерь хотел обернуть ее в свою пользу. По вопросу экономических реформ сторонники парламента выступали за государственное регулирование, сторонники же президента поддерживали рыночников. Своеобразная двухъярусная система законодательной власти (РСФСР оказалась единственной республикой, унаследовавшей от СССР эту систему) вносила дополнительные сложности. Заседания Съезда народных депутатов, вживую транслировавшиеся по телевидению, порой напоминали цирк. И съезду, и Верховному Совету недоставало стабильного большинства. Депутаты из остатков блока «Демократическая Россия» и перегруппировавшиеся коммунисты пытались перетянуть мелкие группы на свою сторону.

Еще более ухудшала ситуацию углублявшаяся вражда между Ельциным и Русланом Хасбулатовым, который сменил его на посту председателя Верховного Совета в октябре 1991 года. Хасбулатов обладал большей поддержкой среди рядовых членов парламента, чем юрист Сергей Шахрай — первая кандидатура Ельцина на этот пост. Профессор международной экономики Плехановского института, любитель покурить трубку, Хасбулатов был избран на съезд от чеченской столицы Грозного. Как и Руцкой, до 1988 года командовавший авиационным штурмовым полком в Афганистане, Хасбулатов был одной из тех политических фигур, которые в переходный период возникали неизвестно откуда. Ельцин полагал, что Хасбулатов и Руцкой должны полностью смириться с его лидерством, и не скрывал своей позиции. Он не спрашивал их совета и во время Беловежских переговоров, о которых они узнали не от него. Но в начале 1990-х годов парламент был совершенно особым миром, в котором стремление показать себя в выгодном свете и непоследовательное голосование депутатов позволяло председателю «манипулировать повесткой дня в собственных целях». Хасбулатов и его президиум издали сотни административных указов и сформировали подчинявшееся им охранное подразделение. На VI съезде, в декабре 1992 года отказавшемся утвердить Гайдара на посту премьер-министра, Ельцин в запале заявил, что депутаты думают не об обществе или реформах, а «только о том, чтобы диктовать свою волю». После заседания Ельцин отключил Хасбулатову прямую телефонную линию и перестал сообщать ему о своем расписании работы. Хасбулатов не остался в долгу и стал посылать Ельцину ядовитые письма и делать нелицеприятные замечания о его злоупотреблении алкоголем.

Оглядываясь на те события десять лет спустя, Хасбулатов говорил мне, что Ельцин «и себя загнал в угол, и [его] загнал в угол», и что от него, как от младшего по возрасту (Хасбулатов родился в 1942 году), ожидалось, что в большинстве вопросов он рано или поздно будет идти на уступки. К окончательному разрешению этой проблемы Ельцин склонился в сентябре — октябре 1993 года, до этого времени он был готов к компромиссам. В декабре 1992 года он предложил назначить на январь национальный референдум и спросить население, кому они доверяют — президенту или съезду. Депутаты отказались, и Ельцин, оказавшийся в дурацком положении, на следующий день снял свое предложение.

В течение следующих четырех месяцев президент и спикер были практически готовы вцепиться друг другу в глотки. Хасбулатов собирался вынести разработанный съездом проект конституции на референдум, но в марте похоронил эту идею. 20 марта Ельцин решил разыграть свою козырную карту — обратиться к общественному мнению — и заявил, что введет непонятный «особый порядок управления» вплоть до назначенного на 25 апреля референдума о доверии президенту или парламенту. Руцкой отказался подписывать указ и написал Ельцину открытое письмо с возражениями. Премьер-министр Черномырдин от замечаний воздержался, так что Ельцин «буквально вынудил его сделать заявление о поддержке», а министр юстиции Николай Федоров подал в отставку.

Съезд нанес ответный удар, инициировав вопрос об импичменте; поправки к конституции от 1991 года, определившие институт президентства, давали депутатам такую возможность. Встретившись 24 марта в Кремле с Ельциным, Черномырдиным и председателем Конституционного суда Валерием Зорькиным, Хасбулатов выдвинул свои условия для снятия этого вопроса: создание коалиционного правительства национального согласия, ограничение права президента издавать указы, отзыв представителей Ельцина в регионах, уголовное преследование тех, кто составлял указ от 20 марта. Понимая, что это превратит его в марионетку, Ельцин отказался наотрез. Зорькин поддержал Хасбулатова.

За несколько часов до голосования на съезде, вечером 28 марта 1993 года, Ельцин появился на митинге своих сторонников на Васильевском спуске у Москвы-реки. В своем жарком выступлении, напомнившем о его испытательном сценарии, он говорил о принципах и едко прошелся по личностям:

«Трудное это было время — с 12 июня 1991 года — трудное во всех отношениях — трудно вам, трудно жителям России, трудно президенту. Мы встали на совершенно другой путь. Мы сбросили ярмо тоталитаризма. Мы сбросили ярмо коммунизма. Мы стали на путь цивилизованной страны, цивилизованной демократии. Поэтому, конечно, тем, кому мы наступили на мозоль, им неудобно.

И национал-демократы, и другие „бывшие“… используют все силы для того, чтобы все-таки Ельцина уничтожить, если не физически, то сместить. (Возгласы: „Не позволим!“, „Ельцин!“, „Ельцин!“, „Ельцин!“.)

Я не из гениальных и талантливых авторов, но просто фраза такая была у [генерала] Варенникова из „Матросской Тишины“: „Единственный, с кем Горбачев не смог справиться, так это с Ельциным!“.

Вы знаете, что такое наш Съезд. (Возглас: „Знаем!“ […] Отдельные выкрики.[…])…Не им, шестистам [депутатам], решать судьбу России. Я не подчинюсь, я подчинюсь воле народа. (Возгласы, аплодисменты. Скандируют: „Ельцин, Ельцин, Ельцин!“)» [1007]

Голосование на съезде было тайным. Ельцин говорил мне, что это был худший момент за все восемь лет его президентства. «Самый тяжелый момент был импичмент. Я очень переживал… Я сидел и ждал… я сидел и ждал подсчета голосов». 617 нардепов, настроенных против него, проголосовали за импичмент — для необходимого большинства (689 голосов) не хватило 72 голосов. Если бы решение было принято, то президентом стал бы Руцкой, и конфронтация, разразившаяся в сентябре, произошла бы на полгода раньше. Как пишет Александр Коржаков, у Президентской службы безопасности имелся план, одобренный Ельциным 23 марта, по которому следовало распустить парламент и выкурить депутатов из зала заседаний, разместив на балконах зала Большого Кремлевского дворца канистры со слезоточивым газом.

После голосования Ельцин и Хасбулатов договорились, что указ об особом порядке управления будет отозван, а 25 апреля состоится всенародный референдум по четырем вопросам: 1) о доверии Ельцину, 2) об одобрении его социальной и экономической политики, а также о внеочередных выборах 3) президента и 4) парламента. Активная кампания Ельцина проходила под лозунгом: «ДА, ДА, НЕТ, ДА». Как и раньше, президентская команда пыталась представить Хасбулатова и депутатов съезда ультраконсерваторами, хотя далеко не все они этого заслуживали. Хасбулатов, в свою очередь, назвал Ельцина пешкой в руках сильных теневых игроков, выполняющей такую же роль, как Николай II и императрица Александра при таинственном Григории Распутине. Угрозы Ельцина предпринять решительные шаги, по словам Хасбулатова, были «сильным жестом слабого человека», который оказался «трагически не готовым» для своего поста: «Буквально на глазах перерождался человек. Он перестал быть лидером, превратил сам себя в какую-то игрушку в руках этих самых лиц, которых прозвали „коллективным Распутиным“… авантюристов… безграмотных людей». Ельцин, по выражению Хасбулатова, строил «полуколониальный режим», в рамках которого «дикий, криминальный, полуфеодальный, полурабовладельческий капитализм» служил бы иностранным интересам.

Когда 25 апреля были подведены итоги референдума, выяснилось, что выиграл Ельцин. 59 % россиян высказались за доверие президенту, 53 % одобрили его реформы, чуть меньше 50 % поддержали идею перевыборов президента, и 67 % сказали «да» досрочным выборам парламента. Результаты референдума не носили обязательного характера, но настрой общества и в особенности неожиданная поддержка курса реформ явились моральной победой.

Хасбулатов, который раньше говорил, что в случае проигрыша инициаторы референдума должны будут уйти, остался на своем посту. Ельцин не стал настаивать на его отставке и продолжал проводить свой курс, сказав в конце апреля Ричарду Никсону, что Хасбулатов и Руцкой — это политические «карлики», о которых не стоит и думать. В мае он созвал Конституционное совещание в обход конституционного комитета при Верховном Совете. 5 июня Ельцин обратился к 762 делегатам совещания с речью, в которой вспоминал традиции «свободного Новгорода», откуда некогда Ельцины перебрались на Урал, говорил о Петре I и Александре II. Хасбулатову не дали выступить, и он вынужден был делать свои замечания с лестницы вне зала заседаний. 12 июля Конституционное совещание одобрило проект конституции, хотя по вопросу федеральной системы согласие достигнуто не было. Хасбулатов и Верховный Совет то и дело отменяли указы президента, а Ельцин накладывал вето на некоторые законы, принимаемые парламентом. Причиной разлада были приватизация, социальная политика и международные отношения. «В Москве все считали… что вторая попытка импичмента неизбежна и будет предпринята в конце сентября или начале октября».

Ельцин пришел к мысли, что пора нанести решающий удар. Собрав 10 августа своих советников, он сообщил, что патовая ситуация с конституцией и предстоящими выборами «выводит нас на силовые методы». Самый недвусмысленный намек был сделан 31 августа, когда Ельцин на вертолете посетил места дислокации двух танковых дивизий, базировавшихся в Подмосковье (Таманской и Кантемировской), а также побывал в 106-й воздушно-десантной дивизии в Туле, где лихо надел голубой берет десантника. В Таманской дивизии Ельцин наблюдал за танковыми маневрами и обедал в офицерской столовой с министром обороны Павлом Грачевым. Офицеры пили за его здоровье и приветствовали президента криками «ура». Задача заключалась не в том, чтобы проверить верность военных, — Ельцин в них не сомневался, — а в том, чтобы продемонстрировать свою силу прессе и противникам. В начале сентября Ельцин «приостановил» полномочия вице-президента Руцкого и лишил его пропуска в Кремль. Тогда же он лишил судью Зорькина охраны и машины. Зорькин подумывал о том, чтобы принять участие в президентской избирательной кампании, полагая, что Ельцин должен уйти в рамках конституционного соглашения. Его поддерживал Владимир Лукин, посол России в Вашингтоне, которому в случае победы был обещан пост министра иностранных дел и который подготовил поездку Зорькина в США в августе. К концу первой трети сентября Ельцин передал своим помощникам Виктору Илюшину и Юрию Батурину черновики документов и велел подготовить президентский указ. Указ № 1400 был обнародован во вторник, 21 сентября в 8 часов вечера; Ельцин зачитал его по телевидению. Перед эфиром он с черным юмором предложил кремлевским сотрудникам сфотографироваться с ним на память, потому что в случае неудачи «вместе и сидеть будем [в тюрьме]».

Как и в Беловежской Пуще, Ельцин разрубил гордиев узел, приняв самостоятельное решение, сомнительное с точки зрения законности. Односторонность и неконституционность собственных действий вызывали у него чувство огорчения. Годом позже он написал: «Первый всенародно избранный президент закон нарушает, пусть плохой закон, нелепый, ставящий страну на грань развала, но все равно — закон». Однако это не помешало ему принять указ № 1400, в котором он прекращал деятельность Съезда народных депутатов и Верховного Совета и назначал на 12 декабря выборы двухпалатного Федерального собрания, состоявшего из Государственной думы (так назывался первый российский парламент, существовавший с 1906 по 1917 год) и Совета Федерации. Госдума представляла интересы граждан, Совет Федерации — интересы субъектов федерации. Полномочия первого созыва Федерального собрания сохранялись в течение двух лет, первой его задачей было принятие новой конституции.

Конфликт между Ельциным и Хасбулатовым разгорался и затухал с зимы 1992/93 года, и оба они недооценивали опасность со стороны друг друга. У Ельцина не было продуманного плана борьбы: он был уверен в том, что «политические методы» и угрозы заставят парламентариев отступить. Хасбулатов говорил, что «до последней минуты не верил в то, что Ельцин пойдет на такой шаг» (указ о роспуске парламента). Когда же этот шаг был сделан, Хасбулатов и депутаты решили стоять насмерть. Во время полуночного заседания в Белом доме Верховный Совет принял постановление о смещении Ельцина с поста президента, чего съезд не сделал в марте. Спустя несколько минут Руцкой принял присягу. Той же ночью он назначил «министров» обороны, внутренних дел и безопасности временного правительства. 23 сентября съезд собрался на заседание и принял ряд мер против Ельцина и его правительства, которых Хасбулатов теперь называл исключительно «фашистской диктатурой» (Руцкой прозвал Ельцина «российским фюрером»). Депутаты также утвердили смертную казнь за невыполнение приказов нового правительства и президента.

В последующие десять дней Зорькин и патриарх Алексий прилагали колоссальные усилия, пытаясь стать посредниками между парламентом и президентом. В Белом доме собралось несколько сотен депутатов — противников Ельцина, к которым примкнули националисты, расисты и несгибаемые коммунисты. В воскресенье 3 октября Ельцин ненадолго заехал в Кремль; по пути его терзали сомнения: «Впервые в жизни в голове у меня сверлила одна и та же мысль. Правильно ли я поступил, был ли другой вариант, можно было сделать что-то иначе, все ли возможности я исчерпал?» В тот день, после того как он вернулся в «Барвиху-4», ситуация в столице вышла из-под контроля. Ельцин объявил в Москве военное положение и снова отправился в Кремль, в то время как боевики, вооруженные «коктейлем Молотова», гранатами и автоматами Калашникова, под командованием Руцкого направились к мэрии и телецентру «Останкино». Несколько часов национальное телевидение не работало. Ночью Ельцин, разозленный тем, что войска не вошли в центр Москвы, как обещало ему Минобороны, прибыл вместе с Виктором Черномырдиным в российский Пентагон на Арбатской площади. Там он потребовал немедленных действий. Напуганные генералы оправдывались тем, что многие солдаты заняты на уборке урожая, из чего Ельцин заключил, что его армию «рвали на части, каждый тянул в свою сторону». Судьба законного правительства повисла на волоске, «а армия не может защитить ее — кто на картошке находится, кто воевать не хочет…». Министр Грачев, который надеялся, что с ситуацией сможет справиться милиция, сказал, что готов подчиниться при условии получения письменных приказов от Верховного главнокомандующего — в свое время на такой шаг не решился Михаил Горбачев. Ельцин был рассержен требованием, но все же вернулся в Кремль, подписал приказ и отправил его Грачеву с курьером. Именно этого не хватало офицерам: они приступили к выполнению своего долга.

Развязка была стремительной и жестокой. В понедельник 4 октября в центр Москвы внутри Садового кольца было введено 1300 солдат. Около 7 утра бронетранспортеры снесли баррикады перед Белым домом, а в 10 утра четыре танка Т-80 въехали на мост через Москву-реку, и началась канонада. «С ужасным грохотом, который отдавался на соседних улицах, танки открыли огонь по верхним этажам… Осколки мраморного фасада взлетали в воздух, стрелки гигантских часов в середине здания Белого дома застыли на отметке 10.03. Окна вылетали из рам, из здания летели тысячи листов бумаги и медленно кружились в воздухе, как птичьи стаи, сверкающие в солнечных лучах». Еще до начала стрельбы Ельцин потребовал, чтобы Хасбулатов сдался. Тот предусмотрительно покинул свой кабинет на десятом этаже — именно он был расстрелян первым. В Белый дом ворвались десантники, которые быстро очистили здание, а затем и близлежащие помещения, и положили конец беспорядкам на улицах.

Зрелище танков, расстреливающих 125-миллиметровыми снарядами то самое здание, где Ельцин абсолютно мирно одержал победу над путчистами в 1991 году, просто поднявшись на танк Т-72 Таманской дивизии, вид Хасбулатова и Руцкого, отправляющихся на военном автобусе в Лефортовскую тюрьму, — все это разительно контрастировало с более счастливым прошлым. Во время празднования победы Ельцину вручили курительную трубку Хасбулатова; тот внимательно рассмотрел ее и бросил на пол. По официальным данным, погибло 187 человек (депутатов среди них не было), 437 человек было ранено. Примерно три четверти погибших находились в Белом доме или поблизости от него, остальные (за некоторыми исключениями) погибли в Останкине. Несколько антиправительственных организаций были запрещены. Закрылись 13 коммунистических и воинственно настроенных националистических газет; редакторам было приказано представлять статьи на утверждение цензуре. После ремонта Белого дома, выполненного турецкой фирмой, здание стало местом работы чиновников российского правительства.

Гордостью и радостью Ельцина стала долгожданная постсоветская конституция, которая должна была объединить государство и установить нормы репрезентативного управления, разделение властей, примат президента и принципы федерализма. Принятие ее, пусть даже не вполне демократическими способами, следует считать достижением — так же как и нормализацию политической жизни, которой она способствовала.

Создание вновь избранного Федерального собрания, которому предстояло принять конституцию, было одним из самых рискованных шагов, предпринятых Ельциным на посту президента. Никто не мог быть уверен в том, что новый парламент сочтут легитимным, что он примет конституцию, удовлетворяющую потребностям момента, или вообще одобрит какую-либо конституцию. Если бы этого не произошло, Ельцин подрубил бы тот сук, на котором сидел и он сам, и все его союзники. После стрельбы в Москве он изменил свою позицию. 15 октября Ельцин издал указ о том, что в день выборов следует проголосовать и по новой конституции. Его Конституционное совещание возобновило свою работу, и 8 ноября Ельцин одобрил черновик, который во многом копировал предыдущие варианты. Вынесение конституции на всенародное голосование было подобно бросанию игральных костей: а что будет, если избиратели проголосуют против? Ради сохранения стабильности Ельцин предпринял еще один шаг. 6 ноября он отказался от поспешного обещания, которое дал в сентябре: перенести дату следующих президентских выборов с лета 1996-го на лето 1994 года. Даже если ратификация конституции и парламентские выборы закончились бы крахом, у него остался бы запасной вариант.

Проект конституции, состоявшей из 137 статей, был опубликован в центральных и местных газетах и размещен в общественных местах. Ельцин предложил народу выбрать одно из двух: либо поддержать его и его конституцию, либо погибнуть. Он обещал россиянам одновременно и демократию, и персонифицированную власть, учитывающую потребности реформ, российские традиции и, как он самоуверенно провозгласил в «Известиях», свойственные российскому обществу ограничения:

«Не буду отрицать, полномочия Президента в проекте действительно значительные. А как бы вы хотели? В стране, привыкшей к царям или вождям; в стране, где не сложились четкие группы интересов, не определены их носители, где только-только зарождаются нормальные партии; в стране, где чрезвычайно слаба исполнительная дисциплина, где вовсю гуляет правовой нигилизм, — в такой стране делать ставку только или главным образом на парламент? Да через полгода, если не раньше, люди потребуют диктатора. Такой диктатор быстро найдется, уверяю вас. И возможно, в том же парламенте…

Дело тут не в Ельцине, а в осознании людьми необходимости иметь должностное лицо, с которого можно спросить… У Президента России [по новой Конституции] ровно столько полномочий, сколько нужно ему для выполнения своей роли по реформированию страны» [1027] .

12 декабря проект конституции был одобрен 58 % избирателей. В октябре один делегат Конституционного совещания предсказывал, что граждане «будут голосовать за Президента или против, вот и все». И действительно, так и произошло. Текст конституции прочли меньше половины проголосовавших за. Граждане голосовали не столько за положения конституции в узком смысле, сколько за Ельцина, его рыночную экономику, ориентируясь на свое приятие или неприятие советского режима. Конституция вступила в силу 25 декабря, ровно через два года после крушения Советского Союза.

Таким образом, Ельцин заложил юридический краеугольный камень, а государственный кризис в своей чрезвычайной форме пусть несовершенно и неэлегантно, но был разрешен. Западные специалисты, сравнивая Россию с другими посткоммунистическими странами, сходятся в том, что конституция 1993 года была «суперпрезидентской». Геннадий Зюганов, руководитель возродившейся коммунистической партии, любил говорить, что она наделила президента властью большей, чем у русских царей, египетских фараонов и арабских шейхов вместе взятых. Корреспондент пропрезидентской газеты «Известия» в ноябре 1993 года спросил Ельцина о том, не требует ли он «почти императорской» власти. Императору, ответил Ельцин, не было бы нужды в конституции, а тирану вроде Сталина вполне хватило бы чисто декоративной. Он же, Ельцин, может действовать только в рамках закона, его пребывание у власти ограничено двумя сроками (второй срок должен был длиться четыре года, на год меньше первого), а парламент сохранил право отменять президентское вето и выносить президенту импичмент.

Однако в то же время нельзя было не признать, что Ельцин в основном получил то, на что рассчитывал. Из министров правительства Госдума должна была утверждать только премьера. Как глава государства, президент становился гарантом конституционного порядка, задавал «основные направления» внутренней и внешней политики и получал право при определенных условиях распускать Думу. Преодолеть президентское вето можно было только двумя третями голосов в обеих палатах парламента, а президент имел право накладывать вето, не объясняя причин. Ключевой для Ельцина была статья 90 об обязательности исполнения указов и распоряжений президента. Из окончательного варианта он вычеркнул слова о том, что указы и распоряжения президента могут быть только «во исполнение полномочий, возложенных на него Конституцией Российской Федерации и федеральными законами». Принятие конституции эхом отразилось в государственных символах и регалиях: Кремлевский полк и Кремлевский оркестр, существовавшие с 1930-х годов и организованные по распоряжению Сталина, были переименованы в Президентские; были созданы президентские знак и штандарт; Ельцин получил две президентские яхты; для Кремля был заказан новый фарфор (советский герб на нем был заменен изображением двуглавого орла), а Владимир Шевченко, руководитель службы протокола и один из немногих сотрудников, кто сохранил свои должности еще со времен Горбачева, разработал высокопарный государственный протокол.

Парламентские выборы 1993 года не соответствовали надеждам президента, если бы даже не отклонили его с взятого им курса. 18 октября военное положение в столице и большинство ограничений на политическую деятельность были отменены. Хотя для трех экстремистских партий и 21 человека запрет сохранялся, зюгановская КПРФ была восстановлена и зарегистрирована. Половина мест в Госдуме распределялась по национальным спискам, а половина — по территориальным округам. Ельцин с уверенностью заявил, что возможность выбора избирателям представляется беспрецедентная, и у него были на то основания. «Спектр политических позиций участников [избирательной кампании] необычайно широк, — сказал он Совету министров 2 ноября. — Такого не было, пожалуй, со времен выборов в Учредительное собрание в 1917 году», пока этот демократический институт не был разогнан Лениным и большевиками. Все предсказывали победу движения «Выбор России», проельцинской организации, возглавляемой Егором Гайдаром; в нее входили также Анатолий Чубайс и Сергей Филатов, сменивший Юрия Петрова на посту руководителя Администрации Президента. По прогнозам, эта партия должна была набрать 50 % или даже 65 % голосов избирателей. Однако «партия власти», как ее называли, никогда не получала четких подтверждений поддержки Ельцина и не препятствовала другим политикам-реформаторам, в том числе и членам кабинета министров, включиться в борьбу под другими знаменами. Премьер-министр Черномырдин предупредил своих министров, что избирательную кампанию можно вести только «вне рабочих часов». 12 декабря «Выбор России» неожиданно занял второе место, получив всего 16 % голосов по партийным спискам и 65 мест в Думе из 450. Многие из тех, кто положительно относился к реформам, проголосовали за более мелкие партии, возглавляемые Григорием Явлинским, Сергеем Шахраем и Анатолием Собчаком. Голосование по спискам выиграла партия, обманчиво названная либерально-демократической; возглавлял ее феерический Владимир Жириновский, проповедовавший шовинизм и протест. ЛДПР получила 23 % голосов и 64 депутатских места. Третье место заняла неокоммунистическая КПРФ — 12 % голосов и 41 место в парламенте. В Думу вошли и пять малых партий. Спикером Госдумы первого созыва в январе был избран Иван Рыбкин, представитель Аграрной партии — умеренно левого ответвления КПРФ.

Конституция не создала для Ельцина диктаторского «трона из штыков», который, как он сказал в 1991 году, замышляли построить участники ГКЧП. 3 октября 1993 года Генеральным прокурором России был назначен Алексей Казанник, юрист из Сибири, который в 1989 году уступил Ельцину свое место в Верховном Совете СССР; президент обещал ему возможность вести расследования с «максимумом законности» и «максимумом гуманизма». Затем Ельцин потребовал от нового прокурора обвинить часть арестованных в убийствах и сопричастности к другим преступлениям, но Казанник отказался, поскольку доказательств умысла на убийство не было и действия обвиняемых можно было квалифицировать только как «организацию массовых беспорядков». Казанник также передал Ельцину, что рассматривает возможность привлечь к уголовной ответственности представителей исполнительной власти за то, что они не проявили добросовестности в попытках провести переговоры с оппозицией. Впоследствии он говорил, что мог предъявить обвинения министру обороны Грачеву и министру внутренних дел Виктору Ерину. Одним из первых постановлений, принятых в Думе 23 февраля 1994 года подавляющим большинством голосов (252 голоса против 67), стал акт об амнистии для Руцкого, Хасбулатова и руководителей Верховного Совета, а также их сторонников, общим числом 16 человек. Ельцин, который был категорически не согласен с решением, приказал Казаннику не подчиняться парламентариям. Казанник, сочтя решение Госдумы неверным, но конституционным (в соответствии со статьей 103), сообщил Ельцину, что исполнит это решение и подаст в отставку. «Этого вы не посмеете сделать!» — рявкнул Ельцин. Но Казанник посмел. 26 февраля арестованные были освобождены, а Генеральный прокурор ушел в отставку. Ельцин, стиснув зубы, решил не давать этому делу ход.

Всем членам Верховного Совета 1990–1993 годов было позволено сохранить выделенные им квартиры. Хасбулатов, к примеру, остался в вместительной, некогда принадлежавшей Брежневу квартире на улице Щусева, в центре Москвы, и вернулся к преподавательской деятельности в Плехановском институте. Руцкой организовал новую политическую партию «Держава». Даже Виктор Баранников, бывший министр безопасности, примкнувший к оппозиции, практически не пострадал. По акту от 23 февраля были амнистированы не только противники Ельцина по году 1993-му, но и и организаторы путча 1991 года. Суд над путчистами начался уже в апреле 1993 года, но процесс затягивался, и приговор все еще не был вынесен. Лишь генерал Варенников, самый радикальный из заговорщиков, отказался согласиться с амнистией и не был освобожден. Он предстал перед судом и 11 августа 1994 года был оправдан Военной коллегией Верховного суда РФ. В 1995 году Варенникова избирали депутатом Госдумы от КПРФ, и он возглавил комитет по делам ветеранов. В Думу в 1993 и 1995 годах вошли и другие политические противники Ельцина из прошлого, в том числе Егор Лигачев.

Парламент, хотя и весьма ограниченный в своих надзорных полномочиях, все еще обладал «властью кошелька», и это позволяло торговаться по бюджетным вопросам, а также по вопросам фискальной и макроэкономической политики. Он также имел исключительное право принимать законы и вскоре использовал его с гораздо большей продуктивностью, чем можно было ожидать от «фигового листка», роль которого ему предназначалась некоторыми экспертами. В 1994 году было принято всего 6 законов, в 1995-м — несмотря на отсутствие стабильного большинства — законов приняли 37, а в первой половине 1996 года после очередных выборов в Госдуму число принятых законов было равно 8. Ельцин по-прежнему продолжал выпускать указы, хотя реже, чем до конституционной реформы. В 1992 и 1993 годах он выпускал в среднем по 24 нормативных указа в месяц. В 1994 году это количество сократилось до 17, а в 1995 году выросло до 20.

Конституционный тупик 1993 года создал необходимость и заодно дал Ельцину шанс перестроить отношения с субъектами федерации. Как и раньше, основные проблемы были связаны с этническими анклавами. Правительства двух из 21-й республики, Чечни и Татарстана, отказались принимать участие в апрельском референдуме 1993 года, а в 12 республиках уровень доверия к президенту в голосовании был ниже 50 % (из 68 остальных субъектов федерации Ельцин получил поддержку большинства в 54). Пытаясь обеспечить себе поддержку регионов, Ельцин пошел на все. 12–14 августа в столице Карелии Петрозаводске он встретился с главами республик и представителями 8 межрегиональных объединений; встреча, продолжавшаяся целый день, происходила на суше и на президентской яхте, катавшей ее участников по Онежскому озеру. Предложение Ельцина ввести всех региональных лидеров в Совет Федерации не вдохновило руководителей республик, которые хотели быть на особом положении.

Во многих регионах к указу № 1400 отнеслись более чем холодно. Несколько десятков региональных законодательных органов, в том числе в 12 из 19 республик, в которых функционировали законодательные собрания, выразили солидарность с Хасбулатовым и Руцким. Ельцин отреагировал 9 и 12 октября, распустив все областные и равнозначные советы и приказав в период с декабря 1993 по июнь 1994 года избрать более компактные легислатуры. Республикам президент посоветовал поступить так же. Губернаторы областей и президенты республик оказались не столь неосторожными, как законодатели. 15 из них предпочли ограничиться сдержанными высказываниями. Четыре губернатора выступили резко против указа, и Ельцин немедленно их уволил. Пятый губернатор, Эдуард Россель из Свердловской области, не поддержал Хасбулатова, но 1 ноября провозгласил «Уральскую республику». Ельцин республику упразднил 9 ноября, а 10 ноября уволил Росселя. Из числа существующих национальных республик к защитникам блокированного Белого дома присоединился лишь один — Кирсан Илюмжинов из Калмыкии. Он сделал несколько антиельцинских заявлений, но после того, как сопротивление парламента было подавлено, «капитулировал и высказал удивительное предложение — лишить Калмыкию статуса… республики… [и] отказаться от республиканской конституции». Ельцин позволил ему остаться на своем посту, после чего он стал гораздо сговорчивее, чем раньше.

Поначалу казалось, что голосование по конституции, состоявшееся 12 декабря, лишь породило очередные проблемы. В восьми республиках и в десяти других регионах большинство электората высказалось против президентского проекта. Однако кризис 1993 года стал для Ельцина и федерального Центра нижней точкой, с которой начался подъем. Мастерским ходом, приведшим к выздоровлению, стала консолидация власти в Центре: грубо говоря, региональные лидеры поняли, кто в доме хозяин. Республиканские президенты, подражая Москве, укрепили свою власть, став более мощными, чем законодательные собрания. Приглушение политической конкуренции помогло им справиться с давлением со стороны местных националистов, и давление это начало ослабевать. «Централизация власти, проведенная Ельциным, изменила институциональное устройство России. Власть республиканских парламентов перешла в руки глав исполнительной власти, положив конец слабости централизованного государства, которая в начале 1990-х годов позволяла республикам ставить под вопрос федеральный суверенитет». Аналогично развивалась ситуация и в областях. В ноябре 1993 года Ельцин почувствовал себя настолько сильным, что отрекся от статьи федеративного договора 1992 года, в которой говорилось, что национальные республики получают половину мест в верхней палате парламента. В новом Совете Федерации каждая территория получала по два места. Ельцин еще больше сократил неравенство между республиками и областями, назначив в некоторых областях выборы губернаторов, а в декабре 1995 года такие выборы стали повсеместной практикой. Через два года после выборов членов Совета Федерации (в конце 1995 года) было решено, что два места, принадлежащие каждому региону, по должности будут занимать руководители исполнительной и законодательной власти, которые таким образом войдут в центральный политический истеблишмент.

Изобретением в отношениях между Центром и периферией стала поддержка Ельциным идеи заключения со многими регионами изготовленных на заказ «договоров» по разделению полномочий. Эта концепция была не нова: так Ельцин поступил в 1990 году, когда предложил Татарстану взять столько суверенитета, сколько тот сможет «проглотить». Неудивительно, что первый двусторонний договор был заключен 15 февраля 1994 года с Минтимером Шаймиевым. Ельцин отправился в Татарстан в мае. Он посетил отреставрированный Казанский кремль, мечеть Марджани, православную церковь, несколько заводов и ферм и детскую больницу. Затем состоялась пресс-конференция, на которой Ельцин, стоя рядом с Шаймиевым, объявил: «За договор с Татарстаном меня здорово били, критиковали — но я все же оказался прав… Татарстан взял себе полномочий по договору столько, сколько смог взять. Остальное, что осталось за федеральными органами, нас удовлетворяет».

Соседний Башкортостан и северокавказская Кабардино-Балкария договорились с Москвой чуть позднее в 1994-м, четыре республики заключили договоры в 1995-м, две — в 1996 году, затем — после второй инаугурации Ельцина — одна республика сделала это в 1997-м, и еще одна — в 1998 году. В 1995 году Ельцин распространил ту же практику на области, первыми из которых стали родина Черномырдина — Оренбургская область и родина его самого — Свердловская область. В конечном счете были заключены договоры с 47 из 89 субъектов федерации. «Пряники» были преимущественно экономическими — к примеру, условия договора позволяли субъектам оставлять себе отдельные федеральные налоги, собираемые на местах, или делать в свою пользу фиксированные отчисления с доходов от продажи нефти и других природных ресурсов, но некоторые вспомогательные соглашения были связаны с вопросами охраны окружающей среды, военного призыва и языковой политики. Подписание договоров происходило в сверкающем хрусталем и золотом Георгиевском зале — самом грандиозном из всех залов Большого Кремлевского дворца (его площадь составляет 1250 кв. м, а высота потолка — 18 м). Не прошло незамеченным и то, что статуи работы скульптора XIX века Ивана Витали, украшавшие 18 монументальных пилонов, изображали земли, присоединившиеся к России с XV по XIX век. Именно в этом зале Горбачев готовился в августе 1991 года провести церемонию подписания своего союзного договора.

Российский «парад договоров» стал согласованным и вполне оправданным средством объединения федерации. С помощью этих соглашений Ельцин добился от регионов подтверждения их готовности остаться в составе федерации и поддерживать общегосударственную политику в обмен на уступки местного характера. Первые договоры были самыми щедрыми. Начиная с договора с Республикой Саха, заключенного в июне 1995 года, «стиль и содержание договоров с признания отличительных особенностей сменились на согласие мириться с установленными правилами и компетенциями». Некоторые элементы соглашений нарушали конституцию 1993 года и федеральные законы. Москва предпочла закрыть глаза на эти нарушения и другие отклонения от конституции — особенно в отношении республик; в следующем десятилетии эта политика сменилась прямо противоположной.

Ельцин также занял отстраненную позицию в отношении регионального развития, предоставив местным лидерам самостоятельно решать свои проблемы при наличии минимального надзора со стороны Москвы: «Мы сказали российским республикам, краям и областям: Москва больше не командует вами. Ваша судьба — в ваших руках». Он допустил, что доходы регионов возрастут по отношению к доходам федерального Центра (с 41 % от общероссийских показателей в 1990 году они выросли до 62 % в 1998-м) и что будет ощущаться неравенство регионов, неприемлемое при советской власти. Скрипучее колесо было смазано: регионы, проголосовавшие против Ельцина и его единомышленников, и те, где возникли забастовки и социальные волнения, получили финансовые вливания и налоговые послабления. За этим снова стояла логика негласной обоюдной поддержки:

«Б. Ельцин зачастую в обмен на лояльность или хотя бы нейтралитет региональных властей предоставлял губернаторам „свободу рук“, особо не мешая одним — вести реформы, другим — имитировать их, а третьим — „удерживать социалистические завоевания в отдельно взятой области“. Нередко в спорах федерального Правительства с регионами Президент брал сторону последних, а бывало, и выступал „лоббистом“ некоторых из них, поддерживая просьбы о выделении дополнительных бюджетных средств на те или иные нужды, чем немало раздражал реформаторов в кабинете министров. Чаще всего Б. Ельцин предпочитал дистанцироваться от этих вопросов, считая, что сама жизнь должна показать, кто прав. С другой стороны, он с пониманием относился к тому, что Правительство порой шло на „несистемные“ методы воздействия на регионы, такие, как перераспределение финансовых средств и т. д. Подобные методы рассматривались им опять же в контексте „поддержания баланса“. По собственному опыту зная, насколько тяжела ноша руководителей на местах, он в любом случае стремился к тому, чтобы некая грань в отношениях Центра и глав регионов не была перейдена» [1055] .

Одним из следствий принципа, что лидеры в регионах избираются самими регионами, было то, что Ельцин должен был терпеть присутствие там завзятых коммунистов и политиков, с которыми он был в ссоре (например, вернувшийся к власти после выборов в августе 1995 года Эдуард Россель и избранный губернатором Курска в октябре 1996 года Александр Руцкой). Президент молчаливо согласился с происходящим, руководствуясь принципом «что было — то было»: «Я такие вещи забываю. Полезнее для здоровья». С более покладистыми региональными баронами Ельцин поддерживал дружеские отношения. Он общался с теми, с кем пересекался по работе в номенклатуре, в советском и российском парламенте, и пытался очаровывать остальных. За контакты с регионами отвечал Анатолий Корабельщиков, верный помощник Ельцина из аппарата КПСС, во время поездок президента по стране имевший к нему неограниченный доступ. Ельцин приглашал группы губернаторов в комплекс на улице Академика Варги на юго-западе Москвы (это здание, называемое «объектом АБЦ», в 1991 году было отобрано у КГБ), где они обсуждали деловые вопросы и обедали. Немногие избранные получали приглашения в Кремль или Завидово, с ними советовались по телефону по поводу указов и политических тенденций. В числе наиболее приближенных к Ельцину руководителей были Дмитрий Аяцков (Саратовская область), Владимир Чуб (Ростовская область), Николай Федоров (Чувашия), Анатолий Гужвин (Астраханская область), Виктор Ишаев (Хабаровский край), Николай Меркушкин (Мордовия), Борис Немцов (Нижегородская область), Михаил Прусак (Новгородская область), Минтимер Шаймиев (Татарстан), Анатолий Собчак (Санкт-Петербург), Егор Строев (Орловская область) и Константин Титов (Самарская область). С одним из самых молодых и ярких губернаторов, Борисом Немцовым (родившийся в 1959 году Немцов был ядерным физиком по образованию и до назначения губернатором возглавлял движение по защите окружающей среды), у Ельцина сложились отношения отца и сына. В августе 1994 года Ельцин на одной из региональных встреч сказал, что Немцова можно считать самым достойным его преемником на посту президента. Средства массовой информации быстро подхватили это заявление.

«Опасность распада России миновала, — заявил Ельцин в том же месяце, когда начался его „роман“ с Немцовым. Однако тут же поправился: — Но это не значит, что все трудности позади». Он и не подозревал, что назревает братоубийственная война, которая подтвердит эти пророческие слова.

Небольшая северокавказская горная республика Чечня имела к Российскому государству не меньше претензий, чем любой другой регион. Чеченский народ, насильно присоединенный к Российской империи в XIX веке, поднимал восстания и против царей, и против посланных коммунистами комиссаров. С 1944 по 1956 год чеченцы жили в ссылке в Средней Азии и Сибири, депортированные по приказу Сталина, обвинившего их в пособничестве фашистам. Хотя эта история не уникальна, но перенесенные лишения и врожденная воинственность этого народа являли собой взрывоопасную смесь. Чеченцы относятся к суннитской ветви ислама и живут, объединившись в кланы, которые отвергают любую власть, будь то российская или чеченская.

Руководство республики не менялось со времен Брежнева вплоть до июня 1989 года, когда Москва сменила русского первого секретаря чеченским партократом Доку Завгаевым. Националистические и реформаторские настроения значительно усилились в 1990 году, и в ноябре этого года республика провозгласила суверенитет. В следующем месяце Национальный съезд, активно сотрудничавший с местными активистами и фактически ставший альтернативным законодательным органом республики, возглавил Джохар Дудаев. В августе — сентябре 1991 года дудаевский съезд и его вооруженные формирования свергли Завгаева (не обошлось без кровопролития), и 27 октября, на выборах, проходивших с процедурными нарушениями, Дудаев был избран президентом республики. 1 ноября он провозгласил полную независимость Чечни от СССР и РСФСР. Промосковские чиновники покинули республику, оставив на ее территории все тяжелое вооружение — Чечня была единственным регионом России, где произошло нечто подобное.

Прямой причиной чеченского кошмара были ошибки руководства. Офицер ВВС Дудаев был первым чеченцем, дослужившимся в Советской армии до генерала. Он командовал стратегической тяжелой бомбардировочной дивизией, базировавшейся в Эстонии; под его началом служило 6000 человек; в случае войны с НАТО именно им предстояло сбрасывать ядерные бомбы на Западную Европу. До 1991 года Дудаев почти не жил в Чечне, за исключением нескольких недель в младенчестве. В некотором отношении они с Ельциным были похожи: оба образцово служили прежнему режиму, оба порвали с ним и добились политического успеха на волне популизма. Но на этом сходство заканчивается. Если Ельцин охотно рисковал, но знал границы, то Дудаев был нарциссистом, попавшим под влияние горского культа джигитов — героев, завоевывающих славу на поле боя и остающихся после своей героической смерти жить в народных песнях и легендах. Дудаеву скорее хотелось захватить власть, чем использовать ее: он был «больше заинтересован в провозглашении Чечни независимой, чем в практическом осуществлении этой идеи». Он питал слабость к броским костюмам и пышным зрелищам. Один из журналистов, увидевший на празднестве в Грозном, как Дудаев поднимается на трибуну одетый в высокие сапоги и кожаный плащ с погонами, написал, что «более всего он напоминал плохую копию „Великого диктатора“ Чарли Чаплина, вплоть до похожих на щеточку усиков». В отличие от Минтимера Шаймиева, который кокетничал с сепаратизмом, а потом заключил выгодное для своей республики соглашение с Россией, Дудаев презирал приспособленчество и средний путь. Как некогда говорили о Ясире Арафате, он редко упускал возможность упустить возможность. В экономическом отношении дудаевскую Чечню можно было уподобить инвалиду: республика была отдана на откуп политиканам, контрабандистам, фальшивомонетчикам, местным бандитам, российским бизнесменам и чиновникам, которые отмывали здесь грязные деньги. В период с 1992 по 1994 год Чечню покинуло около 200 тысяч человек (20 % населения), преимущественно русские.

Впрочем, Ельцин в этой игре тоже выглядел не лучшим образом. Ведь это он сказал, что национальные меньшинства должны брать столько суверенитета, сколько смогут проглотить, и вот появилось меньшинство, заявившее, что готово проглотить все до последней крошки. Как отмечал Александр Ципко, невозможно было объяснить чеченцам или любому другому народу, что они не имеют права на независимость, которую пятнадцать союзных республик, и в том числе Россия, получили в 1991 году. В 1995 году, когда война была в разгаре, Ельцин намекнул, что чеченцы должны были понимать, что есть черта, переходить которую не следовало: «Я сказал в свое время, берите суверенитета столько, сколько можете. Но вот в слове „можете“ как раз и заложен очень глубокий смысл. Сколько можете — не берите больше, чем можете, а то надорветесь, как Чечня». Чеченские события post factum послужили примером для остальных, но заранее предвидеть это было нельзя.

Терзаемый нерешительностью, Ельцин поручал разработку политики в отношении Чечни постоянно сменявшим друг друга группам советников. После победы Владимира Жириновского и ЛДПР на парламентских выборах в декабре 1993 года отношение к Чечне ужесточилось. Единственным чеченцем, играющим серьезную роль на российской политической арене, был Руслан Хасбулатов. После амнистии он в марте 1994 года переехал в чеченское селение Толстой-Юрт и предложил свои услуги в качестве посредника. Ельцин, однако, категорически отказался от помощи своего бывшего противника, лишив себя таким образом одной потенциальной возможности мирного решения проблемы.

Кремлевскую политику стала определять группа ура-патриотов во главе с бывшим губернатором Краснодарского края Николаем Егоровым, которого в мае 1994 года Ельцин назначил министром по делам национальностей и региональной политике. Попытки устроить встречу Дудаева и Ельцина провалились. «Помимо мощного исторического и социального плана, чеченский конфликт… заключал в себе решающие по значимости элементы личностного и эмоционального воздействия, которые не могут быть объяснены в привычных категориях позитивистской казуальности». В начале лета Ельцин сообщил Шаймиеву, что подумывает о встрече, однако изменил свою позицию в сторону более жесткой, когда Дудаев, по-видимому в ответ на покушение, назвал его в интервью российскому телевидению недостойным лидером и алкоголиком. В результате Ельцин «вычеркнул Дудаева из числа российских политиков, с которыми ему допустимо как-либо общаться, и возвел его в ранг главного врага». Чтобы работать с Дудаевым, требовалось «терпение Иова», а вот этим-то качеством Борис Ельцин никогда не отличался. Журналисты поняли, какое нужно терпение для разговоров с Дудаевым, пообщавшись с ним на пресс-конференциях, созванных для пропаганды чеченской политики. Все они проходили по стандартному образцу: начинал Дудаев с вполне рационального заявления, «но потом он быстро переходил к истерическим оскорблениям и… философским, расовым и историческим спекуляциям, словно одержимый каким-то злым демоном». Британский журналист Анатоль Ливен, которому принадлежит это наблюдение, вспоминает и о том, как накануне войны Дудаев называл Ельцина и русских нацистами, исчадиями ада и проповедниками тоталитаризма.

Идея военного разрешения конфликта выглядела столь привлекательно благодаря всеобщему высокомерному убеждению, что Российская армия способна нанести хирургически точный удар и немедленно выиграть. Министерство обороны сомневалось лишь в том, стоит ли затевать кампанию в спешке и в разгар зимы. Павел Грачев считал, что республику удастся взять за десять дней, и показывал Ельцину и Черномырдину карту с планом кампании. Свердловский аппаратчик Олег Лобов, который к тому времени занимал пост секретаря Совета безопасности, по сообщениям в ноябре 1994 года говорил одному из законодателей, что в Чечне будет «маленькая победоносная война», которая «повысит рейтинг президента», как американское вторжение на Гаити в предыдущем месяце повысило рейтинг Билла Клинтона. Однако, когда я беседовал с Лобовым в 2002 году, он категорически отрицал, что позволял себе такое высказывание, хотя и подтвердил, что ему казалось, что война пойдет более гладко. Что касается Ельцина, то, несмотря на отсутствие свидетельств того, что он пытался поднять свой рейтинг за счет войны в Чечне, он явно излишне оптимистично оценивал потенциал Российской армии и при этом считал, что независимость Чечни станет «началом распада страны».

Впервые Кремль попытался свергнуть Дудаева, вступив в союз с местными антиправительственными вооруженными формированиями. Когда эта тактика не принесла результатов, Ельцин получил от Совета безопасности санкцию на военную операцию. 30 ноября он подписал указ № 2137. Армии и войскам МВД был дан приказ «восстановить конституционную законность и правопорядок» в Чечне. 11 декабря три колонны войск перешли границу республики. 31 декабря без заранее проведенной разведки и без поддержки пехоты танки вошли в Грозный — город-крепость, основанный терскими казаками в 1818 году. Чеченцы подбивали танки и прятались в домах и подвалах. Российская артиллерия и бомбардировщики за несколько недель сровняли город с землей; началась гуманитарная катастрофа. К январю в Чечне воевало уже 40 тысяч солдат, а к февралю — 70 тысяч. По некоторым оценкам, к апрелю 1995 года погибло 25 тысяч гражданских лиц и 1500 российских военных. Уже 4 января на совещании в Кремле Ельцин потребовал объяснений — почему во время блицкрига погибло столько народу. «Россия в тот момент, — писал он в мемуарах, — простилась с еще одной, чрезвычайно опасной, но столь близкой и дорогой нам иллюзией — о мощи нашей армии. Ее выучке. Подготовленности к любым конфликтам…ее непобедимости». Президент и вся страна заплатили высокую цену за эту иллюзию. Россия оказалась втянутой в войну, которая, как в 1996 году признался сам Ельцин, стала «самой бездарной в [ее] истории».

Чечню называли ельцинским заливом Свиней, Вьетнамом или Ираком. В некотором отношении это было испытание даже похуже — достаточно вспомнить о том воздействии, какое война в Чечне оказала непосредственно на жизнь страны и российскую политику. Кровопролитие и разорение, которые люди видели на экранах своих телевизоров, происходили не где-нибудь, а на территории России. Весной 1995 года общественное мнение выступило против войны несмотря на то, что к этому времени федеральные войска вытеснили чеченских боевиков из городов и загнали их в горы. Но 14 июня 1995 года Шамиль Басаев, бывший пожарный, продавец компьютеров и угонщик самолетов, который, по его словам, был в толпе, защищавшей Ельцина в Белом доме в августе 1991 года, открыл внутренний фронт, применив оружие, заимствованное за границей, — терроризм. Басаев и его люди на трех грузовиках беспрепятственно ворвались в Буденновск — небольшой город в Ставропольском крае — и захватили в заложники 1400 пациентов и сотрудников местной больницы, после чего потребовали немедленного вывода российских войск из Чечни. Ельцин необдуманно отправился на встречу «Большой семерки» в канадский Галифакс, а переговорами с Басаевым в течение двух дней кризиса и спасением жизней занимался Черномырдин. К моменту окончания эпизода 18 июня 126 заложников были казнены террористами или погибли под перекрестным огнем, а чеченцам удалось скрыться. 21 июня Госдума в первый и единственный раз проголосовала за недоверие правительству Ельцина (241 голос за, 72 против), после чего тот уволил губернатора Ставропольского края и трех министров: министра внутренних дел Ерина, министра по делам национальностей Егорова и руководителя службы безопасности Сергея Степашина.

После событий в Буденновске военная операция в Чечне стала постепенно сворачиваться. 30 июля Москва подписала с боевиками соглашение о прекращении огня, разоружении чеченских формирований и выводе войск из республики. В конце 1995 года Доку Завгаев формально вернулся на должность главы чеченского правительства, и были назначены выборы. Но боевики, укрывшиеся в горах, продолжали нападать на федеральные войска и их сторонников, похищения и убийства стали нормой жизни, а разоружения не произошло. Гибель Дудаева в апреле 1996 года практически не повлияла на все усиливавшееся желание населения России найти выход из ситуации. Предстоящие летом 1996 года президентские выборы (см. главу 14) требовали решения этой насущной проблемы.

Если и можно найти что-то утешительное в чеченском фиаско, так только то, что Ельцин не использовал войну как повод, чтобы задушить политические свободы в России. В «Президентском марафоне» он пишет: «Если бы в те дни — а дни были очень острые… мы пошли на чрезвычайные меры, на ограничения свободы слова, раскол [между государством и обществом] был бы неминуем». И это не пустые слова. В одну из нижних точек за время своего правления, пытаясь сохранить целостность России с помощью совершенно неподходящих для этого инструментов, Ельцин вполне мог бы ограничить демократические свободы во имя защиты государства, но предпочел этого не делать.