То, что Ельцин был личностью весьма колоритной, можно считать прописной истиной; от русских можно было также услышать эпитет «сочная». Колоритность его образа питала бесчисленные истории, появлявшиеся в СМИ в годы его правления, и продолжает наполнять ельцинскую легенду.

Человеческую личность всегда нелегко постичь, а человек незаурядный может превосходить обывателя по количеству «щитов идентичности», маскирующих его истинные мысли и чувства. Панцирь, которым окружил себя Ельцин, став национальным лидером, оказался на удивление непроницаемым. В Свердловске, где он чувствовал себя дома, на знакомой и стабильной почве, Ельцин держался с осторожностью, но эта сдержанность не шла ни в какое сравнение с тем защитным слоем, который он приобрел в Москве. В столице Ельцина как будто постоянно мучил страх выдать себя. По словам Сергея Филатова, на протяжении трех лет возглавлявшего администрацию президента, он всегда «как будто боится кому-то приоткрыть уголок его личной, потаенной жизни или что кто-то прочитает его сокровенные мысли». Вячеслав Костиков, который с 1992 по 1995 год был пресс-секретарем Ельцина, в мемуарах отказывается от идеи втиснуть президента в какую-либо формулу, считая это делом безнадежным: «По-настоящему Ельцина никто не знает, а он сам не делает ничего, чтобы внести ясность в свой автопортрет». Одна журналистка из кремлевского пула запомнила Ельцина «субстанцией власти на двух ногах»; ей так и не удалось понять, что происходит в его голове.

В веках кульминацией образа Ельцина остается Человек на танке, рубака из 1991 года. Но на пути от одинокого бунтаря до хозяина он создавал другие, соревнующиеся с первым по яркости образы. Некоторые — например, Ельцин, воюющий со своими бывшими коллегами по парламенту в 1992 и 1993 годах, размахивающий дирижерской палочкой в Берлине в 1994 году, изнуренный и беспомощный после сердечного приступа в 1995 году, — говорили о беспокойстве и даже внутренней боли. Но это было далеко не все, и потому важно избежать клише и штампов из популярной психологии и в меру возможностей постараться понять, как же в действительности соотносились между собой разные стороны его личности. Если бы личные качества человека не обладали способностью предсказывать, каков он будет в роли государственного деятеля, мы могли бы и не трудиться. Однако, как показали ключевые события первого президентского срока Ельцина, его непостижимый внутренний мир капитально влиял на принимаемые им решения и на тот след, который он, как лидер, оставил в истории.

Когда за эпохой коммунизма закрылся занавес, ход событий заставил Ельцина вчистую забыть о двух его жизненных сценариях. Он давно избавился от чувства политического долга перед Советским Союзом, а остатки чувства долга сыновнего покинули его 21 марта 1993 года, когда от сердечной недостаточности умерла его мать. Клавдии Васильевне было 85 лет, и она несколько месяцев жила в Москве у Ельциных. Накануне смерти она вместе со всеми смотрела телевизионные новости, где рассказывали об обострении конфликта президента с Верховным Советом. Клавдия Васильевна поцеловала сына, сказала ему: «Молодец, Боря» — и ушла в свою комнату. Это были ее последние слова президенту. Ее похоронили на Кунцевском кладбище по православному обряду. Ельцин несколько минут сжимал в руке горсть мерзлой земли, прежде чем бросить ее на гроб.

Его бунтарский сценарий теперь превратился в подобие старых дневников, хранящихся в пыльном чулане. Во время августовского путча Олег Попцов поражался способности Ельцина менять статус-кво: «Каркас власти надо подгонять под него. Человек с хитрецой, глубоко упрятанным бунтом, он способен разнести этот каркас в одну минуту». Каркас власти был не просто подстроен под Ельцина, но еще и поставлен ему на службу. Поводов бунтовать не осталось.

От сценария испытания себя, будь то проверка силы или компетентности, Ельцин не отказывался никогда. За рабочим столом он использовал в качестве испытаний рутинные дела. Обладая выдающимися способностями к скорочтению, он просматривал страницу по диагонали, помогая себе карандашом, и запоминал факты и цитаты из официальных документов, чтобы прибегнуть к ним в дискуссии спустя недели и даже месяцы. При этом он испытывал особенное удовольствие, когда мог назвать точную страницу источника. Вне стен кабинета главным испытанием для него были спорт и физические упражнения. По старой памяти он по-прежнему моржевал — плавал в холодной реке или озере. Александр Коржаков вспоминает одно такое купание в Москве-реке в марте (начало 90-х), когда по реке плыли и сталкивались между собой обломки льдин. Если представлялась возможность, Ельцин отправлялся в баню; из парной он бросался в сугроб или ледяную воду; под водой мог оставаться целых две минуты — дольше, чем большинство мужчин вдвое моложе его. Вынужденный отказаться от волейбола, Ельцин еще в Госстрое увлекся теннисом — видом спорта, где тоже есть подачи и удары с лета. Он играл в паре и обладал сильнейшей подачей, хотя довольно тяжело двигался, а кроме того, ему мешала искалеченная левая рука. Личным тренером Ельцина был Шамиль Тарпищев, капитан российской национальной команды; он отмечал, что в теннисе Ельцин столь же болезненно относился к проигрышу, как и в волейболе, о чем вспоминали его березниковские и свердловские товарищи по команде. Однажды Тарпищев предложил сыграть против Ельцина и Коржакова, выбрав себе в пару внука Ельцина, Бориса. Чтобы уменьшить свое преимущество, он сковал себя с Борисом-младшим наручниками. Но даже в таких условиях они выиграли первый сет. «Я смотрю — Президент напрягся, тяжело поглядывает на нас с Борей. Быстро разошлись, отдав им второй сет», — вспоминает Тарпищев.

Как практически для любого лидера, для Ельцина важнее всего был сценарий стремления к успеху. Ричард Никсон, встречавшийся с ним в 1991, 1992 и 1993 годах, видел в нем «неиссякающую внутреннюю энергию, толкающую его к вершине». Этим он напоминал самого Никсона, который сумел из низов подняться почти до высшей точки власти в США, потом рухнул и снова начал карабкаться на политический Эверест. Если в старые добрые времена главным мотивом Ельцина было сильное желание стать «первым», то теперь ему хотелось первым остаться, и это была задача не менее сложная, потому что в той среде, где он находился, приходилось трудиться изо всех сил только для того, чтобы оставаться на одном месте. Построить лучшую жизнь для всей России, как он потом скажет в своей прощальной речи, оказалось «мучительно тяжело» и «слишком сложно», и осознание этого факта не покидало его ни на минуту. Ельцин всегда был суров к самому себе. Как сказала в интервью с автором дочь президента Татьяна: «Даже когда он выступил удачно и я ему сказала — „Папа, это было блестяще“, или он хорошо выполнил какую-то сделку, он говорил: „Нет, все равно мог бы сделать лучше“. Это его натура. Всегда, даже когда что-то получилось хорошо, он был не удовлетворен в какой-то части». Теперь, во власти, такое случалось все чаще, и неудовлетворенность становилась все более всеохватывающей. В одном из нескольких телевизионных интервью с президентом в 1993 году кинорежиссер Эльдар Рязанов спросил, удовлетворен ли Ельцин своей работой. Угрюмый ответ Ельцина предвосхитил его прощальное слово 1999 года: «Удовлетворение на работе бывает редко… удовлетворение на работе — это процентов от 5 до 10, а 90 процентов — неудовлетворение работой. Постоянное неудовлетворение работой, вот что страшно».

В штормовом море, которое представляла собой жизнь Бориса Ельцина в годы его президентства, был тихий островок — его дом и семья. Всегда, за исключением периода учебы в УПИ и первого года работы инженером, он черпал силы в традиционном семейном укладе — в своей «вполне патриархальной уральской семье», организованной вокруг «некой условной высшей инстанции — деда». Елена Окулова с мужем и детьми (сын Иван родился в конце 1990-х годов) получила квартиру в центре города, а потом в Крылатском, этажом ниже квартиры старших Ельциных. Вторая дочь Ельцина, Татьяна, жила с семьей в доме Бориса и Наины, деля свое время между Москвой и «Барвихой-4». В 1994 году из военного института она перешла на работу в банк «Заря Урала», небольшую фирму, базировавшуюся в Перми, а вскоре после этого ушла в декретный отпуск. Второй сын Татьяны, Глеб, родился в августе 1994 года (ее старший сын Борис с 1996 по 1998 год учился в английской школе, в Винчестере). У Дьяченко и Окуловых были собственные дачи. Те, кто бывал в доме Ельциных, часто поражались обилию женщин, детей, велосипедов и игрушек.

Хотя Бориса Николаевича можно было назвать патриархом, единство семьи хранила его добрая, мягкая и бесконечно терпеливая жена. Оставив работу, Наина Иосифовна целиком посвятила себя требовательному супругу. Она, по воспоминаниям ее помощницы Натальи Константиновой, «несла своего мужа, как хрустальную вазу», оберегая его от всех проблем и неприятностей. Наина преодолела свою клаустрофобию и неприязнь к автомобилям и самолетам, от которых страдала в Свердловске. В 1993 году, прожив в столице уже восемь лет, она говорила, что до сих пор не чувствует себя здесь «дома», и часами разговаривала по телефону с друзьями и родственниками из Екатеринбурга и Оренбурга. «Жизнь здесь нас не обласкала, — заявила она Рязанову. — И столько грязи, сколько здесь на нас вылили, я за свою жизнь даже вот такой йоты не получала». Овдовевшая мать Наины, Мария Гирина, жила в Екатеринбурге; в 1994 году она скончалась и была похоронена на Широкореченском кладбище рядом с отцом Ельцина. В 1990-х годах Наина Иосифовна постоянно посещала церковь и повесила несколько икон на стенах дома в «Барвихе-4». Не афишируя свою деятельность, она занималась благотворительностью, спонсировала родильные дома, детские больницы и детские дома, помогала продуктами и лекарствами пожилым советским актрисам, переживавшим тяжелые времена. Борис Николаевич не обсуждал с женой политические вопросы, но личные последствия принятых решений они обсуждали часто, и она принимала участие в выборе служащих, которых она видела постоянно (водители, повара, фотографы). «Без нее я никогда бы не выдержал стольких политических бурь. Не выстоял. Ни тогда, в 87-м, ни в 91-м, ни позже» — признание Ельцина звучало несколько приторно, но было вполне честным.

В семье Ельциных, Константинова отмечает, «вообще спокойно относятся к вещам». Было бы глупо заявлять, что Ельцин был против хороших жизненных условий, но в политику посткоммунистического периода он пришел и остался в ней вовсе не из соображений личной выгоды. Если бы он жаждал только обогащения, он мог бы подать в отставку и сполна использовать новые возможности для обретения материальных благ, принесенные рыночной экономикой. Ему по-прежнему нравилась простая русская еда. Во время официального визита в Париж в феврале 1992 года министр иностранных дел Андрей Козырев пригласил его на ужин в один из фешенебельных ресторанов, где можно было попробовать самые изысканные и модные блюда. Ельцин не составил Козыреву компанию; вместо трехзвездочного ресторана он остался в посольстве и попросил повара приготовить ему котлеты с картошкой.

Каждую пятницу президент Ельцин отдавал жене конверт со своей зарплатой — точно так же, как делал это в Свердловске, а она возвращала ему определенную сумму на расходы. Ельцин не понимал уровня цен, не различал банкноты после деноминации, у него не было кредитных карточек. Его приходилось учить обращаться с банковскими карточками в банкомате, которые в то время появились в Москве. Его зарплата при пересчете на доллары составляла от пятисот до тысячи долларов в месяц в зависимости от курса обмена. Несколько сотен тысяч долларов он получил от издания своих книг за рубежом. Особой популярностью пользовался второй том, «Записки президента», опубликованный на русском и иностранных языках в 1994 году. В «Президентском марафоне» Ельцин пишет, что после его отставки у семьи был автомобиль BMW 7-й серии 1995 года выпуска, мебель, личное имущество (охотничьи ружья, теннисные ракетки, украшения жены и дочерей, электроника); ни акций, ни векселей, ни счетов в иностранных банках у него не было.

Если Ельцину и довелось открыть золотую жилу, то это была недвижимость. Президентская резиденция «Барвиха-4» (и «Горки-9», где семья жила во время второго президентского срока Бориса Николаевича) была подконтрольна тому ведомству, которое сегодня называется Федеральной службой охраны. Дом никогда не считался личной собственностью Ельцина, он не мог продать его или завещать наследникам. В «Президентском марафоне» Ельцин написал: «Владею (совместно с женой) недвижимым имуществом», под которым подразумевалась квартира в Крылатском и дача площадью 452 квадратных метра, расположенная на участке размером в четыре гектара, недалеко от «Барвихи-4». В данном контексте «владею» означало «имею в распоряжении», «занимаю». Ни квартира, ни дача Ельцина в «Горках-10» не принадлежали Борису и Наине. Они числились на балансе Управления делами Президента РФ. По российскому закону, принятому в 1991 году, Ельцины могли приватизировать квартиру в Крылатском, заполнив ряд документов, но, в отличие от некоторых соседей, не сделали этого. Дачу в «Горках-10» в 1995–1996 годах строили солдаты из службы охраны — нужно было обеспечить должный уровень безопасности. Ельцин оплачивал строительные материалы из доходов, полученных за книги, и, поскольку он не осознавал уровня цен, стоимость проекта повергла его в такой ужас, что он подумывал отказаться от него. Только в 2006–2007 годах, воспользовавшись законом о дачах, принятым уже в путинские времена, Ельцин приватизировал дачу в «Горках-10». Это владение, которое, вероятно, оценили бы в несколько миллионов долларов, представляет собой главное материальное приобретение Ельцина — не самое значимое, полученное им лишь незадолго до смерти и оформленное юридически.

За исключением приобретенной тяги к алкоголю, Ельцин, став президентом, сохранил вкусы и манеру поведения своих жестоковыйных уральских предков. Он не курил и не терпел, когда курят рядом с ним. Во время визита в Германию он сидел за ужином рядом с женой Гельмута Коля, Ханнелорой. Заметив, что она закурила, он взял сигарету из ее пальцев и затушил в пепельнице. В отличие от Горбачева, который ругался как сапожник, Ельцин никогда не матерился и запрещал выражаться матом другим. Он усомнился в разумности выбора Александра Руцкого на пост вице-президента, когда в 1991 году на банкете в честь победы на выборах услышал, как сам Руцкой и его жена Людмила используют нецензурные выражения. У Ельцина не бывало вспышек ярости, он почти никогда не повышал голос. В отличие от Горбачева он ко всем обращался по имени и отчеству и всегда на «вы». Это касалось даже его приятеля Коржакова, которого он на людях всегда величал Александром Васильевичем и только в личном общении называл Александром и совсем редко — Сашей. Ельцин по-прежнему требовал, чтобы его ботинки были начищены до блеска, и во время пауз в разговоре разглядывал их, чтобы убедиться в их идеальности. Гардероб его слегка обновился: отечественную одежду и обувь он сменил на более элегантные иностранные костюмы и туфли, а на формальные кремлевские приемы являлся в смокинге и при черном галстуке (эта традиция возобновилась впервые с ленинских времен).

Анализируя качества, составлявшие самую суть личности Ельцина, мы должны вернуться к тем противоречиям, о которых говорили в начале этой книги. Многие современники считали, что в Ельцине сочетается несочетаемое: он был одновременно слишком откровенным и слишком недоверчивым, слишком дерзким и слишком осторожным. У него часто и круто менялось настроение. Иногда он был полон энергии и сил, а порой — молчалив и замкнут. Все это объяснялось и переменчивостью обстановки, и особенностями характера самого Ельцина.

Он всегда старался держать дистанцию практически со всеми своими профессиональными и политическими соратниками. Судя по всему, этой чертой он был обязан своим уральским родственникам. Житель Бутки, который был знаком с Николаем Ельциным, говорил журналисту: «Борис Николаевич… думает, что если он с кем-нибудь подружится, то не сможет требовать с этого человека. Поэтому он держит всех на расстоянии. Он очень похож на своего отца». Беспощадная конкуренция в партийном аппарате усилила эту его черту. В бытность свою первым секретарем Свердловского обкома Ельцин этого не скрывал. Во время охоты на лосей и уток, «на природе он расслаблялся, позволял себе товарищеское обращение. Но дистанцию соблюдал всегда». О годах работы в обкоме, а после — в Московском горкоме Ельцин писал: «У „первых“, как правило, нет близких друзей. Возникает какой-то синдром закрытости, осторожность в общении повышается неимоверно. Все это и во мне со временем появилось — закрытость, осторожность в общении с новыми знакомыми». Другой человек мог бы в такой ситуации потянуться к родственным душам, а не отгораживаться от них. Не таков был Ельцин: став «первым», он погрузился в почти чеховское одиночество. Это чувство еще более усилилось, когда в период неопределенности и постоянных перемен он возглавил всю Россию.

Порой Ельцин сближался с некоторыми иностранцами. Одним из таких людей был последний американский посол в СССР и первый посол в России Роберт С. Страусс. 15 лет спустя Страусс в разговоре со мной вспоминал: «Он не любил и не доверял многим людям, но мне доверился». Объяснить это Страусс может только духом товарищества — оба видели друг в друге некую «искру», — а также тем, что они принадлежали к одному поколению, и Страуссу ничего не нужно было от Ельцина. Другой пример: Ельцин подружился с Гельмутом Колем, ставшим первым иностранным лидером, которому он нанёс визит в 1991 году, и китайским президентом Цзян Цзэминем. Все эти люди были ровесниками Ельцина или чуть старше его (Страусс родился в 1918 году, Коль — в 1930-м, а Цзян — в 1926-м).

С русскими отношения складывались совершенно иначе: дружеские чувства омрачались подозрениями. Примером тому может служить его дружба с Геннадием Бурбулисом (р. 1945), преподавателем из УПИ, который имел на Ельцина большое влияние в начале его президентства. После того ак они познакомились в советском парламенте, Бурбулис был правой рукой Ельцина на российском съезде, руководил избирательной кампанией 1991 года, именно ему Ельцин хотел поручить возглавить президентскую администрацию (это предложение тот неосмотрительно отклонил). Бурбулис посоветовал Ельцину кандидатуру Егора Гайдара, стал первым вице-премьером и госсекретарем. Но, как мы могли видеть, еще до окончания 1992 года отношения между Бурбулисом и Ельциным испортились. Отчуждение возникло и в личных, и в политических отношениях:

«Не скрою, в какой-то момент я начал чувствовать подспудно накопившуюся усталость — одно и то же лицо я ежедневно видел в своем кабинете, на заседаниях и приемах, у себя дома, на даче, на корте, в сауне… Можно и нужно стремиться влиять на президента — для пользы дела, для реализации своих идей. Но только знать меру при этом! Так же просто, как входил Геннадий Бурбулис на любое совещание, он начал входить в меня самого. В личных отношениях наступил какой-то предел. Что ж, это бывает» [1104] .

Дольше всего дружеские отношения у Ельцина сохранялись с Александром Коржаковым, его коренастым телохранителем, которого он сделал начальником кремлевской охраны. В первой половине 1990-х годов они не расставались — вместе работали, делили хлеб, занимались спортом и отдыхали. Во время поездки в Республику Саха Ельцин случайно поранил Коржакова подаренным ему ножом. По предложению Ельцина Коржаков сделал надрез на руке Ельцина, и они смешали кровь. Тот же обряд они повторили через несколько лет уже в Москве. В 1994 году, услышав, что Ельцин боится операции по исправлению искривленной перегородки носа, Коржаков, у которого было то же заболевание, вызвался сделать операцию первым — «в роли подопытного кролика». После Коржакова на операцию решился и Ельцин. Коржаков получил квартиру в том же доме в Крылатском, на шестом этаже, рядом с квартирой Ельциных, и дачу в «Горках-10», по соседству с ельцинской. Когда в 1994 году дочь Коржакова, Галина, выходила замуж, Ельцин находился в поездке и не смог присутствовать на свадьбе; семья повторила торжество после его возвращения. В 1995 году Коржаков стал крестным отцом четвертого внука Ельцина, Глеба Дьяченко.

В «Записках президента», опубликованных в 1994 году, Ельцин писал, что работа Коржакова «заставляет его круглые сутки быть рядом со мной». Завоевать доверие президента Коржакову удалось благодаря своей уникальной совместимости с ним. Они были товарищами, отношения между которыми строились на симпатии и доверии. Оба были выходцами из низов (Коржаков родился в 1950 году в семье московского рабочего и до семи лет жил в гнилом бараке), хотя Ельцин был более образованным человеком. Товарищество, политическое и неполитическое, в Советском Союзе возникало преимущественно между мужчинами, так было еще со времен большевиков, и именно такие отношения сложились между Ельциным и Коржаковым. Для Ельцина Коржаков был и собутыльником, и доверенным лицом, готовым всегда подставить надежное плечо. В своей книге Ельцин вспоминал, как во времена опалы ездил на дачу к Коржакову: «В доме мы не помещались, ставили палатку рядом, удили рыбу, купались в речке». Став президентом, Ельцин не утратил доверия к Коржакову: «И сегодня Коржаков никогда не расстается со мной, а в поездках даже и ночью, когда не спится, сидим вдвоем. Очень порядочный, умный, сильный и мужественный человек, хотя внешне кажется очень простым». Несмотря на то что Наина Иосифовна всегда относилась к Коржакову с некоторым сомнением, она считала его «почти что членом [их] семьи». Однажды за обедом она спросила у жены Коржакова, Ирины, не делится ли он с ней тем, что слышит в их доме. Ирина ответила, что они любят Ельциных так сильно, что унесут их секреты с собой в могилу, и то же самое повторил сам Коржаков.

С течением времени Ельцин уставал от Коржакова, а Коржаков — от него: круглосуточное общение утомляло обоих. По мере того как здоровье Ельцина ухудшалось, начинала сильнее сказываться разница в возрасте; кроме того, президента беспокоило, что роль Коржакова как всеобщего помощника и «привратника» заметно возрастает, выходя за пределы Кремля. Кровные братья разошлись, когда Коржаков сблизился с кликой высокопоставленных консерваторов, ратовавших за перенос президентских выборов 1996 года и начавших бороться с либералами за контроль над избирательной кампанией. 20 июня, между двумя этапами выборов, разразился финансовый скандал, ставший последней каплей. Ельцин уволил Коржакова за неподчинение, сказав, что он и его группа «много на себя брали и мало отдавали». Обиженный отставник, которому не предложили другой работы, сделал разрыв окончательным, через год опубликовав весьма мстительную книгу воспоминаний «Борис Ельцин: от рассвета до заката» и снабдив ее нелестными фотографиями Ельцина со взъерошенными волосами, в мешковатых тренировочных штанах, со стаканом, удочкой или ружьем. Ельцин счел Коржакова предателем, и не без основания: телохранители, как и священники, слуги и врачи, должны хранить обет молчания. Больше они никогда не общались. Коржаков тоже считал Ельцина предателем. В письме от 22 июня 1996 года он написал, что народ может обернуть эту отставку против самого Ельцина: «Они воспринимают все буквально и рассуждают так: „Предал своих, значит, предаст и нас“». По словам Коржакова, его жена Ирина сказала, что Ельцин объявлял по телевидению об отставке ее мужа с «улыбкой Иуды» на устах.

Те, кто разбирался в человеческой природе лучше, чем Бурбулис и Коржаков, всегда сознавали риск чрезмерной близости к президенту или создания у него ощущения, будто он перед кем-то в долгу. Виктор Черномырдин (р. 1938), с 1992 по 1998 год занимавший пост российского премьер-министра, порой приезжал в Завидово и делил с президентом праздничную трапезу, но умел уважать его желание автономии: «Независимо от того, что я там, допустим, мы вместе на охоте там, я никогда себе сам не позволял там близко даже пользоваться этим, никогда. Ну а кто, я видел, кто пытался иногда, ха-ха, тот [поплатился за это] и в полной мере — он [Ельцин] такой…»

Еще более существенную проблему для Ельцина как президента представляла его склонность к фазовым колебаниям. В повседневной жизни он всегда придерживался точного распорядка. Члены семьи порой развлекались, прося его угадать время, не глядя на часы, и ему это, как правило, удавалось с точностью до минуты. Помощника и начальника протокола Владимира Шевченко он ценил за трезвость суждений и «фантастическую пунктуальность» и однажды сказал Александру Руцкому, что выбрал его на роль кандидата в вице-президенты за его военную приверженность распорядку. Если подчиненный опаздывал на встречу хотя бы на минуту, то, входя, уже видел, как Ельцин нетерпеливо притопывает ногой. На российско-американских переговорах Ельцина выводила из себя непунктуальность Билла Клинтона. Опаздывал Ельцин на организованные мероприятия только тогда, когда хотел продемонстрировать свое неудовольствие. Так, например, было во время переговоров в Ново-Огареве в 1991 году, до и после августовского путча, куда он часто приезжал уже после того, как Горбачев начинал заседание.

Приверженность расписанию делала еще более заметной столь свойственную Ельцину политическую аритмию в деле преобразования страны. В течение насыщенного событиями первого срока президентства он часто из энергичного, активного руководителя превращался в вялого и сонного человека.

С чем была связана такая неровность? На этот вопрос давалось множество ответов, указывающих на внешние факторы, но ни один из них не выглядит достаточно убедительным. Некоторые знакомые усматривали в этом сходство Ельцина с русским бурым медведем, который зимой впадает в спячку, а с наступлением теплой погоды начинает бродить по лесу. Гайдар видел в Ельцине современного Илью Муромца, богатыря из русских былин. С детства Илья был болен и не вставал с печи, пока его не исцелили проходившие мимо странники, после чего богатырь победил Змея Горыныча и всех врагов земли Русской. Сказку об Илье Муромце знает любой российский школьник, его имя увековечено в картинах, ему посвятил симфонию Р. Глиэр, «Ильей Муромцем» назывался первый российский бомбардировщик, построенный в годы Первой мировой войны Игорем Сикорским. В 1950-х годах о нем снял фильм Александр Птушко — это был первый советский широкоэкранный фильм. Возвращаясь к примерам из реальной жизни, Михаил Горбачев постоянно припоминал Ельцину его карьеру в советской строительной промышленности, где процветала штурмовщина и авралы — после простоев все бурно принимались за работу, чтобы сдать проект в срок.

Не похоже, чтобы эти зоологические, фольклорные и профессиональные аналогии попадали в яблочко. Да, Ельцин действительно напоминал медведя и чисто внешне, и походкой, но подобную параллель нельзя рассматривать иначе как аллегорию: перепады настроения Ельцина не имели ничего общего с сезонностью поведения впадающего в зимнюю спячку зверя. Сказочный Илья Муромец поднялся с печи лишь в возрасте 33 лет и после этого уже никогда не впадал в спячку. Советские строители, в отличие от Ельцина в Кремле, работали по строгому графику, выполняя месячные, квартальные и годовые планы. И поскольку российские политики, имевшие сходное профессиональное прошлое, весьма различались по стилю работы и пристрастиям, работу в строительстве никак нельзя считать определяющей.

Впрочем, были и те, кто находил поведению Ельцина сугубо внутренние объяснения, на мой взгляд также не слишком убедительные. Горбачев, вспоминая опыт Ельцина в строительстве, обвиняет его во врожденной склонности к конфронтации. «По своим человеческим качествам, — пишет Горбачев в своих мемуарах, — он больше подходил для эпохи „бури и натиска“, чем для нормальной работы». «В нем гремучая смесь, этот человек способен только на разрушение», — заметил он в разговоре с коллегой из Кремля в 1991 году. Горбачев и некоторые эксперты говорили, что Ельцин заранее провоцирует беспорядок, чтобы начать действовать и предстать героем. Утверждения о том, что в Ельцине действовало исключительно разрушительное начало, уводят нас по ложному следу, поскольку никак не согласуются со многими страницами его биографии. Ельцин категорически отрицал обвинения в том, что он сам искусственно создает трудности и препятствия: «Препятствия меня находили сами. Всегда. Я их не искал…»

Московский психолог Олег Давыдов считает ельцинское опровержение небезупречным, потому что в нем отрицается лишь сознательное провоцирование кризиса, в то время как оно может происходить и неосознаваемо. Давыдов полагает, что склонность Ельцина к конфликтам была бессознательной, продиктованной почти мистической убежденностью в собственной способности остаться целым и невредимым. По мнению психолога, он с юности руководствовался четко выделяемой «трехходовкой»: из-за собственных действий оказывался в рискованной ситуации; ложные шаги провоцировали кризис; сила воли и удача помогали ему выйти сухим из воды. В качестве типичного примера Давыдов вспоминает описанный Ельциным в мемуарах поход с одноклассниками на поиски истоков реки Яйва; более поздним примером уже из области политики может служить начало экономической шоковой терапии в 1990-х годах. Предположение Давыдова одновременно и слишком жесткое, и замкнутое на себя: мотивация Ельцина выводится из его поведения, а затем используется для объяснения этого же самого поведения. Искали его опасности или нет — бесспорно одно: они были неотъемлемым элементом его жизни.

Альтернативные теории о причинах ельцинской переменчивости настроения существуют в избытке. Пара журналистов считает, что он страдал циклотимией — легкой формой маниакально-депрессивного расстройства. Пациенты с подобным нарушением быстро переходят от возбужденного состояния к апатии и тоске. Но ни лечащие врачи Ельцина, ни другие медики никогда не ставили ему такого диагноза. Обычно циклотимия проявляется в подростковом возрасте или в юности, в то время как в биографии Ельцина нет оснований для подобных предположений. Настроение таких больных резко меняется в течение нескольких дней, но о Ельцине никто ничего подобного не говорит. Его психологическое состояние в кризисные моменты обычно описывалось как предельно собранное, а отнюдь не эйфорическое. Хорошим примером могут служить события сентября — октября 1993 года, в разгар противостояния с парламентом. Один из генералов, присутствовавших на встрече Ельцина с войсками накануне 21 сентября, запомнил его энергичным и собранным, «вникающим в каждое слово», которое произносили офицеры. Разговаривая по телефону с президентом Клинтоном сразу после принятия указа, Ельцин был «возбужден и воинственен», но держал себя в руках. Вечером 3 октября, когда в Москве начались уличные бои, ему не хватило выдержки, чтобы обратиться к населению по телевидению. Ночью, во время ожидания кульминационной предрассветной встречи с военным командованием, Ельцину достало хладнокровия на то, чтобы пару часов поспать на диване в кабинете.

Основные решения на посту лидера страны Ельцин чаще всего принимал на пике усилий и во время кризисов, возникавших отчасти по его же вине. Неуживчивость и драчливость были свойственны ему еще с Березников. В Высшей комсомольской школе в 1988 году он говорил: «Я не тот человек, который выбирает легкие или более удобные пути, предпочитает идти по гладко вымощенной дороге вместо тернистой» (см. главу 7). Кипящий котел московских событий, плюрализм и быстро меняющаяся политика переходного периода предоставили Ельцину массу возможностей для активизации этих качеств.

Сам Ельцин и те, кто знал его в 1990-х годах, часто связывали это стремление к первенству со спортивным прошлым, хотя и он, и все остальные отлично знали, что управление страной — дело куда более сложное, чем игра в мяч с небольшим количеством участников и по строго определенным правилам. Это можно рассматривать как сочетание сценариев успеха и испытания — достижение результатов, сопровождающееся самоутверждением. Ельцин, скорее всего, видел в решении политических проблем проверку своих талантов: чем сложнее ситуация, тем больше его успех. Он воспринимал как должное то, что ему удавалось справляться с проблемой, а другим — нет.

Тренер Ельцина по теннису и его личный друг до 1996 года Шамиль Тарпищев, вспоминает, что на корте его ученик справлялся «за счет мобилизации нервной системы» и полностью выкладывался только в переломные моменты игры. «Он такой же в политике был, — замечает Тарпищев. — Чем хуже ситуация, тем у него больше концентрирования». О своем решении выйти на улицу к людям и танкам в августе 1991 года Ельцин однажды сказал: «Перебирал в уме и то, и это. Я спортсмен, и прекрасно знаю, как это бывает: вдруг какой-то толчок, и ты чувствуешь, что игра идет, что можно смело брать инициативу в свои руки». Точно так же он отнесся и к шокотерапии 1992 года, конфликту с парламентом в 1993 году, чеченской войне в 1994 году и избирательной кампании в 1996 году. Через несколько недель после расстрела Белого дома Эльдар Рязанов спрашивал Ельцина о мобилизующем влиянии, оказываемом на него критическими ситуациями. «Да, — ответил Ельцин. — Я слишком хорошо себя знаю, чтобы не согласиться с этим… Меня надо, значит, надо постоянно, так сказать, держать на хорошем взводе… Даже в спорте, когда занимался волейболом в студенческие годы… если простая игра, от меня ничего не увидишь… Если игра — ну на грани, я могу делать чудеса». В тревожных ситуациях Ельцин предпочитал выжиданием довести кризис до крайности, чтобы возникло осознание необходимости решительных действий. Такова была его натура, и об этом хорошо сказал один из его помощников: «выжидать, пока не припечет, пока ситуация не станет смертельно опасной для него и его власти», то есть пока матч не войдет в решающую фазу. Ельцин медлил до того самого момента, когда интуиция подсказывала ему: «Пора!» Тогда в его крови начинал играть адреналин, и он вступал в игру.

«Сильный я человек или слабый? — задается вопросом Ельцин в „Записках президента“. — В острых ситуациях, как правило, сильный. В обычных — бываю вялым… Бываю и вообще непохожим на того Ельцина, которого привыкли видеть. То есть я могу сорваться, как-то глупо, по-детски…»

Ельцинская апатичность была двух основных типов, хотя разделить их порой довольно сложно. Первый, самый легко заметный тип — это эмоциональный спад из-за неудачи. О ряде психотравмирующих ситуаций, вызывавших подобные чувства во время перестройки, мы говорили в первых главах книги: перегрузка из-за необходимости управлять огромным столичным городом, «секретный доклад», атаки на него во время его политического воскресения. Драматические переживания никоим образом не прекращались и после 1991 года. В «Записках президента» он так пишет о шокотерапии в экономике:

«Первому, кому предстояло пройти через шок, и не однажды, через болевые реакции, через напряжение всех ресурсов — это мне, президенту. Изматывающие приступы депрессии, тяжкие раздумья по ночам, бессонницу и головную боль, отчаяние и горечь при виде грязной, обнищавшей Москвы и других российских городов, вал критики, каждый день несущийся со страниц газет и с экрана телевизора, травлю на съездах, всю тяжесть принятых решений, обиду на близких людей, которые в нужную минуту не поддержали, не выстояли, обманули, — все это довелось пережить» [1128] .

Ельцин болезненно реагировал и на общий поток негативных новостей, и на конкретные события. Весной 1992 года он неделями пребывал в подавленном состоянии из-за неожиданно высоких темпов инфляции и отсутствия признаков возрождения производства. Весь первый срок его президентства характеризовался низкими экономическими показателями, но пессимистичность оценок варьировала день ото дня; апофеозом стал «черный вторник», 11 октября 1994 года, когда рубль за один день потерял четверть своей стоимости. После этого Госдума инициировала, но так и не провела голосование по вопросу недоверия правительству.

Конституционная турбулентность 1992–1993 годов породила целый ряд событий. Удар со стороны Руслана Хасбулатова и депутатов съезда в декабре 1992 года, по воспоминаниям Ельцина, привел к «рецидиву… психологического надлома», случившегося с ним после конфликта с Горбачевым в 1987 году. Надлом был настолько сильным, что возникали мысли бросить все это. 9 декабря 1992 года, когда съезд отказался утвердить Гайдара на посту постоянного премьер-министра, Ельцин вернулся домой в «Барвиху-4» «в полном трансе» и заперся в бане. «Лег на спину. Закрыл глаза. Мысли, честно говоря, всякие. Нехорошо… Очень нехорошо». Так он и лежал, пока Коржаков не ворвался в баню и не отвел его домой, к жене. «Я его вовремя остановил от крайнего шага», — пишет Коржаков, предполагая, что Ельцин собирался покончить с собой, обварившись кипятком в бане и задохнувшись в пару. Коржакова, который описал эти события в своих антиельцинских мемуарах, трудно считать объективным свидетелем. Впрочем, исходя из слов самого Ельцина, можно предположить, что его посещали мысли о самоубийстве, а кроме того, он не опроверг предположений Коржакова в «Президентском марафоне», изданном в 2000 году. Это событие заметно отличалось от притворной попытки самоубийства, совершенной 9 ноября 1987 года. Через неделю после «сидения в бане», во время визита в Китай, Ельцин снова погрузился в мрачное настроение и прервал поездку, жалуясь на онемение конечностей. Коржаков, желая ободрить его, напомнил ему, что Франклин Рузвельт эффективно руководил американским правительством из инвалидного кресла.

От этих проблем Ельцин оправился, но, поскольку весной 1993 года парламент был близок к объявлению президенту импичмента, он снова, по версии Коржакова, «впал в депрессию» и начал терять нить беседы во время разговоров. Еще более усилила это состояние смерть матери — за неделю до голосования по импичменту. На день рождения президента министр безопасности Виктор Баранников подарил ему импортный пистолет и коробку боеприпасов. Ельцин хранил этот подарок в шкафу в кабинете. Встревоженный этим известием, полученным от информатора, Коржаков велел одному из кремлевских поваров вскипятить обоймы. За несколько дней до заседания съезда в присутствии Коржакова и еще двух чиновников Ельцин вытащил пистолет, зарядил его и угрожал застрелиться. Он позволил уговорить себя отказаться от этой мысли, не подозревая, что пули уже обезврежены. Коржаков утверждает, что в конце концов спилил у пистолета боек.

Начавшаяся в следующем году война в Чечне принесла Ельцину новые мучения. Президент «переживал по поводу трагедии» штурма Грозного, начавшегося 31 декабря 1994 года. Несколько дней он не отвечал на телефонные звонки и никого не принимал, даже Коржакова. Вторжение в Чечню вдобавок привело к разрыву со многими демократами, которые в свое время были на его стороне. Елена Боннэр жестко критиковала Ельцина за то, что он поддержал министра обороны Грачева. Наина Ельцина, общавшаяся с Боннэр после смерти Андрея Сахарова, позвонила ей со слезами и упреками, и после этого звонка женщины перестали разговаривать друг с другом. Раскол произошел и в движении реформаторов «Выбор России»: Егор Гайдар выступил против войны, а бывший министр финансов Борис Федоров вышел из организации в поисках более «патриотической». Из-за войны и других проблем Ельцин оказался «почти в полной политической изоляции». «Я перестал чувствовать поддержку тех, с кем начинал свою политическую карьеру». Захват заложников в Буденновске в июне 1995 года, когда Россия узнала, что такое терроризм, отправил его в новый вираж. На совещании Совета безопасности 30 июня он сделал удивительное заявление, что собирается покинуть пост президента, поскольку начал проигранную войну. Члены совета просили его не делать этого, и он взял свою угрозу назад. «Не думаю, что со стороны Ельцина это было просто игрой, — пишет не всегда симпатизировавший ему Евгений Примаков, который присутствовал на совещании в качестве директора Службы внешней разведки. — Он очень тяжело переживал все, что было связано с Чечней».

Ельцин оказался в хорошей компании. Среди современных лидеров, чьи биографии проанализировал психиатр Арнольд М. Людвиг, 14 % страдали приступами депрессии и меланхолии, которые длились по нескольку недель и даже дольше (для сравнения скажу, что из населения США подобным состоянием страдает всего 6 %), а если расширить определение депрессии, то это число достигнет 30 %. Людвиг установил, что к этому состоянию в наибольшей степени склонны выдающиеся государственные деятели, стремящиеся перестроить общество, и политики, чья власть находится под угрозой.

Но Ельцин был подвержен и апатии иной разновидности, которая не очень хорошо вписывается в обычную типологию. Как ни странно, она была связана с блестящими победами, а не с досадными поражениями.

О проявлениях этого комплекса в советский период мы уже говорили раньше — к ним относится его бегство из Москвы после выборов 1989 и 1990 годов и путча 1991 года. Снова этот паттерн проявился в первые месяцы 1992 года, когда Ельцин, не вникая в детали, позволил Гайдару и его кабинету практически самостоятельно проводить экономическую реформу. В 1993 году после успешного референдума 25 апреля Ельцин впал в ступор и отправился в долгий отпуск на Валдай. После решительной расправы с парламентом в сентябре — октябре он выполнил обещание нанести визит в Токио, несколько недель работал над текстом конституции, а потом вплоть до декабрьских выборов и голосования по конституции оказался недоступен для большинства министров и других сотрудников. Давление тех месяцев было «настолько сильным, — вспоминал Ельцин, — что до сих пор не понимаю, как организм вышел из него, как справился».

В 1994 году, протолкнув свою пропрезидентскую конституцию и тем самым обеспечив себе господство в российской политике, Ельцин, казалось бы, должен был находиться в приподнятом состоянии духа. К сожалению, всю первую половину года он пребывал в меланхолии. Вот что пишет один из его помощников: «Президентский график этого года бесстрастно фиксирует многочисленные и часто длительные отсутствия Б. Ельцина, свидетельствовавшие о том, что он переживал затяжную полосу кризиса». В марте он две недели провел в Сочи и не ездил по регионам до визита в Казань в конце мая. Ежегодный список президентских целей был согласован лишь в конце апреля, когда он подписал его, но отказался определять приоритеты. В служебной записке по поводу отсутствия графика говорится о «видимой пассивности Президента и неясности его целей и его политики».

Понять такие эпизоды сложнее, чем проявления депрессии в чистом виде, отнесенные нами к первой категории. Почему настоящие триумфы и поражение политических соперников тяготили Ельцина? Во-первых, сказывалось истощение. Когда я спросил его об этом в 2002 году, Ельцин подтвердил, что его поведение в такие моменты было формой «спада» или «передышки», а не «депрессией», и что таков был его естественный способ расслабиться после боя. Это более чем понятно. Даже революционерам и воинам иногда нужен отпуск, и после победы Ельцин обычно был апатичным и отстраненным, а не мрачным. Во время таких «передышек» до него нельзя было дозвониться, и большую часть времени он проводил на свежем воздухе.

Следует учитывать и другие факторы, кроме усталости. Измученный своими «ницшеанскими» состояниями, Ельцин тем не менее чувствовал себя в таких ситуациях как рыба в воде. Когда же они проходили, он слабел. Ельцин был не единственным лидером, подверженным подобным явлениям. Вспомните знаменитое высказывание герцога Веллингтона, произнесенное им на следующий день после битвы при Ватерлоо: «Самое ужасное, не считая проигранного сражения, — это выигранное сражение». Как заметил Александр Музыкантский, анализируя победу Ельцина на советских выборах 1989 года (см. главу 7), пауза после кризиса заставляла потенциальных союзников приходить к нему с предложениями совместных действий, и Ельцин получал возможность оценить их. Самым важным было то, что «передышка» после победы предоставляла ему возможность осмыслить дальнейший курс. Одной из наиболее плодотворных пауз стал его мораторий после путча 1991 года. Длительные тайм-ауты 1993 и 1994 годов также сопровождались обдумыванием будущего.

Тому, что победы, одержанные после 1991 года, перестали приносить ему удовлетворение, есть масса объяснений — как объективных, так и субъективных. С одной стороны, его достижения не были однозначными. В переходный период даже признанный альфа-лидер не располагает неистощимым политическим капиталом, и за авансы приходится платить высокую цену. С другой стороны, любое продвижение вперед ставило Ельцина перед необходимостью делать новый выбор, зачастую еще более сложный, чем предыдущий. Например, летом 1993 года, после победы на апрельском референдуме, Ельцин отказался от встреч с чиновниками, интеллигенцией и журналистами. Его пресс-секретарь Вячеслав Костиков был убежден, что президент избегает контактов, потому что у него нет ответов на вопросы, которые неизбежно будут заданы. В 1994 году, по мнению Костикова, такое состояние проявилось еще более заметно. Хотя новая конституция делала позицию Ельцина неприступной с правовой точки зрения, Костиков привык приходить и обнаруживать суперпрезидента в задумчивости сидящим за пустым столом. Пресс-секретарь чувствовал, что «он [Ельцин] вдруг оказался без внутреннего стержня», потому что понял: решение основных российских проблем займет пять, десять или даже больше лет. Политическая система, которую он построил, делала ответственным за решение этих проблем его и только его. «Было впечатление, — пишет Костиков, — что Ельцин растерялся перед масштабом деяний, которые он сам определил для себя в Конституции». А тем временем кадровые перестановки и уходы сотрудников лишили Ельцина самых творческих личностей, с которыми он работал бок о бок в начале первого президентского срока. Многие решения можно было переложить на надежного Черномырдина, но премьер-министр не был генератором идей, и Ельцин это отлично понимал. Более всего, по утверждению Валентина Юмашева, помогавшего Ельцину работать над его книгами, его беспокоило «не психологическое, а интеллектуальное одиночество». «Он стал ощущать — я не знаю, что делать, и вокруг меня нет людей, способных снабжать меня такими идеями, с которыми я могу идти вперед».

Не следует думать, что депрессии и «передышки» Ельцина, при всем их разнообразии, беспрерывно продолжались с первой до второй инаугурации. Постепенно он решал возникающие проблемы. В 1991 году он вернулся из Сочи, назначил Гайдара вице-премьером и начал шоковую терапию; в 1992 году он внес коррективы в рыночные реформы и сделал главой правительства Черномырдина; в 1993 году разогнал Верховный Совет и навязал свою конституцию; в 1994 году после «черного вторника» возобновил агитационные поездки и снял Виктора Геращенко с поста председателя Центробанка; в том же году он ускорил темпы приватизации; в 1995 году осторожно подвинулся в сторону переговоров с чеченскими сепаратистами; в 1996-м — решил баллотироваться на второй срок. Дело не в том, что ему не удавалось закончить начатое, а в том, что он действовал рывками, что затягивало процесс и препятствовало созданию политических коалиций, способствующих успеху.

Обсуждение психологической динамики Ельцина было бы неполным, если бы мы не упомянули о том веществе, с которым чаще всего связывали его имя, — об алкоголе. До второй половины 1980-х годов употребление спиртного не оказывало значительного влияния на его жизнь. В течение следующих десяти лет, пока Ельцину не пришлось отказаться от алкоголя, тень этого порока все разрасталась, подрывая его политическую деятельность, нанося тяжкий урон физической форме и репутации.

Хотя врачи отмечали, что после переезда в Москву Ельцин стал пить больше, и несмотря на признаки того, что алкоголь начинает влиять на процесс принятия решений, до 1991 года Ельцин держал себя в руках. Активист партии «Демократическая Россия», который с 1989 до конца 1992 года встречался с Ельциным 50–60 раз, никогда не видел его нетрезвым. Джек Мэтлок, предпоследний посол США в СССР, видел, что Ельцин пьет, но умеренно; о том же говорит и его преемник, Роберт Страусс. Александр Коржаков, чьи крайне нелицеприятные воспоминания о Ельцине были опубликованы в 1997 году и стали основным источником информации о пьянстве президента, также утверждает, что, находясь под неусыпным контролем КГБ в бытность руководителем российского парламента в 1990–1991 годах, Ельцин пил относительно мало. В феврале 1991 года, когда в пионерском лагере под Москвой отмечали его 60-летие, он пил маленькими глотками шампанское у костра и последним ушел спать.

Но многое изменилось в тот момент, когда Ельцин стал хозяином Кремля. Коржаков следил за тем, чтобы в багажнике президентского лимузина всегда имелась сумка с ежедневно пополняемым запасом спиртного, стопками и закусками. Родственники подтверждают, что с 1991 по 1994 год Ельцин постепенно пил все больше и больше. Со смертью матери он лишился внимательного родителя, всегда неодобрительно относившегося к его излишествам. В 1993 году Ельцин перешел с коньяка на «Гжелку» и настойку «Тархун»; ему также нравился коктейль из шампанского с коньяком. Водка, в 1985 году по указанию Горбачева и Лигачева исчезнувшая из кремлевского меню, в 1993 году появилась снова. Дневные теннисные матчи Ельцина часто заканчивались баней, за которой следовало застолье. Редкий обед обходился без рюмки, а в его кабинете была припрятана бутылка на черный день. Иностранным партнерам приходилось учитывать эту ельцинскую привычку. Когда Билл Клинтон позвонил ему через несколько дней после своей инаугурации в январе 1993 года, речь Ельцина была заторможенной, и «казалось, что он почти не слушает то, о чем говорил Клинтон». После этого разговора американский президент с усмешкой заметил, что «этому человеку, похоже, не помешали бы жесткие воспитательные меры». За семь лет Клинтон около пятидесяти раз беседовал с Ельциным по телефону. Чтобы обезопасить себя, помощники старались устраивать эти разговоры до ужина по московскому времени. На их первой совместной встрече в верхах, состоявшейся в Ванкувере 3–4 апреля 1993 года, в разогревочный день Ельцин опрокидывал рюмку за рюмкой, и Госсекретарь Уоррен Кристофер и другие американские официальные лица даже завели нелестную для него практику вести счет выпитому. Первая леди Хиллари Клинтон, которая часто сидела рядом с Ельциным на официальных банкетах, называла его «прекрасным собеседником» и говорила с юмором, что «он часто выпивал один-два бокала». Во время первого официального визита четы Клинтон в Москву Ельцин подробно рассказывал ей о блюдах и напитках, «со всей серьезностью заверив [ее], что красное вино защищает российских моряков на атомных подводных лодках от пагубного воздействия стронция-90».

Склонность Ельцина к чрезмерному употреблению спиртного сильнее бросалась в глаза его российским соратникам. 22 апреля 1993 года, за три дня до национального референдума о доверии ему и его политике, Ельцин выступал на грандиозном митинге и рок-концерте на Васильевском спуске. Он был явно нетрезв, и Елена Боннэр отобрала у него микрофон. К счастью, Ельцин не любил пить в одиночку, что, возможно, избавляло его от худших проблем. Но, выпивая с товарищами в первой половине 1990-х годов, он чаще отдалялся от них, чем сближался. Иногда он погружался в молчание, но при этом продолжал внимательно наблюдать за собравшимися, и тогда кое-кто сравнивал его со «спящим крокодилом». На одной такой вечеринке один из членов Совета министров произнес непристойный тост. Ему сказали, что Ельцин этого не любит, но он ответил, что шеф не слышит. На следующее утро Ельцин издал указ об увольнении этого человека, который с тех пор больше не поднимался до столь высокой должности.

В 1994 году пристрастие Ельцина к алкоголю из тайны, известной всем, превратилось в вопрос общественной значимости. 31 августа он находился в Берлине на церемонии, устроенной канцлером Колем в честь вывода последнего контингента российских войск с территории бывшей Восточной Германии. Выпивать Ельцин начал еще накануне, в отеле, вместе с министром обороны Павлом Грачевым. В день церемонии было очень жарко, но это не помешало ему продолжить. После обеда на площади перед берлинской ратушей в стиле ренессанс был устроен концерт духового оркестра местной полиции, исполнявшего марши. Ельцин отобрал у дирижера палочку и, согнувшись, несколько минут размахивал ей в воздухе, а музыканты вежливо продолжали играть. Потом Ельцин схватил микрофон и затянул не самую мелодичную версию русской песни «Калинка-малинка», завершив ее возгласом, после чего поднял вверх большой палец и послал хихикающей толпе воздушный поцелуй.

Политические советники Ельцина, группа которых присутствовала на церемонии, задумались об отставке, но потом приняли другое решение. Костиков включил в обзор прессы, ежедневно подготавливаемый для президента, язвительные статьи о берлинской оплошности. Ельцин прочел и поморщился, но ничего не сказал. Затем советники попытались уговорить Коржакова поговорить с Ельциным. Тот отказался, сказав, что уже пытался урезонивать своего шефа в прошлом, но безуспешно, и предложил написать президенту письмо. Свердловчанин Виктор Илюшин, который работал с Ельциным с 1970-х годов, сперва выступил против, считая подобные действия бессмысленными. Сверхосторожного Илюшина удалось переубедить, и Костиков начал составлять коллективное письмо. Его подписали семь человек: Костиков; Илюшин, который отредактировал текст; Коржаков и его коллега по службе безопасности Михаил Барсуков; многострадальный шеф президентского протокола Владимир Шевченко; спичрайтер Людмила Пихоя и помощник Ельцина по международным вопросам Дмитрий Рюриков. 10 сентября Коржаков лично передал письмо Ельцину на борту президентского самолета, направлявшегося в Сочи. Ехидные журналисты прозвали этот документ «Письмом помощников к своему султану» — по аналогии с названием известной картины Ильи Репина. В письме выражалось негодование по поводу замкнутости президента, его самодовольства и «царских» манер, отвращения к планированию, из-за чего многие решения принимаются под влиянием «иррациональных факторов, случайности и даже капризов», разрыва с прошлыми и потенциальными союзниками. Авторы не приписывали все или большинство проблем Ельцина исключительно алкоголю. Но, несмотря на желание пощадить чувства президента, они ясно констатировали, что, по их мнению, алкогольная зависимость — «известное русское бытовое злоупотребление» — тянет его ко дну. Берлинский инцидент было «невозможно игнорировать и трудно исправить». Помощники обратились к Ельцину с просьбой «решительно пересмотреть отношение к собственному здоровью и вредным привычкам», «исключить неожиданные исчезновения и периоды восстановления» и найти способы отдыха, которые не подразумевали бы «спорта с последующим застольем». Ни один правитель России не получал подобного письма ни до, ни после него.

Ельцин оскорбился и надулся. В течение нескольких недель он не здоровался с авторами письма, исключил некоторых из них из состава делегации, направлявшейся в Лондон и Вашингтон, а с Пихоя полгода не разговаривал. Костикова в ноябре отправили в почетную ссылку — российским послом в Ватикан. Прогуливаясь в сентябре по сочинскому пляжу, Ельцин обдумывал свое поведение. Он решил «восстанавливать силы» и ввести для себя ограничения. Таким образом, можно сказать, что авторам письма все-таки удалось донести до него смысл своего послания, хотя инциденты, в том числе и за границей, не прекратились.

От компанейских пирушек Ельцин перешел к безудержному пьянству, проливавшему бальзам на его уязвленное эго и в период невыносимой напряженности облегчавшему бремя, давившее на его плечи. Только в «Президентском марафоне» — третьей части его мемуаров, опубликованной уже после его отставки, — он смог признаться в том, что произошло: «В какой-то момент почувствовал, что алкоголь действительно средство, которое быстро снимает стресс». В Берлине Ельцин находился под влиянием эмоций момента и одновременно остро ощущал лежавший на нем колоссальный груз ответственности. «Тяжесть отступила после нескольких рюмок. И тогда, в этом состоянии легкости, можно было и оркестром дирижировать». В словах Ельцина чувствуется глубокая жалость к себе и обида на тех, кто раздул этот инцидент: «Если бы не пресловутый алкоголь — били бы за что-то другое. Нашли бы другую уязвимую точку».

Употребление алкоголя могло бы пойти на пользу психическому здоровью и уравновешенности Ельцина — если бы он знал меру и делал это в свободное от государственных обязанностей время. Придаваясь этому пороку безудержно и на официальных мероприятиях, он сам себе наносил «увечье», всем доставлявшее одни лишь неприятности. Конечно, нельзя снимать с него ответственность за эти поступки, но было бы справедливо заметить, что окружающие терпели такое поведение и даже потакали ему. Наина Ельцина изо всех сил старалась сдержать мужа и ругала его помощников, которые этого не делали. Жена и дочери президента обвиняли Александра Коржакова в том, что он поддерживает у Ельцина пагубную привычку к алкоголю и использует ее, чтобы укрепить свое положение рядом с ним. К 1995 году именно по этой причине Наина Иосифовна стала избегать общаться с Коржаковым. Коржаков подобные обвинения отрицает и в этом отчасти прав. Как указывают авторы «Эпохи Ельцина», он умел худо-бедно «регулировать процесс» и не только спаивал президента, но иногда и сдерживал его. Кроме того, Коржаков был не единственным, кто находил выгоду для себя в том, чтобы поднять рюмку с Ельциным. Виновником берлинского инцидента был Павел Грачев: «Для „лучшего министра обороны всех времен“ каждая выпитая с президентом рюмка водки была как звезда на генеральском погоне».

Упомянутое выше «письмо к султану» пришло поздно, но это был тот случай, когда поздно лучше, чем никогда. Для России и для Ельцина было бы еще лучше, если бы больше людей раньше заняли принципиальную позицию и не боялись бы высказывать ее определенно. Даже «берлинские подписанты» не решились открыто поговорить с ним о своем беспокойстве. Ельцин спросил у Пихоя, почему она подписала письмо, но никогда не говорила с ним на эту тему. «Бывают ситуации, — сказала она вполголоса, — когда легче написать, чем сказать». Это была как раз такая ситуация. «Извиняться перед помощниками не стал, — написал Ельцин в „Президентском марафоне“. — Вряд ли кто-то из них мог помочь мне. Дистанция между нами была слишком велика». Но создал эту дистанцию не кто иной, как сам Борис Ельцин, чей характер отталкивал от него всех, кто мог ему помочь.

Ельцин был не первым современным политиком, питавшим слабость к утехам Бахуса. По результатам одного исследования современных лидеров было установлено, что алкоголем в тот или иной момент злоупотребляли 15 % из них (показатель, отмечаемый и среди американского населения в целом). Кемаль Ататюрк и Уинстон Черчилль поглощали спиртное в таком количестве, какое Ельцину и не снилось. Но ни один разумный историк не стал бы сводить политическую карьеру Ататюрка или Черчилля к их пьяным выходкам. Не следует это делать и в отношении Ельцина.

Противники Ельцина и его ненавистники иногда пытались представить дело так, будто его возлияния предопределяют результаты его политики. В ноябре 1991 года Горбачев жаловался своим помощникам на то, что Геннадий Бурбулис и свита Ельцина сознательно накачивают его спиртным, чтобы вовлечь в свои сепаратистские планы, и что в таком состоянии Ельцин может стать «слепым орудием» других людей. Никаких доказательств подобных предположений нет. Иностранные партнеры считали, что пьянство Ельцина не оказывает значительного влияния на его решения и поступки, а лишь отвлекает его и удлиняет процесс общения и переговоров. На ванкуверской встрече с президентом Клинтоном в 1993 году поведение Ельцина в первый вечер «никаким образом не повлияло на его способность работать на следующее утро. Встреча увенчалась полным успехом». Во внутренней политике ни одно из решительных действий Ельцина в течение его первого президентского срока, то есть до того, как он бросил пить, не было осуществлено спьяну или под влиянием алкоголя.

Но злоупотребление алкоголем наносило ущерб президентству Ельцина другими, окольными путями. В начале 1990-х годов россияне прощали ему этот недостаток, считая его вторичным на фоне его стараний улучшить их жизнь и порой видя в пьянстве проявление душевности и избавления от запретов. Когда его тихая революция привела к новым трудностям, в ельцинской проблеме начали усматривать эгоцентризм и политическую безответственность. Слухи о неподобающем поведении стали возникать даже на пустом месте, что обижало его, но он ничего не мог поделать.

Тяга к алкоголю нарушала его график и мешала нормально общаться с людьми. В июле 1993 года Руслан Хасбулатов договорился с президентом Казахстана Нурсултаном Назарбаевым о том, чтобы тот стал посредником в переговорах между Ельциным и Верховным Советом. Их встреча должна была состояться в комплексе на улице Академика Варги («объект АБЦ»), но в назначенное время Ельцин оказался не способен к разговору, и Назарбаеву пришлось уехать, так и не повидавшись с ним. Хасбулатов обвинил в срыве переговоров «людей вокруг» Ельцина. Менее значительные политические мероприятия, например брифинги для прессы, максимально сокращали и отменяли, в то время как важность цикла «теннис-баня-застолье» только увеличивалась. Но наибольший вред алкоголь нанес здоровью Ельцина.

Проблемы со здоровьем и тенденция не обращать на них внимания возникли много лет назад. Ангины и ревматизм, перенесенные во время учебы в УПИ, когда Ельцин отказался от предписанного врачами постельного режима, впервые продемонстрировали его склонность пренебрегать советами врачей и считать, что физкультура и самообладание могут решить все проблемы. «Я, конечно, иногда рискованно обращаюсь со здоровьем, — писал он в одной из своих книг, — потому что на свой организм очень надеюсь. И как-то не особенно берегусь». В июне 1992 года он прошел первое полное медицинское обследование с 1987 года. В бюллетене, подписанном консилиумом из пяти врачей, говорилось, что он здоров, и отмечалась «высокая выносливость пациента». В последующие годы Ельцин жаловался преимущественно на легкие недомогания. Самыми серьезными состояниями были боли в спине (в сентябре 1993 года ему провели артроскопию), воспаление седалищного нерва и операция на носовой перегородке. Однако его истощенный внешний вид и частое отсутствие нередко порождали ложные и оскорбительные предположения. Кинорежиссер Эльдар Рязанов, который брал у Ельцина интервью в апреле и ноябре 1993 года, заметил, что за семь месяцев тот сильно изменился. В апреле Ельцин выглядел вполне нормально, а в ноябре сильно потел, у него были мешки под глазами, он казался «запрограммированным», его тяготило «огромное бремя вины» за развитие событий в стране. Первое ноябрьское интервью президент прервал на середине, чтобы немного поспать, и сообщил Рязанову, что теперь у него появилась привычка спать днем. В 1994 году московская элита, сплетничая о Ельцине, начала называть его «дедушкой».

Вскоре выяснилось, что главная проблема Ельцина — сердечно-сосудистое заболевание. В сентябре — октябре 1991-го, январе 1992-го и сентябре 1994 года Ельцин перенес сильнейшие приступы стенокардии, причиной которых было ишемическое нарушение кровоснабжения сердца. Последний случай, произошедший 30 сентября 1994 года, спровоцировал дипломатический скандал: Ельцин не смог встретиться с премьер-министром Ирландии, Альбертом Рейнольдсом, во время посадки самолета в Шэнноне. Это произошло всего через месяц после берлинского инцидента, и мировая пресса конечно же приписала все пьянству, которое, впрочем, тоже сыграло свою роль. Вместо Ельцина с Рейнольдсом встречался первый вице-премьер Олег Сосковец. 6 октября Ельцин извинился перед ирландским лидером, сославшись на то, что проспал. Он очень чувствительно отнесся к насмешкам по поводу его извинений. В 1995 году его симптоматика приняла угрожающие жизни размеры, вылившись в три сердечных приступа, произошедшие подряд в течение полугода: о двух первых (10 июля и 26 октября) сообщали в российской прессе, третий (в конце декабря) скрыли. После каждого приступа Ельцин оказывался в московской Центральной клинической больнице, где в общей сложности провел полтора месяца, и семь недель лечился в санатории в Барвихе. В октябре — ноябре он, лежа на больничной койке, впервые в течение длительного времени занимался государственными делами. С этого момента в его кортеже всегда присутствовала машина «скорой помощи».

Возраст, изношенность организма, жирная пища, столь популярная в России, и острое напряжение от управления страной в десятилетие великих потрясений превращали Ельцина в идеального кандидата для сердечного заболевания. Привычка злоупотреблять алкоголем увеличивала опасность. Хотя после Берлина Ельцин сократил потребление спиртного, трезвенником он не стал. Как рассказывает Коржаков, в день первого сердечного приступа Ельцин отметил назначение Михаила Барсукова директором ФСБ, произведенное в ходе послебуденновских чисток; по этому поводу Ельцин и Барсуков выпили на двоих два литра сладкого ликера «Куантро». Бывший министр здравоохранения СССР, руководитель лучшей кардиологической клиники России Евгений Чазов, консультировавший Ельцина, сказал, что своенравность пациента неизбежно приведет к новым кризисам: «Он решил показать, что все слухи о состоянии его здоровья безосновательны, и начал вести свой прежний образ жизни. Он поехал в Сочи, играл в злополучный теннис, выпивал. Конечно, все закончилось печально». Октябрьский инфаркт произошел сразу же после возвращения из поездки в США. Только после этого, по словам Чазова, Ельцин стал вести себя более осторожно, хотя и отказался от диагностической коронографии, на которой настаивали кремлевские доктора. В декабре все произошло точно так же, как и в первых двух случаях. В 1996 году, когда ему предстояло отстаивать свое кресло в борьбе с коммунистами, Ельцин относился к себе уже более бережно.

Как бы ни хотелось Ельцину удержать все это в секрете, он, очень похожий на толкающего тяжелый жернов Самсона-борца из поэмы Джона Мильтона, оказывался со своими мучениями и слабостями на всеобщем обозрении. Так случалось потому, что в 1990-х годах российские СМИ были более свободными и живыми, чем в любой другой период истории страны. В июне 1990 года цензура была запрещена новым законом СССР о печати. Двое из трех авторов законопроекта, Юрий Батурин и Михаил Федотов, при Ельцине заняли высокие посты. Российская конституция 1993 года подтвердила запрет цензуры, и во время обсуждения проекта Ельцин согласился усилить соответствующую статью.

Откровенность, с которой журналисты писали об оплошностях и грешках первого лица государства, была беспрецедентной для России. Ельцин не любил критики в свой адрес или в адрес своей политики, и у него было множество возможностей покончить с этим. Его отказ воспользоваться ими говорит о принципиальности, характере и реализме этого человека. Он понимал, что после коммунизма страна должна стать более современной, а для этого необходима пытливая и самостоятельная пресса. «Критика нужна, — утверждал он в 1992 году. — Если мы не будем критиковать сейчас, мы скатимся опять в то болото, в котором находились многие десятилетия». Подавление критики было бы признанием в трусости: «Если лидер, руководитель, Президент начинает давить на прессу, это значит, он слаб. Сильный руководитель не будет давить на прессу, даже если она его критикует».

Несколько раз ему пришлось выслушать напоминание о собственных словах. В 1994 году Ельцин попросил пресс-секретаря Костикова поговорить с его другом, редактором «Известий» Игорем Голембиовским, который печатал особенно испепеляющие статьи. Костиков ответил, что проблему можно решить, если Ельцин наделит его «полномочиями [Михаила] Суслова», непреклонного идеолога брежневского Политбюро. Ельцин оставил все как есть и стал строить свою стратегию относительно прессы, чаще прибегая к прянику, чем к кнуту. Во время его первого срока ельцинские пресс-секретари, все выходцы из числа профессиональных журналистов, помогали президенту задобрить политических репортеров и комментаторов; Горбачев в свое время общался только с главными редакторами. Ельцин мог назвать имена всех ведущих новостных программ национального телевидения (хотя смотрел только нарезку вечерних новостей, которую готовили ему помощники), основных корреспондентов нескольких российских каналов и доброй половины журналистов, составлявших «кремлевский пул», созданный Костиковым в 1994 году. Хотя официальные пресс-конференции были редкостью, Ельцин каждую неделю устраивал брифинг для репортеров и спокойно общался с ними на протокольных мероприятиях, например на аккредитациях послов.

Что касается телевидения, служившего для населения основным источником политической информации, то от советского правительства Ельцин унаследовал государственный телеканал «Останкино» (Первый канал), а в 1991 году было создано Российское телевидение, РТР (Второй канал). Ельцин не отказал себе в удовольствии прибегнуть к кадровому инструменту: в ноябре 1992 года сменил директора «Останкино» Егора Яковлева, а в феврале 1996 года — руководителя РТР Олега Попцова. Государственные каналы обладали гораздо большей самостоятельностью, чем в советские времена, — отчасти из-за отсутствия сплоченности и единых целей среди руководства, отчасти благодаря законодательным гарантиям и моральным преградам. Главным подарком Ельцина телевизионному плюрализму стало его согласие на создание первого частного канала НТВ. Канал, возглавляемый бывшим сотрудником ЦК КПСС Игорем Малашенко и принадлежавший одному из первых российских олигархов Владимиру Гусинскому, был рассчитан на образованного городского зрителя и вскоре отличился благодаря острым репортажам о московских политических скандалах и чеченской войне. НТВ вышел в эфир 10 октября 1993 года, через неделю после расстрела парламента.

Фирменной программой НТВ стала еженедельная сатирическая передача «Куклы», которая вышла в свет в ноябре 1994 года. В ней большие резиновые куклы, изображавшие известных политиков, разыгрывали скетчи, часто основанные на классике литературы или кино, роли их менялись в соответствии с репертуаром. Создатели программы сомневались, стоит ли использовать образ президента страны. Им понадобилось не слишком много времени, чтобы разрешить свои сомнения. Как и мужеподобная Маргарет Тэтчер в британской программе-прототипе «Spitting Image» («Точная копия»), пухлощекий Бориска стал в «Куклах» козырной картой. Без ведома Ельцина Александр Коржаков зимой 1994/95 года несколько раз пытался запугать НТВ. Он и его союзник в правительстве Олег Сосковец потребовали, чтобы Гусинский закрыл «Куклы», но тот этого не сделал. В июне 1995 года генеральный прокурор Алексей Ильюшенко обвинил создателей программы в клевете. Поводом послужил бурлеск «На дне», созданный на основе драмы Максима Горького. Ельцин и премьер-министр Черномырдин изображались в программе пьяными бомжами, просящими милостыню в России времен окончания шокотерапии; Бориска держал на руках плачущего младенца — Коржакова. Уголовное дело было прекращено в октябре 1995 года, и «Куклы» продолжали процветать. Два скетча — «Пир во время чумы» по драме Пушкина и «Винни-Пух», где Ельцин изображался в виде плюшевого медведя с набитой соломой головой, — были сняты руководством НТВ как чересчур острые. 150 других выпусков вышли в эфир без изменений. «Бориска» присутствовал в двух третях программ.

Для главного сценариста Виктора Шендеровича Ельцин был любимой мечтой карикатуриста. Он отлично подходил и для исполнения ролей трагических героев Уильяма Шекспира, и для персонажей русского драматурга Александра Островского — купцов или приказчиков из патриархальных семейств, ведущих пустую жизнь и страдающих от противоречий. Больше всего Шендеровичу нравился самый первый его скетч, написанный в январе 1995 года. В нем Ельцин представал в роли Гамлета, раздираемого противоречиями. «Бориска» звучным голосом актера Сергея Безрукова размышлял, «то ли он царь, то ли он демократический президент», гадал, следует ли задушить оппозицию или нужно и дальше вести либеральные реформы. Он был «многогранный… своенравный, капризный, совестливый при этом, одинокий… сам не знающий, как он завтра поступит». В одном из самых жестких выпусков «Кукол», вышедшем на экран в начале 1996 года, Ельцин предстает перед зрителями в роли главврача хирургической клиники. Шендерович искусно пользовался термином «операция», под которым подразумевалась то хирургическая процедура, то военные действия, то экономическая шокотерапия. «Бориска» разъясняет журналистам, что был избран главврачом пять лет назад «демократическим собранием тяжелобольных». И он сам, и его персонал довольно невежественны, но это их не беспокоит. «Нетвердое владение предметами и руками, — говорит он, — успешно, понимашь, компенсируется волей и приверженностью реформам!» — «А что главное?» — спрашивает рассказчик. «Главное — убедить всех, что ты главврач. Если убедил — режь что хочешь, ничего не бойся!»

В целом «Куклы» были более дружелюбны по отношению к Ельцину, чем в этом выпуске, поскольку Шендерович, Малашенко и Гусинский считали себя сторонниками президента. Чаще всего выпуски содержали и похвалы, и осторожное неодобрение и удивление. Помимо злополучных Гамлета, Фауста и Отелло (роль Дездемоны досталась мэру Москвы Юрию Лужкову, с которым Ельцин периодически конфликтовал), резиновый президент исполнял роль Бога (он самодовольно взирал на Россию из своих эмпиреев), Робинзона Крузо, удрученного горем Дон Кихота, Людовика XIII, троянского царя Приама, Великого инквизитора, султана, окруженного слугами и послами, примадонны скверного игрового шоу, дворника при советском доме с коммунальными квартирами, пожарного, автомобилиста, раздающего взятки, мафиози, престарелого пациента больницы, разгуливающего в пижаме, Калигулы, вынуждающего сенаторов провозгласить его коня консулом Рима, и это далеко не полный список.

В некоторых выпусках «Кукол» из числа наиболее запоминающихся Ельцин представал человеком, не только определяющим место и время, но и в не менее сильной степени находящимся под их влиянием. В одном из скетчей 1995 года, написанном по мотивам детских произведений Григория Остера, «Бориска», любуясь на себя в зеркало, говорит:

Если стал ты Президентом Удивительной страны, Никогда не удивляйся, Понимаешь, ничему! Дважды два тут тридцать восемь, Компас кажет на восток; Здесь царевны — из лягушек, А супы из топора! Турки — в ГУМе, урки — в Думе, Коммунисты во Христе… Оттого тут, понимаешь, И реформа не идет! Так что жарь себе указы И последствий не боись — Все равно у нас, в России, Их не выполнит никто! А хорошего захочешь — Станет хуже в тыщу раз! Тут опасно править честно — Люди могут не понять. В общем, я в недоуменьи, Очень странная страна! Лет на пять еще останусь — Разобраться, что к чему… [1184]

Из скетча следует, что основная проблема тех времен была не только в том, кто возглавлял страну, но и в охватившем Россию беспорядке, который проник Ельцину в душу и привел его к власти. Возможно, подобные шутки не пришлись Борису-борцу по нраву — он смотрел «Куклы» лишь несколько раз и решил, что это зрелище не для него. Но он не мешал смеяться другим. В стране, где политика чаще была связана со слезами, ему можно быть благодарным уже за одно это.