До 1996 года по рабочим дням и почти каждую субботу президент Ельцин поднимался в пять утра, обливался холодной водой, завтракал, просматривал документы и обзор прессы и в 8.30 был уже на работе. Из «Барвихи-4» он выезжал по Рублево-Успенскому шоссе; путь его пролегал через сосновый лес по берегу Москвы-реки, где располагались дачи советской элиты, в последние годы потесненные более просторными особняками новых русских. В Москве его лимузин быстро проносился по «правительственной трассе» — Кутузовскому проспекту и Новому Арбату — и въезжал в Кремль через Боровицкие ворота.

В Кремле Борис Ельцин работал в сводчатом, отделанном деревянными панелями кабинете в здании № 1, унаследованном от Горбачева. По его личному указанию на стол поставили лампу и письменный набор из зеленоватого уральского малахита. Уже на пенсии, в мемуарах, Ельцин описывал свой кабинет с благоговением, используя настоящее время. Слева на столе расположен пульт связи, по которому он может мгновенно связаться с любым министром или кремлевским чиновником. Деревянную поверхность стола он знает как свои пять пальцев. Если какая-то папка лежит неправильно, он испытывает «безотчетное раздражение». Аккуратные папки, подготовленные к его приезду руководителем канцелярии Валерием Семенченко, различаются по цвету: в красных, лежащих рядом с пультом связи, находятся указы, письма и бумаги, которые должны быть рассмотрены и подписаны немедленно; в белых, по центру, — менее важная корреспонденция, требующая его внимания; справа лежат зеленые папки с принятыми парламентом законопроектами и с просьбами о помиловании.

Как становится ясно из его любовного рассказа, своим рабочим местом в широком смысле Ельцин считал исполнительную власть. Окном в нее были белые папки с документами, которые он проглядывал, местами ставя галочки.

«В них вся жизнь государства. Государства, как определенной, если хотите, машины, со своим режимом управления, со своим двигателем и ходовой частью. По этим белым папкам можно понять, как работает эта машина. Не стучит ли двигатель. Не отваливаются ли колеса. В них — документы различных ведомств, министерств, ждущие согласования… за каждой строкой — сложнейшие взаимосвязи государственного управления… Именно из документов этих белых папок, порой тихо проходящих мимо общественного внимания, и состоит реальная жизнь огромного государства».

Меньше всего его занимали зеленые папки, поскольку они по большей части исходили из законодательных органов. Документы в красных папках, где лежали проекты указов, представляли собой самую суть практической деятельности президента.

«Вышел указ из папки — и состоялась отставка или назначение. Не вышел — решение не принято. Этих указов ждут порой несколько человек. Порой — вся страна… Но моя работа — это не только отставки и назначения. Не только публичные выступления и визиты… То, что лежит в [этих папках] сегодня, завтра становится итогом, вехой, главным событием. Если в папке оказалось невнятное, непродуманное решение, значит, что-то не так во всей системе. В механизме принятия решения. Что-то не так во мне» [1189] .

Как и многое другое в новой России, сфера государственного управления представляла собой особую среду, переживающую переходный период, — в ней присутствовали и элементы прошлого, и элементы реформ, и элементы в аварийном состоянии. Под давлением обстоятельств Ельцин должен был прилагать гигантские усилия, чтобы сохранить жизнеспособность государства, чтобы все колеса крутились, чтобы двигатель не замер. Но он также хотел двигать эту машину в направлении своей «антиреволюционной революции», и эта задача поглощала его ресурсов больше, чем какая-либо иная. Коллапс Советского Союза сделал посткоммунистическое государство объектом, а не только субъектом управления. Осуществляя свой личный контроль над машиной, Ельцин проявлял поистине мастерство волшебника. Хуже удавалось ему использовать контроль для достижения реальных социальных перемен.

Ельцин заимствовал многие формальные элементы государственного устройства других стран. Однако его модель посткоммунистического руководства представляла собой доморощенное смешение компонентов, которое определялось эмпирически, путем импровизации, не в меньшей степени, чем законами и организационными уставами. Ельцин черпал вдохновение в трех источниках.

Первым (и для Ельцина основным) источником было его ощущение исторической миссии, самым тесным образом связанное с его сценарием успеха и чувством собственной значимости. На первой инаугурации Ельцин заявил, что президентская форма правления отвечает исконным особенностям страны, население которой никогда не имело права голоса. Сосредоточивая политическую власть в руках человека, избранного путем свободных выборов, президентство является воплощением «новой добровольной зависимости» лидера и народа, чего никогда не было ни при царях, ни при коммунистах. Выборы президента — это ставка на реформы. «Граждане… выбрали не только личность, не только президента, но прежде всего тот путь, по которому предстоит идти нашей Родине… путь демократии, путь реформ, путь возрождения достоинства человека».

Рассказывая об исполнении своих обязанностей, Ельцин часто для усиления эффекта говорил о себе в третьем лице. Ярким примером этого может служить его выступление в октябре 1991 года, предварявшее шокотерапию. Россия и ее лидер, сказал он, находятся на распутье и должны определиться, по какому пути идти дальше. «Ваш президент» свой выбор уже сделал. «Я никогда не искал легких путей, но ясно представляю: последующие месяцы станут для меня самыми трудными. Если будет ваша поддержка и вера, готов пройти с вами этот путь до конца». Сильный руководитель государства пройдет этот путь плечом к плечу с представителями общества. Их поддержка, выраженная в процессе демократических выборов, подняла его над остальными слугами народа и дала ему защиту легитимности, как это было и во время его битвы с Михаилом Горбачевым и КПСС.

Вторым источником вдохновения Ельцина, как это ни странно, было монархическое наследие России. Идея о том, что Ельцин является реинкарнацией царя, была распространенным мотивом в дискурсе 1990-х годов (в свое время так было и со Сталиным). Горбачев, как мы уже упоминали, приписывал своему сопернику способность «вести себя как царь» и прекрасно понимал, что самому ему это не дано. Некоторые историки неодобрительно называют Ельцина «царем Борисом» и «избранным монархом», окруженным придворными и лакеями. Отдельные сторонники Ельцина в то время активно использовали роялистскую терминологию. Главным популяризатором этой идеи был губернатор-реформист, руководитель Нижнего Новгорода Борис Немцов, во время второго президентского срока Ельцина уже работавший в Москве. Он обрисовывает царственный образ президента широкими мазками:

«Ельцин — настоящий русский царь. Вот и все, со всеми плюсами и минусами. С бесшабашностью, с загулами, с решительностью и отвагой, иногда с робостью — хотя редко. В отличие от „злых“ русских царей Ельцин — „добрый“ русский царь. И незлопамятный совсем. Все-таки его комплекция играет роль: такой огромный мужик, уральский.

Конечно, вокруг него всякие интриги плетутся, и очень многие люди пытаются использовать его, использовать свою приближенность, чтобы что-то на этом заработать. Но сам он — бескорыстный человек, я в этом уверен.

Барин, конечно. Но не такой, который любит в роскоши купаться. Думаю, роскошь его вообще мало интересует. Он — царь, он чувствует прежде всего свою ответственность за то, что происходит. Сильно переживает, хотя и очень по-своему, все, что происходит со страной».

Немцов вспоминает ельцинские эскапады в августе 1991 года, за которыми он наблюдал с площади перед Белым домом: «Залез на танк, все ему честь отдают, у всех мурашки по телу — вот какой царь, президент, ничего не боится…» Дальше он рассказывает о поездке Ельцина в Нижний Новгород в начале 1992 года, когда сам Немцов был президентским представителем. Они с мэром города «были… в полном трансе», когда Ельцин устроил разнос директору завода за несъедобную пищу в заводской столовой, а потом велел Немцову уволить директора магазина за завышенные цены на масло — несмотря на то, что со 2 января государство отказалось от контроля над ценами. «Все это очень напоминало действия царя. Который наводит порядок, посещая свою вотчину».

В своих умозаключениях Немцов довольно небрежно обошелся с историей — ни один царь не рождался в крестьянском доме или на Урале. Хотя подобные высказывания не могут претендовать на статус серьезной теории, они вполне соответствуют каноническим темам российской политической культуры, в частности гармонируют с вечным образом лидера нации как отца — сурового, но родного. Став президентом, Ельцин в некотором смысле принял на себя эту роль. Как «настоящий русский царь», он присвоил себе право, когда этого требовали государственные интересы и справедливость, пренебрегать установленными правилами (милуя провинившихся), бюрократическими формальностями (обходя командные цепочки) и прецедентами (отменяя собственные указы). С рядовыми гражданами и чиновниками среднего уровня он держался по-королевски — прямая осанка, высоко поднятый подбородок, скупые жесты, повелительный тон.

Отношение Ельцина к имиджу президента-царя было двойственным. Он открыто говорил о своем восхищении Петром I и несколько раз публично называл себя Борисом I. Порой это слово беспечно использовалось в семейном кругу. Во время государственного визита в Швецию Ельцин посетовал королю Карлу-Густаву на слишком большую продолжительность дворцового банкета, включавшего в себя смену семи блюд. «Король отвечает: „Ну, понимаете, господин президент, вот есть такой ритуал, он соблюдается с XIII века“. А Ельцин ему в ответ: „Слушай, ну ты король, а я царь, и мы с тобой не можем такой вопрос решить?“ Карл-Густав попросил официантов ускорить банкет». Порой Ельцин прибегал к образу царя, отчитывая подчиненных. Однажды он закончил выговор непокорному пресс-секретарю такими словами: «Идите и делайте, что вам царь велел». И он сам, и его сотрудники не раз использовали выражение «не царское дело», имея в виду мелкие проблемы, не требующие личного внимания главы государства.

В конечном счете Ельцин все-таки признавал, что в условиях частичной демократизации России не слишком мудро говорить о монархии буквально. Он знал, что гибкость монархической легенды была большим благом и также ее главной проблемой. Избранный монарх — это оксюморон. Король выбирается по наследственному принципу, из королевской семьи, его готовят к трону с рождения, и он занимает престол до самой смерти. Ельцин был избран народом на конкретный срок и осознавал, что ему придется оставить свой пост. Беседуя со мной на эту тему, он говорил, что невозможно совместить царскую власть с демократией: «Ну как в демократическом обществе… царь может руководить? Есть какие-то демократические институты, через которые надо действовать». Когда сподвижники начинали слишком сильно давить на него по поводу той или иной деликатной проблемы, он подчас отмахивался от них: «Вы что думаете, я — царь?»

Третьим образцом, которым руководствовался Ельцин в управлении посткоммунистическим государством, было недавнее национальное прошлое России, ее советский период, и личное прошлое самого Ельцина. В его президентской деятельности отчетливо ощущались отблески его опыта работы партийным начальником в Свердловске и в Москве.

Как давний первый секретарь в провинции и в столице, Ельцин, став президентом, считал себя вправе вмешиваться в любое дело. Александр Лившиц, некоторое время бывший его экономическим советником, свидетельствует, что Ельцин обладал «менталитетом первого секретаря обкома», что выражалось в его уверенности, что его «право и обязанность [состоит в том, чтобы] принимать решения по срочным вопросам сразу и на месте». Как и в советские времена, наиболее значимыми были те приказы, которые отдавались в устной форме. Опытнейший Виктор Черномырдин это отлично понимал: «Устные задания, которые получал премьер [от Ельцина]… выполнялись неукоснительно, чего нельзя сказать об указах или даже письменных поручениях Президента. То есть слова, сказанные с глазу на глаз, по аппаратной значимости перевешивали бумаги». И в Свердловском обкоме, и в Московском горкоме Ельцин не вникал в мелочи решений, в технические вопросы управления и юридические тонкости — этими вопросами занимались специалисты. Он «понимал ограниченность своих знаний», — говорил Егор Гайдар. «Он „схватывает“ вопрос на лету… Он чувствует проблемы, а не основывается на их длительном и детальном изучении» — так отзывался о Ельцине Борис Федоров, который в первый срок его президентства занимал несколько важных постов в сфере экономики. Как истинный партийный секретарь, Ельцин хотел, чтобы дверь его кремлевского кабинета была открыта для просителей, и не фильтровал поток информации и советов. Еще раз процитирую Лившица: «Для Ельцина говорить людям, которые обращаются к нему, что ему надо посоветоваться с Лившицем или с [Георгием] Сатаровым [еще один его кремлевский помощник], было бы равносильно признанию того, что он не имеет власти, а этого он никогда не мог признавать».

Партийного секретаря Ельцин напоминал и в кадровой политике, находившейся всецело под его контролем. Незаменимых в его команде не было; он мог отстранить любого, если подозревал его в связях со своими противниками, считал, что тот недостаточно работает, просто не испытывал к нему симпатии или хотел перетасовать свою команду. Уволенный чиновник, как правило, не мог рассчитывать на аудиенцию, где ему бы объяснили причины немилости. Тот, кому Ельцин сообщал плохие новости по телефону и желал удачи, мог считать, что ему повезло; еще большей удачей было предложение новой должности. Во время первого президентского срока вице-премьеры держались на своем посту в среднем 16 месяцев, а рядовые члены Совета министров — 23. К началу избирательной кампании 1996 года у Ельцина работал уже седьмой министр финансов, шестой министр экономики и торговли, пятый министр регионального развития и четвертые министры сельского хозяйства и энергетики. В сфере национальной безопасности в первый срок у Ельцина был единственный министр обороны и два министра иностранных дел, зато на посту председателя Совета безопасности побывали трое, службу государственной безопасности возглавляли по очереди четверо, и четыре человека успели поработать министром внутренних дел.

Ельцин, как и многие тогдашние партократы, для собственной выгоды использовал знаки вежливости и мелкие услуги. Он делал это не только для того, чтобы укрепить в подчиненных преданность, как это было принято в советские времена, но и с целью заделать трещины, появившиеся в системе государственного управления после перестройки. Во время конфликта с Русланом Хасбулатовым и Верховным Советом он искусно разыграл эту карту, особенно в отношении тех, кто раньше был связан с коммунистическим истеблишментом:

«Имея огромный номенклатурный опыт, Ельцин понял, что если бывших коммунистов, даже из числа его яростных противников, деликатно, „ласково“ приближать к президентскому креслу, то их коммунистический радикализм улетучится как дым. Помимо „политических пряников“, Ельцин умело, порой цинично использовал и чисто бытовые подачки — престижная должность, квартира, дача, медицинское обслуживание в ЦКБ, машина. За политическую лояльность он мог позволить и простить многое, особенно региональным лидерам. Немало лидеров оппозиции, оппозиционных депутатов испытали на себе это искушение и в нужный момент оказались в числе „клиентов“ Президента» [1210] .

Сначала у Съезда народных депутатов имелся собственный аппарат обеспечения своих членов, такой же, как у службы премьер-министра и судейского корпуса. В ноябре 1993 года, через месяц после победы над непокорными парламентариями, Ельцин объединил под одной крышей все подразделения обслуживания федерального правительства, создав Управление делами Президента, где работало более 30 тысяч человек. Четвертое главное управление при Минздраве СССР, которое Ельцин, будучи в оппозиции, так часто критиковал, находилось под контролем исполнительной власти с 1991 года, переименованное в Медицинский центр при Правительстве РФ. В 1993-м центр был превращен в Главное медицинское управление Управделами. На должность управляющего делами Ельцин подобрал Павла Бородина, мэра Якутска, протеже Александра Коржакова. Он получил президентский наказ «хорошо кормить администрацию и правительство». С момента назначения Бородина, по сведениям от Бориса Федорова, бывшего в 1993 году министром финансов, бюджетные требования нового управления «стали расти в геометрической прогрессии». Кремлевский интендант проявил исключительную изобретательность в деле частичного перевода своего ведомства на рыночные рельсы — в первую очередь, для финансирования специальных проектов, таких как реконструкция Кремля, хотя многие подозревали, что средства идут и на обогащение чиновников. Управделами не просто распоряжалось наследством советского времени (офисные и жилые здания, ЦКБ и другие клиники, гостиницы, фермы, строительные организации и ателье), но занималось еще и платным медицинским обслуживанием, банковским делом, коммерческой недвижимостью и даже экспортом нефти. По поручению Ельцина Бородин распределял блага — кабинеты, квартиры и дачи, путевки, направления на госпитализацию и даже книги и мобильные телефоны — среди чиновников, законодателей и судей.

Бородин, которого все называли просто Пал Палычем, был бонвиваном и имел репутацию лучшего шутника и балагура, способного соперничать с профессиональными комиками. На президентских обедах и ужинах он исполнял роль тамады и был единственным чиновником, кому позволялось рассказывать анекдоты на этих мероприятиях. Работа «министерства привилегий», как прозвали управление журналисты, была делом нешуточным. Во имя Ельцина и демократии Управделами снабжало новую элиту в масштабах, несопоставимых с советскими временами. Почва оказалась плодородной: в России начали открыто продавать жилье и другие товары и услуги, а государственные чиновники не имели возможности приобретать все это на свое жалованье, и любое изменение официального статуса по-прежнему требовало массы согласований и разрешений. Выдаваемые «пряники» могли быть и отобраны. Когда летом 1995-го и весной 1996 года Ельцину понадобилось добиться от Госдумы желаемых результатов, он дал понять депутатам, что если Дума будет распущена, то они потеряют свои кабинеты, помощников, право отправлять франкированные письма и комфортабельные квартиры в Москве.

Все это отнюдь не говорит о том, что Ельцин на посту президента был всего лишь переродившимся партийным секретарем. До 1980-х годов региональные руководители КПСС, хотя и могли почти безраздельно властвовать в своих вотчинах, должны были отчитываться перед Генеральным секретарем, а этого поста в партии Ельцин никогда не занимал. Став президентом, он не подчинялся никому, а своим собственным постом был обязан избирателям. Его отказ вдаваться в детали был чертой характера, не сводившейся к опыту, приобретенному во времена партийной карьеры. Некоторые его административные рычаги, ассоциирующиеся с советской партократией (например, кадровая политика и распределение благ), использовались и в другие времена, например в период расцвета так называемых «политических машин» в крупных американских городах. Формула советской политики была сплавом «машинных» технологий, полицейского государства, плановой экономики и коммунистической идеологии, и нельзя не заметить, что после 1991 года все эти элементы исчезли. Ельцин не хотел или не мог преследовать диссидентов, цензурировать прессу или набрать 99,99 % голосов на выборах с единственным кандидатом; у него не было жесткой идеологии и монолитного аппарата агитпропа. В сфере привилегий он держался в стороне от решений Павла Бородина. Его свободу действий ограничивали законодательные органы и жаждущие разоблачений журналисты — при советской власти ни того ни другого не существовало. Лишь когда предмет вожделения был в большом дефиците, а очередь слишком велика (лучший пример — государственные дачи), Бородин и Управделами в самом деле получали возможность вознаградить любимчика. Оставив государственную службу в 1990-х годах, большинство чиновников уровня министров, советников президента или губернаторов оказывались предоставленными самим себе и могли не ожидать ни помощи, ни козней со стороны Кремля.

Для причудливой и сложной роли Ельцина в управлении государством значимы все три парадигмы: историческая, монархическая и партийная. Но ближе всего его самовосприятию была именно первая, несущая в себе сознание высокой миссии. Насколько эффективен был ельцинский рецепт управления на практике? Будучи оппозиционером, он предлагал себя народу в качестве наилучшей альтернативы Горбачеву, методы правления которого безнадежно устарели. Придя к власти, он сумел провести такой вариант конституции, который наделял его ранее недоступными полномочиями. Оптимист предсказал бы, что роль государства в новой России будет более активной и последовательной, чем раньше, и некоторое время так оно и было, но не всегда. Роль Ельцина как лидера была ограничена неорганизованностью среды, в которой ему приходилось действовать, и институциональными противовесами. Кроме того, влияние на него оказывала его собственная концепция политики переходного периода.

Результаты можно было видеть в главной подведомственной ему области, то есть в органах исполнительной власти в Москве. Ельцин, как никто, красноречиво заявлял о недостатках государственного управления, возникших после падения коммунизма. Свое первое президентское послание Федеральному собранию в 1994 году он назвал «Об укреплении российского государства». В начале его Ельцин говорил о «разрыве между конституционными принципами и реальной практикой» управления. Россия отвергла автократию, но не нашла ей работоспособной альтернативы, и это подтачивало ход реформ.

«Отказавшись от командного принципа осуществления власти, государство так и не смогло в полной мере овладеть правовым принципом. Это вызвало такие угрожающие явления, как… расцвет бюрократизма, который заглушает рост новых экономических отношений… включение части чиновничества на разных уровнях в политическую борьбу, что приводит к саботажу государственных решений… коррупция, проникшая в государственный и муниципальный аппарат… низкий уровень исполнительской дисциплины… рассогласованность в работе министерств, ведомств… Нужно открыто признать: демократические принципы организации власти все больше и больше дискредитируются. Формируется негативный образ демократии как слабой, аморфной власти, мало что дающей большинству людей и отстаивающей прежде всего свои корпоративные интересы. Российское общество обрело свободу, но пока не ощутило демократию как систему сильной и в то же время целиком ответственной перед народом государственной власти» [1217] .

Конституция 1993 года положила конец борьбе между исполнительной и законодательной властью, но мало что сделала для наведения порядка в исполнительной власти, кроме отмены поста вице-президента, использованного Александром Руцким для атаки на президента. Одним из вариантов было бы устранение ее структурной двойственности. Геннадий Бурбулис хотел упразднить институт премьер-министра и сделать президента однозначным руководителем исполнительной власти, как в США, с тем чтобы главы министерств отчитывались непосредственно перед ним и образовывали президентский кабинет. Первый шаг к реализации этой цели Бурбулис видел в совмещении постов президента и премьера, как это сделал Ельцин осенью 1991 года. Сначала Ельцину эта идея понравилась, но к середине 1992 года он ей воспротивился, поскольку хотел переложить всю черновую работу по реформам на другого человека, сделав его своего рода громоотводом. Как сказал в одном из интервью Бурбулис: «Пусть президент [так думал Ельцин] будет той главной волей по стратегическим целям, но трудности и неприятности и обременительные решения в текущем моменте пусть принимают те, кого можно будет за это снять». Новая конституция закрепила разделение между всенародно избранным президентом и премьер-министром, утверждаемым парламентом и ответственным за повседневную работу и бюджет. Подобное решение напоминало французскую Пятую республику де Голля. В некотором смысле в нем проявилось и советское наследие: большую часть коммунистического периода посты генсека КПСС и председателя Совета министров занимали разные люди, но руководящая роль при этом оставалась за партийным лидером.

Центробежных потоков внутри государственного аппарата никогда не хватало на то, чтобы подтолкнуть Ельцина к радикальным действиям. Бюрократия, лишившаяся своей роли прислужницы при партийном аппарате и утратившая экономическую монополию из-за рыночных реформ, казалась ему обезглавленным монстром, не представляющим сиюминутной угрозы. Хотелось бы сделать ее менее коррумпированной и более ответственной, но подобные цели не были для Ельцина главным приоритетом. К тому же любого высокопоставленного чиновника, пойманного на месте преступления, всегда можно было уволить. В августе 1993 года, например, Ельцин отстранил от должности министра безопасности Виктора Баранникова, уличенного во взяточничестве, после чего тот переметнулся на другую сторону в конституционном конфликте и после октябрьского расстрела парламента был арестован. В ноябре 1994 года Ельцин уволил заместителя министра обороны Матвея Бурлакова, которого журналисты обвиняли в том, что он обогатился в процессе вывода советских войск из Германии; под суд генерала так и не отдали. В рамках борьбы с систематическим взяточничеством, откатами и подлогами Ельцин издал целый ряд указов, но пользы от них было мало. Лидер реформистской партии «Яблоко» Григорий Явлинский потребовал от президента, чтобы он начал полномасштабную борьбу с коррупцией — только при этом условии Явлинский согласился поддержать его на выборах 1996 года, но Ельцин в ответ только пожал плечами: «Ну что я могу поделать — это же Россия!»

Оценивая деятельность Бориса Ельцина в области принятия решений, следует применять адекватные критерии. Прогрессивные государственные деятели в демократических или полудемократических странах не решают проблемы единолично. Они выявляют проблему, запускают процесс и начинают действовать. Когда к ним присоединяются последователи, это может служить целям лидера и укреплять его влияние; иногда отношения формируют сами последователи, так что сами лидеры оказываются ими ведомы; порой же отношения служат обоюдному усилению участников, как в 1930-х это произошло с Франклином Рузвельтом и коалицией «Нового курса» в США. Самые преуспевающие лидеры учитывают материальные и психологические потребности своих последователей и таким образом побуждают их вкладываться в общее дело и вырабатывать подходящие условия игры.

До 1991 года Ельцин, как правило, действовал так, чтобы способствовать взаимному усилению как самого себя, так и своих сторонников на улицах и в коридорах власти. Оказавшись в Кремле, он сохранил прежний курс с одной только разницей: расширение полномочий других стало двусмысленным и, можно сказать, шизофреническим — от имени Ельцина поочередно или одновременно выступали люди, имеющие самые разные, порой абсолютно противоречащие друг другу политические взгляды. Как ни странно, командная работа была не по плечу и не по вкусу президентской команде.

Вопрос о руководителе в этой команде не стоял. Игрок, не отвечающий требованиям капитана, мог ощутить его пренебрежение за несколько месяцев до окончательной отставки. В июле 1994 года Ельцин путешествовал по Енисею в сопровождении губернатора Красноярского края Валерия Зубова. Ему не понравились шутки пресс-секретаря Вячеслава Костикова, и он приказал выбросить его за борт прямо в одежде. Костикова спас Павел Бородин, так что пострадало только самолюбие пресс-секретаря. В 1995 году пришла очередь министра иностранных дел Андрея Козырева. На пресс-конференциях в июле и сентябре Ельцин отзывался о нем весьма неодобрительно. В октябре они отправились в Америку, и американцы с удивлением наблюдали за тем, как министр выходит из президентского самолета через заднюю дверь. Козырева разместили в самом последнем автомобиле кортежа и запретили ему сопровождать Ельцина в ООН, после чего он «в одиночестве удалился в свой отель». В январе 1996 года Ельцин сменил Козырева на Евгения Примакова.

На брифингах Ельцин никогда заранее не предупреждал выступающих о том, какие вопросы собирается задать. Не была исключением и проходившая по вторникам утренняя встреча с премьер-министром, вторым человеком в государстве после президента. «…Такая подсказка не соответствовала стилю Б. Ельцина. Он хотел, чтобы в еженедельном спектакле оставалась интрига, что-то неожиданное для премьера. Конечно, последнего это не радовало». Глава правительства тоже имел право задавать вопросы президенту, и Ельцин до начала совещания никогда не интересовался этими вопросами. При личных встречах, происходящих по его инициативе, он выслушивал общие соображения, а потом просил выделить спорные моменты, которые могли породить политические проблемы или практические сложности. Если встреча происходила по инициативе подчиненного, Ельцин часто сидел с абсолютно непроницаемым лицом. Во время многих интервью мне говорили, что в подобных ситуациях гость чувствовал себя пойманным в некое «магнитное поле» или как кролик под взглядом удава, который может нанести удар без предупреждения. Костиков вполне убедительно объяснял такую манеру поведения Ельцина его работой в аппарате КПСС, где «за лишнее слово, за слишком откровенный взгляд можно было поплатиться карьерой», а также решимостью защититься от людей, «которые готовы менять суждение в зависимости от движения бровей высокого лица». В этом проявлялись и чисто личные особенности его управленческого стиля. «Люблю в разговоре резкие повороты, иногда паузы, неожиданные переходы, держу ритм и терпеть не могу тупую монотонность», — размышлял об этом Ельцин в последнем томе мемуаров.

На совещаниях, где присутствовало множество определяющих политику лиц, Ельцин держал всех в напряжении, лично распределяя места за столом и иногда меняя порядок в самую последнюю минуту, заставляя людей располагаться ближе или дальше от него. Если у него уже было решение проблемы, он мог прислушаться к совету относительно того, как сделать лучше, но терпеть не мог, когда ему противоречили. Если он пересматривал позицию, то делал это, присваивая чужое мнение и не упоминая имени автора идеи: он «публично поддерживал ранее отвергнутую им точку зрения, не называя имен». Если дискуссия казалась ему непродуктивной, Ельцин мог внезапно покинуть комнату, производя тем самым оглушающий эффект и оставляя прочих участников встречи в нетерпеливом ожидании, которое могло продлиться 20–30 минут. Подписание служебных записок или других значимых документов — но не законов и не указов, потому что последние требовали более серьезной работы, — порой вызывало «ельцинскую паузу». Президент мог целую минуту перечитывать текст слово за словом, после чего он обводил зрителей взглядом, подворачивал рукав рубашки и подписывал документ перьевой ручкой. Иногда он уже открывал ручку, но вдруг обнаруживал ошибку или проблему и забраковывал документ. Авторам приходилось срочно искать себе оправдания, а Ельцин обычно забирал неподписанный документ с собой.

Еще одним проявлением аналогичного поведения было стремление Ельцина брать на себя роль суда высшей инстанции для просителей. Это отчасти объяснялось его популизмом, заставлявшим его прислушиваться к голосу народа, а отчасти — привычкой партийного руководителя, имевшего право решать все споры. В первые годы в Кремле Ельцин вел себя подобным образом довольно часто. «Очевидцы рассказывают, — писал один политический журналист, — что с утра до вечера на приемную Б. Н. Ельцина идет атака ходоков и просителей с проектами указов в карманах». Поскольку просьб было гораздо больше, чем был в состоянии рассмотреть Ельцин, процессом стали руководить чиновники, которые и определяли, кому дать «доступ к телу» и какие указы поставить в первую очередь. Слаженность и понятность процедуры никого не волновали. «Они же заказывают экспертизу проектов и оценивают ее результаты. Они же „докладывают“ проекты на подпись, правя тексты по своему разумению. В итоге сегодняшние указы зачастую противоречат вчерашним и позавчерашним».

Понимая опасность такой ситуации, работники кремлевского аппарата во время первого срока пытались рационализировать процесс, ограничивая доступ к Ельцину просителей кредитов, дотаций и «казенных пирогов». В феврале 1995 года был принят указ № 226, над которым долго трудились Александр Лившиц и Анатолий Чубайс. Теперь требовалось, чтобы любое президентское решение, касающееся бюджетных средств, сначала утверждалось Советом министров. Ельцин находил способы обойти эту волокиту, действуя, как правило, экспромтом. Управление делами Президента и Центр президентских программ, возглавляемый Николаем Малышевым, выделяли немало средств неофициально, аналогичным образом действовали и губернаторы. Евгений Ясин, который в 1995 году, сразу после принятия указа № 226, занимал пост министра экономики, возражал против выделения дополнительных финансовых кредитов на обновление автомобильного завода в Краснодарском крае. Ельцин возмутился: «И кто из нас президент России? Мне говорят, что вы саботажник, и теперь это очевидно. Я отдал вам приказ. А как его выполнить — это уже ваша проблема». Лазейка была найдена, и кредит выделили.

Подобное поведение было характерно не только для Ельцина, но и для всей руководящей когорты, которую он собрал и которая постоянно делилась на группировки чиновников, боровшиеся друг с другом и перетекавшие в новые группировки. Почему это происходило? Отчасти потому, что Ельцин не мог все контролировать и был вынужден находить компромиссы с другими силами политической системы. В сфере исполнительной власти на смену жесткому партийному ошейнику не пришли главенство закона и коллективная ответственность, преобладающие в кабинетах и ведомствах стран развитой демократии. Оказавшись в условиях правовой неопределенности, все ведомства добивались автаркии, и границы между сферами их компетенции, не определенные с самого начала, практически исчезли — «все интересовались всем». Серьезно ограничивали власть Ельцина и законодательные органы. Съезд народных депутатов сыграл главную роль в смещении экономистов-либералов вроде Егора Гайдара и замене их более консервативными фигурами, такими как Виктор Черномырдин. Хотя Госдума обладала меньшими полномочиями, Ельцин продолжал «приносить в жертву… занимавших важные посты чиновников для того, чтобы задобрить парламент, который враждебно относился к рьяным реформаторам». Это происходило после думских выборов и в 1993 и в 1995 годах. После первых выборов Гайдар во второй раз был выведен из состава правительства, а после вторых были сняты Чубайс, министр иностранных дел Козырев и другие.

Немаловажную роль в разобщении исполнительной власти играл и личный характер самого Ельцина. Во-первых, ему нравилось рисковать и мериться силами с людьми, обладающими столь же сильными характерами, как и он сам. Ельцин несколько раз говорил Чубайсу, что «он очень любит работать с умными людьми и даже людьми, которые умнее, чем он сам». Он бы никогда не выбрал человека, метящего на его место или не относящегося к нему с должным почтением. За исключением этих ограничений, при выборе сотрудников личные качества имели почти такое же значение, как и политические взгляды. Под свое широкое крыло Ельцин принял всех — и интеллектуалов и полуинтеллектуалов, и красных директоров времен плановой экономики, и бывших аппаратчиков, и журналистов, и офицеров силовых структур, и олигархов, и их прихвостней. Если кто-то не справлялся с работой, его просто отправляли на пенсию без всяких колебаний.

Для тех, чей вклад в работу или общество Ельцин особенно ценил, он придумывал новые должности, мало беспокоясь о том, как это повлияет на ситуацию на всем поле. В 1990–1991 годах, все еще возглавляя парламент РСФСР, он в качестве утешительного приза для кандидата на пост премьер-министра Михаила Бочарова создал некий Верховный экономический совет. Через пять месяцев Бочаров подал в отставку, так и не сумев за это время встретиться с Ельциным, чтобы обсудить программу работы совета. В 1990 году Ельцин сделал Геннадия Бурбулиса «уполномоченным представителем Председателя Верховного Совета», в 1991–1992 годах Бурбулис был «государственным секретарем России». Полномочия на обеих должностях, по сути, сводились к выполнению заданий, исходящих от Ельцина. Почти целый год (1992–1993) в правительстве было два ведомства по печати: одно возглавлял его бывший коллега по МГК КПСС Михаил Полторанин, второе — юрист и журналист Михаил Федотов. Такая ситуация сложилась из-за желания Ельцина защитить Полторанина от Верховного Совета и из-за некоторой неопределенности отношений между государством и средствами массовой информации. С 1992 по 1994 год Шамиль Тарпищев, руководитель российской теннисной команды и личный тренер и партнер Ельцина по парной игре, работал «советником Президента РФ по делам спорта и физической культуры» и имел в своем распоряжении кабинет в Кремле.

Вера Ельцина в важность личной независимости удерживала его от мелочной опеки над своими сотрудниками. Он кратко беседовал с назначаемым лицом и просил его обращаться лишь по принципиально важным вопросам, после чего человек приступал к работе. Помощники президента каждую неделю готовили ему отчеты на одной-двух страницах; остальные обращались к нему только по неотложным вопросам и лишь с короткими обращениями. Это не означало, что назначенец мог вздохнуть с облегчением — президент никогда не терял бдительности в отношении работавших с ним людей. «Б. Ельцин редко давал конкретные поручения сотрудникам своего аппарата, но внимательно следил за тем, насколько самостоятельны и энергичны его сотрудники, и поощрял такую самодеятельность». В случае возникновения политического скандала самостоятельность не становилась спасением, а отходила на второй план на фоне желаний президента, если таковые им высказывались. Лучше всего было вести себя так, как Виктор Черномырдин: «Он [Ельцин] не вмешивался в мою работу, в… то, что положено делать правительству. Но я ничего не делал, основные вопросы не согласовав с ним». Многим другим не удалось так же ловко справиться со столь сложной задачей.

Разнообразие взглядов в бюрократии и в президентском окружении давало Ельцину еще одну выгоду. В перегруженном государстве со слабой властью дублирование и быстрая ротация сотрудников обеспечивали некоторую защиту от местных промахов. Если один подчиненный со своими приближенными не справлялся с задачей, второй или третий могли справиться лучше. Этим Олег Попцов объясняет чисто российскую аномалию — наличие нескольких армий и квазиармий (Министерство обороны, МВД, пограничные войска, железнодорожные войска и т. п.), когда страна не могла себе позволить даже одну: «Все по той же причине: от шатания, от неуверенности. Если одна не защитит, другую на помощь позовем». В разобщенном обществе президент считал вполне уместным поддерживать фракционность не только в законодательной, но и в исполнительной власти. В 2001 году он сказал в беседе со мной: «На это приходилось идти. Это должно было быть. Такая ситуация [наверху] отражала положение сил в стране». Ельцинская система сдержек и противовесов была предназначена не для защиты общества от посягательств государства, как это было в 80-х годах XVIII века в Америке (об этом можно прочитать в классическом сборнике статей «Федералист» (1788), в котором разъясняется значение положений Конституции США), а скорее для подмены затормозившегося в развитии гражданского общества, для защиты президента от дисфункции государства и для обеспечения в недрах правительства принципа «разделяй и властвуй».

В сфере экономики, хотя Ельцин и позволил либералам проводить рыночные реформы и приватизацию, он непреклонно стоял на том, чтобы найти в своем правительстве место для консервативных хозяйственников из плановой экономики, и не обращал внимания на противоречивые сигналы, которые оно посылало по поводу его политики и позиции премьер-министра. Красный директор Юрий Скоков, занимавшийся ракетами и космическими аппаратами, в 1990–1991 годах был назначен первым вице-премьером, в 1991–1992 годах стал секретарем Совета по делам Федерации и территорий при Президенте, а в 1992–1993 годах — секретарем Совета безопасности при Президенте. Он вел переговоры с путчистами в августе 1991 года и был сторонником осмотрительной экономической политики. Вот что пишет о нем Ельцин:

«Скоков — умный человек, это первое, что надо о нем сказать. И очень закрытый. Силаев… и Гайдар… чувствовали исходящую от Скокова скрытую угрозу, не раз и не два конфликтовали со мной из-за него.

Какова же роль Скокова в окружении Ельцина? — возникает законный вопрос. Скоков — реальный „теневой“ премьер-министр, которого я всегда как бы имел в виду. Я понимал, что общая политическая позиция Скокова, тем более в вопросах экономики, сильно отличается от моей, от позиции Гайдара или того же Бурбулиса. Его двойственность всегда беспокоила моих сторонников. Но я считал: если человек понимает, что сейчас в России надо работать на сильную власть, а не против нее, — что же в этом плохого? Пусть „теневой“ премьер… подстегивает премьера реального» [1240] .

Ельцин разуверился в Скокове и снял его только тогда, когда весной 1993 года тот переметнулся на сторону парламента.

Черномырдин, ставший премьер-министром в декабре 1992 года, не продержался бы на своем месте так долго (почти две трети того времени, пока был у власти Ельцин), если бы не умел мириться с привычкой президента жонглировать людьми и интересами и не использовал те же приемы сам. Свердловский строитель Олег Лобов, которому от Юрия Скокова и вице-премьера Георгия Хижи достались некоторые обязанности в области военно-промышленного комплекса, пытался замедлить программу приватизации. Он написал президенту по этому вопросу несколько служебных записок: «Он никогда не высказал своего неудовольствия по поводу того, что я писал. Никогда не сказал, что я не прав, наоборот, удивлялся, почему это не движется или не рассматривается». Металлург Олег Сосковец стал первым вице-премьером осенью 1993 года, взяв на себя ответственность за тяжелую промышленность и оборонный комплекс и возглавив важную правительственную комиссию «по оперативным вопросам». Сосковец беззастенчиво выбивал для своих протеже государственные кредиты, дотации и таможенные тарифы и через Коржакова сумел построить особые отношения с Ельциным. Вплоть до своего увольнения в июне 1996 года он был головной болью для Черномырдина.

Наблюдая за происходящим из Кремля, президент сознавал опасность своего полицентрического modus operandi. Начиная с 1991 года он ввел в действие несколько «предохранителей», нацеленных на предотвращение распада государственного аппарата на мелкие, враждебно настроенные части и последующего наступления хаоса. Одним из таких средств стало установление полного контроля над сверхчувствительным участком — национальной безопасностью и внешней политикой. Эти вопросы решались только президентом и главами соответствующих учреждений. Ельцин каждую неделю лично встречался с министром иностранных дел, руководителем службы внешней разведки и главами ФСБ и МВД, исключив из рассмотрения этих вопросов как премьер-министра, так и большинство кремлевских работников.

Еще одним незамысловатым способом контроля стало размещение на стратегических постах своих ставленников из числа приобретенных на более ранних этапах политической карьеры знакомых, как традиционно поступали руководители КПСС. Поскольку работа Ельцина в Московской партийной организации продолжалась недолго и сопровождалась потрясениями, лишь немногие сотрудники МГК получили работу в президентском аппарате. Исключение составили Виктор Илюшин (начинавший свою карьеру вместе с Ельциным в Свердловске), Валерий Семенченко и Михаил Полторанин. Лучшей опорой Ельцина была «свердловская диаспора», где он нашел себе руководителя Администрации Президента с 1991 по 1993 год (Юрий Петров), первого помощника с 1991 по 1996 год (Илюшин), руководителя хозяйственного управления (партаппаратчик со стажем Федор Морщаков, занимавший этот пост до прихода Павла Бородина) и агента президента в Совете министров и Совете безопасности (Олег Лобов). Геннадий Бурбулис, главный спичрайтер Людмила Пихоя и ее коллега Александр Ильин тоже были свердловчанами; все они преподавали в учебном заведении, которое, на их счастье, оказалось ельцинской альма-матер, — в Уральском политехническом институте. «В кругу земляков чувствуешь себя увереннее, теплее», — говорит Пихоя. Впрочем, на земляков Ельцин опирался умеренно, опасаясь обвинений в местничестве и желая сохранить полную свободу в кадровой политике. Бурбулис покинул президента в конце 1992 года, Петров — в начале 1993 года; за ними последовали и остальные. После этого свердловчан в администрации больше не появлялось.

С этой тактикой была связана и ельцинская привычка искать и находить новых фаворитов. Ими могли стать разнообразные знакомые и люди, с которыми было приятно проводить время, — с ними у Ельцина складывались неформальные отношения. Примерами таких любимчиков могут быть Олег Сосковец или первый вице-премьер в 1992–1993 годах и председатель Совета Федерации в 1994–1995 годах Владимир Шумейко. Фавориты могли быть и из числа «младотурок», сторонников реформ, как, например, Анатолий Чубайс, Борис Федоров и Сергей Шахрай. Чтобы продемонстрировать свою симпатию Федорову, жаловавшемуся на премьер-министра, Ельцин несколько раз в его присутствии звонил Черномырдину. Федоров видел особую доверительность в том, что Ельцин не говорил Виктору Степановичу, что не один в кабинете, и гримасничал во время беседы.

Персонализация и разъединенность в государственном аппарате могли бы корректироваться благодаря коллегиальной системе обобщения информации, разборам конфликтов и служению единой цели. Ельцин же упрямо стоял против чего-либо подобного — и это совершенно неудивительно, если принять во внимание его индивидуализм и интуитивный подход к политической деятельности. Будучи не понаслышке знаком с изобилием различных комитетов, бюро и секретариатов, существовавшим в коммунистические времена, он приобрел отвращение к коллективному принятию решений, из чего можно сделать вывод о том, что к советскому наследию Ельцин относился весьма избирательно.

В течение семи месяцев 1991–1992 годов, когда Ельцин совмещал посты президента и премьер-министра, ему приходилось председательствовать на заседаниях Совета министров. Он не испытывал ничего, кроме неприязни, и к этой неповоротливой организации, и к унылой атмосфере, царившей на этих встречах. Бурбулис и Гайдар, понаблюдав несколько месяцев за тем, как Ельцин, будто лунатик, продирается через скучную процедуру заседаний, предложили собираться два раза в неделю. По вторникам проходило рабочее совещание с бутербродами и чаем, на котором Ельцин не присутствовал; еще одна встреча — уже с его участием — происходила по четвергам, на ней одобрялись решения, принятые во вторник. Ельцин с облегчением переложил всю кабинетную бумажную работу на Бурбулиса, а после весны 1992 года — на Гайдара. Ельцинская конституция давала президенту право (он сам вписал эту статью в проект) возглавлять любое заседание Совета министров. После 1993 года он использовал это право крайне редко (и всего два раза на протяжении второго срока) и в основном для того, чтобы сделать заявление перед телевизионными камерами. Установившаяся практика работы и солидные размеры Совета мешали Ельцину воспринимать его в качестве способного на серьезные решения органа, как это было и с его советским предшественником. 50–60 чиновников сидели в зале, глядя вперед, словно школьники в классе. Все замечания делались через микрофон с трибуны, стоявшей в передней части зала. Голосования практически никогда не проводились.

Больше надежд на восстановление управляемости государства подавал российский Государственный совет, функционировавший в 1991–1992 годах. Совет был создан в июле 1991 года по замыслу Бурбулиса и группы интеллигентов-западников, объединившихся вокруг Ельцина во время его борьбы за власть. Они хотели сформировать коллегиальный орган, который заседал бы на высшем уровне и определял курс и приоритеты, не увязая в деталях. Предполагалось, что члены Совета будут иметь личный доступ к президенту; он должен был председательствовать на их формальных встречах, нацеленных на изучение общей картины. Бурбулис намеревался превратить Госсовет в орган, способный модернизировать процесс принятия политических решений, и видел его роль в том, чтобы стать аналитическим центром для работы над руководящими идеями. Совет должен был «разрабатывать для главы государства принципиальные вопросы развития страны и собрать под его крышей единомышленников, разбросанных по другим структурам».

Главными членами Госсовета были Бурбулис и пять «государственных советников», назначенных Ельциным ответственными за реформы в специфических секторах: Екатерина Лахова отвечала за женские и социальные проблемы, Сергей Шахрай — за законодательные инициативы, Юрий Скоков — за оборону, Сергей Станкевич — за политику, Галина Старовойтова — за национальные вопросы. Бурбулис, Шахрай, Станкевич и Старовойтова были передовыми учеными; Лахова, педиатр из Свердловска, занимала центристские позиции; Скоков был чиновником и охранительным державником. Вместе с ними в состав Совета входили пять министров, придерживавшихся либеральных взглядов. Егор Гайдар и вице-президент Руцкой, боясь быть отстраненными от принятия решений, попросили права участвовать в его работе. Бурбулис, отклонивший предложение возглавить президентскую администрацию, оказался не самым подходящим агитатором за подобный институт. Юрий Петров, Виктор Илюшин и ветераны партийного аппарата, к которым Ельцин обращался за помощью, дали работе Госсовета самую холодную оценку, равно как и министры и парламентарии, не желавшие делиться властью.

Злословие осталось бы безрезультатным, если бы Ельцин не терзался сомнениями. Они были связаны с подоплекой существования совета, которая, как позже честно признался Станкевич, состояла в том, чтобы «компенсировать» ельцинские «недостатки» и его недостаточное «видение будущего». Известный своей нелюбовью к наставлениям, Ельцин всячески уклонялся от совместной с Госсоветом работы. Он не придерживался твердого расписания, не назначал новых советников и пропускал большую часть ранних заседаний. Их приходилось вести Бурбулису, что было нелегко с учетом того, что за столом собирались политические тяжеловесы. Прочитав в прессе о том, что совет поднимает работу правительства на новую высоту и что Бурбулис превратился в «серого кардинала», который дергает за ниточки из-за кулис, Ельцин оскорбился: «Это, конечно, чушь: для того чтобы быть „кардиналом“, надо иметь в кресле президента безвольную фигуру, мягкую и апатичную» — прилагательные, несовместимые с характером президента России. Госсовет собирался дважды в месяц, пока в мае 1992 года Ельцин его не распустил. Среди государственных советников, теперь называвшихся «президентскими», самую удачную карьеру сделал Шахрай, который стал министром; Лахова занялась избирательной политикой, а Скоков остался в Совете безопасности, созданном по указу Ельцина в апреле 1992 года. Бурбулис и Старовойтова были уволены в ноябре 1992 года, а потерявший кремлевский кабинет и связь с президентом Станкевич — в декабре 1993 года. Президентский совет под председательством Ельцина продолжал функционировать на общественных началах в течение его первого срока. В состав совета входили около тридцати «законодателей мнений», и работа в нем представляла собой нечто вроде смотрин для будущих помощников.

Время от времени журналисты и аналитики заявляли, что какой-нибудь другой орган добился успеха там, где это не удалось Госсовету. Рассуждения на эту тему неизбежно всем наскучили. От скромных просьб сотрудников о встрече с президентом в узком кругу отшучивались. В 1994 году на приеме в честь 63-летия Ельцина Георгий Сатаров приветствовал президента и сказал, что было бы хорошо, если бы все его помощники могли собираться на встречу с ним раз в неделю. Ельцин отказался: «Зачем это? Разве каждый из вас не может зайти ко мне и поговорить? Вы что, хотите вернуть практику Политбюро?»

Большее значение Ельцин придавал двум другим способам повышения управляемости исполнительной власти. Первый — это внеслужебное общение, прием, который он использовал еще в Свердловском обкоме. Этому отчасти способствовал новый жилой дом в Крылатском, где Ельцины официально поселились в 1994 году. Во время новоселья под живой оркестр здесь танцевали Черномырдин, Коржаков, Гайдар, Бородин и Юрий Лужков. Вопреки ожиданиям, дом не способствовал укреплению дружеских чувств, поскольку ельцинская семья редко ночевала в городской квартире, как и другие прописанные в доме жильцы, предпочитавшие свои загородные резиденции. Те, кто все же появлялся, избегали соседей из-за политических разногласий и нежелания постоянно находиться в замкнутом обществе одних и тех же людей.

Больше усилий Ельцин приложил к созданию так называемого Президентского клуба. Клуб был основан в июне 1993 года и занял помещение, принадлежавшее ранее ЦК КПСС — дом № 42 по улице Косыгина на Воробьевых (бывших Ленинских) горах. Идею Ельцину подсказали Коржаков и Шамиль Тарпищев, а за образец был взят спортивный клуб «Ильинка», принадлежавший Совету министров. Клуб включал в себя спортивный комплекс (крытые теннисные корты, плавательный бассейн, зал с тренажерами), комнаты отдыха, ресторан и кинотеатр. Ельцин играл в теннис в паре с Тарпищевым два раза в неделю, а остальные — по возможности. Здесь проходили самые бесшабашные «банные» вечеринки и ужины, а вместе с едой и напитками поглощалось немало политических слухов. Ельцин был президентом собственного клуба, созданного для «людей, близких по духу, по взглядам, симпатичных друг другу, которых всегда хочется видеть».

Сходство с уральскими посиделками скрывало различия. Клуб на улице Косыгина был куда шикарнее, чем любое заведение в глубинке. Теннис, которому здесь уделялось основное внимание, был спортом снобов — вплоть до 1980-х годов теннисом в Советском Союзе не увлекались. Кроме того, в теннис играли парами или четверками, то есть это был не такой командный вид спорта, как волейбол, в который играли на Урале. Ельцин в роли хозяина Свердловской области привлекал к игре в волейбол всех партийных работников; московский же клуб был эксклюзивным. Участники клуба имели членские билеты и платили взносы; ругаться было запрещено; количество членов ограничивалось сотней; кандидатов ежегодно утверждал сам Ельцин. Симпатий членов клуба было недостаточно — кандидаты должны были нравиться президенту. Членство было знаком отличия, который не всегда соответствовал протокольной должности. Например, вице-президента Руцкого в клуб не приняли, равно как и руководителя президентской администрации Сергея Филатова, всех либеральных советников Ельцина, московского мэра Лужкова и директора внешней разведки Евгения Примакова. По какой-то причине Ельцин сначала не хотел принимать премьер-министра Черномырдина, но потом все-таки допустил его в члены клуба. Между тем первый помощник Ельцина, Виктор Илюшин, который по статусу был равен Филатову, членом стал; также были приняты руководитель Управделами Павел Бородин, литобработчик ельцинских мемуаров Валентин Юмашев, командир дворцовой гвардии Коржаков и высшие офицеры службы безопасности, несколько интеллектуалов из элиты — Марк Захаров и Юрий Рыжов и двое сатириков — Геннадий Хазанов и Михаил Задорнов. Приглашение в клуб свидетельствовало о том, что получивший его на хорошем счету. Например, в 1994 году обладателями таких приглашений стали бизнесмен Борис Березовский, промышленник Владимир Каданников (на его заводе АвтоВАЗ делали машины, которые распространяла компания Березовского ЛогоВАЗ) и новоизбранный спикер Госдумы Иван Рыбкин. Во время вступления в клуб, в июне, Березовский был весь в бинтах — за неделю до этого на него было совершено покушение. Организаторы клуба планировали увеличить число его членов, приглашая в него бизнесменов и деятелей искусства, но те, к кому они обращались, проявили весьма слабый интерес, а некоторые из принятых появились в клубе лишь однажды. По словам Юмашева, это был «клуб начальников», и количество его членов никогда не превышало шестидесяти.

В большей степени, чем на все эти механизмы, Ельцин полагался на вертикаль административных ресурсов, посредством которой сверху вниз направлялись вводные для разработки регламентирующих документов, осуществлялся контроль подчиненных, в том числе проверки их на лояльность, а также претворялись в жизнь его решения. Ключевым инструментом такого контроля стала администрация, созданная Юрием Петровым отчасти по образцу Секретариата ЦК. Петров хотел, чтобы новый орган обладал возможностями планирования и контроля, сопоставимыми с полномочиями партийного аппарата в его лучшие времена, но при этом не погрязал в мелочах и не делился по отраслям экономики, как это было в структуре, хорошо знакомой Ельцину по прежней жизни. Большую часть времени Петров посвящал преодолению организационного разброда, связанного со сменой власти, в том числе решению вопроса передачи собственности КПСС. Петров был поражен тем, насколько невелико его влияние на регионы (обкомы и горкомы вымерли так же, как и ЦК) и на собственного начальника. В начале 1992 года на Петрова как на символ реванша номенклатуры напало интеллигентское движение «Демократическая Россия», поддерживаемое Геннадием Бурбулисом. В апреле Петров подал в отставку, но Ельцин его заявления не принял. Потерял поддержку Ельцина Петров в декабре 1992 года, когда начал торговаться с законодателями-коммунистами, пытаясь выдвинуть свою кандидатуру на пост премьера. В январе 1993 года президент заменил Петрова Сергеем Филатовым, велеречивым московским ученым, вице-спикером Съезда народных депутатов. Хотя в «Президентском марафоне» Ельцин пренебрежительно напишет о нем, что тот «превратил администрацию в своеобразный научно-исследовательский институт по проблемам демократии в России», под руководством Филатова мощь администрации возросла и штаб увеличился с 400 до 2000 сотрудников. Это больше, чем в американском Белом доме, где работает около 1500 человек (при этом население США более чем в два раза превышает население России), и гораздо больше, чем несколько сот сотрудников Елисейского дворца во Франции, которая, как и Россия, имеет двойную исполнительную власть.

Петров, а затем Филатов оказывали некоторое влияние на принятие решений, но им приходилось конкурировать за внимание Ельцина с армией экспертов по вопросам государственной политики, общавшихся с ним по другим каналам. В 1993 году Ельцин начал назначать профильных помощников президента, которые раньше были либо партийными работниками, либо государственными служащими из технократической прослойки, либо московскими интеллектуалами, преимущественно демократической ориентации. В группе из двенадцати помощников наиболее видными представителями первой категории были Анатолий Корабельщиков (отвечавший за отношения с регионами) и Дмитрий Рюриков (профессиональный дипломат, координировавший внешнюю политику), ко второй категории относились Юрий Батурин (помощник по национальной безопасности), Георгий Сатаров (внутренняя политика) и Александр Лившиц (экономика). Эти люди, почти все на поколение моложе Ельцина, должны были общаться с президентом не через Филатова, а через Виктора Илюшина, свердловчанина и бывшего аппаратчика ЦК КПСС, в обязанности которого входило формирование ельцинского графика. Филатов и Илюшин, а также их группировки с самого начала соперничали друг с другом. Это было не случайно. «Длительное время в аппарате Президента было два лидера… Президент видел эти противоречия, но ничего не предпринимал, чтобы снять их. Нередко Б. Ельцин даже поощрял противостояния между отдельными частями своей администрации и отдельными людьми. Ему казалось, что так легче контролировать ситуацию и избежать чрезмерного роста влияния отдельных лиц».

Был и еще один источник диссонанса: Александр Коржаков и Президентская служба безопасности. Она была организована в 1990 году как небольшая группа охраны для Ельцина, который в то время был председателем парламента. В 1992 году статус службы был повышен: на бумаге она стала частью Главного управления охраны (ранее Девятого управления КГБ), возглавляемого Михаилом Барсуковым, который знал Коржакова с 1979 года, был его товарищем по оружию и даже состоял с ним в родстве, поскольку его сын был женат на дочери Коржакова. Барсуков был готов дать Коржакову полную автономию. В своих мемуарах Коржаков открыто признает, что заметно превышал свои полномочия даже в первые годы работы с Ельциным в МГК, с 1985 по 1987 год. Его звезда взошла, когда главные ведомства в этой сфере (тогдашняя Федеральная служба контрразведки и МВД) провалили операцию против парламента в октябре 1993 года. Ельцин стал называть Президентскую службу безопасности своим «мини-КГБ» и удовлетворял все просьбы Коржакова — и об уравнении его статуса с Филатовым и Илюшиным, и об увеличении кадрового состава (в сентябре 1991 года под началом Коржакова служило 250 человек, а в июне 1996 года — 829), и о повышении зарплат, и об улучшении жилищных условий, и о перевооружении. Коржаков убедил Ельцина в том, что, кроме обеспечения безопасности президента, его служба будет бороться с коррупцией в Кремле и среди чиновников.

Вооружившись неопубликованным указом президента от 11 ноября 1993 года, Коржаков начал прослушивать телефоны и снабжать Ельцина целыми досье тайно собранного компромата на бюрократов. Филатов, ставший одной из его мишеней, заявил журналистам, что Коржаков превращает администрацию в «команду стукачей». Как сказал мне в интервью Ельцин, он «стал швырять эти письма ему [Коржакову] обратно», но они приходили снова, причем некоторые касались премьера Черномырдина и других министров. Непробиваемый Коржаков сформировал собственный «аналитический центр», дававший рекомендации по самым разным политическим проблемам и поносивший рыночные реформы. Начиная с 1994 года он стал писать острые письма по экономическим и политическим проблемам, не связанным с его работой, не только Ельцину, но и другим руководителям, включая Черномырдина, а также сообщал о своих взглядах журналистам. К этому времени Коржаков уже принимал участие в кадровых решениях. Павел Бородин и первый вице-премьер Сосковец были его друзьями и союзниками, и в последний год работы в Кремле Коржаков повлиял на назначение руководителя ФСБ (Барсуков), генерального прокурора (Юрий Скуратов) и пресс-секретаря Ельцина (Сергей Медведев). В январе 1996 года он подготовил увольнение Филатова и замену его бывшим губернатором Краснодарского края Николаем Егоровым, занимавшим жесткую позицию по Чечне (после событий в Буденновске его уволили с министерского поста). Егоров был человеком «несомненно, влиятельным, но грешившим барскими замашками и пренебрежительным отношением к тем, кто в иерархии государственной службы занимал более скромные места». Коржаков оказывал на Ельцина давление, склоняя того назначить Сосковца премьер-министром вместо Черномырдина. В начале 1996 года они с Сосковцом контролировали проведение избирательной кампании Ельцина (см. главу 14).

Впоследствии Ельцин сетовал на вездесущность Коржакова:

«Коржаков стал влиять на назначение людей и в правительство, и в администрацию, и в силовые министерства… С каждым месяцем и годом усиливалась политическая роль Федеральной службы охраны и конкретно моего главного охранника — Александра Коржакова. Коржаков жестко конфликтовал со всеми, кто не поддавался его влиянию, кто, по его мнению, был „чужим“. Вмешивался в работу моего секретариата, проводил порой, минуя всю четкую процедуру, свои документы, конфликтовал и с Филатовым, и с Илюшиным, пытался влиять через Олега Сосковца на экономическую политику страны. Я… хочу сказать, что беру на себя всю ответственность за его небывалый взлет и закономерное падение, то была моя ошибка, за которую потом пришлось мне же и расплачиваться» [1274] .

К этим выводам Ельцин пришел уже постфактум. Однако во время его первого президентского срока именно благодаря его благосклонному отношению к Коржакову властная прослойка убедилась, что бывшего телохранителя следует опасаться и ублажать. Посещение семейных праздников Коржакова — например, свадьбы его дочери или его собственной серебряной свадьбы, — стало для многих обязательным. Глава правительства Черномырдин подарил молодоженам красивый сервиз. Когда Ельцин внезапно объявился на серебряной свадьбе Коржакова, Черномырдин, если верить самому Коржакову, страшно обиделся, потому что его не пригласили. Общественная репутация Коржакова взлетела до невиданных высот. Судя по опросам экспертов, которые ежемесячно публиковались в «Независимой газете» с конца 1994 года, он входил в число десяти самых влиятельных политиков страны, а в ноябре 1995 года занимал четвертое место, уступая только президенту, премьер-министру и московскому градоначальнику Лужкову. В январе 1996 года он снова был четвертым, пропустив вперед Ельцина, лидера коммунистов Геннадия Зюганова, который баллотировался в президенты, и Черномырдина.

Разделение исполнительной власти между президентом и премьер-министром было разрешено российской конституцией и законами. Как писал Ельцин в 1994 году в «Записках президента», в государстве возник «второй центр власти», существующий с молчаливого согласия центра первого, но все же внушительный, и это его не беспокоило. Чтобы смягчить центробежные тенденции в официальных государственных структурах и принимать решения по собственному усмотрению, Ельцин прибегал к неформальным и личностным средствам — иногда к новым, иногда к заимствованным из советского или даже дореволюционного арсенала. В «Президентском марафоне», опубликованном в 2000 году, Ельцин вспоминал Кремль начала и середины 1990-х годов и замечал, что тогда было множество «неформальных лидеров» и «центров власти», каждый из которых тянул в своем направлении. Институциональное лекарство для полицентрического правительства — ельцинская «кухня» внутри исполнительной ветви власти — само по себе было полицентричным, больше походя на Вавилонскую башню, чем на путеводный маяк.

Все это произошло с попустительства Ельцина. Это был великолепный пример одного из парадоксов посткоммунистической эпохи, как его сформулировала социолог Алена Леденева — «неформальные приемы очень важны, поскольку они позволяют компенсировать недостатки формального порядка, одновременно ослабляя их». Такое противоречие, добавляет Леденева, «помогает объяснить, почему ситуация в России никогда не бывает такой плохой или такой хорошей, как может показаться». Управляя в своей манере государством с 1991 по 1996 год, Ельцин сумел сохранить свою власть и воспользоваться различными талантами и знаниями. Он руководил правящей коалицией, объединившейся вокруг единого лидера, запугивая и умасливая политических и бюрократических деятелей, вынуждая их к подчинению, стравливая между собой потенциальных противников и идя — даже с гордостью — на компромиссы и двойственные политические решения. Однако подобная тактика имеет свою цену. Из-за нее программа преобразования России оказалась менее цельной по содержанию и менее упорядоченной по исполнению, чем должна была бы быть.