Четвертый доказанный инфаркт, случившийся с президентом 26 июня 1996 года, был самым обширным, и последовал он непосредственно на фоне множества симптомов, указывающих на то, что дни Ельцина сочтены. Консилиум из десяти врачей, наблюдавших за ним в ходе избирательной кампании, 20 мая направил Александру Коржакову письмо, в котором они предупреждали об «изменениях отрицательного характера» в состоянии здоровья президента, явившихся результатом «резко возросшего уровня нагрузок, как в физическом, так и в эмоциональном плане» и нехватки сна (во время кампании Ельцин спал по три-четыре часа). «Подобный режим работы представляет реальную угрозу здоровью и жизни президента», говорилось в письме. Коржаков по неясной причине скрыл это послание, но информация все-таки стала известна Ельциным. Эльдар Рязанов, бравший у Ельцина интервью для телевидения, 2 июня увидел «другого человека», мало похожего на того, с кем он беседовал в прошлый раз, в ноябре 1993 года: с землистым цветом лица, измученного, мрачного. Если бы соперники президента получили доступ к неотредактированной записи интервью, то, как считает Рязанов, Ельцина никогда не выбрали бы: «Когда уехал, я был обескуражен: если он выиграет, Боже мой, кому же попадет Россия, в чьи руки, понимаете?» И все же он проголосовал за Ельцина.

Вторая инаугурация, состоявшаяся 9 августа, была скромной в сравнении с июлем 1991 года. От планов выступить второй раз с инаугурационной речью пришлось отказаться. Церемония проходила в Кремлевском дворце съездов, а не при дневном свете на Соборной площади, как планировалось. На сцене Ельцин, выглядевший одутловатым и в то же время хрупким, за 45 секунд принес присягу, держа руку на тексте конституции и не отрывая глаз от телесуфлера, который помогал ему выдерживать паузы. Спикер верхней палаты парламента Егор Строев возложил на шею Ельцина президентскую цепь. Все произошло за 16 минут.

«Понимая свое состояние, Б. Ельцин очень волновался. Осознание того, что все позади, что вступление в должность состоялось, как бы открыло второе дыхание. После официальной церемонии на государственном приеме присутствовавшие немало удивились тому, что увидели совсем другого человека. Он вошел в зал довольно быстрым шагом, с подъемом произнес краткий тост, даже пообщался с некоторыми приглашенными. И спустя примерно полчаса уехал. Как бы там ни было, для всех, кто стал свидетелем официального начала второго президентского срока Б. Ельцина, стало очевидно, что нездоровье лидера превратилось в один из основных факторов российской политики» [1393] .

16 июля Ельцин сделал руководителем Администрации Президента Анатолия Чубайса, главного идейного вдохновителя своей избирательной кампании, а Николая Егорова, единомышленника разжалованного Коржакова, снова назначил губернатором Краснодарского края. Журналисты стали называть Чубайса российским «регентом». Премьер-министром остался Виктор Черномырдин, кандидатуру которого Госдума безропотно утвердила 10 августа.

Базовая тема следующих шести месяцев не была связана с политикой: Ельцин боролся за свою жизнь и выздоровление. К июлю инъекции тромболитиков облегчили его нестабильную стенокардию. После того как в августе состоялась его инаугурация, в Московском кардиологическом центре был проведен набор медицинских обследований, в том числе и коронарная ангиография, от которой он отказался в 1995 году. Немецкие хирурги, к которым обратился канцлер Гельмут Коль, посоветовали российским специалистам провести аортокоронарное шунтирование, и сделать операцию за границей. Консультации с членами семьи проходили нелегко, потому что директор московской клиники Евгений Чазов был тем самым человеком, кто по поручению Политбюро наблюдал за состоянием здоровья Ельцина после его «секретного доклада» в 1987 году (Чазов в то время работал министром здравоохранения СССР). Некоторые врачи опасались того, что Ельцин не выдержит шунтирования, и надеялись ограничиться баллонной ангиопластикой. Чазов считал, что риск «колоссальный», но Ельцину следует на шунтирование пойти. Его показатель фракции выброса крови из левого желудочка — стандартный показатель эффективности работы сердца — был 22 %, тогда как у здорового человека он составляет от 55 до 75 %. Без медицинского вмешательства Чазов и другие врачи давали человеку с такими симптомами от 1 года до 2,5 года жизни. Они сообщили родственникам, что либо нужно делать операцию, либо Ельцину придется ограничить физическую активность несколькими часами в день и полностью отказаться от любых нагрузок и поездок, то есть превратиться из реального президента в номинальную фигуру.

Ельцин был исполнен дурных предчувствий по поводу опасностей операции на открытом сердце и потери контроля над телом и над ситуацией, которую она повлечет. В конце августа Татьяна Дьяченко, бывшая в доверительных отношениях с Сергеем Пархоменко, редактором журнала «Итоги», получила от него черновик статьи, которую предполагалось издать в журнале; текст анализировал все за и против, связанные с операцией. Татьяна подумала, что отца успокоит, если они с матерью покажут ему статью еще до публикации. Пархоменко отложил публикацию на неделю и был вознагражден письменным интервью с президентом. Черномырдин, который перенес операцию на сердце в 1992 году, также восхвалял перед Ельциным преимущества этого метода.

Тщательно рассмотрев свою далеко не лучшую альтернативу, Ельцин решился лечь под нож хирурга. 5 сентября он объявил по Российскому телевидению о том, что у него проблемы с сердцем и что в конце месяца его ожидает некая процедура, которая будет проводиться в Москве: «Я думаю, что президенту полагается делать операцию на родине [в России]». Поскольку во время последней встречи с врачами Ельцин не говорил ничего подобного, это заявление стало для них «громом среди ясного неба» — очередной фирменный ельцинский сюрприз.

Верный себе, Ельцин пытался бодриться и в интервью журналу «Итоги» представил ситуацию как еще одно испытание своих способностей и самоконтроля: «Мне говорят: поберегите себя, не утруждайте особенно, пожалейте. Да не могу я себя жалеть! Не должен президент себе этого позволять… Не для того россияне за меня голосовали, чтобы я теперь жалел». Хотя согласие на операцию можно было представить как конструктивный акт самоутверждения, болезнь все же стала жестоким ударом по ельцинскому эго, в чем он сам признается в своих мемуарах:

«Сколько лет я сохранял самоощущение десятилетнего мальчишки: я все могу! Да, я могу абсолютно все! Могу залезть на дерево, сплавиться на плотах по реке, пройти сквозь тайгу, сутками не спать, часами париться в бане, могу сокрушить любого противника, могу все, что угодно. И вот всевластие человека над собой внезапно кончается. Кто-то другой становится властен над его телом — врачи, судьба. Но нужен ли этот новый „я“ своим близким? Нужен ли всей стране?» [1399]

12 сентября Ельцина положили в ЦКБ — главную кремлевскую больницу. Его семья последовала совету Чазова: были приглашены консультанты из Методистской больницы в Хьюстоне, штат Техас, возглавляемые ведущим кардиохирургом Майклом Дебейки, который уже с 1950-х годов поддерживал профессиональные контакты с советскими и российскими коллегами. Американцы приехали в Москву и пришли к заключению, что сердце президента находится в почти нерабочем состоянии и что операция для него — единственный выход. Свой вердикт Дебейки вынес 25 сентября. Он сообщил Ельцину, что шунтирование позволит ему вполне комфортно прожить еще 10–15 лет. «Я сделаю все, что вы скажете, если вы сможете вернуть меня в мой кабинет», — ответил Ельцин. Дебейки подтвердил, что это вполне реально.

Еще месяц у Ельцина ушел на то, чтобы сбросить вес, оправиться от анемии, связанной с желудочно-кишечным кровотечением, и нормализовать работу щитовидной железы. В 7 часов утра 5 ноября он, окончательно смирившийся со своей судьбой, был привезен в операционную кардиоцентра. Перед процедурой Ельцин временно передал свои конституционные полномочия, в том числе и полномочия главнокомандующего, Черномырдину. Команду хирургов из двенадцати человек возглавлял Ренат Акчурин, который стажировался в Хьюстоне и в 1992 году лечил Черномырдина. Дебейки, четыре американских и два немецких врача наблюдали за ходом операции на телеэкране из соседней комнаты, имея наготове инструменты на случай экстренного вмешательства. В ходе операции Ельцину вскрыли грудную клетку, и участки его левой грудной артерии и большой подкожной вены ноги были использованы в качестве графтов пяти коронарных сосудов сердца. Скрупулезная работа продолжалась семь часов. Сердце пациента останавливали на 68 минут, применялся аппарат искусственного кровообращения. Сердечная мышца заработала самостоятельно, без химической стимуляции.

Операция, несомненно, спасла жизнь Бориса Николаевича. Показатель фракции выброса крови из сердца поднялся до 50 %, что было все еще меньше нормы, но уже не представляло угрозы для жизни. В благодарность Ельцин приказал Управделами президента немедленно выделить большие квартиры Акчурину, шести анестезиологам и медсестрам. Но реабилитация происходила неуверенно и требовала много времени. Ельцина отключили от аппарата искусственной вентиляции легких 6 ноября, и через 23 часа после этого он подписал указ о возвращении себе президентских полномочий. Он уговорил врачей 8 ноября перевести его в ЦКБ, где палаты были оборудованы спецсвязью. 20 ноября, после того как сняли швы, ему позволили гулять в больничном парке. «…В парке было сыро, тихо и холодно. Я медленно шел по дорожке и смотрел на бурые листья, на ноябрьское небо — осень. Осень президента». 22 ноября Ельцин переехал в санаторий «Барвиха», чтобы продолжить свое выздоровление.

Домой он вернулся 4 декабря. До 2001 года он жил не в «Барвихе-4», где тем летом начался капитальный ремонт, а в «Горках-9», на государственной даче в Усове, вверх по течению Москвы-реки. Квартира в Крылатском по-прежнему оставалась за ним, но во время второго президентского срока Ельцин, кажется, ни разу в ней не ночевал. Состояние здоровья вынуждало его проводить в «Горках-9» гораздо больше времени, чем раньше в «Барвихе-4». Дом был построен в конце 1920-х годов в качестве госдачи для Алексея Рыкова, преемника Ленина на посту председателя правительства СССР. В течение четверти века он был в распоряжении Вячеслава Молотова, а с 1958 по 1964 год — Никиты Хрущева. Позже его большей частью использовали для размещения гостей советского руководства. Дача в «Горках-9» была обычным загородным особняком с тонкими дорическими колоннами на фасаде. Дом был организован как гостиница: в длинные коридоры на двух этажах справа и слева выходили небольшие комнаты. Он был довольно ветхим, в 2000 году обвалилась часть потолка на втором этаже. Чтобы восстановить силы, Ельцин целыми днями гулял по обширной территории, где когда-то Хрущев, который считал себя большим специалистом по сельскому хозяйству, выращивал овощи, цветы и ягоды. Хрущев любил обходить свои владения, потому что дорожка была ровной, без подъемов. Несомненно, это оценил и Ельцин.

Рабочая активность президента ограничивалась получасом ежедневных деловых разговоров, подписанием указов и законов (для протокольных решений использовалась факсимильная печать) и встречами с Чубайсом, происходившими несколько раз в неделю. 23 декабря Ельцин наконец-то сумел добраться до своего кремлевского кабинета и провел там час или два. Он был в восторге: «Было такое чувство, будто вернулся из долгой командировки. Почти физически переполняло нетерпение, желание работать… У меня было удивительное ощущение: я — другой человек! Я могу справиться с любой проблемой!» 31 декабря он присутствовал на новогоднем приеме, ежегодно устраиваемом мэром Москвы в Кремле, через несколько дней отправился в парную. Баню плохо протопили, и он простудился. 7 января его положили в больницу с двусторонним воспалением легких, вернуться к работе он смог лишь в конце месяца. Одним из первых иностранных гостей Ельцина стала новый госсекретарь США Мадлен Олбрайт, которая прибыла в Россию 21 февраля. Он показался ей «восковой фигурой», поразил ее своим бледным, одутловатым лицом и худобой (с момента инаугурации он похудел почти на 30 килограммов). Тем не менее «голос Ельцина был твердым и уверенным, а его синие глаза сверкали».

В отношении здоровья 1997 год был наиболее благоприятным за время второго президентского срока Ельцина. Той весной его состояние быстро улучшалось. Иностранные государственные деятели смогли в этом убедиться на встрече 27 мая в Париже, где состоялось подписание «Основополагающего акта», скрепляющего неохотное принятие Россией расширения блока НАТО на восток. В большом бальном зале Елисейского дворца все увидели прежнего Ельцина.

«Присоединившись к шестнадцати лидерам стран НАТО и [Генеральному секретарю] Хавьеру Солане, Ельцин повел себя, словно знаменитый комик, выслушивающий хвалебные речи в свой адрес перед вручением премии за великие прижизненные достижения. Он знал, что ситуация требует торжественности, но не мог удержаться, чтобы не дать своим болельщикам то, чего они от него ждали. Выражение его лица постоянно менялось: вот он преисполнен удовлетворения, когда присутствующие лидеры один за другим превозносят его искусное управление и преданность реформам и демократии, а вот изо всех сил пытается сосредоточиться на значимости момента. Когда настало время подписания Основополагающего акта, он сделал глубокий вдох, расписался, а потом по-медвежьи обнял Солану и расцеловал его в обе щеки» [1410] .

В столь же приподнятом настроении Ельцин пребывал на встрече лидеров «Большой восьмерки» в Денвере в июне, когда «семерку» расширили и приняли в нее Россию. В июле и августе Российскому телевидению было разрешено показать репортаж о президенте, проводящем летний отпуск в «Шуйской Чупе» и «Волжском Утесе»; Ельцин выглядел загорелым и отдохнувшим. Он не болел до конца осени и только в декабре пролечился от респираторной инфекции.

Однако воспоминания о сокрытии от общественности июньского инфаркта и долгом отсутствии президента в Кремле были еще свежи и больше, чем какая-либо иная причина, объясняли падение рейтинга популярности Ельцина до уровня, предшествовавшего избирательной кампании. В августе 1997 года Александр Коржаков, которого в феврале избрали депутатом Госдумы, выпустил свою книгу о Ельцине, полную неприглядных подробностей. В ней он рассказывал о его проблемах со здоровьем, а также о пьяных выходках президента во время первого срока. В прессе и по Москве ходили слухи о неизлечимых болезнях Ельцина: ему приписывали болезнь Альцгеймера, диабет, болезнь Паркинсона, водянку, опухоль мозга и цирроз печени. Все это было неправдой, но слухи только ширились. Депутат от КПРФ Александр Салий в июне заявил, что располагает доказательствами того, что Ельцин пребывает в состоянии настолько ужасном, что вместо него стране подсунули двойника, и потребовал, чтобы Генеральная прокуратура провела расследование. Невообразимые слухи ходили годами; кульминацией их стала вышедшая в 2005 году книжонка, автор которой утверждал, что Ельцин умер еще до выборов — во время операции по пересадке сердца в 1996 году, а затем был подменен двойником, оплачиваемым ЦРУ.

Как бы то ни было, остается фактом, что Ельцин старел, состояние здоровья его оставляло желать лучшего и с ним то и дело случались недомогания, в 1998 и 1999 годах участившиеся и становящиеся все более серьезными. Он набрал вес, сброшенный в 1996 году. Густые его волосы поседели, а голос из низкого баритона превратился в скрипучий бас. Походка стала напряженной. Сотрудники планировали мероприятия на родине и за рубежом так, чтобы не приходилось подниматься по крутым лестницам; в зарубежных поездках Ельцина всегда сопровождали три-четыре врача, и среди них обязательно был кардиолог (такая практика началась еще во время первого президентского срока). В новом президентском самолете Ил-96 в 1996 году расширили медицинский отсек. В таком возрасте и при таком состоянии здоровья политические лидеры стран с куда более высоким уровнем благосостояния и здравоохранения, чем в постсоветской России, часто выполняют свои обязанности с трудом. В 1997 году, незадолго до возвращения в Кремль, Ельцин отпраздновал свой 66-й день рождения; таким образом, он был на год старше Дуайта Эйзенхауэра, подкошенного тяжелейшим инфарктом в возрасте 65 лет (1955), и всего на год младше собственного отца, перенесшего инсульт в 67 лет (1973).

В прошлом остались заносчивая самоуверенность и огромная выносливость, которые были отличительными чертами Ельцина в Березниках, Свердловске и Москве. С сожалением он отказался от любимого тенниса и заплывов в холодной воде, не было больше ни марафонов по стране, ни лихих плясок а-ля Уфа или Ростов. Ельцину остались лишь умеренные по нагрузке физические упражнения, такие как плавание в бассейне с подогретой водой, ловля форели, катание на катерах и снегокатах, бильярд (он по-прежнему был способен на самые невообразимые удары). У него стали чаще случаться оговорки и приступы головокружения. Так, в мае 1997 года в Париже он провозгласил, что Российская армия готовится снять ядерные боеголовки со стратегических ракет; это не соответствовало действительности, и помощникам пришлось постараться, чтобы исправить ошибку шефа. Визит в Стокгольм в декабре 1997 года принес с собой новые загадочные заявления о ядерном оружии. Кроме того, Ельцин на секунду утратил уверенность в том, где находится, — в Швеции или в Финляндии. В феврале 1998 года он нанес визит папе римскому Иоанну Павлу II, ознаменовавшийся признанием президента в своей «вечной любви к Риму, Италии и итальянским женщинам». Подобные оговорки Ельцин называл колоритным русским словом «загогулина». Неприятности имели и физические проявления — например, во время пресс-конференции в ратуше Стокгольма у него подкосились ноги, и пресс-секретарю Сергею Ястржембскому пришлось поддержать его, «делая вид, что он передает Ельцину какие-то важные бумажки».

Российские журналисты описывали эти происшествия в мельчайших подробностях, пользуясь при этом полной свободой. Они упускали из виду, что склонность к неправильному употреблению слов была у Ельцина и в то время, пока он был здоров, и в ту пору считалась даже милой (не говоря уже о том, что это свойство было присуще и лидерам других стран — достаточно вспомнить хотя бы 43-го президента Соединенных Штатов Джорджа Буша-младшего). В новой России больше, чем в других, более стабильных странах, никто не хотел проявлять снисходительности к ошибкам и неловким движениям президента.

Тревожность по поводу состояния его системы кровообращения не покинула Ельцина и после операции. Как и до 1996 года, он страдал бессонницей и пил снотворное. Его мучили боли в спине, из-за чего приходилось принимать болеутоляющие средства. Он спрашивал врачей, не связаны ли эти боли с состоянием сердца, но те сказали, что это не так. Любители теории заговора считали, что Ельцин пользуется своей болезнью, чтобы не отвечать на жесткие политические вопросы и чтобы проверить, кто из соратников ему действительно верен. Возможно, в этих теориях была доля истины, но Ельцин по-настоящему страдал от своей болезни, которая заметно ограничивала его возможности. По словам членов семьи, во время второго срока он больше всего переживал, что не удается полностью восстановить физическую форму, на что он рассчитывал, соглашаясь на операцию.

Из-за состояния здоровья у Ельцина не было другого выбора, кроме как заметно сократить рабочее время. Он по-прежнему был жаворонком (поднимался в 5 часов утра и принимал холодный душ), но часто оставался дома, а прессе сообщали, что президент «работает с документами». Если он приходил в свой кабинет, то это обычно происходило в 9 часов утра или на полчаса позже; его пребывание на рабочем месте после обеда было скорее исключением, чем правилом. Например, за январь, февраль и март 1998 года Ельцин задерживался в Кремле после 16 часов всего 7–8 раз, и два таких случая были связаны с официальными приемами в честь короля Бельгии и президента Украины. Журналистка, раскопавшая эту информацию, назвала свою статью «Ельцин в Горках». Название было весьма ядовитым: в Горках (не путать с «Горками-9» или «Горками-10»; речь идет о поселке к юго-востоку от Москвы, где находится усадьба «Горки») доживал остаток своих дней Ленин, ставший полным инвалидом после перенесенного в мае 1922 года инсульта. Фотография больного Ленина, накрытого одеялом в кресле-каталке, воспроизводилась во множестве советских исторических книг.

Хотя всем было ясно, что Ельцин уже не тот, некоторые сообщения о состоянии его здоровья вводили в заблуждение. С ноября 1996 по декабрь 1999 года он восемь раз попадал в больницу с острыми недомоганиями. Во время отпуска в течение одной-двух недель в год он оказывался полностью недоступен для большинства своих сотрудников. Но все остальное время, даже рано уезжая из Кремля, Ельцин действительно «работал с документами» в «Горках-9». Да, он устраивал себе долгие, спокойные отпуска, но так поступали и многие другие мировые лидеры, не отличавшиеся слабым здоровьем. Рональд Рейган, например, за восемь лет взял 436 дней отпуска, то есть в среднем по 55 дней в году. Большую часть этого времени он проводил на своем ранчо в Санта-Барбаре. Джордж Буш-младший к середине 2007 года успел отдохнуть 418 дней, то есть 64 дня в год; его любимым местом проведения отпуска был Кроуфорд, штат Техас. Про президента Эйзенхауэра известно, что он провел 222 дня, играя в гольф в Аугусте, штат Джорджия. Ельцин после 1996 года отдыхал 30–40 дней в году. Находясь вне Москвы, он чаще, чем раньше, пользовался телефоном. Политики и чиновники должны были по первому его зову приезжать к нему со всеми документами, что и случалось практически каждый день. В отличие от Ленина в 1920-х годах, Ельцин не умирал, не превратился в лежачего больного и не утратил интеллектуальных способностей.

В плане политики наибольшее значение имел тот факт, что и на втором сроке Ельцин, научившись разумно и целенаправленно расходовать свои силы, по-прежнему имел решающее слово при решении государственных вопросов. Сергей Степашин, который занимал несколько постов во второй администрации и стал предпоследним ельцинским премьером, говорил, что президент принимал «все принципиальные, стратегические решения» в его правительстве.

Благим побочным эффектом ухудшения здоровья стало то, что Ельцин почти полностью бросил пить. В 1996 году он уже не употреблял спиртное каждый или почти каждый день в таких количествах, как это было раньше. Во время подготовки к операции и после нее его тяга к алкоголю заметно ослабела. Его мотивация питалась потребностью в самосохранении: Акчурин и Чазов сказали пациенту без обиняков, что, если он продолжит потакать своей привычке, это будет означать для него смерть, и Ельцин серьезно отнесся к этим словам. Ему было велено ограничивать себя одним бокалом вина в день — совет, которому он следовал неукоснительно, о чем и написал в «Президентском марафоне». После увольнения Александра Коржакова и его приближенных вокруг Ельцина не осталось людей, охотно выполнявших роль его собутыльников. Теперь на его диету и распорядок дня стала больше влиять Наина Иосифовна. На государственных приемах и официальных ужинах президенту подавали красное вино, разбавленное подкрашенной водой, — на этом настояли члены семьи. Во время банкетов, по свидетельству его дочери Татьяны, он мог позволить себе один-два, реже три бокала красного сухого вина или шампанского, но всегда знал меру. Иногда эти ограничения нарушались, но даже отмечавшие такие случаи отечественные и иностранные журналисты признавали, что поведение президента ни в какое сравнение не идет с тем, что происходило во время первого срока. Алкоголь перестал быть неотъемлемой частью жизни Ельцина, как это было в начале 1990-х годов, и более не оказывал значительного влияния на его отношения с окружающими.

Как назло, трезвость не принесла ему политических дивидендов. Подавляющее большинство россиян и не подозревали о том, что его поведение изменилось, и большая часть авторов, анализирующих то время, пишет о нем так, словно он остался прежним. Скрытность Ельцина и стыд за прошлое мешали ему пускаться в какие-то объяснения. В заключительном томе своих мемуаров он отмечает, что считал недостойным «бить себя в грудь» и каяться в прошлых грехах, а кроме того, многие ему все равно не поверили бы. Ельцин попал в ловушку, в которую каждого можно загнать вопросом «Когда вы перестали бить свою жену?». Он не мог сказать, что победил свой порок, не признавшись в том, что страдал им в прошлом, а признаваться до своего выхода в отставку он не хотел. Без сигнала президента ни члены правительства, ни кремлевские сотрудники не могли говорить на эту тему. Оставалась она табу и для большинства журналистов.

Изменения к лучшему произошли и в психологическом плане. Усеченный второй срок в целом, как говорила мне его дочь Татьяна, был для него «более спокойным периодом», чем первый. Ельцин реже испытывал столь свойственные ему раньше перепады настроения, когда он из спящего богатыря превращался в разъяренного тигра. Физическое истощение больше не позволяло перегружаться, а потом страдать от упадка сил: «Я — уже другой „я“. Другой Борис Ельцин. Много переживший, можно сказать, вернувшийся с того света. Я уже не могу, как раньше, решать проблемы путем перенапряжения всех физических сил. Резких, лобовых политических столкновений. Теперь это не для меня». Объективно «реформистский прорыв» России, как назвал Ельцин ситуацию в октябре 1991 года, был уже позади. Основы посткоммунистического порядка — хорошо ли, плохо ли — были заложены, а его переизбрание в 1996 году похоронило на этот раз надежды на реставрацию коммунизма. Хотя политические сложности по-прежнему возникали (стоит особенно отметить финансовый кризис 1998 года и попытку импичмента, предпринятую в 1999 году), по остроте они не могли сравниться с запуском шокотерапии, конституционным конфликтом 1993 года, первой чеченской войной или выборами 1996 года. К собственной роли после второй инаугурации Ельцин стал относиться более философски: казалось, он принял тот факт, что основная его работа сделана и оценивать его теперь будет история. Он понимал, что на горизонте завершение карьеры и передача власти — другу или недругу. Вскоре кто-то другой будет открывать цветные папки в кремлевском здании № 1.

С лета 1996-го до весны 1997 года Ельцин руководил страной в реактивном режиме. Помимо непростого восстановления и вынужденного отпуска, он был ограничен необходимостью подчищать хвосты, оставшиеся после избирательной кампании. Следовало вернуться к своим обещаниям и понять, какие можно исполнить, а какие стоит отложить до лучших времен. Предстояло реализовывать мелкие проекты и предоставлять льготы, обещанные во время кампании, что тяжким грузом ложилось на бюджет страны. В 1997 году на федеральные и местные средства началось строительство метро в Уфе и Казани; оно было открыто для первых пассажиров в 2004 и 2005 годах соответственно, а строительство по плану будет продолжаться до 2040 года.

Выплата зарплат и социальных пособий напоминала сизифов труд: стоило закатить этот валун на вершину, как он тут же скатывался обратно. Чтобы дать правительству необходимые средства, Ельцин в октябре 1996 года создал Временную чрезвычайную комиссию по укреплению налоговой и бюджетной дисциплины, которую возглавил премьер-министр. Аббревиатура ВЧК напомнила всем название советской тайной полиции, созданной после революции 1917 года, и должна была символически подчеркнуть серьезность намерений Кремля. Ельцин считал, что проблема решается, но в январе 1997 года он встретился с членами комиссии и узнал, что точного плана нормализации обстановки в государственном секторе так до сих пор и нет. Ельцин пригрозил издать указ о полной выплате пенсий к 1 апреля, но потом скрепя сердце согласился изменить дату на 1 июля. К 1 июля проблема по-прежнему не была решена. Ценой огромных усилий удалось к концу года снизить уровень невыплаты в экономике примерно до 8 млрд долларов, но в первой половине 1998 года этот показатель снова начал расти. Рядовые граждане и их семьи должны были выживать в меру собственных сил.

Самым срочным и сложным вопросом в президентской повестке дня была Чечня, где военные действия возобновились сразу после выборов. 6 августа 1996 года чеченские отряды под руководством Аслана Масхадова напали на Грозный. Российские войска под командованием Константина Пуликовского перешли в контрнаступление. Когда Ельцин произносил присягу, город горел. 11 августа Ельцин назначил своего соперника по выборам Александра Лебедя личным представителем президента в республике и приказал ему достичь соглашения, которое позволит исполнить обещание о прекращении войны и возврате солдат домой. 30 августа Лебедь и Масхадов подписали соглашение о перемирии в дагестанском городе Хасавюрт; войска генерала Пуликовского на тот момент были окружены и испытывали недостаток боеприпасов и продовольствия. Принимая в мае чеченскую делегацию в Кремле, Ельцин успешно оказывал на них давление, однако на поле сражений высокий боевой дух и мобильность боевиков давали им преимущество над российскими призывниками. По Хасавюртовским соглашениям, окончательное определение статуса Чечни откладывалось до 2001 года и предусматривался полный вывод из республики армии и войск МВД. Ельцин и Масхадов, который к тому времени был избран президентом Чечни, закрепили это соглашение официальным договором 12 мая 1997 года. Чеченцы получили фактическое признание и обещание экономической помощи и избавились от московского влияния. Ельцин купил мир: цена оказалась высокой, но общество в ту пору было готово ее заплатить.

В сентябре 1996 года достоянием общественности стали разногласия по чеченскому вопросу между Лебедем и Анатолием Куликовым, министром внутренних дел, который был близок к премьер-министру Черномырдину и в свое время помог отговорить Ельцина от отмены президентских выборов. Куликов не без оснований полагал, что условия Хасавюртовских соглашений весьма сомнительны и что начало новой войны — это всего лишь вопрос времени. Лебедь еще больше обострил конфликт, сделав выговор внутренним войскам, подчинявшимся Куликову, и попытавшись, как утверждает последний, создать «Русский легион» — элитное воинское подразделение, которое подчинялось бы только ему как помощнику президента по национальной безопасности. Усилить легион предполагалось полутора тысячами чеченских боевиков. Анатолий Чубайс публично поддержал Куликова, за что подвергся жесткой критике со стороны Лебедя.

По мнению Ельцина, генерал в штатском преследовал цели более масштабные, чем Куликов и Чубайс. Лебедь не случайно выбрал для своего демарша именно этот момент. «Все, что происходило в те месяцы в Кремле, было тесно связано с одним очень определенным обстоятельством — моей болезнью». Ельцину не нравилась боевитость Лебедя, а еще больше — его очевидное намерение предстать альтернативой слабому гражданскому лидеру: «Всем своим видом он показывал: президент плох, и я, генерал-политик, готов занять его место… Только я сумею в этот трудный момент говорить с народом». Последней каплей стало сделанное 28 сентября дерзкое заявление Лебедя, что президент должен сложить свои полномочия до полного выздоровления после операции. Ельцин медлил несколько недель, потому что Лебедь «как ни странно… чем-то напомнил [ему его] самого. Только в карикатурном виде». 17 октября Ельцин вышел из предоперационного карантина, чтобы уволить Лебедя, и нашел в себе силы записать выступление об этом, показанное в вечерних новостях. В выступлении он сравнивал Лебедя не с собой, а с другим генералом, увлекшимся политикой, — Александром Коржаковым. Лебедь продержался на своем посту всего четыре месяца. Ельцин, по своему обыкновению, не стал преследовать разжалованного товарища. В следующем году Лебедь привлекал деньги и налаживал связи и в мае 1998 года победил на выборах, став губернатором Красноярского края.

Другое следствие только что завершившейся президентской кампании было связано с договором, подписанным в апреле 1996 года Ельциным и Александром Лукашенко и декларировавшим создание межгосударственного Сообщества России и Беларуси. Теперь предстояло обсудить детали соглашения. В первую зиму, пока Ельцин выздоравливал после операции, помощник президента по внешней политике Дмитрий Рюриков разработал договор о «союзе», подразумевавшем более тесное союзничество, чем ожидал президент. Как и Лебедь, Рюриков был уверен, что у него развязаны руки, и опередил события. Он составил документ, который одобрили белорусы и спикер Госдумы России, коммунист Геннадий Селезнев, и, не показав договор своему шефу, сообщил журналистам о том, что Ельцин со всем согласен. Проект договора предусматривал создание двухпалатного союзного парламента (в котором одинаково были бы представлены Беларусь с 10 млн населения и Россия, население которой превышало 140 млн человек), ротацию президентства и референдум по вопросу ратификации договора в течение трех месяцев. Неосоветская, панславянская стилистика договора понравилась Лукашенко, как и возможность участия в политической жизни России, где после своего прихода к власти в Минске в 1994 году он нашел себе приверженцев в провинции. Ельцина же все это совершенно не устраивало. Проект договора никак не согласовывался с его конституцией (возникал второй законодательный орган, новый бюджет, и появлялись сложные вопросы о федеральном устройстве), и он не намеревался с кем бы то ни было делиться властью. Руководителю своей администрации, Валентину Юмашеву, Ельцин сказал, что договор рождает «новую страну», а он уже проходил это в 1990-х годах. 4 апреля 1997 года Ельцин без церемоний уволил Рюрикова и вскоре назначил его послом в Узбекистан. 23 мая два президента подписали в Кремле весьма размытое соглашение.

Последнее проявление чрезмерной самостоятельности подчиненных произошло снова в сфере национальной безопасности. В июле 1996 года Ельцин, освободив от места Павла Грачева вместе с членами группы Коржакова — Сосковца, назначил министром обороны Игоря Родионова, настоятельно рекомендованного Александром Лебедем. Карьера генерал-полковника Родионова первый раз рухнула, когда в 1989 году солдаты, находившиеся под его командованием, во время демонстрации в Тбилиси убили 20 гражданских лиц. После этого он работал директором Академии Генерального штаба, разрабатывал вопросы военной доктрины и организации, чем и заслужил уважение Лебедя. Ельцин попросил нового министра представить проект военной реформы, желаемым результатом которой был постепенный переход от призыва к профессиональной армии (во время избирательной кампании Ельцин дал такое обещание), сдерживание уровня расходов на оборону и активное развитие воздушно-десантных и мобильных войск. Но Родионов твердо настаивал на призыве, требовал увеличения расходов и попытался передать десантные полки в сухопутные войска. Больше всего Ельцину не нравились выступления Родионова и утечки в прессу, нацеленные, по его мнению, на то, чтобы оказать на него давление через общественное мнение, а также невыполнение министром своего обещания проводить военную реформу без дополнительного финансирования.

В сентябре 1996 года Ельцин, пытаясь ограничить влияние Лебедя на посту секретаря Совета безопасности, создал отдельный совещательный орган, Совет обороны, под руководством Юрия Батурина. Именно на заседании Совета обороны 22 мая 1997 года Ельцин расставил все точки над «i». Заседание, проходившее в беломраморном здании Генерального штаба на Арбатской площади, описано Батуриным и его соавторами в «Эпохе Ельцина»:

«Ельцин… был холодный, суровый и неприступный. Поздоровавшись, предоставил слово министру:

— Вам пятнадцать минут на доклад.

— Пятнадцать минут абсолютно недостаточно, — ответил министр.

— Пятнадцать минут, — повторил Президент.

— Если мы хотим серьезно поговорить о реформе, мне нужно пятьдесят минут, — настаивал Родионов.

— Мы теряем время, начинайте. — Голос Ельцина становился все более суровым.

— В таком случае я отказываюсь делать доклад, — решительно заявил министр.

— Начальник Генерального штаба, пожалуйста, — поднял Ельцин [Виктора] Самсонова.

— Я тоже отказываюсь.

— Игорь Сергеевич Сергеев, — произнес Президент, оговорившись (отчество главкома РВСН — Дмитриевич. — Авт. ).

Сергеев встал и, полагая, что ему предстоит докладывать, направился к столу, где сидел Президент.

— Подождите, — остановил его Ельцин. — Принимайте обязанности министра обороны.

— Есть, — коротко ответил Сергеев.

— Виктор Степанович Чечеватов, — тем же уверенным голосом произнес Президент. Он давно знал и уважал этого генерала, прошедшего все ступени службы — до командующего [Дальневосточным] округом. Летом 1996 года принимал его в Кремле как одного из кандидатов на пост министра обороны. — Вы согласны принять должность начальника Генерального штаба?

— Разрешите мне дать ответ после короткого разговора с Вами, Борис Николаевич, с глазу на глаз по окончании [заседания] Совета обороны.

— Хорошо, садитесь.

Президент повернулся к секретарю Совета обороны [Юрий Батурин], сидевшему по левую руку от него, и произнес всего лишь одно слово: „Указы“…

Ю. Батурин вышел, чтобы позвонить в Государственно-правовое управление, занимавшееся оформлением указов. Пока Ельцин произносил свою гневную и не во всем справедливую речь, отчитывая генералов, из ГПУ привезли несколько проектов указов, потому что не было ясности с начальником Генштаба. Высказавшись, Президент направился в кабинет министра обороны для разговора с Чечеватовым, но сразу, на ходу отдал помощнику бланк, где было написано: „Квашнина [командующего Северо-Кавказским военным округом] на беседу“. Для себя он уже решил: Чечеватов начальником Генштаба не будет. Если сразу не согласился на предложение — всё! Второй раз Президент должность не предлагает. Исключений из этого правила он почти не делал.

Вскоре начальником Генерального штаба был назначен Анатолий Квашнин. С новым министром обороны И. Сергеевым Ельцин „сработался“ и всегда относился к нему с большим уважением» [1435] .

Ельцин, видимо, почти решил уволить Родионова еще до заседания. Ход совещания убедил его в правильности этого решения, а также принес неожиданные последствия для Генерального штаба.

Лишившись погон, Родионов создал организацию по защите прав отставных офицеров; в 1999 году он был избран в Госдуму от КПРФ. Подобно Лебедю и Рюрикову, у него, вероятно, были поводы считать, что с ним по сути поступили несправедливо. Родионов и Самсонов (и несчастный Чечеватов) больше других имели основания для недовольства тем, как они были наказаны. Однако все они сами навлекли на себя ельцинский гнев, не разобравшись в нем и покусившись на президентские полномочия. Как говорит пословица, кот из дома — мыши в пляс. Кот вернулся, хотя и ненадолго.

Сразу после победы над Геннадием Зюгановым Ельцин попробовал пуститься в плавание по неспокойным водам культурной и символической политики. 12 июля 1996 года, во время своего вымученного выступления перед несколькими сотнями сотрудников предвыборного штаба на приеме в их честь, Ельцин поблагодарил их за помощь, в чисто свердловском стиле одарил их наручными часами и попросил не успокаиваться сейчас, когда победа одержана. Новой России, сказал он, в отличие от Российской империи и Советского Союза, недостает «национальной идеи» или «национальной идеологии», «и это плохо». Президент попросил всех подумать об этом и пообещал проверить результаты через год, сказав, что идея будет реализована им или после избрания его преемника в 2000 году. Ельцин назначил совещательный комитет, возглавляемый его помощником по политическим вопросам Георгием Сатаровым, а правительственная «Российская газета» предложила 10 млн рублей (около 2 тысяч долларов) читателю, который напишет лучший очерк на эту тему объемом около семи страниц.

Проект начал задыхаться уже на старте. Сатаров отрицал, что Ельцин хотел официально провозгласить нечто вроде советской руководящей доктрины. Нет, президент имел в виду согласованный процесс поиска идеи, которая уже существовала в умах россиян, а не внедрение такой идеи насильно: «Национальная идея — это то, что не может быть навязываемо государством, а должно исходить снизу, поэтому президент и не говорит: „Я вам дам национальную идею“, а, наоборот, просит: „Найдите ее“». В январе 1997 года «Российская газета» присудила предварительную премию филологу из Вологодской области Гурию Судакову за очерк о «принципах русскости»; к этому времени стало ясно, что все это — не более чем упражнение в самолюбовании и нечеткой футурологии. Газета так и не определила окончательного победителя и прекратила принимать работы на конкурс в середине 1997 года. Сатаров предложил комиссии взять за образец послевоенную Германию, где экономическое чудо сопровождалось «национальным покаянием» за нацистский тоталитаризм. Лишь немногие члены комиссии согласились с ним, и было ясно, что в целом ее способность определить, что могло бы быть предметом всеобщего консенсуса в условиях очевидного раскола в обществе по многим важным вопросам, была ничуть не выше, чем у отдельно взятых Ельцина или Сатарова. Спустя год после учреждения конкурса Сатаров опубликовал антологию статей отчасти либерального, отчасти центристского толка. Затем он решил, что написано достаточно, и со временем о комиссии забыли за отсутствием потребности в ней.

Ельцин, по горло занятый другими заботами, не стал вмешиваться и, когда подошел назначенный им срок, не обратил на него внимания. Вряд ли он мог извлечь какую-нибудь выгоду из этого процесса, противоречащего его собственным попыткам развенчать марксизм-ленинизм и самой концепции «пропаганды новой жизни». Свободомыслящие интеллектуалы, скептически относившиеся к идее национальной идеи, утверждали то же, что и сам Ельцин. «Нельзя искусственно культивировать и внедрять в общественное сознание то, что оно не выработало самостоятельно, — писал один из них. — Пагубность таких экспериментов продемонстрировал социалистический строй». Эта идея напомнила журналисту безалкогольную свадьбу, «когда на стол ставили минеральную воду, а под столом разливали спиртное». Если посткоммунистическая Россия и сможет выработать объединяющую идею, это произойдет не через год и не через несколько лет, а тяготы повседневной жизни не располагают людей к тому, чтобы задуматься: «Идеологии (религиозные и светские) приходят и уходят, а кушать хочется всегда». Молчание Ельцина в этой ситуации подсказывает, что он и сам пришел к тем же выводам.

Хотя Ельцин и отказался от своей мысли о национальной идее, его по-прежнему влекло мифотворчество и сведение счетов с прошлым. Первым его официальным действием после возврата полномочий 6 ноября 1996 года стало подписание указа о переименовании праздника 7 ноября, годовщины Великой Октябрьской социалистической революции, в День примирения и согласия и объявление Года примирения, который должен был длиться до следующего ноября. Указ готовили кремлевские сотрудники под руководством Анатолия Чубайса, который придерживался мнения, что разгул антикоммунизма, начавшийся в ходе избирательной кампании, следует обуздать и что сейчас более важно убедить контролируемую КПРФ Госдуму согласиться с прогрессивным законодательством по экономике, а не вести бесконечную борьбу в духе 1917 или 1991 годов. Сторонники Ельцина, которые были больше заинтересованы в политических переменах, как, например, Сатаров, выступали против переименования, но в споре проиграли. Новое название можно было истолковать как проявление плюрализма или «как абсолютно некритическое, принимающее все точки зрения на прошлое, не признающее противоречий, кроющихся в разных взглядах». Оно было, в сущности, и тем и другим: во время второго президентского срока Ельцин сохранил прежнее двойственное отношение к вопросам истории.

Фрагмент прошлого, отношение к которому у Ельцина менялось крайне медленно, был связан с именем Михаила Горбачева, последнего лидера Советского Союза. Ельцин вычеркнул его имя из списка приглашенных на свою вторую инаугурацию и чинил препятствия своим помощникам, которые хотели сохранить с Горбачевым дружеские отношения. Президент Кыргызстана Аскар Акаев тепло принял Горбачева в Бишкеке и на государственном мероприятии в июле 1997 года отметил его заслуги. На протяжении следующего года Ельцин, который дружил с Акаевым еще со времен Съезда народных депутатов СССР, отказывался подать ему руку и однажды спросил: «Аскар, как вы могли?» Извинился перед Акаевым он лишь в 2004 году. Со временем враждебность Ельцина слегка ослабела, и он приглашал Горбачева на различные государственные мероприятия в 1997, 1998 и 1999 годах, но Горбачев всегда отклонял приглашения. Когда Раиса Горбачева заболела лейкемией и в сентябре 1999 года скончалась в немецкой клинике, Ельцин послал соболезнования и выделил правительственный самолет, чтобы доставить ее тело в Москву для погребения. На похоронах Горбачева утешала Наина Ельцина. Борис Ельцин на похороны не пришел.

Во время второго срока Ельцин продолжал восстанавливать визуальные символы дореволюционной России. Крупнейшим архитектурным проектом стала реставрация Большого Кремлевского дворца, куда может попасть далеко не каждый россиянин. Дворец вновь открылся в июне 1999 года. В нескольких кварталах от Кремля строители возвели точную копию храма Христа Спасителя, самого большого в России собора, построенного по проекту Константина Тона и взорванного в 1931 году по приказу Сталина. Ельцин одобрил идею восстановления храма и заложил первый камень в его основание. Главным вдохновителем строительства был мэр Москвы Юрий Лужков.

По-прежнему стоял вопрос о том, что делать с телом Ленина, лежащим в усыпальнице на Красной площади. Позиция Ельцина по этой проблеме со времени его первого срока не изменилась. В мае 1997 года помощники предложили ему снова поднять этот вопрос и принять «революционное решение». Он согласился с тем, что нужно представить эту проблему как вопрос этики, и во время личной аудиенции у патриарха Алексия попросил его поддержать эту инициативу от лица православной церкви. Алексий согласился без энтузиазма, выступив лично и поручив другим священникам последовать его примеру. Он сказал, что на Красной площади некогда казнили узников, а теперь проводят рок-концерты, и потому это неподходящее место для кладбища. 6 июня Ельцин подлил масла в огонь, выступая в Русском музее в Санкт-Петербурге. Хотя Ленин и коммунизм являлись частью российской истории, нехорошо, когда человек не похоронен по обычаю, в земле, сказал Ельцин. Он призвал осенью провести национальный референдум по этому вопросу: «Пусть народ решает — похоронить его по-христиански или оставить так, как есть». Впрочем, президент несколько отклонился от линии аполитичности, не без удовольствия отметив, что коммунисты будут возражать: «Коммунисты, конечно, будут против этого воевать, но я привык с ними воевать». Опросы общественного мнения, проведенные в 1997 году, показали, что мнения россиян разделились почти поровну, но в следующие два года эти показатели колебались. Особенно страсти накаляли противники перезахоронения, вдохновляемые членами КПРФ и ближайшей живущей родственницей Ленина, его племянницей Ольгой Ульяновой. Некоторые грозили судебными исками, демонстрациями протеста и даже беспорядками в случае, если тело Ленина будет вынесено из Мавзолея.

Как и до 1996 года, Ельцин не был готов рисковать. «Времени не хватило», чтобы подготовить Россию к этому шагу, сказал он в интервью со мной в 2002 году. Проведение референдума или вынос тела Ленина из Мавзолея без голосования могли породить недопустимо высокую социальную напряженность. Ельцин указал на то, что в очереди в Мавзолей стоят преимущественно пенсионеры, которые выросли в СССР и хотят отдать дань уважения основателю своего государства: «Они так воспитаны были, их обвинять трудно».

Вторая проблема с перезахоронением была более тесно связана с прежней жизнью Ельцина. На этот раз вопрос решился положительно, хотя и не без самокопания и разногласий. Спор шел вокруг останков последнего российского монарха и его семьи, казненных большевиками в Екатеринбурге в 1918 году. Черепа и кости Николая II, его супруги Александры, троих из их пятерых детей (Ольги, Татьяны и Анастасии) и четырех приближенных (врача, повара и двух слуг) в 1991 году были эксгумированы из безымянной лесной могилы в деревне Коптяки, севернее Екатеринбурга. Эта история была Ельцину хорошо знакома: именно по его поручению в 1977 году, когда он работал первым секретарем Свердловского обкома, был снесен дом Ипатьева, где расстреляли царскую семью. Его раскаяние в своем участии в этой драме придало событиям импульс, которого не хватало в мыльной опере, связанной с Красной площадью и Мавзолеем. Анализ ДНК, проведенный в екатеринбургском морге российскими, американскими и британскими учеными, подтвердил принадлежность останков царской семье. Коммунисты, которые более не отрицали факт убийства, но продолжали считать Романовых паразитами, предсказуемо выступили против идеи перемещения останков. Неожиданно было то, что коммунистов поддержала и православная церковь. Алексий II дважды встречался с Ельциным (в мае и июне 1997 года), чтобы высказаться против перезахоронения, и выступал с возражениями публично. Патриарх и Священный Синод считали анализ ДНК недостоверным. Конфликт по поводу останков возник также между Московской патриархией и Русской православной церковью за рубежом (эмигрантской церковной организацией, воссоединившейся с Русской православной церковью лишь в 2007 году).

Говоря вкратце, в вопросе о прахе Романовых Ельцин столкнулся с более сильным сопротивлением со стороны членов элиты, чем в вопросе о теле Ленина. Но на этот раз он решил воспользоваться своими полномочиями, чтобы преодолеть его и ускорить решение вопроса в соответствии с собственной совестью, не заботясь о реакции народа, — кремлевские социологи, похоже, не проводили никаких опросов общественного мнения. В феврале 1998 года было решено навсегда перенести останки в столицу Российской империи Санкт-Петербург. В соборе толстостенной Петропавловской крепости, расположенной на берегу Невы, были погребены все русские цари от Петра I (1725) до отца Николая II, Александра III (1894). Ельцин сказал, что не будет присутствовать на церемонии из уважения к патриарху, но за сутки до назначенной даты передумал, вероятно решив проявить уважение и к жертвам большевиков и использовать это событие, чтобы набрать политические очки. Иностранные послы, которые не собирались присутствовать на церемонии в отсутствие президента, спешно меняли свои планы. Патриарх Алексий в Санкт-Петербурге не явился, равно как и депутаты-коммунисты, и Юрий Лужков, который был зол, что останки царской семьи захоронили не в Москве. Церемония проходила 17 июля 1998 года, в день 80-й годовщины расстрела. Пел церковный хор. Двенадцать священников в белых облачениях и дьяконов отпели погибших, не называя их имен. Гробы опустили в подземную крипту, и более пятидесяти членов рода Романовых, прилетевших на церемонию, подошли, чтобы бросить на их крышки горсть земли. Ельцин сказал в короткой речи, что окончательные обряды явились актом примирения, а не мести: «Расстрел семьи Романовых — результат непримиримого раскола в российском обществе на своих и чужих». Те, кто приговорил их к смерти, и те, «кто… десятилетиями оправдывал» это преступление (и бывший первый секретарь Свердловского обкома, бесспорно, был одним из этих людей), одинаково виновны. «Виновны все… Захоронение останков жертв екатеринбургской трагедии — прежде всего акт человеческой справедливости. В нем — символ единения народа, искупления общей вины». В тот же день на месте Ипатьевского дома была отслужена панихида. Позже здесь был построен пятиглавый Храм-на-крови во имя Всех святых, в земле Российской просиявших, который освятили в 2003 году.

Второй президентский срок Ельцина напоминал первый по повседневной сосредоточенности не на высоких идеях и символах, а на бытовых проблемах власти и политики, в особенности политики экономической. Риторическое начало было положено ежегодным обращением президента к парламенту, с которым Ельцин выступил 6 марта 1997 года, — это было его первое выступление после возвращения к работе. Желая сразу же утвердить авторитет президента и не позволить депутатам Госдумы и Совета Федерации перехватить инициативу, администрация привлекла к работе над посланием режиссера Иосифа Райхельгауза, вместе с которым был составлен текст и отрепетирован каждый шаг и движение президента на кремлевской сцене. Перед появлением Ельцина и председателей двух палат Федерального собрания в зале притушили свет; пауза, предшествовавшая выходу президента, была рассчитана на то, чтобы привлечь внимание собравшихся. Чтобы депутаты не выступали после президента (никто и не пытался), Райхельгауз был готов включить национальный гимн, который заглушил бы их речи. Он также установил телесуфлер, но Ельцин приказал его убрать.

Сама речь выражала такую же тревогу и беспокойство, как и прежние ельцинские иеремиады против советской власти десять лет назад, но теперь негодование президента было направлено на собственное правительство. Россия задыхается под «тяжелым грузом проблем», но с момента выборов не произошло никаких улучшений: «Безволье и равнодушие, безответственность и некомпетентность в решении государственных проблем — так сегодня оценивают российскую власть. Должен признать: это правильно». Хотя государство намеревалось «смягчить неизбежные издержки преобразований», происходящие в стране, «мы этого не сделали». В 1991 году Ельцин, рассуждая о переходном периоде, говорил о поиске и следовании по пути, ведущем к мировой цивилизации. На этот раз он выбрал менее радужную метафору. Он сравнил Россию после коммунизма с лодкой, пересекающей быстротечную реку. Лодка «застряла на полпути» посередине сурового и не прощающего ошибок потока. «Покинув старый берег, продолжаем барахтаться в потоке проблем. Он несет нас и не позволяет выбраться на новый берег».

Ельцин не представил исчерпывающего подхода и методологии перехода с одного берега на другой. Упор он делал на два более конкретных утверждения. Первое — это необходимость придать ускорение экономической реформе путем четкого разделения государственной и частной сфер деятельности. Прошло более пяти лет с начала шокотерапии, а «власть не овладела эффективными методами регулирования рынка» и препятствует восстановлению роста экономики. По мнению президента, «государство вмешивается в экономику там, где не должно этого делать, а там, где должно, — бездействует». Вторая коренная идея ельцинской речи 6 марта заключалась в том, что государству необходимо навести порядок в собственном доме. Исполнительная власть, нуждающаяся в «фундаментальной реформе», должна научиться координировать свои усилия в диапазоне обязанностей, значительно сузившемся после разрушения всеобъемлющего социалистического государства. Без этого правительство будет действовать, как пожарная бригада, бросающаяся с одного мини-кризиса на другой.

После того как в июне 1996 года оборвалась кремлевская карьера Александра Коржакова, Ельцин убедился в необходимости положить конец злобным разногласиям в президентской администрации. Мини-КГБ Коржакова лишился своих прав на прослушивание и влился в более крупную структуру (до своей отставки ее возглавлял Михаил Барсуков), которая с этих пор стала называться Федеральной службой охраны (ФСО) и воздерживалась от участия в большой политике. Октябрьский крах Александра Лебедя быстро устранил еще одну угрозу согласию в исполнительной власти.

Ельцин привел Анатолия Чубайса в кремлевский истеблишмент в июле 1996 года, чтобы начать давно ожидаемый ремонт системы. Чубайс был первым среди помощников Ельцина, кто пользовался ноутбуком. Не тратя времени даром, он решительно искоренил дублирующие друг друга подразделения и должности, внедрил централизованный управленческий стиль с более строгим разделением обязанностей и иерархией руководства. Была ликвидирована лишняя должность первого помощника, до выборов занимаемая Виктором Илюшиным. Теперь все помощники отчитывались перед президентом через руководителя администрации и его заместителей. Те помощники президента, которые занимали свои посты до выборов 1996 года (в основном бывшие ученые), сохранили работу, но сфера их ответственности заметно сузилась. Новые сотрудники происходили не из академических кругов, зато обладали опытом в сфере государственного управления, средств массовой информации, а иногда и в частном бизнесе.

Эти перемены не только устранили разногласия прежних дней, но и частично лишили администрацию былой энергии. Старая гвардия не могла с этим примириться. Как напишет в 2001 году группа ее представителей, «закончилось время, когда „яйцеголовые“ требовались Ельцину для решения сложных политических задач „перехода к демократии“… Теперь неудобства, доставляемые независимыми людьми, перевешивали их достоинства». «Яйцеголовые» уходили один за другим. Один из таких уходов принял необычный оборот. Юрий Батурин, помощник президента по национальной безопасности, пытался узнать о возможности реализовать свою заветную мечту стать космонавтом. Ельцин услышал об этом, сказал, что все в порядке, и вдруг 28 августа 1997 года его уволил. Срочно вернувшись в Москву из отпуска, Батурин удостоился рукопожатия, двухминутного разговора и фотопортрета президента с автографом. Не встречая препятствий со стороны Ельцина, он в сентябре присоединился к космической программе и совершил два полета в космос. Совет обороны, возглавляемый им в течение года и дублировавший Совет безопасности, вскоре после его увольнения был распущен.

Помимо реализации президентской программы, преобразованная ельцинская команда погрузилась в связи с общественностью — то самое искусство, которое помогло президенту сохранить власть на выборах 1996 года. «Аналитическая группа» Чубайса продолжала работать и после инаугурации, собираясь каждую пятницу в 10.00 для обсуждения «политического планирования». Сначала эти совещания вел заместитель Чубайса, Максим Бойко. Ельцин согласился еженедельно обращаться к избирателям, чтобы сохранить контакт с народом. Было решено, что обращения эти будут передаваться по радио, которое было выбрано в качестве более дружественного канала, чем телевидение, и лучше способного скрыть слабые места президента. Десятиминутные беседы записывались по пятницам и выходили в эфир по субботам вплоть до лета 1998 года.

Постоянным участником пятничных совещаний был выходец с Урала, журналист Валентин Юмашев, который помогал Ельцину работать над мемуарами и считался другом семьи. 11 марта 1997 года Юмашев, которому на тот момент было 39 лет, возглавил президентскую администрацию, сменив на этом посту Чубайса, получившего кресло в Совете министров. Юмашев сохранил общий стиль управления Чубайса, однако он не имел опыта государственной работы, и потому ему явно не хватало политического веса своего предшественника.

Еще одним постоянным членом этого кружка была Татьяна Дьяченко, которая после кампании 1996 года не получила никакого официального поста в правительстве. Вернувшись к работе в 1997 году, Ельцин понял, что ему необходима поддержка дочери, но не хотел ее об этом просить, поскольку всегда разделял дом и работу и осуждал Горбачева за непотизм и стремление сделать жену публичной фигурой. Он вспомнил, что дочь президента Франции Ширака, Клод Ширак, с 1994 года работала специальным советником отца. Ельцин попросил Шираков принять Татьяну и объяснить ей характер подобной работы. Татьяна отправилась в Париж, где все обсудила, и 30 июня 1997 года Ельцин поручил Юмашеву ввести дочь в кремлевский аппарат и выделить ей кабинет на президентском этаже здания № 1. Было объявлено, что Татьяна стала советником президента «по имиджу». Она тесно сотрудничала с Юмашевым, хотя на тот момент их отношения оставались исключительно политическими и платоническими. Татьяна и Валентин впоследствии поженились, но лишь в 2001 году, когда и Ельцин, и они оба уже покинули политическую сцену.

Стремительный взлет Дьяченко, ее семейные связи с президентом и частое отсутствие Ельцина на различных мероприятиях создавали впечатление, что Татьяна заполнила возникшую пустоту и теперь играет одну из главных ролей в российской политике. В рейтинге влиятельности политиков, ежемесячно публикуемом «Независимой газетой», имя Татьяны Борисовны было в числе первых 25 имен в сентябре 1996 года, а в июле 1997 года она вошла в первую десятку, где и оставалась до конца 1999 года. В июне, октябре и ноябре 1999 года она занимала в рейтинге третье место.

То, что роль Татьяны Дьяченко была весомой, не вызывает сомнений. Она не только занималась имиджем Ельцина, но принимала участие в деловых поездках, иногда выезжала по поручению отца в различные регионы, присутствовала на совещаниях, редактировала тексты выступлений и служила резервным каналом связи с президентом. В интервью со мной Татьяна сказала, что ее роль заключалась в том, что она «могла сказать папе какие-то неприятные вещи, чего другим людям было, понимаете, неудобно сказать. Тем более [она] лучше могла найти нужный момент… найти нужные слова». Но отношения между отцом и дочерью складывались таким образом, что она высказывала свое мнение только по тем вопросам, которые начал обсуждать с ней он сам, и по тем делам, которые были связаны с данными им поручениями. Татьяна не могла проявлять инициативу в кадровых вопросах и никогда не вмешивалась в вопросы, связанные с национальной безопасностью. Она не делала публичных заявлений и не общалась с журналистами. Не было у нее и стандартного чиновнического инструментария, а лишь единственный помощник в крохотном кабинете. Татьяна не имела права подписывать директивные документы и распоряжаться правительственными средствами. В отличие от Бориса Ельцина и старшей сестры Татьяна не обладала организаторскими способностями и не отличалась пунктуальностью, напоминая этим скорее свою мать. Дьяченко не была визирем, и по большому счету у нее не было собственных политических предпочтений, программы или стратегии, отличной от стратегии Ельцина.

Ненадежное здоровье президента неизбежно влияло на процесс принятия решений в других отношениях. Юрий Яров, вместо Илюшина отвечающий за ельцинский график, сокращал число и время встреч, так что теперь некоторые чиновники могли лишь обменяться с президентом взглядами, а другие и вовсе никогда не попадали на прием. В начале 1990-х годов Ельцин ежедневно принимал в своем кабинете до двадцати посетителей, а премьер-министр, первый вице-премьер или министр иностранных дел могли встречаться с ним каждый день. После 1996 года ежедневный доступ к президенту имели только руководитель администрации и пресс-секретарь (и Дьяченко). Количество тех, кто встречался с Ельциным еженедельно или раз в две недели, уменьшилось до полудюжины. Главный кремлевский спичрайтер Людмила Пихоя, которая во время первого президентского срока Ельцина виделась с ним ежедневно, а то и дважды в день (как правило, по собственной инициативе), теперь видела его лишь один-два раза в месяц и общалась с ним преимущественно по телефону. Пресса часто сообщала об отмене официальных кремлевских брифингов. В первом квартале 1998 года Ельцин отменил девять запланированных встреч с Черномырдиным, лишь один раз встретился в личном кабинете с министром иностранных дел, дважды — с министром внутренних дел, три раза — с директором ФСБ, четыре — с министром обороны и ни разу не пригласил к себе руководителя внешней разведки. Журналисты часто не сообщали о том, что многие встречи проходили в «Горках-9», Завидове, в том месте, где президент проводил отпуск, а если Ельцин был болен, то в санатории «Барвиха» или даже в больнице. Если организовать встречу не удавалось, личные беседы заменялись телефонными переговорами. От первых лиц государства Ельцин неукоснительно требовал еженедельного отчета в любой возможной форме. Чем ниже чиновник находился в правительственной иерархии, тем выше была вероятность того, что общение с Ельциным ограничится беседой по телефону. Те, кто хорошо его знал, относились к этому спокойно, но новых сотрудников, многие из которых ни разу не беседовали с президентом, это не устраивало. Выезды Ельцина за пределы Москвы также стали редкостью, и региональным руководителям стало сложнее, чем раньше, попадать к нему на прием, хотя некоторым все же удавалось обращаться к нему с просьбами отменить решения, принятые другими федеральными чиновниками. Внештатные советники, которые во время первого срока неравномерно контактировали с президентом, после 1996 года почти его не видели. Президентский совет хотя и не был распущен, но после февраля 1996 года не собрался ни на одно заседание.

Упомянутая «фундаментальная реформа» государства обсуждалась, но так и не была реализована. Помощники президента Михаил Краснов и Георгий Сатаров убедили Ельцина внести обещание заняться ею в послании к парламенту в марте 1997 года. Хотя они предпочли бы, чтобы программа касалась вопросов приоритета закона и судебной власти, президент сузил сферу работы до одной лишь исполнительной власти. К августу 1997 года Краснов подготовил три проекта концептуального документа, а к марту 1998-го — двенадцать. Основное направление состояло в том, чтобы упростить бюрократический конгломерат, сделать его более прозрачным и создать государственную гражданскую службу по западному образцу. Ельцин отнесся к проекту с пониманием, но оказался не готов вкладывать в него усилия. Юмашев также не рассматривал его как приоритетную задачу. Летом 1998 года, когда накопилась масса экономических и политических проблем (см. главу 16), проект был тихо похоронен, а Краснов подал в отставку.

Увольнения Лебедя, Рюрикова и министра обороны Родионова показали, что Ельцин сохранил способность пускать в расход любого чиновника, имевшего неосторожность его спровоцировать. Во время второго срока кадровая чехарда не исчезла, а лишь усилилась. Вице-премьеры находились на своих постах в среднем по 8 месяцев вместо прежних 16; срок работы других министров правительства сократился с 23 до 15 месяцев. Если в 1991–1996 годах Ельцин часто использовал неформальные механизмы координации, то после 1996 года о некоторых из них пришлось забыть. Теннисные матчи, походы в баню и другие подобные мероприятия превратились в приятное воспоминание, и вместе с ними остались в прошлом и скрепляемые ими неформальные товарищеские отношения. Президентский клуб прекратил свое существование; в 1997 году здания на Воробьевых горах стали использоваться для приемов и конференций. Перестали появляться в Москве и верные свердловчане. Те, кого Ельцин ценил выше других, уже выполнили свою задачу и ушли, а он не хотел, чтобы его имя связывали с региональным братством. Он, как всегда, испытывал неприязнь к коллегиальным процедурам, которые ограничивали его полномочия. Министр внутренних дел Куликов дважды предлагал ему создать новый Государственный совет, наделенный «полномочиями Политбюро», — отчасти для того, чтобы скомпенсировать физическую немощь президента. Куликов пишет, что не раз говорил Ельцину: «Одна голова хорошо, а десять — лучше!» Президент выказал его идее благосклонность, но, когда Куликов прислал ему подробное описание проекта, ничего ему не ответил.

Хотя Ельцин не возражал против ограниченного оздоровления, проводимого Чубайсом, что-то заставляло его противиться излишне системному, беспристрастному подходу к управлению Россией. Сергей Кириенко, который был первым заместителем министра, а затем министром топлива и энергетики, пока весной 1998 года не стал премьер-министром, хорошо запомнил загородные поездки с президентом:

«Борис Николаевич… как человек, ощущавший в себе… чувство власти, сам не очень любил считаться с иерархией… из разряда внутреннего такого демократизма… Подписание указов или решений, на тракторе и на танке, или я не знаю, на чем еще, на коленке в автобусе или там на станке, на заводе — это не просто пиаровский ход, это внутреннее состояние души… реализация протеста против ненавидимой им бюрократической машины советского времени. Ни одна из его формулировок никогда не носила такого характера, который позволял бы потом исполнителям хоть как-то сманеврировать, подсовывать. Ну, понятно, подсовывали все, что хотели, особенно в поездках, в том числе полный бред, который нельзя делать с точки зрения государственной позиции. [Ельцин бы нам сказал], что обязательно надо было немедленно решить, или там три дня сроку и так далее. Было очень трудно переубеждать его потом в том, что, например, губернатор, который писал это письмо, просто нагло врал нам, когда говорил, что ему положены дотации из бюджета, вообще он должен, и по уши. Он расставался с этим, как с любимой игрушкой… У меня ощущение, что он с трудом расставался не с вопросом финансирования, а у него было раздражение, что черт-те как все устроено, что он не может просто и быстро решать проблемы. „Да что вот, вот опять эта бюрократия, вот опять надо изучить, опять надо проверить, ну вас всех на фиг, не можете решать“» [1472] .

Душой и сердцем Ельцин все еще был убежден в том, что имеет право на ходу принимать любые решения, и никакая рационализация организационной работы не могла заставить его от этого права отказаться.

После утверждения Госдумой в августе 1996 года кандидатуры Виктора Черномырдина в Совете министров произошли некоторые изменения. Владимир Потанин, который по настоянию Чубайса был назначен первым вице-премьером по макроэкономическим вопросам, стал первым российским бизнесменом, занявшимся большой политикой. Вторым был Борис Березовский, которого в октябре назначили заместителем секретаря Совета безопасности. Черномырдин пригласил на работу нескольких «красных директоров», а из Кремля к нему перешли Виктор Илюшин и Александр Лившиц. Кабинет получился «дрейфующим», в нем царили разногласия, и Ельцин счел, что такое собрание министров «решить экономические и социальные проблемы, навалившиеся на страну, не сможет».

Вмешался Ельцин только 17 марта 1997 года, заменив Потанина Анатолием Чубайсом, а также сделав первым вице-премьером фотогеничного нижегородского губернатора, своего давнего любимца Бориса Немцова. Чубайс, которому было 42 года, и тридцатисемилетний Немцов подобрали на ключевые экономические и общественные посты единомышленников из своего поколения. Журналисты прозвали их «молодыми реформаторами», и было трудно не заметить их сходства с командой Гайдара начала 1990-х годов.

Однако было и одно различие: Егор Гайдар в качестве исполняющего обязанности премьер-министра в 1992 году руководил Советом министров, а в 1997 году Ельцин не стал смещать Черномырдина с поста главы правительства и передавать это кресло кому-то по собственному усмотрению. Прошел целый год, прежде чем он на это решился, и это промедление дорого стоило и самому Ельцину, и всей стране. В мемуарах он утверждает, что такая комбинация позволяла использовать таланты всех участников игры: «Привычный Чубайс при привычном Черномырдине — одна картинка. Два молодых, по-хорошему наглых и агрессивных „вице“, мгновенно замыкающих Черномырдина в систему высокого напряжения, постоянного позитивного давления, — совсем другая». Идея оказалась слишком византийской. Усвоив урок и устранив противостоящие друг другу фракции из своего кремлевского окружения, Ельцин сознательно перенес их внутрь правительства. Черномырдин по-прежнему спокойно сотрудничал с Чубайсом, а к Немцову теплых чувств не испытывал. Ельцину то и дело приходилось успокаивать премьера и твердить, что его положению ничто не угрожает. Постоянным источником напряженности была политика в отношении весьма доходной компании Газпром, основанной Черномырдиным. Немцов, который курировал энергетический сектор и до ноября 1997 года возглавлял Министерство энергетики, попытался ограничить оперативную автономию Газпрома, а также остановил сделку, в рамках которой президент Газпрома, ставленник Черномырдина Рем Вяхирев, должен был всего лишь за несколько миллионов долларов получить крупный пакет акций компании. Он начал сожалеть, что не настаивал на отставке Черномырдина, а создаваемая им кутерьма вроде попытки пересадить чиновников исключительно на отечественные автомобили навела Ельцина на подозрение, что Немцов — не подходящий кандидат на пост премьера или президента. Качествами, необходимыми для того, чтобы стать председателем кабинета, обладал Чубайс, но он не хотел играть против Черномырдина и в любом случае едва ли был способен набрать необходимое большинство голосов в Госдуме.

Ельцин получал удовольствие, демонстрируя «молодым реформаторам», принятым под его крыло (а возможно, и самому себе), свое превосходство над советскими функционерами, которые все еще преобладали в федеральном и региональных правительствах. Мэр Лужков, с давних пор расходившийся с Чубайсом во мнениях относительно приватизации, решил выразить свое недовольство и стал чинить препятствия с пропиской Немцова в Москве. Прописка в то время была формальностью эпохи коммунизма, которая все еще требовалась для проживания в столице, но запросто обеспечивалась новоприбывшим такого политического уровня. Поговорив с Немцовым, Ельцин стал периодически интересоваться ситуацией. Узнав, что Немцов так и не получил прописки, Ельцин в его присутствии позвонил Лужкову и, даже не поздоровавшись, прогудел: «Мелковато вы себя ведете, Юрий Михайлович!» — и повесил трубку. Немцов был ошеломлен: откуда Лужков мог знать, о чем говорит Ельцин? Ельцин сказал, что Немцов молод еще, чтобы это понять, а Лужков — «советский начальник»: он позвонит в приемную, узнает, кто был у президента, и сделает то, что от него ожидают. Немцов получил прописку на следующий же день. При этом Ельцин далеко не безоговорочно поддерживал группировку Чубайса — Немцова, на что указывала его привязанность к Черномырдину. Во время одного разговора президента стало волновать что-то в манере поведения Немцова, и Ельцин обвинил их с Чубайсом в том, что они смеются над ним за его спиной и считают, что он «пьяный, глупый, а он ведь все понимает». «Но только вы имейте в виду, — сказал он, — я президент, а вы бояре просто. Да, вы умные, да, вы образованные, но бояре просто. Я вас не боюсь, это вы меня должны бояться».

Ввиду всех этих дворцовых интриг вдвойне впечатляет то, что «молодые реформаторы», пользуясь поддержкой Ельцина, предложили программу реформирования хода российских реформ и начали ее осуществлять. В одном отношении время было выбрано самое благоприятное. Падение экономических показателей затормозилось, и в 1997 году был достигнут даже рост ВВП на 0,8 %. В 1996–1997 годах рынок ценных бумаг показывал наилучшие цифры в мире. Сравнительный индекс публично торгуемых акций Российской торговой системы (РТС), который 1 сентября 1995 года составлял 100 пунктов, в конце 1995 и начале 1996 года снизился в ожидании победы коммунистов на президентских выборах и в марте 1996 года достиг самого низкого показателя в 67 пунктов, но к концу 1996 года он составлял уже 201 пункт, а 6 октября 1997 года достиг пикового показателя в 572 пункта. В январе 1998 года правительство провело деноминацию рубля, избавившись от трех нулей на старых банкнотах в знак уверенности в победе над инфляцией. Всем было понятно, что новый виток перемен, опирающийся на достигнутые успехи, не может быть осуществлен по директивному указанию. В 1996 году Ельцин каждый месяц подписывал по 38 указов, прежде всего связанных с выборами; в 1997 году это количество сократилось до 16; в 1998 году он подписывал 18 указов в месяц, а в 1999 году — по 12, то есть ощутимо меньше, чем в течение первого президентского срока. В то же время росло количество законов, принятых федеральным парламентом и подписанных президентом, и именно это было нужно России, чтобы поддержать свою рыночную экономику.

Прогресс шел медленно по одной простой политической причине — из-за отсутствия поддержки со стороны нижней палаты парламента, избранной в декабре 1995 года. В 1997 году Госдума обсуждала проект создания негосударственных пенсионных фондов, которые позволили бы гражданам самим накапливать средства для своей пенсии, не полагаясь лишь на госбюджет (такая модель уже действовала в некоторых странах Латинской Америки); в июле 1998 года правительство изъяло проект из рассмотрения, поскольку стало ясно, что программа не пройдет. Новый налоговый кодекс обсуждался с 1995 года. В июле 1998 года Ельцин с трудом уговорил левых и националистов проголосовать за первую часть кодекса, определяющую общие принципы и обязанности; остальные положения предстояло принимать новому президенту и новой Госдуме. Ельцину особенно хотелось провести через парламент закон, который позволил бы продавать сельскохозяйственные земли и снял бы барьеры, стоявшие на пути частного фермерства. Консервативный земельный кодекс, разработанный депутатами-социалистами из Аграрной партии, в 1997 году прошел через обе палаты парламента, но в июле был блокирован президентским вето. В декабре Ельцин председательствовал на круглом столе с законодателями и всеми заинтересованными сторонами. «Сама жизнь» и неудачи коллективизированного сельского хозяйства ставят этот вопрос во главу повестки дня, сказал он. Президент был готов согласиться с ограничениями на перепродажу земли и запрет продажи земли иностранцам. Компромиссному закону 16 июля 1998 года не хватило одного голоса для принятия. Это предложение тоже было принято лишь в 2000 году.

В первой половине второго президентского срока Ельцина произошло поистине мистическое событие, оказавшее самое зловещее влияние на развивающуюся российскую политэкономию. 25 июля 1997 года правительство выставило на аукцион 25 % акций компании Связьинвест, образованной в 1994 году и аккумулировавшей имущество региональных телекоммуникационных фирм. Аукцион организовали Чубайс и Немцов с тем, чтобы оживить процесс приватизации и помочь с дефицитом бюджета. На этот раз им хотелось избежать промахов, допущенных во время залоговых аукционов. Ставки предлагались государственному аукционеру (Госимуществу) анонимно, что осложняло сговор. Немцов хотел установить новые правила, которые стали бы символом разрыва с «бандитским капитализмом». Хотя Чубайс этой формулировкой не пользовался, он соглашался с настроением и с обвинениями в коррупции, связанной с механизмом залоговых аукционов. Ставки предложили два участника — Владимир Гусинский от «НТВ» и вернувшийся в частный бизнес Владимир Потанин. Победил Потанин, действовавший в партнерстве с американским бизнесменом Джорджем Соросом. Он предложил 1,87 млрд долларов, а Гусинский — на 116 млн меньше и проиграл.

На этом бы все и кончилось, если бы Гусинский, «ослепленный жадностью и уязвленной гордостью», не начал возражать против результатов. В отличие от Потанина, он не принимал участия в залоговых аукционах и считал, что настала его очередь урвать свой кусок. Работая в сфере массовой информации, он полагал, что Связьинвест — его законная добыча. Борис Березовский, который в 1995 году потерпел поражение в борьбе с Потаниным за контроль над «Норильским никелем», не участвовал в процессе официально, поскольку занимал государственный пост, но за кулисами страстно поддерживал Гусинского. Березовский и Гусинский начали в подвластной им прессе и на телевидении кампанию с целью очернения Потанина, аукциона и стоявших за ним политиков и чиновников, в частности Чубайса.

В конце 1990-х годов было много написано о том, как крупный российский бизнес «захватил» посткоммунистическое государство и подчинил его собственным целям. Фиаско со Связьинвестом и роль Ельцина в этом процессе показывают, что результат был более сложным.

Во время нескольких прежних встреч с президентом у олигархов сложилось впечатление, что он к ним благосклонен. Ельцин, как сказал Михаил Ходорковский в интервью со мной в 2001 году, относился к олигархам так же, как когда-то партаппаратчики КПСС относились к комсомольцам, — как к людям другого поколения, возможно, со странными взглядами, однако на верном пути и «выполняющим определенные правила игры». Михаил Фридман из «Альфа-групп» говорил, что Ельцин считал олигархов «порождением его рук», «одним из инструментов реализации каких-то его планов», что он был уверен — «стоит ему стукнуть пальцем — и мы будем делать, что он скажет». Потанин сравнивал эту ситуацию с отношением директора школы к звездам школьной спортивной команды, которые иногда попадают мячом по окнам: их талантами он гордится сильнее, чем осуждает их хулиганство. Все говорили, что самостоятельность и царские замашки Ельцина не позволяли ему завидовать их деньгам и влиянию, а антисемитизм, присущий коммунистическим аппаратчикам прошлого (многие из числа наиболее успешных бизнесменов были евреями), был ему несвойственен. Как и в случае с другими игроками, Ельцин очень не хотел выглядеть обязанным нуворишам. В 1996 году его пришлось подтолкнуть на принятие их помощи, и они готовы были выделить на избирательную кампанию столько денег, сколько было необходимо. Если бы Ельцин захотел, то, конечно, мог бы профинансировать кампанию из государственных закромов. После выборов он не желал слушать тех, кто считал, что олигархи могут стать источником проблем. Когда он пригласил в Москву Немцова, тот сказал президенту, что олигархи начинают вести себя так, словно с Ельциным можно больше не считаться. «Ерунда! — ответил он. — Это им так кажется!»

Ельцин получил информацию о начинающемся конфликте со Связьинвестом и приказал Юмашеву решить вопрос с Потаниным и Гусинским до 25 июля. Юмашев порекомендовал враждующим олигархам поделить компанию между собой пополам — довольно странное предложение в свете рыночной конкуренции, — но Чубайс и слушать об этом не захотел. Через неделю после аукциона Березовский воспользовался звонком Татьяны Дьяченко, чтобы попытаться убедить ее в несправедливости результатов аукциона. Он говорил с ней на «ты» и в довольно назойливом тоне, хотя сама Татьяна этого тона не поддержала. Дьяченко выслушала его вежливо и спокойно, но у нее были сомнения по поводу воинственности Гусинского. Она сказала, что можно достичь «какого-то компромисса» и в целом правила требуют «нормальной конкуренции» за государственные активы. Татьяна никак не обозначила точку зрения отца, а Березовский не просил ее повлиять на президента. Когда он предложил уволить Альфреда Коха, министра, отвечающего за приватизацию, Татьяна ответила, что данный вопрос должен решать Чубайс, который курирует эту сферу. Тогда Березовский перешел к более важной для него (и его кошелька!) теме — налоговой амнистии на ранее накопленный капитал, предполагающей, что «нормальная налоговая жизнь» начнется только после того, как будут прощены все нарушения закона, допущенные ранее. «Я тебе могу с уверенностью сказать, что налоговую декларацию никто не заполнил честно, естественно, кроме президента». Дьяченко возразила. Ее семья платила все налоги. Налоговая амнистия показалась бы несправедливой подавляющему большинству россиян, поэтому бизнесмены должны были бы заплатить более высокий налог с заявленного капитала. В заключение разговора Березовский сказал, что он разговаривал с «Валей» (Юмашевым), и дал ей свой номер мобильного телефона. Татьяна была вынуждена спросить, какие коды нужно набирать. Разговор этот доказывает, что в 1997 году самый известный российский бизнесмен имел прямой доступ к дочери и советнику президента, однако они не были близки, и у Татьяны имелось собственное мнение.

Что бы ни думала Дьяченко, Ельцин был против пересмотра результатов аукциона по Связьинвесту, вопреки требованиям Гусинского и Березовского. Он также выступил с двусмысленными замечаниями, содержавшими в себе скорее критику Потанина и его сторонников в правительстве, чем проигравшей стороны. Ельцин не хотел встречаться с участниками аукциона. Юмашев убедил его сделать это после тревожной статьи в принадлежавшей Березовскому «Независимой газете», в которой говорилось, что Чубайс жаждет неограниченной власти, Потанин ему подпевает, и они готовят «троянского коня» — нового кандидата в президенты на 2000 год. А тем временем, утверждалось в статье, зловещие партнеры намереваются политически кастрировать Ельцина, и их планы гораздо более опасны, чем действия до 1996 года Александра Коржакова и Олега Сосковца, «которые не видят дальше теннисного корта и бани» (не лучший комплимент президенту, много часов проводившему с ними в этих местах). Потанинские «Русский телеграф» и «Известия» (часть газеты была в собственности его корпорации) ответили в том же духе.

15 сентября в Овальном зале здания № 1 Ельцин провел третью из четырех своих встреч с представителями крупного бизнеса. За столом присутствовали пятеро из тех шестерых, кто участвовал в совещании с Ельциным в феврале 1996 года (см. главу 14): Гусинский, Ходорковский, Потанин, Александр Смоленский и Владимир Виноградов; Березовского заменял Фридман. Ельцин держался нейтрально, не принимая сторону ни Гусинского, ни Потанина, но не преминул поинтересоваться у второго, сколько правительственных денег (от налогов и таможенных пошлин) лежит на депозите в его банке. Услышав это, Потанин испугался, что результаты аукциона по Связьинвесту будут пересмотрены. Но Ельцин отступил назад. Потанин вздохнул с облегчением и успокоился: «Он сказал фактически: „Ребята, я на вас посмотрел, и в принципе говорю вам, что в общем я главный, поэтому живите все дружно!“ Ну с ним никто не спорил, что он главный. Главный — и главный. А жить-то как дальше? Ну вот, типа, по каким-то правилам? По каким — не объяснил». В своих мемуарах Ельцин пишет, что сразу понял — ничего хорошего из этой встречи не выйдет, хотя и не объясняет почему. Возможно, от усталости или из-за того, что он перепутал олигархов с государственными служащими, полностью от него зависящими, или по какой-то иной причине, Ельцин так и не установил закон, которому они могли бы следовать.

Для участников аукциона по Связьинвесту закон на тот момент был один — закон джунглей. Президент и правительство не стали пересматривать результаты. После еще полутора месяцев войны компроматов 4 ноября Ельцин согласился с предложением Чубайса и Немцова убрать Березовского с должности заместителя секретаря Совета безопасности. Основным мотивом стал конфликт интересов: слишком активно Березовский смешивал бизнес и политику. Ельцин испытывал отвращение к Березовскому и демонстративно уволил его рядовым распоряжением, а не положенным в таких случаях президентским указом. 12 ноября Березовский и Гусинский нанесли ответный удар, обнародовав компрометирующие материалы, собранные их частными службами безопасности; в материалах сообщалось, что Чубайс и еще четверо «молодых реформаторов» получили по 90 тысяч долларов каждый в качестве гонорара за еще ненаписанную книгу об истории российской приватизации. Деньги поступили от фирмы, которая вскоре была приобретена Потаниным. Через несколько дней Ельцин почувствовал себя обязанным уволить всех соавторов, за исключением Чубайса, который 20 ноября был освобожден от своей второй кабинетной должности — должности министра финансов. Был понижен и Немцов, уступивший свой второй пост — министра топлива и энергетики — Сергею Кириенко. После этого, пишет Ельцин, «наши встречи с Чубайсом стали происходить значительно реже». То же произошло и с Немцовым: если раньше он встречался с президентом дважды в неделю, то теперь мог рассчитывать на одну встречу в месяц, а то и реже.

Неприятность со Связьинвестом привела к тому, что пострадали все его участники, и не в последнюю очередь — сам Борис Ельцин. Он был вынужден признать, что роль бизнеса в новой политике изменилась, а он «не сразу осознал масштабы этого явления и всю его опасность». Победители аукциона не сумели заработать на своей победе, и в 2004 году Джордж Сорос продал свои акции с убытком. Проиграли и все олигархи как класс, представ перед обществом не как всемогущее объединение, а как эгоистичные, ненасытные и политически незрелые люди — разъединенные, близорукие и недалекие. Эхо-эффекты этого скандала ощущались еще долго. После выборов 1996 года всем было ясно, что сливки российского бизнеса и ельцинское правительство, по словам Немцова, находятся «в одной лодке». Теперь стоял вопрос не только о том, кто кем руководит, но и о том, будет ли кто-нибудь направлять лодку вперед и куда именно. В определенном отношении, как писал журналист «Вашингтон Пост» Дэвид Хоффман, деловая элита и прозападно настроенные политики образовывали своеобразный и вполне комфортный клуб, на который с царственной дистанции благосклонно взирал Ельцин. Когда его члены передрались из-за одной безвестной компании, «клуб магнатов и реформаторов начал рушиться».