Решение Горбачева начать политическую реформу с центральных инстанций оказало поразительное воздействие на весь курс перемен. Поскольку общество становилось все более нетерпеливым («сдвиг влево», о котором говорил Ельцин, подразумевал жажду перемен, а не изменение взглядов в политическом смысле) и поскольку препятствия, мешавшие свободным дискуссиям и политической конкуренции, рушились, следующая волна перемен в пятнадцати союзных республиках Советского Союза и в их регионах неизбежно должна была быть еще более радикальной. Деятельность Бориса Ельцина на всесоюзном уровне была заблокирована. Межрегиональная депутатская группа составляла меньшинство на съезде, и он не был ее единственным и бесспорным лидером. Однако у него были все основания чувствовать, что он больше, чем его соперники и даже чем его союзники, отвечает духу времени и что народная поддержка на его стороне. Борьба за власть и принципиальные установки объединились у него в стратегию, нацеленную на то, чтобы обойти Генерального секретаря, и взгляды его уже не отличались той умеренностью, что была им свойственна, когда Ельцин впервые поднял знамя реформ. Это была «классическая поляризационная игра», направленная на изоляцию Горбачева и «создание условий для решительного разрыва с прежним порядком».

Несколько членов избирательной команды 1989 года хотели, чтобы Ельцин поймал политическую волну в Москве, где он мог получить контроль над столичным горсоветом и исполкомом и отомстить машине МГК. Но Ельцин решил разыграть новую, российскую карту. Советское законодательство не позволяло занимать более двух выборных законодательных постов. Ельцину предстояло выбрать между Москвой и РСФСР, иначе ему пришлось бы сначала отказаться от места в Верховном Совете СССР. Выбор был несложным. «Эта программа-максимум» завоевания России, как писал Лев Суханов, «была по душе… Ельцину. Он не любит ходить по проторенной им же самим дорожке: претит однообразие». РСФСР была кушем гораздо более привлекательным, чем Москва. В ней проживала половина населения Советского Союза, на нее приходилось две трети экономического потенциала и три четверти территории. Делегаты на Съезд народных депутатов России должны были избираться 4 марта 1990 года по облегченным по сравнению с всесоюзными правилам: условия для отбора кандидатов были упрощены, мест для представителей КПСС и других организаций не предусматривалось.

Ельцин выдвинулся в родной области и зарегистрировался по округу № 74, куда входили Свердловск и промышленный город Первоуральск. Его возвращение в Свердловск в конце января заняло все первые полосы местных газет, несмотря на противодействие обкома КПСС, возглавляемого старым недругом Ельцина Леонидом Бобыкиным. «Встречи с избирателями проходили в битком набитых залах, если была возможность, организовывалась трансляция на улицу». На одном митинге к Ельцину подошли трое преподавателей общественных наук из Уральского политехнического института — Александр Ильин, Геннадий Харин и Людмила Пихоя, которые сказали ему, что его выступления бессистемны и он слишком рассчитывает на остроумность своих ответов на вопросы. Они предложили на пробу написать для него образец речи более глубокой и содержательной. Результат Ельцину понравился, и в феврале он попросил их написать для него проект кандидатской программы.

Половину времени, отведенного на избирательную кампанию, Ельцин агитировал за кандидатов за пределами Свердловской области. Большая их часть входила в «Демократическую Россию», протопартию, образованную в январе 1990 года на основе МДГ. Кандидаты от «Демократической России» баллотировались в нескольких сотнях урбанизированных округов. Ельцин предложил подписать листовки и плакаты, «создав колоссальный поддерживающий эффект вплоть до уровня городских районов». Россия была единственной советской республикой, где КПСС не имела центрального комитета, бюро и первого секретаря. В декабре 1989 года Горбачев с неохотой восстановил Российское бюро ЦК, которое существовало под другими названиями во времена Хрущева и Сталина. Компартию РСФСР (в составе КПСС) он принял только в новом году, — организационный съезд прошел лишь в июне 1990 года, через три месяца после выборов. Таким образом, на российских выборах положение партии власти было из разряда «пан или пропал», и партийные кандидаты (а их было 70 %) должны были вести кампанию на свой страх и риск. Когда Виталий Воротников, курировавший РСФСР как член Политбюро, пытался убедить Горбачева в необходимости принятия серьезных мер, тот только отмахивался. В январе Воротников подал заявление об отставке, но потом согласился остаться до окончания выборов.

Кампания Ельцина являла собой смесь знакомого и нового. В поддержку его популистских идей и призыва о полной отмене привилегий номенклатуры в феврале вышла в свет его книга «Исповедь на заданную тему», в которой он ярко живописал образ жизни партийной элиты. Книга широко цитировалась в региональной прессе. Новые идеи в программе Ельцина в основном касались управления Россией и места республики в реформированной федеральной системе. Ельцин призывал превратить РСФСР в «президентскую республику» со всенародно избираемым президентом, профессиональным парламентом, конституционным судом, государственным банком, академией наук, собственной милицией и множеством политических партий. Обеспечить все это, а также «принцип превосходства закона», свободу слова, собраний и вероисповедания должна была демократическая конституция, принятая на референдуме. Советское государство, которое де-юре является федеральным, но де-факто — унитарным, необходимо децентрализовать, гласила ельцинская программа, «потому что именно монополия, сверхцентрализация власти и экономики и довели нашу страну до нынешнего состояния». Тяжелая рука Москвы свела на нет общность интересов точно так же, как диктатура уничтожила политическую свободу, а командное планирование — свободу предпринимательства. «Мы должны дать максимально возможную самостоятельность республикам» начиная с РСФСР. «Надо добиться, чтобы были сильные республики, которые сами должны решить, какие функции отдать [союзному] Центру, а какие оставить себе». То же самое должно было произойти и внутри самой России, где регионам предстояло получить большую автономию. Децентрализация, основанная на либеральном, неэтническом российском национализме, способствующая демократизации и рыночным реформам, была третьим и не менее важным пунктом демонополизационного проекта Ельцина. Как воплотить эти задумки в реальность и что произойдет, если отдельные части плана войдут в конфликт между собой или окажутся внутренне противоречивыми, не уточнялось.

Выборы 4 марта принесли еще одну блестящую победу. В своем Свердловском округе Ельцин набрал 84 % голосов, обойдя 11 малоизвестных соперников. Знакомому журналисту Ельцин говорил, что теперь «идти только на Голгофу» — чтобы так или иначе свести счеты со старым режимом. При этом выражение его лица было одновременно и возбужденным, и испуганным.

Горбачев торопился укрепить свое положение, создавая новые организационные структуры управления Советским Союзом. В начале февраля он предложил Пленуму ЦК одобрить отмену статьи 6-й брежневской конституции 1977 года, в которой предусматривалось, что КПСС является единственной законной партией, «руководящей и направляющей силой советского общества, ядром его политической системы». Это была запоздалая уступка оппозиции и демократическим принципам. 13 марта 1990 года Съезд народных депутатов СССР утвердил эту меру. На том же заседании, 14 марта, было принято решение об учреждении поста президента, на который 19 марта голосованием депутатов был избран Горбачев. Это стало признанием того, что КПСС, генсеком которой Горбачев по-прежнему оставался, больше не может служить единственной основой для политической власти. На заседании Политбюро 7 марта Анатолий Лукьянов, сменивший Горбачева на посту Председателя Верховного Совета СССР, спросил его, почему все происходит в такой неуместной спешке. «Чтобы их [республики и российских демократов] на место поставить», — твердо ответил Горбачев. Лукьянов дальновидно предположил, что республики ответят выборами собственных президентов. Затем он затронул самый больной вопрос — о легитимности. Почему Горбачева должен избирать на пост президента парламент, а не народ? «Почему не народ — непосредственные избиратели? Это недоверие к народу. Все это будет ими [оппозицией] муссироваться». Переубедить Горбачева не удалось, и это была ошибка библейского масштаба. До июня — июля 1990 года, когда Ельцин догнал Горбачева в опросах общественного мнения, он вполне мог бы выиграть всеобщие выборы.

Через две недели после российских выборов Ельцин, как с удовлетворением отметил на заседании Политбюро Горбачев, попросил и получил санаторную путевку от советского парламента. Ельцин сообщил Лукьянову, что выжат как лимон и нуждается в отдыхе.

Съезд РСФСР должен был открыться в мае. Работа над тем, чтобы сделать Ельцина руководителем российского парламента, началась в его отсутствие. Однако, вернувшись из отпуска, он начал методично трудиться над получением этого поста и согласился отложить рассмотрение вопроса о российском президентстве до 1991 года. В ходе предварительного обсуждения кандидатур на должность главы законодательного органа около 40 % депутатов поддержали Ельцина (к этому времени на союзном съезде МДГ получила только 10–15 % голосов), 40 % были настроены против; остальные составляли так называемое «болото». В надежде на успех блок «Демократическая Россия» выдвинул кандидатуру Ельцина на этот пост.

За закрытыми дверями свердловчанин Николай Рыжков, остававшийся премьер-министром Горбачева, выступил на заседании Политбюро 22 марта 1990 года и предостерег собравшихся: если Ельцин и его единомышленники добьются успеха, возникнет эффект домино. «Если они возьмут Россию, то тогда не надо им много тратить усилий для того, чтобы разрушить и Союз, и сбросить центральное руководство: и партийное, и советское правительство. Я думаю, после этого, на мой взгляд, если они возьмут Россию, то, как говорят, все остальное, вся союзная надстройка — она очень быстро рассыплется». Обитатели некогда казавшегося неприступным замка были в панике — и это в то время, когда многие эксперты полагали, что Россия никогда не станет угрозой для стабильности Советского Союза. Рыжков тщетно давил на Политбюро, убеждая его членов выдвинуть надежного кандидата на пост парламентского председателя и всячески его рекламировать. В Политбюро 20 апреля Горбачев скептически отозвался о том положении, которое Ельцин завоевывал в российском обществе: «Что творит Ельцин — уму непостижимо… В каждый понедельник лицо увеличивается вдвое [от ощущения собственной важности]. Говорит косноязычно, несет порой черт знает что, как заигранная пластинка. А народ все твердит: „Наш человек!“ И все сходит ему с рук, все прощается». Горбачев не мог понять, почему это происходит, и не мог использовать ельцинские приемы.

27 апреля Ельцин вылетел в Лондон на презентацию своей книги «Исповедь на заданную тему», вышедшей в переводе на английский язык под названием «Против течения» (Against the Grain). У него состоялась 45-минутная встреча с Маргарет Тэтчер, которая приняла его в своей резиденции на Даунинг-стрит, 10. Ельцин пытался навести ее на разговор о возможности политического взаимодействия между Великобританией и «новой, свободной Россией», которая обойдет советское правительство и станет субъектом международных отношений. Тэтчер вежливо заметила, что для начала России необходимо действительно стать новой и свободной — не только на словах, но и на деле. Перед тем как встретиться с Ельциным, «железная леди» предупредила Горбачева — «во избежание недопонимания», — что «принимает господина Ельцина в качестве лидера оппозиции». У нее сложилось впечатление, что ее гость «гораздо больше похож на типичного русского, чем господин Горбачев, — высокий, плотный, с широким славянским лицом и гривой белых волос». Ельцин выглядел очень уверенным и вел себя учтиво. Тэтчер запомнила его «улыбку, теплую и открытую, с налетом самоиронии». Больше всего ей импонировало то, что Ельцин «представлял ряд фундаментальных проблем гораздо более четко, чем господин Горбачев», и, «в отличие от президента Горбачева, открыто отказался от коммунистического мышления и лексикона». Тэтчер поделилась своими благоприятными впечатлениями с президентом Бушем, который ответил, что «американцы не разделяют этой точки зрения».

На следующий день Ельцин отправился в испанский город Кордова, где ему предстояло выступить на симпозиуме. Из Кордовы делегация вылетела в Барселону на специально выделенном шестиместном самолете. В полете у самолета обнаружились неполадки в двигателе и электропроводке, из-за чего пришлось вернуться в аэропорт Кордовы; посадка оказалась жесткой. У Ельцина произошло смещение межпозвонкового диска и онемение ног и ступней. 30 апреля в Барселоне ему сделали операцию, которая длилась три часа. Через два дня он уже был на ногах и 5 мая прилетел в Москву, где его встречала толпа с плакатами: «Ельцина в президенты!» Никогда не склонный нянчиться со своими болезнями, 7 мая Ельцин выступил на собрании прогрессивно настроенных депутатов в курортном городке Приозерске на Карельском перешейке. Они со Львом Сухановым уединились в небольшом павильоне и на двоих выпили литр армянского коньяка (в ту пору любимого напитка Ельцина), после чего присоединились к общему банкету. Если бы Ельцина оперировали в советской больнице, он оказался бы прикованным к постели на несколько недель и вполне мог проиграть борьбу за председательский пост в российском парламенте.

Только 16 мая Горбачев назвал своего кандидата: им стал Александр Власов, заурядный аппаратчик, недавно выдвинутый на место главы Правительства РСФСР, прежде занимаемое Воротниковым. В пользу Власова Горбачев выступил 23 мая и тут же уехал в Канаду и США, что в сложившейся ситуации было грубой ошибкой. Ни он, ни представители ЦК, посланные выкручивать руки депутатам, и подумать не могли о провале — «как полагал и Николай II в канун революции», говоря словами Георгия Шахназарова. Но неофициальные опросы показывали, что поддержка Власова будет слабой, и тот отступил, оставив единственным соперником Ельцина Ивана Полозкова, первого секретаря Краснодарского крайкома КПСС, близкого по своей позиции к Егору Лигачеву. Впрочем, даже он для Горбачева был привлекательнее, чем Ельцин.

Многое зависело от вступительной речи, произнесенной Ельциным перед депутатами 25 мая. Он и его команда полночи работали над текстом, внося заключительные штрихи. Обнаружив с утра, что лента в пишущей машинке пропала, помощники встревожились, подумав, что кто-то из противников мог прочесть текст и украсть у Ельцина основные идеи — «тогда ему делать на трибуне уже нечего». Тревога оказалась ложной. Депутаты шли из гостиницы «Россия» в Кремль через строй пикетчиков с плакатами в поддержку Ельцина. В своем выступлении он признал, что отношение к нему со стороны депутатов различно, призвал к «диалогу с разными политическими силами» и к компромиссу с Горбачевым. В первом туре голосования, результаты которого стали известны утром 26 мая, он набрал 497 голосов, а Полозков 473. 27 мая он набрал 503 голоса, а рейтинг Полозкова снизился до 458. Во вторник 29 мая, когда в игру вновь вступил Власов, Ельцин затаив дыхание ждал конца третьего раунда. Он набрал 535 голосов, опередив Власова на 68 голосов и набрав на четыре голоса больше, чем требуемые 50 % плюс один голос. Неприятные новости Горбачев узнал над Атлантикой по пути в Оттаву. Впоследствии он говорил, что ему следовало убеждать депутатов голосовать за Ельцина. Тогда результат был бы обратным, людям хотелось поступить ему наперекор: «Самостоятельность хотели показать». Независимость от власти в 1990 году действительно была духом времени, и Ельцин это искусно использовал.

С приятным чувством, оставшимся после напряженной борьбы и висевшей на волоске победы, Ельцин въехал в российский Белый дом — новый сверкающий небоскреб из мрамора и гранита недалеко от американского посольства, на набережной реки Москвы, — где располагалась законодательная и исполнительная власть РСФСР. Просторный кабинет Ельцина, прежде принадлежавший Виталию Воротникову, размещался на пятом этаже, подняться туда можно было на отдельном лифте. На новой должности Ельцин имел право сформировать небольшой секретариат и взять на оплачиваемую работу Александра Коржакова, а также своих помощников из провинции — Валерия Борцова, Валентину Ланцеву и спичрайтеров из УПИ. Некоторые из них жили буквально на чемоданах, разместившись в гостиницах, загородных общежитиях и даже на вокзалах. Возглавить группу Ельцин предложил Виктору Илюшину, аппаратчику из Свердловской области, который работал с ним и в Московском горкоме. По переработанной Конституции РСФСР, Ельцину, как Председателю Верховного Совета, предстояло назвать кандидатов на пост главы правительства республики. 15 июня 1990 года первым премьер-министром Ельцина был утвержден Иван Силаев, один из вице-премьеров Рыжкова, бывший министр авиационной промышленности СССР. Вместе с Ельциным они выдвинули кандидатуры на министерские посты и обеспечили им поддержку парламента. Зам Ельцина по комитету Съезда народных депутатов СССР Михаил Бочаров, сыгравший большую роль в его избрании на пост председателя российского парламента, полагал, что пост премьера будет предложен ему. Бочаров был активным членом Межрегиональной группы и во время выборов сопредседателей занял шестое место, то есть вполне мог бы войти в руководство. Он был главным каналом связи между «Демократической Россией» и первым Съездом народных депутатов России, выполняя эту работу, пока Ельцин находился в отпуске. По версии Бочарова, сначала Ельцин предложил стать премьер-министром ему, но потом, когда тот показал ему список предполагаемых членов кабинета, снял свое предложение. Бочаров добавляет, что был момент, когда Ельцин собирался сам стать премьер-министром, а ему предлагал возглавить парламент. Позже Бочаров превратится в одного из самых яростных критиков Ельцина — первого из множества обиженных претендентов на высокие посты.

Собственный триумф и консервативные настроения, царившие в правящей партии, еще больше отдалили Ельцина от коммунистического братства. 19 июня Компартия РСФСР избрала своим первым секретарем Ивана Полозкова, бесталанного аппаратного динозавра. Кандидат Ельцина, политический центрист Олег Лобов, занял во время голосования второе место. Лобов, приехавший из Свердловска в Москву в 1987 году, в 1989-м был направлен в Армению вторым секретарем республиканского ЦК и не являлся официальным делегатом на съезде российской партии. Если бы он чуть лучше подготовился и победил, Ельцин мог бы попытаться прийти к соглашению. Ельцин уже заявлял, что, будучи избранным на пост руководителя российского съезда, он должен сохранять беспристрастность — то есть выйти из партии или временно приостановить свое членство в ней. На XXVIII съезде КПСС, который состоялся в начале июля, он призвал к превращению партии в «Партию Демократического Социализма» или в «Союз Демократических Сил», который занял бы свое место в многопартийной демократической системе. Ельцин прямо указал на тех, кто не был способен порвать с «аппаратной партией» прошлого: «Тот, кто думает о каких-то иных вариантах, пусть посмотрит на судьбу компартий в странах Восточной Европы. Оторвались от народа, не поняли свою роль — и оказались на обочине».

Горбачев не клюнул на приманку. Ельцин вместе с Гавриилом Поповым и московскими либералами обсуждал коллективное письмо о выходе из партии. Переговоры об этом велись в подмосковном лесу рядом с дачей Попова, чтобы сбить с толку ищеек КГБ. Но, как обычно, Ельцин поступил по-своему. Он «буквально измотал своих спичрайтеров», требуя снова и снова переписывать свои замечания, и репетировал «все детали решающего момента — как он поднимется на трибуну, как покинет зал после выступления, через какую дверь пойдет». 12 июля он попросил у Горбачева слова, поднялся на трибуну съезда и заявил, что выходит из партии. Пуповина была перерезана через 29 лет. «С учетом перехода общества на многопартийность, — сказал он, — я не смогу выполнять только решения КПСС». После этого он двинулся прочь из зала Кремлевского дворца съездов по центральному проходу под крики и свистки с мест. Советское телевидение передавало трансляцию съезда с задержкой. Когда показывали его заявление, Ельцин вышел из своего кабинета в Белом доме в коридор, чтобы увидеть себя на единственном большом экране, установленном в здании. «Его лицо было напряжено; казалось, он не замечает ничего и никого вокруг… Все его внимание было обращено на экран. Реакция окружающих, в основном симпатизировавших этому шагу, его не интересовала: ему важно было увидеть себя со стороны. Как только картинка сменилась, он так же молча, ни на кого не глядя и ни с кем не здороваясь и не прощаясь, вернулся в кабинет. То был, несомненно, один из главных переломов в его жизни». Похоже, Ельцин оставил свой партбилет в зале заседаний, поскольку члены семьи больше его не видели (медали советского периода Ельцин бережно хранил); не нашли партбилета и в его личных документах в 2007 году.

Тем вечером помощник и наперсник Горбачева, Анатолий Черняев, написал ему записку о «музыкальном моменте» Ельцина: «Вы зубами рвали, чтобы сохранить за собой пост генсека партии, Ельцин плюнул ей в лицо и пошел делать дело, которое вам надлежало делать». На том же съезде люди, принимавшие самое активное участие в борьбе с Ельциным, — Егор Лигачев, Николай Рыжков, Виталий Воротников и Лев Зайков, который в 1988 году объявил, что время Ельцина кончилось, — были выведены из состава Политбюро. Коммунистической партии Советского Союза оставалось жить всего 13 месяцев.

Группа Горбачева воспринимала «российскую идею» Ельцина как дымовую завесу, маскирующую его стремление к власти. «Вдруг он российским патриотом стал, — язвительно заметил на одном майском заседании Политбюро Вадим Медведев, — хотя никогда и не вспоминал о России до этого. Это… нечестная политическая игра». «Почему Ельцин подхватил этот вопрос? — спросил Горбачев на том же заседании. — Все подхватывает, чтобы сыграть. Использовать для того, чтобы пробраться к власти в России. И через Россию взорвать и КПСС, и страну».

Хотя оппортунизм сыграл здесь свою роль, Ельцин не превратился в политического экстремиста, и этим дело не исчерпывалось. Он не впервые задумался о первенстве России внутри СССР. Еще в Свердловске он размышлял о России как о нелюбимой приемной дочери Советского Союза и разрабатывал планы придания ей нового статуса и передачи определенной власти регионам. Хотя до выборов 1990 года права россиян не были для него приоритетными, в первом же выступлении на Съезде народных депутатов СССР в мае 1989 года он поддержал необходимость «территориального суверенитета», «экономической и финансовой самостоятельности» всех советских республик, одобрительно отозвавшись о предложении Латвии. К этому времени, несмотря на резкую критику со стороны Медведева и Горбачева, пытавшихся скрыть этот факт, «российские» настроения уже пользовались популярностью среди элиты РСФСР. Отчасти их возникновение было вызвано распространением националистической заразы в Прибалтике и других республиках, отчасти они объяснялись недовольством по поводу принятого 26 апреля 1990 года решения Съезда народных депутатов СССР, которое уравнивало в правах 15 «союзных» республик СССР и около 30 «автономных» республик, этнических регионов, расположенных на территориях союзных республик, преимущественно в России. «Ни одно другое действие не могло лучше подчеркнуть утверждение Ельцина о том, что Центр игнорирует и подавляет Россию и что России нужен сильный лидер и право отменять на своей территории действие союзных законов». Боевым кличем России стала декларация, принятая съездом 12 июня 1990 года. Она провозглашала «суверенитет» России, то есть право на национальное самоопределение, территориальную целостность и примат российских законов над союзными (как только будет принята новая советская конституция или заключено федеративное соглашение). Декларация получила почти полную поддержку депутатов, даже Воротникова и коммунистов. При поименном голосовании 907 человек проголосовали за, 13 — против и 9 воздержались. Ельцин в интервью со мной вспоминал то голосование и последовавшую за ним оглушительную овацию как кульминацию своей работы в Москве. «Для меня… вообще у всех, кто присутствовал в зале, это был момент ликования». Джинна выпустили из бутылки. В ноябре 1988 года манифест приняла Эстония, следом за ней — еще пять союзных республик, а остальные сделали это до конца 1990 года (последней о своем суверенитете в декабре 1990 года объявила Киргизия).

Открытие счетов РСФСР подлило масла в огонь негодования, издавна испытываемого в России по поводу экономических условий советского федерализма. Премьер-министр Силаев убедился, что на протяжении семидесяти лет Центр бессовестно обкрадывал Россию. Он был шокирован тем, что РСФСР субсидировала в союзный бюджет 46 млрд рублей (около 30 млрд долларов по официальному обменному курсу). При поддержке Ельцина Силаев старался в 1991 году ограничить эту цифру 10 млрд рублей и передать данную сумму братским республикам через контролируемый Россией счет, а также собрать долги потребительскими товарами. Когда разговор пошел о рыночных ценах, стало ясно, что колоссальные российские запасы углеводородов и минералов — это горшок с золотом, который нужно защищать от Центра и от более бедных советских республик. И Ельцин выказал сочувствие новым — независимым от официальных профсоюзов — рабочим организациям, возникшим в 1989 году в угледобывающей (и не только) промышленности России и Украины и возглавившим забастовочное движение с требованием установления рабочего контроля над предприятиями.

Во время трехнедельной поездки по регионам России в августе 1990 года (летал он регулярными рейсами «Аэрофлота») ельцинский популизм достиг своего пика. В башкирском Стерлитамаке его выступление, на которое можно было попасть только по приглашениям, проходило в Доме культуры содово-цементного комбината.

«Глядя на то, как умело Ельцин обращается с толпой, становилось ясно, почему местные власти так стремились заручиться его покровительством… Ельцин только начал говорить, как помощник прервал его, сказав, что громкоговорители на улице не работают и что тысячи людей, собравшихся на площади, начинают волноваться.

Через несколько минут Ельцин бросил элиту, собравшуюся в душном зале, и через окно вылез на низкий козырек над входом. Прием ему был оказан потрясающий. Он сорвал пиджак и к восторгу толпы недовольно гримасничал, пока техники не протянули ему микрофон.

„Что ж, думаю, это мероприятие можно было организовать и получше“, — сказал он, сурово взглянув на смущенных организаторов» [693] .

Во время нескольких остановок Ельцина окружала такая плотная масса доброжелателей, что ему приходилось запрыгивать в трамвай или грузовик, чтобы выбраться. В поселке Раифа близ столицы Татарии Казани, где Ельцин прожил пять лет до войны, он отправился купаться в местном озере, а потом подарил свои полосатые плавки хозяевам, которые превратили этот подарок в центральный элемент «одной из главных легенд поселка», раз в год предъявляемый на всеобщее обозрение.

Говоря с национальными меньшинствами, Ельцин пользовался антимосковскими настроениями. Писателям в Казани он сказал, что если бы был татарином, то боролся бы за «самостоятельность Татарской республики». Приехав 5 августа в Казанский государственный университет, он был встречен пикетчиками с плакатами «Азатлык» (то есть «свобода» на татарском языке), и именно тогда он обратился к татарам со своим знаменитым призывом «брать столько суверенитета, сколько сможете проглотить». В столице Башкирии Уфе он перефразировал этот призыв: «Мы говорим башкирскому народу: „Возьмите ту долю власти, которую сами сможете проглотить!“» Броскую фразу придумал новый советник по вопросам национальностей, этнограф и социолог Галина Старовойтова. Фраза вполне соответствовала взглядам Ельцина на этот вопрос, и он пользовался ей с большим успехом. Во время той же поездки он критически отозвался по поводу того, во что обходится россиянам статус СССР как супердержавы. «Благотворительность начинается дома, — заявил он. — И Россия не будет помогать другим государствам, а также поддерживать оборону СССР, оплачивать космические программы и помощь зарубежным странам».

Трения между Россией и СССР дошли в 1990–1991 годах до предела не в результате разногласий по какому-то одному вопросу, а скорее вследствие действия множества взаимосвязанных факторов. Для бунтаря Ельцина децентрализация власти была необходимым условием проведения политической и экономической реформы. Он собирался стать первым избранным главой Российского государства и ускорить темп экономических перемен, доведя их до логического завершения, которое в его понимании более не укладывалось в прокрустово ложе марксистской теории: «Я считаю, в мире нет как того капитализма, о котором говорили классики, так нет и того социализма, о котором они говорили… Я не за тот социализм, который социализм ради социализма. Я за то, чтобы народу жилось хорошо». Прелюдией к рыночным реформам должен был стать антикризисный пакет мер, направленных на преодоление дефицита. Необходимо было заставить советских и иностранных потребителей платить России справедливую цену за топливо и сырье. Только самоуправление позволило бы правительству республики идти этим путем.

Горбачев высказался о взаимосвязи между децентрализацией власти и изменениями в политике и экономике с большей степенью выразительности, чем Ельцин. Игра в суверенитет, заявил он в мае 1990 года, направлена на уничтожение государственного социализма (коммунизма) как идеологии и социальной модели. «По сути, в нем содержится попытка отлучить Россию от социализма… Автор программы… как бы одним росчерком пера хочет нас пригласить, чтобы мы распрощались с социалистическим выбором 1917 года». Защищая центральную власть, Горбачев видел себя не только продолжателем дела социальных преобразований в духе освященной временем и не подлежащей пересмотру советской доктрины, но и защитником конституционной стабильности.

Сделало ли все это конфронтацию неизбежной? Высокопоставленные участники игры боялись этого и пытались уговорить Горбачева кооптировать Ельцина, посулив ему солидную политическую должность. Александр Яковлев и Георгий Шахназаров, который раньше умолял Горбачева отправить Ельцина за границу, считали, что после выборов в РСФСР Ельцину следует предложить пост вице-президента СССР. Горбачев отказался, сказав, что Ельцин со своим ненасытным честолюбием никогда не согласится. В декабре 1990 года он назначил на эту должность Геннадия Янаева, бывшего комсомольского работника, которому, как ему казалось, можно доверять; в августе 1991 года Янаев станет одним из руководителей заговора с целью свержения Горбачева. Хотя Ельцин отверг бы предложение стать вице-президентом (как он впоследствии упомянул в интервью со мной, оно снизило бы его статус до «личного помощника Горбачева»), он наверняка рассмотрел бы вопрос о более жирном куске — например, о должности председателя Совета министров СССР, если бы такое предложение поступило в 1989 году. Но после того, как он возглавил РСФСР, говорить больше было не о чем.

Общую почву можно было найти скорее в конкретных политических шагах, чем в распределении постов. Идеи Ельцина об экономических и социоэкономических переменах оставались весьма приблизительными. Несколько месяцев он поддерживал разрозненный план, предложенный экономистами Игорем Нитом и Павлом Медведевым, заключавшийся в том, чтобы для мотивации работников выпустить собственную валюту, которую они назвали «красными деньгами». Внедрение этого плана в аграрном секторе раскололо кабинет Силаева, и была найдена более подходящая альтернатива. Программа экономических реформ «Пятьсот дней» давала последний шанс для сотрудничества с Центром. Разработанная в период с февраля по август 1990 года группой экономистов во главе со Станиславом Шаталиным и Евгением Ясиным из горбачевского лагеря и Григорием Явлинским из лагеря Ельцина, эта программа призывала Россию и Советский Союз более решительно двигаться к рыночной гармонизации экономической деятельности. За полтора года планировалось полностью устранить контроль над ценами, начать приватизацию собственности (для обозначения этого процесса использовался эвфемизм «разгосударствление»), устранить союзные промышленные министерства и передать регулятивные функции «межреспубликанскому экономическому комитету», образованному после заключения «договора об экономическом союзе». Эта программа, как в августе заявлял Ельцин митингующим в Поволжье и на Урале, должна была за два года стабилизировать экономику и в третий год привести к росту и повышению уровня жизни. 11 сентября Верховный Совет России принял программу, но Горбачев струсил. 16 октября он объявил, что не будет утверждать программу «Пятьсот дней», заявив, что она обессиливает союзное правительство. Ельцин возразил, что Россия будет проводить реформы отдельно, что было воспринято кремлевскими консерваторами как очередное подтверждение того, что сотрудничать с ним невозможно. Явлинский, раздосадованный поведением Горбачева, а в некоторой степени — и Ельцина, ушел с поста вице-премьера РСФСР. Через год в личной беседе с вдовой Андрея Сахарова Еленой Боннэр Ельцин скажет: «В другой раз дурачком не буду!»

Горбачев пошел на попятную не только в экономике. Он расширил круг президентских полномочий, назначил на ключевые посты непримиримых противников реформ (например, премьера Рыжкова Горбачев заменил министром финансов Валентином Павловым), использовал войска против националистов в странах Балтии и на Кавказе. Проводя консультации по вопросу нового Союзного договора, о необходимости которого он заявил 11 июня 1990 года, за день до провозглашения суверенитета России, Горбачев ни в чем не уступил республикам.

В ноябре 1990 года Ельцин посетил Киев, где он выступал перед парламентом и на равных общался с украинскими официальными лицами. 19 ноября Ельцин и его партнер по переговорам Леонид Кравчук подписали договор о сотрудничестве на ближайшие десять лет. По договору признавались существующие границы, что закрепляло права Украины на Крымский полуостров, в 1954 году выведенный Хрущевым из состава РСФСР и переданный Украине. В Крыму, населенном преимущественно русскоговорящими, была расположена база Черноморского флота СССР. По словам известного националиста Вячеслава Чорновила, Ельцин «привнес в переговоры очень конструктивную ноту», поддержав перспективу большей автономии Украины от Москвы без разрыва тесных связей с Россией. Через месяц Россия, Украина, Белоруссия и Казахстан (пятая и четвертая по значимости союзные республики) сформировали «совет четырех» и начали работать над собственным договором в противовес горбачевскому. В январе 1991 года советские войска устроили показательное подавление протестных выступлений в Литве и Латвии. В перестрелках возле телевизионных башен в Вильнюсе и в Риге погибло двадцать человек. Озабоченный тем, что подобные действия пагубно скажутся на демократизации, Ельцин сурово их осудил и обратился к русским солдатам в прибалтийских гарнизонах с призывом не совершать «неправильных шагов». Анатолий Черняев в сохранившемся у него черновике письма Горбачеву пеняет ему: «Вы начали процесс возвращения страны в цивилизацию, но он уперся в Вашу же установку о „едином и неделимом“. Мне и другим Вашим товарищам Вы не раз говорили, что русские никому не простят „развала империи“. А вот Ельцин от имени России это нахально делает. И мало кто из русских против этого протестует». 19 февраля Ельцин впервые заговорил публично об отставке Горбачева. Горбачев же сказал помощникам, что «песенка Ельцина спета» и что время работает против него.

Еще одна проблема была связана с правом России действовать на внешнеполитической арене. Госсекретарь США Джеймс Бейкер, находившийся в Москве 14–16 марта 1991 года, отказался встретиться с Ельциным частным образом, после чего Ельцин отклонил приглашение на званый обед в посольстве. Посол Джек Мэтлок счел его поведение «мелочным и обреченным на провал». В середине апреля Ельцина довольно холодно принимали в Европейском парламенте в Страсбурге, откуда он уехал через несколько дней; не смог он добиться и того, чтобы президент Франсуа Миттеран встретился с ним в Елисейском дворце. После визита во Францию Ельцин снова штурмовал США. Через Мэтлока он сообщил о своем желании повторно посетить Вашингтон и быть должным образом принятым президентом. В Америку он отправился незадолго до принятия присяги на посту российского президента, но всего лишь по приглашению сенаторов Роберта Доула и Джорджа Митчелла, а вовсе не президента Буша. Принимая Ельцина в Розовом саду 20 июня, Буш всячески подчеркивал свои отношения с советским правительством и упоминал Горбачева чаще, чем Ельцина. Страсбург и Вашингтон напомнили о том, «что Запад смотрит только на Горбачева».

Это было верно относительно большинства западных лидеров, но не всех: Маргарет Тэтчер стала искренней поклонницей Ельцина с первой их встречи, и ее преемник, Джон Мейджор, разделял ее точку зрения. К ним присоединился Ричард Никсон, 37-й президент США. Никсон приехал в Москву сразу после Бейкера и встретился с Ельциным. Сотрудники неверно проинформировали Ельцина о семейной истории его гостя — сказали, что дед Никсона некоторое время жил в Екатеринбурге, в то время как на самом деле дед Никсона никогда не выезжал за пределы Соединенных Штатов. Фразу Ельцина Никсон выслушал спокойно, промолчал, а потом перешел к обсуждению текущей политической ситуации. Никсону, который обсуждал будущее коммунизма и капитализма еще в июле 1959 года во время прославленных «кухонных дебатов» с Никитой Хрущевым, увиденное и услышанное в 1991 году понравилось. Вернувшись в Нью-Джерси, он сказал помощнице, что поездка в Россию преподнесла ему один сюрприз. «Какой же?» — спросила она.

Никсон поднял палец: «Одно слово — Ельцин».

Прошло несколько долгих минут, прежде чем он продолжил: «Черт побери этих репортеров! Их послушать, так можно подумать, что Ельцин — некомпетентный, бесчестный дурак. Единственная причина, по которой журналисты так ужасно к нему относятся, — это его острые углы. В нем нет горбачевского лоска и утонченности». Никсона слегка передернуло, поскольку это описание в такой же степени относилось к нему самому. «Он работает и вдохновляет людей, несмотря на то, что пишет о нем западная пресса».

Неповиновение Ельцина напоминало Никсону его самого. «Этот парень обладает огромной политической привлекательностью. Он обладает потенциалом великого революционера. Он умеет заряжать людей и перетягивает на свою сторону даже молчаливое большинство, — сказал Никсон, делая параллель еще более явной. — Он — очень прямой человек. Он смотрит вам прямо в глаза и абсолютно убежден, что у коммунизма больше нет будущего. Для Соединенных Штатов Ельцин однозначно полезнее, чем Горбачев. Но я не думаю, что он хочет получить его работу».

«Вы хотите сказать, что он не хочет возглавить Советский Союз, а хочет руководить независимой Россией?»

«Верно, потому что он знает, что у Советского Союза нет будущего. Никакого… Если будущее есть у России, то это Ельцин» [710] .

Об этом Никсон говорил на встрече с президентом Бушем и в своих интервью, а также не раз писал в статьях.

Во время июньского визита Ельцина в Вашингтон американцы получили возможность оценить его способность сразу переходить к главному. На одном ужине он начал произносить подготовленную речь, но через две минуты передал текст переводчику, чтобы тот прочел ее по-английски. «Это вдвое сократило время выступления, и, когда оно кончилось, присутствующие устроили ему восторженную овацию стоя». Штатные аналитики американской разведки с этого момента начали относиться к Ельцину с уважением. В секретном отчете, распространенном среди государственных учреждений 1 июня советским отделом Центрального разведывательного управления, утверждалось, что правительство и пресса уделяют слишком много внимания выходкам Ельцина, его сильному желанию власти, отношениям с Горбачевым и тактике — «его сказочная персона и выдающаяся политическая одиссея к этому располагают». Но подобная картина является далеко не полной, и настало время признать это. «В противовес стереотипу, у Ельцина есть цели, которые он настойчиво преследует, и стратегия их достижения. Это очень важно не только потому, что цели определяют его действия, но еще и потому, что они в общих чертах отражают российскую демократическую альтернативу имперскому авторитаризму традиционалистов». Особое впечатление на аналитиков ЦРУ произвела способность Ельцина поддерживать движение к переменам в советском обществе и его «тонкое восприятие взаимозависимости целей».

Свое положение в парламенте Ельцин рассматривал как ступеньку к российскому президентству. Большинство его соратников были более заинтересованы в законодательной деятельности и принимали менее активное участие в политике в отношении советского Центра. Даже Владимир Исаков, председатель Совета Республики (одной из двух палат российского Верховного Совета), профессор юриспруденции из Свердловска, политический центрист, был обеспокоен склонностью Ельцина действовать в одиночку. Ельцин выслушивал советы, в принципе соглашался, а потом поступал так, «словно разговора никогда не было». В феврале — марте 1991 года взаимная вежливость в группе исчезла, и бурные сессии Верховного Совета и съезда сопровождались проельцинскими уличными демонстрациями, в которых принимало участие до 300 тысяч человек. К местам демонстраций стягивались солдаты и милиция. Спасение Ельцина заключалось в том, чтобы заставить законодателей вынести вопрос об учреждении поста президента на всесоюзный референдум, который 17 марта должен был определить будущее СССР. 70 % российских участников высказались за сохранение союза, и 71 % поддержал идею прямых выборов Президента России. Пройдя по самой грани, Ельцин убедил парламент назначить выборы на 12 июня, годовщину принятия декларации о суверенитете, еще до того, как были согласованы президентские полномочия, что предстояло сделать 24 мая, всего за три недели до выборов. Фракция «Коммунисты за демократию», возглавляемая усатым героем афганской войны, летчиком-полковником Александром Руцким, обеспечила необходимое количество голосов.

По предложению Людмилы Пихоя, Ельцин выдвинул Руцкого на должность вице-президента, а два члена «Демократической России» и МДГ, Гавриил Попов и Анатолий Собчак, параллельно вели борьбу за новоучрежденные посты мэров Москвы и Ленинграда. Руководство предвыборной кампанией Ельцина было поручено Геннадию Бурбулису, представительному преподавателю диалектического материализма из Свердловска (родился он в Первоуральске), вошедшему в окружение Ельцина в 1990 году и надеявшемуся стать вице-президентом. 13 мая в эфире впервые появились программы Российского телевидения — одна из первых ласточек завоеванного суверенитета.

Из пяти кандидатов, боровшихся с Ельциным во время его третьих протестных выборов за два года, серьезным соперником был только бывший советский премьер Николай Рыжков, которого выдвинули российские коммунисты. У бровастого лидера новой Компартии РСФСР, Ивана Полозкова, не было ни малейших шансов, и в августе он ушел в отставку. Ельцин уклонился от дебатов с участием всех кандидатов и дважды уезжал из Москвы, формально по парламентским делам, тем самым заявляя о себе как о государственном деятеле, которого не волнует предвыборная возня. Если верить Владимиру Жириновскому, болтливому русскому националисту, занявшему третье место, то помощники Горбачева, работавшие через КГБ, предложили ему посетить те же города, где побывал Ельцин, и выделили 3 млн рублей (около 2 млн долларов) его кандидату в вице-президенты, Андрею Завидии, чтобы обеспечить сотрудничество Жириновского. Но Завидия, как утверждает Жириновский, не стал вовлекать его в эту игру и присвоил 90 % денег, а тот плана своей поездки не изменил.

Как и в 1989 и 1990 годах, на Ельцина работала целая армия демократов-любителей. Отчасти координируемые группой, сосредоточенной вокруг Ельцина, и «Демократической Россией», они печатали и фотокопировали материалы, распространяли их на станциях московского метро и даже ходили по домам. Пожилые учителя ездили на электричках по Московской области и разбрасывали листовки в поддержку Ельцина из окон. Председатель профсоюза пилотов «Аэрофлота» Анатолий Кочур убедил экипажи перевозить ельцинские материалы в грузовых отсеках и передавать активистам на местах. Основной лозунг кампании звучал так: «Народного депутата в народные президенты!» Более всего сторонников Ельцина беспокоила возможность того, что он не наберет большинство голосов в первом же туре, а во втором проиграет кандидату, выбранному по принципу «кто угодно, лишь бы не Ельцин».

Ельцинская кампания была направлена против Горбачева и КПСС, а не против Рыжкова или Жириновского. В обличительном интервью, показанном по центральному телевидению, Ельцин привел в пример успокаивающие выступления Горбачева за последние недели, назвав их доказательством того, что коммунизм, который сделал из советских граждан подопытных морских свинок в своем нелепом эксперименте, доживает последние дни:

«Примерно месяц назад он [Горбачев] всюду твердил, что выступает только за социализм, только за социализм, и у нас нет другого пути. Более семидесяти лет мы маршировали к светлому будущему, и как [он говорит], мы будем идти дальше и как-нибудь дойдем. Нашей стране не повезло… В самом деле, этот марксистский эксперимент решили поставить на нас — судьба нас к нему толкнула. Вместо какой-нибудь африканской страны стали экспериментировать с нами. Кончилось тем, что мы доказали нежизнеспособность этой идеи. Нас просто столкнули с пути, по которому шли цивилизованные страны мира. И это сказывается сейчас, когда сорок процентов народа живет за чертой бедности, и хуже того, в постоянном унижении, когда приходится получать продукты по талонам. Это постоянное унижение, ежечасное напоминание, что ты раб в своей стране» [715] .

Как показывали опросы общественного мнения, в конце мая уровень поддержки Ельцина снизился, потом снова вырос. Свой небольшой рекламный бюджет Ельцин приберег для последнего этапа. В день голосования 12 июня его электоральная махина получила 45 552 041 голос, то есть 59 % действительных бюллетеней. Рыжков набрал 18 % голосов, а Жириновский — 8 %. Больше всего голосов Ельцину принесли Урал, Москва, Ленинград (который уже собирались переименовать в Санкт-Петербург), Поволжье и урбанизированные части Центральной России и Сибири. Наихудшие результаты показал «красный пояс» — коммунистически настроенные регионы, расположенные южнее Москвы. Как и предсказывал Анатолий Лукьянов, Ельцин подтвердил свою власть, не побоявшись спросить у народа, и его поведение резко отличалось от поведения Горбачева в 1990 году, который испугался такого испытания и предпочел быть избранным Съездом народных депутатов. Один поклонник Ельцина сказал Горбачеву, что тот слишком робок, чтобы пытаться получить мандат доверия от общества. Ельцин рискнул и может считать себя избранным «не закулисным путем, за спиной народа, а… от народа». Если советские руководители продолжат свои нападки на Ельцина, их действия снова бумерангом ударят по ним самим: «Действия обанкротившейся верхушки против Ельцина всегда давали противоположные результаты. Они вызывали гневное возмущение народа, повышали его авторитет».

Торжественная инаугурация в Кремлевском дворце съездов состоялась 10 июля. В первом ряду по указанию Ельцина посадили православного священника, раввина и муллу, чтобы показать телезрителям, что в его России приветствуются широкие взгляды. В начале церемонии выступили Патриарх Московский и всея Руси Алексий II и народный депутат РСФСР, ленинградский актер Олег Басилашвили. Затем Ельцин, положив левую руку на текст российской конституции, а правую прижав к сердцу, принес присягу на пятилетний президентский срок. Задача президента, сказал он, в том, чтобы ввести Россию в мировое сообщество как «процветающее, демократическое, миролюбивое, правовое и суверенное государство». В то же время Ельцин попытался слегка снизить ожидания граждан: «Президент не Бог, не новый монарх, не всемогущий чудотворец, он — гражданин».

Шахназарову Горбачев посетовал, что ему пришлось отговаривать Ельцина от прямой трансляции церемонии на огромном экране, установленном на Красной площади, от салюта из 24 орудий и от намерения принимать присягу на Библии, как американские президенты. Президент СССР прибыл поздно, речь произнес короткую. Виновник торжества отреагировал аналогичным образом: когда Горбачев протянул ему руку, Ельцин сделал несколько шагов вперед и остановился, вынудив Горбачева самому идти к нему для рукопожатия. Горбачев, у которого ельцинские амбиции, как обычно, вызвали краску гнева, теперь по-иному воспринял его деловую хватку. «Какие амбиции… и простодушная жажда скипетра, — говорил он Шахназарову. — Как это совмещается с политическим чутьем, ума не приложу. Однако, черт знает, может быть, именно в этом секрет, почему ему все прощается. Царь и должен вести себя по-царски. А я вот не умею». После инаугурации Горбачев распорядился выделить Ельцину кабинет в Кремле. Кабинет находился в здании № 14, расположенном напротив здания № 1, где находился кабинет Горбачева. Разделяла их только мощенная булыжником площадь.

Если в 1990 году Горбачев был настроен против реформ, то весной 1991 года маятник качнулся в обратную сторону. Опасаясь, что Съезд народных депутатов СССР и ЦК партии перестанут его поддерживать, что республики заключат соглашение по собственной инициативе и что усилится народное недовольство ростом цен, он возобновил усилия по объединению республик в рамках нового союзного договора. Переговоры «Девять плюс Один» (девять республик и советское правительство), проходившие в государственной резиденции Ново-Огарево, построенной для советского премьер-министра 1950-х годов Георгия Маленкова, длились с 23 апреля до конца июля и превратились в еще одно ожесточенное сражение Горбачева с Ельциным. Горбачев видел будущую страну федерацией, в которой центральная власть сохраняла бы как можно больше полномочий. С чувством понятной грусти Ельцин думал, что Советский Союз, созданный Лениным и Сталиным, обречен. «Я русский, — говорил он французскому ученому русского происхождения в Страсбурге, — и меня не радует идея краха империи. Для меня это Россия, это российская история. Но я знаю, что наступает конец… Единственный путь [вперед] — это избавляться от империи как можно быстрее или смириться с происходящим». Он имел в виду трансформацию СССР в конфедерацию (хотя по-прежнему говорил о «федерации»), в которой Россия и другие суверенные республики контролировали бы все налогообложение и природные ресурсы, а отдельные функции (национальная безопасность, железные дороги, электроснабжение и атомная энергия) делегировали бы центральной власти, которая отчитывалась бы перед республиками по каждой строке бюджета. Словесная баталия между Ельциным и Горбачевым, случившаяся 24 мая, высветила разногласия относительно принципов наполнения федерального бюджета — основы основ финансового «здоровья» правительства:

Ельцин: О налогах… В союзный бюджет мы перечисляем фиксированную сумму по программам, которые осуществляются или совместно, или Союзом, в том числе для республик. По расчету, а не по проценту. Только так…

Горбачев: Нет, подожди. Под программу. А под постоянные функции? Армия, фундаментальные исследования…

Ельцин: А имеется в виду и армия тоже. Мы будем смотреть, так сказать. Раскройте нам, пожалуйста, весь…

Горбачев: Борис Николаевич! Тогда у нас федерации нет.

Ельцин: Мы собираем в один банк и отдаем вам…

Горбачев: Нет, нет… Необходим федеральный налог.

Ельцин: Но не каждое предприятие, ни в коем случае. Это исключено.

Горбачев: Тогда федерации нет.

Ельцин: Почему? Почему?

Горбачев: Нет федерации.

Ельцин: Это федерация.

Горбачев: Нам нужен федеральный налог… Вы хотите по всем вопросам ставить нас на колени.

Ельцин: Вы нас на колени хотите поставить.

Горбачев уступил в вопросе налогообложения после того, как он пригрозил выйти из переговоров «Девять плюс Один», а Ельцин разоблачил его блеф. «Не доводите нас до того, — в частной беседе предостерег Ельцин Горбачева, — чтобы мы решили этот вопрос без вас». Чтобы повысить свободу России и подорвать влияние КПСС, 20 июля Ельцин издал указ о ликвидации первичных организаций любой партийной принадлежности в учреждениях и органах государственного управления на территории РСФСР. Воспрепятствовать этому Горбачев, по всей видимости, был не в состоянии.

23 июля рабочая группа в Ново-Огареве парафировала договор по созданию Союза Суверенных Государств; 15 августа он был опубликован, а его подписание назначили на 20 августа. В черновике была учтена точка зрения России на налогообложение и распоряжение природными ресурсами, а также на положение автономных республик в составе РСФСР (они могли подписывать договор только в качестве подразделений России). За Центром сохранялось право объявлять войну и руководить армией, хотя все вопросы внешней политики и государственной безопасности относились к совместной юрисдикции. В знак признания нового международного статуса России президент Буш, приехавший в Москву, чтобы встретиться с Горбачевым, 30 июля посетил Ельцина в его новом кремлевском кабинете. После встречи Ельцин расхвалил союзный договор и указ от 20 июля перед советскими и иностранными журналистами. На официальном ужине в Кремле он безуспешно пытался переиграть Горбачева, сразу направившись к Барбаре Буш и проводив ее к столу. Горбачев пишет о недовольстве Ельцина тем, что его не посадили за главный стол на ужине в резиденции американского посла Спасо-Хаус, и о том, как он настаивал на беседе с Джорджем Бушем. Накануне вечером Горбачев, Ельцин и президент Казахстана Нурсултан Назарбаев встретились в Ново-Огареве и договорились, что после подписания договора Назарбаев сменит Павлова на посту главы советского правительства; пост вице-президента предполагалось отменить; ожидалось, что полетят и другие головы, в том числе и Владимира Крючкова, руководителя КГБ, — чье ведомство и подслушало этот ночной разговор. Ельцин предупредил Горбачева о том, что у стен есть уши. Горбачев ему не поверил, но в мемуарах признал, что Ельцин оказался прав.

Непродуманный государственный переворот 19–21 августа 1991 года, организованный консерваторами, с которыми Горбачев в 1990–1991 годах вступил в союз, и предвосхитивший подписание союзного договора, вчистую выбил почву из-под ног Горбачева, КПСС и советского государства. Заточив Горбачева в его летней резиденции в Форосе, восемь руководителей путча ввели в Москву войска (около 750 танков и БМП), объявили Геннадия Янаева исполняющим обязанности президента и сформировали Государственный комитет по чрезвычайному положению, которое они провозгласили на срок в полгода. Как пишет Ельцин в «Записках президента», ГКЧП был командой весьма пестрой: «В ГКЧП не было лидера. Не было авторитетного человека, чье мнение становилось бы лозунгом и сигналом к действию». Премьер-министр Павлов в трудные минуты прикладывался к бутылке; председатель КГБ Крючков предпочитал дергать за ниточки, оставаясь за сценой; смертельно бледный вице-президент Янаев, выступая по телевидению, не мог сдержать нервной дрожи. Другие члены ГКЧП входили в партийное руководство или представляли военно-промышленный и аграрный комплексы.

Больше всего недалекие заговорщики недооценили прирожденного лидера — Президента России. Они много рассуждали о Горбачеве, но совершенно не подумали о Ельцине и о российском правительстве. В феврале 1991 года, после того как Ельцин потребовал, чтобы Горбачев ушел в отставку, к журналисту Павлу Вощанову, в 1989 году сопровождавшему Ельцина в США, обратился полковник КГБ и попросил устроить встречу с Ельциным, чтобы обсудить совместные с Янаевым действия по «спасению страны». Вощанов передал это предложение Ельцину, и тот ответил: «Посмотрите, что они будут делать, но с этой шантрапой на какие-то контакты мы не пойдем». Тот же вопрос был поднят 7 или 8 августа во время разговора Крючкова и члена Политбюро, первого секретаря Московского горкома КПСС Юрия Прокофьева, который на пленуме в ноябре 1987 года выступил с обличительной речью в адрес Ельцина, а впоследствии поддержал ГКЧП. Прокофьев настаивал, что к Ельцину нужно относиться иначе: «Сейчас главное — не Горбачев, поскольку Михаил Сергеевич уже потерял авторитет, а Ельцин. Он популярен, и народ его поддерживает. Это фигура, от которой зависит решение проблемы». Будучи уверен, что ельцинские авторитарные наклонности и его враждебность по отношению к Горбачеву позволят им вить из него веревки, Крючков «высказался примерно так: с Ельциным мы договоримся, решим эту проблему без каких-либо мер».

С 16 августа Ельцин находился на переговорах с Назарбаевым в Алма-Ате. 18 августа, в воскресенье, он по какому-то наитию на четыре часа отложил свое возвращение в Москву, решив искупаться в горной речке и сходить на концерт. Пилотам Ельцин велел приземлиться на военном аэродроме в Кубинке, в 60 км к западу от центра Москвы. Впоследствии в интервью со мной он говорил, что если бы они сели, как планировалось, во Внукове, то его арестовали бы и расстреляли по приказу Крючкова, чтобы затем использовать это событие в качестве прикрытия широкой волны репрессий. В мемуарах Ельцин не пишет о возможности расстрела, и утверждение выглядит маловероятным. Расследование, проведенное после подавления переворота, показывает, что начальство КГБ хотело направить его самолет на другую посадочную площадку, в Чкаловск, где Ельцина предполагалось удерживать до разговора с министром обороны, маршалом Советского Союза Дмитрием Язовым, а затем организовать ему «переговоры с советским руководством». По поручению Крючкова его первый зам Виктор Грушко провел обсуждение этого вопроса на совещании, состоявшемся в 13 часов 17 августа; в ходе совещания заместитель министра обороны Владислав Ачалов ясно дал понять, что придется использовать силу, но из-за неуверенности в том, какова будет реакция Ельцина, не смог убедить в этом остальных. «После приземления [в Чкаловске] начальник аэропорта под предлогом опоздания встречающих пригласит Ельцина Б. Н. в отдельную комнату, где с ним побеседует Язов. При этом Ачалов в ходе разговора поставил перед подразделениями ВДВ и группой „А“ задачу — нейтрализовать охрану Президента РСФСР, чем исключить нежелательные эксцессы: сопротивление, применение оружия. Поскольку участники совещания не смогли определиться в том, как Ельцин Б. Н. отреагирует на это и какие предпримет ответные действия, то окончательное решение принято не было». Решение так и не удалось принять.

Олег Бакланов, один из главных фигурантов переворота, 18 августа сообщил Горбачеву в Форосе, что они уже арестовали Ельцина, но потом изменил свою версию, сказав, что это будет сделано в ближайшее время. Имеющаяся документация показывает, что Ельцин числился в списке из 70 человек, которые подлежат аресту после того, как в действие вступят танки. 19 августа 60 бойцов отряда «Альфа» на рассвете были посланы окружить дачи правительства РСФСР в поселке Архангельском-2, где Ельцин ночевал. Был отдан приказ взять Ельцина живым и доставить его на островок в заповеднике «Завидово» в 90 км от Москвы. В то утро Ельцин был разбужен около шести часов утра и сразу же собрал свою политическую команду, большая часть которой жила на тех же дачах, совсем рядом с ним. Сначала было решено призвать рабочих к двухчасовой «предупредительной забастовке»; потом Ельцин заговорил о более радикальных действиях. Группа составила воззвание «К гражданам России». Дочери Ельцина напечатали текст прямо на кухне, и Иван Силаев по телефону передал его в российский Белый дом. В воззвании содержался призыв к всеобщей забастовке неопределенной продолжительности.

Примерно в то же время Крючков отменил ордер об аресте. Он сделал это по совету бывшего соседа Ельцина по даче Анатолия Лукьянова, поддержавшего путчистов и пообещавшего обеспечить законодательную поддержку Верховного Совета (но только после 26 августа). «Крючкову импонировал совет Лукьянова занять выжидательную позицию, дав тем самым Ельцину „проявиться“, а народу — понять, что демократический лидер России против наведения порядка в стране». Вскоре после этого Крючков решил прибегнуть к тактике не кнута, а пряника. Это не сработало: «Ельцин отказывается сотрудничать. Я с ним разговаривал по телефону. Пытался его вразумить. Бесполезно». Единственным, кто призывал «немедленно принять меры по ликвидации группы авантюриста Ельцина Б. Н.», был генерал армии Валентин Варенников, главнокомандующий сухопутными войсками Советской армии. 19 и 20 августа он находился в Крыму и Киеве. Если бы Варенников, который в 1945 году участвовал во взятии Берлина и в Параде Победы на Красной площади, а в 1980-х годах воевал в Афганистане, оказался в Москве, отношение военных к Ельцину могло бы оказаться более жестким.

К тому времени как Крючков сообщил о непокорности Ельцина своим соратникам по заговору, российский президент, обсудив с командой, стоит ли оставаться в Архангельском-2 или лучше поехать в столицу, остановился на втором варианте и около девяти часов выехал в направлении Белого дома. Покидая дачу, он надел пуленепробиваемый жилет. Наина Ельцина сказала, что толку от этого не будет, ведь голову он не защищает, «а главное — голова». Машина Ельцина и несколько автомобилей охраны проехали мимо солдат и танков. Телохранители под руководством Коржакова были вооружены, но получили приказ не открывать огонь, если машина президента не будет атакована. Ельцин не общался с семьей до 21 августа, когда он позвонил, чтобы поздравить дочь Елену с днем рождения.

Засев в Белом доме, Ельцин, его правительство и временный председатель парламента Руслан Хасбулатов потребовали освобождения Горбачева и занялись координацией сопротивления путчу и устроившей его хунте. Свои указы они распространяли по телефону, факсу и через зарубежные СМИ, поскольку советские были для них закрыты. Ельцин объявил, что, как Президент России, принимает командование над всеми военными и милицейскими частями, расположенными на территории РСФСР. В 12.30 он, в сером костюме и при галстуке, вышел на площадку перед Белым домом. Им двигало любопытство, и он отмахнулся от предостережения Геннадия Бурбулиса о том, что в кустах или на крышах могут быть снайперы. Несколько помощников подхватили Ельцина под руки и попытались остановить его. «Он был абсолютно бесстрашен — либо не сознавал опасности, либо просто думал, что все это несерьезно».

Накрапывал небольшой дождь. Прямо к подножию лестницы подъехал огромный оливково-зеленый танк Т-72 № 110 из Таманской дивизии, построенный на Уралвагонзаводе в Нижнем Тагиле (Свердловская область). Ельцин медленно сошел по ступенькам, выхватил у одного из стоявших рядом людей маленький российский флаг и остановился прямо перед танком, намереваясь, по его словам, удержать его и еще три-четыре танка, которые ехали за ним, от дальнейшего продвижения. В течение нескольких секунд он смотрел прямо в дуло пушки, будучи, как он впоследствии рассказал мне в интервью, «уверен, что президента они не переедут». Когда 45 тонн металла со скрежетом остановились, ему пришло в голову залезть на корпус танка; он умел это делать, потому что в УПИ получил военную специальность танкиста, а во время работы в Свердловске курировал танкостроение и другие отрасли промышленности. Оказавшись наверху, Ельцин подошел к люку, пожал руки водителю и стрелку и продолжил импровизировать. Возвышаясь на танке, символизировавшем советскую власть и то, что делалось от ее имени в 1956 году в Будапеште, в 1968 году в Праге и в 1979 году в Кабуле, он дважды сжал правый кулак и прочел свое обращение к гражданам, листок с которым захватил, выходя из здания. Громкоговорителя у него не было; свидетелями его выступления стали несколько тележурналистов и скудная аудитория, поначалу насчитывавшая человек пятьдесят, к моменту завершения речи — около 150, поскольку подошли любопытные прохожие и покупатели из соседних магазинов. Пока он говорил, на борт танка забрались Николай Воронцов (министр природопользования и охраны окружающей среды СССР), Александр Коржаков, Геннадий Бурбулис и другие сподвижники.

Само обращение, как и «секретный доклад» Ельцина 1987 года, не отличалось красноречием, это был плод коллективного труда вместе с Хасбулатовым и Силаевым. В нем провозглашалась ценность демократического осколка гибнущей советской цивилизации. Новое правительство России, говорилось в обращении, пыталось сохранить «единство Советского Союза, единство России» и не может принять незаконных и безнравственных действий ГКЧП, которые «возвращают нас к эпохе холодной войны и изоляции Советского Союза от мирового сообщества». Пользуясь выражением Анатолия Черняева, самый «музыкальный» момент Ельцина был связан не с тем, что он говорил, а с тем, как и где он это делал.

Через несколько минут выступление Ельцина было показано по каналу CNN, и его увидели во всем мире. Советскому телевидению было позволено показать лишь небольшие фрагменты, но у телевизионщиков были друзья в западных новостных агентствах, которым они и передали запись, запрещенную к показу. Копии записи были отправлены на Урал и в Сибирь. Любая московская семья, имевшая спутниковую антенну, могла настроиться на канал CNN. После окончания истории с переворотом фотографии Ельцина на танке № 110 заполонили газеты и журналы. Советские люди видели в них отблески культового образа другой революции, намертво отпечатавшегося в их сознании еще с детства: Ленин на Финляндском вокзале после возвращения из Швейцарии обращается к петроградскому пролетариату с броневика в апреле 1917 года. Фотографы снимали Ельцина с земли, поэтому его «довольно неуклюжая фигура выглядела „монументальной“, его косноязычие казалось „гласом народа“, а неопрятный вид символизировал не застигнутого врасплох политика, а сильного лидера, исполненного праведного возмущения и бескорыстной решимости».

Тревога не стихала. Ожидаемая всеобщая забастовка так и не началась, но ГКЧП не сумел воспользоваться этим промахом. В Белом доме Ельцин и 300–400 его последователей забаррикадировались в коридорах с помощью мешков с песком и офисной мебели, на всякий случай приготовив противогазы и оружие. На улицы вышло около 75 тысяч человек (это днем, ночью количество людей стало меньше). В 17.00 19 августа Ельцин назначил своего уральского протеже, вице-премьера РСФСР Олега Лобова, руководителем командного центра «резервного правительства», которое следовало создать в бомбоубежище в Верхней Сысерти, южнее Свердловска. Андрея Козырева, до этого времени исполнявшего чисто декоративные обязанности министра иностранных дел России и свободно владевшего английским языком, отправили в Лондон, чтобы подготовить почву для работы «правительства в изгнании». Другим указом Ельцин обратился к военнослужащим и призвал их не исполнять приказы изменников: «Солдаты, офицеры и генералы! Над Россией, над всей страной сгустились тучи террора и диктатуры. Но они не могут превратиться в вечную ночь».

Первым из многих западных лидеров со словами поддержки Ельцину позвонил Джон Мейджор. Утром во вторник 20 августа из Овального кабинета позвонил президент США Буш. Ельцин впервые завоевал его восхищение. «Услышав голос Ельцина, Буш поверил в то, что в этой драме все же будет герой, человек, который на самом деле победит злодеев, — и этим героем будет не Горбачев, а Ельцин». Он сказал, что если Ельцин победит танки, то Россия «проложит себе путь в цивилизованное сообщество государств». Буш отдал негласный приказ американским спецслужбам передать Ельцину разведывательные данные о перемещениях советских войск и направить в московский Белый дом специалиста из американского посольства, который помог бы ельцинской группе обезопасить телефонные разговоры от вмешательства и прослушивания.

В тот же день Ельцин блеснул еще одним выступлением перед Белым домом, на этот раз уже с микрофонами: «Можно построить трон из штыков, но долго на нем не просидишь. Возврата к прошлому нет и не будет… Наш многострадальный народ вновь обретет свободу!» По телефону и через посредников Ельцин обращал в свою веру офицеров, после чего генералы Евгений Шапошников и Павел Грачев, командующие военно-воздушными и воздушно-десантными войсками СССР, договорились направить два самолета, чтобы разбомбить танки в Кремле, если начнется штурм Белого дома. На площади перед Белым домом выступали рок-группы «Гелиос», «Мистер Твистер», «Коррозия металла» и «Машина времени». Поэт Евгений Евтушенко читал стихи, юморист Геннадий Хазанов пародировал Горбачева и Янаева. Выдающийся виолончелист и дирижер Мстислав Ростропович восторженно приветствовал противников заговора и потрясал автоматом Калашникова. Тем вечером, после того как солдаты случайно убили троих молодых людей, напряжение достигло предела.

Ельцин был в замешательстве — заговорщики почему-то не пытались ни штурмовать, ни даже изолировать Белый дом: «Неужели Крючков до того туп, что не понимает, чем грозит такая нерешительность?» ГКЧП сдался первым. В 3 часа утра 21 августа Крючков решил не штурмовать Белый дом, поняв, что начнется резня, с которой политическими средствами справиться не удастся. Днем блокада была снята, и войска начали покидать Москву. К полуночи путчисты оказались за решеткой, арестованные уполномоченными из Генеральной прокуратуры РСФСР, а Горбачев, напоминающий голого короля из сказки, вернулся из Фороса в сопровождении российского вице-президента Руцкого. Спустившись с трапа, Горбачев поблагодарил Ельцина и, продолжая игнорировать смысл происходящего вокруг, упрямо повторил, что остается «сторонником социализма». 24 августа на похоронах троих погибших Горбачев явно чувствовал себя неловко, а Ельцин очень трогательно попросил у родителей прощения за то, что не смог спасти жизни их сыновей.

Россия вошла в интермедию двоевластия, как это было между Февральской и Октябрьской революциями 1917 года. Один претендент на трон, Ельцин, которого избрал народ, шел в гору; популярность второго, Горбачева, избранного двумя практически прекратившими свое существование институтами (ЦК КПСС, который он распустил 24 августа, и Съездом народных депутатов СССР, который самораспустился 5 сентября), была на спаде.

Воспользовавшись тем, что легитимность власти Горбачева можно было поставить под сомнение, Ельцин вынудил того отменить выпущенные после заговора указы по кадрам в области безопасности и назначить на эти посты тех, кому он доверял сам. Уже 21 августа Горбачев назначил министром обороны генерала Михаила Моисеева, который принимал участие в заговоре. 22 августа Моисеева вызвали в кабинет Горбачева. Рядом с советским президентом и главнокомандующим сидел Ельцин. «Объясните ему, что он уже не министр», — гаркнул Ельцин на Горбачева. Горбачев повторил слова Бориса Николаевича. Моисеев молча выслушал и вышел. В итоге министром обороны назначили Шапошникова, которого Ельцин знал только по телефонным разговорам, а Вадим Бакатин, снятый Горбачевым в 1990 году с поста министра внутренних дел, стал председателем КГБ. 1 сентября приказом Шапошникова, отданным с подачи Ельцина, была запрещена работа Главного политического управления советских вооруженных сил, которое долгое время служило для партии инструментом контроля.

Горбачеву Ельцин нанес удар в пятницу 23 августа в российском Верховном Совете. Президенту СССР предложили сделать заявление и ответить на вопросы с мест, что он и делал в течение полутора часов. Заседание транслировалось по телевидению. Ельцин подошел к Горбачеву и прямо в лицо ему сунул запись Николая Воронцова, которая показывала, что почти все советские министры предали Горбачева на заседании кабинета 19 августа. «Пока Горбачев был один на трибуне, он сохранял достоинство. Но когда вышел Ельцин, он как-то съежился». Ельцин подначивал Горбачева зачитать законодателям выдержки из этого документа. После этого он предложил депутатам наблюдать за тем, как он подпишет указ № 79, распускающий руководящие органы Компартии РСФСР. К удовольствию депутатов, Ельцин медленно нацарапал свою подпись. Депутаты аплодисментами и криками подбадривали побагровевшего Горбачева, который несколько раз пробормотал: «Борис Николаевич…» Как отметил журналист «Известий», на этот раз уже Ельцин обращался с Горбачевым как с «нашкодившим школьником», отомстив ему за унижения октября — ноября 1987 года.

Брент Скоукрофт, наблюдавший за тем, что происходило в Верховном Совете, вместе с президентом Бушем в Кеннебанкпорте (штат Мэн), сказал, что для Горбачева «все кончено». «Ельцин диктует ему, что делать. Не думаю, что Горбачев понимает, что произошло». Буш согласился: «Боюсь, ему придется с этим смириться». Скоукрофт и Буш были правы. После демонстрации Ельциным своего превосходства 23 августа (в мемуарах Горбачев назвал это садистским актом) Горбачев распустил ЦК КПСС и сложил с себя обязанности Генерального секретаря. Своим указом № 90 Ельцин 25 августа уполномочил Совет министров РСФСР конфисковать всю собственность КПСС и Компартии РСФСР, а 26 августа он публично отклонил предложение Горбачева наградить его «Золотой Звездой» Героя Советского Союза. 31 августа «Правда», которая оставалась более консервативной, чем «Известия», перепечатала карикатуру из газеты «Интернэшнл геральд трибюн», где улыбающийся Ельцин тянется, чтобы пожать руку крохотному Горбачеву. Подпись гласила: «Добро пожаловать назад во власть, Михаил».

Переворот оказал сильное дестабилизирующее воздействие на ситуацию в стране, и политические, экономические и культурные проблемы уперлись в вопрос о государственном устройстве. Союзный договор, составленный в июле, оказался пустой бумажкой. Подписать его были готовы лишь шесть союзных республик; кроме того, из-за множества нелогичностей и двусмысленностей его едва ли можно было бы применять на практике. Уже 19 августа две республики (Литва и Грузия) объявили о полной независимости от СССР. В период с 20 августа по 1 сентября их примеру последовали Эстония, Латвия, Армения, Украина, Беларусь, Молдова, Азербайджан, Кыргызстан и Узбекистан. Таджикистан присоединился к их числу в сентябре, Туркменистан — в октябре, а Казахстан — в декабре.

Горбачев, фактически лишенный всех рычагов власти (он остался без премьер-министра, парламента, бюджета и золотого запаса), предпринял последнюю отчаянную попытку заключить союзный договор. В Ново-Огареве, где в качестве членов нового Госсовета СССР (созданного 5 сентября 1991 года) собрались лидеры республик, снова начался переговорный процесс, у Ельцина не вызвавший ни малейшего энтузиазма. Он направил на подготовку рабочих документов двух ведущих идеологов российского суверенитета, Геннадия Бурбулиса и Сергея Шахрая. Ситуация заметно осложнилась. Ранее Россия была готова служить для СССР дойной коровой и «ложилась на амбразуру, чтобы прикрыть любую брешь [в Союзе]… в том числе ценой собственной погибели». После заговора это стало невозможно: «Республики просто ушли и не хотят возвращаться в прежнее состояние. Возможен в новых условиях лишь договор между ними при посреднической деятельности Горбачева».

Россия настаивала на обсуждении «союза государств» или «конфедерации государств», а не «союзного государства», на что Ельцин согласился в июле. Горбачев, который готов был принять идею любого союза с жизнеспособной центральной властью, 14 ноября заявил на заседании Госсовета, что каждый раз, когда он соглашается с предложениями Ельцина, тот начинает говорить медленнее, словно задается вопросом, почему это Горбачев ведет себя так покладисто. Ельцин подтвердил, что всегда относился к нему с осторожностью. Горбачев «рассмеялся, но как-то невесело». Переговоры продолжались, а российское правительство тем временем спокойно конфисковывало имущество правительства советского, от которого, по сути, осталось одно название. К концу осени Горбачев и его команда были готовы принять управление по доверенности, поскольку иначе им пришлось бы признать свое полное банкротство. Горбачев согласился с большинством требований Ельцина, касавшихся государственного устройства, и казалось, соглашение уже можно было заключить. Однако на последней встрече 25 ноября в Ново-Огареве все сорвалось. Ельцин только что вернулся из поездки в Германию, где посещал советские военные части. Он сказал, что готов вынести конфедеративный договор на утверждение российского парламента, но отказался парафировать его как президент. Президент СССР обвинил его в том, что он нарушает собственное слово. Чувствуя себя загнанным в ловушку, Горбачев сказал, что люди уже твердят, что он изжил себя, и лидеры республик придерживаются того же мнения. «Давайте вы тогда сами и договаривайтесь», — продолжил он угрожающе (в разговоре тет-а-тет, состоявшемся между ними этим летом, Ельцин предупреждал, что может так и сделать). Горбачев не имел желания «связывать себя с дальнейшим хаосом, который последует за этой расплывчатой позицией».

Кроме разногласий по поводу роли центрального и российского правительства, возникла еще одна сложность — место, которое будет занимать Украина. В Советском Союзе Украина была второй по значимости республикой, в ней проживало почти 50 млн человек, и русские всегда ощущали самые тесные эмоциональные связи с украинцами. 24 августа украинский парламент проголосовал за отделение от Москвы и проведение референдума по этому вопросу 1 декабря одновременно с президентскими выборами. На горизонте замаячила перспектива стать настоящей страной с собственными паспортами, армией и валютой. «Что такое Союз без Украины? — спросил Ельцин 25 ноября. — Я себе не представляю». Прояснить отношения с Киевом до декабря казалось маловероятным, а до того любое участие Украины в новой конфедерации превратило бы ее в колосс на глиняных ногах, поскольку нельзя было исключать, что республика вскоре выйдет из состава Союза или поставит неприемлемые условия. Украинский лидер Леонид Кравчук в своем выступлении 26 ноября ясно декларировал, что сомнения вызывает не только обновленный союз, но и место, занимаемое в нем Россией, чей президент, по-видимому, предполагает, что Украина и все остальные должны вращаться вокруг России, «словно она — это солнце». Первого декабря 90 % украинских избирателей, в том числе и большинство русских, которые составляли около 20 % населения республики, проголосовали за независимость. В тот же день Кравчук был избран президентом, набрав 62 % голосов, и сразу же объявил, что не пойдет на переговоры с Горбачевым. Кравчук и украинская элита, вдохновленные примером Ельцина и элиты российской, решили, что отделение несет им новые возможности, и теперь они были готовы вместе вбить последний гвоздь в гроб СССР.

Когда 25 ноября закончилось заседание Госсовета, новый руководитель Беларуси, физик-ядерщик Станислав Шушкевич, которого Ельцин знал еще по МДГ, предложил ему, помимо уже запланированного визита в Минск, еще и поохотиться в Беловежской Пуще, где можно будет все спокойно обсудить. Беловежская Пуща — последний на территории Европы вековой лес, находящийся на границе с Польшей; здесь проходили заседания организации Варшавского договора, сюда ездили на охоту Хрущев и Брежнев. После референдума и выборов на Украине Шушкевич пригласил и Леонида Кравчука. Охотился из них только Кравчук. Разместившись в правительственной резиденции «Вискули», 7 декабря лидеры трех республик со своими советниками (вместе с Ельциным приехали Бурбулис, Шахрай, Козырев, Виктор Илюшин и Егор Гайдар, новый вице-премьер по экономической реформе) собрались за ужином, сопровождаемым обильными возлияниями «Беловежской» (особой водкой, настоянной на местных травах). Россия предложила заключить трехстороннее соглашение, которое позволило бы выйти из тупика. Шахрай, юрист по образованию, подвел под предложение юридическую основу, заявив, что три славянские республики имеют право на это, поскольку именно они подписывали договор 1922 года, по которому и был образован СССР. Той же ночью Гайдар от руки написал проект договора. Около четырех утра Козырев подсунул листочки с текстом под дверь комнаты единственной присутствовавшей на вилле стенографистки, которая спала; утром листки выбросила уборщица, и их пришлось выуживать из мусора, чтобы перепечатать.

После завтрака Ельцин неожиданно сделал последнюю попытку спасти единое государство. Он сказал Кравчуку, что у него есть «поручение от Горбачева» — спросить, согласится ли Украина подписать соглашение, подготовленное в Ново-Огареве, «если Михаил Сергеевич и другие пойдут на то, чтобы Украина получила больше прав и свобод?». Кравчук сказал, что раньше это было бы возможно, но теперь уже нет, и Ельцин выразил понимание такой позиции. Затем лидеры трех стран пошли ва-банк: они закрепили соглашение, подготовленное Гайдаром. Подписание состоялось около 13.00, в воскресенье 8 декабря. От лица России документ подписали Ельцин и Бурбулис. В 14 статьях как непреложный факт фиксировалось исчезновение Советского Союза («Союз ССР как субъект международного права и геополитическая реальность прекращает свое существование»), а также создание Содружества Независимых Государств (СНГ) со штаб-квартирой в Минске, наделенного ограниченной надгосударственной властью решать вопросы торговли, финансов, свободы передвижения и общей безопасности. Правопреемником СССР становилась Россия, а не СНГ; именно она унаследовала обязательства и права Союза, среди которых было, как вскоре выяснилось, место постоянного члена Совета Безопасности ООН с правом вето. Ельцин позвонил президенту США Джорджу Бушу, а затем министру обороны СССР Евгению Шапошникову, чтобы сообщить новости. В разговоре с Бушем роль переводчика исполнял министр иностранных дел Козырев. «Господин президент, — сказал Ельцин Бушу, — Советского Союза больше нет». Ельцин нервничал, и у Буша создалось впечатление, что он читал заранее заготовленное заявление. Поскольку хозяином встречи был Шушкевич, ему и выпала неблагодарная роль сообщить о произошедших событиях Горбачеву. Пока Ельцин не закончил разговор с Бушем, дозвониться до Кремля не удалось. Горбачев потребовал позвать Ельцина к телефону и обвинил его в интригах и в том, что главу зарубежного государства известили обо всем раньше, чем президента СССР. Ельцин ответил, что Горбачев должен понять: у них не было иного выхода, кроме подписания соглашения. Ельцин опасался, что военные или КГБ, возможно с попустительства Горбачева, возьмут дело в свои руки. 9 декабря, по позвращении из Беларуси, прежде чем встретиться с Горбачевым, он спросил по телефону, будет ли гарантирована его безопасность. Горбачев обещал, что будет.

Российский Верховный Совет ратифицировал Беловежское соглашение 12 декабря, через час после начала обсуждения. Из 252 депутатов против проголосовали шестеро, семеро воздержались. 16 декабря в Екатерининском зале Большого Кремлевского дворца Ельцин принимал Джеймса Бейкера; на встрече присутствовал Шапошников. Ельцин приветствовал Бейкера словами: «Добро пожаловать в этот российский дом на российской земле». Бейкер заявил, что американцы «с неодобрением» смотрят на попытки унизить Горбачева после того, как он ушел в отставку. «К Горбачеву должны относиться с уважением, — успокоительно ответил Ельцин. — Настало время, когда наши лидеры могут с почетом уходить на покой».

21 декабря, на встрече в Алма-Ате, к СНГ присоединились восемь бывших советских республик (Эстония, Латвия и Литва так никогда и не подписали этот договор, Грузия присоединилась к Содружеству в 1993 году). Покоряясь неизбежному, Горбачев 23 декабря обсудил условия своей отставки с Ельциным и Александром Яковлевым. В среду 25 декабря он ушел с поста Президента Советского Союза, выступил по телевидению с заявлением и передал контроль над 35 тысячами ядерных боеголовок страны Борису Ельцину. Горбачев назвал расчленение СССР ошибкой и предательством тысячелетней российской истории, но признал, что был не в состоянии это предотвратить. Выступление Горбачева длилось 38 минут; после этого с кремлевского флагштока спустили красный флаг с серпом и молотом, и через пять минут на ледяном ветру развевался российский триколор. Горбачев и Ельцин до самого конца спорили об условиях передачи власти. Они договорились встретиться один на один в кабинете Горбачева, но Ельцин, сочтя отдельные части телевизионного выступления своего противника чрезмерно критическими, потребовал, чтобы Горбачев принес «ядерный чемоданчик» (черный дипломат Samsonite, в котором хранились коды для приведения в действие ядерного арсенала) в другое место в Кремле. В конце концов они прибегли к помощи Шапошникова, который и получил устройство от Горбачева через десять минут после его речи. Советский Союз прошел тот же путь, что прежде был совершен Османской и Австро-Венгерской империями, и разделился на 15 государств.

Для Горбачева все возможные альтернативы несли одну лишь горечь. Можно было уговаривать Ельцина работать вместе, чтобы сохранить Союз. После путча Яковлев тщетно умолял Горбачева сделать Ельцина вице-президентом; несколько раз с похожими предложениями выступал Георгий Шахназаров. Горбачев и пальцем не пошевелил. Можно было сделать красивый жест и отказаться от поста Президента СССР в пользу Ельцина. Шапошников считал такой вариант развития событий разумным и полагал, что после этого можно было бы провести всесоюзные выборы, но существовавшие на тот момент непростые отношения между гражданскими и военными лицами не позволили ему сказать об этом ни Горбачеву, ни Ельцину. Сам Горбачев в конце августа обсуждал подобную возможность с Гавриилом Поповым, занявшим пост мэра Москвы («может быть, все отдать Борису»); примерно в то же время с Ельциным об этом говорил Эдуард Шеварднадзе. Попов высказался против, поскольку полагал, что, став президентом СССР, Ельцин разгонит все нероссийские элиты. Ельцин слышал об этих разговорах, но считал их «несерьезными», а советское президентство после заговора — «эфемерной должностью».

Единственным оставшимся выходом для Горбачева было применение силы. Но это было не в его духе, а его проявлявшееся с 1989 года нежелание брать на себя ответственность за применение силы в различных местах привело к тому, что офицерский корпус относился к нему с крайним недоверием. После путча преторианские амбиции генералов поутихли. В конце ноября советский президент в своем кремлевском кабинете принял Шапошникова, чтобы поинтересоваться его мнением о возможности военного захвата власти за определенный период времени, после которого армию следовало вернуть в казармы. Шапошников ответил, что организаторы непременно окажутся в тюрьме, на что Горбачев сказал, что его вопрос был чисто гипотетическим. Министр добавил, что армия не имеет снаряжения и подготовки, необходимой для выполнения полицейских функций, да и Ельцин не будет потакать ничему подобному. Повторится то, что произошло в августе, или выйдет еще хуже — «горы трупов и море крови».

Ельцин обладал более крепким внутренним стержнем и имел куда больший политический капитал, поэтому перед ним открывалось больше возможностей. Разумеется, власть имела для него значение, но его действия в конце 1991 года были продиктованы не только этим моментом. Он выступил против постсоветской федерации по двум причинам. Во-первых, он скептически относился к перспективам такого развития событий. Семь союзных республик (три прибалтийские, три кавказские и Молдова) проигнорировали переговоры. Украина приняла участие в нескольких консультациях, но Кравчук ни разу не появился в Ново-Огареве. Его отказ подписать соглашение стал соломинкой, которая сломала спину верблюду.

Но, по моим представлениям, решающее значение для Ельцина имело другое: он выступил против неоСССР, потому что хотел создать российское государство — самостоятельное, управляемое, способное к модернизации и нормализации. Иными словами, вместо того чтобы спасать старую империю, он предпочел построить новую страну. В своей новой протостране — в России, которая избрала его своим президентом, — он больше всего хотел уйти от коммунистических порядков. Первым шагом стало его выступление на российском съезде 28 октября, в ходе которого Ельцин призвал Россию к проведению радикальной экономической реформы. Основным ее компонентом должна была стать либерализация цен — то, чего боялся и что многократно откладывал Горбачев. Анатолий Черняев в своем дневнике выражает по-горбачевски придирчивое мнение о ельцинской неотесанности, но критика тонет в панегирике его харизме, где упоминаются даже лидеры Французской революции:

«Доклад Ельцина… это, конечно, прорыв к новой стране, к новому обществу. Хотя все идеи и все замыслы выхода именно „к этому“ заложены в „философии“ горбачевской перестройки. Но сам он [Горбачев] не сумел вовремя порвать со своими привычками, хотя и не раз признавался: „Все мы из прошлого…“ Увы! Не у всех хватило силы порвать с этим прошлым до конца, а главное — вовремя!

Его [Ельцина] доклад — это или грудь в крестах, или голова в кустах. Но в России всегда так делались большие дела. М. С. [Горбачев] дальше Мирабо не пошел. Этот выйдет в Наполеоны, перешагнув через дантонизм, робеспьеризм, барассизм и даже через „бешеных“…

Он бросил народу надежду… Это признак харизмы, при всей примитивности его как личности… Как личность он — посредственность и серость, но как „вождь“ в данной конкретной ситуации — то, что надо.

И ставка — на Россию. Опять и опять повторяю: историческая ошибка Горбачева — что он, повязанный психологией „интернационализма“, не понял роли России. Сочувствую ему сейчас по-человечески. Он инстинктивно понимает, что не только бессмысленно себя сейчас противопоставлять Ельцину, но с точки зрения интересов страны просто нельзя. У него нет альтернативы… Выход в иррационализме русской консолидации, в сплачивающем людей отчаянии» [773] .

Черняев отлично прочувствовал привлекательность Ельцина. Российский лидер не мешкая продвигался вперед. Он нашел способ выковать надежду из отчаяния. Отказавшись от устаревшей доктрины и связанной с ней имперской структуры, он сделал ставку на национальное сообщество, в котором люди имели общие материальные интересы и взаимные социокультурные склонности. Он прошел через дверь, которую родившийся под несчастливой звездой Горбачев приоткрыл, но так и не решился переступить ее порог. Ельцин же сделал это, по своему обыкновению, одним ударом. «Я всегда был склонен к простым решениям, — написал он в „Президентском марафоне“. — Всегда мне казалось, что разрубить гордиев узел легче, чем распутывать его годами». В 1991 году в его руках оказался меч, и он ни минуты не раздумывал, стоит ли им воспользоваться.

Анализируя «сгущенную историю» с 1985 по 1991 год с позиции «а что, если бы», мы обнаруживаем множество противоречащих фактам ситуаций. Борис Ельцин вовсе не был неудержимой силой. Его отношения с Горбачевым и Егором Лигачевым, которые перевели его в Москву, даже в лучшие времена были напряженными. Если бы они могли предвидеть, как он себя поведет, то конечно же оставили бы его в Свердловске. В Москве два премьер-министра СССР подряд терзались дурными предчувствиями относительно ельцинских способностей и изменчивости, однако их сомнениям не придали значения. Горбачев вполне мог оставить Ельцина на прежнем месте после бунта в 1987 году или пригласить его назад на партийной конференции в 1988 году. Он мог бы проявить предусмотрительность и выслать Ельцина из страны на время выборов 1989 года. Даже после выборов было еще не слишком поздно для того, чтобы признать популярность Ельцина и назначить его главой правительства. КПСС, будь она лучше мотивирована и организована, могла бы не дать российскому парламенту избрать Ельцина своим председателем в 1990-м и учредить пост президента в 1991 году. Программа «Пятьсот дней» была отличной возможностью смягчить его позицию, но ее упустили. Если бы советские лидеры проявили больше гибкости, русские так не озлобились бы, а более адаптивная позиция по союзному договору могла бы побудить Ельцина согласиться на компромиссные предложения. Если бы в августе 1991 года не произошел опереточный путч, у Горбачева было бы время подготовить некий гибридный переходный режим. И будь заговорщики порешительнее, то переворот мог бы закончиться для Ельцина в лучшем случае арестом, а в худшем — гибелью в бойне возле Белого дома.

Другие могли бы упустить свои шансы, но только не Ельцин. Его критика в адрес Горбачева, а потом полный разрыв с ним, подкрепленные неспособностью советского лидера привлечь его на свою сторону, превратили Ельцина в уникального игрока на политической сцене. Лавируя между политическими потоками и руководствуясь интуицией, он изменил политическую ориентацию и начал тяготеть к западной парадигме политики и государственного управления. Он в полной мере использовал ту конъюнктуру, которая открылась перед ним благодаря сейсмическим структурным сдвигам и случайностям.

Опираясь на прошлое и глядя в будущее, Ельцин стал «начальником для начальников», знающим все привычные пути и стремящимся к новым. Самая сложная часть этого пути — переход от разговоров о лучшем будущем к его строительству — для него и для всей страны еще только начиналась.