Я развернул лист, на котором было окончание рассказа писателя Федора. И вот что я прочитал:
«Из театра Крестобойниковы возвращались уже поздно. Дома Валерий Михайлович сел на кухне почитать газету. А когда вышел оттуда, увидел вчерашнюю же картину.
Крестобойников прислонился к стене и вдруг понял, что это случилось уже давно. Уже давно вещи делают с ними что захотят. Теперь он вспомнил, что они с женой всегда подчинялись вещам, каждый вечер раскладывая их вот так в комнате. А сами входили в платяной шкаф и стояли там, ожидая утра. Ох, как давно это началось…
Он открыл дверцу платяного шкафа. На него смотрели немигающие глаза жены. Она жила в платяном шкафу. И он тоже. Валерий Михайлович попытался разбудить жену. Это удалось ему не сразу. А когда она все же проснулась, то приложила палец к губам и прошептала:
- Тише. Не мешай им. Обидятся.
- К черту! - закричал Валерий Михайлович.
Он поднял жену на руки и уложил в постель, хотя она сначала и сопротивлялась этому. А в глазах ее был страх. Она так боялась, что вещи не простят ей этого поступка. Крестобойников делал все спокойно. Он столкал назад в платяной шкаф все эти нахальные, озлобленные вещи, обращаясь с ними без прежнего подобострастия. Он словно и не замечал их. Так просто что-то попало под руку. Потом он закрыл дверцы шкафа, отер пот со лба и только теперь признался себе, что ему было страшно.
- Спи, Вика, - сказал он. - Мы еще посмотрим, кто кого.
А утром, когда он проснулся, жена уже сварила кофе. За завтраком они заговорили о спектакле.
- Какой хороший был спектакль, - начала было Виктория Ивановна.
- Спектакль был дрянной, - сказал Валерий Михайлович. - Артисты двигались по сцене как вареные. Исполнитель главной роли дважды забывал текст. В массовках, особенно в сцене общего профсоюзного собрания, статистов было так мало, что становится совершенно непонятным, каким образом завод мог выполнять государственный план, имея такую катастрофически маленькую профсоюзную организацию. Да их хоть в тоги наряди, спектакль лучше не станет.
Виктория Ивановна посмотрела на мужа удивленно. Так он еще никогда не говорил.
Перед уходом на работу Крестобойников подошел к жене, обнял ее и почувствовал, кажется, впервые за много лет, что это не его пиджак обнимает ее платье, а он сам свою маленькую Вику.
По дороге на работу левая туфля попыталась было канючить, но Валерий Михайлович так цыкнул на нее, что та замолчала и, кажется, навсегда. Во всяком случае, до более подходящего момента…»
На этом рассказ писателя Федора обрывался.
Я понимающе кивнул Федору. Ясно теперь, почему Валерий Михайлович с трудом проник через крышу макета. В его душе уже давно, наверное, шла какая-то перестройка. И если действительно прав писатель Федор, то сейчас товарищ Крестобойников значительно отличался от того Крестобойникова, который сел в поезд в Старотайгинске. А борьба в нем шла жестокая. Ведь и с Семеном он сразу же нашел общий язык. И уходил Валерий Михайлович в крышу магазина совсем не с целью помочь фирменному поезду. А впрочем, кто теперь это мог знать?