— Вот здесь мы решаем проблему пространства и времени, — сказал людо-человек и широко развел руками.

Необъятная Вселенная, заваленная приборами, какими-то чудовищными и громоздкими агрегатами, искрящаяся мириадами разноцветных звезд, опутанная кабелями и проводами, сжатая туманностями и гравитационными полями, замусоренная строительными деталями, пробитая "черными дырами", поющая и стонущая, вздыхающая и улыбающаяся, предстала глазам виртуала.

— И к каким же пришли выводам? — осторожно спросил он.

— Ни к каким, хотя и ко многим...

— Понятно.

— Да что вам понятно?! — уже с некоторым раздражением спросил людо-человек, поеживаясь и подергивая плечами, чтобы хоть как-то избавиться от ненавистных ему дробей, словно мурашками облепивших его тело.

— Понятно, что вот именно здесь вы решаете проблему пространства и времени.

— А вы не решаете?

— Зачем же мне это? Для виртуального человека времени нет.

— Так, так. Времени для виртуального человека нет, но он знает, что время есть! Неувязочка какая-то. Вы ничего от меня не скрываете?

— Да нет, вроде бы... Не вижу смысла.

— Не видите? Еще, поди, и не ищете? Кто же вы?

— Виртуал. Возможный человек.

— Ага, значит, все-таки — человек, хотя и возможный! А почему, собственно, человек? Если вы виртуал, то вы есть возможность всего, а не только человека. Всего! Понимаете?

— Да.

— Попробуйте, пожалуйста.

И я пророс корнями, впитывая драгоценную влагу, напоенную тем, что мне и было нужно. Там, где корни вынырнули из синевы, образовался шар и начал распухать.

Да все не так, не так! Я был и корнем, и влагой, и синевой, и шаром. А шар был Землей, Солнцем, кубиком Рубика, головой Марии Стюарт, катящейся по помосту, самим помостом, столбами под этим помостом, писцом, увековечивающим это событие, событием в общем виде, видом события, видом на море, морем в свинцовых тучах, свинцовой пулей, пулей, застрявшей в теле человека, человеком, вытачивающим на токарном станке заговоренную пулю, заговором от зубной боли, заговором против Цезаря, самим Цезарем, цезарем на монете, разменной монетой в игре своих друзей, друзьями и врагами сразу, трясущимися коленками врагов, коленчатым валом, девятым валом, планом по валу и номенклатуре, номенклатурой всех обществ сразу, обществом друзей природы, природой материи, материей мысли, мыслью некоего Степана Кондратьевича, когда он не имел в голове ни одной мысли, мыслью о мысли, мыслью о всем сразу, всем живом, неживом и полуживом, полумертвым квантом энергии, энергией Вселенной, вселенным и выселенным, засаленным и отмытым, мытарем и проповедником, пропогатором и провокатором; я был желтым, Аврелием Августином, Дионом Хрисостомом, шахтой и шатуном, абсолютной идеей и идеей всеобщего мира, моровой язвой, язвилищем и языком эсперанто.

Я впервые назвал себя — Я

Я был всем сразу, как и должно было быть, как есть. Всегда и вечно!

Но только вот чего не должно было быть, но возникло:

Где мир? Где Я? Где мое собственное Я? Я был бесконечным миром, уложившим свою историю в бесконечно малый, равный нулю, миг. Я был этим бесконечным миром, но я не был самим собой. Кто Я? Корень дерева, корень всех деревьев, кустов, травинок? Но я не являюсь ни одним из этих корней. Я — воин, убийца, философ, раб, господин, но я — никто из них. Разве это Я, если вижу его со стороны, вижу всех их, вижу, как они убивают, мыслят, работают. Все их действия — мои, все их мысли — мои, все их тела — мои. Но не Я-сам. Более того, я не хочу убивать, но они убивают; а раз они — это Я, то, значит, убиваю и Я. Но это не Я убиваю. Это все равно, что окружность, равная прямой линии, где прямая линия равна равнобедренному треугольнику, а равнобедренный треугольник равен прямой линии, равной, в свою очередь, нет, не в свою очередь, а одновременно, точке. Я переживаю бесконечный ряд чувств, пережитых ими, а раз Я был ими — значит, и мной, но это не мои, это их чувства, хотя я переживаю их все. Что же есть во мне моего? Мои надежды, мой страх, моя любовь? Но это и их надежды. Это не мой страх. Это не моя любовь. Это все их. Они существуют, а Я — нет. Но раз Я — они, то нет и их. Если нет их, нет и меня. Ну, а то самое-самое, что есть во мне. Что оно? Ответ и не нужен. Если это самое-самое — во мне, значит, оно не Я сам. Да где же Я? Я присутствую сразу везде, но это не Я присутствую сразу везде, а они, то есть снова — Я, но Я — не Я, а они. Вот все они, все Я стоят передо мною, и Я стою перед всеми ними, перед всеми Я. Все Я стоят перед всеми Я. Ну, пусть лежат, пьют, пляшут, рождаются, зачинают, умирают... Все Я перед всеми Я! Но нигде нет меня... Я сейчас думаю обо всем этом, но это думает кто-то из них, который и есть Я. Я есть только потому, что это именно не Я. И Я не есть Я только потому, что это именно Я и есть.

Где я? Бездна, дай ответ. Но бездна — это Я! Я не знаю ответа, потому что Я не могу дать ответ себе самому. Но Я и знаю ответ, если бы только Я знал ответ.

Я был полетом стрелы, пением свиристеля, улыбкой ребенка. Но Я — не полет, не улыбка, не пение. Я был умножением друг на друга чисел и отрезков, Я был дребезжанием струны. Но Я — не умножение, не деление, не дребезжание. Я был мыслью, чувством, восприятием. Но это были чужие мысли, чувства и восприятия. Это все не Я. Я был строительством разрушения, смехом плача, кубическим шаром, черной белизной, единством раздельности, жизне-смертью. Но все это был не Я. Я — самотождественное различие; бытие, которое в то же самое время и в том же самом смысле есть небытие!

Но Я хочу быть самим собою! Что бы это ни означало! Чем бы это ни было и чем бы оно ни закончилось! И снова это Оно! Не Я, а это и Оно.

Я хочу быть самим собою! Я хочу быть Я!

-  Похвальное желание, ничего не скажешь, — одобряюще похлопал меня по плечу людо-человек.

Он — это был Он, а я — это был Я. Я и больше никто и ничто.

— Похвальное желание, — повторил он, соскребая с себя кубические дроби. — То есть вы хотите стать людо-человеком?

Теперь, когда я стал самим собой, я больше никем не хотел становиться. Я так и ответил:

— Нет.

— Ну, ну, не волнуйтесь только, — попросил он. — И вот еще что... Зовите меня просто Иваном Ивановичем. А то: людо-человек, людо-человек. Да ими хоть пруд пруди, а толку никакого. Я понимаю вас. Сначала очень хочется обрести свое собственное Я. Ну, а уж потом и все остальное. Ведь так?

— Нет, мне больше ничего не надо.

— Конечно, конечно. Вам больше ничего не надо. Абсолютно ничего, никогда и нигде. Ведь у вас есть ваше собственное Я. А откуда, кстати, оно появилось?

— Не знаю.

— Согласен. Полностью. с вами согласен. Вы, конечно, не знаете, откуда и как это собственное Я свалилось на вас. Ну, свалилось, да и свалилось. Мало ли что падает на голову. Бывает и потяжелее, похуже.

— А чем это вам не понравилось мое собственное Я?

— Мне? Да что вы? Кушайте на здоровье! Я даже очень и очень рад, что на вас свалилось это самое, как его!, ах, да... собственное ваше-переваше Я. Мне-то что, не на меня ведь оно свалилось. Но вернемся к нашим баранам... Я о вашем желании стать людо-человеком...

— Не хочу я быть людо-человеком.

— Ну, тогда: человеко-людем...

— И им не хочу.

— Естественно, ведь это одно и то же, что человеко-людь, что людо-человек. Тут дело только в грамматике, а не в сути. Ну, может, тогда — героем, полубогом или самим Богом. Вы уже о нем неоднократно упоминали, просили у него даже что-то. Вот теперь сами у себя и попросите.

— Да не хочу я быть никем, кроме самого себя.

— Поначалу все кажется простым, — как бы согласился людо-человек Иван Иванович. Видно было, как проклятые дроби жали ему подмышками и в паху. — Хотите еще что-нибудь посмотреть?

— Нет.

— Понимаю, понимаю. Ведь вы видите все! Все, что есть, было и будет. А больше-то уж ничего и нет... Но дело в том, что если взять все-все-все!, то останется еще нечто. И вот это нечто вам и захочется узнать.