Встреча почему-то оказалась более официальной, чем проводы. Я, конечно, не ждал дружеских объятий, но и эта спешка, нервозность, какая-то подозрительность, неприятно поразили меня. Первое, что они сделали, это чуть ли не сорвали с нас браслеты с часами. Мы, правда, оба с удовольствием избавились от надоевших за сутки "наручников". Браслет и часы были настолько массивными, что не умещались под рукавом моего пиджака и изрядно надавили запястье. И только после этого на нас напялили шарошлемы.

Орбитурал спросил про мотоцикл и, выслушав мой ответ, сказал: "Плохо", добавив какое-то ругательство. Затем последовали короткие вопросы и столь же лаконичные ответы.

— Смолокуровка существует?

— Да.

— Именно в пятидесяти двух километров от этого места?

— Примерно.

— Крещение приняли?

— Да.

— Что-нибудь из ряда вон выходящее было?

— Смотря из какого ряда, — сказал Пров.

— Вы что, СТР пятьдесят пять... вопроса не поняли?

— Из ряда вон вышла бутылка наипрекраснейшего вина.

 Орбитурал воззрился на меня.

— Были странности, — сказал я. — Датчики наверняка все зафиксировали.

— Вылетаем! — приказал Орбитурал.

К ионолету шли молча. У трапа я остановился и взглянул на пустыню, простирающуюся до самого горизонта. Мертвенные серо-коричневые тона нагнали на меня тоску. Что произошло здесь с нами? Кое-что я знал, но только непонятные мне факты, а не их объяснения. Наверняка, больше знал Пров, хотя ему еще не известно, что произошло со мной. Рассказывать при свидетелях я не хотел. Все равно придется докладывать Орбитуралу. Не скроешь. Но некоторые тонкости будут предназначены только для Прова. Много больше нас обоих знал, конечно, Орбитурал. Но вряд ли он поделится с нами тайнами, в которые посвящены Солярион и сам Галактион.

Ионолет обогнул гдом.

Мы прошли через специальное "чистилище" ГЕОКОСОЛа, переоделись в карантинную одежду, правда, личные вещи нам разрешили взять. Молчаливые люди в синих халатах проводили нас в отсек с пластиковой дверью без замка и ручек, но тем не менее плотно ставшую на свое место, как только мы вошли. Две медицинские койки с жесткими подголовниками, застеленные простынями, стол, привинченный к полу, да пара сверхлегких табуретов — вот и вся обстановка. Да... Телефон все-таки был, скорее всего местной связи. Стены голые, никаких внешних видимых "штучек", но, для кого надо, мы были как на ладони. В этом уж можно было не сомневаться.

— Похоже на арест, — сказал Пров, всегда воспринимавший события как неизменную данность, и завалился на койку.

Я еще походил туда-сюда, заглянул в туалет и последовал примеру Прова.

— Как тебе спалось одному в лесу?

— Шикарно. Провозился с генератором, а когда стемнело, залез в стог сена и потерялся до утра. Даже снов не видел.

— И никаких кошмаров?

— Нет, никаких. — Пров сделал ударение на последнем слове.

— А вот у меня...

— Никаких кошмаров, — повторил Пров, но уже с многозначительной ленцой.

Дверь вдруг отошла в сторону, и во всем блеске своего мундира, осанкой прямой и несгибаемой, с лицом важным, словно он только что раскрыл космический заговор, в отсек вошел Орбитурал. В руках он держал папку. Я, по привычке быть дисциплинированным, вскочил, а Пров остался лежать, как лежал, закинув ногу на ногу.

— СТР полста пять — четыреста восемьдесят четыре! Почему не приветствуете стоя старшего по составу?

— Живот болит, — довольно-таки нагло пробасил Пров.

— В раю побывали, так и зазнались? Не пришлось бы в ад попасть!

— Не пугай, начальник. Ад я уже прошел, а вот рай — впервые.

— Вопрос можно? — поспешил я прервать их нежелательно обострившийся диалог.

— Задавайте.

— Как понимать эту закрытую дверь?

— Карантин на трое суток. Вам ведь не привыкать.

— В таких условиях?

— Условия определяем мы.

Всячески подчеркиваемое им различие между нами и до наивности очевидное желание доказать во что бы то ни стало всем и вся его — Орбитурала — главенствующую роль в этом мире так и перли из него наружу. Или он играл непонятную для нас роль?

— Ради вас, — продолжил он, — неслыханное дело! — мы отключили силовое поле.

— Зато сэкономили энергию, — подал голос Пров. Он явно нарывался на неприятности.

— Прекратить болтовню! — сорвался на крик Орбитурал. — Вы уже однажды разболтали служебную тайну. А сейчас... — Он внезапно успокоился и с подчеркнутой торжественностью открыл папку и положил на стол лист пластиковой бумаги с эмблемой "Г.П.Т." — Предупреждаю: все виденное вами является геополисной тайной. За разглашение — преследование на срок до десяти лет. А для вас, СТР полста пять... — по максимуму. Подписывайте.

Не вступая в дальнейшие пререкания, мы подписали бумагу.

— Через неделю встретимся, — зловеще пообещал  с порога Орбитурал.

— Эк его разобрало, — рассмеялся Пров, опять заваливаясь на койку.

— Зачем ты его злишь?

— Нарочно. Пусть слышит, что мы ему нужны больше, чем он — нам... Ну, только общее впечатление о твоем хождении к святым местам.

— В чудеса я не верил...

— И что же...

— Наш спор ты выиграл. На двести процентов. Потому что это было не во сне — наяву. Очень уж было интересно увидеть тебя лежащим — никогда не угадаешь, где — живым в саркофаге! Фараон, правда, из тебя никудышный, но несли с почестями...

— Погоди, — с какой-то нервозной поспешностью приподнялся Пров. Руку отлежал... — Он многозначительно поводил пальцем по стене. — Пусть создадут нам соответствующие условия. Бутылочку помнишь?

И он прочел мне лекцию о виноделии далеких веков, о методах дегустации, о вкусе, запахе и цвете вин. Откуда только знал, или импровизировал на ходу? В разговорах на эту и другие интереснейшие темы мы незаметно скоротали вечер, съели "тюремный" ужин и затихли, предавшись каждый свои мыслям.

Что-то заставило меня проснуться раньше обычного. Времени было только половина пятого, еще спать бы да спать, но сна как не бывало. Я сел, настороженно вслушиваясь в предрассветную тишину. Бодро чеканя шаг, тикали настенные "ходики". Старинная резная мебель смутно вырисовывалась в свете ночника. Я же должен был заночевать в сторожке... Картина в рамке, как и тогда, на своем месте. Галина Вонифатьевна, должно быть, спит. Для чего я здесь? Ах, да... Картина... Я же задумал ее украсть... Полотно, исполненное какой-то мистической силы. Я беру ночник, подношу его ближе к картине, всматриваюсь... По-моему, нечто подобное, отдаленно знакомое, мне где-то приходилось раньше видеть... Определенно приходилось... С каким мастерством выписаны лица, нет, не лица, а чувства людей! Рука гения. Библейский сюжет: Христа ведут на распятие.

Странный, неясный звук органа, трепетный как крылья мотылька, едва уловимый, точно приглушенный вздох, возникает во мне. Так, вероятно, звучит струна тончайшей паутинки, тронутая невесомым лучом далекой звезды. Непонятное томление охватывает мою грудь. Словно кто-то, по-кошачьи вкрадчивый, держит мое сердце в мягких мохнатых лапках и гладит, гладит его, ласково и терпеливо уговаривая идти куда-то.

Мелодия чего-то несказанно желанного, забытого и потому еще более желанного, пеленает в свою прозрачную ткань смущенные мысли, колышется, переливаясь нежными тонами зовущей, манящей, влекущей волшебной музыки. Вот мелодия распадается, образуя отдельные, более высокие звуки. Они кружатся где-то в глубине моего Я, то сближаясь, то расходясь, складываются в какие-то ряды, напоминающие чужестранные слова, и снова выстраиваются в тончайшую мелодичную линию. Я чувствую, почти осязаю, как эта линия обрастает все новыми, возникающими из ниоткуда звуками, утолщается, становится крепче, ощутимее и вдруг в какой-то критический момент обрывается. Зовущие звуки опять хаотически роятся в темноте моего сознания.

Трое легионеров в легких латах с копьями наперевес наступают прямо на меня. Не может быть! Это же картина... Но она пришла в движение! Ослепительно голубое небо, какое бывает только весной. Искрятся инеем камни на краях дороги на Голгофу. Утрами еще заморозки... Я, не чуя ног, пячусь в сторону, чтобы пропустить латников. Где же сам Христос? Вот Он. Погруженный в Себя, в Свое страдание. Он бредет, шатаясь, в рваном белом хитоне, никого не замечая. Низкие лучи утреннего солнца золотят Его волосы, ниспадающие на плечи. Я же свидетель, о, Господи! Я же свидетель Твоего пути на Голгофу!

Слезы катятся по моему лицу. А где же крест? Ах, да... Крест уже там, вкопан в землю...

Процессия минует меня. Следом, метров через сто легионеры подталкивают копьями двух оборванцев, легко сдерживая наседающую толпу, зажатую в стенах тесных улочек Иерусалима. Я не могу тронутся с места...

Струна оборвалась, паутинка лопнула, невесомый луч звезды затуманился и исчез.

Я лежал в темноте, задыхаясь и плача. Потом начал немного успокаиваться, вслушиваясь в ровное дыхание Прова, всхлипывая еще иногда и утирая слезы ладонью. Странное облегчение охватило меня.

Прошло, наверное, с час времени. Я приподнялся на локте, пытаясь разглядеть Прова.

— Да не сплю я, не сплю, — неожиданно сказал он. — Так уж получилось. Прости.

Мне не было стыдно за свои слезы.

— Скажи, Пров, в Иерусалиме бывали весной заморозки?

— А-а... Вряд ли...

— А Христа распяли утром или вечером?

— Ближе к вечеру, — прогудел Пров. — Обратил я тебя в свою веру?

— Не в свою. Но я понял, кто ты. Ты мой настоящий крестный отец.

— Что ж, спасибочки на добром слове. Значит, я еще кому-то нужен. А крещение, по христианскому обычаю, полагалось бы отметить.