Кoгда я перешел реку по старому деревянному мосту и оказался на другом берегу, я понял, что попал в детство.
Кому-то удалось восстановить давно исчезнувший мир, все, что иногда приносили сны и воспоминания.
Я стоял на берегу и смотрел на гору и на лес. Все было точно такое, как в детстве, и вдали был виден дом, тот самый, из которого я ушел много лет тому назад.
Он стоял на холме, дом моего детства. Мир возвращался ко мне не спеша, со скоростью пешехода, рядом с которым идет пространство, показывая свои дары, вдруг возвращенные мне далеким прошлым.
Кто поставил эту удивительную драму, в которой я должен был изображать блудного сына? Случай? Но случай всегда посланец настоящего, его верный слуга, и до прошлого ему нет никакого дела.
Да, детство шло ко мне навстречу. Тропа ласково касалась моих подошв. И деревья, узнавая меня, передавали одно другому радостную весть, что я вернулся в свой край.
На поляне заржала лошадь. Та самая, которую мы звали Чалкой.
Чалка нисколько не изменилась, словно кто-то остановил все часы и люди забыли,.что надо срывать листы на календаре.
Затем я увидел ветряную мельницу. Она стояла на том же месте, возле ручья, закрытого густо разросшимися кустами смородины.
Как я любил эту старенькую мельницу и особенно ее большие деревянные крылья! И мельница тоже любила нас, ребятишек, приходивших собирать смородину сюда, к прохладному ручью.
Я нагнулся над ручьем, зачерпнул ладонью студеную воду и поднес ее к губам. Прошлое коснулось моих губ ласково и осторожно. Ручей звенел, мягко ударяясь о круглые камни, исполняя все ту не монотонную песенку, которая началась задолго до моего рождения и все длилась, длилась, длилась, соединяя вечную бодрость с нескончаемым детским сном.
Ручей звенел, и его звон возвращал мне давно утраченные дни и то никуда не спешащее бытие, когда ты чувствуешь, что все только что началось, как утро, заглядывающее в окно вместе с синим кудрявым облаком, плывущим в просторном деревенском небе.
Ручей словно говорил мне:
– Не спеши. Задержись здесь, посиди. В мире, куда ты вернулся, никто не спешит. Это же твое возвратившееся детство.
Началось это в то утро, когда я пошел на городскую станцию покупать билет. В большом душном зале было много касс. Это были кассы, где продавались билеты на обычные маршруты Ленинград - Москва, Ленинград - Одесса, Ленинград - Новосибирск… Нет, мне была нужна совсем другая касса, и я долго ее искал, прежде чем увидел окошечко и под ним надпись: “Ленинград - станция Детство”.
“Проездные билеты, - прочел я, - оплачиваются натуральным временем”.
– Что значит натуральное время? - спросил я кассиршу.
Кассирша не ответила. Она была занята. Какая-то женщина в белом летнем платье возвращала билет и требовала от кассирши вернуть ей время, заплаченное за железнодорожный проезд.
– Я раздумала, понимаете? Раздумала, - повторяла она. - Билет до станции Детство слишком дорого стоит. Когда я заплатила за него, я ничего не заметила.
Но стоило мне только зайти в туалет и взглянуть в зеркало, чтобы поправить прическу и обновить губы, как я обнаружила на лице несколько морщин.
– Ну и что? - усмехнулась кассирша.
– А вот что! Этих морщин не было до той минуты, как я получила от вас этот билет. Благодаря вам я постарела на полтора года.
– Не преувеличивайте, гражданка. За ваш билет до станции Детство вы заплатили всего одним месяцем без трех дней. Если вам кажется дорого, взяли бы билет до станции Юность. На две недели дешевле.
– Я хочу, чтобы мне вернули мой месяц, - настаивала женщина в белом платке. - Билет в полном порядке.
– Билет, конечно, я могу взять, - сказала строго кассирша, - но плата обратно не выдается. Да и как я могу возвратить то, что вы вычли сами из себя? Не надо было так волноваться, когда покупали билет. Из-за чрезмерного волнения вы немножко осунулись.
– Хорошенькое немножко! На целых три недели.
– Зато встретитесь с родными, со своим детством.
– Нет, нет. Я раздумала. Верните мне мой месяц.
– Не могу, гражданка. Не имею права.
– Тогда дайте сейчас же “Жалобную книгу”.
Я терпеливо ждал, когда кончится этот спор, начавший мне надоедать.
Кассирша подала женщине книгу, и та стала писать жалобу.
Я стоял и думал: “Ну что эти несколько минут по сравнению с месяцем, которым я должен заплатить за билет. Но я готов отдать даже годы, чтобы встретиться со своим давно утраченным детством, чтобы увидеть край, который уже, наверно, давно забыл меня”.
Женщина писала свою жалобу в книге не спеша, тщательно обдумывая каждое слово. И это отразилось на настроении кассирши, которая вдруг сердито закрыла свое окошечко и куда-то отлучилась.
Я стоял и ждал, пока она вернется, а за мной уже стала расти очередь таких же отпускников, как я, желающих провести свой летний отпуск в районе своего давно минувшего детства.
– Куда она ушла? - спросил меня веселого вида человек с черными усиками, как у Чарли Чаплина. Эти усики и придавали ему фатовато-легкомысленный вид, усики да еще спортивная фуражка с длинным козырьком.
– Не знаю, - ответил я. - Может быть, для того, чтобы принести сюда месяц и отдать гражданке, пишущей жалобу. Она возвратила билет и требует обратно свое время.
– Ну а как кассирша доставит этот месяц? - сказал человек с черными усиками. - Его уже приплюсовали к вечности. А вечность сюда не доставишь.
– Как знать, - возразил я. - Да и имеем ли мы представление о вечности? Вечность - это абстракция.
– Я с вами решительно не согласен, - сказал человек с усиками. - Вечность - это банк, чисто финансовое учреждение. И не спорьте. Я сам работаю в банке счетоводом.
– А что вы подсчитываете, уж не дни ли?
– Дни. Недели. Месяцы. Годы. Я знаю, что такое время.
– Этого не знал даже знаменитый философ Иммануил Кант.
– Кант не знал. А я знаю.
И он действительно знал то, чего не знал и о чем не догадывался Кант. В этом я вскоре убедился.
И странно, что этот очень довольный собой фатоватый гражданин в спортивной фуражке оказался догадливее Канта.
Мы встретились с ним в купе.
Впрочем, я зря забегаю вперед, не сказав ничего о поезде, который стоял на запасном пути. Старенький поезд, почти времен гражданской войны. И с кондуктором тоже старым - старым и занятым старомодным делом: он подогревал большой медный самовар.
Самовар выглядел, как и полагается выглядеть самовару в вагоне, где неизвестно почему все испытывают жажду. От него пахло сосновыми шишками, уютным дымком и необыкновенным благополучием, как за семейным столом.
Только самовар мог превратить незнакомых друг с другом пассажиров в семью. Никакой его электрический соперник не в состоянии был этого сделать.
Все уже попивали чаек, помешивая ложечкой кусковой сахар в стакане. Только фатоватый человек с черными усиками, явно заимствованными у знаменитого киноактера, не принимал участия в чаепитии.
– Почему вы не пьете? Отличный, доложу вам, чаек, - сказал я фатоватому человеку.
– Извините, - ответил он, - ничего не пью и не ем. Соблюдаю диету.
– И давно соблюдаете?
– Давненько. Должность такая. Не располагает к еде и питью.
– А что у вас за должность, если не секрет?
– Я контролер.
– А что вы контролируете?
– Ну, если на то пошло, - махнул он рукой, - скажу. Время я контролирую.
– Чье?
– Ну хотя бы ваше. Кто как его расходует. С пользой, без пользы.
– Социолог вы, что ли?
– Как вам сказать? Отчасти да. Отчасти нет. Я бог.
– Вы произнесли очень странное слово, - сказал я. - Может, я ослышался?
– Нет, вы не ослышались. Я действительно бог. Но не всевышний. А бог районного масштаба.
– Концы с концами не сходятся. Вы же мне перед кассой в очереди сказали, что работаете счетоводом в банке.
– Банк - это метафорическое выражение. Там не деньги, а время хранится. А бог я скромный, незаметный. Вполне современный. В профсоюз аккуратно членские взносы плачу. И хожу на лекции. Очень люблю, когда меня просвещают. Ни одной лекции не пропускаю. И от общественной работы не уклоняюсь. С утра до вечера занят.
– Чем?
– Делаю добро людям. Вот и сейчас сел в вагон, чтобы помочь вам добраться до станции Детство.
– А разве без вашей помощи не доберемся?
Он уклонился от ответа.
Из скромности, наверно, уклонился. Да и побоялся задеть наше самолюбие. Кому хоч.ется признаться, что он нуждается в няне.
Люди на Луну без всякой няни отправляются. А тут, чтобы добраться до железнодорожной станции Детство, нужна помощь какого-то фатоватого человека е усиками, лежащего на верхней полке и читающего журнал “Наука и религия”.
Мне очень хотелось задать соседу по полке какой-нибудь хотя бы самый незначительный вопрос, но я долго не решался, изредка бросая взгляды в сторону пассажира с черными усиками, погруженного в глубокое молчание, в неслышный диалог с невидимыми и отсутствующими авторами статей, опубликованных в журнале “Наука и религия”. Наконец, я не выдержал и намекнул, чтобы напомнить о себе.
– Скажите, - спросил я соседа, - вы наукой интересуетесь или религией?
– Наукой.
– А к религии как относитесь?
– Отрицательно.
– Но вы же сами признались…
– В чем?
– В том, что вы бог.
– Ну и что? Это мне не мешает отрицать суеверия и религиозные пережитки. Бог-то ведь я в переносном смысле, а не в прямом. В наследственности нашей семьи, по-видимому, когда-то давно произошла мутация. И в результате от предков к потомкам стало переходить странное психическое свойство, шестое чувство, что ли… Способность возвращать утраченное время. И не только свое время, но и чужое. Наука пока относится к этому явлению скептически, так же как к телепатии. Эксперимент пока ничего не дал. Но дело в том, что экспериментировали на допотопном уровне. Кустарно. И даже заподозрили меня в шарлатанстве. Но министерство путей сообщения тем не менее пошло навстречу будущему и даже открыло кассу пока в одном пункте, где продают билеты на станцию Детство. Ну а мне приходится играть роль проводника… В нашем вагоне два проводника: один самовар греет, а второй… Второй проводник - это я. Без моей помощи туда не попасть.
– Куда?
– В детство. Ведь нужна соответствующая атмосфера. Атмосфера в нашем деле самое трудное, но давайте немножко помолчим.
– Устали, что ли?
– Немножко устал. Три раза в неделю вот такую экскурсию возить. И не куда-нибудь, не в Павловск и не в Пушкино, а в Детство. Да и экскурсант попадается разный. Другому и до детства никакого дела нет. Напьется в станционном буфете, набезобразничает и будет требовать, чтобы вернули ему его время, как та женщина, которая потребовала от кассирши жалобную книгу.
– И давно вы этим занимаетесь?
– Чем?
– Добро делать людям?
– “Давно”, “недавно”, для меня это пустой звук. Я ведь время на “давно” и “недавно” не меряю. Я ведь говорил вам о редкой мутации.
– Говорили. Я не совсем понял.
– Да и никто не понимает. Одарен особой способностью. Это почище, чем если бы я проходил сквозь стены. Я сквозь время прохожу и обладаю уникальным талантом, могу и вас провести без всякого пропуска хоть в верхний палеолит. Но кто туда пожелает, кроме разве археолога? А я археологию терпеть не могу. Найдут какую-нибудь кость или черепок и носятся как с писаной торбой. Пытаются из этой кости или черепка вытянуть на свет божий прошлое. А в результате? Докторская диссертация. Из всех этих докторов я только одного признаю. Доктора Фауста. И не за ученость. А за то, что променял он всю эту схоластику на молодость, на жизнь. Правда, он для себя старался, а я для других. Вот торчу в этом захудалом вагоне времен гражданской войны, чтобы дать вам возможность подышать воздухом вашего детства.
– И это что же, - спросил я, - благотворительность, общественная нагрузка или служба?
– Служба, - ответил он лениво, - за которую получаю зарплату. Кто нынче даром работает? Все хотят высокого уровня жизни. Из-за этого-то высокого уровня старушке Земле приходится плохо. Некоторые ученые говорят, что через три поколения биосфере амба! От сверхзвуковых самолетов уже пострадал озоновый экран, А этот экран - единственная защита наша от убийственного действия космического излучения. Кто-то торопится, летит со скоростью звука или еще быстрей. А спрашивается, куда? На побережье Черного моря или в какую-нибудь там совсем необязательную командировку. Он, конечно, выиграет несколько дней или часов, а биосфера за такую расточительность должна расплачиваться миллионами лет, отдать все будущее, отобранное у других поколений этому торопящемуся пассажиру сверхзвукового лайнера. Технический прогресс. А сколько он обходится природе?
– Так что же вы хотите, вернуть человечество в век дилижансов?
– Не я решаю проблемы за человечество. Оно само решает. Но пора бы ему подумать. Вот министерство путей сообщения подумало и открыло кассу, где продаются билеты до станции Детство.
– А вы что думаете? Думаете, что это сделано специально, с воспитательной целью?
– Думаю, да. С воспитательной целью. Чтобы приучать людей без надобности не спешить. А может, я и ошибаюсь. Просто хотят, чтобы люди отдохнули, подышали воздухом, где нет выхлопных газов и над домами не висит смог. Нет, нет. Не возражайте. Я люблю железную дорогу. Поэты теперь совсем о ней не пишут. Воспевают быстрое движение. А я предпочитаю колеса, катящиеся по рельсам, люблю смотреть в окно вагона на русскую природу, которая не суетится, не торопится, а благосклонно раскрывает свою душу перед пассажиром, как народная песня или сказка.
– Да вы же консерватор. Тащите людей и культуру назад, отрицаете технический прогресс.
– Я же бог, - усмехнулся он. - А что вы от бога хотите? Хотите, чтобы бог благословлял новейшие технические достижения?
– А почему бы нет? Вы же выглядите вполне современно. И брюки у вас по моде сшиты. И сандалеты самоновейшие. И импортный транзистор с собой везете. Японский? По меньшей мере непоследовательно.
– Ну и что ж. Это люди последовательны. А я не совсем человек - гибрид человека с богом. Существо уникальное благодаря этой необыкновенной мутации. А бог имеет право быть непоследовательным. Последовательностьто и привела человечество к неразрешимым проблемам.
– Вы считаете, что проблема дальнейшего существования биосферы неразрешима?
– А как ее разрешить? Отказываться от новейших технических достижений? Остановить жизнь? Запретить детям рождаться, как в свое время советовал реакционер Мальтус?
– Неужели уже поздно и процесс необратим?
– Думаю, что еще не поздно. Я же оптимист. Состою членом Общества защиты природы. Аккуратно членские взносы плачу. И веду беседы с теми, кто вырубает кусты и жжет костры в неположенном месте. Моя совесть чиста.
– Но ведь дело не в кострах. Костры жгли в палеолите. Дело в особенностях современной ультрацивилизации. Руссо, выходит, был прав, когда призывал человека к единству с природой.
– Да, у Руссо совесть чиста.
– Так что же вы предлагаете?
– Предлагаю уснуть. Сейчас уже поздновато. И спать, знаете, хочется. Когда-нибудь еще продолжим начатую беседу.
– Когда?
– Когда-нибудь, - ответил он неопределенно. - Я ведь гибрид человека с богом. В любом месте могу вас найти, если будет в этом нужда.
И он отвернулся, и через несколько минут я услышал храп.
Храпел он как люди. Боги, наверное, так не храпят.
Я тоже вскоре уснул.
Проснулся я от толчка. Кто-то толкал меня в бок. Возле полки стоял проводник.
– Гражданин, вставайте. Приехали. Станция Детство.
В вагоне, кроме меня, никого не было.
– А где тот пассажир, который ехал со мной в одном купе? - спросил я проводника.
– А, этот-то? Часовой мастер? Остановился на предыдущей станции. Часы там испортились. Вот он и вылез их починить.
Когда я вышел из вагона, первое, что я увидел, - станционные часы. Я увидел часы и человека, занятого их починкой. Это был тот пассажир с черными усиками, что ехал со мной в одном купе.
Я окликнул его и не утерпел, спросил:
– Как же вы оказались здесь? Мне сказали, что вы высадились на предыдущей станции?
– Для меня все станции предыдущие, - ответил он, - кроме одной.
– Какой же?
– Конечной.
– А где она? - спросил я.
– В неэвклидовом пространстве, где уже или еще нет времени.
– Я смотрю, вы философ. Но совмещаете свои обязанности с приятной работой часового мастера.
– Да, - сказал он. - Работенка неплохая. Ремонтирую время.
– Часы?
– Нет, не только часы, но и то, что они измеряют. Время ремонтирую. Да и пространство тоже. Потому что время от пространства, вы сами знаете, оторвать невозможно. Чиню, так сказать, ткань самого бытия, но не только бытия, но и сознания тоже. Этим делом занимаюсь только по четвергам. А сегодня среда. По средам я обычной работой занимаюсь. Ремонтирую станционные часы. Часы на станции не должны стоять или идти неверно. Пассажир всегда нуждается в точном времени. Хотите, переведу ваше время на сто лет вперед?
– Нет, - возразил я, - хочу жить и умереть в своем времени. Каждый родится в том времени, в котором ему суждено.
– Ну уж и суждено? А случай? Про случай вы забыли. Каждый человек - сын случая.
Тут что-то оборвалось и быстро замелькало, словно лента старенького фильма.
Я проснулся. На этот раз проснулся уже не во сне, а наяву.
Но явь была более необычной, чем сон.
Вместо купе старенького поезда я оказался на берегу своего детства.
Мир возвращался в прошлое и возвращал меня вместе с тропой, которая вела к дому на холме.
Уж не перевел ли часовой мастер на станции не только часы, но и само время, чтобы продемонстрировать свое волшебное искусство, а заодно дать мне возможность побывать в моем прошлом?
Я шел, и лес шел вместе со мной, и где-то ржала лошадь, соединяя своим ржанием две разорванные половинки времени, вдруг поменявшиеся местами.
Лошадь ржала из прошлого, и все забытые запахи шли ко мне навстречу, и я остановился, чтобы взглянуть на ветряную мельницу, крылья которой уже вертелись, как в тот день, когда я надолго покинул этот край.
Воздух был свеж и сладок.
Я остановился у пруда и увидел мальчика с удочкой, ловившего окуней.
Этот мальчик был я, словно мое бытие раздвоилось. Я замедлил шаги, и сердце мое билось, ощущая всю парадоксальность невозможного, обретшего вдруг реальность, как в сказке, которую вдруг начала рассказывать захотевшая пошутить жизнь.