Я стою на берегу. Вокруг туман, но я все знаю на память. Внизу есть лыжня. И она выведет меня в лес, а там видно будет, что делать…

Жить, вообще-то, интересно, хотя злые волшебники и стараются нам во всем навредить. То проливной дождь на нас напустят, то метель. Но в проливной дождь мы бегаем босиком по лужам и орем: «Дождик, дождик, перестань!..» А бабушка стоит в дверях и смешно приговаривает: «Куда вас, окаянных, понесло?» Она очень боится грома. А сейчас зима. Хорошо, что не метель. В метель приходится сидеть в избе.

А изба у нас большая. Три кровати, лавка, три табуретки, стол, кадушка с водой, печка посредине. Дверь открывается сразу на улицу. Были и сени, но их в прошлую зиму сожгли. Плохо, что елку поставить некуда. Мы с сестрой, она еще совсем маленькая и не умеет даже читать, к Новому году делали игрушки из старых газет. Звездочки, цепочки… Звездочки мы слюнями приклеили к печке. Но когда бабушка растопила печь, звездочки упали. Тогда мы нашли им место на стене, на которой висит один черный круглый репродуктор. Там они и сейчас. А цепочки мы прикрепили к спинкам кроватей.

Брат принес из школы две булочки и два кулька с сахаром. Это дед Мороз передал ему для нас с сестрой. В школе дед Мороз был, а у нас в избе – нет. С соседскими ребятишками мы ходили искать место, через которое деда Мороза не пускают к нам. Сначала думали, что это снежная стена, высокая-высокая, через которую я могу перелезть только с большим трудом. Наверное, и дед Мороз не может через нее перешагнуть. Мы сделали в стене проломы, но дед Мороз не пришел. Кто-то не пускал его к нам. С другой стороны был забор базара, пустого, замерзшего. Мы бы и здесь проделали дыру, но нас прогнал сторож. Не очень-то мы испугались! У него вместо одной ноги деревяшка, а раньше была тоже нога.

С третьей стороны не было никаких преград, но там шли все дома, дома, сначала такие, как наша изба, а потом огромные, непонятные: один дом стоял на крыше другого, и первый не разваливался. Я не понимаю, как это может быть, и ни разу не заходил в них, хотя посмотреть из окна верхнего дома очень хочется. Ведь там такая высота! Нет, с этой стороны дед Мороз не мог появиться. Ведь он приходит из леса. Мы не раз пытались найти, где же кончаются эти дома, но не могли. Или кто-нибудь начинал хныкать и проситься домой, или нас легкими шлепками возвращали старшие братья.

С четвертой стороны был берег, крутой, высокий; мы катались здесь на санках. И однажды чьи-то санки переехали мне голое запястье, пробороздив его до крови. Но я не плакал. А один оголец прикладывал к ране снег. И когда он становился красным, хватал новый комок. А все стояли и смотрели. Рука замерзла, смотреть на нее стало неинтересно, и все пошли снова кататься, я – тоже. Потом дома бабушка долго ругала меня, потому что я испортил рубашку. Она парила ее и стирала. А потом я снова носил ее.

Здесь, на берегу, было наше место. Далеко-далеко виднелся лес. Весной вода подходила к самым окнам, но потом исчезала, откатывалась. До реки нужно было идти долго. Встречалось много озер. В них мы ловили гальянов. Потом начинался лес, настоящий, дремучий, а за ним снова была река, но уже настоящая, которая всегда, а не так, что только весной.

Я надеялся, что дед Мороз придет отсюда. Его можно будет увидеть издали. Здесь хорошо видно, а он сам большой, большой. За спиной у него мешок, в котором подарки. Подарки самые разные: сахар, леденцы, карандаши, много старых газет, на которых можно рисовать. А что еще, я не знал. Но само слово «подарки» мне очень нравилось. Кто-то из нас даже говорил, что дед Мороз принесет пушки, танки, машины, самолеты. Я их еще никогда не видел, но рисовал. Они получались у меня какими-то кривыми, некрасивыми. И я не хотел таких игрушек. Мне нужен был карандаш и резинка. Карандаш, чтобы рисовать, а резинка, чтобы стирать нарисованное и рисовать снова, пока на газете не появятся дыры.

С дедом Морозом вообще какая-то странность. Он один, это я знаю. Он ходит по домам и школам и всем раздает подарки. Это-то понятно. Вот он и брату дал подарки: две булочки с сахаром. Но в этот же день он был еще и в другой школе, и в третьей. И еще на фабрике, и еще на другой фабрике, и в детском саду, и где-то еще. Он был один, но успевал сразу в несколько мест. Тут было что-то непонятное. Дед Мороз – волшебник, добрый волшебник, но как он может быть сразу в нескольких местах? Я уже знаю, что есть время. Есть утро, день, вечер, ночь. И если я лечу на санках с горы, то не могу в это же время греться у печки. Время было просто и понятно. А дед Мороз делал со временем что-то странное. Он словно умножал его, делал много времен, которые были одновременно. Этого постичь я не мог.

И еще одна странность. Как он поднимал мешок с подарками для всех? Нас ведь в городе было много. Не унести столько. И я чувствовал, что если каждому по карандашу, то это будет много-много. Может, он не сумел поднять мешок, отсыпал немного, вот нам и не хватило. Но в такую несправедливость я тоже не мог поверить.

Дни шли, а дед Мороз не приходил. Некоторые из нас уже разуверились. В школах, да и вообще в городе давно никто не видел деда Мороза. Кто-то даже сказал, что дед Мороз – вообще неправда, наряжают, мол, кого-нибудь в белую шубу, привязывают ему бороду, дают мешок с подарками… и все такое прочее. Ему и верили, и не верили. Другой сказал, что деда Мороза просто забрали на войну, мобилизовали. Но этим-то нас было не провести. Мы знали, что на войну берут летом, когда к пристани подходят большие пароходы; все тогда шумят, галдят, суетятся, кто-нибудь играет на гармошке, кто-то плачет, кто-то даже воет. А взрослые плачут хуже ребятишек. Это почему-то страшно.

Я же думал, что дед Мороз просто сидит где-нибудь, разведя костерок. Репродуктора у него нет, вот он и не знает, что пора идти к нам. Просидит так до весны, а потом нам снова ждать целый год.

Нет, нужно было что-то делать. Что делать? Искать! Играем же мы летом в сыщиков-разбойников. И уж как умеем прятаться по сараям и на пустырях, а все равно ведь находим друг друга. Так неужели же мы не найдем деда Мороза?!

Я так и сказал. Меня не поддержали. Поздно мне в голову пришла эта мысль. Разговоры о деде Морозе пошли на убыль.

Но я решил так!

Зима была теплая. Обмораживались мы не каждый день. Стояли туманы, но днем расходились немного, так что можно было видеть соседние дома. Лыжи у меня были широкие, крепкие. Брат сделал. Я умел их так привязывать к катанкам, чтобы они не сваливались с ног. Палки мы еще с лета делали сами себе.

В любую погоду, кроме метели, никто не держал меня дома. И в дремучий лес, что стоял на берегу реки, я мог ходить, не спрашивая разрешения. Брат научил меня ходить на лыжах так, что я не мог заблудиться. Да и как тут можно было заблудиться?

Наши окончательно потеряли интерес к деду Морозу, потому что подошло время, когда нужно было драться с огольцами с соседней улицы. Сначала велись длительные переговоры: как и чем драться. Считать ли убитыми тех, кому расквасят нос или достаточно положить противника на лопатки. С носами было правильнее. Тут уж не ошибешься. Но по предыдущим годам знали, что разбитый нос – явление редкое. Надоест драться. А лопатки – ненадежно. Попробуй докажи, что ты кого-то придавил к снегу, когда другим вовсе не до тебя, а поверженный тут же вскочит тебе на спину, лишь ты сделаешь шаг в сторону. Меня, правда, пока брали только в разведку. А когда начиналось настоящее сражение, огольцы вроде меня только кричали и прыгали как сумасшедшие, но в военных действиях участия не принимали. Переговоры на этот раз велись как-то вяло, поговаривали даже, что пора начинать играть в «коробочку» конскими шевяками.

Я не совсем понимаю, где я буду искать деда Мороза, но искать надо. Надо! Произошла какая-то ошибка и ее нужно исправлять.

Я стою над укатанным лыжами и санками берегом. Туман даже не искрится. Туман тяжел. Лучи низкого невидимого солнца не пробивают его. А мне легко и радостно. Сейчас я уверен, что найду деда Мороза. А рядом с ним будет какая-то таинственная Снегурочка. Образ деда Мороза уже давно составился в моей голове, а вот Снегурочку я не представляю. Из снега? Когда выпадал первый снег, мы лепили снежных баб, толстых, смешных, неуклюжих. Неужели Снегурочка похожа на них? Нет, тут что-то другое… Снегурочка – девчонка. Я совершенно подсознательно чувствую, что здесь есть какая-то связь. Ну, посмотрим. Ждать осталось уже немного.

А мороз жжет. Но я привычен к нему. Потер щеки и нос шерстяными варежками – и вниз. Со свистом, со слезами из глаз, с прерывающимся дыханием. Внизу туман плотнее. Лыжня видна впереди лишь на несколько шагов. А когда она раздваивается, нужно выбирать одну, нужную, которая ведет в дремучий лес. Я выбираю. Я не задумываюсь над этим. Я не могу ошибиться.

Промерзшая лыжня не дает мне разогнаться. Да я и не хочу. Я знаю, что идти сейчас надо спокойно, размеренно, чтобы не вспотеть, иначе при остановке быстро замерзнешь. В катанках ногам тепло. На мне стеганые штаны, телогрейка, шерстяные варежки на веревочке, продетой в рукава, и настоящая меховая шапка.

Первыми начинают мерзнуть руки. Тогда я сжимаю пальцы в кулаки. Палки держу под мышками. Теперь мерзнет лицо. Я растираю его еще не успевшей отогреться ладонью. Делаю несколько взмахов палками. И снова нужно сжимать кулаки и шевелить, шевелить пальцами. Но это все обычно, нормально. Это меня не пугает. Так всегда. Я знаю, что лицо скоро начнет гореть, а пальцы отогреются. И тогда только соответствующим ритмом движения нужно будет поддерживать в себе это приятное состояние тепла.

По моим предположениям я уже на полпути к цели – дремучему лесу. Лыжня иногда поднимается на пологие холмы, потом также плавно спускается и некоторое время идет ровно. Здесь, в этих местах, когда уйдет весенняя вода, земля просохнет и покроется травой, устраивают гуляния. Люди поют, пляшут, обнимаются и дерутся. Жутко, потому что взрослые словно играют в какую-то детскую игру. Отец с мамой никогда не ходили на эти праздники. Может, потому, что все хорошо видно было из окна. Да отца я уже помню как-то смутно. А маму на этом празднике не могу себе представить. Мне кажется, она не может подпрыгивать и петь. Она всегда уставшая. Да и вижу я ее не каждый день. Я просыпаюсь – ее уже нет, я засыпаю – она еще не пришла с работы. И лишь по воскресеньям… Да только почему-то теперь и они не каждую неделю. Да, со временем что-то происходит… Где-то сбилось оно, растеряло дни недели, перемешало часы.

А лыжня вдруг круто уходит вниз. Я качусь, стремительно набирая скорость, и не знаю, что там, впереди. Тормозить ли мне палками, так ведь здесь не должно быть крутых горок, или на этой скорости попытаться выскочить на противоположный склон? Но что-то слишком долго несет меня вниз. Лыжня бросает из стороны а сторону. Я уже не думаю ни о чем, кроме одного: как бы устоять. Меня подбрасывает вверх, ударяет лыжами о твердую лыжню, я качусь то на двух, то на одной лыжине. Я чувствую, как мое тело отклоняется назад. Я знаю, что этого нельзя допустить, пытаюсь согнуться в коленях, но поздно, я уже падаю, падаю… И миг падения почему-то растягивается. Но замедляются и мои движения. И только мысль работает с прежней скоростью. Это река! Я сбился с пути, взял левее.

Обидное и бессмысленное кувыркание и, наконец, остановка. Сыромятные крепления лыж выдержали, но катанки вырвало из передних петель, и я теперь не могу встать на ноги. Надо, лежа на боку, умудриться привести крепления в порядок. Одна варежка свалилась с руки. Но на то и веревочка. Я надеваю варежку, она полна сухого, твердого снега. Лицо саднит. Угораздило меня проехаться щекой по ледяной лыжне. Я барахтаюсь в снегу, но испуга нет. Я представляю, где я нахожусь, и знаю, как мне выйти к цели. Взобраться бы только на берег.

Падать я умею. Брат даже специально учил меня падать, а потом вставать на ноги. Все туман виноват. Если бы я видел лыжню, ни за что бы не упал. Туман. Ничего не видно. Я, оказывается, не знаю сейчас, в какой стороне берег.

И вот я уже стою на лыжах. И мне кажется, что берег справа.

Никакой лыжни подо мной нет. Но я знаю, что если начнется подъем, то впереди будет берег. Я иду. И действительно вверх, но подъем подозрительно пологий. Да ведь и кувыркался я долго! Я совсем немного иду вверх, и вот уже лыжи потихонечку начинают катиться вниз. Стоп. Это, наверное, островок. Назад. Я разворачиваюсь и качусь вниз и что-то уж очень долго. Ладно. Теперь вперед. Иду. Ровное место, никаких подъемов и спусков. Значит я иду по реке.

Самое неприятное то, что снег очень плотный и на нем не остается следов от лыж. Я чуть поворачиваю вправо. Бегу. Ничего. Ровно. Разворачиваюсь. Снова бегу. И здесь все ровно. И вот, когда я хочу развернуться еще раз, лыжи мои упираются в снежную стену. Я соображаю. На другую сторону реки я, конечно, не успел уйти. Ведь тут и в ясную погоду противоположный берег едва различим. Значит, я на своем берегу. Здесь обрыв. Он идет до самого дремучего леса и еще дальше. Надо вернуться. Там есть пологое место. То самое, с которого я так глупо скатился вниз.

Ну, злые волшебники! Попадетесь вы мне когда-нибудь!

В моей голове теперь нет других мыслей, кроме одной: взобраться на берег.

Я иду. А обрыв вот он. Нельзя отходить от него. Он все тянется и тянется. Неужели я успел столько пройти? Сомнение закрадывается в мою душу. Я холодею, но не от мороза. И вдруг обрыв превращается в склон, основания которого я не вижу. Ну вот! Теперь бы только взобраться наверх. Я иду под углом. Можно и елочкой, но катанки вырываются из креплений. Иду так, а потом лесенкой. И вот дальше хода нет. Слишком круто. Надо немного пройти вперед. Приходится съезжать вниз. Я еду боком, торможу палками изо всех сил. Снова карабкаюсь наверх. Снег очень тверд, и лыжи срываются. Меня все время тянет вниз. Я понимаю, что сейчас лучше бы снять лыжи и попытаться вскарабкаться вверх на четвереньках. Но ремни на таком морозе не развязать. А если и развяжешь, то как идти потом? Всунуть катанки в одни петли для носка? Я уже достаточно опытен, чтобы не делать этого. На первом же склоне лыжи укатятся вниз, и я их, пожалуй, не найду больше.

И вот карабкаться уже некуда. Передо мной несколько шагов ровного места. Теперь надо уйти подальше от берега, повернуть налево и прямо в дремучий лес. Мне жарко и весело. Лицо горит. По спине скатывается струйка пота.

Дед Мороз, а я к тебе иду! Мог бы сейчас повернуть домой, а я к тебе, потому что ты есть, а я тебя еще никогда не видел. И не надо мне никакого карандаша. Да и нет у тебя в мешке уже ничего. Но вот посмотреть на тебя! Убедиться, что ты есть. Настоящий, большой, добрый!

Я все время представлял себе, где я нахожусь, а тут вдруг подумал, что иду совсем не туда. Мне попадались старые укатанные лыжни. Я переходил с одной на другую, настораживаясь только, когда начинался спуск. Кувыркаться с обрыва я больше не хотел.

Неожиданно я замерз. Разогретый, я как-то не думал, что сейчас холодно. Я начинаю растирать лицо, но это не помогает. Варежки стали твердыми, они только режут лицо, да и пальцы в них уже деревенеют.

И все-таки страха нет. Лишь удивление, почему так долго нет деда Мороза? И до дремучего леса я что-то никак не могу добраться.

Я остываю, коченею, но знаю, что нужно идти. Идти и идти. Все будет только впереди. И я иду, уже не сознавая куда. Лишь бы не скатиться вниз, потому что наверх я второй раз уже не вылезу.

А потом вдруг все светлеет. Туман искрами оседает на снег. Снег блестит, переливаясь разными цветами. А сам я стою на небольшой поляне, окруженной деревьями дремучего леса.

Лес какой-то странный, непохожий на тот, в который я шел. И непохож он именно своей красотой, сказочностью. Он словно бы сделан.

Я, наверное, где-то потерял свои лыжи. В руках только одна палка. Тихо и тепло. С потолка свешивается большая лампа. Я нагибаюсь, снимаю с рук обледенелые варежки и беру горсть снега. Снег ватный, политый сверху чем-то блестящим, сверкающим. На полянку выскакивает зайчик. Ростом он чуть ниже меня, белый, с застежками из пуговиц на груди и животе. Тряпочные уши его смешно торчат. Они не двигаются, а лишь болтаются, когда зайчик подпрыгивает. В лапках у него огромная морковка. Но он даже не пытается грызть ее. Он здесь для меня. Только для меня.

Я зачарованно смотрю на зайца. Я уже понял, что попал в сказку. В самую настоящую сказку. Я еще никогда не был в сказке. А вот теперь попал.

Мне становится жарко, но я не могу развязать непослушными пальцами завязки шапки и расстегнуть пуговицы ватника. А зайчик все прыгает вокруг меня, все старается рассмешить. И ему на помощь уже спешат другие звери. Медведь, шкура на котором болтается как на палке; лиса с пристегнутым рыжим хвостом; олень с рогами из сухих корней… А некоторых зверей я еще не знаю. У одного длинная-длинная шея, а в основании этой шеи проделаны две дырочки, в которых блестят чьи-то глаза. У второго на животе висит почтальонская сумка, а из нее выглядывает странная мордашка неизвестного мне зверька. Звери начинают кружиться в хороводе, втягивают в этот хоровод и меня. Я роняю палку. Лиса хватает ее и втыкает в ватный снег посреди поляны. Палка превращается в дерево, в огромную ель. Палку я летом выстрогал из лиственницы, но здесь она превращается в елку. И я не удивляюсь, потому что в сказке все возможно.

На елке холодным светом зажигаются огоньки. Серебряные сосульки свешиваются с ее ветвей, тонко позванивают колокольчики, алмазные бусы дугами опоясывают ее.

Все прыгают и веселятся. Все поют песенку: «В лесу родилась елочка…» Потом медведь начинает читать стихи: «Трещит на улице мороз, морозец пятиградусный. А на снегу, повесив нос…» Я тоже знаю эти стихи. Медведю долго хлопают в ладоши. Я тоже хочу что-нибудь сделать, но не могу придумать, что. В голове крутятся обрывки песни, которую пел когда-то отец. Отца вот я помню плохо, а некоторые слова песни… «…с собою пару-пару-пару пузырей-рей-рей берет он, плавать не умея…» Дальше я забыл. Кажется, вырос какой-то лес… Я стою в кругу и все чего-то от меня ждут, но не могут дождаться.

Меня попеременно охватывает то ужас, то восторг.

Но все это только начало, главное впереди.

Раздается музыка марша. Я знаю, что такое марш. Это когда громко играют трубы. Доски пола сотрясаются под тяжелыми шагами. И вот, отведя в сторону занавеску, на поляну выходит дед Мороз.

Вот я и увидел его! Вот я и увидел деда Мороза!

Он большой-большой! Он в белой шубе и белой шапке, с белой бородой и усами. Все на нем сверкает. И мешок лежит у его ног. Но мне он кажется подозрительно пустым. Да ведь мне и не нужно большого подарка, мне бы карандаш или резинку. Да мне бы хоть что, лишь бы это был _подарок_.

Дед Мороз кряхтит, вздыхает, отворачивает глаза. Щеки его краснеют.

– Вот дела-то, – говорит он. И я слышу огорчение в его голосе.

А рядом с ним вдруг появляется девчонка, тоже вся в белом, с длинной белой косой до пола. Они хитро переглядываются с дедом Морозом и начинают дурачиться. Это почему-то кажется мне подозрительным. Но уже дурачатся все. И я не хочу от них отставать. Вот только мне очень жарко.

А девчонка-то ведь – Снегурочка! Никто не говорит мне этого, но я догадываюсь сам.

Мы снова кружимся вокруг елки, топчем ногами пустой мешок. Пустой… Пустой! Но, может быть, в нем хоть что-нибудь да есть? Я ведь не могу почувствовать этого, наступая на мешок подшитыми в два слоя катанками.

А они словно назло стараются отвлечь меня.

Но ведь так долго продолжаться не может!

И вот дед Мороз начинает рыться в мешке. Он роется долго и старательно. Он ничего не может найти в нем. Это видно по его растерянным глазам, которые он отводит от меня.

А я знаю, что он уже раздарил все подарки в Новый год. А Новый год уже прошел. Я просто опоздал! Я все понимаю и ничего не хочу понимать.

Снегурочка подбегает к тому странному зверю с почтовой сумкой на животе. Мордашка маленького зверька исчезает. А белая-белая девчонка достает из сумки листок и протягивает его мне. Я уже видел такие листки. Это похоронка. Я не знаю, что такое похоронка. Но когда ее кому-нибудь приносят, все плачут. А я не хочу, чтобы все плакали. Я не хочу, чтобы все плакали, особенно взрослые. Уж очень страшно они плачут. Я рву ненавистную бумажку и плачу сам. Снегурочка подает мне другую, точно такую же. Я рву и рву! Она подает мне целую горсть. Да сколько же их там, в этой бездонной сумке?! Я рву, рву и рву! Я уже не плачу. Мне некогда. Плачет Снегурочка. И льдинки падают из ее глаз. Я рву и бросаю. И клочки похоронок кружатся и никак не могут упасть на ватный снег. Они кружатся все быстрее, быстрее, превращаясь в настоящий снег. Ветер, бешеный, злой, крутит снежный вихрь из похоронок, ломает все вокруг, обрывает ветви елок, бросает вниз хрустальные украшения. Дед Мороз успевает схватить одну из сосулек и сует ее мне в руки, как-то украдкой, чтобы никто не заметил. Это, наверное, подарок. Подарок…

Я прячу подарок за пазуху, вталкиваю сосульку под ватник, с трудом, потому что мне сейчас не расстегнуть пуговицу.

Мне жарко.

Дед Мороз подхватывает меня на руки. Ветер срывает с него бороду и усы. И на сказочных зверях уже нет сказочных костюмов. Они тоже в ватниках и стеганых штанах, в завязанных под подбородком шапках. Они идут, идут тесно, чуть ли не прижавшись друг к другу. Иногда останавливаются и о чем-то спорят и показывают рукой вперед или в сторону, а потом снова идут. Меня во что-то заворачивают, но мне и так жарко. Я лечу, я падаю, я исчезаю. Потом снова появляюсь, замечаю, что на брате нет ватника. Ему тоже жарко, радостно, думаю я. Они кричат что-то друг другу, но мне сквозь вой ветра ничего не разобрать.

А потом я вижу печку, нашу печку, вокруг которой можно ходить, потому что она посреди избы. Вижу восторженные глаза сестренки. Она-то знает, что я был в сказке. И почему причитает бабушка? Мама раздевает меня. Я так редко вижу ее. В глазах у нее что-то такое… Что-то такое… Я не знаю – что. Но мне приходит в голову, что это и радость, и горе. Вместе. Я никогда так не думал. Это впервые. Радость-горе. Они что-то говорят. Трут меня, дают выпить что-то обжигающее. Я уже начинаю понимать их. Мне что-то втолковывают, повторяют, показывают листок с написанными на нем вкривь и вкось буквами.

И вдруг до меня доходит. Так вот в чем дело! Мы получили письмо от отца. Он теперь у нас однорукий! И такая радость в глазах мамы. Еще бы! У нас теперь однорукий отец! Он в каком-то госпитале. Но это не очень ясно. Главное, что он однорукий. Приходят какие-то женщины. Шепчутся, плачут, обнимаются, ревут. Я же вижу, что они поздравляют маму. А сами плачут. И она тоже плачет. А в глазах то самое радость-горе.

Я требую отдать мне мою сосульку. Мой подарок! Они сейчас на все согласны. Но сосулька холодная, а я, оказывается, чуть не замерз. Я смеюсь. Они пугаются моего смеха.

– У меня однорукий отец! – кричу я. – Я был в сказке! Дед Мороз подарил мне сосульку! Мы со Снегурочкой сделали снежный вихрь из похоронок!

Они отдают мне сосульку. Она не тает, хотя и холодная как лед. Я прячу ее под одеяло. Я сам с головой накрываюсь одеялом. Я чувствую, как на меня наваливают еще что-то теплое и тяжелое.

Мне жарко.

Я осторожно, словно от кого-то таясь, подношу сосульку к языку. Она волшебная. Она сладкая-сладкая, как сахарин… и горькая…

Мне жарко…

Мне холодно…