#img_2.jpeg

 

Вступление

РАЗВЕДЫВАТЕЛЬНАЯ ИГРА

Насколько эффективной была английская разведка во время второй мировой войны? Можно ли сравнить ее с английской секретной службой, в прошлом пользовавшейся легендарной репутацией? Удалось ли нам перехитрить немецкий абвер; знали ли мы заранее, какую страну и когда Гитлер намеревался захватить? Правда ли, что внезапные агрессивные действия Гитлера в начале войны были неожиданностью для английского правительства? Я задал эти вопросы как-то после войны одному из заместителей военного министра, с которым мне довелось вместе обедать. С полной определенностью он ответил:

«Наша разведка действовала неплохо. Как вам известно, мы имели адмирала Канариса, а это кое-что значило».

Начальник гитлеровской военной разведки — английский агент?! Хотя в бытность мою корреспондентом английской газеты в Берлине я мог в некотором отношении наблюдать за деятельностью адмирала Канариса, но все же у меня не было оснований считать его английским агентом. Тем не менее заместитель министра сказал ясно: «...Мы имели Канариса». Эти столь интригующие слова и заставили меня начать повествование именно с этого разговора.

После разговора с заместителем министра я подумал, что, видимо, это было самой большой тайной военного времени. До какой же степени информационные службы министерств, обычно оказывающие большую помощь при исторических исследованиях, смогут раскрыть теперь свои секреты относительно адмирала Канариса?

«Вы избрали весьма трудную тему, — сказал мне в военном министерстве бригадный генерал Лионел Кросс. — Почему бы вам не обратиться в адмиралтейство? В конце концов, он ведь был моряком».

После долгих поисков я наконец нашел в адмиралтействе офицера, который занимался Канарисом. «Боюсь, не сумею помочь вам, — сказал он, — и не думаю, что кто-нибудь сможет сделать это». Тогда я решил попытать счастья в министерстве иностранных дел.

«Мы располагаем большим количеством материалов об адмирале Канарисе, но все они секретны, — сказали мне там. — Мы не можем допустить к ним посторонних лиц...»

«Но, — возразил я, — историкам обычно разрешают знакомиться с различными документами недавнего прошлого».

«Мы согласны с вами, но помочь ничем не можем», — ответили мне.

Я спросил лорда Ванситарта, сможет ли он что-либо сказать о Канарисе как о друге англичан. «Я знал о нем лишь то, что он прекрасный разведчик», — произнес лорд.

Случайно на одном званом обеде я встретил человека, который во время войны работал в секретариате военного министра. Мы заговорили о Германии, и я, как будто между прочим, упомянул имя Канариса.

«О да, — сказал он, — Канарис помогал нам всем, чем только мог, не правда ли?» Я ответил, что это было именно так. «Что стало с ним потом?» — спросил он.

...Итак, поиски сведений об адмирале Канарисе продолжались: немцы, австрийцы, голландцы, испанцы, поляки, швейцарцы — все вносили какую-то крупицу сведений, дополняющих загадочный портрет человека, который был одновременно начальником гитлеровской военной разведки и английским тайным агентом в Германии.

Еще до второй мировой войны, работая в Берлине корреспондентом газеты «Ньюс кроникл», я собирал материал о Германии, в том числе и о Канарисе. После войны, являясь корреспондентом газетного объединения «Кемзли ньюс пейперс лимитед» в Германии, я мог дополнить недостающие сведения. Я многим обязан немецкому биографу Канариса доктору Карлу Абсхагену, познакомившему меня с некоторыми сторонами деятельности адмирала.

Помогли мне и сотрудники немецкого абвера — генерал Эрвин Лахузен, являвшийся длительное время помощником Канариса и начальником 2-го отдела абвера, доктор Пауль Леверкюн — резидент Канариса в Турции, доктор Иозеф Мюллер — специальный офицер для связи с Ватиканом. Интересные сведения дали близкие друзья адмирала: Отто Ион — его представитель в Португалии и Фабиан фон Шлабрендорф, которому Канарис доверял важные политические секреты.

Я был уверен, что мне придется писать эту книгу без какой-либо официальной помощи со стороны англичан. Но однажды, когда я уже закончил несколько глав, в моем кабинете зазвонил телефон. Один из моих соотечественников сообщил, что он может кое-что рассказать о Канарисе. Английская секретная служба знала адмирала Канариса значительно лучше, чем могли предполагать его немецкие коллеги. Некоторые из его старых английских противников по войне сообщили мне кое-какие дополнительные сведения о нем.

Дневник Канариса — основной документ, раскрывающий секретную деятельность адмирала, возможно, был уничтожен гестапо. Однако мы не уверены, что он не появится на свет, когда из тюрем выйдут все оставшиеся в живых нацисты.

Для нас большой интерес представляет сам Канарис, его образ мышления и то, как он плел паутину политических интриг вокруг Гитлера. Пусть читатель сам судит, был ли адмирал Вильгельм Канарис немецким патриотом или английским шпионом, европейским государственным деятелем или космополитическим интриганом, агентом-двойником или же пророком. Нелегко ему будет прийти к какому-либо определенному заключению.

Во время войны я поддерживал связь с политическими кругами, и у меня создалось впечатление, что английский кабинет министров был недостаточно информирован о внутренней политической обстановке в Германии. Но, как мне кажется, если бы английскому правительству было больше известно о Канарисе и его сообщниках, то война закончилась бы значительно раньше.

В поисках каких-либо следов деятельности Канариса и его разведывательной службы я предпринял поездку в Испанию, объездил всю Южную Германию. Но этого оказалось недостаточно. Мое представление о Канарисе все еще оставалось неопределенным и расплывчатым. Необходимо было еще провести некоторые исследования в Берлине и в северных районах Германии. Каждый немецкий офицер, с которым мне приходилось разговаривать, добавлял к его портрету что-нибудь новое, скептически относясь при этом к сказанному ранее: «Этого не было, иначе адмирал обязательно сообщил бы мне об этом». Как часто слышал я такой ответ! Как часто я видел на лицах сомнение, когда мои собеседники узнавали, что их характеристика Канариса оказывалась неполной.

В поисках материалов я посетил Мадрид, Берлин, Франкфурт, Гамбург, Висбаден, Мюнхен и Штутгарт. Еще в Англии, уже не помню, кто именно, посоветовали мне съездить в глухую деревню в Гольштинии. «Поезжайте и попытайтесь увидеться там с Рихардом Протце, — сказали мне, — без него вы не сможете закончить свою книгу». Я узнал, что Протце был помощником Канариса, когда тот много лет тому назад командовал подводной лодкой. Позже, по странному совпадению, Протце стал у адмирала начальником контрразведки.

В небольшой деревушке на побережье Балтийского моря я нашел Рихарда Протце — уже старого человека с седой головой и с поблекшими голубыми глазами.

— При любом исследовании всегда встречаются вопросы, требующие дополнительного выяснения, — произнес он, узнав о причине моего приезда.

— Мы в Англии мало знали о Канарисе. Известно было только, что в Германии был человек с такой фамилией, — начал я. — Но мне говорили, что он повлиял на судьбу Гитлера.

— Немцы сами до конца войны ничего не знали о Канарисе, — ответил Протце, — потому что он был начальником военной разведки. Упомянуть его фамилию в разговоре — значило попасть в тюрьму. Канарис был морским офицером и служил в генеральном штабе, но в действительности это был скорее политический деятель, чем офицер.

— Политический деятель без имени, — заметил я.

— Да, именно так, если вам угодно.

И Протце рассказал мне немало интересного о жизни Канариса.

В книге упоминаются многие люди, оказавшие мне помощь в сборе фактического материала. Поэтому я нахожу уместным привести ниже хотя и не полный, но, пожалуй, полезный список их имен.

Один высокопоставленный английский офицер разведки — его фамилию нельзя упоминать даже в здании, занимаемом секретной службой.

Фрау Эрика Канарис. Мне не приходилось встречаться с вдовой Вильгельма Канариса, но я переписываюсь с ней с 1949 года.

Иоахим Канарис, племянник адмирала. Я встретился с ним в Мадриде в октябре 1949 года, когда разыскивал дневник Канариса.

Карл Гейнц Абсхаген, немецкий биограф Канариса. С ним я беседовал в Лондоне в апреле 1950 года.

Эвальд фон Клейст-Шменцин, шеф прусских староконсерваторов и глава немецких монархистов. По просьбе и по поручению Канариса он совершил в 1938 году тайную поездку в Лондон. Впервые я встретился с фон Клейстом в феврале 1938 года.

Фабиан фон Шлабрендорф, один из немецких политиканов, который находился в оппозиции к Гитлеру и боролся за его свержение. Я познакомился с ним в апреле 1938 года.

Генерал Эрвин Лахузен, австриец по происхождению, верный помощник адмирала и начальник 2-го отдела абвера (саботаж и диверсии).

Д-р Иозеф Мюллер, тайный курьер Канариса, который вел переговоры с англичанами через Ватикан в 1939 и 1940 годах. Я встретился с ним после войны, когда он был министром юстиции Баварии.

Д-р Пауль Леверкюн, немецкий резидент в Турции. После войны он рассказал мне о сложности и своеобразии разведывательной деятельности на Балканах.

Полковник Вилли Енке, адъютант Канариса. Он рассказал мне о своей совместной работе с адмиралом в военные годы.

Капитан 2 ранга Рихард Протце — «старик абвера». В декабре 1950 года в небольшой гольштинской гостинице он поведал мне о служебной карьере своего начальника, начиная с того времени, когда Канарис был командиром подводной лодки, и вплоть до его казни.

Д-р Отто Ион, тайный агент Канариса в Лиссабоне во время второй мировой войны, теперь — начальник управления государственной безопасности в Западной Германии.

Капитан Питер Черчилль, английский агент, сообщивший мне после войны о своем пребывании в Флоссенбургском концентрационном лагере, где всего лишь за несколько дней до смерти Гитлера казнили Канариса.

Майор Аким Остер (сын генерала Остера) и фрау Остер (вдова генерала) сообщили мне некоторые подробности смерти генерала и его участия в заговоре против Гитлера. Генерал Остер, заместитель Канариса, был повешен одновременно с адмиралом в апреле 1945 года.

 

Глава 1

НА ВЕРШИНЕ СВОЕГО ЧЕСТОЛЮБИЯ

Адмиралу Вильгельму Канарису, человеку небольшого роста, с румяным лицом и совершенно седыми волосами, было сорок семь лет, когда он впервые вошел в мрачное четырехэтажное здание № 74/76 по улице Тирпицуфер в Берлине, где размещался абвер. Шел январь 1935 года. В маленьком и пустом кабинете Канариса на стенах висели портреты его предшественников — бывших начальников немецкой военной разведки — и большая карта мира. За окном кабинета сквозь голые ветви каштанов виднелся Ландверский канал, а напротив него богато украшенные фасады зданий вильгельмовского периода. Парк Тиргартен, где Канарис имел обыкновение каждое утро наслаждаться верховой ездой, был всего лишь в двух минутах ходьбы отсюда; иностранные посольства и миссии находились также поблизости.

Вильгельм Канарис достиг вершины своего честолюбия, став начальником военной разведки. Если бы по своей натуре он был другим человеком, то мог бы стать командующим северным флотом или даже всем новым немецким флотом, для создания которого сделал так много.

Хотя он и плавал на подводных лодках еще во время первой мировой войны и стал командиром линейного корабля «Шлезвиг», каждый, с кем мне приходилось говорить о нем, подтверждал, что больше всего Канариса интересовала разведывательная деятельность. Адмирал был сыном промышленника из Вестфалии. Его итальянские предки давно поселились в Германии. Во время первой мировой войны в «самом начале своей карьеры морского офицера Канарис отличился, служа на крейсере «Дрезден», которому длительное время удавалось избежать встречи с английскими военными кораблями в водах Южной Америки после сражения у Фальклендских островов. В то время товарищи Канариса по службе часто удивлялись его умению добывать у консулов и чилийских купцов уголь и другие припасы, а также распространять ложные слухи о местонахождении крейсера. В последние годы первой мировой войны Канарис занимался обеспечением немецких подводных лодок горючим и всем необходимым в иностранных портах. Эта деятельность предопределила его работу в разведке. Тем не менее в 1934 году казалось, что Канарис не продвинется по службе дальше начальника военно-морской базы в Свинемюнде.

Когда Канарис был еще лейтенантом, его сослуживцы за чрезмерное любопытство дали ему прозвище «Кикер» («Подсматривающий»). Кикер первым узнавал любые новости и рассказывал их своим друзьям.

«Я говорил им то, что они хотели слышать, и то, что они могли передать другим», — позже объяснял он. В то же время за его, казалось, излишней болтливостью скрывалось умение молчать о тех вещах, которые следует держать в тайне.

Далеко не у всех сослуживцев Канарис пользовался уважением. Некоторые из его приятелей, морских офицеров, считали, что он участвовал в убийстве немецких революционеров. Они не любили Канариса за то, что он охотно брался за выполнение секретных заданий, за его довольно поверхностный подход к решению сложных международных проблем, за его знакомство с подозрительными иностранцами. Кроме того, Канариса считали ярым сторонником национал-социализма.

Распространялись слухи о деятельности Канариса в Испании и Франции во время первой мировой войны. В частности, говорилось, что якобы он привлек Мату Хари к шпионажу в пользу немцев. Говорили также, что будто бы в Италии его арестовали как немецкого шпиона и что он задушил тюремного священника и в его одежде бежал из тюрьмы. Доктор Абсхаген, немецкий биограф Канариса, слышал об этом, однако никогда не упоминал. Но один весьма почтенный немецкий профессор утверждал, что этот случай действительно имел место.

Разве Канарис, являясь в 1919 году работником разведки, не снабдил фиктивными паспортами тех, кто убил революционеров Карла Либкнехта и Розу Люксембург? В 1924 году Канарис, выступая в качестве свидетеля на заседании комиссии рейхстага, занимавшейся расследованием действий немецкого командования во время первой мировой войны, вынужден был дать объяснение по поводу этих слухов. Один из членов комиссии, депутат Мозес, резко обвинял Канариса в сотрудничестве с убийцами двух социалистических вождей. Однако адмирал считал себя вправе указать, что данный случай не входит в круг вопросов, обсуждаемых комиссией рейхстага.

Разве Канарис не вел переговоры о строительстве подводных лодок немецкой конструкции в Испании, Голландии и Японии в течение ряда лет, несмотря на то что по Версальскому договору Германии было запрещено иметь подводный флот? Разве в 1920 году он не принимал участия в «капповском путче»? Никто не знал, какому слуху верить, и постепенно вокруг имени Канариса создавался ореол таинственности. Поэтому противникам и соперникам адмирала было весьма трудно разобраться в его действительных достоинствах и недостатках. Сам Канарис не препятствовал распространению подобных слухов. Он ничего не отрицал и, как вспоминает его друг доктор фон Шлабрендорф, безудержно смеялся, когда ему серьезно пересказывали их.

Вильгельм Канарис любил упоминать о «своем» предке адмирале Канарисе — герое греческих освободительных войн XIX века. Ему было приятно, что и люди говорили об этом.

Какие же обстоятельства привели Канариса из Свинемюнде в Берлин на этот высокий и засекреченный пост? Адмирал Редер, главнокомандующий военно-морским флотом, вынужден был снять с должности начальника разведки капитана 1 ранга Патцига. Военный министр фельдмаршал фон Бломберг, надежная опора национал-социалистского режима, был недоволен явно выраженной неприязнью Патцига к службе безопасности. Рейнгард Гейдрих («Мясник»), начальник этой организации, известной под названием СД, пожаловался своему шефу рейхсфюреру СС Генриху Гиммлеру, будто Патциг препятствовал установлению тесного сотрудничества между военной разведкой и государственной тайной полицией (гестапо). Адмирал Редер не захотел поддержать Патцига, надеясь добиться назначения на эту важную должность другого морского офицера. Именно морского офицера, а не офицера из армии или военно-воздушных сил, так как Редер считал, что человек в форме защитного цвета не обладает достаточным умственным кругозором, чтобы руководить секретной службой, раскинувшей свои щупальца во все уголки земного шара.

«Это, конечно, верно, — сказал мне Рихард Протце, старый друг Канариса и начальник отдела саботажа и диверсий абвера, — но это еще не все. Наш фюрер заключил в тридцать четвертом году договор о дружбе с Польшей. Благодаря этому Польшу вырвали из цепи противников, окружавших Германию. Но в результате этого была потеряна надежда достигнуть взаимопонимания с Россией. Заключение договора устранило, хотя бы временно, территориальные притязания Польши и дало возможность Гитлеру продолжать до конца выступать истинным противником большевизма. Секретное приложение к этому договору запрещало Польше вести разведку в Германии, а Германии — в Польше. Вместо этого предусматривался взаимный обмен информацией.

Капитан 1 ранга Патциг после заключения договора созвал своих начальников отделов и ознакомил их с этим секретным приложением. Однако совещание он закончил словами: «Само собой разумеется, что мы должны продолжать свою работу».

Как говорил мне Протце, абвер имел разведывательный самолет, который, летая над Польшей на высоте шести тысяч метров, производил воздушное фотографирование различных объектов через облака с помощью инфракрасных лучей. Но однажды в октябре тридцать четвертого года военный министр фон Бломберг, инспектируя аэродром в Хальтенау, увидел самолет, стоявший возле ангара.

— Что это за самолет?

— Герр фельдмаршал, это самолет капитана 1 ранга Патцига. Мы используем его для воздушного фотографирования военных объектов на польской территории.

Бломберг сильно рассердился: нарушили его приказ. Патциг должен был оставить свой пост. Может быть, на это решение повлияло и то, что начальник разведки оказался слишком упрямым в своих отношениях с СС. Тогда Бломберг спросил адмирала Редера, имеет ли тот подходящую кандидатуру на эту должность.

— Я могу предложить вам Канариса, герр фельдмаршал, — ответил Редер.

Бломберг сразу же согласился с этой кандидатурой,

«Но через некоторое время фельдмаршал выразил сожаление о принятом решении, — говорил позднее сам Канарис Протце. — Бломберг внезапно заявил Редеру, что не хочет видеть меня на этом посту, так как у меня не «прозрачный» характер. Редер же заявил, что изменять решение слишком поздно, приказ о назначении уже отдан. Этот довод, видимо, подействовал, и Бломберг не стал отменять своего приказа».

Почему же Бломберг пожалел о своем приказе? Знакомился ли он с личным делом Канариса?

Служебная карьера контр-адмирала Вильгельма Канариса, судя по досье штаба немецкого военно-морского флота, была не столь сенсационной, как распространявшиеся о нем слухи. Все же она оказалась достаточно необычной, чтобы заставить Бломберга задуматься. Канарис выполнял многие поручения. Д-р Генрих Брюнинг, бывший рейхсканцлер Веймарской республики, рассказывал мне, что в двадцатых годах Канарис вынужден был оставить службу. Брюнинг полагал, что он вернулся на флот только после прихода нацистов к власти.

Кандидатура Канариса на пост начальника разведки, видимо, вполне устраивала Гейдриха, Гиммлера и Гитлера, поскольку адмирал был известен как непримиримый противник большевизма. Именно он посоветовал продать все оборудование кораблей большого флота до его затопления в заливе Скапа-Флоу иностранным коммерсантам и использовать вырученные суммы для субсидирования так называемого «свободного корпуса», боровшегося против большевистских армий в России. Этот человек мог стать первым союзником Гитлера среди прусских милитаристов, стремившихся к завоеванию России.

Адмирал Канарис официально приступил к работе в должности начальника разведки 5 января 1935 года. Организация, руководимая адмиралом Канарисом, называлась абвером. Она стала, по-видимому, наиболее слаженной и действенной разведывательной организацией и имела то преимущество, что была небольшой. Абвер подразделялся на три отдела: абвер-I — сбор информации через немецких и иностранных агентов, абвер-II — организация саботажа и диверсий, абвер-III — ведение контрразведки на территории Германии. Кроме этих трех отделов имелся еще отдел внешних сношений, который вел наблюдение за иностранными военными атташе, аккредитованными в Берлине, собирал информацию от немецких военных атташе, находившихся за границей, и сопоставлял военную информацию с политической, получаемой немецким министерством иностранных дел через свои каналы.

Когда Гитлер пришел к власти, он вынужден был пойти на уступки генералам и предоставил почти полную независимость абверу, ответственному только перед командующими видами вооруженных сил. Таким образом, абвер стал секретным государством внутри государства.

До создания абвера работа по оценке и использованию военной информации проводилась генеральным штабом, а позже — главным командованием вооруженных сил, созданным Гитлером для руководства войной. Таким образом, в вопросах разведывательной деятельности три вида вооруженных сил подчинялись лишь одному органу. Поэтому в области разведки в немецком военном министерстве не могло быть межведомственного соперничества между армией, военно-морским флотом и военно-воздушными силами. Армейцы, моряки, летчики и гражданские лица должны были работать вместе. Гитлер дал Канарису директиву создать абвер и сделать его такой разведывательной организацией, которая могла бы помериться силами с разведывательными службами западных держав.

Когда абвер еще только начинал свою деятельность, адмирал Канарис в свободные минуты подолгу смотрел на висевший в его кабинете портрет знаменитого полковника Николаи и размышлял о пагубном и зловещем влиянии, которое оказывалось из этого здания на судьбы цивилизованного мира.

Перелистывая доклады своих подчиненных, рассматривая старую карту мира и глядя на пожелтевшие портреты бывших начальников военной разведки, адмирал Канарис размышлял над проблемами, волновавшими его еще со времени падения второй империи. Теперь на арене появился человек, обещающий сделать Германию могущественной и великой. Немецкий флот будет значительно увеличен, подводные лодки, строительство которых не без помощи Канариса было тайно начато в Испании и Голландии, будут достроены в Гамбурге, Бремене и немецких портах Балтийского моря. В Германии опять установился порядок, исчезла безработица, прекратились забастовки и рабочие волнения. Соседние державы стали относиться к ней дружественно, хотя все еще держались несколько настороже. К востоку лежала беспокойная Польша, а дальше — недоверчивая и загадочная Россия. Франция содержала огромную армию, Англия, все еще обладавшая превосходством на море и угрожавшая Германии блокадой, оказывала экономическое и финансовое влияние на Европу и даже на весь мир.

А дальше на запад, за океаном, раскинулась Америка, обширная и богатая страна, обещающая стать мировой державой, а пока занятая скорее накоплением богатств, чем руководством мировой политикой. «Именно Англия, — думал адмирал, — с ее традициями, упорством и дальновидностью ее государственных деятелей окажет Германии наибольшее сопротивление или же станет ее самым лучшим другом».

Знакомство с деятельностью любого офицера в начале его служебной карьеры часто помогает разобраться в его способностях и возможностях. Служба Канариса в 1914—1915 годах на крейсере «Дрезден» в южной части Атлантического океана и на Тихом океане раскрывает некоторые стороны его карьеры. Я обращаюсь к раннему периоду его жизни потому, что именно о нем мы располагаем наиболее полными сведениями. Во время крейсерства у берегов Южной Америки Канарис, служа под начальством капитана 1 ранга Людеке, ведал вопросами разведки. В ноябре 1914 года он писал своей матери:

«Безусловно, это большой успех, который даст нам сейчас передышку и который может сказаться даже на всей обстановке. Можно надеяться, что и в дальнейшем все будет так же хорошо».

Но 8 декабря адмирал Стюрди настиг немецкую эскадру у Фалькендских островов, обманув фон Шпее ложными радиосигналами о местонахождении английских кораблей. «Дрезден» был единственным кораблем, который избежал гибели. Ему удалось уйти в Пунта Аренас, где он принял топливо, и, пройдя через Магелланов пролив, укрылся в одном из бесчисленных заливов чилийского побережья.

Согласно официальной английской военной истории первой мировой войны, британскому консулу в Пунта Аренас, связанному по своим коммерческим делам с одним немецким дельцом, удалось узнать местонахождение «Дрездена». Он сообщил об этом в адмиралтейство. Однако ему не поверили, так как располагали другими сведениями. Немцы распространяли слухи, будто корабль находится в глухой, не отмеченной на карте бухте. Так оно и было на самом деле. Слухи оказались настолько разноречивы, что сбили англичан с толку. Правдивые сведения затерялись среди множества ложных. До марта 1915 года английские крейсера «Глазго» и «Кент» обшарили берега на протяжении нескольких сот миль, но так и не обнаружили «Дрезден», хотя временами находились очень близко от него. Через некоторое время англичане все же настигли «Дрезден» в заливе Кумберленд в территориальных водах Чили. Немецкий корабль поднимал пары и готовился к бою. Капитан 1 ранга Людеке не захотел быть интернированным в порту какой-либо нейтральной страны, хотя кайзер дал на это свое согласие.

Крейсер «Глазго» накрыл «Дрезден» первым же залпом на расстоянии 42 кабельтовых. «Кент» также открыл огонь из своих шестидюймовых орудий. На «Дрездене» сразу же были выведены из строя система управления огнем, переговорное устройство и два орудия. Только тогда капитан 1 ранга Людеке дал знать англичанам, что готов вести переговоры. К крейсеру «Глазго» подошел моторный катер с немецким лейтенантом. В английских официальных документах фамилия этого офицера не упоминается. Однако известно, что это был Канарис, прекрасно владевший английским языком и до этого уже показавший свое искусство в ведении различных переговоров. Он должен был узнать условия, предлагаемые англичанами. Но когда его привели к капитану 1 ранга Льюсу, Канарис попытался пойти на хитрость, заявив, что «Дрезден» уже интернирован чилийскими властями и поэтому ведение огня по нему — нарушение международного права. Льюс, который сам видел, как «Дрезден» поднимал пары, готовясь к бою, сразу понял, что это жалкая ложь.

Тогда Канарис попытался доказать, что «Дрезден» находится в территориальных водах Чили, но на Льюса и это не подействовало. Он ответил, что немцы нарушали чилийский нейтралитет уже несколько месяцев и ему, Льюсу, приказано потопить «Дрезден», где бы он ни был обнаружен. Затем они стали обсуждать условия. Капитан 1 ранга Льюс заявил — как этого требовали традиции королевского военно-морского флота, — что он не может предложить никаких условий, кроме безоговорочной капитуляции.

С этим ответом Канарис возвратился на «Дрезден», и капитан 1 ранга Людеке решил затопить корабль, взорвав передний артиллерийский погреб. Все офицеры корабля считали, что «Дрезден» смог так долго уклоняться от встречи с английскими крейсерами только лишь благодаря умелой деятельности Канариса в снабжении корабля всем необходимым, сборе разведывательных сведений и распространении ложных слухов о местонахождении крейсера.

Когда с «Дрезденом» было кончено, капитан 1 ранга Льюс послал своих корабельных врачей оказать медицинскую помощь немецким раненым, а затем потребовал интернирования всего экипажа.

Лейтенанту Канарису удалось избежать интернирования. На английском судне он пересек Атлантический океан и с фальшивым чилийским паспортом на имя сеньора Рид-Росаса вернулся в Европу. Выдавая себя за чилийского гражданина, он работал в Мадриде против союзников весь 1915 год и субсидировал арабские племена в Марокко и Западной Африке, подстрекая их к борьбе против Франции и Англии.

Таков краткий обзор ранней деятельности Вильгельма Канариса. Незаурядные умственные способности, инициативность, изобретательность и коварство — вот далеко не полный перечень его личных качеств, которые все еще трудно полностью оценить.

«Обещай мне, что ты будешь смотреть за ним!» — сказал Патциг Рихарду Протце, сдавая ему дела. Патциг чувствовал приближение трудных времен, когда беспокойному, подвижному Канарису потребуется твердая рука, и Протце обещал, что он будет честно служить адмиралу.

 

Глава 2

ШПИОН — ЛЮБИМЕЦ ЖЕНЩИН

Поляки, так же как и немцы, не принимали всерьез соглашения с Германией, запрещавшего ведение разведки друг против друга. Самыми различными способами польская разведка продолжала собирать информацию об истинных намерениях немецкого генерального штаба. Она не оставила своих подозрений относительно агрессивных планов немцев, несмотря на заверения Гитлера. Но в то время как немцы специализировались на воздушной разведке территории Польши в наступательных целях, поляки сосредоточили свое внимание на выяснении планов, разрабатываемых в Берлине против Польши, и на сборе сведений о вооружении немецкой армии. Деятельность польского капитана Сосновского сводилась именно к этому. Дело Сосновского, расследование которого началось еще при Патциге, было первым крупным делом о шпионах, попавшим в руки Канариса.

Высокое служебное положение адмирала позволило ему остаться в стороне от громкого скандала, и его имя никогда не упоминалось в связи с этим делом.

Назначение Канариса было совершенно секретным; его должность была также секретной. Сама Германия того времени с ее вероломными замыслами являлась хранилищем секретов. Английское адмиралтейство, хорошо знавшее о деятельности молодого Канариса в нейтральных странах во время первой мировой войны и следившее за его карьерой, упустило его из виду в 1935—1939 годах. Оно не обратило внимания на его перевод из Свинемюнде в Берлин. Иностранные посольства и миссии в Берлине знали Канариса просто как офицера, работавшего в штабе немецкого военно-морского флота по связи с отделом внешних сношений военного министерства. А так как Канарис любил выполнять сам некоторые мелкие разведывательные задания, то иностранцам, сталкивавшимся с ним по службе, трудно было догадаться, что это сам начальник военной разведки.

Канарис перевез свою семью из Свинемюнде в маленький домик на Долленштрассе в Зюденде (пригород Берлина) и вел там очень скромную жизнь. Вскоре Канарис узнал, что начальник прусской тайной полиции, а позже начальник службы безопасности группенфюрер СС Рейнгард Гейдрих занимал один из домов по этой же улице. Само собой разумеется, что начальник военной разведки и начальник службы безопасности стали навещать друг друга. По воскресеньям после полудня адмирал с женой и двумя дочерьми играл с Гейдрихом и членами его семьи в крокет. Канарис и Гейдрих часто устраивали званые обеды, куда приглашались старшие офицеры гестапо и абвера.

Гейдрих даже внешне производил неприятное впечатление на окружающих: несколько асимметричные черты лица, ястребиный нос, тонкие губы, холодные безжалостные глаза, высокая костлявая фигура. Присутствие начальника службы безопасности сковывало людей; вокруг него всегда устанавливалась мрачная тишина, и это часто мешало его коллегам решать с ним те или иные вопросы на основе дружеского компромисса. Канарис — полная противоположность Гейдриху: небольшого роста, разговорчивый, мягкий в обращении человек. Эти совершенно разные люди внешне были взаимно вежливы, хотя на самом деле относились друг к другу с некоторым подозрением.

Рейнгард Гейдрих был одним из первых посетителей Канариса в здании абвера. Он пришел обсудить с ним серьезные вопросы, касавшиеся безопасности третьего рейха. Ему нужен был доступ к делам 3-го отдела абвера, где имелись сведения об агентах иностранных держав в Германии. Это было как раз предметом его спора с капитаном 1 ранга Патцигом. Гейдрих хотел знать все подробности об иностранных агентах в Германии, а скандальное дело о польских шпионах, которое тайно рассматривалось в 1934 году, придало вес его просьбе.

Канарис познакомился с Гейдрихом еще в 1922 году, когда они вместе служили на учебном крейсере «Берлин». В то время Канарис был уже старшим лейтенантом, а Гейдрих — только кадетом. Нет сомнения, что адмирал не напоминал об этом Гейдриху, предоставляя возможность ему самому догадываться о его мыслях. Канарис затребовал личное дело Гейдриха из штаба военно-морского флота и освежил в своей памяти одно заседание военного трибунала, который в конце 1920 года судил Гейдриха за аморальные преступления, что привело к его увольнению из флота. В деле Гейдриха Канарис встретил еще один интересный факт: отец Гейдриха, опереточный тенор, был наполовину еврей. Канарис запер дело Гейдриха в сейф и записал в своем дневнике: «Это бешеный и фанатичный человек, с которым совершенно невозможно работать в тесном контакте». Но адмиралу было суждено последующие восемь лет делиться многими важными секретами с этим неуравновешенным человеком. И первым из секретов оказалось необычное дело капитана Сосновского.

В то время военные всех стран не совсем еще избавились от кошмара позиционной войны 1914—1918 годов. Над ними все еще довлело воспоминание об огромных зарывшихся в землю армиях и безнадежном, непрекращавшемся кровопролитии, которое не могли приостановить и превратить в маневренную войну даже танки и самолеты. В результате Франция пришла к выводу, что нужно строить оборонительную линию из стали и бетона — линию Мажино.

Но в 1934 году стали распространяться слухи, будто Германия, придерживаясь новой теории молниеносной танковой войны, создает крепкое ядро из танковых дивизий — танковый кулак, который даст возможность пробиться через окопы и железобетонные сооружения. Итальянцы, встревоженные этими слухами, направили генерала Роатта, начальника итальянской военной разведки, в Вену, чтобы тот попытался все узнать от Эрвина Лахузена, своего австрийского коллеги. Лахузен, начальник австрийской военной разведки, вынужден был сотрудничать с итальянцами из-за общности интересов генеральных штабов Италии и Австрии. Муссолини был пока полон решимости сохранить Австрию как буферное государство и при появлении угрозы мог в любую минуту послать свои танки к Бреннерскому перевалу, так же как он поступил, когда убили Дольфуса. В это время между Германией и Австрией было заключено секретное соглашение об обмене информацией, касающейся Центральной Европы и Балкан, что позволяло поддерживать контакты и по другим проблемам. Лахузен, понимая необходимость сотрудничества между разведывательными службами, обещал оказать посильную помощь генералу Роатта.

У поляков не было таких возможностей для ознакомления с немецкими секретами, и, может быть, поэтому их разведка действовала смелее и оригинальнее. В числе других польских разведчиков в Германию был послан капитан Юрек фон Сосновский — темпераментный и красивый молодой человек. Он выдавал себя за разжалованного офицера, якобы обесчестившего свой мундир близкими отношениями с женой командира полка. Сосновский пересек границу, решив, как он говорил, начать новую жизнь. Он надеялся найти женщин, которые бы работали на него.

— Разрешите мне рассказать обо всем этом, — сказал Рихард Протце во время нашей встречи в небольшой гостинице в Гольштинии в 1950 году. — Ведь именно я напал на след Сосновского. — И он начал свой рассказ:

«...В те дни в Берлине находились два польских офицера разведки. Один из них, лейтенант Гриф-Чайковский, совершенно не имел представления, как начать свою работу. Поэтому он вскоре пришел к нам и признался, что не может выполнить возложенные на него задачи, и попросил нас дать ему информацию.

— Вы будете иметь достаточно материала, — сказали мы ему. — Но вы должны работать на нас.

Вероятно, самым интересным отделом генерального штаба в то время был 6-й инспекционный отдел, который возглавлялся полковником Гейнцем Гудерианом. Этот отдел разрабатывал новую боевую бронетанковую технику, изучал те районы, где эту технику предполагалось использовать, и вел исследования о характере будущей войны. Поэтому работники этого отдела все. время были в курсе оперативного планирования. Я послал начальника отдела контрразведки к Гудериану с просьбой дать ложную информацию, которую бы затем можно было передать Гриф-Чайковскому. Начальник отдела сфотографировал ничего не стоящие материалы и передал их Гриф-Чайковскому, который отнес все в фотолабораторию, находившуюся в саду польского посольства.

Как-то раз Гриф-Чайковский, увидев висевшие в сушильной комнате чьи-то фотопленки, незаметно отпечатал несколько кадров одной из них и принес их нам. Каково же было наше изумление, когда на снимках мы увидели очень ценные материалы 6-го инспекционного отдела. После этого мы стали зорко следить за каждым посетителем польского посольства. Но долгое время мы не имели никакого представления о том, каким образом поляки получали фотокопии этих важных документов.

Юрек фон Сосновский был удивительно красив, смел и хладнокровен, с обворожительной улыбкой и проницательным взглядом. Казалось, он располагал большими деньгами, старался не отставать от моды и закатывал пышные вечеринки в своей прекрасной квартире. Женщины были к нему неравнодушны и всегда окружали его вниманием. Он открыто проводил время с одной светской дамой швейцарского происхождения, фрау фон Фалькенгейм. Сосновского и его даму часто видели вместе на скачках, в театре и в ночных клубах.

Однажды летом 1934 года в одном будапештском отеле Сосновский обратил внимание на маленькую венгерскую танцовщицу Риту Паси и пригласил ее на обед. Они быстро увлеклись друг другом. Через несколько дней он покинул Венгрию. Рита уехала с ним, чтобы танцевать для него в Берлине. Но вскоре Сосновский объяснил Рите Паси, что ее настоящей работой будет шпионаж.

Фрау фон Фалькенгейм взялась за шпионскую работу, даже не подумав о том, к чему это может привести. «У меня есть подруга в военном министерстве. Я попытаюсь узнать кое-что от нее», — сказала она. Фрау фон Фалькенгейм пригласила свою подругу фрау фон Нацмер на озеро Ванзее. Расположившись на пляже, они принялись болтать. «Вы работаете у полковника Гудериана в шестом отделе инспекции?» — спросила фрау фон Фалькенгейм, как будто, между прочим. Во время второй поездки на озеро фрау фон Фалькенгейм объяснила своей подруге: «Вы знаете о том, что работаете на русских? Мои друзья из числа консерваторов сильно обеспокоены этим делом. Ведь я вхожу в патриотическую группу Германии».

Постепенно ей удалось узнать, чем занимался 6-й отдел, и получить подробный план помещений отдела. Она убедила фрау фон Нацмер приносить материалы из 6-го отдела инспекции, нужные якобы для одной патриотической группы, которая вела борьбу с большевиками. Фрау фон Фалькенгейм платила за документы, но, водя свою «приятельницу» только в дорогие магазины, втянула ее в такие долги, что фрау фон Нацмер вскоре оказалась в полной зависимости от своей подруги.

Затем последовала сильная встряска. Бенита фон Фалькенгейм сказала «приятельнице», что на самом деле они обе работают на офицера польской разведки. Если фрау фон Нацмер не хочет работать, она должна найти в военном министерстве других, более смелых девушек, которые бы заменили ее на этом опасном поприще. Фрау фон Нацмер ничего не оставалось, как втянуть в дело фрейлейн фон Иена и еще трех девушек, которые нуждались в деньгах. Сосновский также не терял времени понапрасну. Он привлек к работе запутавшегося в долгах полковника Биденфура и лейтенанта Ротлофа, которые работали в военном министерстве. За один год Сосновский получил 150 секретных документов, ключи от сейфа полковника Гудериана и набросок плана нападения немцев на Польшу.

Именно в это время ревнивая Рита Паси обратилась к своему антрепренеру с жалобой, что ей предложили шпионить против Германии. Антрепренер пришел к нам и попросил дать заверения в том, что Риту простят.

— Хорошо, мы прощаем вас, — сказали мы Рите, — но теперь вы должны работать на нас. Узнайте фамилии тех, кто действует с Сосновский.

Однажды Рита Паси позвонила и спросила: «Значат ли для вас что-нибудь фамилии фрау фон Нацмер и фрейлейн фон Иена?» Меня охватила дрожь, когда я услышал фамилии этих женщин, которые работали в военном министерстве секретарями и ведали секретным делопроизводством.

Вскоре после этого Сосновский давал бал для высшего общества Берлина в зале Баха. Я послал туда свою жену, чтобы она посмотрела, кто там будет, и одновременно договорился с полицией в ту же ночь произвести налет на квартиру Сосновского. Я знал, что после бала у него будет ужин в честь Риты Паси. На балу Сосновский осыпал комплиментами мою жену Елену, с которой прежде никогда не встречался. Она сказала, что работает в военном министерстве.

— Я надеюсь встретиться с вами опять, — заметил Сосновский.

— Может быть, сегодня вечером, — ответила она улыбаясь».

Рассказывая мне этот случай, Рихард Протце вспомнил, как он сидел тогда в здании абвера и думал: «Мы должны схватить всю эту банду сегодня же вечером или никогда!»

Наконец позвонила Рита Паси: «Сосновский чем-то обеспокоен... Он укладывает чемоданы».

Гестаповцы, которых привел Рихард Протце, постучали в дверь квартиры Сосновского как раз в тот момент, когда ужин начинался. Сосновский сам открыл дверь, и гестаповцы, согнав в угол истерично кричавших женщин и мужчин с побелевшими от испуга лицами, принялись обыскивать квартиру.

— Вы шпион! — закричал гестаповец Сосновскому.

— Нет, ничего подобного, — ответил тот спокойно.

— Тогда вы секретный агент!

— Вы ошибаетесь, — улыбаясь произнес Сосновский.

— Я знаю, кто вы такой, — проговорил Протце дрожащим от волнения голосом. — Вы офицер польской разведки!

Когда спустя несколько месяцев это обвинение было повторено на суде, Сосновский поднялся, щелкнул каблуками и стал по стойке «смирно». Воцарилась мертвая тишина.

— Да, вы правы — я польский офицер разведки.

Зал суда был переполнен высокопоставленными членами нацистской партии. Сюда были направлены также молодые немецкие офицеры разведки, как на урок разведывательной работы. Фрау Фалькенгейм и фрау фон Нацмер приговорили к смертной казни, фрейлейн фон Иена — к пожизненному заключению. Гитлер помешал попытке Бениты фон Фалькенгейм выйти в тюрьме замуж за капитана Сосновского — этой хитрой уловкой она надеялась спасти свою жизнь, получив таким образом польское гражданство.

Когда ее в последний раз выводили из тюремной камеры, она закричала: «Я с радостью умираю за свое новое отечество!» Сосновский, глубоко взволнованный этими словами, поцеловал ей руку. Обеих женщин казнили в феврале 1935 года. Пришедший в ярость полковник Гудериан требовал разрыва всех отношений с поляками. Правительственные круги были обеспокоены тем, что этот громкий скандал может отразиться на «немецко-польской дружбе».

Рихарду Протце понадобилась добрая половина дня, чтобы рассказать мне о деле Сосновского. Его рассказ не походил на те скупые отчеты, которые были известны. Я излагаю здесь это дело довольно подробно, потому что о нем мало кто знал. Польский посол в Берлине Юзеф Липский отчетливо помнит, как сенсационное дело капитана Сосновского дало ему возможность познакомиться с Канарисом.

«Примерно в это время ко мне пришел пожилой, седовласый немецкий адмирал, — рассказывал мне Липский. — Меня поразили благожелательное отношение и мягкие манеры Канариса. Он говорил так, будто хотел своей откровенностью вызвать у меня к себе симпатию. Я никогда бы не подумал, что это был сам начальник немецкой военной разведки. Сосновский все еще находился в тюрьме. Канарис нашел самый разумный для нас обоих выход из создавшегося положения. Он предложил обменять немецкую шпионку, арестованную в Варшаве, на капитана Юрека Сосновского. Польское правительство согласилось с этим предложением, и обмен вскоре состоялся.

Впоследствии я неоднократно приглашал адмирала Канариса в посольство, и он один или-два раза вместе с женой приходил на званые обеды. Но я все еще не знал, кем был этот человек».

Что случилось со 150 документами, похищенными Сосновским, и с планом нападения на Польшу? Польский генеральный штаб, как и во многих других случаях первоклассного шпионажа, получая информацию, отказывался ей верить. Сосновский по возвращении в Польшу содержался в крепости, в то время как польская разведывательная служба пыталась установить, являются ли настоящими его документы или ничего не стоящие материалы Гриф-Чайковского или же и те и другие были фальшивыми и дезинформационными. Поляки пришли к ошибочным выводам.

«Мы предполагали, что Сосновский передавал дезинформацию, сфабрикованную самими немцами», — говорил мне Липский.

Когда в сентябре 1939 года немецкий вермахт напал на Польшу, генералу Лахузену, начальнику 2-го отдела абвера, было приказано найти Сосновского.

Но когда немцы взяли Варшаву, оказалось, что Сосновского там уже не было, и найти его не удалось.

Гриф-Чайковского, человека лишенного воображения, поляки повесили за предательство. И, собственно говоря, Польша не извлекла никакой пользы из самоотверженной работы Сосновского. Что касается Риты Паси, то последний раз я слышал о ней в 1950 году, когда она опять появилась в Западной Германии как танцовщица одного цыганского ансамбля.

 

Глава 3

ВОЙНА В ИСПАНИИ

Когда в Испании в июле 1936 года разразилась гражданская война, за пределами этой страны лишь немногие знали, что там происходит. Очень скоро в Лондоне и Париже начали поговаривать, что Германия являлась подстрекателем мятежа генерала Франко. Однако теперь, после опубликования архивов германского министерства иностранных дел, стало ясно, что для всех государств, а также для Германии это событие было неожиданностью. Гитлеру вовремя дали правильный совет и он за несколько дней принял необходимое решение. Между тем из других источников известно что Канарис убедил Гитлера и Геринга оказать помощь генералу Франко и сам находился при диктаторе всю войну в качестве личного эмиссара Гитлера.

Искрой, из-за которой 16 июля 1936 года вся Испания оказалась в огне, явилось убийство испанского политического деятеля — консерватора Кальво Сотело. Полиция Испанской республики вызвала его в Мадрид, а на следующее утро Сотело нашли мертвым. Это послужило сигналом для начала гражданской войны, продолжавшейся до весны 1939 года, когда пал Мадрид. Миллионы испанцев погибли на полях сражений. Кроме технического персонала, добровольцев и различных иностранных формирований в испанской войне участвовали летчики четырех иностранных государств — Германии, Италии, Франции и России. Во время войны Канарис вел активную деятельность в Испании, иногда под вымышленным именем Гуиллермо.

О деятельности адмирала в Испании рассказывали позднее генерал-лейтенант Бамлер, один из начальников отдела абвера, и полковник Ремер, бывший немецкий военный атташе в Танжере. Ремер утверждал, что именно Канарис добился для Франко поддержки у Геринга, а также помог привлечь Италию на сторону испанских фалангистов.

Официальные документы также показывают, что Гитлер и Геринг быстро пришли на помощь Франко, не потребовав каких-либо политических уступок от Испании в качестве платы за оказываемую помощь.

После оккупации Рейнской области немецкий генеральный штаб действовал очень осторожно. Министерство иностранных дел Германии не проявляло особого желания к тому, чтобы немцы где-нибудь воевали, а политический отдел этого министерства советовал не давать оружия мятежникам. Германия оказалась совершенно неподготовленной к войне: ее западные границы не были укреплены и оставались таковыми вплоть до конца 1939 года, немецкая армия была в два раза меньше французской. Адмирал Редер, а также ряд генералов были против вмешательства в военные действия в Испании. И никто так настойчиво не твердил о необходимости и целесообразности быстрой и активной помощи Франко, как Канарис.

Когда генерал-лейтенант Бамлер, в то время майор и начальник 3-го отдела абвера, в конце второй мировой войны был взят русскими в плен, он рассказал о деятельности Канариса в июле и августе 1936 года.

«Испания интересовала меня, — говорил Бамлер, — потому, что ранее я занимался испанскими делами в 3-м отделе генерального штаба. Канарис говорил мне, что он располагал большим количеством надежных агентов в Испании, Испанском Марокко и Рио-де-Оро. (Он упомянул при этом, что поддерживал с ними связь лично и даже его самые ближайшие помощники не были информированы об этой шпионской сети.)

В 1916 году разведывательная служба немецкого военно-морского флота послала Канариса в Испанию с особо важным заданием. Там с помощью проживающих в Испании немцев и своих испанских друзей он успешно создал базу для снабжения немецких подводных лодок, а также разветвленную систему наблюдения за передвижением английских и французских судов на Средиземном море, особенно в районе Гибралтара. Из Испанского Марокко и Рио-де-Оро адмирал Канарис руководил восстанием арабских племен против французов и англичан. С того времени (об этом говорил сам Канарис) началось его тайное сотрудничество с Франко, который служил тогда в чине майора в испанской армии в Марокко.

После свержения правительства Примо де Ривера к власти пришли республиканские партии. Франко, ставший к этому времени начальником испанского генерального штаба, был сослан на далекие Канарские острова. Другой друг Канариса — генерал Мартинес Анидо, министр внутренних дел в правительстве Примо де Ривера, покинул Испанию. Между тем адмирал восстановил свою шпионскую сеть в Испании и часто ездил туда, поддерживая постоянную связь с Франко».

Как только началась гражданская война, два агента мятежников прибыли в Берлин для встречи с Канарисом. Затем Франко через своего представителя информировал адмирала о своем благополучном перелете с Канарских островов в Марокко. Этот представитель сообщил также, что Франко нуждается в военной помощи и транспортных самолетах для переброски войск с целью ликвидации в Испании власти республиканцев.

«Я был свидетелем, — заявил Бамлер, — как Канарис отложил в сторону все другие дела и, не жалея ни времени, ни сил, стремился заинтересовать руководителей Германии и Италии планами Франко. Адмирал всюду объяснял, что Франко пока еще не известен как политический деятель, но заслуживает полного доверия и поддержки как верный человек, с которым ему довелось работать многие годы».

Канарис сумел привлечь на свою сторону Геринга. Совещания, посвященные делам в Испании, происходили в доме Геринга или в кабинете премьер-министра Пруссии (этот пост являлся одним из многочисленных постов, занимаемых Герингом). Канарис просил выделить несколько транспортных самолетов типа «юнкерс» для переброски марокканских войск и испанского иностранного легиона через Гибралтарский пролив в Испании) Но Геринг медлил со своим решением, и Канарис отправился прямо к Гитлеру.

Уместно сказать кое-что об отношениях между Канарисом и Гитлером. Когда генерала Иодля на заседании Нюрнбергского трибунала спросили, передавал ли он доклады Канариса Гитлеру, если в них излагались неприятные новости, он ответил, что начальник абвера в любое время имел прямой доступ к фюреру. Это было именно так. Правда, в более поздние годы Канарис не имел возможности непосредственно докладывать Гитлеру. Но это случилось потому, что между ними установилась атмосфера отчужденности. В 1936 году Гитлер еще не нарушал своих соглашений с генеральным штабом: не вмешивался в военные дела, не вооружал отряды СС, не принял еще лжесвидетельских показаний, сфабрикованных Гейдрихом, против главнокомандующего сухопутными войсками генерала барона фон Фрича.

Канарис, как и Гитлер, питал интуитивную ненависть к большевизму. В своих политических взглядах они симпатизировали англичанам. Оба они обладали большой силой воздействия на людей. Но в то время, как Гитлер действовал гипнотически своими истерическими речами на массы людей, Канарис своей мягкостью и лестью умел воздействовать на небольшие аудитории. Часто во время военных совещаний адмирал своим вкрадчивым голосом привлекал внимание Гитлера и успокаивал его.

«Человек примет вашу точку зрения, если вы не будете раздражать его. Только тогда он может оказаться благоразумным», — утверждал Канарис.

В документе имперской канцелярии от 5 июля 1939 года говорится о том, как было принято решение о вмешательстве в гражданскую войну в Испании. Там же сказано, что предлагается наградить двух немцев, проживающих за границей, за отличную службу во время гражданской войны в Испании. В преамбуле этого документа написано:

«В то время (конец июля 1936 года) герр Лангенгайм и герр Бернгардт, члены иностранного отдела партии, прибыли в Берлин из Испании, имея при себе письмо к фюреру от генерала Франко... Первая беседа с Гитлером, во время которой и было вручено письмо, состоялась в Байрёйте. Фюрер вызвал фельдмаршала Геринга, военного министра фельдмаршала Бломберга и адмирала Канариса. Этой же ночью и было принято принципиальное решение об оказании помощи Франко, а второстепенные детали были выработаны в течение следующего дня».

В заявлении полковника Ремера также подчеркивается, что именно Канарис оказал решающее влияние на немецкое и итальянское правительства в отношении Испании. Хотя в документах, опубликованных в книге «Германия и гражданская война в Испании», об этом и не говорится, но данное обстоятельство можно, пожалуй, объяснить тем, что в книгу не вошла переписка имперской канцелярии и военного министерства.

По словам Бамлера, фюрер потребовал от Канариса подробных данных о Франко. Адмирал добился военной помощи для мятежников, а для себя лично — специальных полномочий по проведению ряда мероприятий, касающихся войны в Испании. Потом он улетел в Италию для встречи со своим итальянским коллегой генералом Роатта, чтобы убедить его в том, что и Муссолини должен оказать помощь Франко. Канули в прошлое дни, когда Роатта с беспокойством поглядывал на север, за Бреннерский перевал, и просил у австрийского начальника военной разведки генерала Лахузена сведений о немецких танковых дивизиях. Спор об Абиссинии сделал Германию и Италию союзниками.

После того как Муссолини принял Канариса, адмирал вернулся в Берлин руководить проведением дальнейших операций. Он помог организовать испанскую и немецкую закупочные комиссии. Во главе немецкой, замаскированной под коммерческую фирму, встал Бернгардт. Эта «фирма» закупала оружие в Германии, Чехословакии и других странах для мятежников.

«Канарис отправлял оружие не только Франко, но и снабжал им испанское республиканское правительство».

Эти слова принадлежат начальнику 3-го отдела абвера Рихарду Протце, с которым я беседовал об участии Германии в гражданской войне в Испании.

«Вы этого не найдете в документах, — сказал он. — Вот как это было. Геринг ведал поставками немецкого оружия и распоряжался иностранной валютой, предназначенной для ведения гражданской войны в Испании. Как-то на одном из совещаний было предложено, чтобы Германия попыталась продавать никуда не годное оружие испанским республиканцам с целью ослабления их боеспособности. Герингу понравилась идея, и он спросил, кто бы мог взяться за это дело.

«Я могу, — сказал Канарис, — у меня есть для этого подходящий человек». Одним из торговцев немецким оружием был Иозеф Велтьен. Канарис приказал ему скупить все устаревшее оружие времен первой мировой войны, которое он, Канарис, после Версальского договора помог продать за границу. В Чехословакии, в балканских странах и других государствах были закуплены старые винтовки, карабины, боеприпасы и гранаты. Затем все это привезли в Германию. Эсэсовские оружейники отпиливали ударники, портили патроны, уменьшали пороховые заряды в гранатах или же вставляли в них взрыватели мгновенного действия. После этого непригодное оружие направлялось в Польшу, Финляндию, Чехословакию, Голландию и перепродавалось за золото испанскому республиканскому правительству. Сам Велтьен имел три судна, которые он использовал для перевозки оружия в Испанию.

Много раз Канарис на немецких транспортных самолетах без опознавательных знаков летал в Испанию и обратно высоко над территорией Франции, сидя между ящиками и контейнерами с горючим. Вместе с генералом Фаупелем, главой военной миссии в Бургосе, он создал штаб связи с франкистской армией. Этот штаб должен был руководить и немецким авиационным корпусом «Кондор», в состав которого входили также зенитные батареи и подразделения наблюдения и оповещения. Корпус был хорошо подготовлен для проведения воздушных налетов и борьбы с истребителями и бомбардировщиками противника.

Я вспоминаю свою встречу с баварским бароном Сигизмундом фон Гравенройтом, воевавшим в Испании и награжденным Гитлером крестом за успехи в воздушных боях. Он очень неохотно говорил об этом, так как дал подписку о неразглашении тайны, имевшей отношение к боевым действиям в Испании. Гравенройт сказал, что немецкая авиация приобрела в Испании хороший боевой опыт.

Туда через франко-испанскую границу и через испанские средиземноморские порты направлялись оружие и добровольцы. В начале войны телеграммы из Испании поступали к Канарису через каналы министерства иностранных дел. Однако вскоре все руководство вооруженной интервенцией было передано немецкому верховному командованию, которое возложило ответственность за нее на абвер. Свою корреспонденцию теперь Канарис направлял зашифрованной абверовским кодом непосредственно в свое ведомство в Берлине. В течение трех лет адмирал Канарис играл ведущую роль в испанских делах. Однако он одновременно не прекращал работы по расширению абвера и защите его от усиливавшихся нападок со стороны СС. Ему удалось сохранить атмосферу большой секретности вокруг немецкого авиационного корпуса «Кондор». Даже франкистские офицеры не имели доступа к планированию его боевых действий. В то же время полковник барон фон Швеппенбург, военный атташе в Лондоне и немецкий представитель в международной комиссии по невмешательству, в донесениях в Берлин указывал, что англичане, от которых многое зависело, вели, по всей вероятности, выжидательную игру.

«Если вы и Франция закроете сухопутные границы Испании и организуете сильную блокаду на море, — говорили представители бургосского правительства англичанам, — гражданская война закончится через несколько месяцев». Но Англия не была уверена в том, что быстрая победа Франко при поддержке немцев даст ей какое-либо преимущество.

Английская лейбористская партия симпатизировала мадридским и барселонским республиканцам. Мистер Клемент Эттли, лидер оппозиции, прямо заявил Чемберлену, что если мятежникам будет оказана какая-либо поддержка, то профсоюзы транспортных рабочих объявят забастовку; а это затормозит перевооружение самой Англии.

Сильное милитаристское правительство Испании могло заключить военный союз со странами оси. Полковник фон Швеппенбург сообщал в Берлин о содержании своих разговоров с английскими военными деятелями, утверждавшими, будто Англию больше всего устраивает слабая Испания. Такие заявления можно было услышать в Лондоне в 1937 году, и в связи с этим многие высокопоставленные англичане выражали свое беспокойство.

Адмирал Канарис мог считать отношение Англии к гражданской войне в Испании «дальновидным коварством». Он никогда полностью не понимал, до какой степени Великобританию раздирали внутренние социально-политические противоречия и почему английское правительство все время было вынуждено считаться с мнением международного социализма. В Германии адмиралу пришлось немало потрудиться, чтобы привести консервативные взгляды в немецкой армии относительно войны в Испании к единому мнению.

Генерал фон Фрич, главнокомандующий сухопутными войсками, и генерал Людвиг Бек, начальник немецкого генерального штаба, неохотно поддерживали эту испанскую авантюру. Нужно было направлять войска и оружие на театр военных действий, где отсутствовали надлежащие коммуникационные линии. Кроме всего прочего, Германия могла оказаться перед лицом превосходящей морской мощи в условиях враждебного отношения международной общественности, в обстановке, которая могла привести к мировой войне. Несмотря на это, Канарис настоял на своем. Но его фамилия даже не упоминалась в связи с испанскими событиями, хотя он непосредственно руководил переброской немцев в Испанию по воздуху и морем. Весь личный состав немецких вооруженных сил, отобранный для посылки в Испанию, должен был соблюдать строгую конспирацию. Известен случай, когда несколько офицеров, сообщивших семьям, куда их направляют, были обвинены в измене и приговорены к смертной казни.

Испанская война продолжалась до мая 1939 года, т. е. она закончилась всего за три месяца до начала второй мировой войны.

Когда 28 марта 1939 года пал Мадрид, Канарис мысленно представил себе тридцать два месяца напряженной работы, связанной с гражданской войной в Испании. За это время он получил несколько сообщений о неудачных боевых действиях в июле 1936 года. Генерал Мола, командовавший франкистскими войсками на северном фронте, просил ускорить доставку оружия, и Гитлер в октябре 1936 года послал Канариса в Испанию, чтобы заставить Франко более энергично вести войну. Вместе с ним Канарис объезжал фронты. В апреле 1938 года Франко потребовал, чтобы немецкий авиационный корпус был отозван. В апреле 1939 года Канарис снова встретился с Франко с целью убедить его официально объявить о присоединении Испании к антикоминтерновскому пакту.

Абсхаген пишет, что Канарис всегда смотрел на свои поездки в Испанию как на увеселительные прогулки. На автомобиле он разъезжал по ухабистым испанским дорогам, обедал в маленьких придорожных гостиницах, беседовал со своими закадычными друзьями об испанской армаде, наслаждался прекрасными творениями Гойи, Сурбарана и Мурильо. Он всегда был веселым, много шутил и, проезжая мимо стада овец у обочины дороги, отдавал ему честь. «Кто его знает, — сказал он однажды, весело подмигнув своему адъютанту, когда их машина миновала стадо овец, — может быть, среди них находится один из наших государственных деятелей». Я не думаю, чтобы английская секретная служба не знала, что в Испании то появлялся, то исчезал очень деятельный немец, занимавший важный пост. В то время еще не было точно известно, что оказываемая Германией помощь Франко стоила пять миллиардов марок. Гитлер в письме к Чиано в 1940 году писал, что эту сумму следует рассматривать как подарок Испании и что между ним и Франко тайного военного союза не существовало. Однако после окончания гражданской войны, когда Германии удалось убедить Франко присоединиться к антикоминтерновскому пакту, ее влияние в Испании сильно возросло, однако властолюбивый характер Франко иногда давал о себе знать.

Когда в Испании был принят закон, ограничивающий иностранный контроль на испанских шахтах и рудниках, немецкий посол выразил протест. Однако граф Хордана ответил ему, что в Испании не принято консультироваться с иностранными»государствами перед принятием того или иного закона. Следует заметить, что во время мюнхенского кризиса 2 сентября 1938 года Франко заявил, что Испания останется нейтральной, если возникнет международный конфликт при захвате Чехословакии.

Таково начало так называемой политики неподчинения, в которой Канарис играл важную роль. В 1936 году он был для англичан опасным противником, воодушевлявшим Гитлера на безумные авантюры.

 

Глава 4

АННЕКСИЯ АВСТРИИ

Однажды на небольшом совещании, состоявшемся 5 ноября 1937 года, Гитлер небрежно заметил, что рано или поздно он намеревается начать войну. При этом он подчеркнул, что, по-видимому, после 1943 года Германия уже не будет иметь превосходства в вооружении. Об этом совещании нам стало известно из дневника начальника генерального штаба генерала Бека.

Лорд Галифакс, председатель тайного совета, находился в это время в Берлине, а затем в Берхтесгадене. Предлогом для его визита послужила охота, организованная Герингом, однако в действительности Галифакс должен был продолжить переговоры с Гитлером, начатые ранее, в 1936 году, сэром Джоном Саймоном и мистером Иденом. Возможно ли взаимопонимание между Англией и Германией? Гитлер заверил лорда Галифакса в намерении Германии осуществить пересмотр своих границ мирным путем. Он и Геринг заявляли, что Австрия и Германия могут быть объединены без войны. Галифакс понял их так, что в данном случае для западных союзников будет трудно вмешаться. Чиновник американского государственного департамента Уильям Буллит, прибывший в Берлин в ноябре 1937 года в ранге посла, встречался с Герингом. В своем меморандуме государственному секретарю он писал:

«Я спросил Геринга, имеет ли он в виду решение Германии аннексировать Австрию. Он ответил, что это является целью германского правительства. Германия не проводит этой аннексии, только лишь вследствие определенных политических обстоятельств, главным образом из-за отношений с Италией. Союз Австрии, Венгрии и Чехословакии будет абсолютно неприемлемым для Германии — такое соглашение послужит немедленным предлогом для войны». Было ясно, что нацисты боялись больше всего восстановления габсбургской монархии.

Абсхаген замечает, что зимой 1937/38 года адмирал Канарис лучше других понимал, какие ужасные конфликты произойдут в Европе, если Гитлер будет упорствовать в своей политике войны. Начальник 1-го отдела абвера полковник Пикенброк доставлял Канарису сведения о перевооружении союзников: оно осуществлялось медленно, но на базе значительно больших ресурсов, чем те, которыми располагала Германия.

В то время как Риббентроп успокаивал себя мыслью, что английские фашисты под руководством Освальда Мосли скоро совершат переворот в Англии, Канарис как-то в разговоре с одним англичанином в Берлине спросил, чего можно ожидать от английских фашистов.

«Мы относимся к ним, как к клоунам цирка», — ответил англичанин.

Адмирал, немного подумав, согласился с его точкой зрения.

Начальник генерального штаба генерал Людвиг Бек с тревогой думал об оккупации Австрии. Он знал, что Гитлер на этом не остановится; аннексия Австрии означала: подготовку к захвату Балкан; нанесение удара в юго-восточном направлении; ассимиляцию с неарийскими расами; господство над чехами, венграми, румынами, болгарами; столкновение с Турцией.

Канарис был полностью согласен со своими высшими военными начальниками — политика аннексии и продвижения на юго-восток не соответствовала их идеям безопасности. Он не надеялся, что нападение на Австрию можно предотвратить. Однако стал, действуя с максимальной осторожностью, собирать вокруг себя таких людей, которые могли бы помешать Гитлеру осуществить другие авантюристские замыслы. Именно в это время я впервые мельком ознакомился с его сепаратистской дипломатией и впервые услышал фамилию адмирала, произносимую шепотом.

Полковник Ганс Остер, заместитель Канариса и начальник центрального отдела абвера, обладал более решительным характером. Кавалерийский офицер старой закалки, с презрением относившийся к фашистским главарям, Остер придерживался того мнения, что нужно ковать железо, пока оно горячо. Но адмирал был довольно нерешительным человеком. И только постепенно его начальники отделов Пикенброк, Гроскурт и, пожалуй, Бамлер (а позже также фон Бентивеньи и Лахузен) пришли к выводу, что за высказываемой адмиралом иногда вскользь критикой в адрес руководителей третьей империи скрывался большой смысл.

Когда 4 февраля 1938 года Гитлер стал военным министром, он создал верховное командование вооруженных сил (ОКВ), подчинявшееся непосредственно ему. Начальником штаба ОКВ был назначен генерал Вильгельм Кейтель, который, таким образом, стал прямым начальником адмирала Канариса. Начальник абвера должен был теперь подчиняться флегматичному и тупоумному солдату, совершенно не разбиравшемуся в международной обстановке. ОКВ занималось оценкой сведений, получаемых разведкой, планированием и проведением операций, а также стратегическими вопросами. Теперь на генеральный штаб были возложены, только функции по организации, боевой подготовке и строительству армии. С этого времени Канарис стал посылать свои доклады в ОКВ.

В то время от абвера требовалась подготовка планов по запугиванию Австрии. В дневнике заместителя начальника штаба ОКВ генерала Иодля подробно показан этот этап разведывательной игры. Иодль заявил в Нюрнберге, что он всесторонне информировал адмирала о немецких военных планах и дислокации войск в феврале 1938 года с тем, чтобы Канарис смог разработать план дезинформационных мероприятий для операции «Отто». (Так назывался план захвата Австрии.)

Немецкое правительство понимало, что если германские войска будут отмобилизованы и подтянуты к австрийской границе, то это произведет отрицательный эффект как на моральное состояние армии, так и на мировое общественное мнение. Гитлер решил схитрить. Иодль в своем дневнике 13 февраля 1938 года сделал следующую запись:

«Вечером 11 и днем 12 февраля. Генерал Кейтель с генералом Рейхенау и генералом авиации Шперле находятся в Оберзальцберге, На Шушнига и Шмидта [26] оказывается сильное политическое и военное давление. В 23.00 Шушниг подписывает протокол.

13 февраля. После полудня генерал Кейтель попросил Канариса и меня прийти к нему. Он сообщил нам, что фюрер отдал приказ о продолжении военного давления путем проведения дезинформационных военных мероприятий, вплоть до 15 февраля.

Предложения по проведению этих мероприятий были разработаны и доложены фюреру для утверждения.

14 февраля. В 2.40 получено согласие Гитлера. Канарис отправился в мюнхенское отделение абвера, где начал принимать необходимые меры. Эффект от них был быстрым и сильным. В Австрии создалось впечатление, будто Германия проводит серьезные военные приготовления».

Документ, представленный генералом Кейтелем, принимавшим непосредственное участие в разработке плана этих дезинформационных мероприятий, предназначался для государственных деятелей Австрии. В нем все было ложно: и расписанные по пунктам действия, и сведения о передвижении немецких войск.

Гитлер одобрил предложения Канариса:

1. Не проводить никаких реальных приготовлений в армии или в ВВС. Не производить передислокации и передвижений войск.

2. Распространить ложные, но вполне правдоподобные слухи, которые могли бы создать впечатление о военных приготовлениях против Австрии: через шпионскую сеть, немецких таможенных чиновников на границе, туристов.

3. Предметами таких слухов могут быть:

а) прекращение отпусков в районе расположения 7-го армейского корпуса;

б) сосредоточение подвижного состава в Мюнхене, Аугсбурге и Регенсбурге;

в) отзыв в Берлин для консультации генерал-майора Муфа, германского военного атташе в Вене (это мероприятие было осуществлено);

г) усиление пограничной полиции на австрийской границе;

д) передвижения альпийских стрелков в районах Фрейлассина, Рейхенхолла и Берхтесгадена.

И генерал Лахузен, и Абсхаген убеждали меня, будто австрийское правительство не было введено в заблуждение и поэтому не испугалось слухов, распускаемых мюнхенским отделением абвера. Тем не менее федеральный канцлер Австрии Миклас ратифицировал берхтесгаденский протокол, и, таким образом, австрийская национал-социалистская партия опять стала легальной. Члены этой партии могли теперь свободно носить свою форму и маршировать по улицам.

Канарис — что было типичным для его беспокойного характера — не мог доверить осуществление плана дезинформационных мероприятий начальнику отдела полковнику Гроскурту. Он сам вылетел в Мюнхен, чтобы лично объяснить план своему представителю в Баварии, графу Маронья-Редвицу.

Вскоре австрийцы узнали, что немцы вырвали у них уступки обманным путем. Но если бы Австрия попыталась вновь ввести в действие законы против нацистских бунтовщиков, это могло бы вызвать кровавые столкновения.

Шушниг, которому Гитлер запретил заключать таможенный союз с Чехословакией и восстанавливать монархию, внезапно 9 марта объявил о проведении в Австрии плебисцита по вопросу о независимости.

«Абсолютное большинство населения Австрии во время плебисцита выскажется в пользу монархистов, — писал Иодль в своем дневнике. — Однако фюрер полон решимости не допустить этого».

Гитлер отдал приказ о нападении на Австрию в день проведения плебисцита. Он сообщил об этом решении Муссолини и приказал Риббентропу оставаться в Лондоне, где тот спокойно сидел в кресле в доме № 10 по Даунинг-стрит. Накануне дня вторжения Риббентроп говорил своим английским хозяевам, что ничего не случится.

10 марта генерал Кейтель сообщил адмиралу Канарису о принятом решении. Теперь работа по проведению дезинформационных мероприятий теряла всякий смысл. Немецкие войска были действительно сосредоточены в исходных районах, подвижной состав стоял наготове, охрана границ усилена. Но теперь австрийское правительство не верило донесениям своей разведки.

Шушниг думал, что немцы все еще продолжают свою дезинформационную игру. Исходя из этого, австрийское правительство не принимало никаких практических мер по обороне страны.

Канарис прибыл в Вену вскоре после того, как в город вступили первые немецкие танки. Он хотел посмотреть, какие ценные для разведки материалы удалось захватить его людям. Необходимо было в первую очередь изъять архивы австрийской разведывательной службы. Адмирал направил в Вену специально созданный им отряд под названием «Отряд ZZ», который должен был отбирать все документы, касающиеся его лично, прежде чем они станут достоянием австрийских нацистов или же немецких эсэсовцев. Одним из разведывательных «трофеев» оказался полковник Эрвин Лахузен, начальник австрийской военной разведки.

Адмирал, человек небольшого роста, стоял перед высоким Лахузеном, отвечавшим на его вопросы. Канарис, насупившись, спросил Лахузена: «Почему вы не стреляли? Во всем виноваты вы — австрийцы».

Лахузен много лет служил в имперской армии старой Австро-Венгрии, и повиновение вошло у него в привычку.

Два человека из Германии занимались вербовкой австрийцев к себе на службу: Гиммлер отбирал австрийских нацистов, а Канарис осторожно выискивал разведчиков. И Лахузен служил адмиралу верой и правдой. Когда они впервые заговорили о том, кого из офицеров австрийской разведки можно взять в абвер, адмирал, устремив внимательный взгляд на Лахузена, мягко сказал: «Подберите настоящих австрийцев. Мне не нужны нацисты».

Канарис приказал Лахузену собрать подробные сведения о чехословацких пограничных укреплениях и дислокации войск, и тот с присущим ему усердием приступил к выполнению этого задания.

«Я вполне понимаю, что вас интересует мое поведение, — сказал Лахузен много лет спустя, во время нашей встречи. — Я пошел на это потому, что я старый офицер австро-венгерской императорской армии. Я всегда относился к чехам как к нарушителям порядка».

Это, было как раз то время, когда Канариса одолевали дурные предчувствия и сомнения. Адмирал стоял тогда за объединение Германии с Австрией, но не на основе вторжения и национал-социалистского господства. Он надеялся, что австрийцы серьезно отнесутся к его плану дезинформационных мероприятий и объявят мобилизацию. Однако австрийцы разгадали существо этого плана в феврале, а в марте ошибочно посчитали происходившую в действительности мобилизацию немецкой армии также за обман. Поэтому воспоминания Лахузена о том периоде представляют для нас интерес.

После ликвидации австрийской военной разведки Канарис возвратился в Берлин.

 

Глава 5

ЗАГОВОРЫ НАЧИНАЮТСЯ

Гитлер и его партия стали в Германии главной силой.

Канарису ничего не оставалось, как выискивать новые средства для обуздания Гитлера, не раскрывая себя при этом слишком явно. Его служба шла своим чередом. В рабочее время он и его заместитель Ганс Остер встречались с узким кругом людей. Некоторые из них присоединились к адмиралу в начале войны. В то время начальник абвера вел подробный дневник событий. Он писал его от руки, затем диктовал своей секретарше, печатавшей его в двух экземплярах. Один из них он оставлял у себя, другой хранил в служебном сейфе.

Национал-социалистская система не поощряла и даже запрещала свободный обмен информацией между правительственными чиновниками, но существовала строго организованная связь между определенными государственными организациями. Так, например, служба безопасности поддерживала постоянный контакт с абвером, а отдел внешних сношений абвера — с министерством иностранных дел. Помимо этого, барон фон Вейсцеккер, постоянный заместитель министра иностранных дел, тайно информировал Канариса о международных событиях и делах своего министерства. Адмирал получал также сведения и о том, что происходит в имперской канцелярии. Полковник Шмундт, старший адъютант Гитлера, после отставки полковника Госсбаха поддерживал тесный контакт с Канарисом. Обходительный, осторожный, исполнительный солдат, он сообщал адмиралу о посетителях, совещаниях и интригах, правда, не всегда, может быть быстро. Я помню разговоры в 1938 году, касавшиеся интимных отношений высокопоставленных лиц из имперской канцелярии, о которых стало известно абверу через Шмундта. Канарис получал также сведения о деятельности гестапо через старшего группенфюрера СС Артура Небе, переведенного из уголовной полиции в тайную.

Кроме того, нашлись люди, не занимавшие официальных постов, но по своему общественному положению и связям имевшие возможность собирать и распространять различную информацию. Это были нелегальные политические деятели, так как открытая оппозиция была невозможна. Самым выдающимся из них был Карл Герделер, в прошлом мэр Лейпцига, которого канцлер Брюнинг, уходя в отставку, рекомендовал президенту Гинденбургу в качестве своего преемника. Герделер слыл влиятельным человеком, уважаемым в Америке. Но о нем, как и о многих других известных людях тридцатых годов, теперь забыли.

Другим соучастником Канариса был юрист граф Гельмут фон Мольтке, человек выдающихся способностей, обладающий большой силой воли и принципиальностью. Доктор Иозеф Мюллер, замечательный баварский юрист, также стал сторонником Канариса. Он пользовался доверием папы римского и выполнял его различные поручения в Германии. Юрист Николас фон Галем поддерживал связь с английской прессой, с адвокатом Гансом фон Донани Канарис познакомился при разборе запутанного дела Фрича.

Братья жены Донани были тесно связаны с протестантской церковью и религиозными деятелями Англии. Эвальд фон Клейст-Шменцин был лидером староконсервативной фракции, которая, хотя и была распущена в 1934 году, все еще существовала и представляла интересы крупных землевладельцев Пруссии. Клейст и адмирал Канарис имели одинаковые взгляды на будущее. Адмирал симпатизировал этому прусскому помещику и высоко ценил его политические способности. Клейста побаивались даже его старые друзья, несмотря на откровенную, едкую критику им гитлеровских порядков. Клейст редко бывал в Берлине, но когда он уезжал туда, местный фашистский чиновник немедленно докладывал о его отъезде и гестапо пыталось установить, с кем Клейст встречается в Берлине.

Это был человек, с которым Канарис мог кое-чего добиться, но которого нельзя было часто принимать в своем учреждении.

Другой немецкий консерватор, Фабиан фон Шлабрендорф, также пользовался доверием Канариса. Он часто виделся с Гансом Гизевиусом, поддерживая через него связь с доктором Шахтом. Канарис изредка встречало с ним сам. Кроме вышеперечисленных адмирал встречался со многими другими людьми, которые были близки ему по образу мыслей. В зависимости от их политических убеждений и надежности он раскрывал им свои думы. Следует учитывать, что даже сами заговорщики не имели точного представления о том, что им следует делать. Однако общие наметки действий обсуждались на закрытых совещаниях в здании абвера, когда это позволяла служба.

Своеобразную манеру Канариса говорить мягким тихим голосом продемонстрировал мне Шлабрендорф. Он показывал, как адмирал переходил на шепот, когда совещание с его ближайшими соучастниками заговора заканчивалось. «Не забывайте! Мы не говорили здесь об измене. Мы только обсуждали планы спасения нашей родины».

Канарис и его соучастники по заговору искали какую-нибудь новую силу против Гитлера. Население стало послушным исполнителем воли фюрера. Армия заключила соглашение с Гитлером, вырвав у него обещание не вооружать коричнерубашечников. Протестантская и римская католическая церкви были вытеснены из общественной жизни. Немецкая промышленность капитулировала перед Гитлером, а финансами стали ведать нацистские экономисты.

Прусские юнкеры считали, что их союзником является мировое общественное мнение и что правительства таких государств, как Великобритания и США, должны помочь Германии избежать войны. Об этом я узнал в Берлине весной 1938 года во время беседы с Эвальдом фон Клейстом и Гербертом фон Бисмарком.

Клейст рассказал мне, как трудно поддерживать отношения с английским посольством. Дипломаты обычно посылают свои сообщения в зашифрованном виде, а их могли перехватить и разгадать. Поэтому заговорщики хотели поддерживать политические связи без посредничества дипломатов и разведывательных служб.

Шлабрендорф передал мне разговор с Канарисом, во время которого они обсуждали возможность сотрудничества с английской секретной службой. Они пришли к выводу, что она может помочь им в борьбе против Гитлера, даже если это будет идти вразрез с официальной английской политикой.

Ниже я привожу предупреждение Канариса, сделанное им своим друзьям, в том виде, в каком я услышал его от Шлабрендорфа. Мне кажется, я все хорошо запомнил, и поэтому привожу высказывание Канариса в прямой речи:

«Я должен вам сделать некоторые предупреждения относительно английской секретной службы. Если вы будете работать на нее, то это сразу станет мне известно, так как, по-моему, я сумел достаточно проникнуть в ее тайны. Она будет посылать сообщения о вас в зашифрованном виде, а нам иногда удается разгадать ее шифры. Ваши фамилии появятся в делах и архивах. Англичанам будет трудно скрывать длительное время вашу деятельность. Из своего многолетнего опыта я также знаю, что за свою, работу вы будете получать ничтожное вознаграждение. Если это касается денег, то, как мне известно, английская секретная служба не платит много, а если у нее возникнет малейшее подозрение, она не станет колебаться, чтобы выдать вас мне или моим коллегам по гестапо».

Теперь сообщники Канариса знали, что сулит им сотрудничество с английской секретной службой.

Заговорщики искали надежных людей, о которых не знали бы нацисты и которые имели бы широкие политические связи. Например, у Иозефа Мюллера были хорошие отношения с Ватиканом. Кроме того, он выполнял различные поручения дипломатического характера. Эвальд фон Клейст сообщил, что у него есть английский друг, через которого можно связаться с лондонскими политическими деятелями. Карл Герделер вспомнил о Брюнинге. Он надеялся с его помощью объяснить англичанам, в каком затруднительном положении находится Германия.

«Теперь перед нами чехословацкая проблема, — сказал адмирал Клейсту в мае. — Я не совсем уверен, что Англия не станет воевать, если фюрер нападет на Чехословакию».

Никто из заговорщиков не имел определенных сведений относительно этого. Англичане держались в стороне, и поэтому трудно было что-либо предпринять. Риббентроп через свои дипломатические каналы и нацистскую разведку все время пытался узнать о настроениях англичан. «Станет ли Англия воевать, чтобы не допустить объединения судетских немцев с Германией?» — спрашивал он. Однако не это беспокоило генеральный штаб.

В мае 1938 года Канарис и Остер вызвали Клейста и рассказали ему о тайной политике Гитлера. Никакого плана ложных действий для обмана Чехословакии не разрабатывалось; на этот раз не предполагалось распускать ложные слухи и проводить диверсии на чехословацкой границе. Весной 1938 года верховное командование объяснило Гитлеру, что, поскольку западные границы Германии не укреплены и французская армия по своей численности почти в два раза превосходит немецкую, в ближайшее время следует избегать войны с западными союзниками.

«В вопросе о Чехословакии Гитлер находится в весьма неопределенном положении, — говорил Остер. — Если союзники предупредят фюрера о нетерпимости агрессивных и подрывных действий с его стороны, он вынужден будет считаться с этим, даже если такое предупреждение сделают только через дипломатические каналы».

Клейст много думал о создавшейся обстановке. Германия не была достаточно сильной для ведения войны. В то же время она не могла идти по пути к миру, если ее не подтолкнуть к этому. Клейсту показалось, что он нашел правильное решение.

Канарис привел его к генералу Беку. Начальник немецкого генерального штаба признался, что также считает невозможным одержать победу над Гитлером без союзников за границей. В его планы, видимо, не входили немедленные действия против нацистов. Он прежде всего будет руководствоваться решениями главнокомандующего, но если создастся особая кризисная обстановка, то он станет действовать независимо.

«Англия должна бросить нам якорь спасения, — сказал адмирал, — чтобы мы смогли благополучно выбраться из этого шторма».

Слабость Канариса заключалась в его убеждении, будто сильному противнику Германии не мешают ничтожные факторы, которые делают беспомощными малые страны, когда они должны объединиться и действовать активно. Он не учитывал при этом бюрократические задержки Уайтхола, его растерянность и невежество. Адмирал был уверен, что английское министерство иностранных дел легко поймет немецкую дилемму. Если Англия колебалась по неизвестным ему причинам, то это он относил за счет мудрой политики англичан. Ему хорошо были известны мощь и традиции страны, корабли которой много лет назад охотились за ним, когда он служил на крейсере «Дрезден». Англия не была ослаблена также социальными и политическими потрясениями, пережитыми Германией за последние двадцать лет. Канарис не мог предполагать, что Великобритания допустит такую непоправимую ошибку и позволит случайностям управлять своей политикой.

Несколько дней я никому не говорил о моих беседах с Клейстом по той простой причине, что не все понимал из сказанного им. Но вскоре благодаря последующим событиям мне все стало ясно. Я направился к сэру Георгу Огилви-Форбсу, который был в то время советником английского посольства и отличался более открытым характером и восприимчивостью, чем многие из его коллег. Кроме того, как мне казалось, он не симпатизировал политике умиротворения, которой все еще активно придерживался английский посол в Берлине сэр Невилл Гендерсон. Я передал сэру Георгу разговор с Клейстом и дал оценку создавшейся обстановке. Фактически немецкая армия выступала против поспешных действий нацистов, так как Германия была все еще уязвима. Сэр Георг задал мне несколько вопросов, а затем, основываясь на моем сообщении, составил подробное донесение в Лондон.

А примерно через неделю произошло нечто необычайное. Во второй половине мая слухи о подготовке к войне усилились. Маневрам моторизованного корпуса СС возле чехословацкой границы и переброске войск было придано большое значение.

«20 мая, получив обстоятельные сообщения из Праги и из других мест, — писал сэр Невилл Гендерсон, — я немедленно явился к постоянному заместителю министра иностранных дел Германии барону фон Вейсцеккеру и попросил его разъяснить мне, насколько правдивы эти сообщения».

Английское правительство знало теперь о временной слабости позиции Гитлера. Казалось, сложилась такая ситуация, когда английская и немецкая разведывательные службы некоторое время работали вместе с одной целью — убрать Гитлера. Вейсцеккер официально опроверг полученные английским послом сообщения, но лорд Галифакс в Лондоне вместе с Ванситартом были уверены, что наступило время оказать давление на Гитлера. Предупреждения открыто передавались по телефону из Лондона в Берлин.

«Весь день 21 мая я находился в министерстве иностранных дел, регистрируя поступающие протесты», — писал Гендерсон. Казалось, во второй половине мая 1938 года Гитлер не намеревался вызвать даже гражданские беспорядки в Чехословакии. Он очень хорошо знал о своей временной слабости, хотя, может быть, и готовил планы проведения более опасных действий в будущем. Нет сомнения, что в 1938 году Гитлер мечтал о быстром захвате Чехословакии, но ему не хотелось проводить для этого мобилизацию. Вероятно, он все еще надеялся на восстание в Судетском районе как на средство достижения своей цели. Предупреждение англичан от 21 мая положило конец этим мечтам.

Вскоре после протестов сэра Невилла Гендерсона и резких опровержений Гитлера и Кейтеля европейская печать опубликовала сообщения, в которых указывалось, что Гитлер вынужден был «отступить». Это вывело его из себя. Слухи о том, что Гитлер катается по полу и кусает ковер, пошли именно с 21 мая 1938 года. «Я этого никогда не прощу Англии!», — кричал он в приступе ярости. 26 мая, вызвав главнокомандующего сухопутными силами генерала фон Браухича, Гитлер отдал приказ о немедленном форсировании строительства линии Зигфрида и об увеличении численности вооруженных сил в мирное время.

«Проклятое, позорное, страшное представление!» — воскликнул сэр Гендерсон в личной беседе со мной о дипломатической процедуре 21 мая и сообщениях печати, последовавших вслед за этим. В своих мемуарах он назвал реакцию Гитлера на предупреждение английского правительства «неудачной».

 

Глава 6

ЭМИССАР КАНАРИСА В ЛОНДОНЕ

Канарис вскоре узнал о буйном припадке Гитлера в имперской канцелярии и о его решении разделаться с Чехословакией. Беседуя со своим непосредственным начальником — генералом Кейтелем, адмирал осторожно зондировал почву, пытаясь выяснить планы военного командования. Вместе с генералом фон Браухичем, генералом Беком и постоянным заместителем министра иностранных дел бароном фон Весцеккером он стал действовать более активно.

Разведывательные службы обычно стараются иметь своего человека возле правителя государства. Но не следует недооценивать тех трудностей, с которыми приходилось сталкиваться, чтобы узнать мысли и намерения Гитлера. Вскоре после того как обстановка в верхах несколько разрядилась, Клейст прибыл в Берлин из своего померанского имения и опять посетил Канариса.

«Многое теперь изменилось, — говорил мне Клейст в то время. — В этом году на Чехословакию обязательно будет произведено нападение, если Англия открыто не выступит с заверением, что придет на помощь этой стране, какие бы формы агрессии ни предпринимались. Министр иностранных дел в правительстве Блюма Ивон Дельбос уже как-то говорил об этом, но с апреля месяца Блюм — не у власти. Мы не думаем, что французы справятся с данной ситуацией».

Несколько недель все с напряжением ожидали, что предпримет Англия, но английское правительство молчало.

Отношение Англии к чехословацкому конфликту по-прежнему определялось тем, что было высказано Невиллом Чемберленом 24 марта в палате общин. Он заявил, что в теперешний конфликт будут втянуты не только государства, связанные с Чехословакией договорными обязательствами, но и некоторые другие.

В Лондоне в то время находился немецкий журналист доктор Карл Гейнц Абсхаген, биограф Канариса, посылавший Остеру личные доклады о политической обстановке. Остер показывал их адмиралу. Абсхаген утверждал, что англичане будут воевать, если Германия нападет на Чехословакию. Однако в сообщениях Риббентропа из Лондона говорилось о том, что правительство Чемберлена ни в коем случае не станет воевать и даже удержит Францию от каких-либо серьезных шагов в этом направлении. Иозеф Геббельс читал донесения Абсхагена и давал указания его редактору: «Абсхаген должен продолжать писать об обстановке в Англии так же правдиво, не обращая внимания на то, что его донесения будут расходиться с докладами немецкого посла в Лондоне. Но передайте ему, чтобы фразеология не была оскорбительной, так как его донесения в оригинале намерен читать наш фюрер». Геббельс нервничал. Он понимал, что его особняк в Шваненвердере, его банкеты, молоденькие танцовщицы и автомобили исчезнут как дым, если Германия совершит ошибку в отношении Чехословакии. Этот неразрешимый вопрос трепал нервы и генералу Беку и главнокомандующему сухопутными силами генералу фон Браухичу. Доклады Абсхагена изучались и в отделе внешних сношений абвера.

— Думаете ли вы, что Англия будет воевать, если мы нападем на Чехословакию? — спросил меня однажды Клейст.

— Думаю, что да, — ответил я. — Хотя, может быть, в начале мы объявим только блокаду Германии,

— Пожалуй, вы правы. Я тоже уверен в этом.

Клейст понизил голос и прошептал:

— Адмирал хочет послать кого-нибудь в Англию. У нас есть предложение к англичанам, и мы хотим предупредить их.

Для Канариса и его политических друзей не было тайной, что Гитлер приказал верховному командованию подготовиться к проведению осенью всеобщей мобилизации.

В то время как мы обсуждали возможную позицию Англии, немецкий генеральный штаб уже напряженно работал над планированием операции «Грюн» — так назывался план вторжения в Чехословакию. В последних числах июля Гитлер дал указание генералу фон Браухичу подготовить все к проведению 28 сентября всеобщей мобилизации. Мы говорили с Клейстом об этом в начале августа. Абвер имел план дезинформационных мероприятий с целью маскировки проводимых приготовлений. Но их нельзя уже было не заметить, так как в соответствующих железнодорожных узлах сосредоточивался подвижной состав. Разведывательная игра проводилась согласно установленным правилам.

Одного из агентов Канариса послали к английскому военному атташе с донесением о том, что всеобщая мобилизация в Германии будет объявлена 15 августа. Пожалуй, это было сделано для того, чтобы проверить реакцию англичан, а может быть, и для того, чтобы сбить их с толку.

Кабинет Чемберлена не любил неприятных новостей. Генерала Масон-Макфарлейна, английского военного атташе в Берлине, вызвали в Лондон. Сэр Джон Саймон устроил ему перекрестный допрос. Наступило 15 августа, а ничего не случилось, не наблюдалось даже признаков передвижения немецких войск.

«Таким людям трудно объяснять, — жаловался Макфарлейн на Саймона — ведь то, что не случилось вчера, может произойти через неделю».

Английский кабинет министров все больше склонялся к тому, чтобы не верить этим слухам и согласиться с предложением сэра Невилла Гендерсона соблюдать спокойствие и стремиться к мирному урегулированию спорных вопросов. Таким образом, уловка с объявлением мобилизации имела некоторый эффект.

Генерал Людвиг Бек расценивал этот маневр иначе, чем Канарис. Человек с умом философа, он мог на память цитировать Клаузевица и Шлифена, но его стремление к знаниям вышло за пределы военной профессии. В это тревожное время он изучал английский язык и увлекался трудами английских историков. Как высший офицер генерального штаба, Бек читал лекции по военным вопросам, которые иногда походили на проповеди.

Бек слышал о миссии в Лондон одного из адъютантов фюрера капитана Видеманна, бывшего батальонным командиром Гитлера в первую мировую войну. Он был послан туда, чтобы выяснить позицию Англии в отношении Чехословакии. Гитлер был удовлетворен теми сведениями, с которыми Видеманн вернулся.

Бек писал в своем дневнике:

«Мне кажется, мы совершим опасную ошибку, думая, что Англия не в состоянии вести длительную войну. Англия всегда могла вести войны в течение продолжительного времени, потому что ее мощь базируется на огромных ресурсах всей империи. Я убежден, что, если Германия нападет на Чехословакию, Англия вместе с Францией вступит в войну. И англичане будут воевать не потому, чтобы помочь Чехословакии, а для того, чтобы разгромить новую Германию, ставшую нарушителем мира и угрожающую принципам управления государством, провозглашенным англичанами: «закон, христианство и терпимость».

В то время Бек надеялся, что в критический момент главнокомандующий сухопутными силами генерал фон Браухич скажет Гитлеру, что и он, и командующие группами армий и армиями, а также командиры корпусов не готовы взять на себя ответственность за войну. Затем каждый заявит о своей отставке. Но когда в начале августа его предложения обсуждались на совещании генералов, Бек заметил, что Браухич был менее решителен, чем его корпусные командиры. Говорили, будто Гитлер за некоторое денежное вознаграждение купил принципиальность павшего духом Браухича. Но если Браухич не возглавит движение против Гитлера, то тогда в нужный момент это должен будет сделать он, Бек. Бек не мог забыть слова фюрера, переданные ему по секрету одним верным человеком: «Я буду вести войну против Чехословакии со своими старыми генералами. Но когда я начну воевать с Англией и Францией, у меня появятся новые командиры».

В то же время Канарис хотел своим собственным путем вывести англичан из заблуждения. В начале августа 1938 года между Беком, Клейстом и адмиралом состоялся важный разговор.

«Уступая Гитлеру, — заключил Бек, — английское правительство теряет в Германии двух своих главных союзников — немецкий генеральный штаб и немецкий народ. Если вы достанете мне в Лондоне позитивное доказательство того, что англичане объявят войну в случае нашего вторжения в Чехословакию, я покончу с этим режимом».

Клейст спросил его, какое доказательство он хотел бы иметь.

«Публичное обещание оказать помощь Чехословакии в случае войны».

Бек добавил также, что письмо кого-либо из членов английского правительства помогло бы усилить его, Бека, авторитет среди генералов.

Таковы были отправные данные для тайной миссии Клейста, о которой он рассказал мне, возвратись из Лондона.

Канарис пытался придумать такой предлог для поездки Клейста в Лондон, чтобы его не задержало гестапо, которое знало Клейста как противника нацистского режима. Необходимо было также принять некоторые меры, чтобы английская секретная служба не приняла его за немецкого шпиона.

Клейст попросил начальника абвера выдать ему паспорт на чужое имя. Эта мысль понравилась Канарису, так как он всегда непочтительно относился к паспортной системе. Даже теперь, став важной персоной, адмирал все еще путешествовал под разными именами, хорошо помня свое удачное бегство из Чили во время первой мировой войны. Клейсту приготовили паспорт на чужое имя (вернее, два паспорта) и снабдили деньгами в английской валюте.

Накануне отъезда я встретился с ним в кавалерийском клубе для обсуждения мер предосторожности, которые он должен предпринять во время поездки.

«Я не хочу, чтобы меня приняли за нацистского агента или немецкого шпиона, — сказал мне Клейст, — Если англичане вышлют меня, немецкие таможенные чиновники и гестапо обнаружат, что я выезжал из Германии, и адмирал будет скомпрометирован. Меня знают как ярого противника существующего в Германии режима. Официально я никогда бы не получил разрешения на выезд».

17 августа самолет немецкой авиакомпании «Ганза» «Юнкерс-52» стоял на Темпельгофском аэродроме. Пассажиры проходили таможенный досмотр. Каждый имел поручительство какого-либо министерства или другого официального органа и разрешение от Рейхсбанка на провоз денег в иностранной валюте, что и было отмечено в паспортах. Обыкновенных туристов уже больше не существовало. Каждый пассажир обязан был показать приглашение от кого-либо за границей, кто бы брал на себя все расходы, связанные с его пребыванием там. Все уезжающие заносились в карточку гестапо. В картотеке отмечалось, едет ли данный пассажир в другую страну по делам какого-нибудь правительственного учреждения или по своим личным и нужно ли брать его в связи с этим на подозрение.

Во время посадки к самолету подъехала военная машина. Из нее вышли немецкий генерал и человек в гражданском. Генерал провел своего спутника к самолету. Никто из полицейских и таможенников не задержал их. Гражданский, человек невысокого роста в сером костюме, очень нервничал. И лишь когда самолет поднялся в воздух, он, откинувшись в кресле, с облегчением вздохнул. Это был Клейст. Какой-то англичанин, с явным интересом наблюдавший за ним, тоже уселся поудобнее. Это был мой друг и коллега Гаррисон, обещавший мне не сводить с Клейста глаз.

Клейста провожал его родственник — генерал фон Клейст. После взлета самолета генерал сел в машину и направился в военное министерство.

Клейст опять стал нервничать, когда «юнкерс» приземлился на аэродроме в Кройдоне. Однако несоблюдение английскими таможенными чиновниками установленных формальностей подействовало на него успокаивающе. Чиновники не интересовались багажом, а полицейский едва взглянул на его паспорт. Как только лондонский автобус, в который сел Клейст, тронулся, английской разведывательной службе сообщили по телефону, что интересующий их немецкий путешественник прибыл в Англию.

Английское правительство все еще не верило, что чехословацкий кризис вот-вот может разразиться. Парламент был распущен на каникулы, лорд Ренсимен выехал в Прагу. Тем не менее Лондон не пустовал. Здесь было много ответственных лиц. Клейст смотрел на этот огромный и суетливый, богатый традициями город, который вот уже семьдесят лет стоит на пути немецкой экспансии.

Клейст остановился в гостинице «Парк Лейн Хоутел». Вскоре за ним приехал лорд Ллойд Долобран и увез его обедать на частную квартиру. Между этими людьми было некоторое сходство. Клейста, человека крайне консервативных взглядов, часто остерегались из-за его неуступчивости. Ллойда Долобрана также избегал Чемберлен и с неохотой слушал Эдуард Галифакс, который одновременно пользовался его советами как противоядием против более гибельных советов Горация Вильсона и Невилла Гендерсона. Долобран не говорил по-немецки, а Клейст по-английски, но оба знали французский язык.

«Уже все решено, лорд Ллойд, — заявил Клейст. — Мобилизационный план закончен, день начала военных действий назначен. Командующие группами армий получили соответствующие приказы. Все это произойдет в конце сентября, и ничто не сможет остановить осуществление намеченного плана, если только Англия открыто не предупредит Гитлера». Клейст добавил, что предупреждение будет более эффективным, если к нему присоединятся Франция и Россия.

Затем он дал оценку боевой мощи Германии: нежелание генералов вести войну, слабость гражданской администрации, колебание Браухича, замешательство и страх среди немецкого народа, неподготовленность вооруженных сил, программа перевооружения которых будет полностью осуществлена лишь к 1943 году. Англия вместе с Францией и Россией должна занять в этом вопросе твердую позицию и открыто заявить об ответственности Гитлера за его действия. И тогда можно надеяться, что генералы арестуют фюрера, если он будет упорствовать в проведении своей военной политики, и положат, таким образом, конец нацистскому режиму.

Долобран после беседы с Клейстом направился к лорду Галифаксу, а Клейст получил возможность встретиться с сэром Робертом Ванситартом, бывшим постоянным заместителем министра иностранных дел, а затем советником министерства иностранных дел. Они говорили о том же самом. У Ванситарта и Клейста нашлось очень много общих вопросов для обсуждения, но англичанин был недоверчив. Ему казалось, что этот немец прибыл в Лондон с какой-то иной целью.

«Из всех деятелей Германии, с которыми мне приходилось встречаться, — говорил мне много лет спустя лорд Ванситарт, — Клейст имел необходимые качества, чтобы стать во главе антигитлеровского переворота. Но он хотел заключить сделку — получить польский коридор».

Клейст в разговоре со мной иногда обращал внимание на то, что Германия не имела исторических притязаний к Чехословакии, но пересмотр границ с Польшей являлся частью ее политики. В английских официальных документах, опубликованных после войны, не указывается, что обсуждение польской проблемы входило в задачу Клейста в 1938 году. Об этом он также никогда не говорил и мне.

Ванситарт дал понять, что Англия займет твердую позицию в этом вопросе. Он обещал устроить демонстрацию английской и французской морской мощи на Средиземном море, что могло заставить Муссолини выступить в роли посредника. Ванситарт интересовался целями и идеями тайной оппозиции, которую представлял Клейст. Последний же настаивал на декларации или письме к немецкому генеральному штабу от имени английского правительства.

Из Лондона Клейст направился в Чартуэлл Манор, дом Уинстона Черчилля в Кенте. Там все вопросы обсуждались вновь. Немец, безусловно, знал, что, хотя Черчилль и не являлся членом кабинета министров, он поддерживал постоянную связь с лордом Галифаксом и их взгляды расходились лишь по методу подхода к рассматриваемым проблемам. Клейст был представлен Черчиллю как «наш друг», и разговор между ними велся на французском языке. Это была любопытная встреча двух государственных деятелей, не находящихся у власти вследствие их ортодоксальных взглядов.

В министерстве иностранных дел очень много размышляли о посылке официального письма лицу, не входящему в правительство Германии. Лорд Галифакс попросил Уинстона Черчилля написать такое послание, и тот согласился.

24 августа Клейст покинул Лондон так же незаметно, как и прибыл туда. Двумя днями позже английское правительство в своем заявлении, выражавшем тревогу, указывало, что оно отзывает из Германии английского посла Невилла Гендерсона ввиду «серьезности донесений из Центральной Европы». Чемберлен, Галифакс, Джон Саймон, Роберт Ванситарт, Гораций Вильсон и Невилл Гендерсон стали обсуждать создавшееся положение. Невилл Гендерсон утверждал, что нельзя надеяться на серьезную оппозицию Гитлеру. Он предлагал осторожный подход к этому вопросу с целью удержать Гитлера от безрассудной позиции на съезде нацистской партии, который должен был вскоре открыться в Нюрнберге. Джон Саймон по просьбе кабинета произнес речь в Ланарке об опасности распространения войны, если она начнется. Но он выразил английскую точку зрения так же нерешительно, как и Чемберлен 24 марта.

Клейст узнал о заявлении английского правительства о «серьезности донесений из Центральной Европы», обедая в клубе «Касино» в Берлине. Просматривая вечерние газеты, он поморщился и указал мне на заголовки статей. Затем он поспешил к Канарису. Но, войдя в кабинет, Клейст увидел нескольких старших офицеров, желавших присутствовать при его докладе. Однако Клейст знал, как поступить в таком случае.

«Я хочу доложить адмиралу лично», — сказал он. Комната тотчас опустела.

«Я никого не нашел в Лондоне, кто бы захотел использовать представившуюся возможность для начала превентивной войны, — заявил Клейст. — У меня такое впечатление, что англичане любой ценой стремятся избежать войны в этом году. Тем не менее они могут вовлечь себя в нее, сами не желая этого. Они заявляют, будто согласно английской конституции невозможно принять на себя обязательства, вызванные несуществующей обстановкой».

Спустя несколько дней после доклада Клейст положил на стол адмирала письмо, присланное Черчиллем. В нем говорилось, что Англия может быть втянута в войну из-за Чехословакии, и, если Германия будет придерживаться взятого ею курса, рано или поздно война станет неизбежной. После долгой и тяжелой борьбы Германия потерпит страшный разгром. Он, Клейст, вместе с немецкими патриотами, которых он представлял, должен подумать над этим.

Нашелся наконец англичанин, который мог говорить на языке, хорошо понятном немцам.

Тем временем Риббентроп проводил работу с венграми и поляками. Какой удар будет нанесен англичанам, если венгерское правительство также предъявит требования к Чехословакии от имени своего меньшинства в Моравии? Узнав об этом, Канарис немедленно вылетел в Будапешт. Адмирал Хорти, регент Венгрии, был старым другом начальника абвера.

«Канарис посещал меня каждый раз, когда ему приходилось бывать в Будапеште, — говорил мне адмирал Хорти в 1950 году. — И он, и я — бывшие морские офицеры. Кроме того, у нас были одинаковые взгляды. Тогда, в тридцать девятом году, мы оба считали, что, если Америка вступит в войну против Германии, с Германией будет покончено».

Канарис и сопровождавший его полковник фон Типпельскирх в начале сентября 1938 года предупредили венгерское правительство, что Германия вскоре может оказаться в войне с Англией, если Гитлер будет настойчиво придерживаться своей политики. Венгрия должна опасаться такой ситуации, ведь ей тогда придется таскать каштаны из огня для Гитлера. Таким образом, вставив палку в колесо политики Риббентропа, Канарис вылетел обратно в Берлин. Ему хотелось поскорее узнать об оборонительных сооружениях Чехословакии, так как, хотя лично он стоял за предотвращение войны, официально ему было поручено готовить ее.

Адмирал все еще никак не мог прийти к определенным выводам, которые следует сделать из результатов поездки Клейста в Лондон, когда гестапо обратилось в отдел военной контрразведки абвера с тревожным письмом. «Кто-то был в Лондоне и вел предательские разговоры. Узнайте, кто бы это мог быть! Мы уже над этим работаем».

Клейст очень встревожился, узнав об этом, а Канарис тем временем вызвал офицера, который готовил поездку Клейста в Лондон.

«Вам поручается расследование этого дела, — сказал адмирал ему. — Исследуйте каждую возможность. Наш человек не должен быть замешан. Его нельзя даже упоминать. Вы должны найти «его» в другом месте».

В это время в Нюрнберге проходил съезд нацистской партии. Коричнерубашечники маршировали по улицам; радиоусилители разносили речи Германа Геринга; немецкое командование устроило военный парад. На съезде среди иностранных гостей присутствовали два английских психиатра, посланные в Нюрнберг английским правительством для изучения рефлексов Гитлера. Их секретный доклад, к сожалению, до сих пор все еще не опубликован.

7 сентября лондонская газета «Таймс» удивила читателей своей передовицей. В ней впервые открыто говорилось, что Чехословакия окажется в лучшем положении, если она пойдет на территориальные уступки Гитлеру. Это еще больше подхлестнуло Гитлера. Он стал действовать самоувереннее; грубо отверг предложения лорда Ренсимена, с еще большей яростью стал нападать на Бенеша.

Через день после возвращения Клейста в Берлин генерал Бек передал функции начальника генерального штаба сухопутных сил своему заместителю генералу Францу Гальдеру. Генерал Бек принял это решение после того, как Гитлер в середине августа заявил в своей речи, обращенной к генералам в Ютербоге, что он этой осенью намерен силой разрешить чешскую проблему.

Канарис решил представить все таким образом, будто англичане, если дело дойдет до этого, станут воевать. Клейст ходил от одного генерала к другому, призывая их к действию. Канарис ознакомил генералов с письмом Черчилля. Одних это воодушевило, другие колебались. Но в середине сентября генерал фон Вицлебен, командующий берлинским военным округом, вместе с Гальдером и другими генералами провел необходимую подготовку для ареста Гитлера по его возвращении из Берхтесгадена в столицу. Граф Гельдорф, начальник берлинской полиции, был готов к тому, чтобы использовать имеющиеся в его распоряжении силы для ареста нацистских вожаков. Генерал Гёппнер, командир 3-й танковой дивизии, дислоцированной к югу от Берлина, должен был со своей дивизией войти в столицу по сигналу Вицлебена. Начальником генерального штаба опять стал бы генерал Бек. «Нет сомнения, что в то время существовал заговор, предпринимались серьезные меры для того, чтобы сделать его эффективным», — писал Черчилль много лет спустя в своей книге «Надвигающаяся буря». В день возвращения Гитлера страшная тишина наступала в здании генерального штаба. Чувствовали ли опасность Гитлер, Гиммлер и Гейдрих? Однако этот вечер прошел без каких-либо инцидентов, и еще до захода солнца адмирал Канарис знал, что ничего не произойдет. Вместе с полковником Лахузеном, Пикенброком и Гроскуртом он обедал, когда поступило сообщение из военного министерства. Министр Чемберлен намеревался вылететь в Берхтесгаден для обсуждения чехословацкого вопроса.

Лахузен вспоминает, как адмирал положил на стол нож и вилку, совершенно потеряв аппетит.

«Что он делает? Зачем он едет с визитом к этому человеку?» — Адмирал, недоуменно проговорив эти слова, вышел из-за стола и зашагал по комнате. Он был взволнован и больше не прикасался к еде. Извинившись перед своими подчиненными, адмирал рано ушел домой. Неужели он ошибся, показав свое истинное лицо англичанам? Может быть, он испугал их в Лондоне, и поэтому Чемберлен решил ехать в Берхтесгаден на переговоры с Гитлером? А может быть, англичане считают, что его информация и совет не что иное, как интрига или обман?!

 

Глава 7

МЕЖДУ МИРОМ И ВОЙНОЙ

Некоторые из высших немецких генералов пришли в ярость, считая, что Канарис ввел их в заблуждение, когда заявлял о решимости англичан вести войну. Они стали поговаривать о том, что разведывательную службу не следовало бы доверять морскому офицеру. Лахузен передал мне высказывание одного высшего офицера об адмирале и его друзьях как о «людях, которые подорвали влияние генерального штаба», направив оппозицию Гитлеру по неправильному пути. Это была одна точка зрения. Между генерал-полковником фон Рундштедтом и его старым другом Клейстом 25 сентября состоялась короткая беседа. Когда Клейст заговорил о возможных действиях против Гитлера, фон Рундштедт с раздражением встретил его предложения. Все выглядело так, будто генералов обманули, а Гитлер был прав.

«Кризис еще не закончился; проблема все еще не решена», — убеждал Канарис. Но генералы уже сомневались в том, что эта проблема когда-нибудь решится. Браухич больше и слышать не хотел о перевороте. Раболепный Кейтель вообще ничего не знал об этом. Гальдер заявил генералу фон Вицлебену, самому ярому заговорщику, что он не будет нести ответственность за военные действия против Гитлера, если мистер Чемберлен пойдет на соглашение с Гитлером и мирное разрешение чехословацкого спора. Разочарованный Клейст вернулся в свое поместье в Померании, думая, что им никогда не избавиться от гитлеровского господства. Его родственник — генерал фон Клейст — философски заметил: «Может быть, Гитлер и свинья, но этой свинье здорово везет».

Вскоре Невилл Чемберлен посетил Гитлера в Берхтесгадене и выработал проект разрешения судетской проблемы для утверждения его английским кабинетом министров и для предъявления затем президенту Бенешу. После этого Риббентроп начал оказывать сильный нажим на венгров.

«Разве вам не ясно, что вы опоздаете, если не предъявите сейчас свои требования!» — говорил он в Будапеште.

К тому времени, когда Чемберлен приехал в Бад-Годесберг с проектом решения, одобренным английским кабинетом министров и правительством Франции, Гитлер пребывал в плохом настроении и вряд ли собирался быть с ним вежливым.

«Очень сожалею, но я не вижу теперь в нем никакой пользы», — высказался Гитлер о плане Чемберлена.

Хитроумные сети, которыми Канарис в свое время опутал венгров, были разорваны. Венгры и поляки сделали Гитлера своим посредником в предъявлении требований Чехословакии.

По долине Рейна, мимо гостиницы «Петерсберг», где Чемберлен и его делегация находились в течение двух сентябрьских дней, приходили немецкие железнодорожные эшелоны с войсками, с зенитными орудиями и пулеметами, установленными на платформах в голове и хвосте каждого эшелона. По другую сторону Рейна, в гостинице «Дрезден», Гитлер диктовал грубый ответ на письмо Чемберлена от 23 сентября, в котором английский премьер спрашивал, будет ли немецкий канцлер придерживаться своих прежних намерений в отношении мирного урегулирования чехословацкого вопроса. Это письмо было отправлено через переводчика Шмидта. Спустя несколько часов Гитлер заметил начальнику штаба штурмовиков Виктору Лютце:

«Я знаю мистера Чемберлена. Он сдастся. Если он не пришлет мне ультиматума к шести часам, то мы выиграли это дело и он ничего не добьется». (Эти слова я услышал в то время от других лиц, но нигде не встречал их зафиксированными на бумаге.) Гитлер посмотрел на свои часы. Было 4 часа дня 23 сентября 1938 года.

Гораций Вильсон и Невилл Гендерсон переправились на пароме через Рейн в 5 часов 40 минут дня. Они подготовили второе совещание в 10 часов 30 минут вечера, на котором рассматривались предложения по расчленению Чехословакии. Чемберлен согласился ознакомить с этими предложениями президента Бенеша, но заявил, что не будет рекомендовать ему принять их. На этом совещание закончилось, и английская делегация вернулась в Лондон.

Во время совещания служба Геринга перехватывала телефонные разговоры англичан с Лондоном, Парижем и Прагой, и их содержание еще больше ободряло Гитлера. 26 сентября в Берлинском спортивном зале Гитлер произнес напыщенную речь. В этот вечер английское министерство иностранных дел опубликовало коммюнике, в котором впервые указывалось: «Если, несмотря на все наши усилия, немцы нападут на Чехословакию, Франция будет вынуждена прийти к ней на помощь. Великобритания и Россия, безусловно, выступят на стороне Франции».

Утром следующего дня было объявлено о приведении в боевую готовность флота метрополии, что имело гораздо больший эффект, чем все слова, сказанные ранее. Но Гитлер продолжал неистовствовать, пока телефонный звонок от итальянского посла синьора Аттолико, говорившего от имени Муссолини, не открыл путь к встрече в Мюнхене. Муссолини, как доложили Гитлеру, мог бы выступить в качестве посредника в данном споре, но к войне он не был готов.

Какова же была позиция генерала Франко по чехословацкому вопросу? Едва ли можно что-либо найти об этом в первых документах по чехословацкому вопросу. Но вот что показывают немецкие документы о гражданской войне в Испании, опубликованные в 1950 году. Министр иностранных дел Испании граф Хордана признался немецкому послу 28 сентября 1938 года, будто Франко заверил Англию и Францию о сохранении Испанией нейтралитета в случае конфликта. Более того, Гитлер и Риббентроп были неприятно поражены сообщением о требовании Франко интернировать находившийся в Испании немецкий авиационный легион «Кондор».

Эти последние события говорили об успехах Канариса. Именно он советовал англичанам предпринять решительные действия, тем боле что Клейст передал ему намек Ванситарта о приведении флота в боевую готовность в районе Средиземного моря. Мне кажется, что близкая дружба Канариса с Франко и Хордана в этот момент оказала влияние на их отношение к сложившейся обстановке. В своих объяснениях немецкому министру иностранных дел Германии они жаловались, что их официально не информировали о таком критическом развитии немецкой политики. Но я не думаю, что Канарис информировал Франко в меньшей степени, чем Хорти. Несомненно, он советовал Франко проявлять в этом деле осторожность.

Адмирал продолжал упорно защищать свои доклады. Он утверждал, что был прав, предполагая, будто Англия может оказаться втянутой в конфликт, хотя она и не подготовлена к войне. Однако многие все еще утверждали, будто Чемберлен намеревается удержать Англию от войны в 1938 году.

После окончания Мюнхенской конференции английский парламент собрался для проведения дебатов по ее итогам. И в зале заседаний было сделано неприятное открытие.

Лорд Ллойд Долобран, выступивший с критикой в адрес правительства, с негодованием отверг слова лорда Галифакса, заявившего, будто правительство не знало о характере надвигавшегося кризиса.

«Я сожалею, что мой благородный друг, министр иностранных дел лорд Галифакс, не на своем месте в данный момент, — сказал лорд Ллойд Долобран, — но он помнит, что я информировал его о немецком плане, осуществленном в эти дни, в начале августа. Он прекрасно знает, откуда все это нам стало известно. Ему также известен совет, поступивший из этого источника, о немедленном объявлении нашей солидарности с Францией и Россией».

Канариса могло бы обеспокоить опубликование этих слов, но он уже был начеку, и признание Ллойда не нанесло ему особенного вреда. Адмирал был мастером интриг и постарался отнести эту осведомленность Ллойда на счет своих старых врагов из английской секретной службы.

Еще не успели просохнуть чернила, которыми было подписано Мюнхенское соглашение, как Риббентроп предпринял новый зловещий шаг. 5 октября он показал Гитлеру донесение из Лондона о том, что 26 сентября Россия заявила Англии и Франции о нежелании посылать свои вооруженные силы для участия в европейской войне. Вскоре через одного сотрудника Канариса я узнал, что Гитлер пришел в ярость и кричал, что его окружают трусы и некомпетентные люди и что если бы он получил такое донесение вовремя, то никогда не пригласил бы Чемберлена в Мюнхен, и что теперь немцы были бы уже на Балканах.

21 октября, через одиннадцать дней после того как Мюнхенское соглашение вступило в силу, Гитлер приказал Кейтелю составить секретный план, в котором бы предусматривалось использование войск для внезапных нападений с воздуха и для оккупации Мемеля, а также оставшейся части Чехословакии.

Адмирал Канарис временно отошел от высокой политики, выжидая, пока уляжется «пыль». После Мюнхенской конференции невозможно было предпринимать какие-либо определенные действия. Кроме того, у адмирала накопилось много работы по организации разведывательной службы на случай войны. К тому же он был человеком, который иногда мог в течение нескольких месяцев возлагать всю важную работу на своих заместителей и заниматься мелкими делами.

Читатель не должен думать, что Канарис стремился использовать свой пост только для заговора против Гитлера. Большое внимание он уделял сбору сведений и распространению информации.

Не раз он обсуждал со своими помощниками техническую сторону разведывательной работы. «Подслушивание телефонных разговоров — бесполезное занятие, — однажды сказал он Шлабрендорфу, указывая на кучу донесений, ежедневно поступавших к нему от специального исследовательского бюро. — Ведь теперь в Германии никто не говорит открыто по телефону, поэтому вы можете читать эти донесения целый день и абсолютно ничего не узнаете».

«Мой адмирал был не совсем прав в этом вопросе, — признался мне после войны Рихард Протце. — Специальное исследовательское бюро имело приказ вести наблюдение за его собственным телефоном. Нет сомнения в том, что подслушивание телефонных разговоров может дать многое, если вы хорошо знаете, чего ищете. Гестапо, несомненно, понимало, что подслушивание телефонных разговоров начальника абвера — дело весьма стоящее».

Гестапо не раз устанавливало микрофоны в стенах крыла гостиницы «Адлон», примыкавшего к английскому посольству. Но я не думаю, что нацисты подслушали много важных сведений. Однажды гестапо заинтересовалось тем, что один английский дипломат часто приглашал немецкую актрису на ужин. За этой парой бесплодно наблюдали долгое время. А когда из Лондона прибыли английские инженеры, они обнаружили микрофоны в стенах английского посольства.

И абвер, и гестапо имели дешифровальные отделы. Дешифрование — большое искусство. Когда министерство иностранных дел направляло важную ноту в иностранные посольства, дешифровальщики ждали, когда зашифрованное донесение с текстом ноты будет отправлено на почту. Ведь могло быть так, что чрезмерно усердный работник посольства передаст ноту, не перефразируя ее, и. что оригинал, находившийся в руках абвера, даст им возможность раскрыть код. Абверовские дешифровальщики считали английские шифры самыми трудными.

Кроме системы обычных агентов, для видимости занимавших какой-либо дипломатический, консульский или торговый пост, адмирал имел широкую сеть особо доверенных людей, в задачу которых входил сбор и передача стратегических и тактических сведений. Он платил большие деньги глухонемым, но не за их умение хранить секреты, а за своеобразное дарование определять содержание речи по движению губ. Глухонемой с блокнотом для стенографической записи, сидящий в одном конце зала, может принести довольно точный отчет о беседе английского дипломата со своим компаньоном, занимавших столик в другом конце ресторана.

Немецкая агентурная сеть в Великобритании была небольшой. Ею руководили из Дублина, Лиссабона, Осло и Гамбурга. Но помимо этой агентуры немецкая разведка раскрывала некоторые английские секреты и через определенные посольства и учреждения доминионов в Лондоне. Однажды, сразу же после Мюнхенской конференции, Канарис специально показал одному посетителю секретное донесение, посланное в Лондон английским посольством в Берлине всего лишь неделю назад. В этом документе рассматривалось состояние железных дорог Германии и их потенциальные возможности во время войны. Адмирал часто проявлял подобную «беспечность», и вскоре англичане знали, что кто-то фотографирует правительственные документы и передает их немцам.

«Мне говорили, будто Канарис был хорошо осведомлен о деятельности английской секретной службы», — сказал я Рихарду Протце. Протце кивнул седой головой и ответил: «Да, адмирал знал многое, хотя, пожалуй, и не все. Однако больше, чем вы можете предположить. В некоторых случаях это легко было сделать. Перед войной у нас были соглашения с Прибалтийскими государствами о координации деятельности военной разведки. Мы просто им говорили, чтобы они устроили наших агентов в учреждения английской разведывательной службы в Каунасе, Риге и Таллине. Затем в начале войны в Гааге я ежедневно получал донесения о деятельности английской секретной службы от платного английского агента. Это вполне обычная вещь».

Директива Гитлера затрудняла действия Канариса по улучшению работы разведывательной службы в Англии. Военный атташе в Лондоне имел строгий приказ не заниматься нелегальной разведывательной деятельностью, и генерал Гейр фон Швеппенбург писал в своих мемуарах о частых спорах по этому вопросу с Канарисом, который хотел, чтобы он, Швеппенбург, как можно больше делал для абвера. К концу войны немецких агентов в Англии стало немного, большинство их средств связи находилось под наблюдением. Контрразведывательная служба англичан действовала эффективно, и немецкая разведка в Дублине временами сбивалась с толку ложной информацией, которую она получала от своих агентов. Это часто вводило в заблуждение немецкое правительство.

Канарис имел привычку лично беседовать со своими агентами, возвращавшимися в Берлин после выполнения задания. Он внимательно, с явным интересом слушал их даже тогда, когда они сообщали о том, что ему было давно известно.

«Все, что вы говорите, очень любопытно!» — восклицал Канарис.

В Германии действовали четыре основных разведывательных центра, которые занимались сбором разведывательных сведений за рубежом: отделение абвера в Кенигсберге работало против России; мюнхенское отделение вело разведку на Балканах и в странах Средиземного моря; Кельн имел дело с Францией, а Гамбург — с Британскими островами, Скандинавией и странами американского континента.

Как видно из последующих событий, Канарис избрал в качестве центров деятельности своей разведывательной службы за границей шесть столиц мира: Мадрид, Лиссабон, Берн, Анкару, Стокгольм и Будапешт. Принимая во внимание политику Германии, там стоило создавать такие центры. Вряд ли какой-либо из этих городов будет оккупирован той или иной стороной, и поэтому через них всегда будут беспрепятственно проезжать дипломатические курьеры, бизнесмены и чиновники различных государств. К перечисленным городам адмирал добавил также Ватикан, имеющий государственную самостоятельность, свои собственные шифры и своих представителей во многих государствах мира. Канарис решил также иметь подвижные разведывательные центры в Брюсселе, Варшаве, Софии, Бухаресте, Гааге и Париже, которые могут быть изолированы или захвачены, когда Германия начнет войну, и которые затем станут бесполезными и, пожалуй, даже вредными. Хотя начальник абвера считал эти центры ненадежными плацдармами для своей разведывательной системы, он тем не менее создал в каждом из этих городов действенные оперативные разведывательные группы на случай немецкого вторжения.

Благодаря этим центрам в 1939 и 1940 годах немцы знали обо всем, что происходило, например, в Польше и Франции.

Обычно Канарис подбирал свои кадры из среды офицеров резерва и интеллигенции. Это было не так-то просто, потому что каждого человека проверяло гестапо. И адмирал не хотел, чтобы его обвиняли в использовании у себя на службе врагов фашистского режима. Организация Канариса, хотя и уступала по своему значению и численности гестапо, все же к 1943 году насчитывала 30 тысяч человек, в том числе 8 тысяч офицеров. Финансовые расходы ее за тот же год составили 31 миллион рейхсмарок, или же 11 миллионов 700 тысяч долларов.

Английская секретная служба набирала своих агентов примерно из той же социальной среды: бизнесмены, люди без определенных занятий, банкиры и биржевые маклеры — вот кадры английской разведки. Во время войны английская секретная служба использовала большие здания в сельской местности по всей Англии, где ей не мешали работать бомбардировки. У немцев для этого имелось достаточно древних замков. И для английской и для немецкой разведок характерны зависть и соперничество между офицерами различных разведывательных органов. Временами эта вражда становилась в Англии настолько сильной, что создавалось впечатление, будто второй мировой войны нет, а идет война Алой и Белой розы, будто враждуют два герцогства.

Генерал Лахузен, самый старый работник немецкой разведки из оставшихся в живых, после войны говорил мне, что в немецком лагере соперничество было тоже исключительно напряженным, не говоря уже о вечной вражде разведки с гестапо.

Немецкая и английская разведывательные службы, с их соперничающими начальниками и неограниченными ассигнованиями, постоянно вели борьбу друг с другом еще до начала второй мировой войны. Эта борьба далеко превосходила все, что писалось о разведке в различных романах и повестях.

«Ничто из того, что вы читали в романах, не может сравниться с реальными вещами, — говорил мне впоследствии один английский дипломат из Анкары. — Я уверен, что во время войны немцы имели по крайней мере по одному агенту в каждом из наших посольств, и, осмелюсь сказать, мы также имели по агенту в каждом немецком посольстве».

 

Глава 8

ВСЕОБЩАЯ МОБИЛИЗАЦИЯ

В марте 1939 года нацисты оккупировали Прагу. Лахузен вспоминает, что, когда немецкие войска занимали Богемию, Канарис направился туда вслед за передовыми частями. Канариса сопровождали полковник Лонгин и адъютант. Он хотел узнать, каковы будут разведывательные трофеи. Не раз за время своего пути адмирал говорил: «Господи, неужели чехи стерпят это? Неужели они не станут стрелять?!» Но дни, когда чехи могли стрелять, уже прошли.

Вскоре был оккупирован и Мемель. Неприкосновенность Прибалтийских государств стала объектом пристального внимания Англии, Польши и России, хотя интересы ни одного из этих государств полностью не совпадали с интересами двух других. 30 апреля 1939 года Англия дала свою гарантию Польше, и Европа вздохнула с облегчением. Однако это обстоятельство еще больше подчеркивало, что следующей жертвой будет Польша. Теперь, когда немцы отказались от политики дружбы с поляками, они стали распространять слухи, будто бы полковник Юзеф Бек, польский министр иностранных дел, долгое время был их платным агентом. Начав действовать, Чемберлен и Галифакс вскоре заколебались, и с 31 марта по 25 августа английская гарантия Польше оставалась нератифицированной.

К июлю Канарис решил, что снова настало время послать в Лондон специального агента. Адмирал встретился с Остером и Клейстом. Он попросил последнего еще раз съездить в Лондон. Но Клейст полагал, что эта затея не принесет желаемых результатов.

«Что мы можем им предложить? — спросил он. — Я не поеду в Лондон с пустыми руками».

Вместо него в Англию отправился офицер генерального штаба по фамилии Бом-Теттельбах. Однако при сложившихся обстоятельствах вряд ли можно было чего-либо ожидать от его миссии. Бом-Теттельбах тайно навестил сэра Джеймса Григга, некоторых начальников различных служб и встретился с несколькими английскими деятелями, предлагая им ясно высказать свое отношение к вопросу о Польше. Англичане заверили его в том, что Англия выступит в защиту Польши, но они не могли дать каких-либо конкретных обещаний. Бом-Теттельбах почувствовал, что ему ничего не добиться. А что, если Англия не сможет заключить соглашение с Россией — ведь переговоры в Москве сильно затянулись?! Можно ли предполагать, что Англия поступит безрассудно — станет воевать из-за Польши, если Германия и Россия, две самые крупные военные державы в мире, решат разделить Польшу?

Представитель Канариса возвратился в Германию, так ничего и не добившись. В 1945 году английская армия заняла Дюссельдорф, где взяла в плен большую группу немцев. Среди них оказался полковник Бом-Теттельбах. На допросе он рассказал недоверчивому английскому майору из отдела связи с местным населением, что генерал Гальдер арестовал бы Гитлера в августе 1939 года, если бы был уверен в поддержке англичан.

Такова была разница в настроениях англичан и немцев. В то время как в Англии никто не сомневался в том, что они будут воевать, если Польша подвергнется нападению, в Германии никто полностью не верил в это.

Только инстинктивные предположения Канариса оказались правильны. Когда он узнал, что 26 августа будет объявлена всеобщая мобилизация, адмирал стал настойчиво утверждать в своих донесениях немецкому верховному командованию, что на этот раз Англия обязательно будет воевать. Генералы же напоминали ему грубую ошибку, совершенную во время мюнхенского кризиса. Тем не менее Канарис твердо придерживался мнения (и в начале августа казалось, что он мог быть прав), что, если бы англичане своевременно ратифицировали свои гарантии Польше и достигли бы некоторого взаимопонимания с Россией, мир был бы сохранен.

Чехословацкий кризис еще раз подтвердил необходимость передачи англичанам информации о важных секретах немецкого правительства. Я думаю, что Канарис или же его заместитель Остер во второй половине июня 1939 года передали английской разведывательной службе секретные сведения о том, что Гитлер нападет на Польшу вскоре после 26 августа. Я об этом говорил с одним немцем, близким другом Канариса, который передавал эти сведения. Барону Вейсцеккеру также удалось переслать через немецкого поверенного в делах в Лондоне Эрика Кордта подобное предупреждение сэру Роберту Ванситарту. Это было вскрыто во время суда союзников над Вейсцеккером.

Вскоре германский генеральный штаб послал в Лондон другого тайного курьера — генерала графа Шверина, человека намного солиднее, чем Бом-Теттельбах. Но и он, прибыв туда без определенных предложений, также возвратился ни с чем.

Насколько смешными выглядели итальянцы в эти дни всеобщего замешательства! Весной они заключили военный союз с Германией — так называемый «Стальной пакт» — при условии, что войны не будет в течение трех лет. И до середины августа, пока Чиано срочно не выехал в Берхтесгаден, итальянцы не знали о том, что война неизбежна.

Между прочим, английская разведка узнала об этом раньше Чиано. Случилось так, что Канарис 10 августа оказался в Оберзальцберге и решил навестить Риббентропа в замке Фушль. Во время обеда министр иностранных дел заговорил о войне между флотами, которая предполагалась на Средиземном море. «Итальянцы бросят в бой сто подводных лодок, — сказал он, — и не пропустят в Средиземное море английский флот». Адмирал внимательно слушал и с видимым интересом кивал головой. Но, возвращаясь из замка Фушль, он сухо заметил своему адъютанту: «Если начнется большое сражение на Средиземном море, мы с вами будем сидеть и смотреть, как из итальянцев делают отбивные котлеты».

Неделю спустя в Берлине (до окончания всеобщей мобилизации оставалось девять дней) Канарис во время важного разговора с генералом Кейтелем пришел к выводу, что ограниченность начальника штаба верховного главнокомандования едва ли менее ужасна, чем ограниченность его хозяина. Кейтель, этот приятный на вид человек, с белокурыми волосами и голубыми глазами, казалось, был лишен всякого воображения.

Адмирал записал об этом разговоре в своем дневнике (знаменитый исчезнувший дневник, за которым напрасно охотились разведки четырех государств). Случайно запись от 17 августа 1939 года была скопирована и находилась у генерала Лахузена.

17.VIII.1939 — Разговор с генерал-полковником Кейтелем.

Я доложил Кейтелю о своей беседе с офицером СС Мостом. В ответ Кейтель заявил, что не имеет никакого отношения к этой операции ( имеется в виду секретная операция «Гиммлер». — Авт. ). Гитлер ничего не говорил ему об этом, приказал только достать для Гейдриха необходимое количество польской военной формы. Далее Кейтель заметил, что я был прав, известив генеральный штаб о подготовке такой операции. Лично он, Кейтель, не возлагает на нее больших надежд. Если фюрер все же прикажет провести эту операцию, ему придется подчиниться, но спрашивать у Гитлера о плане ее он не будет.

Итак, по плану Гиммлера, немецких заключенных оденут в польскую военную форму, а кинооператоры заснимут сцену нападения «поляков» на территорию Германии. Это будет сделано для того, чтобы создать впечатление, будто опрометчивые поляки первыми нанесли удар.

Затем Канарис доложил Кейтелю, что генерал Роатта сообщил ему о нежелании Италии быть втянутой в войну. В дневнике Канариса записан ответ Кейтеля:

...Он считает, что было бы хорошо, если бы Муссолини заявил фюреру вполне определенно о своем решении не воевать. Но, по его личному мнению, Италия будет воевать при любых условиях. Я ответил, что это совершенно исключено, и пересказал ему основную суть переговоров Риббентропа с Чиано. Однако Кейтель заметил, что фюрер информировал его совсем в ином плане. Я сообщил тогда, что граф Маронья, начальник мюнхенского отделения абвера, узнал о заявлении итальянского короля испанскому королю Альфонсо: король Италии не подпишет приказ о мобилизации, если Муссолини представит таковой ему. Кейтель ответил, что интересно наблюдать, как государство, управляемое даже диктатором, проявляет такую нерешительность, когда дело доходит до войны. Насколько труднее еще должно быть в демократических странах! Он был убежден, что англичане не вмешаются. Я попытался опровергнуть это его мнение и сказал, что Англия немедленно объявит блокаду и уничтожит наш торговый флот. На это Кейтель ответил, что это не будет иметь большого значения, так как мы можем получить нефть из России. Однако я заметил, что это не решающий фактор и что мы не сможем выдержать блокаду длительное. время. Англичане станут воевать против нас всеми имеющимися в их распоряжении средствами, если мы используем силу против Польши и если дело дойдет до кровопролития. Я сказал ему, что англичане вели бы себя точно таким же образом, если бы произошло кровопролитие, когда мы вступали в Чехословакию. Затем я попытался объяснить Кейтелю, как отразится на Германии экономическая война, и напомнил, что мы располагаем ограниченными ресурсами для ее ведения. Мне только сейчас стало известно, что мы сможем направить в Атлантику всего десять подводных лодок. Кейтель заметил, что, если Германия разгромит Польшу, нефть будет поставлять Румыния — ее легко заставить это сделать. Далее я проинформировал Кейтеля о мерах предосторожности, принятых англичанами на Балканах, и сказал, что Англия, безусловно, сделает все, чтобы лишить нас такой возможности.

Гитлер решил сообщить своим генералам, что он начнет войну или 26 августа, или вскоре после этого. 22 августа Гитлер вызвал генералов в Берхтесгаден и обратился к ним с речью. Он сказал, что 26 августа начнет войну и что Германия полна решимости воевать с западными державами. Генералы должны понять это. Первой задачей будет ликвидация Польши и уничтожение ее живой силы, а не захват какой-то определенной географической линии.

«Я дам пропагандистский повод для начала войны. Неважно, будет он правдоподобным или нет. Победителя не будут потом спрашивать, говорил ли он правду. Мы не должны бояться блокады. Восток обеспечит нас хлебом, мясом, углем, свинцом и цинком. Это великая цель, и она требует огромных усилий... Я только боюсь, что какой-нибудь свинопас предложит себя в качестве посредника».

Речь Гитлера была очень напыщенной. Канарис, скромно стоявший позади него, все время делал заметки.

На следующий день после заключения германо-русского пакта о ненападении Гитлер оживленно разговаривал по телефону со своим министром иностранных дел, находившимся в Москве. Он назвал его вторым Бисмарком. Но на англичан заключение этого пакта не произвело ожидаемого эффекта. Англия ратифицировала свою гарантию Польше 25 августа. Тогда Гитлер заявил Герингу о своем намерении задержать объявление всеобщей мобилизации на несколько дней, чтобы Геринг тем временем попытался через шведского посредника Биргера Далерюса отговорить Чемберлена от выполнения английских обязательств. Но одно было ясно, всеобщую мобилизацию нельзя отложить на длительное время. Даже когда от Муссолини пришла телеграмма, извещавшая, что Италия не вступит в войну, Гитлер не был обескуражен.

31 августа он отдал приказ. Банда уголовников, отобранных Гиммлером в немецких тюрьмах и переодетых в польскую военную форму, инсценировала «нападение» на радиостанцию в Глейвице. Все нападавшие оказались убитыми. Их тела были сфотографированы. Это и был «пропагандистский повод». Немецкие войска высадились с торговых судов в Данциге, где до этого целую неделю они скрывались под палубой и атаковали Вестерплатский форт. Танковые войска, над созданием которых так усердно работал Гудериан, ворвались в Польский коридор.

2 сентября Невилл Гендерсон вручил ультиматум Риббентропу. В нем говорилось, что Англия и Германия будут находиться в состоянии войны со следующего дня, если немцы немедленно не прекратят военных действий против Польши. Лицо Геринга омрачилось, когда он услышал эту новость. «Для нас, солдат первой мировой войны, это было подобно удару палкой по голове», — комментировал это событие генерал Иодль, заместитель начальника штаба верховного главнокомандования.

Тем временем Канарис послал Клейста в Стокгольм, где он надеялся установить тайную связь с англичанами. Но Клейст просидел несколько дней в гостинице «Парк Хоутел» и ничего не добился. Я получил от него письмо с просьбой помочь ему встретиться с кем-нибудь из англичан. В своем ответе я высказал ему ряд соображений на этот счет, но мне думается, что он оставил их без внимания. Он опять возвратился в свое поместье в Померании. Прежде чем оборвались последние нити, абвер попытался оказать еще одну любезность своему старому сопернику по разведке. 2 сентября по поручению Канариса один младший офицер предупредил английского военного атташе полковника Дениса Дейли, что на следующий день в 11 часов утра будет произведен воздушный налет на Лондон. Это сообщение в зашифрованном виде было немедленно передано в Лондон.

«Я убежден, что в данном случае у них не было намерения обмануть нас, — сказал мне после войны полковник Дейли. — Человек, принесший мне эту информацию, подвергался, конечно, большому риску».

Генералу Гальдеру вовремя удалось отговорить Гитлера от проведения этого изолированного налета, который не имел бы продолжительного военного эффекта. Но к тому времени уже невозможно было сообщить англичанам об этом. Сразу же после того как мистер Чемберлен закончил свою речь в палате общин, в 11 часов 15 минут в Лондоне загудели сирены. А через некоторое время было дано объяснение, что поводом для воздушной тревоги послужил замеченный в районе устья Темзы неопознанный самолет, оказавшийся французским. Правительственные учреждения переводились в специально подготовленные на случай войны помещения. Англичане чувствовали, что впереди их ждет беспощадная война. Теперь английская разведка уже не могла рассчитывать на помощь адмирала Канариса.

Начальник абвера, прочитав своим ближайшим помощникам выдержки из речи Гитлера, произнесенной 22 августа, заявил, что ужасно, если Германия потерпит поражение, но еще ужаснее, если Гитлер одержит победу!

Проходя в то утро по Тиргартенскому парку, Канарис увидел испанского военного атташе, проезжавшего мимо в машине. Канарис помахал ему рукой, чтобы тот остановился.

«Безусловно, Германия учла все, чтобы добиться победы?» — спросил испанец.

«Ничего она не учла!» — ответил Канарис.

 

Глава 9

АДМИРАЛ ПОМОГАЕТ ДАМЕ

Фюрер радовался быстрому продвижению своих войск. Вдоль всего фронта от Балтийского моря до Галиции 56 пехотных и 9 танковых дивизий прорвали польскую оборону, удерживаемую 30 дивизиями польской армии. Немецкая авиация наносила бомбовые удары по коммуникациям польских войск, а немецкое население Польши, руководимое агентами Канариса и гестапо, поддерживало наступление, совершая акты саботажа и диверсий.

Уцелевшие польские дивизии, не уничтоженные или не окруженные возле границы, отступали по направлению к Варшаве. Однако севернее Лодзи и у Радома некоторые из них были окружены, а остальные начали поспешно отходить через реку Сан к Львову и к румынской границе.

Теперь перед немцами встал вопрос, подвергнуть ли столицу Польши бомбардировке или длительной осаде. Фюрер в своем стремлении уничтожать все, что только можно, приказал разрушить Варшаву.

Адмирал Канарис встретился с Гитлером 12 сентября, когда специальный поезд фюрера остановился в Ильнау, в Силезии. Вместе с Гитлером были Риббентроп, генералы Кейтель и Иодль.

Канарис прибыл в Ильнау, чтобы доложить Гитлеру о передвижениях французской армии, которая вела разведку немецкой обороны в Саарском бассейне. Если бы в тот момент Германия встретила сильное сопротивление на востоке, а Франция захватила бы Саар, немецкому военному потенциалу был бы нанесен значительный удар.

В поезде Гитлера имелась оперативная комната, увешанная картами. Там Канарису и. Лахузену пришлось выслушать Риббентропа.

Только мы вошли в оперативную комнату (писал адмирал в своем дневнике), как министр иностранных дел Риббентроп высказался о том, как может быть завершена политически германо-польская война.

Потом заговорили о роли пропагандистских рот. В то время как эти роты будут «перевоспитывать» польский пролетариат, гестапо займется уничтожением польской интеллигенции, государственных деятелей и аристократии.

Я выразил Кейтелю свое беспокойство по поводу запланированного массового уничтожения поляков, особенно духовенства и аристократии. В час расплаты мировая общественность привлечет вермахт к ответственности за эти злодеяния.

Кейтель ответил, что фюрер уже принял определенное решение. Гитлер со всей ясностью сказал, что если армия не будет готова к подобным действиям, то этим займутся эсэсовцы и гестаповцы. В каждом воеводстве Польши кроме военного губернатора будет и гражданский губернатор, перед которым будет стоять задача уничтожения людей.

Затем я заявил, что бомбардировка Варшавы нанесет чувствительный удар германскому престижу во всем мире.

«Такие действия, — ответил Кейтель, — решаются фюрером и фельдмаршалом Герингом. Они часто говорят друг с другом по телефону. Иногда они меня информируют о своих беседах, но не всегда».

Внезапно во время разговора в вагоне появился Гитлер и,спросил, какие новости о действиях на Западном фронте привез Канарис.

Я ответил, что, согласно последним разведывательным данным, французы сосредоточивают войска и артиллерию и готовятся к методическому наступлению в районе Саарбрюккена, и коротко доложил также о направлении этого наступления.

«Я не могу себе представить, что французы будут наступать в районе Саарбрюккена, — заметил Гитлер. — У нас там самая мощная оборона, и они на своем пути встретят вторую и третью линии обороны, которые намного сильнее первой. Я, напротив, считаю лесные массивы в районе Бьена и Палатината самыми слабыми местами нашей обороны. Хотя противник и полагает, что наступать в лесных районах бесполезно, я придерживаюсь другой точки зрения.

Французы могут пойти на риск и форсировать Рейн, но мы и там готовы к этому. Вряд ли они предпримут наступление через Бельгию и Голландию. Это будет нарушением нейтралитета этих стран. Во всяком случае, французам потребуется значительное время для подготовки большого наступления».

Кейтель и Иодль согласились с фюрером. Иодль добавил, что Франции нужно будет по крайней мере три или четыре недели на сосредоточение артиллерии, прежде чем она сможет вести наступление в большом масштабе. Поэтому французы не выступят до октября.

«А в октябре уже холодно, и это хорошо, — продолжал Гитлер. — Наши войска будут находиться в железобетонных сооружениях, в то время как французам придется действовать на открытой местности. Но даже если французы прорвут в каком-нибудь слабом месте нашу оборону, мы используем такие средства, которые лишат их и зрения, и слуха. Им остается поэтому только путь через Голландию и Бельгию. Хотя я и не верю в возможность этого, однако мы должны быть готовы, ко всему».

Мы часто посмеивались над интуицией Гитлера, но в военном календаре 1939 года она оказалась верным ориентиром. Это был как бы период некоторого просветления сознания сумасшедшего. В те дни Гитлер и Кейтель видели в Канарисе только излишне осторожного пессимиста. Больше они ни в чем его не подозревали.

Адмирал покинул эту компанию вампиров, получив приказ усилить наблюдение за нейтральными странами. Он возвратился в Берлин. Посол Гассель заметил в своем дневнике, что Канарис был подавлен ужасами, которые ему пришлось увидеть в Польше. Вскоре начальник абвера опять выехал из Берлина, на этот раз в Познань, чтобы получить как можно больше сведений о Польше и лично ознакомиться с наиболее интересными разведывательными трофеями.

Я думал, что к этому времени все нити между Англией и Германией уже были порваны и Канарис не мог поддерживать какие-либо личные контакты с англичанами. После войны я встретился с одним польским дипломатом, моим старым другом по Берлину, и спросил его, что он думает по этому поводу.

«Мне кажется, я смогу найти ответ на ваш вопрос, — сказал он. — Хотите встретиться с мадам Д.? Она знала Канариса в те дни».

Мы подъехали к небольшому дому в Сюри, где поселилась после войны одна польская семья. Мой друг представил меня хозяйке дома, печальной женщине с темными волосами и карими глазами. Она угостила нас чаем. Когда я спросил ее о Канарисе, она заговорила тихо, но уверенно.

«Я попрошу вас не упоминать мою фамилию и не писать ничего такого, что могло бы раскрыть мою личность. Я никому не говорила о своих злоключениях, поэтому я хочу рассказать вам сейчас все и никогда больше к этому не возвращаться. До войны я с мужем жила в Берлине. В доме нашего военного атташе мы встречались с некоторыми немецкими генералами и адмиралами. Я хорошо помню адмирала Канариса, он выделялся среди других. Адмирал не был чопорным, говорил тихим, мягким голосом и относился к нам дружелюбно. Конечно, я тогда не имела никакого представления о деятельности адмирала.

Война застала меня вместе с детьми в Южной Польше, возле Люблина, в старом доме моих родителей. Обстоятельства вынудили меня идти на запад. Какие-то жулики ограбили нас и украли мою сумку, в которой находились мой паспорт и деньги. Первые же немецкие офицеры, встретившиеся нам, поинтересовались, кто мы такие. Когда я заявила о своей дипломатической неприкосновенности, они потребовали, чтобы я назвала фамилии немцев, которые могли бы удостоверить мою личность. Я назвала фамилии двух немецких генералов, моих знакомых по Берлину. Потом, вспомнив о приятном небольшого роста морском офицере, я добавила: «...И адмирал Канарис».

Немецкому офицеру не удалось скрыть удивления, когда я назвала эту фамилию. Он сразу же изменил отношение ко мне. Сказав, что, к сожалению, не может выдать мне пропуск, он предложил мне сесть в военную машину, направлявшуюся в Познань.».

Там мадам Д. оказалась среди многих других беженцев, ожидавших установления своей личности. Но ей не пришлось долго ждать. Через некоторое время один из офицеров абвера приказал ей следовать за ним к стоявшему на путях поезду.

«Разве адмирал не может установить мою личность здесь?» — спросила мадам Д., не желая входить в вагон.

«Ему будет неудобно говорить с вами среди этих людей».

Когда она вошла и увидела адмирала, ей стало ясно, что он крупный начальник, обладавший большой властью. Мадам Д. всегда сохраняла хладнокровие, но, встретив здесь адмирала и вспомнив о прошлом, она заплакала.

«Наша армия разгромлена! — воскликнула она. — Боюсь, они не дрались как следует».

«Не огорчайтесь, — мягко ответил адмирал. — Поляки дрались храбро. Просто уровень механизации в нашей армии намного выше, чем в польской, и ваши солдаты не могли устоять перед превосходящими силами. Вы, должно быть, подумали об оставшихся в живых польских солдатах и офицерах, отступающих на юго-восток? Но вы не должны стыдиться этого, они вели ожесточенные бои на севере и западе».

Адмирал спросил ее, что он может сделать, чтобы помочь ей. Женщина попросила отправить ее вместе с детьми к ее родителям в Варшаву.

Канарис покачал головой.

«Я бы не хотел, чтобы вы ехали в Варшаву», — сказал он.

Казалось, он думал о ее будущем, смотря на карту.

«Швейцария, — наконец проговорил адмирал. — Это самое лучшее место для вас».

Потребовалось около недели, прежде чем для мадам Д. и ее детей были получены соответствующие документы. Затем недалеко от Берна для нее нашли подходящую квартиру. Родители мадам Д. остались в Варшаве. Адмирал обещал все ее письма доставлять родителям и в свою очередь их письма пересылать ей Таким образом, Канарис спас свою старую знакомую и защитил ее родителей от опасностей гитлеровской «восточной» политики. Он мог сказать Гейдриху и Гиммлеру, что до тех пор, пока родители мадам Д. находятся в безопасности, она будет полностью в его руках, даже после того как ей разрешено выехать за границу. Адмирал мог быть уверен, что гестапо не станет беспокоить родителей мадам Д., когда начнется преследование польской интеллигенции, ибо он мог заявить им, что безопасность стариков необходима военной разведке.

Прибыв в Швейцарию, мадам Д. явилась в польскую миссию в Берне и зарегистрировалась как участница польского движения Сопротивления. Она рассказала историю своего выезда из оккупированной Польши, который состоялся благодаря помощи адмирала Канариса. Когда она упомянула эту фамилию, поляки и англичане сразу же заинтересовались ею. Они хотели, чтобы она рассказала об этом как можно подробнее.

«Вот хороший прием для вербовки агента», — заметил один английский дипломат, которого я посвятил в эту историю. Это подкрепляло хвастливое заявление адмирала, высказанное Бамлеру, что он имеет свою собственную разведку. Я вспомнил об известней версии, будто Канарис, находясь в Испании во время первой мировой войны, использовал в своих разведывательных целях Мату Хари.

Но когда я спросил мадам Д., пытался ли Канарис привлечь ее к разведывательной работе, она отрицательно покачала головой и продолжала свой рассказ.

«Адмирал никогда не просил меня что-либо узнать для него о союзниках, хотя ему было хорошо известно, что я через своих соотечественников в Берне общалась с англичанами. А вскоре я стала работать в английской секретной службе. Зимой 1939/40 года через некоторое время после моего прибытия в Швейцарию Канарис посетил Берн. Он навестил меня, чтобы посмотреть, как мы здесь устроились, и узнать, не может ли он что-нибудь сделать для моих родителей. Адмирал завел разговор об отправке в Швейцарию его второй дочери, так как она плохо переносила военную атмосферу в Германии. В то время я не была уверена, что Швейцария не окажется следующей жертвой Гитлера, поэтому я спросила его, не лучше ли мне перебраться во Францию.

— Нет, только не Франция, это не очень подходящее место.

— Тогда, может, в Италии будет безопасно?

— В Италии, мадам, вы обретете мир и спокойствие только до весны следующего года. Лучше Швейцарии не найти.

Я не думаю, чтобы вы могли назвать его неблагоразумным и неосторожным человеком, иначе он не занимал бы в Германии такую высокую должность столь длительное время. Но как ни странно, он всегда был очень откровенен. Канарис говорил мне, что Германия рано или поздно будет воевать с Россией. Весной 1940 года он опять приехал в Берн. И когда я спросила адмирала, не нацелено ли передвижение войск на Балканах против Турции, он просто ответил: «Нет, пожалуй, против России».

В октябре 1941 года, в начальный период войны с Россией, Канарис навестил меня опять. Он мрачно заявил, что германские войска застряли в России и что они никогда не достигнут намеченных объектов. Но, говоря о напряженном положении в Германии и надвигавшемся заговоре против Гитлера, он очень оживился. Как раз в этот его приезд он сказал, чтобы я никому, кроме англичан, не передавала содержания наших разговоров».

«Вы полагаете, Канарис знал о ваших связях с англичанами?» — спросил я мадам Д.

«Мало было того, о чем бы адмирал не знал. Все его разговоры касались сферы высшей политики, но из них можно было многое узнать о надвигавшихся событиях. Он не говорил со мной на чисто военные темы. Это область деятельности простых агентов. Он вел разговор о политике Германии, России, Англии и Америки. В его голосе чувствовалось особое напряжение, когда он говорил о целях, которые они преследуют, ведя борьбу против Гитлера. Я иногда спрашивала у англичан: «Можно ли сказать Канарису, чтобы он со своими людьми приступал к решительным действиям?» Но англичане были корректны в таких вопросах и ничего не отвечали. Английская секретная служба умела хранить тайны, и в продолжении всей войны этот канал связи остался нераскрытым».

Спустя несколько месяцев после моих бесед со многими друзьями и офицерами Канариса, из которых кое-кто помнил мадам Д., я опять навестил ее. В результате исследований я пришел к выводу, что нарочитая болтливость Канариса в разговорах с мадам Д. не была бесцельной.

«Адмирал никогда не пытался узнать через меня что-либо о союзниках, — повторила мадам Д. Она помолчала некоторое время и потом добавила: — Вы должны также показать в своей книге, что он не передавал обычные военные секреты. Иначе немцы подумают, что он был английским шпионом».

 

Глава 10

ПОХИЩЕНИЕ В ВЕНЛО

Была ли какая-нибудь особенность в однообразном ландшафте Голландии, так взволновавшая адмирала Канариса? Он предупредил своих друзей — участников заговора против Гитлера, чтобы они не появлялись на голландской земле. «Кажется, мне удалось проникнуть в английскую секретную службу, — сказал адмирал. — Возможно, я получу серьезное донесение оттуда».

«Только не Голландия», — заявили в 1938 году друзья Канариса, когда мы обсуждали вопрос о месте встречи. Однако они не могли привести мне какие-либо определенные причины своего беспокойства. Прошли годы, и все выяснилось. В Голландии работало немало агентов. И одному из них в конце тридцатых годов удалось занять такое положение, что он смог наблюдать за деятельностью многих других агентов. Им был голландец Вольбах.

В один из летних вечеров неизвестный человек бродил по тихой улице на окраине Гааги, внимательно наблюдая за красивой виллой, стоящей несколько в стороне от дороги. Вчера он тоже был здесь и так же старался укрыться в тени, чтобы не быть заметным. Двое мужчин следили за ним из окна виллы. На третий день один из них вышел из дома и прямо направился к незнакомцу.

— Если вы немедленно не уберетесь отсюда, я позову полицию и обвиню вас в бродяжничестве.

— У меня нет никакого желания болтаться здесь, — ответил голландец Вольбах, угрюмо взглянув на немецкого агента. — Деньги, которые мне платит Шверт, совершенно не стоят этого. Но я должен содержать семью.

— Тогда пойдемте со мной.

Так Вольбах оказался в обществе невысокого коренастого, человека с седой головой и проницательными глазами. Это был начальник немецкой контрразведки в Голландии Рихард Протце. Он протянул голландцу для рукопожатия один палец.

— Не суйте носа в наши дела, мой милый! Вряд ли это окончится хорошо для вас. Сколько вам платят?

— Семьсот гульденов в месяц.

— Служите нам, и вы получите восемьсот гульденов, а может быть, и больше, если будете работать хорошо. Вы должны продолжать сообщать сведения английской секретной службе и обо всем информировать нас.

Так, под видом бродяги, Вольбах по-прежнему слонялся по Гааге, имея достаточно сведений, чтобы служить приманкой для более крупной рыбы, чем был он сам. Его деятельность в Голландии в предвоенные годы и в первые месяцы войны стала настоящим кошмаром для союзников. Благодаря ему многие их агенты не вернулись из Германии; задуманные операции срывались одна за другой; секретные сведения то и дело попадали к противнику. А Вольбах оставался все таким же старательным, лицемерным и неуловимым, в то время как его жертвы сидели в тюрьмах или были казнены.

В первые военные месяцы 1939 года внешне на Западе все казалось мирным и спокойным. Действовали лишь разведки. Французские и английские войска спокойно отсиживались за линией Мажино. Снаряды не разрушали городов, воздушные налеты совершались очень редко. Только в море рыскали немецкие подводные лодки и крейсера, нанося удары по английским судам. Американские корреспонденты, наблюдавшие за действиями обеих сторон, назвали эту войну «странной».

Действительно, для постороннего наблюдателя трудно было найти объяснение такому ходу военных действий. Англичане не решались использовать свои силы, которые были еще недостаточно подготовлены. Напряженная деятельность отмечалась этой зимой только в кругах немецкого верховного командования. Гитлер непрерывно требовал прогноза погоды и астрологических предсказаний, всячески стремясь ускорить подготовку к генеральному наступлению на западе. Генералитет же пытался убедить фюрера в необходимости отложить это наступление хотя бы до весны.

Гейдриху так и не удалось до конца разобраться в интриге, которую вели немецкие генералы в Лондоне в 1938 году. Ему стало известно, что противники нового режима в военных кругах предостерегали англичан об опасности прихода Гитлера к власти. Секретная служба Гейдриха усилила свое наблюдение за границей, но им не удалось обнаружить каких-либо определенных следов заговора против германского правительства. Тогда его помощник Шелленберг предложил следующее: поскольку заговор, по-видимому, все же существует, но его трудно раскрыть, нужно попытаться убедить Гитлера в этом, раскрыв вымышленный заговор. Таким образом, почти одновременно на Принц Албрехтштрассе были задуманы две операции, как будто не связанные между собой. Первая — инсценировка попытки покушения на жизнь фюрера, которая была осуществлена 8 ноября 1938 года в одном из пивных погребков Мюнхена во время собрания основателей партии. Вторая — похищение двух главных английских агентов в Западной Европе.

Первую из этих операций было легко осуществить с помощью какого-нибудь заключенного. Агенты СС обещали освободить уголовного преступника Георга Елсера, осужденного на длительное заключение в Дахау, если он согласится незаметно заложить в стенных панелях пивного погребка адскую машину.

Елсер выполнил эту работу. Офицер английской разведки капитан Пэйн Бест, позднее оказавшийся вместе с ним в концентрационном лагере, подробно осветил эту историю в книге «Инцидент в Венло».

Елсера снабдили большой суммой денег в иностранной валюте и предоставили возможность бежать. Заложенная в погребке бомба взорвалась через десять минут после того, как Гитлер покинул собрание. Взрывом было убито несколько старых членов нацистской партии. Это придало определенную окраску событию и сделало его более правдивым. Елсера схватили на следующий день у швейцарской границы, которую он пытался перейти без документов.

Дело с организацией похищения английских агентов оказалось более трудным. Гейдрих полагал, что главный центр английской секретной службы, ведущий наблюдение за Германией, находится в Гааге. Вольбах, который к этому времени прочно закрепился в английской разведке, заявил, что начальником этого центра является майор Стивенс, официально прикомандированный к английскому консульству в Гааге. Гейдрих считал, что именно Стивенс и есть начальник отдела, ведущего разведку в Северной Германии.

Офицер контрразведки СС Шелленберг решил использовать для этой операции агента под кличкой «Франц», часто совершавшего поездки из Германии в Гаагу. Ему было приказано сообщить майору Стивенсу и его помощнику капитану Пэйну Бесту, что группа немецких армейских офицеров готовит заговор против Гитлера и хотела бы установить контакт с английской секретной службой. К этому сообщению в высших кругах министерства иностранных дел в Лондоне отнеслись с большим интересом.

Стивенсу и Бесту было приказано заняться этим вопросом. В одной из пограничных голландских деревень, расположенной между Арнемом и Венло, началась игра в кошки-мышки. Английские агенты становились все более нетерпеливыми и менее осторожными. Шелленберга, который выступал в этой игре под именем некоего Шеммеля, действовавшего якобы от имени генерала фон Рундштедта, они снабдили радиостанцией и передали ему шифр для связи.

Лорда Галифакса постоянно информировали о ходе этого дела. Английские агенты получили приказ из Лондона не компрометировать себя и не делать каких-либо предложений в письменной форме. Они должны были только выслушать немцев. Но два немецких «эмиссара» проявили странные опасения, заявив, что не желают далеко удаляться от границы, хотя обычно немецкие коммерсанты ежедневно бывали в Гааге и Амстердаме.

9 ноября 1938 года этот дьявольский замысел был осуществлен. Немцы, прибыв для переговоров в Венло, сказали, что их генерал направляется сейчас в одно из пограничных кафе «Бахус», расположенное неподалеку от Венло. Этим сообщением они так заинтриговали англичан, что Стивенс и Бест, не дождавшись голландского пограничного патруля, который должен был охранять их, одни отправились на эту встречу. Однако там не оказалось никакого генерала. Ожидавшая англичан машина, в которой находились одетые в гражданское платье немцы, быстро пересекла нейтральную зону. Они схватили ничего не подозревавших англичан. При этом был убит голландский офицер, капитан Дирк Клоп, пытавшийся помешать этому похищению. Через несколько секунд Стивенс и Бест были уже на территории рейха.

— Вы знали об этом деле? Где находится сейчас майор Стивенс? — такими словами встретил Канарис Рихарда Протце, которому в связи с происшедшими событиями было приказано лично явиться к адмиралу в Дюссельдорф.

— Стивенс находится в Голландии, — ответил Протце.

— Вовсе нет. Он сейчас в Германии, — закричал адмирал, — и если вы замешаны в этом, то вы здорово поплатитесь.

— Но я ничего не знаю, — пробормотал Протце, дрожа от страха.

— Запросите второй отдел абвера, — строго приказал адмирал.

Но никто не мог ничего сообщить об этом странном деле.

Протце немедленно пустил по следу своего агента Вольбаха в Гааге, но получил от англичан сухой ответ: «Немцам лучше знать, где находится Стивенс».

«Канарис не был заранее информирован СД о готовящемся похищении, — уверял меня генерал Лахузен. — Ничего об этом не знало и верховное командование. Адмирал очень боялся, как бы гестапо не выведало что-либо у Стивенса и Беста о существовании оппозиции в Германии».

Канарис попытался узнать у Гейдриха, не замешан ли в этом деле кто-нибудь из офицеров немецкой разведки. Гейдрих заверил его, что ни один офицер абвера не участвовал в операции. Однако адмирал все же был обеспокоен, так как сомневался в преданности некоторых старших офицеров абвера.

Немецкие газеты писали о подробностях покушения на жизнь Гитлера в Мюнхене, а на следующий день появились сообщения и о похищении в Венло.

Шеммель (Шелленберг) использовал переданную ему англичанами рацию, послав им свое «приветствие». Затем он разрешил представителям министерства пропаганды сфотографировать рацию как вещественное доказательство.

Профессору де Кринису, служившему врачом в СС и позднее ставшему директором психиатрической клиники при берлинском госпитале, пришла в голову «блестящая идея» связать инцидент в Венло с заговором в Мюнхене. Он высказал ее Гейдриху. Стивенс и Бест были показаны Елсеру, который немедленно «опознал» их.

Хотя немецкие газеты и писали, что оба английских агента замешаны в покушении на жизнь Гитлера, однако не так-то легко было связать между собой все детали этих инцидентов. В результате идея организации большого государственного процесса была оставлена. Но во всяком случае, Гейдрих добился некоторого успеха. С одной стороны, он внушил фюреру страх за свою жизнь, а с другой — вызвал некоторые симпатии простого народа. Он продемонстрировал им, что в Германии есть «предатели», с которыми хотели бы установить связь англичане. Гейдрих использовал этот случай как доказательство, что СС находится вне подозрения. И с этих пор Гитлер уже никогда не доверял армии охрану собственной персоны.

К этому времени Канарис перенес свою политическую деятельность в более безопасное место — в Ватикан.

Д-р Иозеф Мюллер, друг адмирала, очень скрытный и хитрый человек, был таким же искусным лицемером, как и его начальник. Никто бы не подумал, что этот лейтенант запаса решится вести переговоры, связанные с государственной изменой, в такое опасное время, когда над секретными связями заговорщиков в Англии нависла мрачная тень Гейдриха.

Мюллер числился за мюнхенским отделением абвера и вел работу в Италии. В Ватикане у него был старый друг немец-иезуит отец Лайбер, который был секретарем папы. Сам папа Пий XII, еще будучи кардиналом Пачелли — до своего избрания в марте 1939 года на трон святого Петра, — специально занимался изучением Германии. Он провел много лет в Берлине в качестве папского нунция и ненавидел безбожников-нацистов, которые вели борьбу с его родной церковью. В Берлине он часто встречался с руководителями оппозиции Гитлеру.

Получив у Канариса заграничный паспорт, Мюллер в середине ноября 1939 года отправился в Ватикан, где вскоре добился успеха. Английский священник Францис Д’Арси Осборн был послан за инструкциями в Лондон. Там он получил разрешение вступить в переговоры с Мюллером по вопросу о заключении мира, приемлемого как для Англии, так и Германии при условии, что немцы сами свергнут нацистский режим.

Мюллер заявил Осборну, что его задачей является выработка такого проекта мирного договора, который мог бы убедить немецких генералов в возможности заключения разумного мира с союзниками.

Посланник Канариса верил в успех переговоров и надеялся, что лорд Галифакс прилетит в Рим и посетит его преосвященство в Ватикане. Но Д’Арси Осборн заявил мне позднее, что вопрос о поездке английского министра иностранных дел в Рим не стоял в то время. Однако, как это позднее выяснилось из выступлений лорда Галифакса, он находился в курсе хода этих переговоров.

Риск, которому подвергался Мюллер, был действительно очень велик. После того как он провел в Риме довольно продолжительное время, было решено сформулировать основу для переговоров, и Ватикан составил проект.

«У меня были большие трудности с этими переговорами, — говорил мне Мюллер. — Англичане сдержали свое слово и не навязывали нам ничего, что могло бы позднее оказаться неприемлемым».

Проект был составлен на государственной бумаге Ватикана. Один экземпляр послали в Лондон, в министерство иностранных дел, другой, с прикрепленной к нему визитной карточкой секретаря папы — отца Лайбера, Мюллер привез в Берлин.

На визитной карточке было написано:

«Д-р Иозеф Мюллер, податель сего письма, получил полное благословение Его Преосвященства».

Прибыв в Берлин, Мюллер передал письмо полковнику Донании в резиденции Канариса. Сам адмирал не показывал и вида, что знает об этом деле.

Однако он все же бегло познакомился с донесением Мюллера. (Оно известно под названием «донесение X».) Затем этот документ направили начальнику генерального штаба генералу Гальдеру. Основой для мирного договора, как помнит их Мюллер, были следующие условия:

1. Германия сама должна изгнать всех нацистов из правительства и ликвидировать их политическую систему.

2. Новое германское правительство должно подтвердить, что оно способно и намерено выполнить свои обязательства.

3. Необходимо заключить соглашение, по которому Германия оставит за собой Австрию и Судетскую область.

Лорд Галифакс в своей речи 20 января 1940 года, обратил внимание слушателей на эти предложения.

«Единственная причина, почему мир не может быть заключен завтра, — заявил он, — состоит в том, что германское правительство до сих пор еще не проявило своей готовности возместить ущерб, нанесенный соседним странам, а также не доказало всему миру, что любое его обязательство стоит больше, чем бумага, на которой оно написано».

Генерал Гальдер обсудил основные условия мира с генералом Беком, который, хотя и находился в отставке, все же продолжал поддерживать тесный контакт со своим бывшим заместителем. Документ, полученный из Ватикана, был положен в сейф полковника Шредера, надежного офицера в штабе верховного командования сухопутных войск в Цоссене. Генерал Томас, экономический глава вермахта, сопоставив свои предположения, что Германия не выдержит длительной войны, с политической оценкой событий, пришел к выводу о необходимости заключения скорого мира. Когда «донесение X» было показано главнокомандующему сухопутными войсками генералу фон Браухичу, последний заявил, что фюрер опьянен военными успехами в Польше, а молодое офицерство и войска не пойдут на какие-либо действия, направленные против него.

Во время своего пребывания в Риме Мюллер подробно обсудил с Лайбером политическую линию, которой должна придерживаться дипломатия Ватикана в этом вопросе, а также меры предосторожности, необходимые в связи с переговорами. В Риме говорилось и о шифре, который очень беспокоил Канариса. Адмирал находился день и ночь в страхе, ожидая, что его имя будет упомянуто в какой-либо шифровке союзников или нейтральных государств.

«Шифры Ватикана абсолютно надежны», — заверил отец Лайбер.

«Он заявил, что шифры Ватикана надежны, — произнес Канарис, когда Мюллер докладывал ему о результатах переговоров в Риме. — Так покажите ему это». И адмирал вынул копию дешифрованного секретного послания Ватикана своему нунцию в Португалию.

Лайбер побледнел, когда Мюллер при встрече показал ему это расшифрованное сообщение.

Мюллер посещал Ватикан несколько раз в период между 1939 и 1942 годами. Затем он был вынужден прекратить эти поездки. К тому времени англичане уничтожили имевшийся у них экземпляр проекта соглашения, выработанного Мюллером и Осборном.

«Мы сами просили их принять эти меры предосторожности в сороковом году, — объяснил мне Мюллер, — так как мы думали, что скоро произойдет вторжение в Англию и английское министерство иностранных дел не успеет уничтожить свои документы».

В то время как немецкий главнокомандующий сухопутными войсками, потеряв всякую надежду, был уверен, что Гитлер попытается перейти линию Мажино еще до своего свержения, начальник генерального штаба генерал Гальдер, напротив, продолжал верить, что Канарису удастся разработать план убийства фюрера и этим самым разрешить дилемму.

В распоряжении Гальдера имелись для этого силы — полк «Бранденбург», специальная смешанная часть, предназначенная для нападения и захвата объектов, интересовавших разведку. Она находилась непосредственно под командованием Канариса (так же как и в Англии, в распоряжении секретной службы имелись небольшие силы для выполнения специальных задач). Но полк «Бранденбург» политически был еще недостаточно подготовлен к выступлению против Гитлера.

Кроме того, из эфира неслись опасные сообщения. В самом начале войны в одной из радиопередач для Германии Би-Би-Си, выступая против немецких лидеров, заявила: «Единственно честным человеком среди них является адмирал Канарис».

Друзья адмирала вспоминают, как они были потрясены этим. Еще больше их встревожила маленькая заметка, опубликованная в одном американском журнале. В ней, в частности, говорилось, что Канарис «является человеком, который возглавит восстание против Гитлера».

Случайно мне пришлось разговаривать с одним деревенским пастором из Роксхолла. Он рассказал, что ясно помнит, как подобные сообщения обеспокоили его.

«Во время войны... даже я, живя в отдаленной деревушке, по некоторым сообщениям английских газет и радио мог понять, что Канарис ведет работу против Гитлера».

По крайней мере дважды за пять лет войны о Канарисе распространялись подобные слухи. И ему пришлось во время одной из встреч со своими коллегами, рейхсфюрером СС Гиммлером и Гейдрихом, с усмешкой заявить: «Как видно из сообщений иностранной прессы, я собираюсь начать революцию в Германии».

Гиммлер холодно посмотрел на адмирала и обменялся многозначительным взглядом с Гейдрихом. Кто знает, насколько Канарису удалось рассеять их подозрения?!

В последующие шесть месяцев видимого спокойствия, накануне 1940 года, события развивались с такой быстротой, что многие из них могли пройти незамеченными. Эсэсовцы в черном и солдаты, одетые в серую полевую форму, вынуждены были действовать совместно, хотя они подозрительно относились друг к другу. Их внимание всецело поглощала военная обстановка, сложившаяся на Западе. К этому времени для обеих сторон стало ясным возрастающее значение Голландии. 1-й и 2-й отделы абвера получали все больше сведений об усилении активности союзников в этой стране. Гитлер требовал все новых и новых данных. Ряд сведений, добытых абвером, отобрало министерство иностранных дел. Их включили в Белую книгу, в которой министерство иностранных дел обвиняло союзников в нарушении нейтралитета Бельгии и Голландии. Но Кейтель и Канарис решили не подписывать готовую к печати книгу. Их решение еще более окрепло, когда немецкое министерство иностранных дел, заявило, что сообщения Канариса недостаточны, чтобы доказать нарушение союзниками нейтралитета Бельгии и Голландии.

2-й отдел абвера получил указание добыть бельгийскую и голландскую таможенную и жандармскую форму, в которую предполагалось одеть немецкие передовые ударные части. Казалось более логичным послать немецкого портного в Бельгию, который мог бы там на месте изучить покрой этой формы. К тому же тут не требовалось особой точности, так как форма нужна была лишь для неожиданного захвата мостов через Маас и Мозель, прежде чем они могли быть разрушены. Однако портного не послали, а решили нужное обмундирование украсть. И когда эта кража была обнаружена, сообщения о ней тотчас же появились в голландской и бельгийской печати. Одна из голландских газет поместила даже карикатуру на Геринга, где тот был изображен в форме голландского вагоновожатого трамвая.

2-й отдел абвера все шире развертывал сеть своей агентуры, предназначенной для использования ее в день «Д». Агентура эта сыграла свою роль, когда «странная война» закончилась и немцы вступили в Бельгию и Голландию. Мосты через Маас и Мозель и заграждения на дорогах были захвачены гражданскими лицами или людьми, одетыми в форму союзников, и удерживались до подхода немецких войск. Многочисленные диверсии нарушили всю систему обороны, снабжение, пути сообщения и связь.

Английская секретная служба пыталась обнаружить германскую агентуру еще в период затишья. Она не могла не заметить активизации деятельности абвера и голландских нацистов. Обе разведки работали день и ночь, стремясь уничтожить агентурную сеть, создаваемую другой стороной. Вольбах снова стал появляться в штаб-квартире немецкой разведки в Гааге и Амстердаме, передавая ей секреты английской разведки: «Клеммер — английский агент», «Англичанам известно, что Шрамм — немецкий агент».

А Вольбах все сообщал и сообщал имена агентов союзников. Он говорил Протце и о тех, которые были известны англичанам как немецкие шпионы. Время от времени он сообщал имена офицеров немецкой разведки, которые, как выяснилось, работали на англичан. «Англичанам стало известно, что адмирал Канарис был в Голландии», — докладывал Вольбах. Нервы Протце были напряжены до предела. Он совсем потерял сон. Его мучили кошмары, всюду Протце видел предателей.

«Немецкие агенты во Франции должны были возвращаться в Германию через Голландию. Их имена будто бы также известны англичанам», — докладывал Вольбах, Протце пытался успокоиться и прийти к определенному заключению. «В немецкой разведке сидит агент союзников, занимающий высокий пост», — думал он.

«Англичане следят за хромым, который прибудет завтра вечерним экспрессом из Франции в Гаагу». Вольбах сообщал то об одной, то о другой катастрофе. Наконец бомба взорвалась: Вольбах явился с сообщением, из которого явствовало, что в немецком консульстве в Гааге работает английский агент, занимающий там высокий пост.

Через час Протце был уже в кабинете графа Зеха, немецкого консула в Гааге, и шепотом сообщил ему полученное известие.

— Кого вы подозреваете? — с недоверием спросил Зех. Протце назвал одного из старших дипломатов, секретаря консульства, с которым Зех встречался ежедневно.

— Это невозможно, дорогой мой! — воскликнул консул. — Я его прекрасно знаю! Он из очень хорошей семьи!

Зех вынул из ящика стола список подозрительных лиц.

— Я думаю, среди них есть английские агенты. Посмотрим, может быть, один из них проник в нашу секретную службу.

Но Протце был уверен в своем предположении. Прощаясь с графом Зехом, он попросил его сохранить в секрете их разговор и ушел с намерением поймать свою жертву в ловушку.

Консула вызвали в Амстердам на совещание офицеров разведки. Об этом совещании он упомянул в разговоре с одним из своих секретарей.

— Они заявили, что у меня в консульстве находится английский агент, — сказал Зех. Секретарь, услышав это, вздрогнул, затем улыбнулся и поспешно откланялся.

В последующие двадцать четыре часа консул обнаружил, что его секретарь исчез. Сделали запрос в голландскую полицию и сообщили о случившемся в штаб-квартиру немецкой разведки в Кельне. Но никто ничего не мог сказать. «По-видимому, он уехал в свой полк, — предположил консул. — Он давно просил разрешения на это».

Скоро в кабинете Зеха снова появился Рихард Протце.

— Ваше превосходительство, а птичка-то улетела... Он уже в Лондоне. Вы что-нибудь говорили ему? — спросил Протце.

Адмирал Канарис в присутствии Протце выслушал сообщение об этой истории с удивительным спокойствием. Над графом Зехом нависло обвинение в нарушении установленных правил соблюдения секретности.

Казалось странным, что в данном случае, как и во многих других, Канарис не рассердился ни на графа, из-за которого он упустил свою добычу, ни на крупного государственного изменника, каким оказался скрывшийся секретарь. Протце заметил, что Канарис думал только о том, как бы скорее замять это дело.

Через несколько лет я встретил исчезнувшего секретаря в Лондоне.

— Канарис повесил бы меня, если бы ему удалось меня схватить, — сказал он, натянуто улыбаясь.

Я думаю, он был прав, если учесть, что и Гейдрих поступил бы с ним так же.

Когда 10 мая 1940 года главные силы немцев начали наступление на Западе, об истории с секретарем совсем забыли. Вольбах, все еще находившийся вне подозрения англичан, рискнул покинуть Голландию и вместе с другими беженцами направился в Англию.

 

Глава 11

НОРВЕГИЯ

До сих пор в Англии об агрессивных замыслах Гитлера после захвата Австрии узнавали от оппозиции Гитлеру, существовавшей внутри абвера. Какую роль играл в этом адмирал Канарис, читатель, несомненно, поймет в дальнейшем.

Я сам видел в Англии сообщение о мобилизации в Германии, предшествовавшей захвату Чехословакии и Польши, с указанием дат и их возможных изменений, причем оно было прислано за два месяца до дня «Д». Англичане получили и предупреждение о походе на Прагу. Для этого похода Гитлеру не требовалось много дивизий, и он отдал приказ Кейтелю держать их на границе в состоянии двадцатичетырехчасовой боевой готовности и начать наступление, не дожидаясь подхода всех войск. Тогда еще нельзя было сказать, будет ли абвер и во время войны согласовывать свои интересы с интересами Англии, будет ли он в дальнейшем передавать противнику информацию, которая может повлечь за собой гибель не одной тысячи немцев, но которая могла бы помочь остановить агрессию.

«Ваши немецкие друзья будут служить теперь только своей стране», — сказал мне незадолго до начала войны один из офицеров английской разведки. Казалось, министерство иностранных дел Англии готово было прервать все свои связи с представителями оппозиции Гитлеру. Что касается Канариса, то я склонен думать, что министерство иностранных дел не могло понять мотивы, которыми он руководствовался в своих действиях. Поэтому англичане рассматривали действия адмирала, исходя из оценки руководимого им учреждения — разведывательной службы вермахта. Перед войной я получил предложение оставить карьеру журналиста и перейти на службу в министерство иностранных дел. При этом я должен был ликвидировать все свои старые связи с немцами. Считалось невозможным работнику королевского министерства иностранных дел поддерживать какие-либо отношения с Канарисом и его друзьями.

Хотя сообщения, поступавшие в течение двух предыдущих лет с Тирпицуфер, и поколебали веру Англии в единство Германии, однако они способствовали принятию в марте 1939 года неожиданного, но твердого решения дать гарантию Польше.

Несколько месяцев до начала войны я прослужил в министерстве иностранных дел. Именно там я потерял из вида Канариса и его друзей. Я не знал, удалось ли им снова установить контакты с англичанами и добиться взаимопонимания.

Эти месяцы раскрыли мне всю неуверенность в работе крупнейшего в мире министерства иностранных дел. Оно медленно плыло по заранее намеченному пути национальной политики, подобно кораблю, стремящемуся избежать столкновения, которое неминуемо должно было произойти где-то впереди.

Пока мы были слабы и не затрагивались наши жизненные интересы, мы не придавали большого значения активной разведке. Но теперь, весной 1940 года, необходимо было знать намерения противника. Это могло оказаться решающим. Сухопутные силы, участвующие в войне с обеих сторон, были примерно равными. Но Германия имела превосходство в авиации, а Англия — в военно-морском флоте. От внезапности и быстроты действий зависело многое: и успех, и продолжительность войны, и судьба воюющих государств и Европы в целом.

Гитлер впервые заговорил о вторжении в Норвегию 10 октября на совещании с гросс-адмиралом Редером — всего за 15 дней до начала войны России с Финляндией.

В ноябре в этот секрет посвятили Иодля. К 29 декабря Гитлер решил начать разработку операции, которая была названа «Везерские маневры». 20 февраля он назначил генерала фон Фалькенхорста командующим этой операцией. Фюрер решил ускорить ее проведение, напуганный событиями 15 февраля, когда корабль английского королевского флота «Коссак» в норвежских водах захватил немецкое судно «Альтмарк» и освободил 300 английских моряков, захваченных немецкими рейдерами в водах Южной Атлантики.

Канариса поставили в известность о предстоящей операции «Везерские маневры» в декабре. От него потребовали сведения о расположении английского флота, а также разведывательные данные о гаванях, фиордах и береговых батареях норвежского побережья.

«Решение оккупировать Норвегию было очень рискованным, — говорил мне Иодль. — Мы могли потерять весь немецкий флот». Фюрер заявил тогда: «Чтобы принять такое решение, я должен располагать абсолютно достоверной информацией, которая могла бы оправдать это решение в глазах всего мира и доказать, что оно необходимо. Я не могу сказать, что получил все необходимое от генерала Квислинга».

Поэтому усилия разведки в эти дни были направлены на то, чтобы скорее добыть необходимую информацию. В середине марта Канарис доложил, что английский флот из Западных проливов движется к Скапа-Флоу — ближайшей от норвежского побережья базе. Отсюда англичане могли направиться или к Скагерраку, или перерезать все пути от Нарвика в Германию.

«Окончательное решение фюрер принял 2 апреля, — рассказывал дальше Иодль. — К этому времени он все чаще и чаще стал получать донесения о случаях обстрела английскими кораблями немецких торговых судов в норвежских и датских территориальных водах. Кроме того, Канарис сообщил, что английские войска и транспорты в полной боевой готовности сосредоточиваются у северного побережья Англии».

12 марта английский кабинет решил начать осуществление ранее составленных планов: занять Нарвик и Тронхейм, а затем Ставангер и Берген. Таким образом, под предлогом обеспечения морских коммуникаций с Финляндией Англия могла предупредить захват немцами Нарвика и остановить их дальнейшее продвижение на север.

В то же время войска Фалькенхорста грузились на суда в Гамбурге, Бремене, Штеттине и Данциге; в южном Шлезвиге несколько дивизий были готовы к вторжению в Данию. Весь немецкий флот был разделен на оперативные группы, необходимые для сопровождения конвоев и для обстрела побережья. Немецкие торговые суда, имея на борту несколько тысяч солдат, первыми двинулись к Нарвику. Солдаты находились в трюмах так же, как и войска, которые атаковали Вестерплатте в предыдущем году.

У адмирала Канариса оставалось шесть дней, в течение которых он мог еще предотвратить эту операцию. Однако он не был полностью уверен в высадке англичан в Норвегии, но в то же время ему было хорошо известно, что они обязательно начнут действовать, если это попытается сделать Гитлер. Сейчас английский флот был гораздо сильнее немецкого. И если в Скагерраке встретится немецкий и английский флоты, то опять, как и двадцать пять лет назад, может повториться Ютландский бой. Немецкий флот будет уничтожен, как были уничтожены французский и испанский флоты в Трафальгарском сражении. В случае поражения немцев авторитет Гитлера настолько пошатнется, что армия убедится в необходимости покончить с фюрером и подписать мир. И тогда придет конец массовому уничтожению людей, убийствам в концентрационных лагерях, конец вырождению целой нации, поклоняющейся сумасшедшему маньяку. И когда 2 апреля Канарис делился своими страхами и сомнениями с генералом Остером, казалось, что создалась обстановка, которая могла изменить весь ход войны.

На следующий день Остер встретился с голландским военным атташе полковником Сасом и сказал ему, что вторжение в Норвегию неизбежно. Сас немедленно сообщил об этом в норвежское посольство в Берлине. Но дипломат, которому было передано это сообщение, счел его неправдоподобным и никому не доложил о нем. Я убежден, что Канарис и на этот раз пытался воспользоваться благоприятной обстановкой, чтобы вызвать кризис, которого он так ждал.

Мне кажется, Абсхаген несколько поспешил, написав, что «многочисленные мнения, будто Канарис предупредил правительства Скандинавских стран за несколько дней до начала вторжения в Норвегию, являются абсолютно неверными». Абсхаген основывался на том, что один из офицеров абвера, по-видимому Лахузен или Лидиг, сказал ему, что он никогда не слышал даже намека относительно предупреждения союзников или других стран о немецком вторжении. Адмирал, конечно, не был настолько безрассудным, чтобы обсуждать с кем-либо свои намерения.

Мне, в частности, очень интересно было узнать, что Лахузен, будучи в течение ряда лет помощником Канариса и начальником 2-го отдела абвера, никогда ничего не слышал от адмирала о переговорах в Лондоне в 1938 году. Уже был такой прецедент, когда, по словам Гизевиуса, абвер давал информацию в зарубежной печати о злодеяниях в Польше, желая внушить Гитлеру, что о зверствах войск СС обязательно узнают в нейтральных странах. А в данном случае, за несколько дней до начала операции «Везерские маневры», в шведской печати появились сообщения о погрузке немецких войск на суда в портах Балтийского моря.

Абсхаген счел необходимым заметить, что, по-видимому, Канарис поддерживал контакт со шведским посольством в Берлине, используя его для предупреждения союзников. Капитан 1 ранга Франц Лидиг, один из офицеров разведки, прикрепленный к штабу 21-й армии, который разрабатывал операцию «Везерские маневры», припомнил, как адмирал говорил, будто Гитлер всегда отступал от своих планов, если чувствовал, что противник сильнее его. Если бы английский флот появился в норвежских водах, то Гитлер, возможно, отказался бы от намеченной операции. Лидиг был убежден, что концентрация немецких судов не пройдет мимо внимания англичан, чья разведка в Швеции действовала весьма активно.

«Мы были абсолютно уверены, — говорил мне Лахузен, — что союзники могли обнаружить подготовку к операции по крайней мере за 24 часа до ее начала. Иностранные консулы сообщали о движении немецких судов, и абвер имел записи их телефонных разговоров».

«Безусловно, мы располагали подробными сообщениями о всех передвижениях немецких кораблей за несколько дней до начала операции, — сказал мне один из офицеров английской разведки. — Но в Лондоне не знали, как поступить».

Сообщил ли действительно Канарис норвежцам или англичанам о готовящемся нападении на Норвегию? Барон фон Вейсцеккер, один из помощников министра иностранных дел Германии, в своих воспоминаниях рассказывает о своем старом друге. Правда, он говорит о нем очень сдержанно, часто отделываясь общими фразами, стремясь избежать каких-либо случайных оговорок. Барон пишет, что он поспешил к Канарису, как только узнал о плане Гитлера оккупировать Норвегию, и сообщил ему мнение некоторых умеренно настроенных лиц из министерства иностранных дел.

«В разговоре с Канарисом, — пишет Вейсцеккер, — я подчеркнул, что этот план нанесет ущерб нашим военным усилиям, что он имеет весьма сомнительную военную ценность и совершенно нежелателен с политической точки зрения.

Я знал, что ни одно крупное событие не могло пройти мимо адмирала. Он обладал способностью располагать к себе людей и вызывать их на откровенность.

Говорят, будто кое-кто из немцев, в частности Канарис, сообщил врагу о готовящемся нападении на Голландию. То же самое говорилось и о нападении на Скандинавские страны. Я не могу опровергнуть эти слухи. Но я знаю Канариса и убежден, что если он или кто-либо из его ближайшего окружения действительно сообщал противнику эти сведения, то он сделал это с целью предотвращения нападения на нейтральные страны, чтобы заставить Гитлера отказаться от своих намерений».

Я намеревался лично побеседовать с Вейсцеккером после его освобождения союзниками из тюрьмы. Но в августе 1951 года он скоропостижно умер, унеся в могилу многие тайны и оставив только показания, которые могут иметь значение при оценке роли Канариса. Я задал несколько вопросов одному английскому офицеру разведки, находившемуся в Осло, когда немцы напали на Норвегию.

«Знали ли заранее о готовящихся событиях соответствующие норвежские власти? Верили ли полученным предупреждениям те люди, которые должны были принять нужные меры?»

«Министр иностранных дел Норвегии знал об этом», — ответил он.

После вывода английских войск из Норвегии один из офицеров морской разведки сказал мне, что предупреждение о вторжении немцев в Норвегию было получено от Канариса. Адмирал просил английский флот выступить с демонстрацией силы у берегов Норвегии, чтобы заставить Гитлера отказаться от своих планов. Мне не верится, что адмиралтейство оставило эту просьбу без внимания.

Точно известно, что 7 апреля один из английских официальных представителей в Осло получил достоверное сообщение о готовящемся вторжении. Это сообщение сразу же передали в Лондон, но не поставили о нем в известность английского военно-морского атташе в Осло. Это явилось, в частности, одной из причин неподготовленности норвежского флота. На следующий день англичане установили мины в норвежских водах к югу от Нарвика. Произведенная в этот же день воздушная разведка показала, что немецкие корабли и транспорты движутся к берегам Норвегии.

Английская подводная лодка «Тридент» потопила немецкий транспорт «Рио-де-Жанейро». К вечеру 8 апреля, когда были допрошены оставшиеся в живых люди с «Рио-де-Жанейро» (большинство из них — солдаты), норвежское правительство поняло, что вторжение неминуемо. В английском правительстве преобладало мнение, что немцы намереваются захватить только Нарвик. Лишь 9 апреля стало ясно, что Гитлер решил оккупировать всю страну.

Я уверен, что сообщения о планах немцев были получены своевременно. Еще во второй половине марта норвежское правительство привело в состояние боевой готовности береговые батареи и противовоздушную оборону в Осло. Однако из-за существования многочисленных различных органов и учреждений, занимающихся обработкой разведывательных данных, было крайне трудно правильно оценить все получаемые сведения.

Чемберлен, в частности, жаловался позднее, что его сбили с толку противоречивые сообщения. Черчилль, бывший тогда первым лордом адмиралтейства, считал, что английский флот должен патрулировать в любую погоду недалеко от противника, иначе он может подвергнуться неожиданному нападению немецких подводных лодок. И если адмирал Канарис через нейтральные каналы действительно просил провести демонстрацию силы английского военно-морского флота (а я уверен, что так и было), он, по-видимому, переоценил возможности англичан и недооценил силу и хитрость своего собственного абвера.

Почти нет никакого сомнения, что в этой норвежской авантюре Канарис рассчитывал на такой поворот событий, который вызвал бы взрыв возмущения. Ведь в конце концов именно абвер и его агенты в Осло должны были направлять немецкие корабли и руководить деятельностью немецких военных атташе, которые вместе с норвежскими министрами и офицерами-квислинговцами подготовили к обороне немецкое посольство.

Хотя немецкие корабли были остановлены норвежским флотом и для захвата Осло потребовалась выброска воздушного десанта, все же успех был несомненен. И в этом большая заслуга Канариса, которого после этих событий из вице-адмиралов произвели в адмиралы.

Но чтобы у читателей не создавалось впечатления, будто Канарис действовал излишне осторожно и находился в стороне от попыток выступить против планов Гитлера, рассмотрим более подробно события одного месяца: с 1 апреля по 1 мая 1940 года.

В этот период ожидалось проведение в жизнь «Желтого плана» — плана генерального наступления на Францию, в ходе которого должно было быть покончено с нейтралитетом Голландии и Бельгии. Эта операция не была более авантюрной, чем нападение на Норвегию, но меры предосторожности, принятые генералом Остером, чтобы скрыть подготовку к этой операции, были более тщательны. Случай с Норвегией показал, что английская разведка сильнее, чем предполагалось.

Иозеф Мюллер, еще раз воспользовавшись своим заграничным паспортом, в конце апреля отправился в Рим якобы для выполнения заданий абвера. К этому времени бо́льшая часть немецкого флота была потоплена англичанами. Однако это, как рассчитывал адмирал Канарис, не привело к срыву вторжения в Норвегию.

Потери немецкого флота всячески замалчивались, зато успехи на суше широко освещались в сводках вермахта. Генерал Бек поручил Мюллеру сообщить союзникам об угрозе, нависшей над ними на Западном фронте. Он назвал дату — 10 мая, когда должно было начаться наступление на Западе независимо от успехов 21-й армии в Норвегии. «Этот удар необходим Германии, — говорил Бек, — чтобы показать, что ее вооруженные силы еще сильны и готовы к полному «спасению» Европы».

Мюллер не задержался долго в Риме, но все же успел сообщить одному из старших бельгийских дипломатов, что Германия начнет наступление на Западе около 10 мая и что нейтралитет Голландии и Бельгии будет нарушен.

На этот раз сообщение Мюллера вернулось в Германию в виде зашифрованной телеграммы. Как адмирал ненавидел шифры!

Мюллер поспешил в Берлин. Перепугавшись, он постарался убедить итальянские пограничные власти поставить в его паспорте соответствующую отметку о въезде в Италию. Датой въезда было поставлено 1 мая, место въезда — Венеция, куда он якобы прибыл воздушным путем. Добродушно настроенный итальянский офицер-пограничник, как мне потом рассказывал Мюллер, был готов проставить какую угодно дату. Но ведь любой разведчик или офицер полиции знает, что отметка в паспорте не может служить подтверждением действительного передвижения его владельца. И все же эта игра с печатями оказалась спасением для Мюллера. Как только он вернулся в Берлин и явился с докладом к адмиралу, тот озабоченно произнес:

— Вот посмотрите. Фюрер в ярости из-за этого.

Он подал бланк с расшифрованной телеграммой, переданной в абвер службой безопасности с требованием установить имя офицера, посетившего Италию. Мюллер хорошо запомнил эту телеграмму, которая могла стать для него смертным приговором. Она гласила:

От бельгийского посла

в Ватикане

министерству иностранных дел

Брюссель 1 мая 1940 года

Один из офицеров немецкого генерального штаба, посетивший сегодня Рим, сообщил, что вторжение в Бельгию и Голландию можно определенно ожидать около 10 мая.

Когда Мюллер читал эту телеграмму, у него буквально стыла кровь в жилах. Значит, гестапо имело ключ к бельгийскому дипломатическому шифру!

 

Глава 12

КАНАРИС И ВТОРЖЕНИЕ В АНГЛИЮ

В первых числах мая 1940 года в Швейцарию по так называемой «линии Викинга» — тайному каналу связи между адмиралом Канарисом и швейцарским генеральным штабом — поступило таинственное сообщение. В нем содержалось предупреждение об угрозе вторжения и предлагалось провести мобилизацию. Швейцарское правительство сделало это, но угроза миновала.

Первые девять дней мая прошли спокойно. Но слухи, особенно после сообщения бельгийского посла из Ватикана, все увеличивались. Англия и Франция готовы были вступить в союз с Бельгией и увязать ее систему обороны Мозеля с линией Мажино. Однако бельгийский король Леопольд твердо считал, что его страна должна соблюдать полный нейтралитет до того времени, пока не подвергнется нападению.

Все говорило о том, что Германия, концентрирует силы на Западе, готовясь к нападению. В Норвегии армии Фалькенхорста продвигались на север от Тронхейма, и союзники снова должны были погрузиться на суда в Намсусе, хотя днем позднее они высадили польские войска в Нарвике.

7 и 8 мая в английской палате общин развернулись прения по создавшейся обстановке, и правительство Невилла Чемберлена зашаталось. Голландские власти усилили охрану границы. Бельгия закрыла движение по каналу Альберта. Все пока было спокойно, однако западные державы и нейтральные государства чувствовали тревогу, не веря тишине за Рейном.

Вечером 9 мая генерал Остер отправился на назначенный ранее обед со своим старым другом полковником Сасом, голландским военным атташе. За обедом он откровенно сказал, что, по его мнению, наступление на Бельгию и Голландию начнется на рассвете следующего дня.

До полуночи голландскому военному атташе удалось соединиться по телефону с Гаагой, и он продиктовал дежурному офицеру следующее сообщение:

«Хирург решил оперировать в четыре часа утра».

После этого ему ничего не оставалось делать, как со страхом ждать событий, которые должны были произойти через несколько часов.

Около полуночи зазвонил телефон. Один высокопоставленный офицер из Гааги пожелал удостовериться, насколько Сас уверен, что наступление начнется 10 мая.

Полковник Сас, зная о подслушивании гестапо международных телефонных разговоров, медлил с ответом. У него выступил холодный пот, пока он придумывал, как ответить, чтобы не дать немецкой службе безопасности предлога для прекращения разговора. Сасу удалось сделать это, однако гестаповцам все же стало ясно, что секрет фюрера разгадан.

Голландское правительство рано утром снова пыталось связаться со своим военным атташе, но телефонная связь была уже прервана, а вскоре началось и вторжение. Военные организации абвера во Франции, Голландии и Бельгии быстро активизировались; немцы в форме союзников захватывали мосты и важные опорные пункты. 13 мая дивизия Роммеля форсировала Мозель, за нею двинулась 4-я армия. Немцам не удалось добиться тактической внезапности, и их планы стали известны разведкам союзников, но это не могло уже что-либо изменить в ходе боевых действий. В день «Д» немцы форсировали Маас, и к 15 мая голландская армия, отрезанная от союзников, вынуждена была капитулировать. Король Леопольд предложил капитуляцию 27 мая; 5 июня немцы вошли в Дюнкерк и пересекли Сомму. Четырьмя днями позже прекратились всякие боевые действия в Норвегии, а 10 июня, ровно через месяц после дня «Д», в войну вступила Италия.

Гитлер, опьяненный успехами и ожидавший в скором времени капитуляции Франции, забыл сообщение службы безопасности о разглашении его планов. Но не забыло об этом гестапо. Канарис получил донесение о телефонном разговоре с Гаагой в день «Д». Кто-то на одном из дипломатических приемов в Берлине проговорился, что генерал Остер — близкий друг Саса. Ясно было, что гестапо стояло на грани раскрытия тайны.

«Вы лучше попытайтесь расследовать, как просачиваются сведения из Рима», — подсказал Канарис Иозефу Мюллеру, и тот ушел с твердым убеждением, что начальник всегда защитит его. Прежде всего Мюллер связался с полковником Гельферрихом, немецким офицером, осуществлявшим связь с итальянской разведывательной службой. В разговоре с ним Мюллер дал ему понять, что он, Мюллер, всего лишь лейтенант запаса, а не офицер генерального штаба. А в перехваченном сообщении из Рима говорилось о каком-то «офицере генерального штаба». Мюллер заметил также, что 1 мая он был в Венеции (это подтверждается отметкой в его паспорте) и не слышал, чтобы какой-нибудь офицер генерального штаба находился в то время в Риме. Да конечно, сам полковник Гельферрих — офицер генерального штаба, но он, безусловно, вне всякого подозрения.

Не лучше ли рассмотреть другие возможности? Итальянская кронпринцесса — урожденная бельгийская принцесса. Чиано дружил с кронпринцем и принцессой. А министерство иностранных дел Германии было в хороших отношениях с графом Чиано. Разве не могли секретные сведения просочиться по этому каналу?

За несколько дней пребывания в Риме Мюллер так искусно запутал расследование, что по его возвращении в Берлин Остер с мрачной улыбкой заметил:

«Вы так хорошо провели все в Риме, что гестаповцы совсем оставили в покое эту версию, сосредоточив все внимание на мне». Однако Канарису удалось замести и следы Остера.

Мюллер теперь мог свободно бывать в Италии и спокойно возвращаться оттуда, хотя полковник Гельферрих втайне думал, что секрет выдал именно он.

Англичане стали более внимательно относиться к словам Мюллера. К 17 июня из Франции были выведены последние английские экспедиционные войска, а к 27 «июня немецкая армия вышла к испанской границе на атлантическом побережье у Андая. Англичане покинули острова в проливе Ла-Манш, и у Гитлера появилась идея непосредственного вторжения в Англию. Однако возможность обмануть эту страну казалась теперь очень сомнительной. Все зависело прежде всего от соотношения сил в воздухе, причем ни одна сторона в ближайшие месяцы не могла добиться решающего превосходства. Возможно, англичане через дипломатические каналы сумели намекнуть немцам, что они не склонны долго продолжать борьбу. Гитлер как раз хотел услышать именно такое сообщение, так как не был особенно настроен проводить операцию «Морской лев» (план вторжения в Англию).

Летним днем 1940 года, завтракая с Канарисом в одном из отелей Мюнхена, Мюллер высказал предположение, что англичане оставят скоро идею ведения неравной борьбы. В такой степени счастье никогда раньше не сопутствовало третьему рейху.

— Я думаю, вы, адмирал, согласитесь, что англичане продержатся долго, — сказал Мюллер, желая узнать, какова будет реакция его начальника на эти слова.

Обычное для Канариса чувство юмора покинуло его. Он резко оттолкнул стоявшую перед ним тарелку.

— Англия, безусловно, будет продолжать борьбу! — воскликнул сердито адмирал, как будто обидели его лучшего друга. Мюллер с трудом успокоил его.

Немецкие армейские офицеры, с восторгом рассказывавшие Канарису об успехах немецкой армии, удивленно замечали, что он весьма скептически относится к этим победам. Вероятно, не один из них подумал тогда: «Какой странный человек стоит во главе разведки!»

2 июля Гитлер приказал Кейтелю направить наметки плана операции «Морской лев» для детальной разработки. Всю подготовку предполагалось закончить к середине августа. Мюллер снова отправился в Рим и передал эти сведения англичанам. Он просил их уничтожить письменный проект мирного договора на случай, если вторжение окажется успешным и архивы английского министерства иностранных дел попадут в руки немцев.

20 июня 1940 года на совещании в «Логовище волка» фюрер заявил, что все военно-морские базы атлантического побережья должны находиться в распоряжении немецкого военно-морского флота для ведения войны с Англией.

Гроссадмирал Редер, который много сделал для организации вторжения в Норвегию, еще в ноябре 1939 года, до того как его об этом просил Гитлер, разработал наметки плана вторжения в Англию. На совещании Редер доложил о наличии судов, пригодных для высадки войск, и местах, где ее можно осуществить. Он просил обеспечить превосходство в воздухе, которое, по его мнению, совершенно необходимо для успеха операции, и потребовал от армии разработки облегченного вооружения для штурмовых дивизий вторжения. Гитлер, настроенный в день совещания миролюбиво, завел, даже речь о демобилизации войск и об установлении нового порядка в. Европе. Однако он все же разрешил штабу военно-морского флота продолжать разработку плана операции. Об этом стало известно английской разведке. Черчилль в своей книге «Их самый славный час» писал: «О существовании такого плана я получил некоторые сведения еще в июне... Наша отличная разведка подтвердила, что операция «Морской лев» по приказу Гитлера действительно находилась в стадии активной разработки».

Таким образом, Черчилль узнал об этом плане еще до того, как он был передан штабу для детальной разработки. Во второй половине июля Черчилль писал: «Однако фронт, где предполагалось осуществить вторжение, отличался от того, который я, а также начальник генерального штаба и адмиралтейство считали наиболее вероятным и на котором мы сосредоточивали наши основные силы».

Сведения, полученные разведкой, очевидно, не могли исходить от воздушных или наземных наблюдателей. Когда они были получены, немецкие вооруженные силы упивались еще своей победой над Францией.

Эти данные, видимо, сообщил Черчиллю человек, тесно связанный с немецким военно-морским штабом или верховным командованием. Немногим высшим немецким офицерам было известно то, что знал Черчилль в июле.

В плане операции «Морской лев», разработанном к июлю, говорилось: «Операцию по десантированию необходимо провести неожиданно на широком фронте, простирающемся примерно от Рамсгета до острова Уайт».

Из-за Ла-Манша радио приносило знаменитые речи Черчилля:

«Мы должны укрепить наш дух так, чтобы, если Британское содружество наций и Империя будут существовать еще тысячу лет, люди могли бы сказать: это был самый славный час Англии».

Канарис уносил домой секретные записи речей Черчилля и вечерами читал их своей жене. И наконец адмирал нашел в них то, что искал длительное время, стремясь понять Англию. Но он не обрадовался слишком позднему открытию. Однажды адмирал, прочитав одну из речей Черчилля, безнадежным тоном сказал жене:

«Они должны быть счастливы, имея такого государственного деятеля. У нас же пустой болтун, способный только истерически кричать».

Когда я рассказал об этом случае адъютанту адмирала полковнику Енке, он заметил:

«Я не могу поверить, что Канарис брал домой секретные записи речей Черчилля».

«Почему?»

«Адмирал всегда вдалбливал нам: никогда не обсуждайте серьезных вопросов со своими женами».

Когда же я показал ему письмо от фрау Эрики Канарис, в котором она рассказывала мне об этих чтениях по вечерам, Енке очень удивился.

«Канарис восхищался вашим Черчиллем, — сказал мне Рихард Протце. — Адмирал имел те же инициалы, что и Черчилль, которого он называл «Большим W. C.».

«Я только «Маленький W. C.», — говорил он обычно на ежедневных совещаниях, если какое-либо выступление английского лидера еще больше ухудшало положение Германии. — Что я могу сделать против «Большого W. C.»?»

К этому времени все три вида вооруженных сил Германии настойчиво требовали от абвера все новых и новых сведений об Англии. Флот нуждался в данных о морском побережье, о возможных силах его обороны, о портах. Армия хотела знать, сколько дивизий находится на Британских островах.

2 июля Кейтель издал совершенно секретную директиву главнокомандующим видами вооруженных сил.

В о й н а  с  А н г л и е й

Подпись: К е й т е л ь

Фюрер и верховное командование решили:

1. Высадка в Англии возможна при обеспечении превосходства в воздухе и при выполнении некоторых других важных требований. Дата вторжения пока не установлена. Необходимую подготовку начать немедленно.

2. Главнокомандующие видами вооруженных сил должны представить следующие сведения:

I. Армия

1) данные о численности английских сухопутных сил, их потерях, о перспективах перевооружения Англии в течение ближайшего месяца;

2) приблизительную оценку сил наших береговых батарей и их возможностей в обеспечении дополнительной поддержки действий нашего флота против английского.

II. Военно-морской флот

1) подробные данные и карты пунктов, где возможна высадка крупных сухопутных сил (25—40 дивизий), и оценку английской береговой обороны;

2) рекомендации по выбору морских путей, по которым с наибольшей безопасностью могут быть переброшены наши силы. При выборе пунктов высадки следует учитывать, что десантирование на широком фронте должно затем обеспечить прорыв в глубину обороны противника;

3) данные о количестве флота, который можно использовать для высадки, и примерная дата его готовности.

III. Военно-воздушные силы

1) оценку шансов на обеспечение превосходства в воздухе и цифры, показывающие соотношение между немецкими и английскими военно-воздушными силами;

2) данные о том, в какой степени высадка может быть поддержана парашютнодесантными войсками (наибольшее внимание необходимо уделить сведениям о производстве транспортных самолетов);

3) главнокомандующие видами вооруженных сил должны тесно взаимодействовать в разработке плана переброски максимально большего количества войск при минимальном числе судов и самолетов. Силы вторжения должны быть механизированы и численно превосходить противника;

4) всю подготовку проводить с учетом, что вторжение является пока только планом и окончательно еще не решено. Об этом должны знать лица, лишь непосредственно связанные с операцией.

Я часто расспрашивал офицеров абвера, как, по их мнению, в Англии могли узнать об операции «Морской лев». Было ли это результатом государственной измены кого-либо из высокопоставленных лиц Германии?

Как мне сообщил генерал Шпейдель, Гитлер создал специальный секретный штаб для разработки плана этой операции. Это не могло не вызвать разговоров. 9-й пехотный полк, воспитанный в духе традиций прусской гвардии, был избран для проведения высадки в районе Гастингса. Слухи об этом распространились в полку, и все заговорили об операции «Морской лев». Даже после ее отмены Гитлер сознательно поощрял эти разговоры.

Для немецкого морского штаба стало ясно, что Англия полностью осведомлена о проводимой подготовке. В дневнике немецкого морского штаба за 3 июля записано: «Вся иностранная пресса, и особенно английская, указывает, что ожидается начало главного удара немцев». В донесениях Канариса говорилось, что немцы в Англии встретят сильную оборону. Поэтому Редер в июле доложил фюреру о необходимости отложить операцию, так как подготовка к ней не может быть завершена раньше середины августа. Действительно, нельзя было установить дату начала военных действий, пока не было обеспечено превосходство в воздухе. Между армией и флотом возникли споры о преимуществах и недостатках проведения высадки на широком или узком фронте. Это опять привело к потере времени, и с 15 августа операцию перенесли на 15 сентября. Победила точка зрения армии о необходимости высадки на широком фронте, но оставалась опасность, что флот в самый последний момент может изменить свое решение. И на случай вторжения на узком фронте был избран район Брайтона. Тем временем усилились воздушные налеты на южное побережье Англии. 3 сентября Кейтель издал совершенно секретную директиву, в которой день 20 сентября намечался как наиболее ранний день отплытия флота. А четырьмя днями позже английский генерал Пагет сообщил вооруженным силам метрополии кодовое слово «Кромвель», означавшее, что вторжение в Англию неизбежно.

Налеты немецкой авиации усиливались, но вместе с тем увеличивались и ее потери, а военно-воздушные силы Англии быстро росли.

Сообщения Канариса верховному командованию часто носили оттенок неправдоподобности. В них преувеличивались силы английской обороны, оценивавшиеся в 39 дивизий, хотя к этому времени могли быть полностью готовы к боевым действиям только 20. В действительности же к сентябрю оборонять район вторжения могли не более 16 дивизий.

Немецкому военно-морскому флоту абвер направил довольно странный доклад об обороне Англии:

И н о с т р а н н ы й  о т д е л  а б в е р а

Берлин

5.9.1940

Верховному командованию военно-морского флота, 3-му отделу штаба военно-морского флота.

Об Англии. Укрепления на южном побережье.

Секретный агент доносит 2 сентября:

Район Танбридж-Уэлс до Бичи-Хед (особенно район небольшого городка Райя, где имеются высокие песчаные холмы), а также район Св. Леонарда оборудованы специальной системой оборонительных сооружений, замаскированных так хорошо, что никакой поверхностный наблюдатель их не обнаружит. Эти районы тщательно охраняются, и туда невозможно проникнуть без специального пропуска.

В Гастингсе же большинство оборонительных сооружений можно легко обнаружить. В городе размещены части различных родов войск. Особенно поражает сосредоточение большого количества легких и тяжелых танков. Множество бронеавтомобилей отмечается в городе Св. Леонард и его ближайших окрестностях.

Отдел шпионажа.

П р и л о ж е н и е.

Агент не мог дать точных сведений о количестве бронированных машин и войск, которые он видел.

Наблюдения из района Бичи-Хед (к западу от Гастингса) и Райя (к востоку от Гастингса) могут привести к заключению, что место вблизи города Св. Леонард, о котором говорится в сообщении, это не что иное, как западный пригород Гастингса. Танбридж, находящийся на линии железной дороги Гастингс — Лондон, согласно донесению, оказывается расположенным на побережье, что не подтверждают имеющиеся у нас карты.

Если бы адмирал обратил внимание на это донесение, он, вероятно, заметил бы нечто странное. Оно походило на вымысел. Жители Танбриджа и Св. Леонарда вряд ли узнали бы свои города по этому сообщению.

Но что из того, если это сообщение было странным? Оно как раз в данный момент устраивало фюрера. Немецкая авиация терпела крах, выполняя свою задачу. Гитлер с подозрением относился к своим границам в Польше и часто бросал весьма многозначительные взгляды на юг — на Пиренеи, пытаясь угадать, где ему легче добиться победы.

Несмотря на то что при помощи одного шифровальщика из американского посольства в начале войны удалось получить копии некоторых посланий Черчилля Рузвельту, немецкая разведка в Англии была все же слабой. К концу войны абвер мог уже перехватывать и расшифровывать некоторые телеграммы между Лондоном и Вашингтоном и телефонные разговоры премьер-министра и президента. И все-таки позиции абвера в Англии были очень ненадежными.

«В Англии не было организаций немецкой разведки, — заявил мне Лахузен. — Мы действовали на Британских островах через Норвегию, Голландию и Португалию. Абвер не имел также твердых позиций и в Ирландии, связь с которой поддерживалась с помощью немецких подводных лодок».

Я говорил о деятельности Канариса в пользу Англии с капитаном Гербертом Вихманом, старшим офицером отделения абвера в Гамбурге, действовавшего против Англии и Америки. Он ясно дал понять, что не желает обсуждать подобные вопросы, которые могли бы скомпрометировать некоторых из его еще не выловленных агентов. А он многое знал о поездках Черчилля во время войны. К этому мы еще вернемся, когда будем говорить о попытках немцев убить Черчилля. Вихману было известно и о высадке союзников в Северной Африке и Нормандии, так как у него работал шпион, подобный «Цицерону», который служил в английском посольстве в Анкаре в 1939—1941 годах.

Конкуренты Канариса по разведке — Гейдрих, Гиммлер, Риббентроп и их помощники Шелленберг и Кальтенбруннер — стали говорить, что разведка Канариса не эффективна, и требовать усиления своих организаций. В Лондоне, где абвер подвергался тщательному изучению с профессиональной точки зрения, некоторые официальные лица также не считали адмирала достойным начальником разведки. Ведь он в июне 1940 года не сумел определить исключительную слабость Англии и позднее считал англичан сильнее, чем они были на самом деле.

Когда возникли подобные разговоры, английская разведка, надеясь использовать Канариса, предупреждала:

«Не делайте ничего, что могло бы повредить Канарису. Его провалы настолько серьезны, что оказывают нам помощь». В то время некоторые трезвые умы в Англии думали об установлении более тесного контакта с начальником немецкой разведки.

 

Глава 13

АДМИРАЛ ДАЕТ СОВЕТ ФРАНКО

На белых скалах Дувра, в песках Эль-Аламейна и у берегов Волги воздвигнуты монументы, знаменующие три поворотных пункта в истории второй мировой войны. В этих местах была остановлена, а затем повернута вспять гитлеровская лавина огня и стали. Наши правнуки могут спросить нас, как это случилось, что Гитлер остановился перед Пиренеями и Испания осталась нейтральной. Но ответить на этот вопрос нелегко.

Ни английские завсегдатаи пляжа в Сен-Жан-де-Люз, ни американцы в Биаррице, ни французы в Андае, где белый фасад испанского консульства с его претенциозными, почти всегда закрытыми воротами из кованого железа смотрит на катящиеся валы Атлантики, — никто из них сегодня даже не вспомнит день 23 октября 1940 года, дату так называемой «Андайской конференции». Именно в тот день глава немецкого государства совершил поездку по побережью для встречи с испанским диктатором у подножия Пиренеев.

Обычно художники и искусные ткачи стараются запечатлеть исторические события на картинах или гобеленах... Монархи на прекрасных конях, блеск их одежд, покрытых золотом и драгоценностями, лес копий сопровождающей свиты — все подчеркивает важность встречи. Но на заднем плане мы видим другую картину: распростершись ниц, лежат побежденные или же возвышается виселица, на которой качается тело предателя.

А вот центральные фигуры на моем «гобелене», изображающем встречу в Андае: немецкий диктатор в военной форме, в высокой фуражке уставился выпуклыми змеиными глазами на низенького и толстого Франко; их свита одета в серое и красное; место встречи — личный вагон фюрера. Рядом с Гитлером — самодовольный Риббентроп, одетый в повседневную форму. Кроме него, присутствуют фельдмаршал Кейтель, начальник штаба верховного командования, фельдмаршал Браухич, главнокомандующий сухопутными силами, генерал-полковник Дольман, генерал-лейтенант Боденшатц. Среди них виднеется высокая тонкая фигура доктора фон Шторера — немецкого посла в Мадриде, здесь же переводчик Шмидт. Присутствуют на встрече и генерал Эспиноса де ла Монторос — испанский посол в Берлине, и Рамон Серрано Суньер — зять Франко, только что назначенный на пост министра иностранных дел. Все они помогают своим хозяевам управляться с многочисленным штатом переводчиков, секретарей, адъютантов и штабных офицеров.

Немецкий военный оркестр, выстроившийся на перроне станции в Андае, грянул марш, лишь только оба поезда замедлили ход.

Началась игра с большими ставками, которую в американских документах называли «Встречей в салон-вагоне Гитлера».

Определяя границы вишиской Франции, Гитлер оставил за собой узкую курортную полосу побережья — Кот д’Ор для связи с Испанией. Он хотел покончить с нейтралитетом Испании и воспользоваться ее владениями в Африке — Испанским Марокко и Рио-де-Оро, а также базами на Канарских островах, откуда немецкие подводные лодки могли бы атаковать английские конвои. Игра шла за «столбы Геркулеса» — Сеуту и Гибралтар, а также Мелилью. Как бы упростилась задача Роммеля, если бы в 1941 году Гибралтарский пролив был закрыт огнем немецких орудий и пикирующими бомбардировщиками!

Немцы разрабатывали планы прохода через Испанию и нападения на Гибралтар. Генерал Иодль на Нюрнбергском процессе показал, что были намечены планы на всевозможные непредвиденные случаи. Однако детальной подготовки к осуществлению их не проводилось, так как политические условия для этого не были достаточно благоприятными.

В коммюнике от 23 октября ничего не говорится даже о месте встречи глав двух государств. Отчеты о конференции в Андае очень кратки. Франко не разрешил Серрано Суньеру, отошедшему в настоящее время от политической деятельности, что-либо писать о встрече в Андае в своей книге «Между Пиренеями и Гибралтаром». Официальные немецкие документы, опубликованные в 1946 году государственным департаментом США, обрываются на этой встрече. Известно, что Гитлер отправился к Пиренеям, надеясь завоевать их. И мы хотели узнать, почему его замыслы потерпели провал.

Кто же организовал эту встречу?

Серрано Суньер, имевший определенную склонность к фашизму, еще будучи министром внутренних дел, за месяц до этой встречи нанес визит в Берлин. В своей книге «Между Пиренеями и Гибралтаром» он коротко рассказывает о предварительных переговорах, которые вел с Гитлером и Риббентропом. Переговоры проходили в вежливых тонах. Суньер заметил, что если Испании придется предпринять осаду Гибралтара, то ей потребуется артиллерия. Он, как указывают опубликованные немецкие документы, снова подтвердил строго секретные обещания, официально данные Испанией в Берлине в июне 1940 года. Суньер сказал, что Испания в удобное для нее время нарушит свой нейтралитет и вступит в войну на стороне стран оси, как только поставки оружия и зерна из Германии позволят ей выдержать возможную английскую блокаду.

После обсуждения с немецкими военными специалистами вопроса о нападении на Гибралтар было решено, как указывает Суньер, что Испании для этого необходимо иметь десять 15-дюймовых (380-мм) орудий. Может показаться странным, что министр внутренних дел был уполномочен вести такие детальные переговоры по поводу «возможного вступления Испании в войну». Но, как мы узнаем позже, существовали определенные причины для этого. Во время переговоров Гитлер настойчиво доказывал, что пикирующие бомбардировщики — более эффективное средство против укреплений, чем артиллерийские орудия. Очевидно, ему хотелось разместить авиацию на аэродромах Испании. Если дать артиллерию, то как контролировать ее использование? А даже если Гибралтар не будет взят с помощью пикирующих бомбардировщиков, все же немецкие самолеты, базирующиеся в Испании, могут быть использованы для нападений на английские конвои в проливе. Таким образом, эти самолеты по-прежнему будут немецким оружием.

Но Суньер, говоря от имени Франко, хотел получить именно артиллерию. В конце концов Гитлеру пришлось заявить, что Германия вряд ли сможет поставить Испании 15-дюймовые орудия.

Это, по-видимому, было правдой. Четыре года спустя, знакомясь с немецкими документами о недостатке береговой артиллерии для Атлантического вала, мы убедились, насколько производство тяжелых орудий являлось слабым местом Германии. Суньер убежден, что его уступчивость во время переговоров помогла обмануть гуннов. Он пишет: «Я должен был избегать категорического отказа от предложений Гитлера, так как он мог бы использовать это в качестве предлога для нарушения нейтралитета Испании».

Различные обстоятельства оказывали влияние на Франко и толкали его по такому пути. Одним из них явилось известие о намерении фюрера лично прибыть в Андай для встречи с ним.

В то же время твердая уверенность и решимость главы и военного руководителя Англии также могла оказать на Франко сильное влияние. Диктатора беспокоил английский королевский флот, с его твердой системой проверки грузов на судах нейтральных государств. Этот флот отделял Испанию от американской пшеницы и бензина. Но даже учитывая позицию Англии, которая в то время подвергалась бомбардировкам с воздуха, а ее судоходства — ударам немецких подводных лодок, и то, что операция «Морской лев» не была еще отставлена немцами, Франко нелегко было отказаться от мысли нанести удар по Гибралтару.

Франко, человек практичный, пытался угадать замыслы своего немецкого партнера и причину концентрации войск вермахта вблизи границ Испании, На помощь ему пришел старый друг — адмирал Вильгельм Канарис.

Пронацистски настроенный Суньер, описывая свои сентябрьские переговоры с Гитлером в Берлине, упоминает об адмирале, как о человеке, «имеющем весьма неясные идеи по испанской проблеме». Чтобы опровергнуть это высказывание Суньера, потребовалось несколько лет.

Покинув Берлин, зять Франко поспешил в Рим, чтобы узнать мнение Чиано о намерении Гитлера втянуть Испанию в войну. В это время Канарис узнал о планах Гитлера. Его обеспокоило, что Гитлер сможет при помощи блефа проложить дорогу в Испанию.

Вначале я предполагал, будто Канарис предупредил генерала Вигона, начальника испанской военной разведки, что Гитлер не пойдет дальше запугивания и что Франко не должен уступать ему. Однако генерал Лахузен объяснил мне впоследствии, что линии связи с Испанией в то время были так загружены переговорами штабов, что генерал Вигон не обратил бы внимания на какое-то особое политическое сообщение, даже если бы Канарис решился доверить свои мысли шифру. Но начальник абвера имел другой путь. Иозеф Мюллер находился тогда в Риме, и, когда Суньер прибыл туда, сказал ему: «Адмирал просит вас передать Франко, что он любой ценой должен удержать Испанию вне игры. Наши позиции кажутся вам сейчас очень прочными. На самом же деле это только отчаяние. У нас очень мало надежд выиграть эту войну. Вы можете заверить Франко: Гитлер не станет применять силы, чтобы войти в Испанию».

Это сообщение привело в замешательство Суньера, так как он иначе смотрел на ход событий. Однако у меня нет никаких сомнений, что Суньер передал по назначению это сообщение. Имелись и другие тайные каналы, через которые Канарис мог бы связаться с Франко.

17 сентября в Берлине Гитлер с апломбом заявил Суньеру: «Главное для нас — как можно быстрее обсудить вопрос о Гибралтаре и защите пролива». Получив предупреждение Канариса, Суньер сразу вспомнил эти слова: «...Как можно быстрее...» Адмирал не был так убежден в успехе, как фюрер.

Кто же посоветовал Франко просить для нападения на Гибралтар десять 15-дюймовых орудий? Адмирал Канарис и генерал Рихтгофен были старшими немецкими офицерами в военной комиссии, которая рассматривала вопрос о Гибралтаре. А ведь им, безусловно, было известно, что Гитлер не даст этих орудий!

«В Берлине мне стало ясно, насколько запутано все, что связано с испанскими делами, — пишет Суньер в своих воспоминаниях. — И в этом странную роль играл адмирал Канарис, поддерживавший отношения с какими-то лицами в Испании, минуя министерство иностранных дел».

Суньер заявил тогда Гитлеру, что доклад об уязвимости Гибралтара, составленный немецкими специалистами в Испании, «не выражает достаточно ясно их точку зрения в этом вопросе». Странно, почему это не вызвало никаких подозрений у Гитлера. Он продолжал настаивать, что «на основе выводов комиссии, которая работала в Испании, а также на основе докладов, позднее представленных адмиралом Канарисом, они пришли к заключению о возможности захвата Гибралтара, если при этом будут применены современные средства нападения».

Суньер попросил Гитлера изложить это письменно, так как у Франко были совсем иные сведения. Тогда Гитлер решил лично встретиться с Франко. Он письменно изложил свою точку зрения относительно уязвимости Гибралтара, а также по другим военным вопросам, связанным с вступлением Испании в войну, и попросил Франко о встрече в Андае.

«Я получил Ваше письмо, мой дорогой фюрер, — писал Франко 22 сентября в ответ на письмо Гитлера. — Вы излагаете Вашу точку зрения и мнение Вашего генерального штаба. За исключением отдельных деталей, все сказанное Вами полностью совпадает с моими мыслями и мнением моего генерального штаба».

При рассмотрении испанского вопроса письмо Гитлера имеет очень важное значение. К тому времени фюрер убедился, что едва ли можно победить Англию непосредственным нападением, но все же еще полностью не отказался от этой мысли. Испания представлялась ему наиболее удачным объектом для достижения хотя бы второстепенного успеха.

23 октября в Андае Гитлер с целью нападения на Гибралтар официально потребовал пропустить немецкие войска через Испанию. Хотя о точной дате этого нападения (10 января) он впервые говорил, когда Суньер посетил его в Берхтесгадене в ноябре.

Канарис — хитрый и ловкий дипломат, хорошо знакомый с положением дел на Пиренейском полуострове, должен был бы сопровождать фюрера и помочь ему убедить Франко стать их союзником по оружию. Однако адмирала в Андае не было.

«Риббентроп не доверял Канарису и не хотел, чтобы он там присутствовал. Он знал, что у адмирала особая точка зрения на испанскую проблему», — говорил позднее генерал Лахузен.

Гитлер обладал какой-то гипнотической силой. Его выпуклые глаза, пристально смотревшие из-под высокой фуражки, как бы пытались загипнотизировать испанского диктатора. Гитлер во время встречи с Франко на протяжении девяти часов непрерывно говорил с присущим ему апломбом. Он стремился потоком слов парализовать своего собеседника, напоминая этим удава, который смачивает слюной свою жертву, прежде чем проглотить ее. Но Франко проявил необычную для него твердость и изворотливость. Во время встречи он позволил себе удалиться на послеобеденный отдых. Позднее Гитлер отмечал, что Франко заставил его ждать более часа.

Немецкий диктатор говорил о бомбардировках Лондона, о действиях немецких подводных лодок в Атлантике, о своих 230 дивизиях. Но испанец, хотя и был очень внимателен к Гитлеру, держал себя с большим достоинством. Временами чувствовалась даже какая-то сдержанность и холодность в его беседах с фюрером. Франко, возвращаясь в свой вагон после окончания совещания, сумел уклониться от прямого ответа на настойчивый вопрос Гитлера.

«Вы должны дать мне ответ сейчас», — обратился к нему фюрер.

«Я должен подумать. Я напишу вам мой ответ», — сказал Франко ему.

И действительно, позднее между ними завязалась переписка. Министры, послы и генералы беспрерывно сновали между Берлином и Мадридом. Но миновала намеченная Гитлером дата нападения на Гибралтар, и 6 февраля он снова написал Франко.

До 26 февраля это письмо оставалось без ответа.

Таким образом, грубые приемы воздействия Гитлера, обычные для него в отношениях с людьми, впервые получили в Андае отпор. Франко держался независимо, так как имел определенные сведения. Он получил достоверную информацию, раскрывшую позиции Гитлера и его штаба относительно Испании. Адмирал Канарис дал Франко ключ в руки, сообщив, что Германия приветствовала бы вступление Испании в войну, но о вовлечении ее в военные действия силой до завоевания России не могло быть и речи.

На этот счет у Гитлера, верховного командования и генерального штаба сухопутных сил Германии была общая точка зрения. Перспектива партизанской войны в районах основных шоссейных дорог и железнодорожных путей от Пиренеев до Гибралтара отрезвила немцев. Их пугала также необходимость захвата в этом случае Португалии. Это нужно было для окончательного изгнания англичан с Пиренейского полуострова. Фашистов очень тревожила мысль о необходимости организовать оборону всего побережья. Для доставки в Испанию нужного вооружения и снаряжения они могли использовать только пути на побережье. А еще в августе немецкий посол в Испании сообщал: «На большом протяжении от Байонны до Сан-Себастьяна дороги могут обстреливаться с моря». Возможность использования пути по Пиренеям через Сан-Жан-Пье-де-Пор рассматривалась немецкими генералами и была признана неприемлемой.

Когда Гитлер несколько оправился от своей неудачи в Андае, он при свидании с Муссолини сказал: «Я лучше дам себе вырвать четыре зуба, чем снова пройти через это».

Затем фюрер послал в Мадрид Канариса (кто мог быть лучше?!) на переговоры с Франко с целью снова попытаться убедить его вступить в войну и разрешить немецким войскам пройти через Испанию, чтобы атаковать Гибралтар. Канарис встретился с испанским диктатором и начальником испанской военной разведки генералом Вигоном. Суньер не присутствовал на этой встрече.

«Канарис и позднее не раз пытался предотвратить интервенцию в Испании, — писал доктор Абсхаген. — Он предполагал, что вряд ли Франко пойдет на уступки, когда положение Германии еще больше ухудшится». Но кто мог достовернее адмирала и его друга генерала Вигона, с которым Канарис вел игру в открытую, сообщить Франко об ухудшении положения Германии?!

«Вероятно, Гитлеру никогда не приходило, в голову, — замечает Абсхаген, — что кто-нибудь из его офицеров будет противодействовать ему, если он решится на интервенцию в Испании».

Канарис был очень осторожен в своих сообщениях. Его адъютант полковник Енке говорил мне, что адмирал решил обсудить с генералом Мартинецем Кампосом, начальником испанского генерального штаба, действительное положение Германии и интересы Испании. Начальник абвера счел необходимым посоветовать испанским политикам не вступать в войну и твердо защищать свой нейтралитет.

«Просите у фюрера 15-дюймовые орудия». Я могу легко представить себе, что Канарис дал этот совет Вигону или Франко в то время, когда Гибралтар был для Германии самой соблазнительной целью и когда ее давление на Испанию сильно возросло.

Теперь эта история, несомненно, удивит лорда Темплевуда, английского посла в Мадриде, который тогда был очень обеспокоен частыми визитами адмирала Канариса в Испанию. Я ясно вижу кривую улыбку на лице генерала Масон-Макфарлейна, сменившего лорда Горта на посту коменданта Гибралтара и немного знавшего Канариса. Он работал раньше военным атташе в Берлине.

В тот период в Испании англичане и немцы внимательно следили друг за другом. Последние наблюдали за движением флота из Альхесираса и Линеа, а также за передвижением испанских войск вблизи Пиренеев и Гибралтара, чтобы определить намерения и опасения Франко. Шла большая игра. Абвер не обнаруживал никаких признаков концентрации испанских войск против Гибралтара, но отметил их движение к Пиренеям у границы с Францией.

Таким образом, непосредственная опасность миновала, и фюрер отказался от своей цели — удара на юг, который мог бы распространиться и на Средний Восток через Марокко и Иран, если бы он принял решение взять Советскую Армию в клещи.

Но какое-то время секретная дипломатия Канариса оставалась незамеченной в канцелярии рейха. Однако испанский генерал Муньос Гранде, командир «голубой дивизии», сражавшейся на стороне Гитлера на русском фронте, открыто заявил, что именно начальник абвера убедил Франко не вступать в войну на стороне Германии. Заявление Гранде дошло до ушей гестапо, о чем группенфюрер СС Хуппенкотен в своем пространном докладе сообщил Гиммлеру. Молчание генерала Франко в какой-то степени лишило веса это обвинение, но подозрения все же остались.

Канарис свободно ездил в Испанию до конца 1943 года, когда Франко под давлением Англии (по неизвестным мне причинам) не лишил его этой возможности. Риббентроп и Гиммлер в то время создали за границей две самостоятельные разведывательные организации, которые затмили и частично поглотили абвер и усилили борьбу против союзников (союзники не могли теперь определенно сказать, какая же из этих организаций действовала против них в каждом конкретном случае).

Адмирал Канарис поддерживал связь не только с главой испанского правительства, но и со своим старым другом доном Даниелем де Араосом бароном де Сакрелирио, крупным судовладельцем, офицером испанского военно-морского флота в отставке. Баронесса де Сакрелирио была известна в Мадриде своими проанглийскими настроениями, и Канарис включил баронессу и ее мужа в число своих личных агентов. Дон Даниель был хорошо знаком с английским военно-морским атташе в Мадриде. В случае задержки его судов англичанами (а это бывало довольно часто), он надевал мундир морского офицера и торжественно отправлялся в английское посольство. Дону Даниелю англичане давали гораздо больше поблажек, чем кому-либо из его соотечественников. Этим открыто возмущались многие испанцы.

«Почему дону Даниелю, другу начальника немецкой разведки, — спрашивали они, — оказывается большее предпочтение, чем другим?» И это была новая загадка для гестапо.

Я, конечно, раскрыл в Испании и Португалии не все каналы, через которые Канарис мог поддерживать связь с англичанами. Недавно от одного офицера английской разведки, находившегося во время войны в Танжере, я узнал о другой линии связи. Немец Отто Крюгер, офицер абвера в Танжере, в 1943 году уехавший в Англию, заявил после войны, что адмирал связывался с англичанами и через остров Мальорка. Крюгер не так давно умер. А звено связи на Мальорке, возможно, существует до сих пор.

Таким образом, адмирал продолжал посещать Испанию, и о каждом его визите сообщалось в английское посольство. Лорд Темплевуд знал Канариса только как начальника абвера, агенты которого пытались установить микрофон в его телефоне в посольстве и подослать к нему женщину-агента в качестве служанки. Для самого же Канариса эти поездки были своего рода отдыхом от общества маньяков в Берлине. Многие его замыслы в отношениях с Лондоном и Анкарой не увенчались успехом, но в Испании он добился весьма существенного: спас страну от длительной пытки.

 

Глава 14

НА БАЛКАНАХ

Если Канарис сумел расстроить планы Гитлера в Испании, где Германия рассчитывала на большие преимущества после захвата Гибралтара, то, мне кажется, он мог проводить подобную политику и где-нибудь еще, например на Балканах, где интересы Германии не учитывались в достаточной степени Болгарией, и в Венгрии, лежавшей, к своему несчастью, на путях в Европу. Но проводил ли адмирал действительно свою особую политику по отношению к этим странам?

Я вспоминаю изумленные лица некоторых его подчиненных, глубоко уважавших своего начальника, когда я высказал предположение, что Канарис проводил свою «большую политику», используя средства, которыми он располагал. Они сочли это предположение ужасным и не допускали мысли, что Канарис в военное время мог проводить какую-то другую линию, отличную от политики германского правительства.

Болгарский царь Борис, с которым начальник абвера был близко знаком, находился приблизительно в таком же положении, как и генерал Франко на другом конце Европы.

Гитлер в это время думал о том, как покончить с ненадежным нейтралитетом Балкан и нанести сокрушительный удар по России. Он приказал Кейтелю разработать план штабных учений центральной группы армий, предусматривающих нападение на Россию. 18 декабря 1940 года фюрер потребовал ускорения детальной разработки «плана Барбаросса» — плана нападения на Советскую Россию. Одновременно он пригласил в Берлин болгарского царя Бориса и направил немецкие войска в Румынию.

Гитлер хотел привлечь Болгарию на свою сторону не столько из-за ее естественных богатств, сколько из-за важности ее стратегического положения. Царь Борис занимался лингвистикой, а также ботаникой и энтомологией. Он находился под влиянием двух советников — своего старого друга Вильгельма Канариса и Джорджа Ирли, американского посла в Софии, личного представителя Рузвельта на Балканах. Ирли, бывший губернатор штата Пенсильвания, выдвигавший одно время свою кандидатуру от демократической партии на пост президента, был верным сторонником Рузвельта, который, став президентом, не забыл его. Он назначил Ирли сначала послом США в Вене, а затем в Софии, где, как надеялся президент, его дружба с царем Борисом поможет удержать Болгарию вне войны.

Гитлеру пришлось бороться с влиянием этих тайных советников царя, когда он в Берхтесгадене заявил Борису, что Болгария должна стать союзником Германии. На стороне фюрера был прогермански настроенный болгарский генеральный штаб и страх, который Болгария всегда испытывала перед Турцией.

Румыния — страна, расположенная в дельте Дуная, имела в Плоешти огромные нефтяные богатства. Это очень хорошо знал Гитлер.

Нефтяные скважины и нефтеперегонные заводы в Плоешти были основным источником существования Румынии, и она пренебрегла бы безопасностью или лишилась бы ее совсем, если бы отдала свои богатства агрессору, как это случилось с Францией, потерявшей виноградники. Гитлер стремился овладеть румынской нефтью, и Канарису для укрепления своего престижа пришлось послать своих людей в Плоешти.

В первых числах сентября Канарис вылетел в Венецию для встречи с начальником румынской секретной полиции Морусовым. Они договорились о создании немецкой агентуры в Плоешти, чтобы обезопасить нефтяные скважины от подрывной деятельности агентов английской секретной службы.

От Болгарии Гитлер требовал оказать давление на Грецию и Турцию. Царь Борис колебался. Он не мог рассчитывать на поддержку ни у себя в стране, ни в Анкаре, если будет проводить политику вооруженного нейтралитета по отношению к своему соседу — Турции, которая издавна являлась непримиримым врагом Болгарии. В 1938 году царь Борис посетил Лондон и встретился с Чемберленом. Но какую помощь могла теперь оказать ему Англия?

И царь Борис уступил,заявив 1 марта 1941 года, что Болгария присоединяется к странам оси. Таким образом, Германия приобрела в юго-восточной части Европы нового союзника, который может оказать ей некоторую помощь, если Турция двинется на Балканы. Но прежде всего Гитлер использовал царя Бориса против Греции и Югославии, как только в Югославии произошел переворот, свергнувший принца Павла, и в Белграде было сформировано проанглийское правительство. В ярости фюрер отложил даже нападение на Россию, намеченное на 15 мая, и бросил свою авиацию на Белград.

Юзеф Липский, последний польский посол в Германии, говорил мне, что в то время как Гитлер отдавал приказ нанести уничтожающий удар по югославской столице, Канарис, узнавший о его намерениях, послал предупреждение югославскому правительству, которое 3 апреля объявило Белград открытым городом. Но это не помогло. 6 апреля в 5 часов 15 минут первая волна немецких бомбардировщиков появилась над Белградом; последующие бомбардировщики поднимались в воздух с аэродромов в Румынии.

Черчилль так обрисовал ужасную картину уничтожения города:

«Летя почти на высоте крыш и не встречая никакого сопротивления, бомбардировщики безжалостно уничтожали город. Эту операцию немцы назвали «Возмездие». Только 8 апреля наступила тишина. Более 17 тысяч человек остались лежать мертвыми на улицах разрушенного города и под развалинами его домов. Обезумевшие животные, вырвавшиеся из клеток зоологического сада, в ужасе метались по улицам».

Канарис, как бы желая получить прощение за то, что не смог предотвратить страшное решение своего хозяина, вылетел в Белград. Он провел там целый день, бродя по агонизирующему городу и интересуясь, очевидно, разведывательными объектами. К вечеру он вернулся в отведенное ему помещение в пригороде Белграда совершенно потрясенный увиденным.

— Я не могу этого больше переносить, — воскликнул он. — Мы отправляемся завтра же.

— Завтра? Куда? — удивленно спросил адъютант.

«Он действительно мог летать куда угодно. Необычно далекие поездки его за границу во время войны не вызывали никаких нареканий. Это объяснялось тем, что никто в германском правительстве не имел ясного представления о работе разведывательной службы», — заявил мне подполковник Виктор фон Швейнитц. Адмиралу не требовалось никаких специальных разрешений для выезда за границу. В любое время он на своем самолете мог отправиться в Испанию, Португалию или в какую-нибудь другую страну.

Канарис летал в любую погоду, нимало не беспокоясь о своей безопасности. Даже его близкие друзья не могут припомнить всех его полетов за эти месяцы над Европой, Африкой и Азией. Лахузен вспомнил, например, что Канарис посетил Роммеля в его штабе, расположенном в пустыне, к западу от Дерны. Он сделал это, вероятно, для того лишь, чтобы сообщить о готовящемся восстании Рашид-Али в Ираке и о намерениях немецкого верховного командования поддержать Рашид-Али оружием и авиацией, используя в качестве базы Французскую Сирию. Пауль Леверкюн считал, что Канарис скептически относился к этому восстанию в тылу у Уэйвелла, и говорил мне, что немецкий посол в Багдаде Гробба, по-видимому, сошел с ума.

Когда в мае 1941 года началось восстание Рашид-Али, уже шли жестокие бои за английскую военно-воздушную базу в Хаббании. Бо́льшая часть иракской авиации была уничтожена. И когда немецкая помощь смогла через Сирию пробиться к иракским мятежникам, Уэйвелл уже двинул свои силы против немецкого генерала Дентца и после жестокого боя принудил его капитулировать.

Прибыв к Роммелю, Канарис предъявил ему секретное досье абвера, рассказывающее о невиданных жестокостях, творимых войсками СС в Европе, и преподал Роммелю, как он сам выразился, «урок жизни». Впоследствии адмирал рассказал о своей беседе генералу Лахузену, а тот после войны передал этот разговор мне.

«И вы, Роммель, — говорил адмирал, — когда-нибудь будете признаны виновным за происходящее в тылу».

Но Роммель отнесся к его словам очень невнимательно. Он был целиком занят войной в пустыне, и рассказ о массовом уничтожении людей его совершенно не тронул. Ведь эти люди являются представителями другой расы.

«Все, что происходит не в моем тылу, меня не касается, — был его ответ. — Я только солдат».

Канарис во время войны дважды посетил Турцию, хотя Малая Азия никогда не была той территорией, в делах которой он хорошо разбирался. Еще до войны он посетил Багдад под предлогом, что этого требовали интересы разведки. Его поездка привела к довольно смешному эпизоду, отнюдь не способствовавшему укреплению его репутации разведчика. В то время в Ираке было очень сильным политическое влияние Англии. Англичане согласно договору с Ираком имели там авиационные базы и могли проводить свои войска через территорию этой страны. Поэтому адмирал предпочел совершить свою поездку с фальшивым паспортом. Он взял с собой начальника 2-го отдела абвера полковника Гроскурта, который ведал вопросами подрывной деятельности на территории противника и за границей вообще. Гроскурт записал в отеле свое имя в книге регистрации, за что получил от Канариса выговор. Но затем сам адмирал допустил оплошность. В отеле он сдал свое белье в стирку. Вскоре оно вернулось к нему со счетом, выписанным на имя В. Канариса, так как на его белье стояла метка «W. C.». А спустя несколько часов начальник абвера получил короткое распоряжение от английской секретной службы немедленно покинуть Ирак.

Вызывает удивление, что такой осторожный и проницательный человек, как Канарис, не обратил внимания на элементарную деталь — метку на своем белье.

Ранней весной 1941 года адмирал посетил Берн. В то время Европа была сильно обеспокоена успешным продвижением немецких войск на восток и юг Европы. И может показаться, что Канарис вновь проявил неосмотрительность в соблюдении секретности.

— Нападет ли Германия на Турцию? — спросила адмирала мадам Д. после того, как разведка союзников сообщила о продвижении немецких танковых колонн к югу, по направлению к Малой Азии.

— Нет, мы не будем нападать на Турцию, — ответил адмирал. — Вероятно, мы вторгнемся в Россию.

Эти слова стали тотчас же известны в Лондоне, где их сопоставили с некоторыми другими сведениями. Черчилль, уверенный в намерениях Гитлера, через английского посла в Москве Стаффорда Крипса направил 3 апреля личное послание Сталину, в котором сообщал, что три немецкие бронетанковые дивизии продвигаются из Румынии на юг Польши к границам России. И хотя это движение в связи с событиями в Югославии было затем приостановлено, все же оно явилось весьма показательным.

Иозеф Мюллер снова прибыл в Ватикан и сообщил англичанам дату предполагаемого вторжения в Россию.

Об этом он рассказал мне после войны.

Когда немцы оккупировали многие европейские страны, каналы получения информации из внешнего мира все более сужались, поэтому даже надежные дипломатические источники в Берлине располагали довольно скудной информацией.

До начала вторжения немцев в Россию в Москву под видом делового человека был послан агент абвера Николас фон Галем, доверенный Канариса. Предлог для его поездки в Москву оказался очень простым. В то время много различных людей ездили из Германии в Москву с целью поддержания экономического и политического сотрудничества между Германией и Россией. Галем хорошо знал английского резидента в Москве. Но он не был уверен, что ему удастся встретиться с ним не подвергая себя опасности. Галем не мог встретиться с английским резидентом у него на квартире, не рискуя попасть под наблюдение НКВД. Наконец он решился послать ему открытку с фотографией отеля, в котором жил. В этой открытке он написал:

«Я пробуду здесь один-два дня и хотел бы встретиться с Вами». Открытка была подписана «Ките» — так называли фон Галема в детстве, и об этом знал английский резидент. Открытка прошла цензуру, не вызвав подозрений.

Посланцу адмирала не пришлось долго ждать: ожидаемый визитер пришел к нему в номер на следующий же день. Возвращаясь в Берлин, Галем рассказал об этой встрече своему другу из центральной группы армий, которая готовилась к грандиозному вторжению в Россию.

Немцы ничего не сообщили русским о начале войны. Не сделал этого и немецкий посол в Москве фон Шуленбург. Канарис же предпочел, чтобы сведения об. этом попали прежде всего к англичанам. Он всегда считал существование большевистского режима самым большим несчастьем в мире, хотя он и не одобрял решения Гитлера совершить нападение на Россию. Ему было известно, что его идея создания независимой Украины и заключения союза с русским народом против его большевистских руководителей не находила поддержки у Гитлера, Риббентропа и Розенберга. Канарис знал также, что политика нацистов — это заранее рассчитанное истребление людей. Советские комиссары подлежали расстрелу. Эсэсовцы должны были уничтожать всех евреев, разрушать города и деревни.

Большинство немецких генералов безропотно, с чисто профессиональным равнодушием приняли «план Барбаросса», благодаря которому можно было проверить на опыте действия на широком фронте целых групп армий. Генералам предоставлялась полная свобода маневра. Они на практике могли проверить все теории Канн, классической битвы периода Пунических войн, о которой грезили все немецкие генералы. В этой битве Ганнибал со своими карфагенянами окружил и полностью уничтожил огромные превосходящие силы римлян.

22 июня 1941 года вскоре после полуночи началось вторжение в Россию...

* * *

Великобритания предполагала осенью 1941 года оказать России помощь оружием. Но немецкие армии так быстро продвигались к Москве, что казалось, эта помощь придет слишком поздно. И английские министры не торопились посылать оружие. Чем ближе немцы подходили к Москве, тем больше была уверенность союзников в том, что столица должна вот-вот пасть.

Мне говорили, будто английская разведка имела сведения, что Канарис был впереди немецкой армии, когда она продвигалась к Москве. И он предупреждал верховное командование, что они не достигнут советской столицы, «никогда не достигнут Москвы», — процитировал мне английский офицер разведки слова из одного доклада Канариса.

«Точно такое же предупреждение сделал адмирал и в следующем году — перед началом наступления на Кавказ. Он предсказывал, что немцы никогда не достигнут намеченных целей. Но верховное командование не хотело верить ему», — сказал мне этот офицер.

Это сообщение полностью соответствует информации, полученной из других источников. Осенью 1941 года Канарис вернулся с русского фронта в Берлин, а оттуда направился в Берн, где узнал, что немцы вплотную подошли к Москве.

«Если русская армия дезорганизована и истощена, — говорил он мадам Д., — то и мы находимся в подобном же состоянии. Мы оторвались от наших баз снабжения; наши транспортные возможности недостаточны, чтобы обеспечить снабжение наших войск, ушедших далеко вперед. Возможно, положение России ужасно, но вряд ли оно может быть тяжелее нашего».

И на этот раз высказывание Канариса сразу же стало известно англичанам.

После провала наступления на Кавказ в 1942 году началась зимняя кампания у Сталинграда, Вероятно, болгарскому царю Борису стало не по себе, когда он получил сообщение об этом. Здесь я несколько забегу вперед, чтобы закончить рассказ о болгарском царе. 31 марта 1943 года Гитлер снова вызвал его в Берхтесгаден с целью получить от него заверения в том, что Болгария окажет сопротивление продвижению союзников через Турцию. Борис, вернувшись в мае в Софию, через своего посла в Анкаре начал тайные переговоры с Турцией. Он рассчитывал заключить с Турцией пакт о вооруженном нейтралитете, который дал бы возможность Болгарии немедленно выйти из войны. Одновременно он явился бы определенной компенсацией для Германии, так как гарантировал бы ее от наступления союзников через Малую Азию. Но когда после переговоров болгарский посол вернулся в Софию, начальник немецкой разведки в Болгарии получил полный отчет о его докладе благодаря записи через микрофон, который немецкому агенту удалось установить в болгарском министерстве иностранных дел.

— Неужели это возможно? — спросил я Леверкюна, немецкого резидента в Турции, имевшего непосредственное отношение к этой истории.

— Это возможно не только в Болгарии, — ответил он с улыбкой, — подобный же случай произошел и в Турции. Турецкие генералы, обсуждая турецко-болгарский пакт, высказались против него. Я доложил об этом фон Папену, а он переслал мой доклад в Берлин.

Вальтер Хуппенкотен, расследуя позднее политическую деятельность Канариса и абвера, указывает, что адмирал встречался с царем Борисом всего за неделю до его смерти. Оказалось, что Гитлер снова предложил Борису приехать в Германию в августе для дальнейших переговоров. И Борис действительно прибыл туда, несмотря на распространяемые в то время слухи, будто царь отклонил приглашение Гитлера. Одновременно в Германию вызвали и генерала Антонеску для обсуждения вопроса о позиции Румынии. Возможно, вызов Бориса и Антонеску явился следствием донесения, посланного Леверкюном из Стамбула. Последний поддерживал контакт по политическим вопросам с Джорджем Ирли, и это позволило ему получить некоторые сведения о другой, тайной деятельности американского представителя. И когда Ирли уже считал, что он успешно закончил свою нелегкую миссию в Болгарии, Леверкюн одним ударом разрушил все его труды.

«В американском и английском посольствах изменилось мнение о Джордже Ирли, — писал Леверкюн в мае 1943 года послу фон Папену и своему непосредственному начальнику в абвере полковнику Гансену. — Ирли удалось добиться соглашения между Соединенными Штатами и Болгарией. Эти переговоры велись частично в Стамбуле, но главным образом через людей Ирли в Софии. В основе соглашения лежит признание, что Болгария проводила свою политику под давлением Германии и что впредь она будет придерживаться полного нейтралитета. Как только давление со стороны Германии прекратится, Болгария полностью эвакуирует войска из оккупированных ею районов Греции. Американский военный атташе в Турции сообщает, что это соглашение стало возможным лишь благодаря дипломатическому искусству Ирли, который был непосредственно связан с Рузвельтом. Личное письмо президента, начинающееся словами «Мой дорогой Джордж», вызвало большое возбуждение в американском посольстве. Пока еще не решено, кто подпишет это соглашение от имени Болгарии. Подобное же сообщение имеется и в отношении Румынии». Поэтому не вызывает удивления факт, что Гитлер пригласил Бориса и Антонеску в Германию. Вальтер Хуппенкотен в своем отчете о деятельности абвера упоминает о посещении Канарисом Софии незадолго до роковой болезни царя. Но он не приводит никаких подробностей об этом визите, очевидно подозревая, что Канарис вел с Борисом какие-то разговоры на политические темы.

Я считаю вполне допустимым, что начальник абвера посоветовал Борису заключить мир с союзниками, как только это станет возможным. Леверкюн, когда я высказал свое соображение, с некоторым колебанием согласился со мной. Но в конце августа царь Борис неожиданно умер. В 1945 году его брат принц Кирилл выступил с кратким заявлением на суде над военными преступниками, утверждая, что царь Борис был отравлен эсэсовцами, снабдившими его неисправной кислородной маской во время обратного полета из Берхтесгадена. Однако Кирилл не смог привести каких-либо доказательств своего обвинения. Леверкюн, хорошо знавший своих коллег по абверу в Софии, не поверил в версию об убийстве царя Бориса. Он сказал мне, что болгарские доктора установили причину его смерти. Борис умер от сердечного приступа, принимая ванну.

Было ли очень сильным влияние Гитлера на болгарского царя или же он считал, что стены его дворца недостаточно прочны и не защитят его от агентов абвера? Во всяком случае, будучи даже на смертном одре, Борис шептал, что он твердо верит в окончательную победу Адольфа Гитлера. Его предсмертные слова были переданы в Берлин. Их хорошо запомнил Леверкюн, повторивший их мне семь лет спустя.

Царь Борис умер 28 августа 1943 года в возрасте 49 лет. Гитлер послал свое соболезнование по случаю его кончины царице Джиованне: «Страшная весть о смерти Его Величества царя Бориса глубоко потрясла меня».

По тем сведениям, которыми я располагаю, я склонен думать, что царь Борис умер естественной смертью. Шестилетний сын Бориса, царь Симеон, унаследовал его престол под регентством принца Кирилла.

У Гитлера же были очень серьезные подозрения,что царь Борис убит агентами союзников. Он настойчиво расспрашивал итальянскую принцессу Мафальду о ее поездке к болгарскому царю незадолго до его смерти. Фюрер думал, что именно она отравила Бориса. Однако его подозрения ни к чему не привели, и тайна так и осталась не раскрытой.

Два месяца спустя после смерти царя Бориса представители Венгрии подписали в Турции секретную декларацию о капитуляции Венгрии перед западными державами. Но ей это не помогло, как и не помогли Болгарии интриги Американского дипломата Ирли.

 

Глава 15

КАК АДМИРАЛ КАНАРИС ПРИОБРЕЛ ДУРНУЮ РЕПУТАЦИЮ

Подполковник Уинтл из 1-го королевского драгунского полка рассказал мне однажды, как незадолго до начала войны в коридоре военного министерства он встретил возбужденного офицера разведки, который нес баночку с краской.

— Вот краска, которой немцы красят свои танки.

— Что же вы собираетесь делать с ней? — спросил подполковник, вставив в глаз монокль и внимательно разглядывая то баночку с краской, то офицера.

— Я собираюсь отдать ее на анализ.

— Зачем?

— Мы узнаем секрет их камуфляжа.

— Ну и что? Что это вам даст и что вы будете делать дальше?

Эти слова подполковника несколько охладили энтузиазм офицера.

— Если бы вы в своей работе прилагали больше усилий, чтобы узнать, когда Гитлер начнет войну, как это делаю я, вы бы лучше выполняли свои обязанности офицера разведки, — сказал ему подполковник Уинтл.

В разведке любой страны всегда ведется какая-то ненужная работа, в то время как решение важнейших вопросов находится настолько близко, что достаточно протянуть руку, чтобы получить его.

В 1942 году английская разведывательная служба численно сильно возросла.

В ее составе имелись и люди-практики, и политики, и теоретики. Были среди них и коммерсанты, художники, ученые, графологи, офицеры в отставке и праздные джентльмены — все с большой готовностью участвовавшие в этой игре. Конечно, настоящая работа разведки началась значительно позже катастрофы в Дюнкерке. Когда Франция находилась накануне полного краха, подполковнику Уинтлу пришла в голову мысль послать людей на французские аэродромы и убедить французских летчиков разделить свою судьбу с английскими летчиками. Но эту идею не одобрил начальник, и Уинтл сильно повздорил с ним. Подполковника посадили даже под арест за нанесение оскорблений старшему по званию офицеру. Впоследствии Уинтл успешно продолжал службу на Среднем Востоке. В то время разведка испытывала серьезные трудности в получении новых сведений, и легче было попасть под арест за стремление сделать большее, чем за то, что ты ничего не хочешь делать.

Отдел военного министерства, связанный с проведением секретных операций во Франции (французский отдел SO-2), начал оказывать помощь французскому движению Сопротивления. Лица, ведающие проведением специальных операций, забрасывали диверсантов в Норвегию с целью разрушения электрических станций, используемых немцами для производства тяжелой воды, необходимой при создании атомной бомбы. Отважные люди смело водили свои маленькие суденышки вдоль берегов Жиронды и топили немецкие суда. Между разведкой и оперативным управлением Англии наблюдалось постоянное соперничество. Управление предпочитало выступать активно, не давая покоя осиному гнезду гестапо, — взрывать мосты, поджигать заводы, топить немецкие суда, а разведка старалась действовать тихо, осторожно, не оставляя каких-либо следов. Часто они мешали друг другу. Соперничество и вражда между ними иногда бывали столь сильными, что они переставали даже информировать друг друга о своих действиях. Поэтому не раз случалось, что и разведка, и оперативное управление высаживали своих агентов на побережье Норвегии в одном и том же месте и почти в одно и то же время. Сначала высаживались диверсанты, вооруженные автоматами и подрывными зарядами. Они выполняли задание, оставляя за собой дым и развалины. А когда после них возле мирной на вид рыбачьей деревушки высаживались английские разведчики, они сразу же попадали в руки немецкой полевой полиции. Проводимые диверсии держали немцев в постоянном напряжении и сеяли панику в их гарнизонах. Но одновременно такая деятельность сильно затрудняла действия разведки. Однако порабощенные народы Европы, от которых во многом зависел успех работы разведки, также хотели активно бороться против немцев. Этого же хотел и английский военный кабинет.

Обычно Канарис развертывал заранее свою разведывательную сеть в странах, которые должны быть завоеваны немецкой армией. Англичане же не подготовили никаких разведывательных организаций в странах, из которых они вынуждены были уйти. Поэтому там нужно было все начинать сначала. Для восстановления английской секретной службы в Европе туда снова были заброшены агенты. Многие из них, например капитан Питер Черчилль и Одетта Сансом, пережили удивительные приключения, о которых так ярко рассказал в своей книге Джеррард Тикель.

Английское правительство, долго колебавшееся, прежде чем ввести у себя обязательную воинскую повинность, в мирное время пренебрежительно относилось к своей разведывательной службе.

Но как только началась война, Англия стала забрасывать своих женщин-агентов в тыл противника, где их часто ожидали пытки гестапо и в конечном счете смерть в душегубках концентрационных лагерей.

Тяжело вспоминать об этих отчаянных мерах, предпринимаемых англичанами, чтобы найти уязвимое место в стальном нагруднике Германии. А ведь в свое время они пренебрегали ее ахиллесовой пятой! И у работников абвера, явившегося своего рода мозгом немецкого генерального штаба, и у начальников английской разведки и оперативного управления возникали одни и те же мысли: Германия в конце концов проиграет войну; Гитлер не добьется общей победы и не закончит ее даже вничью; Германию ждет только поражение. Некоторые немецкие офицеры лишь догадывались об этом, но абвер знал это точно.

В 1941 году меня на некоторое время прикомандировали к одному из отделов военного министерства. Он вел радиопередачи на немецком языке, предназначенные для вермахта. Я предложил организовать специальные передачи для офицеров, считая совершенно бесполезным пытаться призывать к мятежу немецких солдат. Мой начальник, бригадный генерал, согласился с этим, но сказал, что проводить подобные операции запрещают имеющиеся у него директивы.

Однако в 1942 году, когда стало ясно, что нам придется вести длительную войну, пришло время использовать все средства борьбы. В игру должна была вступить существующая в Германии оппозиция режиму Гитлера. В связи с этим возникла необходимость иметь в Лондоне специального офицера, достаточно высокого; ранга и занимающего высокое положение, который мог бы правильно оценивать обстановку и использовать все представившиеся возможности.

Военному министерству некогда было заниматься этим, оно было слишком «занято» выпуском плакатов «Знай своего врага!» с изображением солдат в полевой серой форме, с серебряными крыльями и свастикой. Адмиралтейство печатало открытки, изображающие силуэты немецких военных кораблей, а министерство авиации выпускало открытки с изображением немецких бомбардировщиков, совершающих налеты на Лондон. «Знай своего врага!» Ночные бомбардировщики, летая над английской столицей, сбрасывали свой смертоносный груз. Зарево пожарищ ярко освещало все вокруг, подобно солнцу во время заката. К этому времени японцы овладели Сингапуром и захватили Бирму и Яву. Роммель стоял у Эль-Аламейна, нацеливаясь на дельту Нила. Война шла своим чередом.

Но никто не хотел говорить со мной о Канарисе. Наконец я встретил двух офицеров разведки, слышавших об адмирале. Я хорошо помню этот осенний день 1942 года, когда мне довелось разговаривать в военном министерстве с одним пожилым полковником.

— О, у вас есть идеи. Вы были перед войной в Германии?

Я постарался перевести разговор на тему об абвере.

— У адмирала Канариса довольно своеобразный образ мышления, — сказал я.

— Он грек, — заметил полковник. Чувствовалось, что он не испытывал удовольствия в изучении чего-либо необычного, хотя это и входило в его обязанности.

Затем меня вызвали к начальнику одного секретного отдела. Это уже был второй офицер разведки, с которым я беседовал во время войны и который, очевидно, знал все об абвере. Он проявил большой интерес к Канарису. Офицер был невысокого роста, со спокойным, несколько суровым лицом. Природный талант, тренировка, постоянное стремление к знаниям, большой опыт секретной работы и спокойный характер — все это, вместе взятое, сделало его выдающимся офицером разведки.

— Я могу ясно представить себе, что сейчас думает адмирал! — воскликнул он. — Мне кажется, я хорошо знаю его мысли.

Мы говорили об оккупированной Европе, о политике государств, о Германии, об ее ужасном пути. Мне стало понятно, что мой собеседник прекрасно разбирается в ходе исторических событий. Во время беседы было затронуто несколько весьма важных проблем и я откровенно высказал ему свое мнение.

— Мы не должны позволять дурачить себя из-за нашей излишней осторожности, как это было однажды в Венло. Мы упускаем благоприятные возможности в Германии. Почему мы не устанавливаем контакта с людьми Канариса? Они могут оказать нам помощь, даже если у нас пока нет возможности для совместной работы на основе общей политики.

Мои слова, вероятно, удивили его. Тем более, что я почти два года не поддерживал никаких связей со своими друзьями из английской разведывательной службы и с начала войны не встречался с немцами. Но я хорошо помнил слова Клейста, сказанные мне: «Успехи Гитлера делают еще более необходимой борьбу против него». Позже я узнал, что мое предложение было правильным. Когда мне пришлось снова встретиться с этим офицером разведки, он сказал мне:

— Я принял ваш совет. Он оказался очень полезным и принес нам хорошие результаты.

Он тихо повторил последнюю фразу, как будто сам все еще удивлялся полученным результатам. Но то, что сказал он потом, поразило меня сильнее всего.

— Не хотели бы вы встретиться с Канарисом?

В военное время встретиться с главой секретной службы противника? Я с удивлением смотрел на собеседника, пытаясь понять, не шутит ли он. Он улыбался, но по его глазам я видел, что говорится это вполне серьезно.

— Да, я бы хотел этого, — ответил я.

— Как вам кажется, вы смогли бы с ним поговорить?

— Думаю, что да, сэр.

— Мне хотелось бы послать вместе с вами кого-нибудь постарше вас. Вы не будете возражать?

Меня удивило, что он интересуется моим мнением, тогда как все целиком зависело от него одного.

— Вы не обижайтесь, что я так говорю. Но вы еще очень молоды, и если вы поедете один, то Канарис подумает, что к нему относятся без должного уважения.

— Я понимаю, сэр.

Он немного помолчал, а затем сказал:

— Приходите сюда через две недели.

Я вышел от него в радостном возбуждении.

Однако встретился я с этим человеком лишь через несколько недель, в сентябре 1942 года. Он был в подавленном настроении из-за сенсационных сообщений американских газет, будто Канарис готовит заговор против Гитлера.

— Боюсь, что теперь уже нельзя будет послать вас встретиться с адмиралом, — заметил он.

Его несколько смущало присутствие помощника, который вошел в кабинет по какому-то пустяковому вопросу и посмотрел на меня очень недружелюбно, Ему как будто не понравилось, что я нахожусь в кабинете его начальника.

Как только за ним закрылась дверь, офицер объяснил мне создавшуюся ситуацию.

— Мы должны быть очень осторожны, чтобы не обидеть русских. У вас много друзей среди людей, занимающих высокие посты. И это сильно усложнит дело, если когда-нибудь станет известно, что вы встречались с адмиралом Канарисом.

«А еще больше это усложнит положение Канариса, — подумал я. — Но почему это должно стать достоянием гласности? Ведь никто теперь не считал, что мы ведем «странную войну». Разве от наших русских друзей в Лондоне нельзя сохранить это в тайне?»

Я не верил тогда и сейчас не верю, что это было именно так. Нет, ответ следовало искать в той высокой политике, которую проводило министерство иностранных дел и которая не обсуждалась в парламенте. Английское правительство, по-видимому, придерживалось политической линии, нашедшей свое отражение пять месяцев спустя в формуле «безоговорочная капитуляция», принятой на конференции в Касабланке.

— Мы постоянно что-то предпринимаем, — продолжал офицер из секретной службы, — но всегда появляется «что-то» другое, вроде этой статьи о Канарисе, и разрушает все созданное с таким трудом.

Я высказал предположение, что статья, опубликованная в американских газетах, не отразится на положении Канариса. Возможно, ее сочтут за одну из враждебных попыток посеять раздор между вермахтом и нацистской партией. И если бы теперь с нападками на начальника абвера выступила и английская печать, то это могло бы принести адмиралу лишь пользу.

— Это я бы сделал сам, — заявил я.

Но в то время автор этих слов находился на службе в корпусе морской пехоты и не имел непосредственного контакта ни с газетами, ни с разведывательной службой.

Но мне кажется, что идея написать подобную статью была подсказана вскоре кому-то другому. Однако тон появившихся в печати материалов был более резким, чем это было необходимо. Я останавливаюсь на этом подробно по двум причинам: во-первых, чтобы вывести из заблуждения английских читателей, у которых, возможно, от чтения современных газет могло создаться неправильное представление об адмирале Канарисе, и, во-вторых, убедить немецких друзей Канариса, с негодованием в свое время встретивших эти статьи, что за грубыми и резкими словами скрывались самые лучшие намерения.

Для примера я привожу ниже нечто вроде некролога, опубликованного в английских газетах в декабре 1942 года.

А д м и р а л  В и л ь г е л ь м  К а н а р и с — мастер шпионажа, дьявольский гений третьего рейха

Непримиримый враг Англии, матерый шпион, хладнокровный убийца всех, кто стоял на его пути, — вот та эпитафия, которую следовало бы написать на могиле Вильгельма Канариса, человека, так много сделавшего, чтобы привести к власти фюрера, желавшего в свое время знать, следует ли ему считать Канариса своим врагом или союзником.

Далее в этой заметке имя Канариса связывалось с убийством генерала фон Шлейхера (который был убит Герингом и Гиммлером) и со смертью генерала фон Фрича, его старого друга. (Генерал Фрич при наступлении немцев на Варшаву, желая покончить с собой, сознательно вошел в зону огня и был убит.)

Многие другие статьи, также опубликованные в то время, называли Канариса учителем Гейдриха и Гиммлера в искусстве убивать. Они считали его любовником и «хозяином» Маты Хари, вербовщиком квислингов всех мастей по всей Европе. «Мир будет чище без него» — так заканчивалась одна из статей.

Тогда я думал, что сообщение, будто Канарис готовит заговор против Гитлера, могло быть инспирировано в политических целях. Когда же позднее стало известно, что в немецком генеральном штабе действительно существовала большая оппозиция Гитлеру, многие лица из английской службы пропаганды почувствовали себя очень неловко. Возможность переворота, организованного сверху, никак не вязалась у них с идеями о будущем Европы. Кроме того, имелось немало людей, занимавших тогда важные посты, которые считали, что немецкий генеральный штаб должен вместе с Гитлером нести ответственность за все причиненное зло. По их мнению, генеральный штаб являлся инструментом, с помощью которого планировалось и осуществлялось это зло.

Я привел здесь эти воспоминания 1942 года, чтобы показать, как адмирал Канарис приобрел дурную репутацию.

 

Глава 16

КОНЕЦ ГЕЙДРИХА

Гиммлер и Гейдрих выражали недовольство отношением абвера к военнопленным. Абвер был склонен обращаться с пленными из войск командос так же, как с обычными военнопленными, несмотря на то, что существовал специальный приказ фюрера расстреливать их на месте. Канарис был не согласен и с проводимой расовой политикой, возражал против беспрерывных казней, и убийств, считая, что эта война велась на тех же основах, что и предыдущие, и что в конце концов и победители, и побежденные сядут за один стол и заключат мир. Но рейхсфюрер хотел внушить каждому немцу, что побежденным не будет пути к спасению.

В августе 1941 года адмирала Канариса посетил Шелленберг. Вместе с ним был Вальтер Хуппенкотен, молодой юрист, специализирующийся на политических вопросах. Впоследствии он быстро пошел в гору и вскоре стал начальником отдела службы безопасности СС.

Так Канарис встретился с человеком, ставшим через несколько лет его палачом. Хуппенкотен был помешан на чистоте. Взглянув на адмирала, он заметил, что тот выглядит несколько неряшливым. После этой встречи. Хуппенкотен записал в своем дневнике: «Непрусский тип офицера!»

Гейдрих, Канарис и Хуппенкотен отправились завтракать в один из известных ресторанов в пригороде Берлина. Там к ним присоединились группенфюрер СС Мюллер (из гестапо) и полковник фон Бентивеньи, начальник 3-го отдела абвера (контрразведка), а также помощники Канариса вице-адмирал Бюркнер и полковник Лахузен.

Вскоре к компании присоединился полковник Пикенброк, начальник 1-го отдела абвера. Хозяин ресторана герр Хальк, чье внимание и кулинарное искусство я хорошо помню, с поклоном встретил почетных гостей. Когда-то Канарис помог Хальку открыть в Мадриде ресторан, в котором, вероятно, официанты очень внимательно прислушивались к разговорам посещавших его дипломатов.

За завтраком велась довольно оживленная беседа. Хуппенкотен обратил внимание на дружественные отношения между Канарисом и Гейдрихом. Однако он помнил предупреждение, сделанное Гейдрихом перед этой встречей: «Канарис — это старый лис, и ему нельзя доверять». В свою очередь адмирал после своей первой встречи с Гейдрихом записал в дневнике: «Вряд ли я смогу работать в тесном контакте с Гейдрихом, этим грубым фанатиком». Но здесь, во время завтрака, их антипатия друг к другу была незаметна.

Затем Хуппенкотен встречался с Канарисом в доме у Гейдриха и у самого Канариса. Казалось, что они находятся в прекрасных отношениях. Хуппенкотен бывал также в столовой абвера при штабе верховного командования и виделся еще раз с Канарисом в ресторане Халька.

Гестапо было недовольно тем, что в руках Канариса находились разведка, контрразведка и обеспечение безопасности в армии. Хуппенкотен позднее писал: «Практически стало ясно, что это положение необходимо изменить, и особенно следовало пересмотреть вопрос о контрразведке».

Гиммлер и Гейдрих не могли больше допускать, чтобы вермахт ведал через абвер вопросами обеспечения безопасности на территории Северной Франции и Бельгии. В конце 1941 года Гейдрих писал генералу Иодлю о необходимости пересмотреть отношения между разведкой вермахта и секретной полицией гестапо. Это письмо переслали Канарису, после чего состоялось специальное совещание, в котором приняли участие Канарис, Гейдрих, Мюллер (из гестапо), полковник фон Бентивеньи и Хуппенкотен. На этом совещании Гейдрих и Канарис обещали друг другу быть в будущем откровенными по всем вопросам.

Однако Хуппенкотен позднее в своих показаниях писал: «Гейдрих заявил, что он пошел на соглашение с Канарисом, учитывая военное время. Он считал, что после войны всю работу, которая велась военной разведкой, следует передать гестапо».

Наступила зима 1941 года. Немецкие армии мерзли на фронте под Москвой. Гейдрих снова настаивал, чтобы обеспечение безопасности во Франции и Бельгии было передано в руки гестапо. В связи с этим Канарис заявил о готовности передать в ведение гестапо большую часть своей военной полиции. Он, казалось, был готов уступить любым требованиям Гейдриха. Но когда спустя несколько недель Хуппенкотен получил от Бентивеньи проект соглашения, он был возмущен тем, как резко отличался этот проект от того, что говорилось на словах. Канарис объяснил, что по не зависящим от него причинам возникли большие трудности в передаче военной полиции в ведение гестапо. Гейдрих в ответ на это с раздражением написал Канарису, что он не видит никакого смысла снова вести переговоры по вопросам, которые были полностью согласованы. Он сожалеет, что во время этих переговоров отсутствовала стенографистка, так как точная их запись помогла бы избежать каких-либо споров.

«Он больше не намерен вести переговоры с Канарисом, а предложит рейхсфюреру решить эти вопросы непосредственно с Кейтелем», — писал Хуппенкотен.

Канарис вместе с Бентивеньи немедленно отправился к Гейдриху. Однако тот не принял их. Канарис решил дождаться Гейдриха, но безрезультатно просидел в приемной несколько часов, а затем уехал, приказав Бентивеньи не уходить до тех пор, пока он не увидит. Гейдриха. Через некоторое время к Бентивеньи вышел Мюллер и убедил его уехать. Тогда Канарис отправился к Кейтелю, который позвонил Гейдриху, и тот согласился снова вступить в переговоры. Во время этой встречи были сформулированы условия соглашения, которое затем и было подписано. Гестапо была предоставлена возможность действовать во Франции. Оно повело борьбу против организации, занимавшейся спасением сбитых над Францией английских летчиков и английской агентуры. С невиданной жестокостью гестаповцы подавляли движение Сопротивления. Гейдрих мог торжествовать.

Однако еще до того как это соглашение было подписано, Хуппенкотен начал собирать более подробные сведения о Канарисе, связанные с его происхождением. Он как бы в шутку утверждал, что Канарис — потомок греческого национального героя адмирала Константина Канариса. А как известно, греки стали врагами немцев, в то время как итальянцы — их союзниками. Однажды адмирал вручил Хуппенкотену копию своего фамильного дерева, из которой было видно, что его предки являются выходцами из Италии. Вручая эту копию, он сказал: «Это пополнит ваше досье».

Гейдрих, получив новый пост — генерального комиссара безопасности оккупированных стран, разъезжал по Европе. По его приказу проводились массовые расстрелы старших офицеров, профессоров, коммунистов, евреев, участников движения Сопротивления. Методы управления, которых придерживался генерал фон Фалькенхаузен в Бельгии, казались Гейдриху слишком мягкими. Он хотел, чтобы кровь лилась рекой.

Еще более беспощадным был его хозяин. В 1940 году абверу было приказано ликвидировать в Северной Африке генерала Вейгана, после того как Гитлер писал Муссолини: «Я недоволен выбором Вейгана для наведения порядка в Северной Африке». Он боялся, что Вейган перейдет на сторону союзников. А в начале 1942 года из концлагеря в Кёнигштейне (Саксония) бежал французский генерал Жиро, которому удалось добраться до неоккупированной части территории Франции. Гитлер приказал также убить и его.

Пикенброк заявил в то время: «Следует совершенно ясно сказать Кейтелю, а он пусть доложит фюреру, что мы, абвер, являемся военной организацией, а не организацией убийц, подобно СС и СД». Адмирал Канарис, получив приказ убить Жиро, при случае сообщил об этом Кейтелю. Фельдмаршал, сам неодобрительно относившийся к кровавым расправам над генералами, согласился, что абвер должен передать это дело в руки СД.

Гейдрих стал также протектором Богемии и Моравии. Затяжка войны с Россией делала Чехословакию опасной для Германии в будущем, а методы правления, проводимые там бароном фон Нейратом, казались слишком мягкими. Гейдрих, сменивший Нейрата, в сентябре 1941 года объявил в Чехословакии чрезвычайное положение и ввел смертную казнь за малейшее проявление недовольства. За два месяца было казнено 1100 чехов. Гейдрих продолжал осуществлять контроль за деятельностью гестапо и в других оккупированных странах. 7 мая 1942 года он перебросил из Польши во Францию генерала СС Оберга, приказав ему покончить с растущим движением Сопротивления. Затем Гейдрих отправился в Гаагу, чтобы проследить за проведением массовых расстрелов. В конце мая он вернулся в Прагу и объявил, что молодые чехи будут призываться на военную службу.

Гиммлер и Гейдрих созвали в Праге специальную конференцию и сообщили на ней о новой системе организации разведки, согласно которой вопросами безопасности в армии теперь будет заниматься СД, а 3-му отделу абвера отводится только вспомогательная роль. Но конец Гейдриха был уже близок.

Однажды ночью английский бомбардировщик, пролетая над Богемией, сбросил трех парашютистов из чехословацкой бригады, вооруженных автоматами и гранатами. Группа приема укрыла их, а затем указала крутой поворот дороги, по которой часто проезжал на автомобиле Гейдрих. Естественно, на этом повороте машина снижала скорость.

Как только показалась машина Гейдриха, один из чехов бросил в нее гранату, а другой открыл огонь из автомата. Шофер и охранник-эсэсовец были убиты, а Гейдрих — смертельно ранен. Оба чеха, совершившие нападение, укрылись в маленькой церквушке в Лидице.

Хуппенкотен встретился с Канарисом на похоронах Гейдриха.

«Канарис от имени всей своей службы и от себя лично выразил нам соболезнование, — вспоминал позднее Хуппенкотен. — Он заверил меня, что в лице Рейхарда Гейдриха он потерял человека и своего истинного друга».

На похоронах Гиммлер говорил о Гейдрихе, как о человеке чистейшей души и приколол к его груди медаль. А между тем эсэсовцы расстреляли 150 заложников и объявили, что каждый мужчина призывного возраста, не имеющий удостоверения личности, будет немедленно расстрелян. Нашелся предатель, сообщивший немцам, что лица, совершившие покушение на Гейдриха, укрылись в Лидице. Немцы окружили церковь, и патриоты погибли в этом неравном бою. Гестаповцы уничтожили в Лидице все живое и стерли ее с лица земли.

Вскоре Гитлер снова вспомнил о Жиро. Дело с его убийством явно затянулось. Абверу. было приказано доложить о принятых по этому делу мерах.

«Как идет операция «Густав»?» — обратился к Лахузену Кейтель, употребив условное наименование плана убийства Жиро. Канарис в то время был во Франции. Лахузен немедленно поспешил туда, где встретился со своим начальником в отеле «Лютеция» и сообщил ему о запросе Кейтеля. Канарис сразу ничего не ответил, а затем, подняв бокал с шампанским, произнес: «Скажите мне, когда Жиро удалось бежать, вспомните дату, когда мне было приказано его убить, и дату, когда убили Гейдриха... Мы можем сказать, что это дело мы передали в Праге лично Гейдриху».

 

Глава 17

МАСТИЧНАЯ ВЗРЫВЧАТКА

«...Это дело мы передали лично Гейдриху». Но прошли весна и лето 1942 года, а Жиро все еще был жив. Битва в Западной пустыне продолжалась с переменным успехом. Роммель, по-прежнему стремившийся продвинуться на восток от Эль-Аламейна и вспоминавший своих больших противников: Уэйвелла, О’Коннора, Кеннингема, Ритчи, Окинлека, увидел, что ему предстоит встретиться с двумя новыми — Александером и Монтгомери. Летнее наступление немцев в России, когда гитлеровские войска дошли до Сталинграда, закончилось гибелью 6-й армии немцев. Гитлеру не терпелось скорее приступить к выполнению плана операции «Атилла» (вторжение на неоккупированную часть Франции). Но он не решился ни на вторжение на неоккупированную часть Франции, ни на вступление в Испанию. Битва за Эль-Аламейн началась 23 октября, а к 5 ноября англичанке оттеснили, Роммеля на 100 миль к западу. Русские контратаки под Сталинградом непрерывно усиливались.

Стало известно, что англичане собирают большой морской конвой у Гибралтара с целью облегчить положение Мальты. Количество судов, стоящих там на якоре, резко увеличилось. Канарис имел отделение абвера в Альхесирасе в Испании во главе со старшим офицером, в обязанность которого входило постоянно следить за движением судов союзников и нейтральных стран. В первые дни ноября стало ясно: что-то готовится. Канарис это прекрасно понимал. У него были друзья в испанском флоте, его люди находились в Альхесирасе, Танжере и Сеуте. Он сам не раз стоял на берегу Испании, наблюдая за английскими кораблями в проливе. Адмирал был кровно заинтересован в создавшейся обстановке на Средиземном море. Теперь настало время для испытания его как начальника разведки.

Несмотря на то что офицеры испанского военно-морского флота говорили о вторжении союзников в Алжир и Марокко как о неизбежном факте, генерал Хойзингер, начальник оперативного отдела генерального штаба немецких сухопутных войск, так выразил свое официальное мнение относительно положения на Средиземном море: «Мы уверены, что союзники готовятся предпринять попытку деблокировать Мальту, которая подвергается жесточайшей бомбардировке. Но пока не следует опасаться высадки союзников в Северной Африке, так как и англичане и американцы не имеют для этого достаточно ни сил, ни опыта».

И действительно, в донесениях абвера указывалось, что именно Мальта является целью крупных морских конвоев, собранных в Средиземном море и в Атлантике на подступах к Гибралтару. Хотя в составе, английских и американских сил насчитывалось не менее 500 судов и 350 эскортных кораблей, нельзя предполагать, что Мальта является их единственной целью.

7 ноября немецкий посол в Испании фон Шторер и его военно-морской атташе присутствовали на обеде офицеров испанского военно-морского флота. Офицеры настойчиво доказывали им, что союзники готовятся к высадке на побережье Северной Африки в тылу у Роммеля. Шторер колебался в течение нескольких часов, послать ли донесение об этом своему правительству. Но в конце концов послал его, указав, что, по его мнению, эти суда направляются к Мальте или Александрии. Еще до того как его телеграмма была расшифрована в Берлине, в Марокко и Алжире началась высадка войск генерал-лейтенанта Эйзенхауэра.

9 ноября в Алжир прибыл генерал Жиро, чтобы возглавить французскую армию в Северной Африке. Меня всегда удивляло, как это ему удалось бежать из Саксонии и через Германию тайком пробраться во Францию. Английская подводная лодка взяла его на борт только тогда, когда он, спасаясь от гитлеровской операции «Густав», бежал из оккупированной части Франции. Меня также удивляло, что Канарису удалось избежать привлечения к суду в связи с операцией «Торч». Ведь в Испании находился его офицер разведки, который, отвечая за информацию о положении на море, не сумел вовремя узнать и сообщить о сосредоточении конвоев союзников, что было хорошо известно офицерам испанского военно-морского флота.

Как-то я спросил одного старшего офицера английского военно-морского флота капитана 1 ранга Хильгарта, что ему известно о донесениях Канариса с Пиренейского полуострова.

«Я не думаю, чтобы они принесли нам какой-либо вред», — ответил он. Мой друг О’Нейл припомнил, что однажды он видел некоторые из донесений Канариса после победы Уэйвелла в пустыне над Грациани. «Он сильно преувеличивал силы Уэйвелла, — говорил О’Нейл мне. — Канарис должен был точно знать, сколько дивизий мы в действительности имели в то время на Среднем Востоке. И только теперь, когда вы сказали, что Канарис работал против Гитлера, мне многое стало ясно из того, что так озадачило тогда».

Эдуарду Крэнкшоу, специалисту по России, занимавшемуся во время войны изучением секретных донесений адмирала, тоже не все было понятно. «Тут что-то не так», — говорил он, читая некоторые из донесений Канариса. Возникал вопрос: то ли маскировка у англичан была очень хороша, то ли немецкие агенты настолько уж плохи? Возможно, правильное объяснение этому дал Лахузен. «Если Канарис и сомневался в достоверности некоторых донесений агентов, он все же сообщал о них выше, если эти сведения как-то подкрепляли его собственную линию, с тем, чтобы внушить Гитлеру и руководству нацистской партии мысль о силе союзников, которую они постоянно недооценивали».

Альхесирас, всегда бывший для Канариса самым сильным опорным пунктом, подвел его.

«Он сам часто бывал там», — заявил мне один английский офицер.

— Известно ли вам, что англичане имели план организации похищения Канариса во время его пребывания в Альхесирасе? — спросил меня один из приятелей-журналистов. — В то время губернатором Гибралтара был генерал Масон-Макфарлейн. Все было уже подготовлено!

— И что же случилось?

— В Гибралтар пришла телеграмма из Лондона, запрещавшая проведение этой операции.

— И в ней говорилось: «Оставьте нашего человека в покое»?

— Нет, не совсем так. В ней сообщалось, что он представляет для нас бо́льшую ценность, находясь на своем посту.

Для сил держав оси в Северной Африке операция «Торч» оказалась полной неожиданностью. И хотя немецкие воздушнодесантные войска высадились в Тунисе и по приказу Гитлера началась операция «Атилла», а немецкие войска уже вышли к устью Роны, впадающей в Средиземное море, африканский корпус был все же немцами потерян. Италия была объята страхом и жила надеждой на освобождение. Во Франции началось опасное брожение. Немецкий военный губернатор по требованию гестапо ввел в действие декрет «Ночь и туман», после которого многие французские патриоты стали исчезать бесследно.

Отдел по проведению специальных операций в Лондоне увеличил доставку вооружения патриотам Франции. Контейнеры с оружием все чаще и чаще сбрасывались на парашютах над французской территорией. Начальник 3-го отдела абвера в Париже полковник Реллинг сообщал, что он приступил к проведению операции «Гранд Дьюк» (так называлась операция по уничтожению групп движения Сопротивления во Франции).

Одним из главных агентов немцев был некий Гуго Блейхер, унтер-офицер из 3-го отдела абвера, которому удалось арестовать капитана Питера Черчилля и Одетту Сансом и тем самым нарушить сеть английской диверсионной разведки во Франции. Выдавая себя за немца, сочувствующего союзникам и желающего бороться против Гитлера, Блейхер добился больших результатов в проведении операции «Гранд Дьюк». Ему удалось таким образом обмануть некоторых доверчивых французских патриотов. Принимая капитана Питера Черчилля за родственника английского премьер-министра, Блейхер предложил ему улететь вместе в Лондон и обсудить там условия мира. Для этого требовались только, как заявил Блейхер, гарантия безопасности для него и английский самолет, который мог бы приземлиться на каком-либо французском аэродроме, контролируемом немцами. Но это показалось Черчиллю подозрительным и похожим на провокацию с целью захвата английского самолета или же странным повторением миссии Рудольфа Гесса. И Питер Черчилль отказался принять предложение немца.

Блейхеру удалось завербовать достаточное количество французов, чтобы организовать из них специальные команды, действовавшие по ночам под видом групп движения Сопротивления и собиравшие контейнеры с английским вооружением.

Французские предатели, работающие на Блейхера, сообщали вновь прибывающим в Париж английским агентам, что они могут быстро снабдить их надежными документами. Однажды английский агент, известный под именем «Элли», отвечающий за группу агентов, и его помощник Денис вручили этим предателям фотографии английских агентов, чтобы получить для них надежные удостоверения личности. И англичане вскоре действительно получили такие документы. Их подготовил 3-й Отдел абвера в отеле «Лютеция». Все фотографии были пересняты в гестапо и абвере. Донесение о районах деятельности этих агентов и образцы вооружения и взрывчатки, сброшенные на парашютах, отослали в Берлин.

Абвер проявил особый интерес к новой английской взрывчатке в виде мастики и к бесшумным кислотным взрывателям. Похожую на замазку взрывчатку легко можно было прилепить к телефонному столбу или к якорной цепи судна, просунуть в дверь сквозь замочную скважину, подложить под рельсы. Кислотные взрыватели действовали с помощью проволочки, которая удерживала ударник. Время взрыва зависело от толщины проволочки. Канарис получил подробный отчет от 2-го отдела абвера об испытании этих взрывчатых материалов в Германии.

Немецкая 6-я армия таяла у берегов Волги, отрезанная от своих и постоянно подвергавшаяся атакам со стороны русских армий. 18 января была снята блокада Ленинграда. Каждый, не ослепленный военной истерией, мог ясно видеть, что Германия проигрывала войну. И как похоронный звон гитлеризму донеслись из Касабланки слова Рузвельта: «Безоговорочная капитуляция». А через месяц штаб Канариса получил письмо от генерала фон Трескова из центральной группы войск в Смоленске. Генерал писал, что «настало время действовать». Во второй половине февраля адмирал в сопровождении группы офицеров вылетел в Смоленск и созвал там совещание армейских офицеров разведки. Один из офицеров Канариса привез с собой мастичную взрывчатку и взрыватели к ней. Ганс фон Донани в своей личной резиденции в Смоленске совещался с генералом фон Тресковом в присутствии его адъютанта лейтенанта Шлабрендорфа. Они решили предпринять попытку уничтожить Гитлера, когда он прибудет в центральную группу армий. Предполагалось заложить взрывчатку в его самолет, и тогда гибель Гитлера будет рассматриваться как несчастный случай. Адмирал знал обо всем, но считал, что подготовкой к покушению должны заниматься другие.

В тот же день состоялся обед в столовой штаба, на котором Канарис заметил, что завтра вылетает в Берхтесгаден для встречи с Гиммлером. Канарис хотел просить его освободить нескольких евреев, которых он затем намеревался перебросить за границу под видом офицеров абвера. Он помнил, как однажды Гитлер после доклада Канариса о том, что девять молодых нацистских диверсантов были схвачены в Америке, возбужденно заявил: «Вместо них вы должны использовать преступников или евреев».

«Я получил приказ фюрера использовать для этой работы евреев» — вот аргумент, который Канарис часто приводил при разговорах с Гейдрихом, и Гиммлером.

Месяцем позже, 13 марта 1943 года, взрывчатку удалось поместить в самолет Гитлера, покидавшего Смоленск после инспектирования центральной группы армий. Лейтенант Шлабрендорф замаскировал бомбу в свертке с бутылками коньяка и вручил его полковнику Брандту для передачи одному из офицеров штаба верховного командования в качестве подарка. Вскоре кислотный взрыватель в самолете начал действовать. Но из-за сильного холода не сработал детонатор, и бомба не взорвалась. Бесстрашный лейтенант фон Шлабрендорф вылетел в Растенбург и изъял пакет прежде, чем его распечатали. Таким образом, взрывчатку, которую англичане сбрасывали в Европе для подрыва военного потенциала Германии, использовали с целью уничтожения человека, против которого английская секретная служба боролась по всей Европе.

В своих воспоминаниях Абсхаген пишет, что Канарису «было известно об этом плане покушения на Гитлера, но он не хотел принимать в нем активного участия». Некоторые представители так называемой «гостиной оппозиции» Гитлеру пытались обвинить Канариса в неактивности и жаловались, будто «сам Канарис никогда не делал много». Но я считаю, что Канарис мог с успехом совершать большие дела, используя для этого других людей.

 

Далеко от Смоленска происходили в это время другие важные события. Джорджа Ирли освободили от поста американского посла в Софии. Его назначили на пост военно-морского атташе в Стамбуле, поскольку Америка и Болгария стали противниками, Я попросил Седрика Солтера, бывшего тогда корреспондентом «Дейли экспресс» в Турции, вспомнить некоторые факты тех дней. Вот что он мне рассказал:

«Это было в начале 1943 года. Джордж Ирли жил в отеле «Парк» — там же, где и я. Он имел указание оставаться в Стамбуле и поддерживать связь между болгарским царем Борисом и президентом Рузвельтом, которому,, он посылал сообщения непосредственно, минуя государственный департамент. Вокруг Ирли вертелось много немецких агентов: одни рассчитывали сообщить через него американцам ложную информацию, другие, убедившись в неизбежности поражения Германии, ждали удобного момента для доказательств своих якобы антинацистских настроений. В начале 1943 года Ирли сообщил мне, что он получил письмо от адмирала Канариса, а затем встретился с ним лично. Ирли не рассказывал мне подробно об этой встрече. Однако он заметил, что вопрос шел о проекте мирного договора, намеченного Канарисом, хотевшего, чтобы этот проект обсудили в Америке».

Интересно, конечно, точно установить, когда Канарис написал это письмо. По словам Солтера, это произошло во время конференции в Касабланке. Очевидно, Рузвельт имел особые соображения, объявляя, что целью союзников в этой войне является «безоговорочная капитуляция». Эта формула записана в протоколе заседания комитета начальников штабов от 7 января 1943 года. Следовательно, этот вопрос серьезно обсуждался в Вашингтоне еще до того, как Рузвельт выехал в Касабланку. В записках Гопкинса нет никакого намека на получение письма от Канариса. Но имеется подтверждение Аллена Даллеса, будто представитель Канариса в Берне Гизевиус, настойчиво пытался узнать, каковы могут быть условия мира, предложенные союзниками. Действительно ли заговор против Гитлера теперь больше не устраивал союзников? Канарис, регулярно получавший сведения из Берна, Анкары и Лиссабона, имел все основания быть недовольным.

Бомба в самолете Гитлера не взорвалась. Его попытки вступить в переговоры остались без ответа. И наконец итог — «безоговорочная капитуляция».

Черчилль в четвертом томе своих воспоминаний о второй мировой войне говорит о том впечатлении, которое произвело на него лично заявление о «безоговорочной капитуляции». Он пишет, что однажды выдвинутые в качестве проекта условия мира были куда более суровыми, чем условия о безоговорочной капитуляции. Наиболее приемлемую декларацию о целях этой войны высказал Сталин, заявив в своей речи: «Германия не может быть уничтожена, но гитлеризм может и должен быть уничтожен».

Генерал Эйзенхауэр в статье «Кампания в Европе» указывает, что формула «безоговорочная капитуляция» впервые была упомянута на заседании комитета начальников штабов 7 января 1943 года и поэтому должна была подвергнуться обсуждению до того, как президент выехал на конференцию в Касабланке. Лица, изучающие секретную политику государств, часто считают, что эта формула означала продолжение войны до конца, что не может быть заключено никакого соглашения ни с нацистами, ни с какой-либо группой, находящейся в оппозиции к Гитлеру. Военная мощь Германии будет уничтожена, Россия должна занять доминирующее положение в Европе — это является основным условием, на базе которого может быть заключен мир. Дебаты в палате лордов в марте 1943 года показывают, какие различные мнения существовали в то время по этому вопросу. Лорд Ванситарт выступал за безоговорочную капитуляцию, а епископ Чичестерский против нее.

В беседе со мной Лахузен сказал:

«Канарис предполагал возможность безоговорочной капитуляции и не удивился, когда об этом было заявлено. Он давно предвидел неизбежный конец Германии, рассматривая его как заслуженное наказание судьбы за все варварство национал-социалистской системы. Канарис был фаталистом. «Мы все должны заплатить за эту войну, так как все несем ответственность», — часто говорил он. Несмотря на это, адмирал считал, что декларация в Касабланке была ужасной ошибкой, которая могла лишь затянуть войну. До тех пор, пока дело не дошло до полного поражения Германии, нельзя было предполагать, что даже те военные руководители, которые в душе были против Гитлера, примут условия, никак не согласовывавшиеся с их понятием о чести. Канарис после конференции в Касабланке заявил мне: «Вы знаете, мой дорогой, изучающим историю после этой войны не придется утруждать свои головы, как они это делали раньше, стараясь определить, кто же должен нести ответственность за начало кровопролития. Другое дело, когда мы будем говорить об ответственности за затяжку войны. Я полагаю, что наши противники лишают нас последнего оружия, с помощью которого мы могли бы покончить с войной. «Безоговорочная капитуляция!» — нет, наши генералы не согласятся на это. И теперь я не вижу какого-либо выхода».

 

Глава 18

УБИТЬ ЧЕРЧИЛЛЯ!

Убить Черчилля! Гитлер отдал этот приказ, когда проходила конференция в Касабланке. Возможно, это был его ответ на требование безоговорочной капитуляции. Сейчас трудно сказать что-либо определенное по этому поводу, поскольку все архивы 2-го отдела абвера, ведавшего диверсиями и актами террора, конфискованы союзниками и увезены в Вашингтон, где они вряд ли когда-нибудь станут доступны историкам. Кажется, существовало два подобных приказа: первый — убить Черчилля во время его пребывания за границей; второй — сбить самолет, на котором он будет находиться. О планах убийства Черчилля можно было кое-что узнать в Лиссабоне.

Лиссабон лежит на траверзе воздушных коммуникаций союзников. Из столицы Португалии можно было наблюдать за полетами самолетов и движением судов. С первых же дней войны стало ясно, какие большие возможности открываются в этом городе для разведки. Первыми это поняли адмирал Канарис и немецкий посол в Португалии барон Освальд фон Гойнинген-Гюн, твердо убежденный, что страна, в которой он был аккредитован, — старый союзник Англии, хотя и считалась нейтральной. Португалия — своеобразное государство, где одинаково косо смотрели и на национал-социализм, и на либеральную демократию. Премьер-министр д-р Салазар был убежден, что его страна не будет втянута в отчаянную борьбу между Германией и союзниками.

В начале войны Канарис тайно встретился в Лиссабоне с немецким послом. «Мы пришли к соглашению, что в Португалии не должно проводиться каких-либо актов саботажа или диверсий, — заявил мне барон Гойнинген. — Определенные круги в Германии несколько раз обсуждали вопрос о возможности применения мин с часовыми механизмами для совершения диверсий на судах союзников, стоящих на якоре в португальских портах. Но адмирал Канарис, к моему полному удовлетворению, знал, как предотвратить подобные попытки. Я редко встречался с ним во время его посещений Португалии. Адмирал приезжал обычно туда в сопровождении кого-нибудь из своих старших офицеров и встречался главным образом с военным атташе полковником фон Кремером-Ауероде, работавшим также под именем фон Карстгофа, и его помощником капитаном Фрицем Крамером. Канарис ничего не говорил о своей деятельности в Португалии. Однако, как мне казалось, он в условиях исключительной секретности для противодействия политике Гитлера пытался установить контакт с противником».

Несомненно, такая пассивность в столь многообещающем район не могла поощряться. Это затишье в Португалии, по-видимому, действовало Гитлеру на нервы. Кейтель на одном из совещаний в начале 1942 года приказал начальнику абвера осуществить план, разработанный штабом военно-воздушных сил, — совершить диверсию на самолете авиационной фирмы «Атлантик клиппер эрлайнс». На этом же совещании присутствовал и генерал Лахузен, которому Канарис здесь же, на совещании, в довольно нервном тоне поручил выполнить этот приказ. И вскоре мина с часовым механизмом была заложена в одну из американских летающих лодок.

«Однако имелся другой строгий приказ адмирала Канариса о полном запрещении каких-либо террористических актов. Этот приказ был записан в моем служебном дневнике. В 5-м отделе английской военной разведки имеется фотокопия моего дневника, оригинал которого находится теперь в Вашингтоне», — рассказал мне Лахузен.

Но какой смысл был в таком секретном приказе о запрещении террористических актов, если безапелляционные распоряжения об их проведении отдавались непосредственно сверху? Канарис как раз был в Португалии, когда ему доложили, что на английском самолете уже заложена мина. Адмирал приказал немедленно изъять ее. Это успели сделать, так как вылет самолета был отложен из-за плохой погоды.

«Тревор-Ропер был прав, заявив, что Канарис не всегда имел возможность предотвратить акты террора, — говорил Лахузен. — Иногда он не мог этого сделать по техническим причинам, а порой это зависело не от него. Но без сомнения он всегда был против подобных вещей.

Вскоре немцам стало известно о предполагаемой встрече Черчилля с президентом Рузвельтом в январе 1943 года. Капитан Вихман в Гамбурге узнал об этом примерно за неделю до встречи. Слухи о приезде глав правительств союзников распространились также и в Испании, после того как некоторым коммерсантам отказали в заказанных ими заранее комнатах в одном из отелей Касабланки. Однако в Берлине были убеждены, что эта встреча состоится в Вашингтоне и что «Касабланка» — закодированное название Белого дома. Но все же штаб немецких военно-воздушных сил был встревожен.

От адъютанта Канариса полковника Енке я узнал, что экипажу специального разведывательного самолета, оборудованного приборами для проведения воздушного фотографирования с большой высоты и постоянно находившемуся на одном из аэродромов в Португалии, было приказано вести непрерывное наблюдение. С большой высоты удалось обнаружить английский бомбардировщик, летевший в южном направлении в сопровождении эскорта истребителей, которые отвернули от него в районе Лиссабона. Дальше бомбардировщик продолжал полет один. Был ли это тот самый бомбардировщик, на котором Черчилль вместе с лордом Порталом и другими лицами летел на конференцию в Касабланку и который описан Черчиллем в его воспоминаниях?.. Енке считает, что это был именно тот самый бомбардировщик и что англичане также обнаружили летящий немецкий разведывательный самолет. Но Канарис так и не выслал истребителей для преследования английского самолета.

«Мне ничего не известно о воздушной разведке с целью обнаружения самолета Черчилля, — заявил мне Лахузен. — Что касается моего отдела, то я помню, как после прибытия Черчилля в Касабланку Кейтель отдал приказ, по-видимому исходивший от самого фюрера, организовать убийство Черчилля с помощью националистически настроенных арабов. Гитлер, вероятно, имел в виду наших марокканских агентов. Однако подобная деятельность запрещалась приказом адмирала, не говоря уже о том, что организовать эту операцию за такой короткий срок оказалось технически невозможно. Как мне известно, все приказы об убийстве Черчилля были отданы после прибытия его в Касабланку».

Немецкие военно-воздушные силы были, безусловно, наготове, когда закончилась конференция в Касабланке. Бискайская эскадрилья постоянно вела наблюдения.

Один из старших служащих «Люфтганзы» Отто Ион в беседе со мной вспомнил об отмене в те дни очередного полета одного воздушного лайнера по маршруту Лиссабон — Мадрид под предлогом неисправности моторов. Вместо этого самолет отправился в «испытательный» полет над морем. Однако, какое конкретное приказание получил пилот этого самолета, Ион не знал.

Через пять месяцев Черчилль снова вылетел из Англии. На этот раз он действительно отправился в Белый дом на вторую Вашингтонскую конференцию. Возвращаясь оттуда, Черчилль 30 мая 1943 года встретился в Алжире с Иденом. О его прибытии в Алжир немецкие агенты немедленно сообщили в Берлин, и немецкие военно-воздушные силы снова подготовились к перехвату самолета английского премьер-министра. Именно они, как полагает Черчилль, 1 июня 1943 года сбили английский пассажирский самолет компании «Бритиш оверсис эрвэйс». Погиб весь экипаж и 13 пассажиров, а в коммюнике немецких вооруженных сил сообщалось, что был сбит «транспортный» самолет. Вместе с другими пассажирами, среди которых были женщины и дети, погиб и Алфред Ченфолс, эксперт по финансовым вопросам, внешне похожий на Черчилля. Черчилль полагает, что Ченфолса могли по ошибке принять за него. Это, вероятно, и послужило поводом для совершения преступления, хотя обычно воздушные лайнеры этой компании не подвергались нападению немецких самолетов.

Вскоре в Лиссабоне произошла довольно странная встреча, во время которой Канарис смог лично побеседовать с офицером союзников. В Португалии было открыто польское консульство, в котором Польше разрешили иметь ряд представителей. Полковник Ян Ковалевский был в свое время военным атташе в Москве, а после разгрома польских армий генерал Сикорский направил его в Лиссабон в качестве представителя свободных поляков. У Ковалевского глубоко укоренилось характерное для поляков недоверие к немцам. Когда он, будучи еще молодым офицером, учился в военных академиях Бельгии и Франции, ему не раз приходилось проезжать через Германию. «Но я никогда не задерживался в Германии надолго и инстинктивно стремился покинуть ее как можно скорее», — говорил он мне.

Ковалевский держался несколько в стороне от польского консульства. Он должен был поддерживать связи с польскими общинами в Европе, польскими рабочими в организации Тодта, польскими шахтерами во Франции и Германии, а также с поляками в самой порабощенной Польше. Ему необходимо было соблюдать большую осторожность во время своих поездок даже в Лиссабоне, так как в Португалии, несмотря на сильное влияние Англии, находилось много националистов — немцев, итальянцев, болгар, румын, венгров, испанцев.

Полковник Ковалевский — коренастый и физически сильный мужчина с широким, грубоватым лицом, по внешнему виду совсем непохожий на опытного штабного офицера. Ковалевский поселился в Лиссабоне в небольшой, но хорошо обставленной квартирке и занимался изучением дипломатических представителей как дружественных и нейтральных стран, так и стран оси.

Вскоре ему стало все хорошо известно о немецком после в Португалии бароне Гойнингене, происходившем из прибалтийских немцев. После заключения договора между Германией и Россией всех немцев выселили из Восточной Польши и Прибалтийских государств, перешедших к России. В Прибалтике остался принадлежащий барону Гойнингену большой замок. Его старая мать также должна была выехать на запад, где ей предоставили в Польше великолепный замок, конфискованный немцами у какой-то польской дворянской семьи. Когда старая баронесса узнала, что замок отобрали у кого-то из польских дворян, она пришла в смятение. Баронесса отправилась в Берлин выяснить, знает ли немецкое правительство о том, что действительно происходит в Польше. Но после ряда ее бесплодных попыток добиться справедливости баронессу наконец откровенно предупредили, что если она не перестанет проводить агитацию в пользу поляков, то будет иметь большие неприятности. Старая женщина была так потрясена этим, что вскоре заболела и в начале 1940 года умерла. Посол ездил в Берлин на похороны своей матери, а оттуда вернулся в Лиссабон очень расстроенным и уже не таким верным слугой фюрера, каким был раньше.

Через некоторое время после начала войны Германии с Россией полковник Ковалевский, поддерживавший контакт в Лиссабоне с некоторыми представителями малых стран — союзниками Германии, получил записку от своего друга — одного румынского дипломата. Тот сообщал, что немецкий посол предлагает Ковалевскому встретиться с одним из его конфиденциальных агентов.

Полковник, приняв необходимые меры предосторожности, отправился на эту встречу. Он выехал вместе со своим румынским другом, а несколько поляков следовали за ними в другом автомобиле. Когда они прибыли к условленному месту, Ковалевский заметил роскошный «бьюик». Ему представили человека, вышедшего из машины. Это был капитан Фриц Крамер, доверенное лицо Канариса и офицер безопасности в немецком посольстве.

— Вы «Петер» из Лиссабона? — спросил Крамер. «Петер» был псевдоним полковника Ковалевского.

— Да, это я.

— Мы арестовали вашего человека в Париже. Он и выдал нам ваше имя. Если вы хотите спасти его жизнь, то мы могли бы кое-что предпринять в этом направлении.

Ковалевский ответил, что хотел бы помочь своему человеку. С этого и начались тайные встречи с Крамером, обычно происходившие по ночам в квартире польского полковника. Крамер в первый же свой ночной визит принес пачку бумаг. Это были, как он заявил, донесения человека Ковалевского из Парижа. Во время этих встреч Ковалевский узнал подробнее о настроениях барона фон Гойнингена. Иногда они с Крамером решали некоторые вопросы, связанные с разведкой, но Ковалевский обратил внимание, что немец всегда стремился обсуждать вопросы об общем положении, о будущем, об исходе войны, о замыслах союзников. Ковалевский же во время одной из этих встреч высказал ему совершенно ясно, в чем заключались, по его мнению, просчеты Германии.

Так польский офицер познакомился в Португалии с человеком Канариса.

Однажды летом 1943 года Крамер явился на условленное место встречи в большом возбуждении. Он рассказал Ковалевскому о каком-то новом виде оружия, готовящемся сейчас в Германии. Это были, по его словам, ракеты или бомбы. Ими можно обстреливать Англию со стартовых площадок во Франции. Эти бомбы нельзя перехватить самолетами. Их можно запускать со специальных бетонированных площадок в любое время суток. Таким образом, о новом виде оружия немцев стало известно за год до того, как Гитлер отдал приказ о применении самолетов-снарядов и до того, как первый снаряд достиг Англии. Кажется, к этому времени и английская воздушная разведка сообщила некоторые сведения о том, что готовилось в Пенемюнде.

В другой раз Крамер заметил, что его начальник, который, возможно, скоро посетит Португалию, хотел бы встретиться с полковником Ковалевским.

«По-видимому, приедет Канарис», — сказал Ковалевскому один из польских дипломатов в Лиссабоне. Ковалевский стал ждать его в своей квартире в те же часы, когда обычно приходил Крамер. И однажды к нему пришел посетитель — пожилой человек, почти совсем седой. Он говорил очень быстро и, казалось, был в сильном нервном напряжении. Он не представился Ковалевскому, но во всей манере его поведения чувствовалось, что он обладает большой властью.

— Неизвестный хотел, чтобы я повторил ему все, что я говорил Крамеру о просчетах Германии, — рассказывал мне Ковалевский. — Он задавал вопросы нетерпеливо, резким тоном и быстро схватывал мои ответы. Немец спросил меня, почему невозможно для Германии тесное сотрудничество с теми странами, которые она оккупировала. Я ответил ему очень просто: «Это совершенно исключается, пока Германия не изменит своих методов правления».

— Как вы думаете, почему он захотел встретиться с вами? — спросил я Ковалевского.

— Вероятно, для того, чтобы обменяться мнениями по некоторым стратегическим вопросам и услышать все то, что я говорил Крамеру о просчетах Германии.

Что за странный человек был Канарис! Ему не было никакой необходимости ехать в Лиссабон и подвергать себя риску только для того, чтобы обсуждать прошлые ошибки Гитлера. Если это был не Канарис, то это был кто-то другой, желавший для осуществления нового курса Германии найти союзников среди свободных поляков. Ведь польские подпольные организации были самыми сильными организациями в оккупированных немцами странах. Именно они вскоре очень серьезно нарушили немецкие коммуникации. К сентябрю 1943 года русские приближались уже к границам Польши и Чехословакии. Напуганное польское правительство, находясь в Лондоне, видело, что их опустошенная страна снова станет полем боя. Польское движение Сопротивления явилось для Канариса очень серьезной проблемой, с которой тщетно пытались покончить эсэсовцы. Чехи готовились к радостной встрече с русскими. Президент Бенеш выступал в Лондоне и Вашингтоне за ведение войны до конца и горячо убеждал английских и американских военных руководителей в том, что Сталин хочет добиться взаимопонимания с Западом.

— За время моей работы в Лиссабоне с представителями немецкой оппозиции я смог понять настроения чехов, — говорил мне Ковалевский в 1950 году. — Я не люблю немцев, но по некоторым политическим вопросам я был согласен с ними.

Через девять месяцев после встречи в Лиссабоне с неизвестным немцем Ковалевский прибыл в Лондон для доклада польскому правительству, находившемуся в изгнании. И там в ночь на 14 июня он был свидетелем пожара, возникшего от попадания первого самолета-снаряда. Но к этому времени союзники хорошо использовали имевшееся у них время, чтобы нанести удар по базам этих самолетов-снарядов.

— Я всегда стремился установить контакт с теми, кто желал мира, — заявил мне Ковалевский. — Например я встречался с одним болгарином. Мы виделись с ним только за городом, так как там он чувствовал себя в большей безопасности. И таких людей было много. Я направлял их к работникам английской секретной службы и, как правило, потом ничего не слышал о них.

— Вы уверены, что человек, с которым вы разговаривали, был именно Канарис? — спросил я Ковалевского.

— Вы можете показать мне его фотографии? — Я показал две или три фотографии примерно того времени, на которых адмирал был снят в штатском костюме.

— Да, по всей вероятности, это был он, — заметил Ковалевский, разглядывая фотографии.

Фриц Крамер, которого я долго разыскивал, встретившись со мной, сказал, что это был не Канарис. Но он так и не объяснил, кто же в этом случае выступал в роли его «начальника».

Три или четыре визита Канариса в Португалию во время войны были замечены союзниками. Однако присутствие Канариса в Лиссабоне вызывало меньшие опасения, чем его присутствие в Мадриде, где тайная война между абвером и английской секретной службой была более напряженной.

Приезжая в Португалию, Канарис встречался с Крамером и делился с ним своими мыслями. Он приказал ему не совершать диверсионных и террористических актов и никогда не говорил ему о приказе Гитлера убить Черчилля. «Мне приходилось встречаться с Черчиллем до войны, — сказал как-то Крамеру адмирал. — Я считаю его после Рузвельта наиболее видным государственным деятелем нашего времени».

Английская секретная служба постепенно теснила абвер в Испании. Положение в Германии также находилось под угрозой. Попытка совершить переворот не была достаточно эффективной, и эсэсовцам удалось подавить ее.

 

Глава 19

ЗНАМЕНИТЫЙ ШПИОН ЦИЦЕРОН

— Спаси нас бог от послов, которые заботятся об обеспечении безопасности, — заявил мне один из офицеров английской службы безопасности.

— А разве они глупее обыкновенных людей и чаще допускают ошибки? — спросил я.

— Нет, они не глупее других, но последствия их необдуманных поступков могут быть очень серьезными, — ответил он.

— Вы имеете в виду случай с Цицероном?

— Нет, сейчас я думаю о жемчужном ожерелье... Цицерон был не единственным камердинером или дворецким, шпионившим за английскими послами. Я никак не пойму, Почему мы не назначаем дворецких на дипломатическую службу. Ведь они — лучшие дипломаты в мире,

— Ну а при чем же тут жемчужное ожерелье?

— О, именно из-за него бывает иногда трудно обеспечить безопасность посла. Когда кто-либо достигает такого высокого поста, то прекрасно понимает все происходящее в мире. Но иногда, несмотря на свое длительное пребывание на дипломатической службе, он не обращает внимания на различные мелочи, например, не замечает, что ключи или документы лежат не там, куда он их положил, и уверен, что у него все в порядке с точки зрения обеспечения безопасности. А если вдруг кто-нибудь предупредит его об этом, он сразу же впадает в амбицию и расценивает это предупреждение как покушение на его авторитет. Так, в частности, было и в случае, который я имею в виду. Это произошло перед войной.

— Кто-нибудь предупредил посла?

— Да, но он отнесся к этому довольно-таки пренебрежительно. Поскольку никаких прямых доказательств против его камердинера не оказалось, а были только предположения, посол не захотел с ним расстаться.

— Вы имеете в виду случай с...

— Да. Всегда излишняя щепетильность заслоняет собой все остальное, и обязательно что-нибудь происходит.

Слушая его, я уже забыл о Цицероне и заинтересовался историей с жемчужным ожерельем.

— Некоторые говорят, что английская секретная служба глупа, другие, наоборот, — что очень умна. Я не берусь утверждать ни то, ни другое... Дочь одного посла собиралась выйти замуж. По этому случаю из Англии привезли фамильное жемчужное ожерелье. Посол хотел подарить его дочери в день свадьбы, а пока хранил ожерелье у себя в спальне. И представьте, оно оттуда исчезло. Кто мог взять его? Подозрение сразу пало на камердинера, хотя никаких доказательств его виновности не было. Однако посол все же уволил своего слугу. И как ни удивительно, незадолго до свадьбы ожерелье нашлось.

— Довольно странная история.

— Да, именно странная, но дело в том, что камердинер все же был уволен, и это произошло немного раньше случая с Цицероном.

— Я интересуюсь немецким шпионажем в Турции. Не могли бы вы мне объяснить, почему адмирал Канарис, в частности в Анкаре, нанимал для работы в качестве агентов глухонемых? — спросил я.

— О, бедный Нэтчбулл. Сначала этот Цицерон, потом глухонемые...

— Они следили за ним в ресторанах. Когда посол разговаривал с кем-нибудь, они наблюдали за движением его губ... Мне об этом рассказывал один из офицеров абвера.

— О, пожалуй, в этом есть смысл. В Анкаре всего три ресторана, куда можно было бы пойти. Это не то что в Мадриде или Стамбуле, — ответил мне мой собеседник. — Когда Кемаль Ататюрк перенес столицу из Стамбула в Анкару, он перевел туда и весь дипломатический корпус. Анкара, как вы знаете, расположена на горном плато в Малой Азии на высоте около тысячи метров над уровнем моря. Летом там сухо и жарко, а зимой очень холодно. Это новый город, хотя там и имеются развалины древней цитадели. Вся жизнь в Анкаре сосредоточена в основном на одной центральной улице длиной почти пять километров, вдоль которой густо растет акация... Она носит название бульвара Ататюрк. Здесь расположены все посольства и консульства. До переезда в Анкару послы и другие старшие сотрудники посольств вели в Стамбуле, в этом портовом городе-космополите, довольно веселую жизнь. И после переезда в Анкару послы летом обычно уезжали в Стамбул, где хотя тоже страшная жара, но все же из-за близости моря она легче переносится.

Английское посольство расположено в восточной части бульвара Ататюрк, невдалеке от дворца президента. По соседству с ним находятся швейцарское и чехословацкое посольства. Французское и американское посольства расположены несколько позади бульвара Ататюрк. Напротив них разместились посольства Польши, Ирана, Китая, Ирака и Бразилии. Итальянское и немецкое посольства расположены на южной стороне бульвара, рядом с советским посольством, а на северной стороне бульвара — посольства Греции, Голландии и Бельгии. Там же находятся и все имеющиеся в Анкаре рестораны: ресторан «Сория», или, как его еще называют, ресторан Сержа, который бывает открыт только зимой; ресторан «Карпика», находящийся рядом с отелем «Палас»; ресторан «Фаия» и ресторан при вокзале. Конечно, английский посол не отправится обедать в ресторан на вокзале, хотя готовят там хорошо. Таким образом, он мог бывать только в трех ресторанах, и излюбленным из них был ресторан «Карпика», который часто посещают английские и немецкие дипломаты. Герр фон Папен и сэр Хью Нэтчбулл-Хьюгессен иногда обедали там в один и тот же вечер. Так живет Анкара.

Турция расположена на пути к нефтяным полям Среднего Востока и дальше, к дельте Нила. Являясь другом, а затем и союзником Англии, Турция имела для нее очень важное значение даже тогда, когда была нейтральной. Нейтральная Турция закрывала Гитлеру дорогу на Багдад и к Персидскому заливу. Турки со страхом следили за гигантской борьбой между Германией и Россией, так как победа любой из сторон создавала угрозу для их страны. Безопасность Турции была бы лучше обеспечена, если бы Россия и Германия имели равные силы. Такова была точка зрения одного английского дипломата в Турции.

В январе 1943 года в Адане произошла секретная встреча Черчилля с президентом Турции Инёню, где обсуждался вопрос об обеспечении безопасности Турции и поставок ей оружия из арсеналов Среднего Востока.

На встрече присутствовали генерал Алан Брук, начальник имперского генерального штаба, и сэр Александр Кадоган, помощник министра иностранных дел.

1943 год ознаменовался крупными победами союзников. Муссолини в июле ушел в отставку и был арестован, а в сентябре Италия капитулировала. 22 ноября в Каире собрались Рузвельт, Черчилль и Чан Кай-ши и решили вопрос о будущих действиях против Японии. Неделей позже в Тегеране произошла встреча Рузвельта и Черчилля с русскими руководителями, которые выразили недовольство тем, что еще не был открыт второй фронт, и определенно не хотели, чтобы он был открыт на Балканах. Они настаивали, чтобы вторжение началось в Западной Европе, и президент Рузвельт был склонен согласиться с его аргументами. Желая несколько успокоить русских, Черчилль рассказал им о наметках плана операции «Оверлорд», как условно называлась операция по вторжению в Нормандию. По некоторым сведениям, именно в Тегеране ориентировочно была установлена дата начала вторжения в Западную Европу.

Затем в Каире снова состоялась встреча Рузвельта и Черчилля с президентом Турции Инёню, на которой присутствовали Гарри Гопкинс, Иден, турецкий министр иностранных дел Менеменджоглу и английский посол в Турции сэр Хью Нэтчбулл-Хьюгессен. Черчилль обсуждал с президентом Инёню вопрос о размещении на турецких аэродромах 7000 человек английского военного персонала в качестве предварительной меры по подготовке вступления Турции в войну. И страшно даже подумать, что многие подробности этих встреч и наметки операции «Оверлорд» стали почти сразу же известны немцам.

«О результатах Тегеранской конференции скоро узнал Гитлер, однако он не сумел сделать нужные выводы», — писал генерал Шпейдель, бывший начальником штаба у Роммеля.

Как же это случилось?

У английского посла в Анкаре служил камердинером албанец по имени Диелло. Он тайно связался с агентом немецкой секретной службы в Анкаре Л. Мойзишем и предложил ему свои услуги. Предложение Диелло было принято, и фон Папен придумал для него кличку «Цицерон». Цицерон передавал немцам фотопленки со снимками документов, которые он по ночам доставал из сейфа посла и фотографировал.

Цицерон снабжал немцев этими пленками с октября 1943 года по апрель 1944. Каждый раз он получал за это 15—20 тысяч фунтов стерлингов, большинство из которых были фальшивыми. Таким образом наиболее секретные документы министерства иностранных дел, как только они поступали из Лондона, сразу же попадали в руки немцев. В ноябре 1943 года Мойзиша даже вызвали в Берлин — так сильно немцы заинтересовались этими документами. Однако там Мойзиш увидел, что Риббентроп довольно скептически отнесся к содержанию одного из документов, в котором излагались совместные англо-американские меры по ведению войны и их стратегия. Собственно говоря, в этом документе был написан приговор Германии. Среди полученных материалов имелся и документ о наметках операции «Оверлорд».

Эрнст Кальтенбруннер, занявший после смерти Гейдриха пост начальника службы безопасности, хотел знать все о Цицероне. Кальтенбруннер обладал достаточной властью, чтобы забрать его от Риббентропа под предлогом «обеспечения безопасности».

Скоро англичане узнали через своих агентов, засланных в немецкую разведку, что к немцам из Турции поступает очень важная информация. Мне случайно пришлось встретиться с одним офицером английской службы безопасности, которому поручили выяснить личность Цицерона.

«Я просто не мог тогда поверить, что это был камердинер нашего посла, — заявил он мне. — Он выглядел таким простачком, что трудно было представить, что он способен проделать всю сложную работу по фотографированию, документов». Однако этот толстый албанец с несколько желтоватым, нездоровым цветом лица, ненавидевший англичан за то, что они во время одной из перестрелок убили его отца, частенько с очередной фотопленкой направлялся по вечерам из английского посольства к заранее условленному месту, где его поджидал Мойзиш со свертком настоящих и фальшивых банкнот. Так продолжалось до тех пор, пока турки не почувствовали, что герр фон Папен знает многое об их тайных переговорах с англичанами. Сведения об этом поступили из другого источника.

Как-то раз личная секретарша Мойзиша Елизабет Капп, перебирая дипломатическую почту, прочла одно письмо из Берлина, в котором упоминалось о Цицероне. Елизабет Капп шпионила за Мойзишем для англичан и, кажется, для американцев. Над Цицероном нависла опасность разоблачения. Почувствовав это, албанец поспешно исчез из Анкары, захватив с собой полученные от немцев фальшивые банкноты. После его исчезновения англичанам стало ясно, как фон Папен узнал о плане размещения английского персонала военно-воздушных сил на аэродромах Турции. Они были поражены, когда подсчитали, сколько государственных секретов попало в руки немцев. После этого к английскому посольству в Анкаре прикомандировали нового офицера службы безопасности. Англичане приняли все меры для предотвращения подобных случаев в будущем.

«Посол должен быть очень осторожным... — так начал Пауль Леверкюн, резидент немецкой разведки в Турции, свой рассказ об этой истории, когда мы с ним сидели в греческом ресторане в Лондоне. — Я имею в виду фон Папена», — продолжал он.

Леверкюн, после войны вернувшийся к своей мирной профессии юриста, вспомнил, как фон Папен дал понять турецкому министру иностранных дел, что ему многое известно о военных соглашениях Турции с союзниками.

«Гитлер специально направил фон Папена в Анкару узнать, что думают союзники по вопросу о заключении мира», — закончил Леверкюн.

«Но Гитлер никогда не доверял фон Папену и не разрешал никому из членов его семьи выезжать за пределы Германии, — сказал мне Томас Марффи, один из венгерских дипломатов в Анкаре. — Что касается Цицерона, то, я думаю, в действительности он был турецким агентом, решившим дополнительно заработать еще на стороне».

 

Глава 20

СТАМБУЛ

Резидент немецкой разведки в Турции, вышеупомянутый д-р Пауль Леверкюн, был образованным юристом, с отличными, чисто немецкими манерами. Несколько лет он прожил в Америке. Он изучал мусульманские страны и во время первой мировой войны провел некоторое время в Персии. Генерал Варлимонт вспомнил о Леверкюне в 1939 году и направил его со специальной миссией в Персию. Варлимонт опасался, что генерал Вейган со своей французской армией может двинуться из Сирии через Малую Азию и овладеть русскими нефтяными источниками в Баку, откуда Германия частично получала нефть. Леверкюн выехал через Россию в Персию. Он занимал там пост немецкого консула, пока это консульство не закрыли. Через Персию проходил основной путь поставок товаров России по ленд-лизу. В начале 1940 года Леверкюн сообщил Варлимонту, что имеется реальная угроза Баку. Англичане изучали возможности нападения на этот район с моря и воздуха, а французы готовились совершить марш в Баку из Сирии. Но вскоре, однако, положение изменилось, и именно немцы начали готовить план уничтожения Баку. Немецкий агент Кюхлер, который в свое время занимался охраной румынских нефтяных источников от англичан, получил задание разработать план уничтожения русских нефтяных промыслов.

Как-то в 1942 году, выступая на одном из военных совещаний в Софии, Леверкюн обратил внимание, что за ним внимательно наблюдает адмирал Канарис. В правдивом докладе Леверкюна чувствовалось критическое отношение к ведению войны Германией. Леверкюну было приказано явиться к начальнику разведки.

«Очень живой и разговорчивый, он пренебрежительно относится ко всяким военным условностям, — так охарактеризовал Канариса Леверкюн в своих записках. — В нем чувствовалась кровь его предков. Адмирала часто лихорадило даже в разгар жаркого болгарского лета. Когда мы ехали по Софии, на нем была серая морская шинель. Канарису очень понравилась моя шляпа с широкими полями, и он, примерив, надел ее вместо своей форменной фуражки. Адмирал расспрашивал меня, кого бы я мог рекомендовать на тот или иной пост в разведке, совершенно не обращая внимания на то, что я был только в чине капитана, а интересовавшие его лица имели звания полковников и даже генералов. Это было совершенно необычным в немецких вооруженных силах».

Леверкюну пришлось еще раз лично докладывать адмиралу в Берлине. Там Канарис пригласил его пообедать вместе с ним на его вилле, где Леверкюн познакомился с обстановкой, окружавшей адмирала. Ему запомнился красочный портрет Константина Канариса, одетого в яркий костюм, с кривой саблей в руке. В клетке на жердочке сидел попугай, на специальной подставке лежала флейта. Канарис долго рассказывал Леверкюну о своих собаках таксах, что было очень странным, так как имелось много других вопросов, которые им предстояло обсудить.

Начальник абвера предложил Леверкюну отправиться в Турцию для организации разведки. Тем, кто представляет себе абвер как совершенную организацию, нужно сказать, что Леверкюн создавал разведывательную сеть в Турции, работая почти в пустой комнате громадного здания немецкого посольства в Стамбуле, не имея ни секретаря, ни даже машинистки.

Леверкюн не пытался создавать разведывательную сеть с помощью агентов-немцев. Он предпочитал использовать людей, которые находились у него под рукой в Турции: эмигрантов-австрийцев, турецких политических деятелей и представителей различных мусульманских сект, которые служили ему с большим рвением, питая ненависть к англичанам. Установив сотрудничество с турецкой разведкой, Леверкюн помог ей лучше организовать разведку против России.

«Канарис никогда не говорил со мной о мирных переговорах, — рассказывал Леверкюн. — Но несомненно, направляя меня в Стамбул, он был уверен что я не упущу малейшей возможности, которая представится мне в этом направлении. Адмирал знал, что генерал Уильям Донован, один из моих старых американских друзей, стал начальником управления стратегических служб Соединенных Штатов».

После того как объем работы сильно возрос, Леверкюн попросил прислать помощника. К нему направили Эриха Вермерена, сына его старого друга д-ра Курта Вермерена. Эрих приехал в Стамбул со своей женой, урожденной графиней Плеттенберг, образованной и энергичной женщиной, с твердыми религиозными взглядами. Абвер рассчитывал, что она будет вести работу среди христианского меньшинства Турции. Ее муж, бледный и несколько флегматичный молодой человек, со своеобразным, в какой-то мере скептическим складом ума, придерживался отрицательных взглядов по отношению к национал-социализму.

Леверкюну не было известно о каких-либо попытках вести мирные переговоры в Анкаре или Стамбуле до 1943 года. Канарис во время войны дважды побывал в Турции. Один из его помощников, Гельмут фон Мольтке, в начале войны также дважды приезжал в Турцию.

— Значит, вам не приходилось передавать Джорджу Ирли какие-либо письма? — спросил я Леверкюна.

— Нет.

— Может быть, это делал Мольтке?

— В период сталинградской катастрофы я узнал о первых попытках американцев начать переговоры о мире, — ответил Леверкюн.

— От Джорджа Ирли? — спросил я.

— Да, от него. Американцы, в частности, жаловались, что им очень трудно найти общую точку зрения с немцами. Немцы никогда хорошо не отзываются об американцах. «Не могли бы вы сказать хотя бы несколько добрых слов в память какого-нибудь умершего американца?» — обратился ко мне Ирли. Я рассказал об этом послу фон Папену, и он подготовил небольшую речь для одной из наших официальных военных церемоний.

«Мы всегда испытывали большое уважение к людям, — говорил фон Папен, — которые в свое время пересекли океан и создали государство неограниченных возможностей благодаря своей инициативе и энергии. Мы преклоняемся перед памятью Авраама Линкольна, Монро и многих других американцев. Но мы не можем согласиться с тем, чтобы доктрина Монро распространилась на Европу».

Последняя фраза была сказана специально для Риббентропа, который очень неодобрительно отнесся к речи фон Папена. На эту речь обратили внимание в Кремле. Возникло подозрение, что фон Папен нащупывает пути к заключению сепаратного мира с Западом. 24 февраля 1942 года в Анкаре на фон Папена было совершено покушение, но неисправная бомба взорвалась раньше времени.

«Следующая попытка начать переговоры о мире исходила от турецкого министра иностранных дел Менеменджоглу, — продолжал Леверкюн. — В марте 1943 года он сообщил фон Папену, что Турцию скоро должен посетить кардинал Спельман, который хотел бы встретиться с фон Папеном или с кем-нибудь другим, пользующимся таким же доверием». Об этом предложении стало известно офицеру органов безопасности Мойзишу, что вынудило фон Папена доложить обо всем Риббентропу и посоветовать ему принять это предложение. От Риббентропа пришел резкий отрицательный ответ: «Нет никакого смысла обсуждать вопрос о мире!» На это фон Папен также резко ответил, что тогда он не видит смысла вообще иметь какие-либо миссии за границей.

«Следующее послание поступило от Джорджа Ирли в апреле 1944 года, — рассказывал Леверкюн. — Его передали мне в Германии. В нем говорилось, что подготовка союзников к вторжению в Европу проведена настолько тщательно и всесторонне, что успех несомненен. Но победа союзников на Западе будет означать победу и на Востоке, а это поставит под угрозу всю европейскую цивилизацию.

Нет ли какой-нибудь возможности найти другое решение? Я доложил об этом послании полковнику Гансену, новому начальнику военной разведки. Он не разрешил мне вернуться в Турцию для ведения переговоров, а поручил это фон Лерснеру, жившему в Стамбуле и являвшемуся председателем немецко-восточного общества. Мне кажется, что фон Папен также встречался с американцами».

В это время немецкую разведку в Стамбуле постигла неудача. В обязанность отделения немецкого абвера в Турции входила, в частности, передача некоторой частично правдивой и частично ложной информации англичанам, что служило каким-то определенным целям. Однако, это было очень опасно. В немецком консульстве в Стамбуле все следили друг за другом. Трудно было решить, действительно ли какой-то герр X выполняет задание против англичан или, наоборот, работает на них. Так, Вермерен за свое отрицательное отношение к национал-социализму находился на подозрении у гестапо. И когда встал вопрос о его возвращении в Германию, Вермерена охватил страх за свою жизнь и за жизнь жены. Поэтому он решил вступить в контакт с англичанами и получить у них политическое убежище.

Английская декретная служба решила инсценировать похищение Вермерена, чтобы придать всему делу таинственную окраску и заставить немцев ломать голову над тем, было ли это операцией «Ночь и туман» или же эта просто бегство их сотрудника. Но сведения об этом деле как-то просочились в прессу союзников, и тактику пришлось менять. Лондонская «Таймс» опубликовала заметку о бегстве Вермерена, а также выдержки из его заявления под саркастическим заголовком «Немец и его совесть».

Вермерен стремился помочь своими знаниями пропаганде против Гитлера.

«Вы не найдете того понимания вашей позиции в Лондоне, — предупредил его английский чиновник, — какое вы находите здесь в Турции. Вы можете разочароваться». Однако несмотря на такое предупреждение, Вермерен все же решил уехать в Англию. Это был скандал, о котором долго говорили в Германии. Служба Кальтенбруннера могла бы примириться с потерей секретаря Мойзиша Нелли Капп (известной союзникам под именем Елизабет), но побег Вермерена поставил в очень затруднительное положение абвер и самого Канариса, который нес ответственность за его деятельность.

Мне хочется остановиться теперь на том, как инцидент с Вермереном был использован Гитлером в своих интересах.

В Германии стали распространять слухи, будто Вермерен сбежал, захватив с собой шифровальную книгу абвера.

— Вы действительно взяли с собой шифровальную книгу? — спросил я Вермерена, когда однажды встретился с ним на одном обеде в Лондоне.

— Нет, — твердо ответил он, и я склонен был поверить ему.

Его жена вмешалась в разговор.

— А, опять Канарис, — сказала она улыбаясь. — Пусть он провалится вместе со своими собаками!

Несколько дней в Берлине только и говорили о побеге Вермерена. Причиной этого многие считали религиозные антипатии графини Вермерен к третьему рейху. Говорили даже, будто Вермерену явилось видение, которое посоветовало ему покинуть проклятую господом Германию. «Но, — заявил «голос», — перед тем как бежать, захватите с собой шифровальную книгу».

Вермерен надеялся, что его поступок будет правильно понят и ему удастся оказать влияние на немцев. Но, как это часто бывает в жизни, некоторые поступки человека приводят к результатам, противоположным тем, к которым он стремится.

— Вермерен заявил мне, что он не брал с собой шифровальной книги, — сказал я Леверкюну, когда он закончил свое повествование.

— Да, я знаю, — ответил он. — Я встречался с Вермереном. Он имел все основания опасаться за себя и свою жену. Им действительно угрожало гестапо. Но никто не имеет права, находясь в таком положении, брать с собой секретные документы.

— Что имела в виду графиня, говоря о собаках Канариса?

— О, это таксы! Очень часто адмирал, отправляясь в поездки, брал с собой собак; он заказывал в отелях номера с двумя смежными комнатами, и в одной из них на кровати спали его таксы.

— А что вы думаете о тайной деятельности Канариса?

— Хотя я и был другом адмирала, но он никогда не рассказывал мне о каких-либо секретных переговорах о мире. Может быть, он передавал кое-какую информацию через нейтральные страны союзникам. Вероятно, эта информация касалась таких фактов, о которых в интересах высокой политики он хотел, чтобы знали союзники.

— Да, это действительно так и было.

— И он никогда не передавал каких-либо военных сведений, как простой шпион,

— Однако Канарис не получил признания ни от одной из сторон.

— Кажется так. И если вы собираетесь писать книгу о нем, то попытайтесь объяснить все это. Сам же он совершенно ясно сознавал, что он делал и почему. Может быть, англичане ожидали от адмирала большей активности.

 

Глава 21

КАНАРИС ПОД ПОДОЗРЕНИЕМ

Налет бомбардировщиков «Москито» на Берлин превратил ночь на 24 августа в день. Это был один из крупнейших налетов, во время которого на немецкую столицу было сброшено 1700 тонн бомб. Гитлер возбужденно шагал по коридорам подземного убежища под имперской канцелярией, высказывая свои мысли Мартину Борману. По-видимому, этот первый большой налет на Берлин заставил его призадуматься.

«Я удивляюсь, почему бездействует Канарис, — рассуждал он вслух. — Мне кажется, я давно ничего не слышал о нем».

Мартин Борман передал эти слова разведывательной службе, и полковник Енке вспоминает, как, услышав их, адмирал воскликнул: «Вы видите, он еще чего-то хочет от меня! — И после недолгого раздумья добавил: — Но для чего это действительно нужно?»

По словам Енке, люди, находившиеся в ближайшем окружении Гитлера, старались устранить Канариса. Его доклады не нравились ни им, ни самому Гитлеру. Адмирал знал, что Гитлера окружали люди, готовые во всем соглашаться с ним. Фюрер не мог упрекнуть начальника абвера в том, что его доклады не соответствуют действительности. В своей речи в рейхстаге 11 декабря 1941 года он заявил, что, если бы даже заранее не было точно известно, какими силами располагает Россия на Восточном фронте, ход кампании, предвиденный им, подтвердил правильность действий. А когда Канарис явился к Гитлеру со своими прежними доводами, стремясь показать, что он, Канарис, давно предвидел ход всей русской кампании вплоть до Урала, Гитлер улыбнулся и заметил, что знает и высоко ценит разведку адмирала, но что он сделал свое заявление по политическим мотивам. «Ни одно государство не вступало в войну с такой полной информацией о противнике, какую мы имели о России», — сказал Канарис офицерам своего штаба..

В первый год войны Гитлер сместил фон Браухича с должности главнокомандующего сухопутными войсками, так как тот не смог овладеть Москвой. В следующем году Канарис очень скептически отнесся к наступлению на Кавказ, точно так же, как к попытке захватить Москву. Канарис передал своему заместителю вице-адмиралу Бюркнеру, к несчастью умевшему подлаживаться к требованиям фюрера, свою обязанность докладывать о положении на Восточном фронте. Енке припоминает, как Бюркнер суетился около разведывательной карты, готовя ее для доклада фюреру. Держа в руках голубые флажки, обозначавшие немецкие войска, и красные — русские войска, он говорил: «Ах, на карте совсем не нужно так много красных флажков».

Штаб разведки перевели из Берлина в Цоссен, где располагался штаб верховного командования сухопутных войск. Там имелись два огромных железобетонных убежища, отделенных друг от друга: Майбах I и Майбах II. Генеральный штаб размещался в Майбах I, а разведывательная служба — в Майбах II. Даже офицеры разведки не могли проходить в Майбах I без специального пропуска. В каждом убежище было три надземных этажа и три — под землей. И каждая комната убежища имела свою точную копию в его подземной части с розеткой для включения телефона. По сигналу воздушной тревоги все работники, взяв свои телефоны, спускались тремя этажами ниже и продолжали работать. Около убежища Майбах I находился небольшой коттедж, в котором жил начальник немецкого генерального штаба генерал-полковник Франц Гальдер. Он уступил часть коттеджа Канарису, где он жил в полной безопасности, так как эсэсовцам запрещалось появляться в расположении этих убежищ. Но адъютант Канариса замечал, что его начальнику не нравится здесь и что он мечтает снова уехать в Берлин или Восточную Пруссию. Адмирал чувствовал, что за ним установлено постоянное наблюдение, и опасался за свою жизнь.

Смятение, вызванное бегством в Англию Эриха Вермерена и его жены, само по себе не оказало большого влияния на положение немецкой разведывательной службы, которое и так было уже непрочным из-за серии неудач и странных инцидентов, происшедших в 1942 и 1943 годах. Случай с Вермереном явился лишь кульминационным пунктом, который нанес сильный удар власти Канариса.

Ловкий помощник Канариса Иозеф Мюллер смог беспрепятственно курсировать между Мюнхеном и Римом только до декабря 1942 года. Полковника Гельферриха, офицера связи по линии разведки, который стал что-то подозревать о миссиях Мюллера, по приказу Канариса перевели из Рима. Отто Ион, один из офицеров абвера, рассказал мне, что попытка католических кругов воздействовать на папу с тем, чтобы оставить Мюллера в Риме, снова насторожила гестапо.

В декабре 1942 года таможенный чиновник в Праге задержал агента абвера Шмидттубера по подозрению в незаконном провозе валюты. Последний признался, что вез деньги для абвера, и на допросе рассказал о группе генералов, пытавшихся через Ватикан вести переговоры с союзниками по вопросу об условиях мира. Он назвал имена Остера и фон Донани. Мюллер из гестапо немедленно ознакомился с этим делом и приказал провести тщательное расследование.

Оно велось очень медленно. Только в апреле 1943 года следователи явились к Канарису, чтобы получить разрешение произвести обыск в кабинете Донани. Там они нашли дело пастора Дитриха Бонхеффера, уже известного гестапо как противника национал-социализма. В деле указывалось, что Бонхеффер должен быть освобожден от военной службы, так как имеет ценные связи за границей. Бонхеффер тайно встречался с епископом Чичестерским в Стокгольме и информировал его о некоторых подробностях готовившегося покушения на Гитлера. Однако об этом в деле ничего не упоминалось. Донани и Бонхеффер были арестованы, генерал Остер снят со своего поста. Арестовали также и Иозефа Мюллера, которого ожидал военный суд.

«Я был предан военному суду, — рассказывал он : мне, — по обвинению в государственной измене и подрыве военных усилий государства. В целях защиты я решил сказать, что действительно вел разговоры о мире, но в такой мере, в какой этого требовала моя служба в разведке. Однако никакого участия в переговорах о заключении мира не принимал. Мне было известно, что гестапо не располагает какими-либо документами, которые могли бы меня уличить. Проект предложений, привезенный мной из Рима, хранился в штабе сухопутный войск в стальном сейфе полковника Шредера, близкого друга адмирала Канариса. Я заявил на суде, придерживаясь намеченной мной линии защиты, что должен быть признан или абсолютно невиновным или полностью виновным, и потребовал для себя или полного оправдания или смертной казни. Суд оправдал меня, но меня продолжали держать под арестом, так как гестапо намеревалось подвергнуть меня специальному допросу».

В феврале 1943 года, когда следствие по вышеуказанному делу не было еще закончено, Канарис имел первую официальную встречу с Кальтенбруннером в Мюнхене. В это время как раз повесили двух студентов мюнхенского университета за пропаганду против гитлеровского режима. Кальтенбруннер был раздражен. Хотя Кальтенбруннер и не был таким коварным и жестоким, как его предшественник Гейдрих, все же он являлся опасным противником.

При встрече Канарис обратил внимание на его широкие плечи, массивную голову, холодные пронизывающие глаза и особенно удивился величине его рук. «Настоящие лапы убийцы», — рассказывал он потом одному из своих офицеров. Кальтенбруннер был недоволен одним из людей Канариса — начальником разведки в Вене графом Маронья-Редвицем. Он утверждал, что граф поддерживает тесную связь с консервативной оппозицией в Венгрии и находится в дружеских отношениях с некоторыми работниками венгерской разведывательной службы, подозреваемыми в проанглийских настроениях.

В действительности Кальтенбруннер был уверен, что Маронья-Редвиц, довольно крупный работник немецкой разведки, встречался с лицами, поддерживавшими связь с англичанами. Канарис очень резко реагировал на слова Кальтенбруннера и разговаривал с ним слишком возбужденно. Он утверждал, что необходимо вести наблюдение за представителями всех венгерских партий. Обязанности офицера разведки требовали от него, чтобы он знал о деятельности всех групп. Казалось, эти доводы частично убедили Кальтенбруннера.

«Венгерская разведывательная служба всю войну не теряла контакта с англичанами, — признался один из высокопоставленных венгерских дипломатов, когда я рассказал ему об этом случае. — Поэтому подозрения Кальтенбруннера представляли большую опасность. Венгрия поддерживала настолько тесную связь с англичанами, что мы подписали с ними условия капитуляции на борту яхты сэра Нэтчбулла-Хьюгессена в Стамбуле еще в октябре 1943 года, то есть за восемнадцать месяцев до того, как эта капитуляция действительно была осуществлена».

Улэйн-Ревики, венгерский посол в Стокгольме, был связан с англичанами в последние годы войны. Он добавил некоторые детали к описанной мною картине положения в Венгрии. «Генеральный штаб был настроен пронемецки, — заявил он мне, — а министерство внутренних дел — проанглийски. Но и там у Канариса были друзья».

Вскоре гестапо раскрыло связи адмирала с Ватиканом и венграми; его протестантского эмиссара в Стокгольме арестовали. Пауль Леверкюн, резидент Канариса в Стамбуле, находился под постоянной угрозой обвинения в государственной измене. Канарису нужно было иметь очень крепкие нервы, чтобы продолжать вести свою работу против Гитлера.

«Канарис в октябре 1942 года снова предупредил Швейцарию об опасности, — сказал мне Август Линдт, пресс-атташе швейцарского посольства в Лондоне. Когда, наконец, Риббентроп убедился, что союзники скоро ударят «по мягкому подбрюшью зверя», положение Швейцарии привлекло его внимание. Он потребовал, чтобы немецкий посол в Берне подробно доложил ему, какими запасами продуктов питания и сырья располагает Швейцария. Нет сомнения, Риббентроп снова мечтал о бескровной оккупации, ответственность за которую можно было возложить на союзников. Оккупация Швейцарии, которая непосредственно соединила бы Германию с итальянским фронтом, дала бы немцам некоторые преимущества. Немецкий посол в Берне д-р фон Крёхер знал о смелости и решительности швейцарского народа и о сильных швейцарских укреплениях в горах. Он придавал этому большое значение. У Канариса в свою очередь были свои люди в Берне, поддерживавшие связь с президентом Тео Кордтом. Именно через них адмирал и сообщил швейцарскому правительству об угрозе нападения. Может быть, в действительности опасность и не была столь велика, но Канарис не хотел упускать ни одной возможности, которая могла бы приблизить конец войны.

Мы уже видели, что союзникам удалось добиться внезапности при высадке в Северной Африке. Так же неожиданно они захватили плацдарм на берегу при высадке в Анцио в январе 1944 года.

«Канарис плохой разведчик», — заявил генерал Вестфаль, служивший в штабе у Роммеля, когда спросили его мнение о Канарисе. — Я припоминаю, что как раз перед высадкой союзников в Анцио я спросил адмирала о местонахождении в настоящее время английских линкоров. «Не беспокойтесь, мы следим за ними», — сказал он, однако точного ответа не дал. И только когда эти линкоры появились, чтобы поддержать своим огнем высадку союзников в Анцио, мы узнали наконец точно, где они в действительности находились. Вот почему я назвал Канариса плохим разведчиком».

Я сомневаюсь, что адмирал совершенно ничего не знал о готовившейся высадке союзников в Анцио. Не верю я также, что ему ничего не было известно о подготовке вторжения в Северную Африку. Герберт Вихман из Гамбурга сообщил ему точное местонахождение морских конвоев, предназначенных для осуществления операции «Торч». Может быть, Канарис имел свои соображения на этот счет, но он предоставил немецкому генеральному штабу и верховному командованию самим сделать необходимые выводы. Точно известно, что начальник абвера знал о предполагаемом выходе Италии из войны, однако в своем донесении генеральному штабу говорил обратное. Нельзя достоверно утверждать, что Канарис знал о поездке графа Гранди в Португалию, предпринятую для переговоров с союзниками, но он мог об этом узнать от своего коллеги генерала Чезаре Аме, начальника итальянской военной разведки, с которым он был в дружеских отношениях.

Как уже упоминалось, Муссолини 25 июля после выражения ему вотума недоверия на заседании большого фашистского совета был арестован. Гитлеру не трудно было сделать вид, будто он верит заявлениям короля Виктора Эммануила и маршала Бадольо. Он мог бы легко разоружить своего союзника, пока Италия еще продолжала сражаться на его стороне, но он серьезно обдумывал план похищения короля Италии и римского папы и освобождения Муссолини. Скорцени удалось осуществить последний пункт этого плана. Узнав о намерениях фюрера, Канарис решил лично поехать в Италию под предлогом укрепления ее воли к сопротивлению. Но в действительности, как сказал мне Лахузен, он хотел предупредить итальянцев о намерениях Гитлера.

Канарис прибыл в Венецию в августе 1943 года и остановился в отеле «Даниели», где жил в 1941 году, приезжая в Италию, чтобы добиться согласия румын на охрану немцами нефтяных промыслов в Плоешти.

Аме, больше похожий на немца, чем на итальянца, с группой своих офицеров также приехал в Венецию. Канариса сопровождал Лахузен, который вскоре должен был уйти из разведки и отправиться на фронт, и полковник фон Фрейтаг-Лорингхофен, которому предстояло принять от Лахузена руководство 2-м отделом абвера.

Лахузен рассказал мне, что в отеле состоялся большой официальный завтрак. После завтрака Канарис вместе с Аме вышли на прогулку, продолжавшуюся почти полтора часа. Именно тогда Канарис предупредил своего друга о плане похищения короля и папы. По возвращении с прогулки адмирал сам рассказал об этом Лахузену, добавив, что и Аме также был с ним очень откровенен. Аме и Канарис встретились на следующий день для официальных переговоров в присутствии сопровождавших их офицеров. Итальянец твердо заверил присутствующих немцев, что их братство по оружию по-прежнему свято и нерушимо и что Италия полна решимости до конца сражаться на стороне Германии. Канарис выслушал это заявление с полной серьезностью.

Возвратившись в Цоссен, адмирал поделился своими впечатлениями о поездке с Кальтенбруннером и Хуппенкотеном. Последний позднее вспоминал, как Канарис подчеркнул, что генерал Аме лично заверил его, будто Италия не предпримет никаких шагов, чтобы выйти из войны. Однако Хуппенкотен отмечает, что после капитуляции Италии 8 сентября 1943 года Канарис рассказывал эту же историю Шелленбергу, заместителю начальника разведки СС, но уже в несколько измененном виде. Он вручил Шелленбергу толстую папку, где были собраны все доклады адмирала Кейтелю относительно неполноценности Италии как союзника, а также донесения об интригах итальянского генерального штаба по вопросу заключения сепаратного мира.

Аме? Да, он только что узнал, что Аме сразу же после встречи с ним в Венеции назначили командиром дивизии. Бадольо направил Аме обратно на службу в войска, но ему, Канарису, сообщили, что он исчез во время следования к новому месту службы. Предполагают, будто его убили члены антинемецкой партии. Хуппенкотен не говорил о том, в какой степени поверил Шелленберг этой истории. И если эта измена Италии не явилась неожиданностью для немцев и эсэсовцы смогли заранее вывезти в Германию всех военнопленных из лагерей в Италии, то уж, во всяком случае, не благодаря той информации, которую привез с собой Канарис. Об этом они узнали из других источников. Представители английской разведки в контрольной комиссии в Германии в 1947 году допросили одного из офицеров немецкой разведки, работавшего в сентябре 1943 года на посту подслушивания на территории Франции, с которого перехватывались радиосигналы союзников.

Немцам тогда удалось раскрыть тайну наших методов секретной телефонии. При разговоре все звуки смешивались в какой-то писк, который можно было превратить в слова только при помощи специальной разделительной приставки к телефону. Это устройство в достаточной степени обеспечивало безопасность при разговоре по обычному аппарату, так как было маловероятно, что противнику удастся подключить к линии разделительную приставку. Другое дело, если разговор велся по радиотелефону. В этом случае противник всегда мог установить различного рода приставки, которые легко можно настроить на нужную волну.

Однажды пост подслушивания абвера, расположенный в департаменте Па-де-Кале, подслушал разговор Рузвельта с Черчиллем. Этот разговор велся по радиотелефону, а не по кабелю, о чем не знали ни Рузвельт, ни Черчилль. Они говорили, в частности, «о вооружении наших пленных».

«Из подслушанных разговоров союзников мне стало ясно, — показал офицер абвера на допросе, — что капитуляция Италии близка. При мне всегда находился эсэсовец, который немедленно прочитывал все, что я записывал».

По мере того как русские войска продвигались на Востоке, а армия Кессельринга была изгнана из Италии, «гостиная оппозиция» в Берлине становилась более активной. В январе 1944 года гестапо провело облаву на немцев, недовольных режимом Гитлера. Один из агентов гестапо выдал фрау Сольф, вдову бывшего немецкого посла в Японии, предварительно побывав на вечере у нее в доме. Среди арестованных оказался некий дипломат в отставке Отто Кип, одно время находившийся в подчинении Канариса. Гестапо арестовало также графа Гельмута фон Мольтке и некоторых его друзей. Генерала Остера освободили от работы в разведке и в декабре 1943 года уволили в отставку. Как раз после этих событий из Стамбула бежали Вермерен и двое других агентов. Однако окончательный разрыв отношений между Гитлером и Канарисом произошел не из-за бегства его подчиненных или из-за каких-либо слухов о переговорах о мире. Канарис сам лично рассказывал Рихарду Протце о той последней буре, которая разразилась в связи с его докладом о положении в России. Гитлер, по-видимому недовольный пораженческими взглядами адмирала, приказал ему лично доложить о положении на русском фронте. Канарис явился с папкой разведывательных сводок. Фюрер, рядом с которым стоял Гиммлер, во время доклада сначала пристально наблюдал за Канарисом, а затем вдруг, опрокинув стол, бросился к адмиралу и вцепился в его мундир.

— Вы что, пытаетесь доказать мне, будто я проиграл войну?! — истерично закричал он.

— Мой фюрер, я совсем не говорил, что вы проиграли войну. Я только пытался доложить вам обстановку, которая сложилась на русском фронте.

Возможно, во время этого доклада Канарису припомнили и побег Вермерена, и переговоры Леверкюна о мире. Во всяком случае, его тут же сместили с занимаемого поста. Терпение Гитлера истощилось. Кальтенбруннер и Шелленберг решили покончить с абвером. После совещания, на котором присутствовали Гиммлер, Кейтель и Иодль, они составили проект приказа, который и был подписан Гитлером. Хуппенкотен в своих показаниях приводит текст этого приказа.

1. Приказываю создать объединенную немецкую разведывательную службу.

2. Назначаю рейхсфюрера СС (Гиммлера — Ред. ) начальником этой секретной службы. Ему поручается согласовать с начальником главного штаба вооруженных сил условия, на которых военная разведка будет включена во вновь создаваемую службу.

«Что вам еще требуется?» — спросил Гитлер Кальтенбруннера, когда тот показал ему схему организации новой объединенной разведывательной службы. Кальтенбруннер потребовал, чтобы в его подчинении была и разведка министерства иностранных дел. Однако это уже шло вразрез с политикой самого Гитлера — «разделяй и властвуй».

Так, в феврале 1944 года Канариса сместили с поста начальника военной разведки, которой он руководил более девяти лет. Чтобы скрыть действительные причины его отстранения от занимаемого поста, ему подыскали какую-то работу в армии в области снабжения. Кальтенбруннер так спешил взять все в свои руки, что Канарис не смог даже передать ему дела по всей форме, как этого требовали традиции. Верный Енке тщательно проверил все, чтобы быть уверенным, не осталось ли где листа из дневников адмирала. Теперь рядом с генеральном штабом в убежище Майбах расположилась служба безопасности.

Канарису приказали выехать из коттеджа Гальдера и никогда там не появляться.

Он одиноко жил в своей вилле, а между тем военная разведка, которую он еще недавно твердо держал в руках, быстро разваливалась.

«Когда абвер лишился своего руководителя, — говорил Рихард Протце, — я перестал что-либо посылать в Берлин из полученных мною в Голландии разведывательных данных. Мы не верили в службу без Канариса».

«Канарис остался беззащитным, — говорил Енке. — Хотя он и опасался за свою жизнь, но ничего не предпринимал для своего спасения. Мы советовали ему бежать с семьей в Испанию. Генерал Франко позаботился бы о нем. Военная разведка имела еще возможность предоставить в его распоряжение самолет, но он не захотел уехать».

 

Глава 22

ПОКУШЕНИЕ НА ГИТЛЕРА

К середине июля 1944 года немецкий фронт в Нормандии оказался на грани полного развала. Русские армии через Румынию и Польшу стремительно приближались к рейху. Наконец-то «молодое офицерство» немецкой армии решило действовать. Полковник фон Штауфенберг, вернувшийся из Африки, где он потерял руку и глаз, конечно, не был идеальным человеком, для того чтобы уничтожить Гитлера. Фюрер к этому времени стал очень осторожен и находился или в Растенбурге в Восточной Пруссии, или в Берхтесгадене. Проникнуть к нему было очень трудно. Все лица из его ближайшего окружения были тщательно проверены, и большинство из них все еще находилось под его влиянием.

Заговорщики разработали план захвата власти в Германии. В запечатанных конвертах он был отправлен, из штаба армии резерва, которой тогда командовал генерал Фромм, во все военные округа с приказом вскрыть конверт после получения кодового слова «Валькирия». Начальником штаба у генерала Фромма был полковник Клаус Шенк фон Штауфенберг. Заговорщики, которых еще недавно было очень мало, теперь замечали, что к ним примыкают все новые и новые люди. Каждый хотел вовлечь в заговор своего друга. Уже начались споры за министерские посты. Заговорщики попытались расширить свою организацию, включив в нее представителей рабочего класса, но нацисты имели своих шпионов и среди рабочих. 5 июля был арестован Юлиус Лебер, один из самых популярных представителей социал-демократов среди заговорщиков. А к 16 июля гестапо знало уже достаточно, чтобы выдать ордер на арест Карла Герделера, политического лидера всего заговора.

Штауфенбергу и его друзьям нужно было торопиться с осуществлением своего плана, который, не успев начаться, мог окончиться провалом.

Канарис сидел у себя дома в Шлахтенси и покорно ожидал дальнейших событий. Ему было всего 57 лет, по напряжение и нервное переутомление последних девяти лет сделали его совсем стариком. Однако его ум благодаря долгой работе в разведке оставался таким же острым, как и прежде.

Канарис отослал свою жену и дочерей в Баварию, где они находились в безопасности от массированных воздушных налетов, а сам остался в Берлине со своим поваром-поляком и слугой Мохамедом, которого он привез из Алжира. Единственным развлечением были попугай и любимые таксы; изредка к Канарису заходил кто-либо из соседей.

Штауфенберг носил с собой бомбу такого же типа, какая была взята одним из офицеров Канариса в Смоленск в 1943 году, — английскую мастичную взрывчатку с кислотным взрывателем. Бомбу Штауфенберг держал в портфеле. Портфель он намеревался оставить в комнате для совещаний, когда там будут находиться Гитлер, Гиммлер и другие высокопоставленные нацисты. Но не так-то легко было придумать благовидный предлог, чтобы попасть туда, а еще труднее выбрать момент, когда в комнате одновременно находились бы Гитлер и Гиммлер. Однажды Штауфенберг уже собрался осуществить свой план, но Гитлер не появился в комнате. 15 июля Штауфенбергу удалось попасть на одно из совещаний в Берхтесгадене, когда на нем присутствовали и Гитлер и Гиммлер; он уже хотел раздавить капсулу взрывателя, чтобы привести его в действие, но в это время Гитлер вышел из комнаты. Дважды Штауфенбергу пришлось докладывать заговорщикам о неудаче, и сообщение об этом немедленно передавалось в отделение английской разведки в Лиссабоне. Наконец 20 июля Штауфенбергу поручили лично доложить Гитлеру в Растенбурге о возможности восполнения потерь на русском фронте за счет войск армии резерва. Он вылетел из Берлина в Растенбург со своим адъютантом лейтенантом Вернером фон Хэфтеном. Ему удалось благополучно миновать три линии охраны и попасть в цитадель, где он доложил о своем прибытии фельдмаршалу Кейтелю за несколько минут до совещания, которое должно было начаться в 12.30. Оказалось, что совещание состоится в небольшом деревянном домике, окна которого были открыты настежь. Если бы не такой жаркий день, совещание проводилось бы в железобетонном бункере. Появившийся Гитлер не узнал Штауфенберга, и Кейтель представил его. Здесь присутствовали адъютанты Гитлера генерал Шмундт и полковник Брандт, секретари и некоторые офицеры, прибывшие для доклада. Штауфенберг, держа свой портфель на коленях, незаметно раздавил пальцами капсулу с кислотой во взрывателе, который должен был сработать через десять минут. Затем он поставил портфель на пол у стола всего в нескольких шагах от Гитлера. Полковник Брандт, почувствовав, что портфель касается его ног, отодвинул его немножко в сторону.

В это время генерал Фельгибель, осуществлявший связь между заговорщиками и штабом верховного командования, вызвал Штауфенберга из комнаты под предлогом, что его просят к телефону. Кейтель видел, как он выходил из комнаты. Прошло несколько минут, и Штауфенберг, благополучно миновав посты охраны, вышел в парк. И тут он услышал грохот взрыва: над местом, где стоял дом, поднялся клуб дыма. Во всех направлениях летели обломки. Он видел, как забегали люди, появились носилки, на которых выносили пострадавших. Штауфенберг был уверен, что бомба сделала свое дело. Ему удалось убедить офицера охраны пропустить его, хотя действовал приказ никого не впускать и не выпускать, и он поспешил на аэродром, откуда немедленно вылетел в Берлин.

Заговорщики в Берлине ждали сообщений. Один из офицеров около трех часов дня известил штаб армии резерва, что в штабе фюрера произошел взрыв и что при этом несколько офицеров были серьезно ранены.

Генерал Бек, еще в 1938 году ушедший с поста начальника генерального штаба, взял на себя руководство генералами, которые решились участвовать в заговоре. Бек пытался лично установить связь с командующими группами армий на Востоке и на Западе и приказал отвести крупные силы с левого фланга немецких армий на балтийском побережье. Роммель, его основная надежда на Западе, за три дня до этих событий был тяжело ранен во время налета английских истребителей. Фельдмаршал фон Клюге, главнокомандующий войск Западного фронта, мог бы обратиться к Эйзенхауэру с предложением немедленно начать переговоры. Однако он был очень осторожен и после телефонных переговоров с Беком, Фроммом и другими генералами, находившимися в Берлине, решил ничего пока не предпринимать. Заговорщики к этому времени уже передали кодовое слово «Валькирия»; силам берлинского гарнизона было приказано охранять от эсэсовцев район Бендельштрассе, где находился штаб армии резерва. Всем войскам, расположенным поблизости от Берлина, приказали двигаться в столицу. Около четырех часов дня генерал Ольбрихт сообщил Фромму, будто Гитлер убит.

— Кто это сказал вам? — спросил Фромм.

— Сведения поступили от генерала Фельгибеля, — ответил Ольбрихт.

Осторожный Фромм решил связаться по телефону со ставкой Гитлера. Его немедленно соединили с фельдмаршалом Кейтелем.

— Что случилось в ставке? В Берлине ходят разные слухи.

— Напрасно болтают. Здесь все в порядке, — ответил Кейтель.

— А мне только что доложили, что фюрер якобы убит.

— Это чепуха. Была предпринята попытка убить его, но она провалилась. Кстати, где ваш начальник штаба Штауфенберг?

— Он еще не вернулся, — ответил Фромм.

Фромм не был уверен, что конверты с приказом распечатаны повсюду и что войска начали действовать. Поэтому он решил ничего не предпринимать. В 16.30 в Берлин прибыл Штауфенберг и доложил Фромму, что Гитлер убит. Он сам видел, как из разрушенного дома выносили его труп. Фромм в ответ передал ему свой разговор с Кейтелем. Штауфенберг резко возразил: «Кейтель, как обычно, лжет!» Однако он тут же сообщил, что Кейтель был вместе с Гитлером и остался жив.

Переворот необходимо было совершить во что бы то ни стало. Отступать поздно. Заговорщикам пришлось арестовать нерешительного Фромма и некоторых других офицеров штаба.

Штауфенберг, как только прибыл в Берлин, по-видимому еще с аэродрома, позвонил Канарису и сообщил, что Гитлер убит.

— О боже, он мертв? — воскликнул адмирал. — Кто это сделал? Русские? — Он был уверен, что телефонные разговоры с ним подслушиваются и записываются. Примерно через час после этого разговора, около 16.30, ему позвонил другой участник заговора и сообщил, что была предпринята попытка совершить покушение на Гитлера, но она кончилась неудачей. После этого звонка Канарис немедленно отправился к месту своей службы. Он прибыл туда как раз вовремя и успел поставить свою подпись под телеграммой фюреру с поздравлением по случаю счастливого спасения от смерти.

В это время генералы с Бендельштрассе отдали приказ дежурному полку занять помещение берлинской радиостанции, надеясь предупредить распространение сообщения, что Гитлер остался жив. Но командир этого полка майор Ремер заподозрил что-то неладное. Один из офицеров его штаба предложил обратиться к Геббельсу и выяснить, действительно ли Гитлер убит. Геббельс сразу же соединил Ремера по телефону с Гитлером, который лично отдал приказ силой подавить заговор. И когда два офицера из штаба заговорщиков явились, чтобы арестовать Геббельса, они оказались арестованными сами.

К шести часам вечера все заговорщики уже знали, что Гитлер остался жив. Они сами видели копию приказа ставки Гитлера, отменявшего приказ «Валькирия». Войска Ремера оцепили район Бендельштрассе, и все заговорщики оказались в ловушке.

Около десяти часов вечера Фромм был освобожден из-под ареста. Взяв список заговорщиков, он приказал немедленно казнить Штауфенберга, Ольбрихта, полковника фон Квирнгейма и лейтенанта фон Хэфтена. Их расстреляли тут же во дворе при свете автомобильных фар, пока еще не вмешался Гиммлер и не потребовал, чтобы все заподозренные лица были переданы в гестапо. Генерал Бек пытался покончить с собой, но только ранил себя, и его прикончили уже умиравшего от раны. В полночь Гитлер выступил по радио. Он заявил: «Жалкая кучка предателей из военной клики пыталась убить меня и других представителей верховного командования». В этот же день он назначил одного из наиболее верных ему людей, генерала Гудериана, начальником генерального штаба.

Что же произошло в Растенбурге? В момент взрыва бомбы Гитлер стоял, наклонившись над столом с картой. Взрыв оказался настолько сильным, что буквально разнес на куски стены домика. Если бы совещание проходило в бетонном бункере, который не так легко разрушить силой взрыва, исход был бы другой. Центр комнаты, где произошел взрыв, оказался в мертвом пространстве. Там как раз и стоял стол, над которым склонился Гитлер. При взрыве стол рухнул и Гитлер упал на пол. Он был слегка оглушен, его одежда и волосы были опалены взрывом, но он остался цел и отделался только несколькими ушибами. Первым пришел в себя Кейтель; он сразу же спросил: «А где фюрер?» При взрыве убило полковника Брандта, стенографиста и одного из секретарей, некоторые из присутствовавших на совещании были ранены.

Гитлер быстро пришел в себя и вскоре выехал на железнодорожную станцию для встречи Муссолини и маршала Грациани, прибывших к нему за помощью и советом. В их честь состоялся небольшой прием, на котором присутствовали Геринг и Риббентроп. Именно во время этого приема Геринг грозил министру иностранных дел своим маршальским жезлом, а фюрер, оправившись от нервного потрясения, неистовствовал перед испуганными итальянцами, крича, что немецкий народ не достоин его, Гитлера, и что страшная месть ждет всех его врагов. Затем он впал в мрачное молчание.

Мятеж против Гитлера длился не более одиннадцати часов. Некоторые из заговорщиков были расстреляны или арестованы, другие совершили самоубийство или скрылись, а остальные на следующий же день как ни в чем не бывало приступили к работе. Гудериан и Кейтель передали всех заподозренных офицеров в руки гестапо.

Канарис не сделал никакой попытки скрыться. Он продолжал свою работу в хозяйственном управлении, как будто не имел никакого отношения к заговору против Гитлера.

Генерал фон Тресков, один из основных авторов плана захвата власти в Германии, избрал себе другой путь. Он вышел за передний край передовых частей центральной группы армий, попрощался со своим адъютантом, а затем выдернул предохранительную чеку гранаты, которую держал в руке около своей шеи. Взрывом ему оторвало голову.

Гиммлера не было в Берлине, когда начался мятеж. Прибыв туда 20 июля, он сразу начал действовать. Гиммлер решил арестовать всех противников национал-социалистического режима, независимо от их высокого положения и от известности их имен в Германии. Аресты начались на рассвете 21 июля и длились несколько дней, в течение которых были схвачены сотни людей, очень популярных в Германии.

Одним из первых среди них был Эвальд фон Клейст-Шменцин. Из тайного списка заговорщиков, который прилагался к плану «Валькирия», эсэсовцы узнали, что он был кандидатом на пост политического комиссара Померании. Гестапо произвело обыск в его письменном столе и нашло там письмо с заграничным штемпелем. Гестаповцы очень удивились, обнаружив, что письмо подписано Уинстоном Черчиллем. Это было официальное послание Черчилля, написанное им по требованию лорда Галифакса в августе 1938 года с целью усилить борьбу против Гитлера среди немецких генералов.

Прошло еще два дня. Эсэсовский автомобиль остановился у виллы Канариса. Из него выскочил Шелленберг, заместитель Гиммлера. А через несколько минут из виллы вышел Канарис и, сев в машину, уехал вместе с человеком, ставшим его преемником.

 

#img_3.jpeg

#img_4.jpeg

 

Глава 1

ВСТУПЛЕНИЕ

Всю свою жизнь я охотился за шпионами. Во время минувшей войны я имел прямое отношение к казни нескольких шпионов и к осуждению на длительные сроки тюремного заключения многих других. Я говорю об этом не из тщеславия или желания похвастаться — просто мне хочется сказать, что я имею право написать книгу о шпионах.

Во время многочисленных лекций, которые я прочел, многие мужчины и женщины, пожилые и молодые, часто спрашивали меня, как стать контрразведчиками. Почти все они, начитавшись детективной литературы, мечтали выслеживать шпионов в барах и роскошных отелях, пользуясь тайными сигналами и паролями; с умопомрачительной скоростью преследовать их на машинах и, наконец, эффективно защелкивать наручники на руках своей жертвы, настигнутой где-нибудь в канализационных трубах какой-нибудь экзотической иностранной столицы.

В действительности же охотник за шпионами то и дело рискует жизнью. Его работа, как и солдатская служба на фронте, — скучное, утомительное ожидание. В развлекательных кинофильмах работа контрразведчика выглядит иначе. Все внимание в них сосредоточено на самых острых моментах; долгие же часы скучных для зрителя расследований, сопоставления отдельных фактов и соединения их в единое целое на экране показать невозможно.

Охотник за шпионами должен обладать десятью качествами. С семью из них надо родиться, а три остальных можно приобрести. Почти все начинающие контрразведчики на первых порах испытывают большие трудности. Ниже я перечислю эти качества в порядке их важности с моей точки зрения.

Ф е н о м е н а л ь н а я  п а м я т ь. Охотник за шпионами должен не только обладать способностью запоминать лица, события, места, в которых ему случалось бывать много лет назад, но и уметь без протокола вести допрос, продолжающийся несколько дней. Во 2-й главе я подробнее расскажу о допросах, а сейчас замечу только, что самое важное для следователя — завоевать доверие подозреваемого и, если возможно, внушить ему чувство ложного самоуспокоения. Если во время допроса следователь будет отрываться, чтобы вести запись показаний, ему не удастся превратить эту процедуру в неофициальную беседу, и подозреваемый, естественно, будет настороже, успеет собраться с мыслями и обдумать убедительные ответы на дальнейшие вопросы. С кажущейся беззаботностью откидываясь на спинку кресла, следователь своими спокойными доброжелательными манерами заставляет подозреваемого считать, что допрос — это только неизбежная официальная процедура. Допрашиваемый успокаивается и в таком состоянии обычно выдает себя.

Бог, а может быть дьявол, наградил меня поразительной памятью. Например, я могу вспомнить, какие подарки преподнесли мне в день рождения, когда мне исполнилось всего три года, и даже кто их подарил и в какое время дня. Я помню себя с шести месяцев и до сих пор не забыл своей кроватки и цвета украшавших ее ленточек. Мой отец одним из первых в Голландии установил у себя дома телефон. Некоторые телефонные номера были записаны на клочке бумаги, висевшем у аппарата. И хотя прошло уже более пятидесяти лет, я все еще хорошо помню каждый из них. Феноменальная память — врожденное качество, без которого нельзя стать охотником за шпионами.

Б о л ь ш а я  в ы д е р ж к а  и  в н и м а н и е  к  д е т а л я м. О значении этого качества говорится в 6-й главе, здесь же только упомянем, что на допросе шпион проявляет максимум терпения — от этого зависит его жизнь. Значит, следователь должен быть еще терпеливее, если он хочет добиться своего. Опытный шпион хорошо помнит основные моменты своей вымышленной биографии, так называемой «легенды», и следователю трудно уличить его во лжи. Лишь в мелких деталях опытный шпион может допустить неточность. Внимание к деталям в сочетании с безграничным терпением — немаловажное оружие в руках следователя.

С п о с о б н о с т ь  к  и з у ч е н и ю  и н о с т р а н н ы х  я з ы к о в. Возможности следователя, безусловно, ограничены, если он допрашивает подозреваемого через переводчика. В этом случае он не в состоянии, например, определить, является ли задержанный, который выдает себя за шведского бизнесмена, шведом, или немцем, или норвежцем, блестяще знающим шведский язык. При осмотре личных вещей подозреваемого самый лучший детектив в мире будет беспомощен, если он не знает языка, на котором написаны письма, дневники и официальные документы, принадлежащие этому лицу.

З н а н и е  п р а к т и ч е с к о й  п с и х о л о г и и. Агент контрразведки должен знать характер подозреваемого, чтобы заранее определить, какой метод допроса применить. Встречаются люди, на которых угрозы и устрашающий тон оказывают действие, обратное желаемому, — укрепляют их стойкость. В то же время малейшее проявление сочувствия помогает сломить их упорство. Других можно заставить разговориться, умело играя на их тщеславии. Для этого достаточно вовремя похвалить человека. Следователь, который с самого начала допроса не может определить характер подозреваемого, похож на боксера, идущего на ринг с завязанными глазами.

Х р а б р о с т ь. Читателям может показаться, что следователю требуется не так уж много храбрости. Некоторые скажут мне, что храбрость больше необходима подозреваемому, борющемуся за свою жизнь. Это правильно. Ни одного шпиона, как бы неразумны ни были его поступки, нельзя упрекнуть в трусости. Его заранее готовят рисковать жизнью в чужой стране, где он одинок и не может рассчитывать на поддержку товарищей. Но уже из этих нескольких страниц ясно, что охотник за шпионами — двойник шпиона, он должен обладать всеми качествами тайного агента и, кроме того, иметь более острый ум, чтобы перехитрить своего противника. Тот, кто слушал дебаты в парламенте или присутствовал на заседании суда, где разбиралось важное дело и где свидетели подвергались перекрестному допросу, знает, что существует качество, которое можно назвать моральным превосходством. Оно не обязательно принадлежит прокурору — его может иметь и защита. Моральное превосходство обычно сопутствует смелым людям. Следователь контрразведки не достигает своей цели грубым обращением с подозреваемым, он должен подавлять его глубокой верой в свою правоту. Если следователь выигрывает эту молчаливую битву, он непременно достигает своего. А для этого он должен обладать огромной силой воли.

З н а н и е  с т о л и ц  и  к р у п н ы х  г о р о д о в  Е в р о п ы. Охотник за шпионами должен знать не только главные улицы и важнейшие здания, но и переулки, рестораны, гостиницы, расстояния между ними и даже, как лучше добраться от одного места до другого. Для этого ему необходима отличная память. В подтверждение я хочу рассказать об одном случае.

Это произошло в марте 1942 года... Ганса ввели в мой кабинет для допроса. Он не был предан суду, поэтому я не могу назвать его настоящую фамилию. Когда он усаживался передо мной, я откинулся на спинку кресла и внимательно наблюдал за ним. Ганс был высоким, худощавым, но сильным человеком. Видимо, он умел владеть собой. Коротко остриженные белокурые волосы, голубые глаза, широкие скулы и впалые щеки, не говоря уж о шраме на правой щеке, который, напоминая о дуэли, раскрывал некоторые черты его характера, выдавали в нем немца. Я знал, что были и хорошие и плохие немцы. Но каким был Ганс?

Его рассказ показался мне простым и откровенным. Не успел он произнести и нескольких слов, как я понял, что передо мной высокообразованный, умный человек, готовый постоять за себя. Ганс чистосердечно признался, что он немец. Как я узнал из его рассказа, в 1936 году он бежал в Данию, так как несогласие с нацистским режимом поставило под угрозу его жизнь. В Копенгагене он работал адвокатом, что давало ему средства к существованию. В 1940 году фашисты захватили Данию, и Ганс понял, что оказался в еще большей опасности, чем прежде. Решив уйти в подполье, он тайно вернулся в Германию, оттуда бежал в Швейцарию, из Швейцарии — в Южную Францию и через испанскую границу — в Барселону. Это была испытанная дорога к спасению.

Меня заинтересовало начало его рассказа. В Копенгагене он прожил несколько лет и город знал прекрасно. В его речи проскальзывали юридические словечки, и можно было поверить, что Ганс действительно когда-то работал адвокатом. Не оставляло ни малейшего сомнения и то, что он хорошо знал маршрут побега. Он упоминал о таких деталях, которые мог помнить только человек, проделавший этот путь.

Я закурил сигарету.

— В какое время дня вы прибыли в Барселону? — спросил я его по-немецки.

— Поздно вечером. Насколько я помню, было около десяти часов.

— Где вы провели ночь?

— В гостинице «Континенталь».

— Да, «Континенталь»... А вы не помните, на каком этаже находится ресторан? — спросил я.

Последовала короткая пауза, и затем он улыбнулся.

— Боюсь, что не помню. Видите ли, время было позднее, около десяти часов. Мне сказали, что ресторан закрыт, и я поужинал в номере.

Ганс умело избежал прямого ответа на мой вопрос.

— А что вы делали на следующее утро?

— Я позавтракал в номере и отправился в английское паспортное бюро.

— Как вы добрались туда, на такси или пешком?

— Пешком, — ответил он.

— Сколько времени потребовалось вам, чтобы пешком добраться от гостиницы «Континенталь» до английского паспортного бюро?

— Около двадцати минут, — ответил он.

Наступила короткая пауза. Я взял сигарету, постучал ею по пачке, прикурил и глубоко затянулся.

— Мой друг, — спокойно произнес я, — вы лжец, хитрый лжец, и, может быть, даже шпион.

Ганс покраснел и как ужаленный вскочил со стула.

— Вы не имеете права оскорблять меня! — закричал он.

— Сядьте и успокойтесь. Мне все ясно. И не устраивайте сцен.

Я наклонился над столом.

— Два факта против вас. Ресторан в «Континентале» находится не на первом, как во всех гостиницах Европы, а на втором этаже. Вы почувствовали ловушку и умно обошли мой вопрос, заявив, что в десять часов вечера ресторан якобы был закрыт. Так могло случиться в Берлине, Лондоне или в Копенгагене. Но вы не знаете, мой друг, что в Испании, как и в большинстве средиземноморских стран, ночная жизнь начинается значительно позже, чем в странах Северной Европы. Вы слышали о сиесте — послеполуденном отдыхе? Во всех жарких странах после обеда отдыхают. Самое прохладное время суток, когда люди наслаждаются жизнью, — поздняя ночь. Кинотеатры и театры в Испании открываются в одиннадцать часов вечера. Итак, как вы сами видите, ресторан в гостинице «Континенталь» не мог быть закрыт в десять часов. В это время веселье там в самом разгаре. Вывод напрашивается сам собой — вы никогда не были в этой гостинице...

Он попытался перебить меня, но я продолжал.

— Даже если не вменять вам в вину эту ошибку, вы, голубчик, все равно попались.

Я взял карандаш и лист бумаги.

— Смотрите сюда. Поскольку вы не знаете Барселоны, я начерчу небольшой план. Вот здесь, на улице Рамбла де Каталуна, находится гостиница «Континенталь». Чуть подальше — площадь Плаза де Каталуна. От нее идет улица Пассо де Грасиа, на которой и находится паспортное бюро. От гостиницы до бюро меньше пяти минут ходу. А вы говорите, что вам потребовалось двадцать. Такой высокий, подвижной человек, как вы, не может ходить так медленно.

Я нажал кнопку звонка, чтобы часовые увели его.

— Между прочим, — добавил я, — если бы вы действительно останавливались в гостинице «Континенталь», вы могли бы увидеть паспортное бюро из окна своего номера. Чиновники бюро подтверждают, что вы действительно были там, но для меня остается загадкой, как вы туда добрались. Может быть, на заднем сиденье закрытой машины, принадлежавшей немецкой разведывательной службе?

Легко заподозрить человека, но гораздо труднее получить доказательства его виновности. Ганса не предали суду, но я убежден, что он был опасным шпионом. В целях предосторожности его интернировали до конца войны.

Этот случай говорит о том, что человек умнее меня мог потратить на допрос Ганса много часов, но не зная иностранных городов, в данном случае Барселоны, он не обнаружил бы двух незначительных ошибок в его довольно убедительном рассказе.

З н а н и е  м е ж д у н а р о д н о г о  п р а в а. Каждый подозреваемый, независимо от его национальности, имеет определенные права и привилегии, которые дают ему международное право. Например, его нельзя задерживать дольше определенного времени, а в период задержания необходимо соблюдать установленные правила. Международное право ограждает пленных и подозреваемых от грубого обращения. Ловкий шпион, хорошо знающий Гаагскую конвенцию, может поставить следователя в затруднительное положение, требуя бо́льших привилегий, чем это определено международным правом. Поэтому следователь не должен допустить, чтобы подозреваемый перехитрил его.

О х о т н и к  з а  ш п и о н а м и  д о л ж е н  б ы т ь  п р и р о ж д е н н ы м  а к т е р о м. Он должен уметь скрывать гнев, нетерпение или сострадание — словом, обязан владеть собой. Изучив характер подозреваемого и выбрав наиболее подходящий метод допроса, следователь начинает играть свою роль. Нельзя говорить повышенным тоном, когда с лица еще не сошла улыбка, а в голосе проскальзывают сочувственные нотки. Следователь очень скоро потерпит неудачу, если примет тактику сочувствия, но не избавится от пронизывающего взгляда и раздражительного тона. Опытный шпион обычно прекрасно разбирается в сильных и слабых сторонах следователя. Он чувствует фальшивые нотки в голосе и видит искусственную улыбку. Охотник за шпионами должен уметь скрывать свои истинные чувства. Подозреваемый может незаметно для себя допустить незначительную оплошность. Следователь немедленно замечает ее, но не подает виду. Если блеск глаз или возбуждение выдадут внутреннее волнение следователя, подозреваемый будет настороже. Нередко допросы крайне изнурительны — упрямый подозреваемый изо дня в день повторяет одно и тоже. Это может вывести следователя из себя, но он должен держать себя в руках и оставаться спокойным. Плохо, если выражение лица или какой-нибудь неосторожный жест выдадут его истинные чувства.

Охотник за шпионами должен обладать  б о л ь ш о й  п р о н и ц а т е л ь н о с т ь ю,  и н т у и ц и е й  и  н а б л ю д а т е л ь н о с т ь ю. Под этим я понимаю способность выявлять причины, оценивать каждое звено в цепи показаний подозреваемого и логически мыслить. Только следователь, способный на допросе раскрыть сокровенные тайны человека, может преуспеть в борьбе с хитрым шпионом. При этом важную роль играет фактор времени. Было бы идеально, если бы подозреваемый мог дать отчет о каждой минуте того периода, которым интересуется следователь. Испытывая вполне понятное волнение, честный человек может не дать исчерпывающих ответов на вопросы следователя. При первой даче показаний он обычно смущается и потому забывает важные детали и события. Любой полицейский скажет вам, что очень немногие со всеми подробностями могут рассказать о недавнем событии. Если человек не имеет опыта в даче показаний, он опускает важные факты, повторяется, говорит сбивчиво, непоследовательно. Два свидетеля несчастного случая, происшедшего на улице, подчас дают совершенно различные показания. Помня об этом, следователь не должен удивляться, если рассказ беженца, испытавшего на своем пути немало лишений и наконец обретшего свободу, окажется запутанным и нелогичным. Если опасное путешествие продолжалось несколько дней, недель или даже месяцев, беженец может забыть, какого числа и в какое время дня он пересек границу или прибыл в тот или иной город. Офицер контрразведывательной службы должен отличать правду ото лжи, делать скидку на допустимую потерю памяти и не забывать о способности людей преувеличивать вследствие переутомления.

До сих пор мои замечания касались в основном устного допроса подозреваемого. В следующей главе я подробнее расскажу о методах допроса, а также об осмотре личных вещей подозреваемого. Здесь я только замечу, что все вещи, принадлежащие подследственному, начиная с одежды и кончая ручным багажом, очень важны для установления его личности. Только опытный следователь, зная, какие улики он ищет, может получить нужные сведения при осмотре писем, книг, одежды и даже отдельных частей тела подозреваемого. Редкий шпион доверит своей памяти коды, шифры, иностранные адреса, по которым он должен посылать добытые сведения. Некоторые полагаются на различные пометки. Зная, какие данные ему нужны, следователь не станет разбрасываться, а будет искать их в определенных местах. Как раз об этом говорит случай с Дронкерсом, о котором речь будет ниже.

З н а н и е  с т а р ы х  х и т р о с т е й  и  у л о в о к. Существуют хорошо известные способы тайнописи и сокрытия важных улик. Один из самых существенных недостатков немецкой разведки в период обеих мировых войн — это строгое следование шаблонным правилам и боязнь инициативы. Если какой-нибудь секретный код становился известен иностранным разведкам, его немедленно заменяли новым, но нередко немцы вновь использовали коды, раскрытые много лет назад, и, таким образом, без всякой нужды рисковали своими агентами. Я приведу здесь два примера — один из второй мировой войны, а другой — из первой.

Во время первой мировой войны, когда боевые действия велись на территории европейского континента, шпиону трудно было не столько добывать разведывательные сведения, сколько передавать их. В годы второй мировой войны, наоборот, стало труднее добывать информацию, а передача ее перестала быть проблемой благодаря двум изобретениям — беспроволочному телеграфу и микрофотографии. Мощный радиопередатчик устанавливали в каком-нибудь глухом месте, скажем, в Эссексе; после передачи сведений радиопередатчик разбирали и перевозили в другое место, в нескольких километрах от первого, прежде чем контрразведка успевала определить точное местонахождение радиостанции. Еще более совершенное изобретение — микрокамера. Я видел немецкий фотоаппарат не длиннее авторучки и всего в три раза толще ее. Он легко помещается во внутреннем кармане пиджака и даже в кармашке жилета. Этот аппарат использовался для фотографирования документов. Негатив можно было уменьшить буквально до величины булавочной головки. Шпион помещал негатив под почтовой маркой на конверте и посылал письмо за границу. Содержание письма бывало, конечно, самым безобидным. В военное время цензура обычно перегружена работой, и далеко не каждая марка отрывается от конвертов деловых писем, адресованных, скажем, в Лиссабон. Но были случаи, когда немецкие агенты продолжали посылать письма по адресу, попавшему под подозрение. Такие письма исследовались особенно тщательно. В конце концов этот хитрый способ был раскрыт.

Второй пример относится к периоду первой мировой войны.

...Это произошло в 1916 году на французском фронте, на реке Сомме. Случилось так, что одна половина деревни находилась в нейтральной зоне, а другая — за линией обороны французских войск. В боях наступило затишье, и обитатели деревни с флегматичностью, свойственной сельским жителям, начали восстанавливать нити так грубо нарушенной мирной жизни. Одна крестьянка жила в той части деревни, которую занимали немцы. Она каждый день навещала брата, дом которого находился за линией французских войск. Когда она попадала в расположение французов ее по заведенному обычаю обыскивал и допрашивал офицер контрразведки. Как и другие жители деревни, то и дело переходившие из одной зоны в другую, она не вызывала подозрений. Однажды эта женщина возвращалась от брата с небольшой корзинкой. В ней она несла свой ужин — вареные яйца, хлеб и масло. Офицер контрразведки хорошо знал крестьянку и дружески приветствовал ее. Задавая ей обычные вопросы, он машинально осмотрел содержимое корзинки. Затем взял одно яйцо и стал с ним играть — подбрасывать в воздух и ловить на лету. Случайно он оглянулся и, к своему изумлению, увидел испуг на покрасневшем лице женщины. Офицер продолжал подбрасывать яйцо и вскоре заметил, что чем выше кидал он его, тем сильнее волновалась крестьянка. Тогда он внимательно осмотрел яйцо, но не нашел на его скорлупе ни единой метки или пятнышка — яйцо было самое обыкновенное. Но теперь офицер стал подозревать что-то недоброе. Тогда он разбил яйцо о край корзинки и стал снимать скорлупу. На белке он увидел микроскопические слова и знаки коричневого цвета. После увеличения и расшифровки их выяснилось, что это был план французской обороны с обозначением дивизий и бригад. Крестьянка предстала перед военным трибуналом и была казнена как шпионка.

В данном случае немцы использовали свойства уксусной кислоты. Если этой кислотой написать что-нибудь на скорлупе яйца, дать ей просохнуть, а затем сварить яйцо, произойдет следующее: пройдя через скорлупу, кислота осядет на белке. После этого даже под сильным микроскопом на скорлупе не удастся обнаружить никаких следов. Чистая случайность помогла французской контрразведке раскрыть этот хитрый прием, чистая случайность плюс знание офицером-контрразведчиком психологии человека.

Прием был раскрыт, и немцы, казалось бы, должны были немедленно забыть о нем, несмотря на все его остроумие. Но шаблон пересилил опасность, и немцы, несмотря на неудачи, еще долго пользовались этим приемом. Я знаю три случая, когда немецкие шпионы во время второй мировой войны прибегали к нему, и каждый раз неудачно. Верность начальников немецкой разведки шаблонным приемам стоила жизни не одному агенту.

Таковы десять качеств, которыми должен обладать охотник за шпионами. Как мы видим, одного энтузиазма недостаточно. Пусть теперь читатель, мечтающий о работе в контрразведке, сам определит свои достоинства. Мне бы только хотелось предупредить его, что потребуется не менее пяти лет напряженной работы, прежде чем он станет хорошим контрразведчиком.

Я не ставлю себе целью рассматривать борьбу со шпионажем в широком плане. Мне хочется лишь заметить, что, когда разразится война, будет поздно думать о создании или расширении эффективной организации охотников за шпионами. Найти подходящих людей и подготовить их не так-то легко. Для этого требуется время.

Теперь я подхожу к одному из самых спорных вопросов — о роли женщины в контрразведывательной работе. Читатели, вероятно, заметили, что до сих пор под охотниками за шпионами я подразумевал мужчин. С моей точки зрения (об этом говорит и тридцатилетний опыт работы), женщины — плохие шпионы и плохие охотники за шпионами. Я не женоненавистник, но считаю, что, кроме «фрейлейн Доктор», не было женщины-шпионки или женщины — охотника за шпионами, которая могла бы сравниться с выдающимся шпионом мужчиной. Мата Хари, безусловно, завоевала громкую славу. В глазах публики она стала олицетворением очаровательной женщины-шпионки. Но Мата Хари была глупым экспансивным созданием. Если бы ее не казнили, она не прослыла бы мученицей и никто бы даже не слышал о ней. Позвольте мне пояснить свою мысль.

В минувшей войне я как-то помогал готовить разведчиков, которых предполагалось выбросить с парашютами на территории оккупированной Европы. Несколько голландских женщин, бежавших из Голландии, пришли ко мне и стали просить дать им возможность заниматься этой опасной работой. Не было сомнений, что они делали это искренне, из патриотических побуждений. Каждую из них я спрашивал: «Чем вы готовы пожертвовать?» И все они просто, без ложного героизма отвечали: «Своей жизнью». «Это как раз самое последнее, чего мы требуем от своих агентов. Но готовы ли вы жить и пожертвовать своей честью?» — задавать такой вопрос заставлял сам характер нашей службы.

Большинство женщин страдает тремя недостатками, мешающими разведывательной и контрразведывательной работе. Во-первых, они не имеют необходимых технических знаний. Например, если надо узнать устройство секретного двигателя, создаваемого противником, то у механика гаража больше шансов на успех, чем у самой образованной женщины. Уже по своей прежней работе он знаком с некоторыми основами техники, а женщине приходится начинать с азов. Что же касается военных секретов, то лишь немногие женщины знают воинские звания, а также разницу между подразделениями, частями, соединениями и т. д., то есть все то, что составляет современную армию. Такие знания, конечно, можно приобрести. Но на это требуется время.

Во-вторых, в необычной обстановке женщины заметнее мужчин. Мужчина в одежде рабочего может несколько часов ходить возле военного объекта, не вызывая подозрений, а женщина, особенно молодая и красивая, сразу привлечет к себе внимание. Одевшись попроще, мужчина может войти в бар в морском порту, и никто не обратит на него внимания. Но женщине этого делать нельзя. Она — женщина, и уже одно это ограничивает ее возможности и, таким образом, снижает ценность ее как агента.

В-третьих — и это самое главное, — женщины не умеют владеть своими чувствами, как мужчины. По-видимому, я рискую навлечь на себя гнев своих читательниц, но это подтверждается опытом. Я знаю два или три случая, когда женщина — немка, англичанка или француженка — должна была завоевать любовь, допустим, старшего офицера противника. С этой задачей она справлялась успешно, но затем сама влюблялась в свою жертву и портила все дело. Нетрудно догадаться, что следовало дальше. Она переходила на сторону противника и выдавала все, какие знала, секреты разведывательной службы своей страны. Я знаю, что шпионы мужчины тоже подчас становились предателями, но по другим причинам.

Мне кажется, единственное, на что способны женщины-шпионки, — это добывать разведывательные сведения. Обычно это делается так. Женщина завоевывает любовь какого-нибудь офицера или чиновника противника, кое-что узнает, а затем шантажирует его, угрожая рассказать обо всем начальнику или, что еще хуже, жене. Угроза действует, и шпионка получает исчерпывающие разведывательные сведения. Вот почему я спрашивал голландских женщин, которые хотели стать тайными агентами, готовы ли они пожертвовать своей честью. Порядочная женщина не пойдет на это. Женщина, способная провести ночь с незнакомым мужчиной, нередко физически отталкивающим, чтобы получить нужные сведения, должна иметь душу проститутки. А проститутки, как известно, неблагонадежны. Итак, я не могу высоко ставить женщин-шпионок. Не получается из них и хороших охотников за шпионами. Многие мужчины, которые, поздно возвращаясь домой, боятся допроса жены, будут горячо возражать мне. Однако за всю свою тридцатилетнюю практику, когда мне приходилось иметь дело с талантливыми разведчиками и контрразведчиками Европы и Америки, я не встречал женщины, кроме разве «фрейлейн Доктор», которая проявила бы себя как хорошая шпионка или хороший охотник за шпионами.

 

Глава 2

МЕТОДЫ ДОПРОСА

Существует несколько путей получения показаний от подозреваемого. Прежде чем рассмотреть методы, которыми пользовался я сам, мне хотелось бы коротко остановиться на методах, применяемых в Англии и других странах.

В фашистской Германии были широко распространены пытки. Там методы допроса в зависимости от изобретательности следователя варьировались от избиения хлыстом до сжимания большого пальца руки специальным приспособлением, вырывания ногтей, перелома конечностей или медленного сдавливания головы человека металлическим обручем. Сверление зубов бормашиной, особенно когда бор доходит до чувствительного нерва, тоже считалось довольно эффективным средством.

В Соединенных Штатах также используются самые различные методы — от допроса «третьей степени», при котором подозреваемого допрашивают много часов подряд под лучами мощных электрических ламп, до применения таких предположительно надежных научных средств, как «наркотик правды» и «обнаружитель лжи». Я подчеркиваю: предположительно надежных, потому что не верю в эти средства. «Наркотик правды», или пентазол, затуманивает сознание человека, и он, сам того не ведая, начинает говорить правду. К такому выводу приходят сторонники этого средства. Проделав ряд опытов, я установил, что человек может привыкнуть к наркотикам, и они не будут оказывать на него никакого действия. «Обнаружитель лжи» — остроумное приспособление, призванное показывать, как под влиянием различных чувств изменяется состояние организма человека. Сторонники «обнаружителя лжи» идут дальше. Они заявляют, что с его помощью можно определить, говорит ли подозреваемый правду или ложь. Я допускаю такую возможность, но не уверен, что этот «обнаружитель» эффективен на сто процентов. Я убедился на личном опыте, что хладнокровные люди способны легко перехитрить «обнаружитель лжи».

Применяемые в фашистской Германии и Соединенных Штатах методы допроса «третьей степени» в значительной мере предусматривают телесные пытки. Безусловно, телесные пытки способны сломить самого волевого и физически сильного человека. Я знал одного мужчину поразительной силы воли, у которого гестаповцы вырвали все ногти, а затем сломали ногу, но он не вымолвил ни единого слова. Позже этот человек признался, что его терпение истощилось как раз в тот момент, когда мучители прекратили пытки, но, если бы они продолжали пытать его, он наверняка не выдержал бы и во всем признался.

Ни один человек не может вынести пытки с применением воды: капли воды падают на голову человека с интервалами в несколько секунд. Я уверен, что любой человек через несколько минут перестанет молчать, а через час — сойдет с ума.

Но телесные пытки имеют один серьезный недостаток. Под их воздействием очень часто невиновный признается в преступлениях, которых он никогда не совершал, и только для того, чтобы получить передышку. Зверские пытки могут заставить невиновного «сознаться» в преступлении, за которое полагается смертная казнь. В таких случаях человек считает, что быстрая смерть легче нечеловеческих страданий. Телесные пытки в конце концов заставляют говорить любого человека, но не обязательно правду.

Во время войны агентам, посылаемым на задание, выдают три вида таблеток, которые они всегда носят при себе. Первый вид — «нокаутирующие таблетки». Проглотив такую таблетку, человек теряет сознание на двадцать четыре часа. Другой вид — «бензидриновые таблетки». Они утомленного человека на время делают энергичным. Третий вид — «таблетки для самоубийства», содержащие соль цианистой кислоты или какой-нибудь другой мгновенно действующий яд. Последний вид таблеток предназначен для агентов, которые чувствуют, что их вот-вот должны поймать, и знают, что не выдержат предстоящих пыток. Нужно быть поистине смелым человеком, чтобы сознательно носить с собой свою смерть.

Вот все, что я хотел сказать о телесных пытках. Такие методы, как правило, эффективны, но слишком уж отвратительны. Кроме того, они свидетельствуют о слабости следователя: он приходит к выводу, что подозреваемый умнее его и что перехитрить его путем допроса невозможно.

Второе бюро (Deuxième Bureau), французский эквивалент нашей военной контрразведки (MI-5), где я начал свою служебную карьеру и приобрел некоторый опыт, применяло весьма остроумный метод, который обычно давал хорошие результаты. К подозреваемому прикрепляются два следователя. Один из них играет, роль грубияна — кричит, угрожает и стучит кулаком по столу. Другой же, спокойный, симпатичный человек, якобы защищает подозреваемого и делает все, чтобы угомонить своего неистовствующего коллегу. Напряжение достигает наивысшей точки, когда «грубияна», выкрикивающего оскорбления и самые ужасные угрозы, неожиданно куда-то вызывают. Допрос продолжает вести «симпатичный» следователь. Он дружественным тоном успокаивает подозреваемого и предлагает ему сигарету. Резкая перемена обстановки обычно дает хорошие результаты — подозреваемый во всем признается.

Скотланд Ярд обычно пользуется мягкими методами, которые заключаются в том, что следователь будто бы сочувствует подозреваемому. Детективы Скотланд Ярда вежливы, дружественно настроены и довольно быстро добиваются необходимых признаний. Они мастерски окольными путями умеют внушить подозреваемому, что всем людям свойственно ошибаться. Как голландец, проживший много лет в Англии, я, пожалуй, могу отбросить присущую англичанам излишнюю скромность и сказать, что эти мягкие методы проистекают из желания дать подозреваемому последний рискованный шанс спасти жизнь.

В отличие от многих судебных систем обвиняемый в английском суде имеет одно очень ценное преимущество — его виновность должно доказать обвинение, причем это характерно для всех стадий, от ареста до суда. В Англии запрещается прибегать к физическому насилию над пленным или подозреваемым (до суда) и получать сведения путем угроз. Многие читатели, наверно, помнят случай, который произошел с одним полковником во время войны в одном из южных городов Англии. Фашистский летчик подверг город пулеметному обстрелу. Его сбили. На допросе он вел себя вызывающе. Полковник, до предела возмущенный поведением летчика, к тому же он не мог забыть, что фашист только что стрелял в беззащитных женщин и детей, ударил его тростью. Полковника судил военный трибунал — и он был снят с должности. Казалось бы, это слишком суровая кара, но за ней скрывается один из важнейших принципов английского судопроизводства.

Еще более интересный случай произошел со мной в 1941 году. Я допрашивал подозреваемого (как потом выяснилось, он оказался шпионом) и в порыве возмущения назвал его лжецом. Об этом узнало высшее начальство. Один из ответственных чиновников министерства внутренних дел вызвал меня к себе и прочел лекцию о чудовищности оскорбления, которое я нанес подозреваемому. Дело в том, что допрос происходил в одном из зданий министерства внутренних дел, а в этом министерстве строго придерживались правила не называть подозреваемого лжецом. В крайнем случае, следователь может выразить ту же мысль другими словами, например: «Я полагаю, что ваш ответ на мой последний вопрос содержит некоторые неточности», — но он не имеет права оскорблять «бедную жертву» и играть на ее нервах. В то время это и забавляло и злило меня, потому что моя «жертва» бессовестно лгала и была на редкость отвратительной. Теперь я признаю это правило справедливым, хотя считаю, что в некоторых случаях из него следует делать исключения.

После освобождения Голландии я готовил молодых соотечественников для работы в контрразведке. Тезисы одной из серий моих лекций — о методах допроса — приведены в конце главы, поэтому сейчас я остановлюсь только на одном вопросе.

При перекрестных допросах я преследовал одну цель — как можно быстрее сломить волю подозреваемого. Сделать это не так уж трудно. Перекрестный допрос — битва умов, в которой каждая сторона стремится захватить инициативу и удерживать ее до конца. Естественно, с самого начала преимущества на стороне следователя. Ему нечего бояться, кроме, разве, неудачи, да и она не окажется для него роковой. Он может вести допрос где и когда ему заблагорассудится и в любую минуту прекратить его. Но если следователь не использует своих преимуществ, то есть не получит от подозреваемого необходимых сведений, он потеряет их. Если следователь будет вести себя так, что подозреваемый выйдет из себя или испугается вопросов, ему придется пройти долгий путь, прежде чем он добьется успеха. Чтобы основываться в своей работе на чувствах подозреваемого, надо быть психологом.

Офицеры контрразведки никогда не прибегали к телесным пыткам, но в некоторых случаях старались создавать подозреваемым различные неудобства, чтобы вытянуть из них необходимые сведения. Так, они сажали подозреваемых на жесткий стул или заставляли их стоять по стойке «смирно» в течение всего допроса. Вспоминается один трюк армейских разведчиков. Перед допросом они заставляли старших офицеров противника пить много чаю или кофе, а затем следователи допрашивали их до тех пор, пока естественные потребности зачастую не вынуждали офицеров сообщать важнейшие сведения. Лично я против таких «методов». Их, правда, нельзя отнести к категории телесных пыток, но нередко они граничат с ними.

Может быть, это донкихотство, но я всегда начинал разговор с подозреваемым как равный с равным. Он садится в удобное кресло, откидывается на спинку или сидит развалясь — как ему захочется. Допрос не должен быть слишком продолжительным, чтобы не утомлять подозреваемого. Он может длиться с 9 утра до 6 вечера с часовым перерывом на обед. Я предпочитаю вести весь допрос сам и не полагаться на замену. Во время перекрестного допроса я не делаю никаких заметок и стараюсь создать непринужденную атмосферу, если, конечно, не чувствую, что на подозреваемого гораздо лучше подействует строгость. Я всегда стараюсь захватить инициативу в свои руки путем воздействия на чувства подозреваемого. Если испытанные приемы не дают никаких результатов, а мне кажется, что сидящий передо мной — шпион, то, хотя рассказ его и убедителен, я заставляю его повторять этот рассказ снова и снова и каждый раз без пропуска деталей. Это может длиться неделю и явиться серьезным испытанием терпения и памяти обеих сторон. Рано или поздно подозреваемый, если он не тот, за кого себя выдает, споткнется о какую-нибудь незначительную деталь — и путь к его разоблачению окажется открытым.

Теперь я хотел бы вкратце обрисовать обстановку, в которой велись допросы во время второй мировой войны. Тогдашние условия были гораздо сложнее тех, которые существовали в первую мировую войну. Благодаря счастливой случайности, а также тонкому чутью английской контрразведки все немецкие шпионы, засланные в Англию, были арестованы в течение двадцати четырех часов после начала войны — в августе 1914 года. Карла Лоди, первого немецкого шпиона, который должен был прибыть вскоре после начала войны, агенты Скотланд Ярда уже ждали, и поймать его не представляло особого труда. Этот случай широко известен, поэтому здесь я расскажу о нем лишь в общих чертах.

В 1911 году, во время пребывания немецкого императора в Лондоне, у немецкого военного атташе вошло в привычку посещать парикмахерскую на улице Каледониан Роуд. Эта парикмахерская была неподходящим заведением для старших прусских офицеров, поэтому поведение атташе вызвало подозрение у контрразведки. За парикмахерской установили слежку, а вся корреспонденция офицера тщательно просматривалась. Вскоре контрразведка пришла к выводу, что парикмахерская являлась «почтовым ящиком» для немецких шпионов в Англии. Власти сочли нужным не принимать решительных мер. Они лишь установили наблюдение за парикмахерской и стали регистрировать все события, связанные с этим заведением. С объявлением войны они одним ударом ликвидировали систему шпионажа, которую немцы создавали более трех лет. Этот удар оказался настолько сильным, что в течение последующих нескольких лет войны немецкая разведка так и не смогла оправиться. А ведь все произошло из-за того, что старший немецкий офицер выбрал неаристократическую парикмахерскую.

Вторая мировая война усложнила условия работы английской контрразведки. Обычно в Лондоне и других крупных городах Англии живет множество иностранцев, которые могут находиться в дружественных отношениях с противниками Англии. Начиная с тридцатых годов прошлого столетия, эта категория жителей росла за счет беженцев из Германии и Италии. Многие из них боролись с ненавистным режимом Гитлера и Муссолини, а затем, чтобы избежать репрессий, бежали в другие страны. Нацисты и фашисты использовали эту благоприятную обстановку для засылки шпионов, которые маскировались под беженцев. Были англичане, которые сочувствовали нацистам и верили, что Англия, став союзником Гитлера, может избежать войны.

С начала второй мировой войны нужно было «просеять» тысячи немецких беженцев, которые прибывали в Англию в течение нескольких лет. Это была большая и сложная работа. После Дюнкерка, спустя всего лишь несколько месяцев, в страну прибыло еще 150 000 беженцев из Дании, Голландии, Норвегии, Франции и даже из Чехословакии и Польши. Проблема беженцев была очень сложной, к тому же необходимо было заниматься эвакуацией английских экспедиционных войск из Франции и решать вопросы, связанные с предотвращением вторжения немецких войск на Британские острова. Начались налеты немецкой авиации, а приток беженцев не уменьшался, что еще более усложнило стоящие перед Англией задачи. Англичанам теперь приходилось заниматься устройством и беженцев и своих бездомных соотечественников.

Для приемки беженцев была наскоро разработана система, которая сводилась к следующему. В Лондоне было создано пять приемных центров — на улицах Фулэм Роуд, Бальгау, Буши Парк, Кристал Пэлис и в Норвуде. Эти центры, созданные советом лондонского графства, функционировали по образцу работного или исправительного дома и управлялись специальными наставниками. Меня, как офицера службы безопасности, прикомандировали к центру в Норвуде, который я знал лучше остальных. Раньше здесь размещался госпиталь. Все здания были двухэтажными и не имели ни подвалов, ни бомбоубежищ. Вокруг зданий, которые мы занимали, быстро воздвигли проволочную изгородь. Нас охраняли солдаты.

Навести порядок в темноте в толпе незнакомых людей — нелегкая задача. Однако так или иначе это удавалось. Беженцы регистрировались с указанием их фамилий и национальности. После этого им давали глоток чего-нибудь горячего и немного еды, а затем перед нами вставала проблема найти одеяла и место, где они могли бы провести остаток ночи. Это подобие порядка, наведенного с таким большим трудом, часто нарушалось паникой, вызванной очередным воздушным налетом. Казалось, немецкие бомбардировщики избрали «аллею бомбежек», которая проходила через Норвуд и Кристал Пэлис, и какой-нибудь из этих центров при каждом налете обязательно получал свою долю бомб. Работники центра и я всю ночь проводили на ногах, и на рассвете у нас слипались глаза. Но именно теперь начиналась настоящая работа. Беженцев подвергали санобработке, а затем их осматривал врач. Беженцы с инфекционными болезнями — оспой, чесоткой и прочими — изолировались. Многим другим после долгого и трудного путешествия требовалась медицинская помощь.

Затем к работе приступала контрразведка. Вещи, принадлежавшие, пожалуй, семистам беженцам, надо было рассортировать и тщательно осмотреть — каждый клочок бумаги, каждую страницу книги, одежду, включая подкладку и швы, чемоданы, сумки. Это была не поверхностная, формальная проверка, как во время таможенного досмотра. Многие беженцы, стремясь хоть чем-нибудь помочь стране, которая явилась для них убежищем, привезли с собой карты, фотографии и чертежи, содержавшие сведения о немецких оккупационных силах, и все эти документы нужно было изучить.

Как только эта работа завершалась, начинался устный допрос. От подлинных беженцев отделяли подозрительных лиц, которых задерживали.

Весь этот процесс изоляции беженцев от внешнего мира занимал приблизительно неделю. Им не разрешалось получать письма и поддерживать связь с внешним миром до официального разрешения контрразведки. Затем беженцев направляли к чиновнику, ведающему иммиграционными вопросами, и лишь после того как он выдавал им документы и удостоверения личности, они получали официальное разрешение «поселиться» в Англии. Все сомнительные беженцы — в их числе иногда оказывались честные люди, которые не могли доказать свою невиновность, — находились под охраной. В Англии было создано центральное регистрационное бюро, функционировавшее, кстати сказать, довольно эффективно, где собирались все сведения о каждом беженце. Часто можно было проверить рассказ беженца через центральное регистрационное бюро или найти прибывшего ранее беженца, который мог рассказать всю правду о беженце, вызвавшем подозрения.

Этим несовершенным методом пользовались до апреля 1941 года, когда моему коллеге и мне поручили создать специальный центр, известный под названием Королевская викторианская патриотическая школа (Royal Victoria Patriotic School). Она находилась в Клафаме.

Опираясь на свой опыт работы во временном центре для беженцев, где я напряженно трудился в течение многих дней и ночей, я вместе с моими коллегами разработал эффективную систему, благодаря которой все беженцы проходили процедуру проверки с наименьшими для них неудобствами, а мы тем временем могли заниматься вопросами безопасности. Приток беженцев к этому времени уменьшился, а число следователей значительно увеличилось, и мы, таким образом, могли уделять больше внимания каждому беженцу. Начиная с апреля 1941 года и кончая октябрем 1942 года, когда меня перевели на службу в голландскую контрразведку, я исполнял в этом заведении обязанности руководителя следователей. За этот период число следователей увеличилось с пяти до тридцати двух.

За шесть первых месяцев нашей лихорадочной работы, особенно после эвакуации Дюнкерка, несколько шпионов определенно могли ускользнуть от нас. При тогдашнем беспорядке и без достаточного количества опытных следователей было невозможно выявить всех подозрительных беженцев. Количество прибывающих беженцев было огромным, а время, которым мы располагали для их изучения, — слишком коротким, чтобы можно было добиться желаемых результатов.

Проверка беженцев в Лондоне не была единственным поручением, которое мне пришлось выполнять в дни Дюнкерка. После падения Франции немцы контролировали все побережье Западной Европы, кроме, пожалуй, Португалии. Лиссабон оказался единственным портом, откуда можно было официально выехать в Англию. Корабли из Лиссабона регулярно прибывали в Ливерпуль и Глазго, гидропланы — два раза в неделю в Пул, возле Борнемута, а самолеты аэродромного базирования — в Уитчёрч, возле Бристоля. Помимо работы в Лондоне я должен был еще с группой следователей выезжать в эти четыре пункта для проверки всех прибывающих, как англичан, так и иностранцев. Эти поездки занимали очень много времени. Мне кажется, из агентов контрразведки только я оставался на этой работе, пока не оказался в клафамской школе, куда для проверки направлялись все прибывающие самолетом и пароходом.

Такова была обстановка того времени. На ее почве родились мои рассказы, взятые из самой жизни. Условия работы контрразведки в период второй мировой войны были намного сложнее тех, которые создались во время войны 1914 года, когда без особого труда выловили всех немецких шпионов и когда ни одному «беженцу» не удалось улизнуть.

Английские экспедиционные войска в мае 1940 года не были готовы оказать противодействие немецкому наступлению, не чувствовала себя сильной и контрразведка. Она должна была учесть горький опыт прошлых лет, ибо теперь каждая ошибка могла оказаться роковой.

Приложение к главе 2

(Памятка следователю)

1. О с м о т р  и м у щ е с т в а.

Мы никогда не задумываемся над тем, какую важную роль играет тщательный осмотр вещей подследственных, и не уделяем этому должного внимания.

Прежде чем встретиться с подследственным, надо тщательно осмотреть его имущество, причем особое внимание должно уделяться содержанию записных книжек, дневников и вообще каждому клочку бумаги, на котором что-нибудь написано.

Любой обрывок бумаги, даже папиросной, следует тщательно изучить.

Все бумаги, содержащие загадочные записи, надо отложить, а в конце первого же допроса потребовать от подследственного объяснения.

Все адреса нужно взять на заметку и также потребовать объяснения при допросе.

Если среди вещей имеются книги, особое внимание необходимо уделять форзацам. Если книги обернуты бумагой, обертки надо снять. Если уголок страницы загнут, ее следует внимательно осмотреть — на ней могут быть знаки или наколы.

Если вы найдете словари, перелистайте страницы, на которых начинается новая буква, и посмотрите, нет ли под этой буквой или над ней каких-нибудь знаков.

Необходимо осмотреть внутреннюю часть спичечных коробок, предварительно высыпав из них спички.

Любые химические вещества, даже патентованные лекарства в таблетках или порошках, не должны оставаться без внимания следователя.

Обращайте особое внимание на вату, деревянные зубочистки и палочки из апельсинового дерева в записных книжках.

Особенно тщательно осматривайте использованные листы копировальной и промокательной бумаги; может случиться так, что именно благодаря им вы получите важные сведения.

I I.  П е р в ы й  д о п р о с.

а)  О б щ и е  п о л о ж е н и я.

Первый допрос подследственного не должен иметь форму допроса. Его следует попросить как можно подробнее рассказать о себе и о путешествии, которое он совершил.

Следователь должен быть вежливым и не выражать словом или своим поведением сомнения, удивления и т. д., кроме, пожалуй, восхищения.

Явную ложь и хвастливость надо поощрять.

Не следует обращать внимания допрашиваемого на противоречия в его рассказе.

Если показания допрашиваемого и людей, с которыми он был задержан, расходятся, никогда не указывайте ему на это во время первого допроса.

Чем больше противоречий в рассказе допрашиваемого, тем искуснее следователь должен делать вид, что безгранично верит ему. Следователь не должен задавать вопросы или делать замечания, которые могли бы заставить допрашиваемого насторожиться и дать ему понять, что ему не верят. Если к концу рассказа допрашиваемого вам станет ясно, что показания его искренни и что дело более или менее обычное, вы можете начать перекрестный допрос и задать этому лицу любой вопрос, какой сочтете нужным. Если вы убедитесь, что допрашиваемый — человек порядочный и что во втором допросе необходимости нет, вы можете освободить его. Если же какой-нибудь пункт рассказа допрашиваемого вызывает у вас сомнение, конец его рассказа должен явиться концом первого допроса.

б)  О т ч е т.

В начале отчета кроме обычных данных, о которых говорилось выше, следует указывать:

1. Вероисповедание допрашиваемого.

2. Принадлежал ли он к какой-нибудь политической партии (или профсоюзу) и, если да, — к какой именно.

3. Знает ли подозреваемый иностранные языки и, если да, — в какой степени.

Никогда не начинайте своих отчетов фразой, что данный человек производит на вас хорошее (или плохое) впечатление.

Впечатление — вещь обманчивая.

Как правило, ловкий шпион произведет на вас самое благоприятное впечатление.

Один всемирно известный криминалист однажды признался, что самое хорошее впечатление на него произвела женщина, которая, желая получить деньги по страховому полису, отравила своих детей, и самое невыгодное — знаменитый филантроп и реформатор.

Если вы не удовлетворены рассказом допрашиваемого, не делайте окончательных выводов.

Определите свои сомнения, возражения и изложите ваше мнение. Если вы можете дать логическое объяснение всем фактам, сделайте это как можно подробнее и рекомендуйте задержать подозреваемого для дальнейших допросов. Если не в ваших силах дать такое объяснение, попросите другого следователя высказать свое мнение по интересующему вас вопросу.

После первого же допроса за подозреваемым необходимо установить наблюдение. Важно не тратить на это много времени, так как результаты наблюдения оказывают большую помощь следователю, если они представляются ко второму допросу.

I I I.  В т о р о й  д о п р о с.

Перед вторым допросом, если первый вел другой следователь, изучите отчет о первом допросе.

Помните, что вы должны быть начеку, чтобы не попасть под влияние предположений, как преднамеренных, так и сделанных бессознательно.

Когда у следователя складывается мнение о данном деле, он обычно выражает его в форме выводов или заключений.

Факты, которые показались первому следователю важными, освещались им подробно, в то время как другие, на его взгляд, малозначительные или совсем незначительные, игнорировались.

Оценка фактов, данная первым следователем, не должна приниматься вторым как нечто неоспоримое.

Все факты, касающиеся данного дела, перед вторым допросом необходимо рассмотреть вновь, причем каждый факт следует оценить отдельно, и вы можете обнаружить, что самый существенный тот, на который первый следователь не обратил внимания.

Иногда есть смысл делать вид, что вы сильно раздражены; однако на самом деле никогда не выходите из себя.

Самые важные вопросы ставьте прямо.

Неожиданный вопрос дает такой же результат, как нападение из засады.

По возможности эта атака должна представлять собой не вопрос, а утверждение.

Если, например, вы уверены, что данное лицо поддерживало связь с немецким консулом в определенном городе, не спрашивайте его: «Вы когда-нибудь ходили к немецкому консулу в таком-то городе?» Вместо этого спросите: «Когда вы в последний раз были у немецкого консула в таком-то городе?»

Такие вопросы следует ставить неожиданно, вне зависимости от предыдущего разговора; при этом наблюдайте за кадыком и веками допрашиваемого.

Если в рассказе допрашиваемого имеются сомнительные или важные места, не разбирайте их в порядке очередности, а немедленно приступайте к перекрестному допросу, перескакивая с одной темы на другую.

Прежде чем приступить к перекрестному допросу, установите, что за человек допрашиваемый, и поступайте с ним соответствующим образом.

Некоторых людей можно взять грубостью.

Поэтому заранее определите, каким методом лучше воздействовать на данного подозреваемого — грубостью, сарказмом, вежливым обращением или же путем выражения сочувствия.

Л е г е н д а  в н у т р и  л е г е н д ы.

В отчете о первом допросе следователь может предложить задержать данного человека до тех пор, пока определенный факт или факты в его рассказе, которые показались следователю либо странными либо вымышленными, не будут выяснены.

В таких случаях вы должны быть особенно начеку: вы можете услышать так называемую «легенду внутри легенды», которую агент выучивает «на всякий случай».

Объяснить, что я подразумеваю под этим, легче на примере.

Допрашивается моряк. Он рассказывает, как бежал с оккупированной территории, где в течение восьми месяцев ничего не делал, потому что не хотел работать на нацистов, и как он все время пытался связаться с какой-нибудь подпольной организацией и т. д. Наконец побег удался, и он добрался сюда через Испанию и Португалию.

Рассказ кажется правдоподобным. Моряк говорит уверенно, владеет собой и производит «хорошее впечатление».

Однако вызывает подозрение тот факт (и он — причина второго допроса), что этот «безработный» прибыл с пятьюдесятью английскими фунтами стерлингов и двумястами американскими долларами.

Откуда у безработного такие деньги?

Вначале он ответил, что это его сбережения.

Первый следователь вполне законно не поверил этому и порекомендовал задержать моряка до выяснения сомнительного факта.

Затем моряк начинает рассказывать вторую легенду.

Под большим давлением и после долгих колебаний он, наконец, заявляет: «Сэр, я вижу, что нет смысла больше обманывать вас. Я скажу вам всю правду. Я вор».

И он начинает со всеми подробностями рассказывать, как он ограбил женщину, которая приютила его на ночь, как украл у нее бриллианты и потом продал их на черном рынке.

Обычно все мы склонны верить любому заявлению, которое не в пользу рассказывающего. Это психологический фактор.

Если следователь поверит второй легенде, то сомнительный факт в первом отчете окажется выясненным, а поскольку мы интересуемся только вопросами безопасности, данное дело прекратится, как не вызывающее интереса, и человека выпустят на свободу.

Сочинитель легенд никогда не делает своего героя блестящим во всех отношениях.

Внутри одной легенды обычно оказывается другая, которая явно не в его пользу, тогда у него больше шансов, что ему поверят, поэтому он и выдает себя за вора, убийцу, сутенера и так далее.

К такой легенде внутри легенды надо относиться с недоверием. Вам может показаться, что вы достигли успеха в разоблачении человека и что он говорит правду, но не всегда это так. Чаще такого человека следует считать явно подозреваемым.

 

Глава 3

ШПИОН, КОТОРЫЙ БЫЛ СЛИШКОМ СКРУПУЛЕЗНЫМ

I

Большинству немцев свойственна «Gründlichkeit», что можно перевести как «скрупулезность», или, более свободно, «привычка делать все самым лучшим образом». Многие утверждают, что это почти равнозначно гениальности, но в моей практике были случаи, когда скрупулезность, если она проявлялась чересчур сильно, приводила человека к смерти. Мне известен случай, когда у шпионов, пойманных на пустынном берегу, нашли настоящие английские деньги и английскую одежду, которая имела даже этикетку портного. Это как раз тот случай, когда скрупулезность зашла слишком далеко.

Альфонс Льюис Юджин Тиммерманс — бельгиец. Ему тридцать семь лет, он не женат. Он плавал на торговых судах и был настоящим морским волком. Тиммерманс — грубоватый, прямой и добродушный человек с голубыми глазами и красивыми непокорными волосами. Он всегда чисто одет, что называется, на все руки мастер, большим умом не отличается, но у него достаточно здравого ума. Вы можете встретить сотни таких моряков в любом порту мира.

Для того времени его рассказ был не более необычным, чем его внешность. После того как немцы оккупировали Бельгию, он решил бежать в Англию и поступить в свободный бельгийский торговый флот, базировавшийся в то время на порт Брикетам. Он прошел через оккупированную Францию в зону, контролируемую правительством Виши, и, продвигаясь в южном направлении, достиг Пиренеев. Тиммерманс сумел перебраться через горный барьер в Испанию, где попал в тюрьму. Несколько месяцев он провел в сырой камере в Барселоне, пока бельгийский консул не добился его освобождения. Из Барселоны Тиммерманса отправили в Лиссабон, и там, в Португалии, благодаря стараниям консула его фамилия оказалась в длинном списке беженцев, ожидавших отправки в Англию. Молодой, сильный человек, способный выполнять задания государственного значения, Тиммерманс получил некоторые привилегии. В апреле 1942 года он прибыл в Англию и был направлен в Королевскую викторианскую патриотическую школу в Клафаме для чисто формального прохождения процедуры проверки.

Тиммерманс был бельгийцем, и дело его казалось ясным. Проверку его, которая носила формальный характер, возложили на бельгийского офицера безопасности, который, как выяснилось позже, был одним из моих учеников. До этого времени я не имел отношения к делу Тиммерманса. Я занимался одним упрямым испанским фалангистом, который доставил мне массу хлопот. Бельгийский офицер безопасности был проницательным, умным и трудолюбивым человеком и блестяще справлялся с подобными поручениями.

Как мы уже знаем, в Королевской викторианской патриотической школе имущество беженцев осматривалось очень тщательно. Даже невиновный человек иногда привозит с собой, неизвестно зачем, почтовые открытки с рисунками или фотографиями, газеты и клочки бумаги, которые могут привлечь внимание опытного осмотрщика. Виновные же, прибывшие с целью шпионажа, обычно привозят с собой средства для передачи добытой информации. Конечно, шпион никогда открыто не повезет радиопередатчик, но он может спрятать, например, микрокамеру. Немногие шпионы обладают хорошей памятью и запоминают имена и адреса, часто на незнакомом языке, по которым им придется передавать добытую информацию. Таким образом, имущество беженцев необходимо осматривать со всей тщательностью. Это обычно делается после предварительного и до подробного допроса, во время которого следователь основывается на уликах, полученных в результате осмотра вещей беженца.

В школе имелась большая комната, в которой не было никакой мебели, кроме длинного стола со стульями по обеим сторонам. Мы называли ее чуланом. Каждое утро осмотрщики садились за этот стол, заваленный вещами их «клиентов». Они очень тщательно осматривали, иногда с помощью сильной лупы, чемоданы, портфели, сумки, саквояжи, записные книжки, кисеты для табака, портсигары, связки ключей и другие нехитрые пожитки беженцев, причем осмотренные вещи откладывались в сторону. Вся эта процедура напоминала таможенный досмотр или дешевую распродажу на благотворительном базаре.

В то ясное апрельское утро, когда солнце бросало свои лучи на яркие цветы нашего сада, колышущиеся от легкого ветерка, я сидел за длинным столом рядом с бельгийским офицером безопасности, который вел дело Тиммерманса. Я задумался, рассматривая личные вещи моего упрямого испанца. Вдруг бельгиец повернулся ко мне и спросил:

— Что делать с этим, сэр?

Я был недоволен, что он перебил ход моих мыслей, но поднял голову и посмотрел на него. В одном из отделений потрепанного черного саквояжа он обнаружил небольшой конвертик. В нем оказалась белая пудра. Я был раздражен и резко ответил ему:

— Откуда я знаю? Я не лаборатория. Пошлите ее на исследование и потребуйте, чтобы вам как можно скорее прислали заключение.

Я снова занялся работой. Через минуту или две бельгийский офицер робко спросил:

— Сэр, могу ли я еще раз оторвать вас от работы?

Я хотел было прочесть нотацию этому неопытному молодому человеку, который не справляется с работой и мешает начальнику, но тут увидел у него в руках небольшую связку палочек из апельсинового дерева, которые женщины используют при маникюре.

— Боже мой! — воскликнул я.

— Что такое, сэр?

— Что такое, что такое — ничего. Продолжайте поиски, ищите вату.

— Вату?

Теперь настала его очередь удивляться. Взгляд бельгийского офицера выдал его подозрение, что один из нас внезапно сошел с ума и что этим человеком был не он. Тем не менее он выполнил приказ и покорно засунул руку в соседнее отделение саквояжа. Через несколько секунд он вытащил кусок ваты величиной около восьми квадратных сантиметров. И это решило судьбу немецкого шпиона.

II

Я приказал бельгийскому офицеру передать дело Тиммерманса мне и переключиться на другую работу. Присев на минуту, я стал размышлять о немецкой скрупулезности, которая подвела Тиммерманса. Тот, кто инструктировал его перед поездкой в Англию, учел каждую мелочь и тем самым выдал новичка английской контрразведке. Этот инструктор, как мы узнали позже, жил в Лиссабоне в хорошо известном пансионе «Тетя Сили». Он снабдил Тиммерманса тремя необходимыми вещами для невидимого письма: пирамидоновым порошком, который растворяют в смеси воды и спирта, апельсиновыми палочками — пишущим средством и ватой — для обертки кончиков палочек, чтобы таким образом избежать предательских царапин на бумаге. Беда Тиммерманса состояла в том, что он мог приобрести все эти вещи или некоторые из них в любой аптеке Англии, и никто никогда не спросил бы его, зачем он это делает. Теперь же, поскольку его наставник оказался слишком скрупулезным человеком, он должен был ответить мне на некоторые вопросы.

III

Я знал, однако, что одно дело убедиться в виновности человека, а другое — заставить его признать себя виновным. Нужны такие доказательства, которые можно предъявить в суде. Петлю уже накинули на шею Тиммерманса, но еще не затянули.

Вернувшись в свой кабинет, я вызвал секретаршу и попросил ее напечатать перечень всех вещей Тиммерманса, не пропуская ни одной, какой бы незначительной она ни казалась. Вскоре список лежал у меня на столе. В числе вещей, принадлежавших Тиммермансу, были и три самые важные: конверт с пудрой, связка палочек из апельсинового дерева и кусок ваты.

Я послал за Тиммермансом, чтобы он подтвердил, что эти вещи принадлежат ему. Мне вспоминается происшедший со мной случай — а они довольно часты в нашей практике, — когда виновный на суде под присягой показал, что представленные вещественные доказательства ему подложили следователи. Поскольку обвинение не могло доказать обратного, судья поддержал подсудимого, и его оправдали. Это послужило мне хорошим уроком.

Тиммерманс вошел в комнату слегка покачиваясь. Я пригласил его сесть. Он смотрел мне прямо в глаза и застенчиво улыбался. Я тоже улыбнулся и протянул ему открытый портсигар. Он взял сигарету и, глубоко затянувшись, откинулся на спинку кресла.

— Ну, Тиммерманс, — обратился к нему я по-фламандски, — вам повезло. Никаких осложнений. Мы навели справки о вас и нашли, что все в порядке.

Он улыбнулся.

— Мне известно, что вы хотите поступить в свободный бельгийский торговый флот и принять участие в борьбе с нацистами, — продолжал я.

— Это верно, сэр.

На его губах снова появилась улыбка.

— Рад слышать это. Бельгийскому торговому флоту нужны такие люди, как вы, — сказал я, продолжая просматривать документы. — Ну что же, нет необходимости задерживать вас. Все в порядке, скоро вы увидитесь с земляками. Я попрошу офицера, ведающего иммиграционными делами, сразу же оформить ваши документы. Если вы управитесь с делами, то сегодня же вечером можете сесть на поезд, который идет в Бриксгам. Как вы на это смотрите?

— Это было бы прекрасно, сэр. Большое спасибо.

Он широко улыбнулся.

— Одно только... — добавил я. — Пустая формальность. Вот ваши личные вещи, — я показал на стол, где они были разложены, — и вот их перечень. Проверьте, пожалуйста, по этому списку, все ли вещи целы, и, если найдете, что все в порядке, распишитесь в их получении. Затем вы можете забрать их и ехать.

Он взял список и, быстро пробежав его глазами, сказал:

— Все в порядке, сэр.

Я достал из кармана авторучку и протянул ее ему через весь стол. В комнате стояла мертвая тишина, слышно было только, как поскрипывало перо, когда Тиммерманс подписывал свой смертный приговор.

Он встал и отодвинул стул.

— Это все, сэр? — спросил он.

— Не совсем.

Я открыл саквояж Тиммерманса и, внимательно наблюдая за ним, стал медленно доставать порошок, апельсиновые палочки и вату. Все это я положил на стопку чистой бумаги. Улыбка моментально исчезла с его губ, лицо стало мертвенно бледным, веко задергалось.

— Прежде чем уйти, вы, может быть, все-таки объясните, почему эти вещи оказались в вашем саквояже? Ведь они ваши? Вы полминуты назад подписали этот документ. Не так ли?

Он судорожно проглотил слюну и посмотрел на документ, на котором стояла его подпись, так, как будто измерял расстояние между нами, ища возможность вырвать у меня этот проклятый лист бумаги. Вдруг он успокоился, и жалкая улыбка скривила его губы.

— Конечно, сэр. На какой-то момент вы озадачили меня, но сейчас я все вспомнил. Когда я сидел в барселонской тюрьме, вам, наверно, говорили об этом, со мной в камере находился один испанский коммунист. Однажды рано утром его должны были увести куда-то. Когда в коридоре раздались шаги, он отдал мне эти вещи, сказав, что если их найдут у него, его расстреляют. Он попросил меня хранить их до его возвращения.

Пожав плечами, он продолжал:

— Но он так и не вернулся. Я положил эти вещи в саквояж и совершенно забыл о них. Честное слово.

Его находчивость восхитила меня. Оставался только один путь заставить Тиммерманса признаться. Я решил испробовать его. Как человек, умеющий оценить хорошую шутку, я начал улыбаться. Мои плечи стали вздрагивать от сдерживаемого смеха. Откинув голову, я так захохотал, что лицо у меня покраснело, а на глазах выступили слезы. Казалось никогда в жизни я так не смеялся, как над этой нехитрой шуткой.

Тиммерманс сидел неподвижно, стиснув зубы. Вены на его лбу вздулись, а суставы сжатых в кулаки пальцев побелели. Он начал дрожать, а я тем временем продолжал истерически хохотать. Наконец Тиммерманс не выдержал. Он схватился за голову, вскочил и, крича и ругаясь, стал просить меня прекратить этот сумасшедший смех.

— Я расскажу вам все, — закричал он, — но ради бога перестаньте смеяться!

Я предупредил Тиммерманса, что все сказанное им будет записано и что он не сможет отказаться от своих слов. Через два часа его признание, напечатанное на машинке и подписанное им, лежало передо мной.

Тиммерманс — жертва немецкой скрупулезности — был повешен в Вандсвортской тюрьме 7 июля 1942 года.

 

Глава 4

МНИМЫЕ БЕЖЕНЦЫ

I

Все началось в Сохо, в этом необычном районе, расположенном северо-восточнее Пикадилли Серкус, который славится своими кабаками и отъявленными преступниками. Однажды поздно вечером двое полицейских, патрулировавших в этом районе, задержали трех странно выглядевших мужчин, которые просили милостыню. Как это было принято в военное время, полицейские потребовали у них документы. Таковых они не имели. Попрошайки могли говорить только по-французски, полицейские же — только по-английски. С подчеркнутой вежливостью, свойственной англичанам, находящимся на государственной службе, полицейские предложили им следовать за ними в полицейский участок на улице Кэннон Роу. Они «повиновались без каких-либо возражений».

Полицейский инспектор немного говорил по-французски и кое-как допросил этих людей. То, что он понял из разговора с ними, взволновало его.

Стояла ранняя весна 1941 года, и хотя операция «Морской лев» — план Гитлера, предусматривавший вторжение в Англию годом раньше, — не состоялась, опасность еще не миновала. За время короткой передышки на побережье Англии была создана мощная система обороны. На отлогих песчаных берегах появились проволочные заграждения, а все побережье ощетинилось дотами и дзотами. Были заминированы все вероятные места высадки. На дорогах, по которым могли проходить танки, виднелись железобетонные заграждения и всевозможные противотанковые препятствия. Генерал Монтгомери, которому в недалеком будущем предстояло одержать ряд крупных побед и который уже прославился своими незаурядными личными качествами и спартанскими методами боевой подготовки войск, командовал 12-м корпусом на юго-востоке Англии, где, как ожидалось, немецкие, войска должны были нанести первый удар. По всему побережью Англии войска днем и ночью находились в состоянии полной боевой готовности. Патрули и дозоры на берегу и в море зорко всматривались в даль, ожидая появления противника.

Нет ничего удивительного в том, что полицейского инспектора взволновал рассказ этих трех мужчин. Всего лишь несколько дней назад они на лодке бежали из Франции и днем, не замеченные патрулями, высадились на юго-восточном побережье Англии. Затем на попутных машинах, миновав несколько запретных зон, они добрались до Лондона. Никто не задерживал их на контрольных постах, и никто не проверял у них документы.

В голове инспектора возникло два предположения, и оба одинаково тревожили его. Если рассказ этих людей достоверен, то это означало бы, что система обороны Англии не способна помешать высадке немецких войск. Если же их рассказ — выдумка, тогда что же это за люди? Тайные агенты, прибывшие раньше своих войск для передачи немцам разведывательных сведений, распространения всевозможных слухов и создания беспорядков, как только раздастся орудийная канонада? Во всяком случае дело было очень серьезным, и инспектор решил сам заняться им. Он поднял трубку телефона...

Его сообщение быстро долетело до высших властей. Об этом случае узнали министр внутренних дел, все члены кабинета и даже премьер-министр Уинстон Черчилль. Вскоре пришел приказ: проверить, в каком состоянии находится оборона страны, и установить, как могло случиться, что люди, которые не знали английского языка, беспрепятственно высадились на территории Англии и добрались до Лондона, причем никто не обратил на них внимания и не задал им никаких вопросов. Пятый отдел управления военной разведки получил приказ тщательно расследовать дело этих трех человек.

Этим делом стал заниматься я.

II

Тем временем задержанных из полицейского участка на улице Кэннон Роу перевели в Королевскую викторианскую патриотическую школу, которая находилась в Клафаме на улице Тринити Роуд. Нет сомнений, что полицейский инспектор с облегчением вздохнул, увидев спины этих трех странных субъектов, покидавших его участок: теперь он мог заняться более знакомой работой — лондонскими преступниками.

Прежде чем начать допрос, я детально изучил этих людей. Это была разношерстная группа. Первому, который показался мне самым слабохарактерным, было не более восемнадцати-девятнадцати лет. Обращали на себя внимание его полные румяные щеки и потупленный взгляд. Он все время покусывал нижнюю губу, словно хотел сдержать слезы, которые вот-вот должны были хлынуть из его глаз. Второй был полной противоположностью первому — коренастый, с квадратными плечами и телосложением борца. Он имел смуглый цвет лица, казался физически сильным, но не обладал достаточно гибким умом. Его глаза непрерывно бегали по комнате, беспокойно перепрыгивая с одного предмета на другой. На мой взгляд, это был ловкий, хитрый, коварный, но недостаточно инициативный человек.

Третий, по всей вероятности, возглавлял эту группу. С первого же взгляда он напомнил мне — охотнику за крупной дичью, к тому же владельцу небольшого домашнего зоопарка в те далекие, как теперь кажется, времена — обитателей джунглей. Плавные, гибкие движения; настороженный, угрожающий вид; изуродованное шрамами лицо; безобразно вывернутая верхняя губа; проплешины на голове — результат ударов ножом или бутылкой во время кровавых драк. Таким запомнился мне этот человек. Поймав его холодный взгляд, я подумал, что он имеет власть над своими товарищами. Они явно боялись этого страшного человека. Нетрудно было заметить, что один только его взгляд действовал на них сильнее, чем могущество официальной власти, которую в данном случае представлял я. Да, мосье Мажи, так он назвался полицейскому инспектору, был человеком, за которым следовало понаблюдать. Он коротко рассказал мне историю их побега из Франции, которую его товарищи слушали с видом совершенного безразличия. Придя к выводу, что заставить их говорить в присутствии главаря не удастся, я решил прекратить этот разговор и допросить каждого в отдельности.

III

Я сразу же послал за «ребенком», молодым человеком, который пока еще не вымолвил ни одного слова. Он явно нервничал, когда входил в комнату, поэтому, пока он усаживался на стул, я, стараясь успокоить его, начал говорить о разных мелочах. Он нервно крутил пальцы и все время оглядывался, словно ждал, что его вот-вот ударит мосье Мажи. Однако через некоторое время он немного успокоился.

— Так вот, — начал я. Мы говорили по-французски: он знал только этот язык. — Конечно, это чистая формальность, но я должен задать вам несколько вопросов. Нас восхитил ваш смелый побег, и мы хотели бы знать о нем подробнее. Например, в какое время дня вы сошли на берег? Утром, в полдень или ночью?

— Мне кажется, тогда было около двух часов дня, сэр.

— Так. На какой лодке вы плыли? Парусной? Или весельной? Или, может быть, вам удалось раздобыть моторную лодку?

— Мы плыли на парусной лодке, сэр. Но на ней были и весла — на случай, если спадет ветер.

— Так. Каким было место, где вы высадились? Гористым или, может быть, это был песчаный пляж?

— Песчаный пологий берег.

— Ну что же, вам было легче, не правда ли? Никакого риска разбить лодку о скалу! Между прочим, какого цвета была лодка?

Он заколебался.

— Серого, сэр.

— Вот все, что я хотел узнать. Ничего страшного в этом нет, не так ли?

— Да, сэр.

Он робко улыбнулся и вышел из комнаты. Я задумался и через несколько секунд послал за коренастым сильным человеком с бегающими глазами.

IV

Следующий разговор продолжался в том же духе. Успокоив вошедшего и извинившись за то, что мне придется задать ему несколько вопросов, я небрежно сказал:

— Ну, старина, помните, когда ваша троица высадилась на берег?

Задумавшись, он обхватил челюсть ручищей. В это время выражение его некрасивого лица было крайне сосредоточенным. Вдруг он вспомнил — и лицо его просветлело.

— Это было... Это было, дай бог памяти, около девяти часов утра, сэр, судя, конечно, по солнцу. Единственные часы, которые были у нас, разбились.

— Благодарю вас. Теперь расскажите о бензине для мотора. Если вы нашли новый метод обманывать гестапо, это очень важно. Его могут использовать другие люди, стремящиеся бежать от нацистов в Англию. Поэтому расскажите обо всем этом подробнее.

— Конечно, сэр. Рад помочь. Все это не так уж сложно. В Бретани живет один мой друг — рыбак. Он разрешил нам закопать в его саду несколько канистр с бензином.

— Очень умно. Теперь что вы можете сказать о береге, на который вы высадились? Были ли там камни или скалы, или это был обыкновенный пляж?

— Не совсем пляж, сэр. Вокруг песчаные дюны. Берег оказался довольно крутым, и, взбираясь на него, мы хватались за деревья и кустарники.

— Что случилось с лодкой?

— О, ее пришлось бросить. Не было никакой возможности вытащить ее на берег или привязать.

— Ну, вот и все. Да, между прочим, какого цвета была ваша лодка?

— Коричневого, сэр.

Я поблагодарил его наклоном головы, и он гордо вышел из комнаты. Я приказал поместить этих людей в разные комнаты, чтобы они не могли договориться, как вести себя при разговоре со мной.

V

— Входите, мосье Мажи, — сказал я. — Садитесь и чувствуйте себя как дома.

Он воспользовался моим предложением — откинулся в кресле, положил ногу на ногу и стал начальственно смотреть вокруг.

— Я должен задать вам несколько вопросов, — сказал я. — Чистая формальность. Вы, конечно, знаете, что такое канцелярщина. Приходится составлять докладные, писать отчеты и тому подобное и пересылать их.

Мажи кивнул. Он знал, что такое канцелярщина.

— Скажите, пожалуйста, в какое время вы высадились в Англии? Мне это надо указать в отчете.

— Конечно, скажу. — Мажи коснулся указательным пальцем одного из своих многочисленных шрамов на щеке. — Было около шести часов вечера... Да, примерно в это время, — немного подумав, добавил он.

— Благодарю вас. Вы, наверно, высадились в самой неудобной части побережья. Скалы, камни... Вам, вероятно, стоило больших трудов выбраться на берег? — спросил я.

— Да. Был момент, когда я потерял всякую надежду. Казалось, лодка вот-вот разобьется о скалы, но...

— Но тут вы заметили ручей?

Мажи с удивлением посмотрел на меня.

— Да. Нам, слава богу, повезло. В том месте море было спокойным, и нам каким-то образом удалось войти в этот ручей. Мы с большим трудом выбрались на берег, но наша лодка... — он пожал плечами.

— Стоит ли жалеть о ней? Покажите, пожалуйста, ваши руки.

— Мои руки?

Но он все-таки протянул их ладонями вверх,. Я покачал головой.

— Никак не могу понять. Ваши товарищи говорят, что на лодке не было ни паруса, ни мотора, только пара весел. Вы гребли четверо суток, но на ваших руках нет ни единого мозоля или волдыря. Трудно что-либо понять.

Мажи ловко вывернулся.

— Вам может показаться странным, сэр, но это нетрудно объяснить. Потрогайте мои руки. Они очень твердые, как видите. У меня редко бывают мозоли, какую бы тяжелую работу я ни делал. К тому же вы, конечно, понимаете, что я греб не один? Мы гребли по очереди. И, конечно, никто из нас не греб до полного изнеможения, кроме того, большую часть времени мы не гребли: плыли по течению. Теперь вам все ясно, сэр?

Я пожал плечами.

— Этому можно поверить. Но мне непонятно, почему вы не изменили цвета лодки. Разве вас не волновало, что немцы могли заметить вас за несколько миль? Ваша ярко-красная лодка должна была бросаться в глаза, как кровоточащая рана.

— Конечно, это было рискованно, — согласился мосье Мажи. — Но у нас не было другого выхода. Мы не располагали временем. И где бы мы могли достать столько краски за такое короткое время?

— Не знаю. Я никогда не был маляром.

— Есть ли у вас ко мне еще какие-нибудь вопросы, сэр? Всегда рад услужить вам.

— Спасибо, Мажи. Я вам очень признателен за это. Но пока кончим. Сейчас я приглашу ваших друзей. Мне хотелось бы поговорить со всеми вами вместе.

Через несколько минут ввели сообщников Мажи. Предложив им сесть, я стал по очереди наблюдать за всеми тремя. «Ребенок» устремил свой взгляд в пол и не осмеливался поднять глаз. Тот, что походил на борца, также избегал смотреть мне в глаза. Только Мажи выдержал мой взгляд.

— Итак, — начал я, — передо мной три лгуна, тупых и бестолковых. Даже школьники, прогулявшие уроки, согласовывают свои оправдания. А вы, взрослые мужчины, делаете детские ошибки. Вы, — я указал на самого молодого из них, — сказали, что высадились в Англии в два часа. Но когда очередь дошла до вас, — я посмотрел на человека с бегающими глазами, — это время чудом передвинулось на девять часов утра. Вы же, Мажи, сошли на берег в шесть часов вечера. Что же получается: одна и та же лодка прибыла в Англию в разное время. Эта удивительная лодка имеет еще одно магическое свойство — она, оказывается, подобно хамелеону, может менять свой цвет. Сначала она была серая, затем стала коричневой, а когда я подсказал вам, Мажи, что она была ярко-красной, вы не поправили меня. Еще удивительнее то, что лодка легко изменяла способ движения. Сначала она была с парусом, но вдруг в открытом море нашелся мотор — как раз для того, чтобы вы смогли использовать бензин, который хранился в саду вашего приятеля, бретонского рыбака. Вы же, Мажи, все время гребли, но на ваших руках нет ни одного мозоля или волдыря. Если всем вам верить, то морское побережье изменялось каждый раз, когда кто-нибудь из вас ступал на берег. Одно время оно было песчаным и пологим. Через некоторое время на нем вдруг появились песчаные дюны и деревья, а когда очередь дошла до вас, Мажи, то на нем выросли скалы. Уж не принимаете ли вы меня, джентльмены, за круглого дурака?

Ответа не последовало. Все трое тупо смотрели на меня.

— Всему этому можно дать только одно объяснение, — продолжал я, — никакой лодки не было. Однако вы находитесь в Англии, и это единственное, в чем я уверен. Но добрались вы иным путем. Теперь я хочу слышать от вас всю правду. Как вы сюда попали?

Воцарилась мертвая тишина. Я продолжал по очереди смотреть на каждого из них, но они избегали смотреть мне в глаза. Вдруг Мажи нарушил гробовую тишину и имел неосторожность сказать, что его рассказ правдив до мелочей. Все, что он говорил, было правдой, только правдой и ничем иным. Я мог верить ему или не верить. Его это не интересовало.

— В этом как раз и заключается ваша ошибка, мой друг, — заметил я. — Несмотря на ваши утверждения, вы лжете. Я прекрасно понимаю, что вы лжете, и вы знаете это. Если вы действительно честный человек, беженец, то зачем вам понадобилось нести чушь? Я подозреваю, что вы не беженец. А если так, то зачем вы здесь? Ответ простой: вы — шпионы. Вы знаете, что мы делаем со шпионами, которых нам удается поймать? Рано утром, после того как они хорошо позавтракают, если только они смогут сделать это, мы ведем их на эшафот, накидываем на их шеи петли — и вешаем.

Я снова пристально посмотрел на всех троих. Никто из них не вымолвил ни одного слова. Двое украдкой посмотрели на Мажи, и один раз «ребенок» облизал губы. Они, как видно, больше страшились Мажи, чем перспективы быть повешенными. Решив дать им возможность подумать, я кивнул часовым, чтобы они увели их.

VI

О боксерах говорят, что, чем больше их вес, тем сильнее они ударяются при падении. В нашей практике часто случается так: чем труднее кажется человек, тем легче следователю разоблачить его. Внешняя оболочка человека, кажущегося сильным, часто оказывается более хрупкой, чем мягкая податливость человека, кажущегося слабым. Поэтому я и решил заняться мосье Мажи. Я приказал перевести его из нашей школы в военное учреждение с более жестким режимом, которое находилось в Челси. Там его допрашивали снова и снова. Ему все время напоминали о той участи, которая постигла шпионов, пойманных в военное время. Но ни один мускул не дрогнул на его изуродованном шрамами лице. Изо дня в день он повторял, что всегда говорил только правду. «Что я могу поделать, если мне никто не верит?» — говорил Мажи. Он даже утверждал, что мы слишком придирчивы. Что же касается того факта, что показания друзей несколько отличались одно от другого, то это он объяснял так. Его друзья — набитые дураки. И это очень легко заметить. Горя желанием помочь выяснению некоторых обстоятельств, они стали выдумывать то, чего не было на самом деле. И таких глупцов не так уж трудно заманить в ловушку. Он уверял меня, что теперь, когда его друзья имели время подумать, их надо допросить еще раз. Мажи не сомневался, что их мысли просветлели.

Решив сделать так, как говорил Мажи, я снова лично допросил его друзей. Они до мельчайших подробностей подтвердили показания Мажи и отказались от своих прежних слов. И «ребенок» и его друг уверяли меня, что с дороги они были очень уставшими и сильно нервничали. Теперь же они имели время все вспомнить и понять, что Мажи говорил правду. Берег, конечно, был скалистый, а лодка красной, и на ней, безусловно, никогда не было ни паруса, ни мотора.

Итак, последний допрос окончательно убедил меня в том, что и «ребенок» и его друг смертельно боялись Мажи. Они решили соглашаться с его фантастическими бреднями, даже если это грозило бы им тюрьмой. В то же время я убедился, что эти два человека не были шпионами. За время своей тридцатилетней работы в контрразведке я видел самых различных шпионов, но эти двое не напоминали мне ни одного из них. Немцы вряд ли могли ошибиться: в этой области они профессионалы. С какой стати станут они в такое напряженное время забрасывать двух жалких агентов в страну, в которую они предполагали вторгнуться? Первое, что делают профессиональные шпионы, это согласовывают детали их легенды и затем строго придерживаются ее. Мажи, по всей вероятности, — профессиональный шпион, но его компаньоны — я готов поставить на карту свою репутацию — нечто иное. Но как могло случиться, что три человека, которые не знают английского языка, составили одну компанию? И для какой цели?

 

Время шло, а высшие власти нетерпеливо ждали результатов. Я испробовал все известные методы, но все они потерпели неудачу. Мажи был главарем этой злополучной шайки, я не сомневался в этом и чувствовал, что поступил правильно, сосредоточив все свой усилия именно на нем. Канарейка была уже в моих руках, но как заставить ее петь?

Вдруг меня осенила интересная мысль. Это был единственный способ заставить Мажи говорить. Он исключал пытки, что я считаю отвратительным и никогда не применяю. Но мне нужна была помощь офицеров. Представитель управления военной разведки в нашей школе ухватился за мою мысль. Своим энтузиазмом он заразил многих офицеров и даже начальника школы, который, правда, очень неохотно, но все же дал свое согласие на проведение этого оригинального плана в жизнь.

Прежде всего надо было перевести Мажи в темную одиночную камеру. Там он провел одни сутки. На следующий день его под конвоем привели в большую комнату, в центре которой стоял длинный стол, покрытый зеленым сукном. За ним сидели офицеры школы в парадной форме. Перед каждым из них лежал пистолет. Я как председатель «военного трибунала» сидел в центре.

Все это должно было сильно подействовать на человека, который в течение двадцати четырех часов оставался наедине со своими мыслями. Мажи стоял перед столом между двумя часовыми, державшими наперевес винтовки с примкнутыми штыками. Один или два раза он на несколько мгновений закрыл глаза. Минуту или две в комнате стояла мертвая тишина — за это время он наверняка прочувствовал всю торжественность происходящего. Его дерзкой самоуверенности как не бывало.

— Подсудимый, — обратился я к нему по-французски, — вы знаете, где вы провели последние двадцать четыре часа?

— Да, сэр. В темной камере.

— Вы знаете, что это за камера?

— Н-нет, сэр.

Последний вопрос озадачил и взволновал его.

— Это камера обреченных. Люди, которые попадают в нее, обречены на смерть.

Я сделал паузу. В комнате было так тихо, что слышалось дыхание подсудимого. Оно заметно участилось.

— Подсудимый, — продолжал я, — вы были арестованы в Лондоне, и вам неоднократно предлагали сказать военным властям всю правду. Вы упрямо продолжаете рассказывать всякие небылицы — об этом говорят показания ваших же товарищей. Несмотря на улики, которые явно против вас, вы продолжаете настаивать на правдивости своих показаний. И объяснить это можно только так: вы шпион. В военное время за подобные преступления выносят смертный приговор.

— Итак, вы находитесь сейчас на заседании военного трибунала. Решение может быть только одно — вас признают виновным. А в таких случаях выносят только один приговор — «смертная казнь через повешение». Вы бесстыдно лгали до последнего дня, но мы все-таки решили дать вам последний шанс спасти свою жизнь.

Я достал из кармана часы и положил их перед собой.

— Вам дается две минуты. За это время вы должны решить, скажете ли вы нам правду или отправитесь на виселицу. Советую вам хорошенько подумать. Больше такой возможности вам не представится.

В комнате не было слышно ни единого звука, кроме мерного тиканья часов. Секунды одна за другой приближали Мажи к роковому концу. Устремив свой взгляд в пол, он дышал очень тихо, словно преднамеренно сдерживал дыхание. В окна с улицы врывались нетерпеливые гудки машин, напоминая о том, что шумная трудовая жизнь Лондона идет своим чередом. Секундная стрелка сделала один оборот. Мажи, опустив голову, стоял на том же месте. Ничто не говорило о том, что он перестал владеть собой. Один из часовых переступил с ноги на ногу, и в абсолютной тишине этот звук прозвучал как пистолетный выстрел.

Две минуты истекли. Я положил часы в карман и внимательно посмотрел на Мажи.

— Подсудимый, вы хотите что-нибудь сказать?

Он посмотрел мне прямо в глаза.

— Ничего.

— Это ваше последнее слово.

Я стал медленно подыматься со стула.

— Вы сами виноваты в своей смерти. Сейчас я объявлю приговор.

Покрыв голову черным шелком, я произнес слова, которые в английском суде слышит каждый приговоренный к смерти:

— Суд постановил, что отсюда вас отправят в тюрьму и оттуда — на место казни; вы приговорены к смертной казни через повешение; ваше тело будет погребено на кладбище тюрьмы, где вы будете находиться перед казнью... да простит господь грехи ваши.

Я сел и стал внимательно смотреть на подсудимого. Несколько секунд я ждал, что Мажи сдастся, но он не шевельнулся и продолжал смотреть в пол. Я кивнул часовым, чтобы они увели его. В этот момент у меня в голове мелькнула мысль: а вдруг Мажи догадался, что весь этот спектакль был разыгран для него. Едва за ним закрылась дверь, как в комнате послышались вздохи облегчения. Офицеры зашевелились, и напряжение ослабло.

Но все чувствовали себя неловко. Взгляды всех находящихся в комнате были устремлены на меня. Наконец начальник школы, прокашлявшись, пробормотал то, о чем думали все.

— Что же нам теперь делать?

Краска смущения залила мое лицо. Оригинальный план провалился с треском. Ничего не испугавшись, подсудимый в недоумении только пожал плечами. Хорошо еще, что он не засмеялся, это было единственным утешением. Все мы остались в дураках и в первую очередь я — выдумщик этой глупой идеи. Собравшись с мыслями, я ответил:

— Джентльмены, давайте подождем еще минуту, две. Может быть, заключенный одумается и...

Мой голос стал падать, и я стал чувствовать скептические улыбки.

В это время кто-то постучал в дверь. Через минуту она раскрылась, и мы увидели часового, который конвоировал Мажи.

— Сэр, — сказал он, отдавая честь, — заключенный спрашивает, можно ли ему поговорить с вами.

Едва сдерживая улыбку и стараясь избегнуть самодовольного тона,я ответил:

— Введите его.

И снова я увидел перед собой Мажи.

— Что вы хотите? — отрывисто спросил я его.

Уродливо поднятая верхняя губа Мажи искривила его лицо в вечной полуулыбке. Сейчас же он широко улыбался.

— Сэр, я хочу рассказать всю правду, — сказал он по-английски.

От неожиданности я откинулся назад. Мажи говорил на языке, которого, как предполагалось, он не знал, к тому же его акцент и манера обращения выдавали в нем иностранца.

— Да, — ответил я, — вам лучше во всем признаться. — Вы канадец?

— Да, сэр, канадский француз.

Итак, одна задача была решена. Мажи и его друзья дезертировали из частей канадской армии, дислоцированных в Англии. Но это было только начало, и в дальнейшем мне предстояло распутать этот огромный клубок лжи.

Не успел Мажи прийти в себя, как я засыпал его вопросами. Прежде всего мне хотелось выяснить два вопроса: во-первых, почему он так упорно не желал говорить правду, и, во-вторых, где его военная форма и солдатская расчетная книжка. С момента побега из армии до ареста Мажи и его товарищи должны были как-то существовать, но где они доставали деньги?

Ответ на первый вопрос показался мне правдоподобным. Мажи дезертировал уже восемь раз. В последний раз его предупредили, что еще одно такое преступление — и он заработает по меньшей мере два года тюремного заключения в «оранжерее» Альдершота. (Так называли военную тюрьму, которой солдаты боялись больше всего и говорили о ней шепотом.) Чтобы не попасть в эту тюрьму, Мажи и выдумал историю с лодкой и упорно придерживался ее, пока не увидел, что ему угрожает нечто худшее.

Мажи рассказал, что расчетную книжку он сжег, после того как убежал из лагеря. История же с формой выглядела так. В Сохо один незнакомец в обмен на его поношенную форму дал ему довольно приличный гражданский костюм и немного денег. Мажи не знал имени своего спасителя и сам не понимал, почему этот человек совершил донкихотский поступок.

Но я не верил, что Мажи сжег свою расчетную книжку, — в этом не было необходимости. Дезертир мог выбросить ее, хотя в обоих случаях ему трудно доказать, кто он, если его задержат. Мажи и его друзья скорее всего продали книжки вместе с формой. Причем таким Дон-Кихотом вероятнее всего мог оказаться организатор пятой колонны, но не скупщик поношенной одежды. Гитлер в любой день мог начать долгожданное вторжение в Англию. Методы его действий уже известны на примере Франции, Бельгии и Голландии. Налеты пикирующих бомбардировщиков вызовут панику среди населения и беспорядки. Беженцы заполнят дороги и парализуют войска. Пятая колонна усилит панику и беспорядки путем распространения ложных слухов и создания новых препятствий для передвижения войск. В самые напряженные моменты два или три человека в военной форме могут стоять на перекрестке и направлять колонны войск по ложному пути. Они также могут убедить жителей или просто приказать им покинуть дома и таким образом усилить беспорядки. Основная масса канадских войск располагалась на юго-востоке Англии — в наиболее вероятном районе вторжения. Может быть, именно поэтому канадская полевая форма и имела такой спрос? Но кто был покупателем?

Я допросил двух других дезертиров. Подробности, которые я теперь знал, дали им основания полагать, что Мажи во всем сознался, но ничего нового они мне не сказали. Мажи, как видно, был главарем, которому и «ребенок» и его сообщник слепо повиновались. Они, однако, сознались, что расчетные книжки не сожгли, а отдали вместе с формой. В дальнейшем ни тот, ни другой дезертир не интересовали меня, и благодаря моим стараниям обоих передали их властям, а Мажи был задержан для дальнейшего расследования. Канадские военные власти согласились с этим. Министерству внутренних дел направили объяснение относительно так называемой «незамеченной высадки на английском побережье», о которой много говорили в высших инстанциях.

Если пятая колонна уже действовала, ее необходимо было как можно скорее ликвидировать. Но это была уже не моя область деятельности. Я отправился в Скотланд Ярд и там беседовал с начальником Особого отдела. Он пытался было усомниться в компетентности дилетантов из пятого отдела управления военной разведки, вторгающихся в сферу его деятельности, тогда мне пришлось затронуть его профессиональную гордость. Я сказал, что подобные вещи происходят в Сохо — центре лондонского преступного мира, а он смотрит на них сквозь пальцы. К концу нашей довольно продолжительной беседы офицер размяк и обещал выделить в мое распоряжение на три недели две полицейские машины и группу отборных полицейских. Цель — ночная операция в Сохо.

VII

Когда во время одного из допросов я рассказал Мажи, какие показания дали его компаньоны, он быстро, сознался, что вторично солгал мне: он вовсе не сжигал выплатной книжки. Он стал податливее. Теперь Мажи помогал нам, зная, что за это ему сократят срок заключения. Он рассказал мне, что всего один или два раза встречался с посредником, который покупал у него и его компаньонов военную форму. Тогда на улицах было темно. В кабаках Сохо сидели подозрительные личности. И нет ничего удивительного в том, что он может не опознать посредника.

Как ни странно, но этот хладнокровный человек, похожий на головореза и умеющий классически врать, стал мне нравиться: он был не лишен чувства юмора, которое я очень ценю в людях. Время шло, а допросы не давали желаемых результатов. Вскоре я убедился, что ничего нового Мажи мне не скажет, и решил действовать иначе.

Мажи, как видно, угадал мои намерения и решил позабавить меня. Во время очередного допроса он достал из кармана старое лезвие для безопасной бритвы, спокойно положил его в рот, пожевал и проглотил. Желая убедить меня, что никакого обмана нет, Мажи открыл рот. Затем он достал из того же кармана бутылочный осколок, разгрыз его и проглотил. Я слышал о глотателях стекла и лезвий, но никогда не видел их так близко. Каждую секунду я ожидал, что увижу кровь на губах Мажи, но он спокойно жевал эти «лакомства» и проглатывал их с явным наслаждением.

— Какого черта вы мне показываете здесь эти штуки? — недовольным голосом спросил я Мажи.

Он обиделся.

— Я просто хотел показать вам, как мне приходилось зарабатывать на жизнь, — робко ответил Мажи.

— На жизнь? — повторил я. — Именно таким способом?

— Да. В Канаде и Соединенных Штатах нет цирка, где бы я не выступал. Люди хохотали до упаду. Вот так мы зарабатывали деньги в Лондоне после побега из армии.

Я засмеялся. Мажи мог здорово помочь мне! План довольно прост. Мажи и я в качестве его помощника будем по ночам ходить по барам Сохо и давать представления. Группа переодетых в штатское полицейских будет следовать за нами на некотором расстоянии, чтобы их не узнали и не увидели вместе с нами. И рано или поздно мы натолкнемся на «друзей» Мажи.

Я изложил ему свой план и спросил:

— Ну, вы согласны?

— Конечно. Мне так хочется подышать свежим воздухом. А кто будет платить за наши выпивки?

— Правительство его королевского величества. Но не подумайте что-нибудь. Это только в интересах дела. И не вздумайте мешать мне. Одно неосторожное движение — и вы очутитесь в «оранжерее». Вы понимаете меня?

Мажи все понял.

VIII

Первую ночь мы потратили впустую. Едва мы попали в Сохо, как начали завывать сирены, предупреждая о воздушном налете. Несколько минут спустя зарокотали бомбардировщики. По небу забегали лучи прожекторов. Стрельба зениток слилась со свистом падающих бомб. Послышались взрывы. На улицы, словно капли железного дождя, падали осколки снарядов зенитных орудий. Узкие улички Сохо опустели: и преступники и честные люди скрылись в убежищах.

На следующую ночь нам снова не повезло, но, к счастью, налет оказался непродолжительным. Сохо был погружен в глубокую темноту. Идя на ощупь, мы заходили во все бары, которые встречались на нашем пути. Пробирались к стойке и требовали пива. Со всех сторон слышался разноязычный гомон. Мажи осторожно смотрел поверх кружки, выискивая среди этой разношерстной публики своего «друга». Но вот он слегка покачивал головой, и мы, перебросившись несколькими словами, пробирались к выходу. Выйдя из бара, мы давали полицейскому в штатском время догнать нас. Он все время шел следом за нами. Затем все повторялось.

Наши поиски оказались безуспешными, и я начал терять терпение. От духоты у меня разболелась голова. Хотелось вернуться домой и лечь в постель. Я уже хотел отказаться от этой бессмысленной охоты, как вдруг нам повезло. В баре на Шарлотта-стрит было не так многолюдно, как в других барах. Мы направились к стойке. Вдруг я увидел, как Мажи переглянулся со смуглым молодым человеком, который стоял, облокотившись на прилавок. Он не спеша допил пиво и, не глядя в сторону Мажи, направился к выходу. Я кивнул полицейскому. Тот бросился за смуглым человеком. Отведя Мажи в сторону, я спросил его:

— Это ваш «друг». Не так ли?

Мажи кивнул.

— Так какого же черта вы сразу не сказали мне об этом? Уж не хотите ли вы надуть меня?

Впервые за время нашего знакомства Мажи смутился. Он что-то пробормотал о доносчиках, и я понял, как сильно давили на него законы преступного мира.

Теперь я уже не верил Мажи.

IX

Но та случайная встреча во многом помогла нам. В ту ночь полицейский вернулся с ценными сведениями. Посредник оказался учеником портного и был не англичанином, а французом. Неблаговидных поступков за ним не водилось. Но интересное совпадение: мы разыскивали одежду, а он зарабатывал себе на жизнь тем, что шил ее. Молодого человека арестовали. На допросе он назвал имя сообщника и сказал его адрес. Им оказался инструктор по физкультуре. Его показания не имели никакого отношения к области физкультуры и оказались очень ценными. Он дал нам один адрес: Сохо, Ромили-стрит... При этом сыщик, хорошо знавший этот район, многозначительно посмотрел на меня. Человек, который жил по этому адресу, был известен как Страшилище Сохо. Он имел более тридцати судимостей за самые различные преступления, от торговли наркотиками до ограбления со взломом. Наконец-то мы напали на след!

Была ночь, когда мы подошли к двери квартиры на третьем этаже в доме на улице Ромили-стрит. Я позвонил. Никто не ответил. Мы стали стучать. Никакого ответа. Мы подергали дверь. Она была заперта.

— Ломайте! — сказал я. — Другого выхода нет.

Сильным и опытным полицейским это не стоило большого труда! Они налегли на дверь мощными спинами и плечами — и через несколько секунд она сорвалась с петель. Мы влетели в квартиру. В гостиной было тихо. В спальне на широкой кровати спала женщина. Ее тяжелое хриплое дыхание говорило о том, что ей, видимо, дали слишком большую дозу наркотика. В таком бессознательном состоянии она могла пролежать несколько часов. Один из полицейских пробормотал:

— Я видел ее раньше. Она любовница Страшилища, известная всему городу кокаинистка.

Подушка рядом с ее головой была помята. Я просунул руку под одеяло и ощупал место рядом с ее безжизненным телом. Оно было теплым. По всей вероятности, Страшилище лежал здесь несколько минут назад. На цыпочках мы поднялись на чердак. Он был грязным и пустым. Оставалась крыша.

Страшилище прятался за трубой. Дрожащий, в тонкой пижаме, он имел жалкий вид. При первом же предупреждении он покорно сдался. Страшилище, как и многие преступники его типа, больше испугался сам, чем напугал представителей власти.

Пока Страшилище одевался, мы осмотрели квартиру. Нам удалось обнаружить много кокаина и массу бульварной литературы. Но не было никаких следов военной формы и расчетных книжек.

...И вот Страшилище у меня в кабинете. Когда его предупредили, что улик более чем достаточно, чтобы засадить его за решетку на много лет, если он не будет помогать нам, он рассказал всю правду. Законы преступного мира для него не существовали. Важные сведения полились бурным потоком, и я понял, что это так называемая крупная фигура в преступном мире ради спасения своей шкуры, не задумываясь, продаст родную мать. Страшилище назвал имена главарей, сказал, где их можно найти, и назвал адреса складов, где хранилась военная одежда. Я сообщил о случившемся по телефону в Скотланд Ярд — и к утру все главари оказались в руках полиции. Незаконная торговля военной одеждой моментально прекратилась.

Вскоре я узнал цель этой странной торговли. Оказывается, никакой пятой колонны за этим не скрывалось. Средний преступник Сохо думал только о своем благополучии. Он не был фанатиком и тем более патриотом этого узкого мирка — второй родины преступников — и без долгих размышлений предал своих сообщников. Скупка и продажа военной формы — хитроумная затея. Сохо — это своего рода деревня внутри громадного города. Улицы Сохо всегда кишат народом. Здесь часто можно встретить гражданских полицейских и очень редко — военную полицию. Стремясь избежать призыва в армию, многие молодые мужчины призывного возраста за большие деньги покупали военную форму и документы, принадлежащие другим лицам. Таким образом они оказывались «призванными в армию»: без присяги, медицинского осмотра и муштры. Риск был небольшим. Полиция, как правило, ищет дезертиров среди гражданских лиц, а молодые люди, уклонившиеся от службы в армии, во время своего «заслуженного» отпуска в чужой военной форме беспрепятственно разгуливают по городу. Нередко они даже выдают себя за героев, надевая ордена и медали. Когда банда, занимавшаяся скупкой и продажей военной одежды и расчетных книжек, была разоблачена, начались аресты многих сотен дезертиров. Эта охота, проводимая специальным отделом Скотланд Ярда совместно с военной полицией, продолжалась несколько месяцев и оказалась довольно успешной.

После того как Мажи передали канадским военным властям, я так и не видел его. Если ему довелось участвовать в боевых действиях после отбывания срока наказания, я уверен, что он отличился. Мажи был храбрым, изобретательным человеком и хорошим товарищем. Что же касается Страшилища, то он очень помог мне, причем это не требовало от него проявления храбрости. Выдав своих товарищей, он стал моим платным осведомителем и иногда давал интересные сведения. Тропа добродетели оказалась для него слишком узкой. Когда в последний раз я услышал о Страшилище, он отбывал четырехгодичный срок каторжных работ за грабеж со взломом.

 

Глава 5

ОХОТНИК ЗА ШПИОНАМИ ПОМОГАЕТ ШПИОНАМ

Во время первой мировой войны часто случалось, что здорового на вид молодого человека в гражданском платье на улице останавливала женщина и вручала ему белое гусиное перо. Это был откровенный намек. Почему вы не на фронте? Вы боитесь? Иногда и военнослужащие, приехавшие домой в отпуск и сбросившие на время военную форму, или молодые мужчины, болезнь которых внешне ни в чем не проявлялась, например порок сердца, подвергались публичному унижению.

К счастью, этот варварский обычай был забыт в годы второй мировой войны. В этой войне участвовали все — и гражданские и военные. Во время воздушных налетов и обстрелов управляемыми снарядами все одинаково подвергались смертельной опасности. Как ни странно, мирное население Лондона и других крупных городов находилось даже в большей опасности, чем солдаты, служившие на Среднем Востоке или в других местах, где не было военных действий. Но от старых обычаев отказываются с трудом, и матери, чьи сыновья, находясь на фронте, ежеминутно рисковали жизнью, не могли спокойно смотреть на дюжих молодых парней из лондонского Уэст-Энда, которые купались в роскоши и, видимо, не собирались даже пальцем шевельнуть, чтобы помочь своей стране. Конечно, некоторые пытались уклониться от военной службы или дезертировали, как это показано в предыдущей главе, но таких людей было сравнительно немного. Нередко молодые люди, которые, казалось бы, жили в роскоши и бездельничали, а потом вдруг таинственно исчезали, иногда безвозвратно, оказывались тайными агентами.

Эти люди вызывают у меня восхищение. В самом деле, любой тайный агент, работает ли он на свою страну или против нее, заслуживает уважения хотя бы за одну только храбрость. В коллективе смелым быть нетрудно, а в одиночестве, когда приходится опасаться каждого прохожего, каждого знакомого, когда даже во сне нужно следить за собой, чтобы не заговорить на родном языке, — это очень тяжело. Кто никогда не был разведчиком и лично не знает тайных агентов, тот не поймет, в каком непрерывном нервном напряжении живет разведчик. Он не может предугадать, с какими намерениями подходит к нему сзади человек: то ли он хочет дружески похлопать по плечу, то ли, тяжело опустив руку, произнесет: «Вы арестованы».

Тайные агенты английского правительства, проводившие свою жизнь в кажущейся роскоши и потому вызывавшие косые взгляды тех, кто не был посвящен в государственную тайну, были, как правило, молодыми людьми и обладали отличным здоровьем. Места назначения им обычно приходилось достигать с помощью парашюта, а после сорока лет мышцы у человека теряют упругость, необходимую для ночного парашютного прыжка, к тому же зачастую на неровную каменистую поверхность, — тут легко пострадать при приземлении. Многие тайные агенты были иностранцами. Их выбрасывали с парашютами на родной земле, иногда возле того города или деревни, где они родились и где живут их родные и близкие. Некоторым из них пришлось перенести пластическую операцию, чтобы их не опознали друзья и родственники. Английские же шпионы так тщательно изучали страны континента и один из иностранных языков, что их можно было принять за местных жителей.

Долгие месяцы перед выброской на континент эти люди проходили тщательную подготовку. Их учили обращаться с парашютом и с взрывчатыми веществами, необходимыми для различных диверсий. Обучение они проходили в специальной школе для шпионов, расположенной в глубине страны. Программа включала искусство маскировки, различные методы бесшумного убийства человека, использование личного оружия и радио, знание тайнописи, фотографирование и доскональное изучение местности, на которой предполагалась выброска. К обучаемым предъявлялись исключительно высокие требования в умственном и в физическом отношении. Приступать к выполнению боевых заданий разрешалось только тем, кто успешно выдерживал всевозможные испытания. Дисциплина поддерживалась спартанская. Будущим тайным агентам не рекомендовалось много пить и без разбора менять женщин. Любовь почти всегда становилась роковой для разведчика — свои чувства он должен держать под контролем.

Затем эти молодые люди, блестяще подготовленные во всех отношениях, направлялись на выполнение боевых заданий. И все-таки, несмотря на тщательную подготовку, процент их провалов был тревожно высок. При проведении операции под названием «Английская игра» много отважных молодых датчан было схвачено гестапо, несмотря на все меры предосторожности, так как в группу агентов проник предатель. В других случаях, по сведениям нашей разведки, английские агенты попадали в руки гестаповцев из-за своих собственных ошибок, а это уже никуда не годится. Многие месяцы подготовки пропадали даром, ценная информация о наших методах работы становилась достоянием противника, да и власти задумывались над тем, стоит ли вообще заниматься этим делом. Можно позволить себе рискнуть смелым человеком, когда знаешь, что один провал приходится на десять удач, — тут почти каждый имеет шансы остаться в живых. Но когда это соотношение — сто к одному или даже сто к нулю, никто не возьмет на себя смелость обречь на самоубийство храброго, умного человека, который может принести столько пользы своей стране.

И вот кому-то в разведке пришла в голову такая мысль: а не привлечь ли контрразведчиков, накопивших богатый опыт вылавливания шпионов, к последней проверке наших тайных агентов перед их опасным путешествием? Если тайный агент выдержит сложнейшие испытания, которым подвергнут его эксперты по ловле шпионов, он может быть уверен, что при выполнении задания ему удастся обмануть гестапо. Если он провалится на экзаменах, этот первый провал не станет для него роковым, а предостережет от повторения ошибок в будущей работе. Когда это разумное решение было принято, меня пригласили проэкзаменовать группу тайных агентов, которые вскоре должны были покинуть Англию. Меня попросили подвергнуть их самому строгому и всестороннему испытанию, исключая, разумеется, пытки. Я должен был при этом использовать методы, близкие к тем, которые практиковались в гестапо.

И вот через несколько дней ко мне в кабинет вошли три молодых человека. Они горели желанием работать агентами и были готовы отправиться на выполнение любого задания.

Их сопровождал офицер, видимо уверенный в своих протеже и явно гордившийся ими.

— Когда они отправляются на задание? — обратился я к нему.

— Послезавтра.

— Так, как есть?

— Да, как есть.

Я опять посмотрел на молодых людей. Одеты они были очень аккуратно, но их костюмы — не старые, и не новые — не бросались в глаза. Словом, их вполне можно было принять за деловых людей, под видом которых им предстояло работать в Бельгии. Я подошел к одному из них и, засунув руку за его жилет, вытащил галстук. На изнанке галстука красовалась этикетка магазина: «Селфридж, Оксфорд-стрит. Лондон».

— Уведите их, — сказал я смутившемуся офицеру. — Какой смысл теперь разговаривать с ними?

Они ушли, а я сел в кресло и закурил сигарету. Если допускаются такие нелепые промахи, разве удивительно, что ежедневно гибнут отважные, отлично подготовленные разведчики? Казалось просто невероятным, что при такой совершенной системе всесторонней подготовки могут допускаться настолько грубые ошибки. Я с досадой думал о напрасно потерянных времени, деньгах и человеческих жизнях.

Через шесть дней мне пришлось экзаменовать другого молодого человека, которому вскоре предстояло выброситься с парашютом в Бельгии. На этот раз мое первое замечание учли — ни одна нитка одежды не могла выдать его.

Я попросил будущего разведчика рассказать мне легенду, которую он приготовил, чтобы в случае необходимости объяснить гестапо причину изменения своего местопребывания и поездок по стране. Вот что он рассказал. После оккупации немцами Бельгии он бежал на юг Франции. В Ницце он нашел работу на цветочных плантациях. Там он проработал простым рабочим восемь месяцев, но затем услышал, что при нацистах в Бельгии стало лучше, чем он ожидал, и решил вернуться в Брюссель. Так он снова оказался в Бельгии.

— Кем же вы работали на цветочной плантации? — спросил я его по-фламандски.

— Рабочим, сэр.

— Покажите руки.

Он протянул их. Руки у него были белые, мягкие, на ладонях — ни малейших признаков мозолей, ногти аккуратно подстрижены, ни один из них не поломался и не потемнел. Невозможно почти год прокопаться в земле и сохранить такие руки — руки канцелярского служащего, не прикасавшегося к лопате.

Я вздохнул огорченно и раздраженно.

— Ну, хорошо, допустим, — сказал я. — Теперь расскажите что-нибудь об этой цветочной плантации. Какие цветы там выращивались?

— О розы и... красная гвоздика...

Он замолчал.

— Фуксии? — подсказал я,

— Нет, не фуксии.

— Может быть, герань?

— О да, конечно, герань.

— Итак, вы выращивали герань? На средиземноморском побережье! Милый мальчик, предполагается, что вы эксперт по цветам. Вы об этом помните? Вы же восемь месяцев проработали на плантации. Хоть что-нибудь вы знаете о цветах? Возвращайтесь к своим инструкторам и скажите им, что я напрасно потратил время, а вы без надобности рискуете жизнью.

После этого я предложил инструкторам разведывательной школы разрабатывать для тайных агентов «легенду внутри легенды», или, как мы говорили, «рассказ внутри рассказа» (я уже упоминал об этом в приложении ко 2-й главе). Человеческая натура такова, что мы верим скорее дурным, чем благородным поступкам человека. И тем более гестаповцы, всегда склонные в любом видеть только худшее, скорее поверят человеку, признавшемуся в своей слабости. Человек с легендой о цветочной плантации должен иметь еще «легенду внутри легенды». Если первой легенде гестаповцы не поверят и подвергнут его пыткам, он должен в подходящий момент, пока еще не поздно, задыхаясь, произнести: «Во имя господа бога, остановитесь. Я скажу правду. Я больше не могу. Я не жил в Ницце восемь месяцев и никогда не видел никакой цветочной плантации. Я пробыл там всего несколько дней. Без единого су в кармане я начал побираться. Однажды мне попалась одна женщина, лет пятидесяти, страшная старая кляча с крашеными ярко-рыжими волосами. Я ей понравился, и она взяла меня к себе. Через два дня моему терпению пришел конец. У нее были добрые намерения, но за свои деньги она хотела получить слишком много. Вы — мужчины и должны понять меня. Голодный человек не слишком разборчив, но я не мог делить постель с этой отвратительной старухой. И вот через два дня я убежал, захватив на прощанье ее деньги и драгоценности. Несколько недель я прятался от полиции, а затем один человек за большие деньги тайно перебросил меня через границу в Бельгию».

Эта легенда более приемлема для гестапо, чем рассказ добродетельного рабочего. Теперь все тайные агенты, направлявшиеся на выполнение секретных заданий, запасались «легендой внутри легенды». Я уверен, что благодаря этому методу было спасено немало человеческих жизней.

Из всех агентов, которых мне пришлось экзаменовать перед отправкой на задание, только один легко и без единой ошибки выдержал все испытания. Он стал блестящим агентом. Несколько раз переправлялся он в Бельгию с важными заданиями, но ни разу не был обнаружен гестапо. Больше того, он не вызывал ни малейших подозрений.

Когда мне сказали, что пришел мосье Жан Дюфор, я приготовился увидеть интеллигентного пышущего здоровьем молодого человека. Но вот отворилась дверь, и я застыл с открытым ртом и расширившимися от изумления глазами: в кабинет вошел офицер в сопровождении — как бы поделикатнее выразиться — пародии на человеческое существо. Это был типичный деревенский идиот. У него была уродливая фигура, а щеки и нижняя челюсть достигали невероятных размеров. Бледно-голубые глаза Дюфора казались совершенно пустыми, без малейшей искорки ума. Рот был полураскрыт и на подбородок стекала слюна. Он подмигнул мне, скорчил гримасу и вдруг разразился пронзительным хохотом.

— Что за чертовщина? — сердито спросил я. — Вы надо мной издеваетесь?

Офицер улыбнулся и ответил:

— Разрешите представить вам мосье Жана Дюфора. Если он выдержит ваш экзамен, он будет возить деньги нашим агентам во Франции и Бельгии.

— Судя по его внешности, ему надо проконсультироваться у психиатра, а не экзаменоваться в контрразведке, — заметил я. — Но если вы настаиваете, я — к вашим услугам. Начнем?

Я повернулся к жалкому дурачку. Он снова захихикал, затем своим грязным, похожим на обрубок пальцем осторожно дотронулся до чернильницы на моем столе, словно никогда не видел такого красивого и необычного предмета. Взглянув на меня, он опять подмигнул. В этот момент тонкий ум на мгновение загорелся в его глазах, осветил невыразительное, почти бессмысленное лицо и так же внезапно потух.

— Сколько вам лет, Дюфор? — спросил я по-фламандски.

— Сколько мне лет? — хихикнул он и погладил меня по плечу. — Сколько мне лет, старина? Откуда я знаю? — Он откинул назад голову и залился веселым смехом.

Я продолжал задавать вопросы. Где он родился, где живет. «Я? Я нигде не живу», — ответил он, пуская слюну и заразительно смеясь.

Я вышел из себя и сердито крикнул:

— Да отвечайте, не дурачьте меня! Ведь где-то же вы должны жить!

Но он продолжал хихикать, брызгая слюной.

— Я живу на дорогах Бельгии, на полях, в лесах, в стогах сена...

— Чем занимается ваш отец?

Он почесался и засмеялся еще громче. Брызги слюны упали на меня и стол.

— Э, старина, мой отец хороший человек. Он... он сумасшедший, лунатик...

Этот маньяк называет своего отца сумасшедшим! Да, видно, это настоящий идиот.

— Почему? — упорствовал я.

— Почему? Потому что старый дурак работает!

— А разве, по-вашему, человек не должен работать?

Он стукнул рукой по своей впалой груди.

— Я, работать? Зачем? Я сплю в поле, а обедаю не хуже, чем герцог. Где фермы, там коровы, и, когда поблизости нет фермера, я получаю бесплатное молоко. Да и куры от меня не убегают. Стоит слегка сдавить ей шею — все. Затем кладешь ее в горшок, и вот вам прекрасный ужин.

Он погладил живот, вспомнив о прекрасных бесплатных ужинах.

В его веселости было что-то заразительное. Уже улыбаясь, я спросил, ходил ли он когда-либо в школу. Нет, в школу он не ходил, но, гордо добавил он, подписываться умеет.

— Что ж, давайте посмотрим, как это у вас получается.

Он взял ручку, словно она кусалась, засучил рукава, приподнял руку, как будто собираясь исполнить скрипичный концерт Бетховена, высунул язык и склонился над бумагой.

Медленно водя пером по бумаге, он кое-как нацарапал неуклюжее «X».

— Вот, — торжественно произнес он, — Жан Дюфор к вашим услугам.

Целый час убил я на него, но в конце концов признал себя побежденным. Мне не удалось выудить у него ни слова ценной информации.

— Уведите его, — сказал я его спутнику. — Вы можете посылать Дюфора в Бельгию. Гестапо не раскроет его. Он любого выведет из терпения. После того как бельгийская полиция несколько раз арестует его и отпустит, полицейские станут убегать от него. Дюфор будет проклятьем всей полиции. Он гений!

Офицер разведки улыбнулся.

Они вышли, но на прощание Дюфор дерзко и высокомерно ухмыльнулся. Я больше не видел его, но с интересом следил за его разведывательной работой. В первый раз Дюфора выбросили с парашютом в Бельгии. У него было четыреста фунтов стерлингов для одного из наших агентов в Брюсселе. Не прошло и двух суток, как поступило донесение, что задание выполнено. Снова и снова его выбрасывали в Бельгии, и каждый раз, выполнив поручение, он возвращался в Англию и готовился к новому заданию. Ни разу он не опоздал на условленную встречу, как бы близко ни была полиция или гестапо. Всего он доставил нашим агентам в Бельгии тысячи фунтов.

Этот безграмотный, дурашливый, жалкий «бродяга и воришка» был превосходным агентом. Он добивался успеха там, где умные и сильные мужчины в конце концов проваливались. Это чучело в лохмотьях внесло бесценный вклад в работу английской секретной службы.

Я бы хотел встретиться с ним еще раз. Он получил бы самую вкусную жареную курицу во всем Лондоне. Но эту курицу ему не пришлось бы воровать — я с удовольствием заплатил бы за нее.

 

Глава 6

ТЕРПЕНИЕ — ХОРОШЕЕ КАЧЕСТВО

I

Немцы совершали немало ошибок, но нельзя не отдать должного их скрупулезности и умению четко организовывать работу.

В первые, горькие месяцы после падения Франции и оккупации Бельгии и Голландии создалась такая путаница и неразбериха, что несколько тысяч людей сумели бежать в Англию. Одни прибывали в лодках, отправляясь в опасный путь ночью из тихих речушек, которых так много на всем изрезанном побережье от Норвегии до Бретани. Другие устремлялись по суше на юг, достигали Пиренеев, переходили границу, а из Испании, если им удавалось обмануть бдительность франкистских полицейских, перебирались в Португалию и в Лиссабоне ждали парохода или самолета. Постепенно гестапо и немецкая служба безопасности закрыли на замок береговую линию. Вдоль всего побережья стали действовать военные патрули, и в Англию прорывались только небольшие группы смельчаков. Впрочем, чтобы рискнуть пересечь в лодке Северное море или Ла-Манш, нужны были не только храбрость и прекрасное владение искусством мореплавания, но и просто «везение». Немецкая воздушная разведка над Ла-Маншем легко могла обнаружить лодку с беглецами, и тогда пулеметная очередь, выпущенная с бреющего полета, прекращала их долгие мытарства. Кроме того, у береговой охраны немцев было много моторных катеров. И если беглецы попадались, то это почти наверняка означало для них смерть в морской пучине или расстрел на берегу, а в лучшем случае — заключение в концентрационный лагерь. В течение 1941—1942 годов количество беженцев, достигавших Англии, из бурного потока в первые шесть месяцев после Дюнкерка превратилось в едва заметный ручеек.

Но вскоре немцы поняли, что, закрыв населению оккупированной Европы дорогу в Англию, они тем самым лишат себя возможности получать разведывательные сведения. Запершись в комнате, человек отгораживается от внешнего мира, но тогда и внешний мир становится ему недоступным. Между тем немцы остро нуждались в разведывательных сведениях об Англии: насколько она оправилась после Дюнкерка, эффективны ли налеты немецкой авиации, где дислоцируются войска, существуют ли планы вторжения на континент. Воздушная разведка и фотографирование давали кое-какие сведения, но их точность нуждалась в проверке и в подтверждении тайными агентами, которые действовали бы на территории Англии.

И вот было найдено решение нелегкой задачи. Если нацисты каким-то образом узнавали о подготовке побега в Англию, они не всегда арестовывали заговорщиков. Заслав в группу беглецов своего шпиона, они давали им возможность привести в исполнение план побега.

Среди настоящих беглецов шпион не так бросается в глаза, как проникнув в Англию самостоятельно. Так как шпион будет вместе с другими готовить побег и подвергаться тем же опасностям, что и остальные, настоящие беглецы подтвердят его показания, и он может избежать подозрений.

Такое решение задачи имело, с точки зрения немцев, еще одно преимущество. Агент, проникающий в Англию через Лиссабон, прибывает на место через несколько месяцев после начала длинного, тяжелого путешествия. Лиссабона ему достигнуть нетрудно, но здесь он вынужден вставать в длинную очередь беженцев всех национальностей за визами и билетами на судно, которое берет на борт лишь небольшой процент людей, жаждущих попасть в Англию. Шпион не станет привлекать к себе внимание, стараясь вне очереди получить визу или билет. Ему приходится занимать очередь и терпеливо ждать. Все это, возможно, окончится тем, что, обманув контрразведку, он прибудет в Англию, но зато задание его в новой обстановке может безнадежно устареть. И если он не сумеет получить свежих инструкций, а это нелегко даже в спокойные времена, — окажется, что он напрасно рисковал своей головой. А на лодке переправа через Ла-Манш займет всего несколько дней, и немецкий агент, избежавший сетей контрразведки, может сразу приступить к выполнению своего задания.

По мнению немцев, это был недурной план, даже если он грозил некоторым увеличением потерь — на войне без жертв не обойдешься.

Англичане быстро сообразили, что самую свежую информацию о положении на континенте можно получать от беженцев, прибывающих на лодках. Предварительным допросом беженцев занимались офицеры разведки королевских военно-воздушных сил. Сведения оперативного значения немедленно передавались бомбардировочному и истребительному командованиям, которые немедленно принимали соответствующие меры. Сведения однодневной давности обычно касались сосредоточения войск, или секретных военных предприятий, или даже сугубо секретного военного совещания с участием высших офицеров. Такие сведения должны были достигать авиационных штабов без всяких задержек.

В своей области офицеры разведки ВВС были первоклассными работниками, но в их задачу не входило ловить шпионов. Они получали от беженцев только сведения, представляющие интерес для авиации, а вопросами безопасности предоставляли заниматься офицерам контрразведки, которые «просеивали» беженцев после того, как они проходили через разведку ВВС.

Однажды утром ранней весной 1942 года в моем кабинете в Королевской викторианской патриотической школе зазвонил телефон. Говорил офицер разведки ВВС, мой старый знакомый. Голос его звучал далеко не весело. Он сказал, что сейчас закончил допрос трех голландцев, которые на небольшом суденышке высадились на юго-восточном побережье. Двоих он допросил без труда, но третий оказался помешанным или был просто вне себя от радости, что очутился наконец в полной безопасности. Во всяком случае, ничего вразумительного он сказать не мог. Он то проливает слезы умиления, то диким голосом выкрикивает гимны благодарности всевышнему. От него удалось добиться только того, что он голландец, а фамилия его Дронкерс. Не займусь ли им я?

Я согласился. Через несколько часов Дронкерса привели ко мне. Он был высок и очень худ. Кожа на его лице была так натянута, что, казалось, вот-вот разорвется. У него были белокурые волосы и умные карие глаза. Скромно одетый, он держался с большим достоинством и даже несколько самоуверенно, но в общем производил впечатление безупречно честного мелкого чиновника. Сейчас Дронкерс был вне себя. Он не вошел, а буквально ворвался в мой кабинет, размахивая руками, как дервиш, подпрыгивая и резким голосом выкрикивая старинную голландскую патриотическую песню. Он пылко обнял меня и долго, до боли сжимал мне руки. Кончив петь, он принялся лепетать благодарственный гимн богу, который спас его от верной гибели.

Мне удалось немного успокоить его, но стоило напомнить ему об удачном побеге, как он снова разразился. Очень неприятно видеть в истерике почтенного пожилого человека, и я решил резко оборвать его, зная, что иногда это помогает,

— Ну вот, а теперь говорить буду я. Вы рады, что спаслись, и мы рады, что вы благополучно добрались сюда. Но свою радость вы выражаете как-то слишком по-детски. Даже хуже, чем по-детски, — эгоистично. Вы в долгу перед своими менее счастливыми соотечественниками, которые еще не избавились от фашистского ига. Успокойтесь и расскажите подробнее, как вам удалось бежать. Может быть, ваш метод можно использовать, чтобы помочь бежать многим другим голландцам. Итак, возьмите себя в руки. Вы меня поняли?

Он кивнул и безвольно опустился в кресло. После этой внезапной перемены, ничуть, впрочем, не удивительной для истеричных людей, он почти апатично рассказал мне о своем побеге.

По его словам, женат он уже больше двадцати пяти лет. Детей у него нет. Он с женой жил в маленькой квартирке в Гааге. Он был почтовым служащим и, занимая такое скромное положение, получал ничтожное жалованье. Всю жизнь они едва сводили концы с концами и не смели надеяться на лучшее. После оккупации Голландии в 1940 году жить стало еще труднее. Цены повышались, и доставать продовольствие и одежду стало почти невозможно. Жизнь стала настоящим кошмаром, и в отчаянии, ради своей жены — сказав это, Дронкерс покраснел — он стал торговать на черном рынке. Это было противозаконно, но у него не было выбора. Зато дела его стали быстро поправляться, деньги сами потекли в карман. Словом, из нищего он превращался в богача.

Все давалось ему слишком легко, и осторожность подсказывала, что это не может продолжаться бесконечно. Дронкерс допускал, что когда-нибудь с ним приключится беда, но дни за днями, недели за неделями проходили без всяких осложнений, деньги текли ручьем, и он перестал остерегаться. И вдруг, как гром среди ясного неба, разразилась беда. Однажды январским вечером друг предупредил Дронкерса, что на его след напало гестапо. Немцы решили ликвидировать черный рынок в Голландии, так как незаконная торговля угрожала их режиму. Дронкерса выследили или кто-то выдал его, во всяком случае им заинтересовалось гестапо.

Торговля на черном рынке каралась смертной казнью. Дронкерс и его жена знали об этом. Друг, который предупредил его, сказал, что у него только один выход: бежать в Англию. Если он останется в Голландии, гестапо все равно рано или поздно найдет его. Жена понимала, что он должен бежать, и не возражала. Гестапо едва ли могло причинить ей неприятности, так как его деятельность на черном рынке, к счастью, не была связана с его домом, да и нацисты тогда еще делали вид, что ведут себя «корректно». Они вряд ли возьмут его невиновную жену в качестве заложницы.

Тот же друг посоветовал Дронкерсу побывать в известном роттердамском кафе «Атланта» — там ему, может быть, посчастливится найти человека, который согласится организовать побег.

Я кивнул, потому что хорошо знал кафе «Атланта». Несмотря на бессвязность и непоследовательность рассказа Дронкерса, все, о чем он говорил, звучало довольно правдоподобно.

На следующий день он отправился в Роттердам и пошел в кафе. Дронкерсу повезло. Он разговорился с человеком, которого звали Ганс, и через несколько минут признался ему, что его разыскивает гестапо и что он приехал в Роттердам, надеясь где-нибудь найти лодку и бежать в Англию.

Ганс улыбнулся и согласился помочь. Он, Ганс, работал шкипером у одного роттердамского дельца, который поставлял топливо судам, заходившим в порт. У этого дельца было неплохое суденышко. Пожалев Дронкерса, Ганс решил помочь ему обмануть ненавистное гестапо и согласился продать это судно. Как истинные голландцы, они поспорили о цене и сошлись на сорока фунтах. Это была высшая сумма, которую мог дать Дронкерс.

Они разработали простой план. Ганс достанет столько горючего, сколько необходимо для перехода через Ла-Манш в Англию. Ему это было нетрудно, так как по характеру своей работы он мог, не вызывая подозрений, брать любое количество горючего. Дронкерс тайно проникнет на судно и спрячется в каюте. Затем Ганс проведет судно через шлюзы, мимо немецких часовых, которые привыкли к нему, так как часто видели его на этом суденышке. Кроме того, у него был специальный пропуск, разрешающий ему такие поездки. Когда судно не будет видно из гавани, Ганс причалит и сойдет на берег, и тогда Дронкерсу самому придется добираться до Англии. Если он будет держать курс строго на запад, то наверняка доберется до цели.

— Вот какой план наметили мы с Гансом, — сказал Дронкерс. — К счастью, все кончилось хорошо, но пришлось пережить столько, что я чуть не сошел с ума. Один молодой человек, мой друг, тоже мечтал бежать в Англию, и в конце концов я согласился взять его с собой. У него тоже был друг, который, как и мы, бредил Англией. Мне не хотелось, чтобы на моем маленьком суденышке оказалось три человека, но меня уговорили... И вот мы, скорчившись, лежим в крохотной каюте, где чем-то невыносимо пахнет. Казалось, прошла вечность, прежде чем мы отчалили, и затем целый век, пока мы медленно пробирались по шлюзам. Мы не дышали, когда Ганс смеялся и шутил с немецкими часовыми. Наконец мотор застучал сильнее, и мы почувствовали, как наша посудин прибавила ходу. Мы вышли в открытое море... Когда мы приблизились к Хук Ван Холанду, Ганс пристал к берегу. Я отдал ему сорок фунтов и поблагодарил от всего сердца. В конце концов я обязан ему жизнью. Сорок фунтов — это не так уж много, если учесть, что я купил себе право на жизнь.

Я кивнул и закурил новую сигарету.

Дронкерс с трудом сдерживал волнение. В глазах у него стояли слезы.

— Мне больше нечего сказать, сэр, — продолжал он. — Добавлю только, что после того, как мы расстались с Гансом, не все шло гладко. Ни у меня, ни у моих товарищей не было никаких навигационных навыков. Во-первых, мы наскочили на мель. Прошло несколько часов, прежде чем нам удалось снова отправиться в путь. К тому же этот проклятый прожектор метался взад и вперед — он помахал рукой из стороны в сторону, — как раз по мели, где мы застряли. Только чудом нас не обнаружили,..

Он глубоко вздохнул, затем вдруг вскочил и в новом приступе радости задрыгал ногами и, вскинув руки, закричал:

— Но теперь все позади! Господи, неужели я здесь, в Англии, целый и невредимый? Неужели мои страдания закончились?

Я бросил сигарету в пепельницу и сказал:

— Мне кажется, Дронкерс, что ваши настоящие страдания начинаются только теперь.

II

Наступила тишина. Дронкерс сел и пристально посмотрел на меня. Я тоже внимательно наблюдал за ним.

— Извините меня, сэр, — сказал он, — по-видимому, я ослышался.

— Нет, Дронкерс, именно это я и хотел сказать. По-моему, ваши неприятности, или, как вы говорите, «страдания», вовсе не закончились. Вы рассказали мне очень интересную историю. Пожалуй, она напоминает сочинения знаменитого американского писателя Эдгара По. Если вы помните, у него есть один сборник рассказов под названием «Рассказы о таинствах и воображении». Так вот, ваш рассказ действительно таинственный и к тому же является плодом вашего воображения. Словом, я подозреваю, что вы все это придумали. Скажите-ка лучше всю правду.

Он вытаращил глаза и судорожно облизал сухие губы. И вдруг его неподдельное удивление перешло в гнев.

— Простите, сэр, но вы обвиняете меня во лжи? Это чудовищное обвинение. Вы оскорбляете меня.

Я наклонился вперед.

— Скажите, Дронкерс, почему вдруг вашему приятелю Гансу пришло в голову покончить жизнь самоубийством?

Он растерянно заморгал.

— Самоубийством? О чем вы говорите?

— Не думаете ли вы, что роттердамский делец уже разыскивает свое пропавшее судно? Немецкие часовые видели, как Ганс вывел его из бухты, но Ганс вернулся домой, а лодка исчезла. Разве это не покажется странным? Этот делец не примирится с потерей хорошего судна. Ведь в военное время трудно приобрести новое. Он наверняка сообщит в гестапо о поведении Ганса. А что тот скажет в свое оправдание? Гестаповцы могут быть очень грубыми, когда захотят.

Дронкерс опять широко открыл глаза.

— Задумывались ли когда-нибудь вы, — продолжал я, — или сам Ганс, что вы толкаете его в сущности на самоубийство, и всего за каких-нибудь сорок фунтов стерлингов?

Дронкерс отрицательно покачал головой. В глазах у него стояли слезы.

— О господи, — пробормотал он, — об этом мы не подумали...

— Дальше, — сказал я, — человек, который поехал в Роттердам, чтобы на лодке или как-нибудь иначе бежать в Англию, никогда не зашел бы в единственное роскошное кафе, не пострадавшее от бомбардировок. Скажите, зачем вы это сделали? Вы пошли в то единственное в Роттердаме место, где не могли встретить ни одного моряка. Почему вы не пошли в любой портовый кабачок? Ведь там всегда полно моряков.

Дронкерс со смиренным видом ответил:

— Как хотите, сэр, можете мне верить или не верить, но я сказал правду.

— Да? Правда часто кажется невероятной, но ваш рассказ... Как вы объясните, что в переполненном кафе вы сразу наткнулись на единственного, пожалуй, во всей Голландии человека, который согласился помочь вам? И разве вы не рисковали своей жизнью, рассказывая о себе незнакомому человеку? Ведь он мог быть агентом гестапо. Да и, кроме того, станет ли такой умный человек, как Ганс, рисковать собой из-за жалких сорока фунтов? Дайте мне убедительные ответы на эти вопросы, и тогда я поверю вам.

Дронкерс с тяжелым вздохом произнес:

— Я только могу повторить, что сказал правду, сэр.

Я покачал головой.

— Мне ясно, Дронкерс, кто вы такой. Вы лгун. Мне даже известно, кто вас послал сюда, — герр Штраух из немецкой разведки. Ну, что вы на это скажете? Даю вам двадцать четыре часа на размышления. Завтра в это время вы придете ко мне и скажете всю правду.

— Я уже сказал вам всю правду.

По моему звонку за Дронкерсом пришли конвойные. Когда он уходил, я посмотрел на него с невольным уважением. Заставить его признаться будет значительно труднее, чем мне казалось до сих пор. Он был настолько искренен в своей честности, что на какой-то миг я даже поверил ему, но затем быстро отбросил эту мысль. Он шпион и вынужден будет во всем признаться.

Прежде чем выйти из кабинета, он сказал, что мы пригрели нового Гиммлера, — он имел в виду меня. (Он писал об этом голландской королеве Вильгельмине, королю Англии и Уинстону Черчиллю, но его письма не были вручены высоким адресатам.)

Когда дверь за ним закрылась, я откинулся в кресле, закурил сигарету и вспомнил весь его рассказ. Как никогда, я был убежден, что он лгал, что он шпион. Заставить его признаться — вот моя задача. Мог ли я предполагать, что решение этой задачи будет стоить тринадцати дней и ночей упорного труда?

III

В предыдущих главах я подчеркивал важность тщательного осмотра личных вещей беженцев. Тиммерманса, например, не удалось бы разоблачить, если бы у него в саквояже не было обнаружено три изобличающих его предмета. Опыт убеждал меня, что у каждого шпиона с собой или в багаже есть какая-нибудь вещь, которая обязательно выдаст его. Этот предмет внешне может казаться совершенно невинным и обнаружить его под силу только очень опытному следователю, но он всегда есть, и его необходимо искать. Перед каждым шпионом стоят две основные задачи. Во-первых, он должен добыть нужные ему сведения, а во-вторых, переслать их туда, где они будут использованы. Для выполнения этих задач он нуждается в памятке, в которую заносятся либо добытые разведывательные данные, либо иностранный адрес, по которому их следует посылать, либо и то и другое. Кроме того, у шпиона может быть микрокамера.

Если шпион обладает решительным и твердым характером и если он хорошо подготовлен, сам по себе допрос, сколько бы он ни продолжался, не заставит его признаться. Только пытками можно добиться этого, но, как уже говорилось, английская контрразведка не прибегает к ним.

Итак, Дронкерса я продолжал допрашивать по заведенному у нас порядку, каждый день заставляя его снова и снова повторять свой рассказ, указывая ему на те же несообразности и задавая те же прямые вопросы. И каждый день раздавался надоевший мне неизменный ответ: «Я сказал вам правду, сэр».

Днем у меня было слишком много дел, чтобы заняться тщательным осмотром его вещей. Поэтому каждый вечер я брал домой несколько предметов из багажа Дронкерса и после ужина, когда пронзительно выли сирены и где-то поблизости рвались бомбы, сидел над ними далеко за полночь. На непокрытом столе под сильным электрическим светом я раскладывал его вещи и по очереди исследовал каждую из них.

Вот серебряные часы на цепочке. Каждое звено цепочки пришлось изучить под микроскопом. На ней не оказалось ни одного подозрительного знака. Разобрав часы на отдельные части, я осмотрел корпус часов изнутри и снаружи, со всех сторон осмотрел каждую часть механизма, отделил главную пружину, все камни исследовал под микроскопом, но так ничего и не нашел.

Теперь настала очередь перочинного ножа. Лезвие и костяная ручка изучены миллиметр за миллиметром. Сняв костяное покрытие с ручки, я вытащил все приспособления ножа и опять ничего не обнаружил.

Следующей была пачка дешевых голландских сигарет под названием «Северный штат». Разорвав каждую сигарету, я проверил, нет ли на тонкой бумаге следов тайнописи, затем просеял грубый жесткий табак, изучил каждый сантиметр внешней и внутренней стороны помятой пачки. Пробило два часа. Зевая, я потер уставшие глаза и отложил осмотр. Надо хоть немного поспать. На следующий день после бесплодного допроса угрюмого, обиженного Дронкерса я решил испробовать другое средство. Как мы убедились, оба его компаньона действительно были беженцами. Один из них — почтовый служащий в Гааге, коллега Дронкерса — был очень худой, болезненный молодой человек небольшого роста. Он непрерывно сопел — признак хронического катара, а может быть, и туберкулеза. Но в его тщедушном теле билось горячее сердце — он мечтал вступить в свободную голландскую армию. Другой, сын голландца и малайки, был склонен к преувеличениям, подчас переходившим все границы, но оказался вполне безвредным.

Я послал за этим разговорчивым человеком и Дронкерсом, а когда они вошли в мой кабинет, извинился и под каким-то предлогом вышел. В комнате рядом с моим кабинетом можно было слышать все, что там говорилось, — в одном из плафонов люстры находился микрофон Дронкерс отвечал на многословные речи своего компаньона по бегству односложно и ворчливо. В их разговоре не проскользнуло ни одного сколько-нибудь подозрительного слова. Целых десять минут вслушивался я в их беседу, но понял, что ничего интересного не услышу,, и вернулся к себе. Отпустив малайского голландца, я продолжал допрос Дронкерса, но опять безуспешно. На любой вопрос он отвечал по-прежнему: «Я сказал вам правду, сэр».

Итак, дневные допросы Дронкерса и ночные бдения над его вещами не дали пока никаких результатов. Очередь дошла до его газет и карт, и я долгие часы проводил у яркой настольной лампы, сосредоточенно изучая каждый квадратный сантиметр бумаги, терпеливо и старательно рассматривая обе стороны под микроскопом и подвергая их химической обработке. Бывали минуты, когда за очередной сигаретой и чашкой кофе мне начинало казаться, что время и энергию я трачу понапрасну. Может быть, чрезмерная бдительность сбила меня с толку? Ведь если Дронкерс невиновен, я ищу в стоге сена иголку, которой там нет. Может быть, я, всегда предупреждавший своих младших коллег против предвзятого мнения и слепого подчинения интуиции, сам совершил эту ошибку?

Утром Дронкерса опять привели ко мне, и он снова услышал, что он шпион и предатель, и в который раз прозвучал ответ, неизменно раздававшийся у меня в ушах, когда я вспоминал о Дронкерсе:

— Я сказал вам правду, сэр.

— Послушайте, Дронкерс, вы твердо стоите на своем, и ваше упорство делает вам честь. Но не считаете же вы, что ваше упрямство спасет вас? Разве вы не понимаете, что живым вы отсюда не выйдете. Вы шпион, мне это известно. И скорее вам надоест давать тот же ответ, чем мне — допрашивать вас. Рано или поздно вам придется сдаться. Так зачем же затягивать собственную агонию? Почему вы не сознаетесь, что вы шпион, и не положите конец допросам?

Я замолчал. Воцарилась тишина, нарушаемая лишь чьими-то шагами в коридоре и отдаленным уличным гулом. Дронкерс медленно поднялся и пристально посмотрел на меня, затем поднял вверх руку с вытянутым указательным пальцем. Я почувствовал, что все во мне напряглось. Неужели наступил долгожданный миг признания?

— Сэр, — торжественно произнес Дронкерс, — клянусь господом богом, клянусь памятью покойного отца, вкушающего ныне райское блаженство, что я верен своей стране и своей королеве. Я не шпион.

Я разочарованно откинулся на спинку кресла, но ничего не сказал. А Дронкерс сел и залился слезами. Пожалуй, целых четверть часа плечи у него вздрагивали от рыданий. Я сидел и смотрел на него, пока он не пришел в себя.

— Все равно, Дронкерс, вы шпион, и я докажу это.

IV

На двенадцатый вечер я занялся последней принадлежностью Дронкерса — объемистым голландско-английским словарем Крамера. Обложка и чистые листы в начале и конце книги были в пятнах от соленой морской воды. Где-то на этих смятых страницах прячется ключ от дела Дронкерса — или я почти две недели убил на то, чтобы опорочить невиновного человека. Он передо мной, этот словарь, а рядом большая пепельница, доверху наполненная окурками. Была страшная ночь. Ревели сирены, возвещая о воздушном налете, раздавался лай зенитных орудий, а потом свист и вой падающих бомб. Затягиваясь сигаретой и прихлебывая горький черный кофе, я отделил от книги обложку и внимательно осмотрел ее, но не нашел никаких улик. Осталось одно — изучать под микроскопом каждое слово набранного мелким шрифтом объемистого словаря.

Началась тяжелая работа. Несколько часов, не отрываясь, перелистывал я страницу за страницей. Наконец решил немного отдохнуть и, выключив свет, закрыл уставшие глаза. Затем встал и поднял тяжелые шторы. На небе пламенел отсвет пожаров и близкого рассвета. Тяжело ступая, прошел пожарник со шлемом в руке. Чувствовалось, что он смертельно устал. Его разгоряченное лицо было покрыто пеплом и пылью. Я залпом выпил стакан холодной воды и вернулся к словарю.

Страница следовала за страницей, но никаких улик не было. Я перелистал уже больше половины книги. С каждой просмотренной под микроскопом страницей уменьшались шансы доказать виновность Дронкерса.

Но вот пошла четыреста тридцать вторая страница. И тут я с облегчением вздохнул. Я нашел то, что искал, — еле заметный булавочный накол под заглавной буквой «F». Наконец-то раскрывается метод Дронкерса. Я не сомневался, что найду роковые булавочные наколы и под другими заглавными буквами на остальных страницах словаря. Так и есть! Каждую букву я записывал. К счастью, наколы располагались в правильной последовательности, иначе пришлось бы потратить много времени, чтобы расположить буквы в нужном порядке. Наконец все наколотые буквы записаны на листке бумаги. Они составляли две фамилии и два адреса, по которым Дронкерс должен был посылать добытые им разведывательные данные. Первый был в Стокгольме: Froeken Annette Yschale, Grevmagnigatan, 13-V. Другой в Лиссабоне: Fernando Laurero, Rua Sousa Martin.

Тринадцатидневная работа завершена. Теперь можно и поспать. Утром я приехал в школу и немедленно послал за Дронкерсом. Когда он вошел в комнату, мне впервые бросилось в глаза, что он очень немолод и согнут под тяжестью лет. Дронкерс тяжело опустился в кресло и равнодушно посмотрел на меня. Видимо, он тоже устал от ежедневных допросов. Он еще не знал, что этот будет последним.

Я вынул из кармана лист бумаги, на котором были написаны фамилии и адреса двух иностранных конспиративных «почтовых ящиков» Дронкерса, расправил его и положил на стол.

— Дронкерс, — сказал я, — спрашиваю в сотый раз: вы признаете, что вы шпион?

Тотчас раздался знакомый ответ, словно я нажал нужную кнопку автомата:

— Я сказал вам правду, сэр.

Тогда я повернул лист бумаги и подвинул его к Дронкерсу. В тихой комнате мой голос упал до шепота:

— Дронкерс, вы родились голландцем, но будете повешены как предатель. Прочитайте эти две строки. Теперь вы признаетесь, что вы шпион?

Это был конец. Дронкерс понял, что игра проиграна. Сопротивляться больше не имело смысла. Он во всем признался. Да, он шпион, он действительно был послан сюда герром Штраухом — одной из зловещих фигур немецкой разведки, который часто посещал кафе «Атланта» в Роттердаме. Ганс, конечно, был связан с немцами. Другие пассажиры были невиновны — их взяли на борт судна, чтобы рассказ Дронкерса выглядел как можно правдивее.

Стенографистка записывала беспорядочный рассказ Дронкерса. После нескольких дополнительных вопросов выяснились все подробности. Вскоре признание Дронкерса было напечатано и подписано им. С профессиональной точки зрения я был удовлетворен, с чисто человеческой — мне было интересно, что же толкнуло к предательству этого мелкого чиновника, по взглядам своим заурядного мелкого буржуа.

— Скажите, Дронкерс, что заставило вас встать на этот путь? Что вынудило вас, честного человека, докатиться до такого страшного преступления?

Вид у Дронкерса был жалкий. Куда только девалось его упорство! Медленно, невнятно рассказывал он о себе, и в душу мне невольно закрадывалась жалость. У этого изможденного человека, преждевременно постаревшего от суровой жизни, была одна цель, отнюдь не эгоистическая, скорее даже благородная. Он обожал свою жену и ради нее действительно занялся торговлей на черном рынке, но ему не везло. Сам он еще мог бы перенести бедность и голод, но он не мог видеть, как страдает жена. И вот, последний выход из положения он увидел в шпионаже и добровольно вызвался помогать немцам. Они обещали платить его жене что-то около пятнадцати фунтов стерлингов в месяц, а по возвращении обеспечить работой его самого.

Ему должны были платить двести фунтов в год — если он вернется. Из Англии он должен был возвращаться сам, не дожидаясь от немцев никакой помощи. Немцам эти условия были, разумеется, выгодны.

И вот он здесь, всего через две недели после отъезда из Голландии. Когда он, запинаясь, сказал мне, что рисковал только ради своей жены, я поверил ему впервые за тринадцать дней.

 

Глава 7

НИКОГДА НЕ ВЕРЬ СЛУХАМ

I

После высадки в Нормандии я получил приказ возглавить голландскую контрразведывательную миссию, приданную штабу союзных экспедиционных сил, и отправиться на континент с группой из шести офицеров. Вместе с английской контрразведкой нам предстояло очистить тылы союзников от шпионов и саботажников и обеспечить безопасность линий коммуникаций их наступавших армий, которые уже освободили Нормандию и через Францию и Бельгию неудержимым потоком хлынули в Голландию.

Для пятидесятипятилетнего человека эта работа оказалась нелегкой. В полевых условиях ешь нерегулярно и всухомятку, спишь урывками, не раздеваясь, где придется, и непрерывно разъезжаешь по изрытым бомбами и снарядами дорогам — все это очень тяжело. Я, конечно, не собираюсь строить из себя героя или жаловаться на свою судьбу — опасности и лишения, которым ежеминутно подвергались фронтовики, не шли ни в какое сравнение с моими. Но я уже был немолод и, хотя еще мог идти в ногу с остальными, навсегда потерял бесценное качество юности — гибкость тела и духа, которая помогает после нескольких часов отдыха восстановить силы.

Каждый день на меня сваливалось столько работы, что ее немыслимо было бы сделать и за двое суток. Во всех освобожденных городах приходилось разбирать множество обвинений и контробвинений. Рассчитывая, видимо, свести старые счеты, многие присылали в контрразведку самые правдоподобные обвинения в адрес того или иного человека. Все эти обвинения нужно было изучать, проводить допросы. Правда или почти правда в конце концов всегда раскрывалась, но на это уходило много времени. А там накапливались другие неразобранные дела. Отступавшие немцы оставили позади себя много саботажников и шпионов, приказав им взрывать мосты, склады боеприпасов или просто сообщать о продвижении и численности наступающих войск. Этих агентов необходимо было разыскать и обезвредить.

Кроме своих обычных обязанностей мне пришлось заняться одним очень интересным делом, оказавшимся самым значительным из всех, которые мне когда-либо попадались. Я расскажу о нем ниже.

Трудности мои все возрастали. Шестеро отобранных в мою группу офицеров контрразведывательной службы постепенно начали расползаться, как жуки. Американцы, остро нуждавшиеся в хорошо подготовленных офицерах-контрразведчиках, забрали двух человек. Расставаясь с ними, я должен был бы сказать им «прощайте» вместо «до свидания» — встретиться с ними мне больше не довелось. Затем мне приказали временно отдать двух офицеров англичанам. Они тоже не вернулись. Наконец, канадское командование забрало двух последних офицеров. Сколько я ни добивался возвращения своих подчиненных, все мои попытки оставались тщетными Итак, мне пришлось одному приняться за работу, для которой было мало и семи офицеров. Я нисколько не преувеличу, если скажу, что, создав свою группу по расточительным штатам высших штабов, я загрузил бы работой по меньшей мере сто офицеров и солдат. Судите сами: за несколько недель мне предстояло без сколько-нибудь удовлетворительных транспортных средств и помощи высших властей очистить от саботажников и шпионов сотни квадратных километров в тылу широкого фронта союзных армий, которые быстро продвигались в Голландию.

Штаб союзных войск передислоцировался в Брюссель, а я достиг Эйндховена, что на юге Голландии. Тут я почувствовал себя на грани крайнего нервного истощения: потерял в весе почти двенадцать килограммов, днем страдал от непрерывной головной боли, а ночью — от бессонницы. Аппетит пропал так давно, что я уже не мог вспомнить, когда ел с удовольствием. Я был не в состоянии долго оставаться на одном месте и в то же время настолько утомился умственно и физически, что у меня не было сил двигаться. И вот 22 декабря 1944 года я свалился.

Один из друзей отвез меня в штаб контрразведки в Брюсселе, а оттуда меня направили в госпиталь для обследования. Военный врач, майор, внимательно осмотрел меня. Целых полтора часа он расспрашивал меня о болезнях в нашей семье, задавал вопросы о настоящем и прошлом образе жизни и о таких вещах, которые, казалось, не имели никакого отношения к болезни. Он простукал, прощупал и прослушал меня со всех сторон, обследовал сердце, легкие, желудок... Специалист в других видах обследований, я мысленно отдал врачу должное за его скрупулезность.

Пока я одевался, он написал диагноз на листе бумаги, подписался и, запечатав конверт, передал его мне. Затем он сказал, что мне придется немедленно возвратиться в Англию и там передать этот конверт моему врачу.

Слишком много людей прошло передо мной на допросах, чтобы я не почувствовал за внешне спокойным, даже равнодушным тоном врача что-то очень серьезное. Кроме того, когда речь идет о нашем здоровье, мы становимся крайне чувствительными к малейшим оттенкам речи и поведению врача.

— Доктор, я не ребенок и, смею надеяться, не трус. Скажите прямо, что со мной.

В ответ он что-то пробормотал о профессиональной этике.

— К черту этику! — воскликнул я. — Я же все равно узнаю, когда приеду в Лондон... Скажите лучше теперь: что со мной?

Он пожал плечами.

— Ну хорошо. По-моему, у вас рак брюшной полости и обоих легких. Я не хотел говорить, но вы меня вынудили.

Когда я услышал слово «рак», сердце у меня, кажется, остановилось. Дыханием смерти повеяло от этого слова.

— Операцию делать поздно? — спросил наконец я.

Врач посмотрел мне в глаза и кивнул:

— Боюсь, что да.

— Сколько же мне осталось?

— Трудно сказать. Одни живут долго, другие — нет.

— А я?

— Ну что ж, если вы настаиваете... Месяца два, может быть, три. Точно сказать невозможно. — Он криво улыбнулся, чувствовалось, что ему очень жалко меня. — Я очень сожалею, старина, чертовски тяжело говорить такие вещи. Но вы хотели знать правду. Прощайте.

Он пожал мне руку. Не помню, как я очутился на улице, на свежем воздухе. И вдруг ощутил ту особую остроту восприятия, которая появляется у обреченных людей. Вдыхать воздух было до боли приятно. Стоя на улице и жадно глотая воздух, я не отрывал глаз от остроконечных крыш домов, громыхающих военных грузовиков, цветастых шарфов и шалей женщин. Все это вырисовывалось с какой-то удивительной четкостью и ясностью.

Через два дня будет сочельник. Это будет мое последнее рождество! Кровь била в виски, и, казалось, жуткий барабанный бой провожал меня на пути, конец которого был уже близок.

Много часов, потрясенный, я бродил по холодным улицам Брюсселя. Утренний разговор казался мне кошмаром, от которого я проснусь крепким и здоровым, но острые углы конверта со «смертным приговором» напоминали о действительности каждый раз, когда рука опускалась в карман. Мне хотелось немедленно уехать отсюда — так животное в предчувствии смерти спешит в свое логово, — но из-за рождества все билеты на самолеты были проданы. Раньше двадцать седьмого декабря уехать было невозможно. Я лишь пожал плечами при этом первом разочаровании. Что ж, во время праздников смерть должна уступить дорогу жизни. Да и какое значение имеет день для человека, который не может убежать от своей судьбы?

Я направился в столовую, куда был прикреплен. Срочный отъезд в Англию приходилось как-то объяснять, по крайней мере друзьям. У дурных новостей длинные ноги, и вскоре все офицеры в столовой знали о причине моего неожиданного отъезда. Смущенное, молчаливое и трогательное сострадание этих добрых англичан под силу описать только большому писателю. Я могу сказать только, что это рождество было самым грустным в моей жизни и печальным для большинства моих товарищей.

Двадцать седьмого декабря я вылетел в Лондон и чуть ли не с аэродрома пошел к своему врачу. Я передал ему диагноз военного врача, а затем он осмотрел меня и спросил:

— Надеюсь, что, прежде чем врач пришел к такому заключению, он направил вас на рентген?

— Нет, — ответил я.

— Что? Он обошелся без рентгеновского снимка? Как же так? Откровенно говоря, Пинто, осмотрев вас, я не нахожу никаких признаков рака. Но окончательные выводы я делать пока остерегусь. Необходимо провести тщательные исследования, в том числе и рентгеноскопию. Во всяком случае, я, гражданский медик, придерживаюсь такой точки зрения. Может быть, в армии считают иначе, — Он иронически улыбнулся.

В глубине души у меня вспыхнула искра надежды, и лед, сковывавший все мое существо, начал таять.

— Что же теперь делать? — спросил я.

— Я поведу вас на консультацию к одному видному специалисту, — сказал он. — И чем скорее, тем лучше. Например, завтра вы свободны?

Я молча кивнул — у меня не было сил вымолвить хоть слово.

Встреча со специалистом по раковым болезням состоялась. В его клинике мне сделали тщательную рентгеноскопию. Через два дня я пошел к своему врачу. Больной от ожидания, все еще не зная, какой будет окончательный ответ, я вошел в приемную врача. Я чувствовал себя, как осужденный на смерть перед казнью, когда он надеется, что в последнюю минуту может прийти помилование.

Врач встретил меня сердечно и приветливо, с довольной улыбкой потирая руки.

— Ну что ж, Пинто, — сказал он, — очень рад сообщить вам приятную новость. Врачи не любят публично опровергать своих ученых коллег, но должен сказать, что на этот раз ваш армейский специалист попал впросак. У вас нет ни малейшего признака рака. Вы страдаете от крайнего нервного истощения — это ясно даже профану. Все остальное у вас в полном порядке. Два месяца спокойного отдыха — вы выздоровеете и будете прыгать, как воробей. Ну, что же вы молчите? Скажите что-нибудь. Иначе можно подумать, что вы предпочли бы умереть.

Но я ничего не мог сказать — я понял, что значит помилование перед казнью.

II

Три месяца наслаждался я отдыхом. Наступление немцев в Арденнах провалилось, стало очевидно, что война в Европе подходит к концу. Меня ждало много работы, но все это я отодвинул на задний план. «Пусть подождут», — думал я — ведь это был первый мой отдых почти за пять с половиной лет.

К концу марта 1945 года я выздоровел и приступил к своей работе на континенте. Не прошло и шести недель, как наступил долгожданный день победы и окончательное освобождение северных провинций Голландии, где немцы долго продолжали оказывать яростное сопротивление. В начале июня я по делам службы приехал в Гаагу. Мне предстояло допрашивать одного эсэсовца, который был не немцем, а голландским коллаборационистом.

Он сидел в тюрьме для политических заключенных, прозванной «Апельсиновой гостиницей», в курортном городке Схевенинген, близ Гааги. Тюрьма находилась в ведении канадских военных властей. Одно ее крыло было отведено для политических заключенных, а также для подозреваемых шпионов и коллаборационистов.

Этот эсэсовец-голландец был схвачен одним из отрядов голландского Движения сопротивления. Он попал в плен в черной эсэсовской форме. Судя по красно-белой ленте на мундире, он был кавалером «Железного креста». Круглая голова с низким лбом, коротко подстриженные волосы, маленькие, заплывшие жиром свиные глазки, надменность и высокомерие, свойственные эсэсовцам, — все это говорило само за себя. На мой взгляд, дело его не вызывало сомнений, и я рассчитывал покончить с ним за каких-нибудь пять — десять минут. Человеку, пойманному на месте преступления в форме противника, трудно оправдаться. Но я ошибся. Допрос я начал с самого главного.

— Итак, вы коллаборационист, — сказал я. — Иначе трудно объяснить, почему на вас эта щеголеватая форма, не так ли?

Он вспыхнул:

— Как вы смеете? Обвинять меня в сотрудничестве с немцами?! Я патриот и много сделал для своей страны.

Я пристально посмотрел на него.

— Вы патриот? Если следовать вашим взглядам, то Геринг — самый безгрешный человек на земле, а Гиммлер — богобоязненный учитель воскресной школы. Если вы патриот, то почему вы оказались в этой форме? Разве немцы наградили вас «Железным крестом» за вашу любовь к Голландии? В наш век чего только не случается, но этому, извините, я никак не могу поверить.

— Вы не знаете всех обстоятельств, — ответил он. — Разумеется, непривычно видеть голландца в этой отвратительной форме, но я могу все объяснить.

Он старательно разыгрывал возмущение.

— Это вопиющая несправедливость! Человек неоднократно рисковал жизнью во имя своей родины, а его бросили в эту тюрьму, тогда как настоящие коллаборационисты на свободе и даже слывут героями. Теперь, когда немцев прогнали, они вылезли из своих нор, захватывают теплые местечки, прикарманивают все, что плохо лежит, а вы и не вспоминаете о том, что они якшались с немцами. А меня, честного человека, который так много сделал для своей страны, хотят сгноить в этой тюрьме. Разве это справедливо?

Я не прерывал его.

— Ну хорошо, Иоанн-мученик, — вставил наконец я, — расскажите о себе что-нибудь еще. Все это очень интересно, даже интригующе.

— О, я вижу, вы мне не верите, сэр, но это чистая правда, клянусь вам. Я стал эсэсовцем, потому что мне приказал один старший офицер из нашей секретной службы. Он подробно проинструктировал меня, как войти в доверие к немцам, как отвечать на их вопросы и т. д. А когда мне удалось поступить на службу к немцам, он говорил, какие сведения необходимо узнавать. Раз в месяц я должен был передавать добытые мною данные его офицеру связи, встречаясь с ним на набережной в Роттердаме.

Я ни одной секунды не верил этому эсэсовцу — слишком много подобных россказней пришлось мне выслушать за долгие годы службы в контрразведке. Но если не удастся доказать его виновность, он будет оправдан военным трибуналом за отсутствием прямых улик. В самом деле, к противнику засылалось много наших агентов. Во время войны эти люди ежедневно рисковали своей жизнью, а в конце войны с ними могли расправиться как с коллаборационистами. Следовательно, в «Апельсиновую гостиницу» мог попасть и наш агент, но я не верил, что им оказался этот эсэсовец. Нужно было принять какое-то решение, и я продолжал перекрестный допрос.

 

— Ну ладно, — сказал я. — Допустим, вы должны были раз в месяц в Роттердаме встречаться с офицером связи и передавать ему разведывательные сведения. Как его фамилия, чтобы я мог проверить это по архивам?

Заключенный высокомерно улыбнулся.

— У разведчиков, сэр, не спрашивают имени и адреса. Чем меньше вы знаете о своем коллеге, тем меньше вы можете сказать о нем. Я никогда не спрашивал его фамилии и никогда не называл своей. Нас занимали более важные дела, чем обмен визитными карточками.

— О да, я вижу. Благодарю за урок о разведывательной работе — он еще может мне пригодиться. Раз вы не знаете фамилии этого английского офицера связи, может быть, вы расскажете о нем что-нибудь еще?

Он немного подумал.

— Я уже говорил вам, сэр, что я встречался с ним по указаниям одного старшего офицера секретной службы.

— Да, да, вы о нем говорили. Этого старшего офицера вы должны знать лучше, например его фамилию и т. д. Стоит вам назвать его фамилию, как я свяжусь с ним и он подтвердит ваши показания. После этого вы выскочите отсюда как пробка.

Заключенный печально покачал головой и произнес:

— В том-то и дело... Если бы мой друг был здесь, я бы не гнил заживо в этой камере. Он сразу вытащил бы меня отсюда. Но дело в том, что он... он умер.

— Умер! Его схватило гестапо?

— О нет, сэр! Гестапо не могло напасть даже на его след — он был неуловим. Нет, мой бедный друг умер своей смертью.

— Что же с ним случилось?

— Я слышал, у него был рак, сэр, рак желудка.

Я почувствовал, что желудок у меня судорожно сжался, но спокойно продолжал допрос:

— Очень жаль, но в данном случае это не имеет значения. Даже если он умер, он может помочь вам. Разумеется, если вы назовете его фамилию. Я сделаю запросы. Может быть, в его секретных документах найдутся упоминания о вас или кто-нибудь из его помощников знает о вашем деле. Скажите мне его фамилию.

Эсэсовец без колебаний произнес:

— Пинто, сэр. Подполковник Пинто.

Я с трудом удержался от восклицания и долго сморкался, чтобы прийти в себя.

— Да, по-моему, я слышал о нем... — сказал я. — Но разве он умер? Впрочем, когда много ездишь, за всеми новостями не уследишь. Но продолжайте. Именно подполковник Пинто и дал вам детальные инструкции о поступлении на службу в гестапо?

— Да, сэр, именно он.

— Вы давно его знали?

— Да, сэр. Я много лет выполнял его поручения.

— Значит, подполковник Пинто вам доверял?

— О, конечно, сэр. Он знал, что я выполню все его приказания, не щадя своей жизни. И он сделал бы для меня все, сэр. Если бы он был жив, он давно вытащил бы меня отсюда.

— По-моему, вам не следует беспокоиться, даже если он умер. Я сделаю запрос, и где-нибудь в штабе подполковника Пинто мы найдем человека или документы, которые оправдают вас. Я много слышал о подполковнике Пинто, но ни разу не встречался с ним. Не можете ли вы описать его?

Заключенный глубоко задумался.

— Я не умею описывать внешность людей, да и, кроме того, в его наружности не было ничего примечательного.

Вдохновленный моим молчанием, эсэсовец продолжал:

— По-моему, это приносило ему успех, сэр. Он был хорошим разведчиком, потому что не выделялся из толпы. У него была заурядная внешность. Помнится, он был среднего роста, но никаких особых примет я не могу назвать.

— Понятно. Как вы думаете, он не был похож на меня?

Заключенный взглянул на меня и засмеялся.

— Конечно, нет! Он был совсем не похож на вас.

— Ну что ж, может быть, — сказал я. — Ваше дело представляется мне достаточно ясным, и я доволен, что поговорил с вами. Как только ваши показания будут проверены по архивным материалам, отпадет нужда задерживать вас здесь. Когда мне станет ясно, что вы сделали для своей страны, я постараюсь сделать все, чтобы вам воздали по заслугам.

— О, спасибо вам, сэр. Я не могу выразить, как я признателен вам за любезность.

— Да полно, полно, не стоит благодарить меня. Ровно столько же я сделал бы для любого человека в вашем положении. Между прочим, не могли бы вы оказать мне одну любезность.

— Все, что вам угодно, сэр!

Судя по его лицу, он был счастлив услужить мне.

— Когда мы расстанемся, вы, вероятно, припомните различные детали вашей разведывательной работы. Они могут быть очень полезными, да и просто интересно узнать поподробнее о вашей опасной деятельности. На досуге запишите, пожалуйста, все, что вам удастся вспомнить о вашей работе в эти несколько лет. Я попросил бы вас не опускать ничего, какими бы незначительными ни были, на ваш взгляд, некоторые детали. Я скажу надзирателю, чтобы он дал вам все необходимое для письма. Закончив заметки, передайте их надзирателю, скажите мое имя, и они попадут прямо ко мне.

— Хорошо, сэр, я сделаю все, что могу.

Немного подумав, он спросил:

— Да, но кому мне адресовать свою докладную? Я не знаю вашей фамилии.

Я молчал и только пристально смотрел на него.

— Моя фамилия? Моя фамилия Пинто, подполковник Пинто!

 

Глава 8

И ВСЕ-ТАКИ ОН ЗАГОВОРИЛ

В приложении к первой главе я говорил, что офицер контрразведки никогда не должен доверяться своим впечатлениям о подозреваемом. Хороший шпион достаточно натренирован, чтобы создать о себе благоприятное впечатление. У него может быть открытое, честное выражение лица. Используя все свои актерские способности, он постарается доказать, что он настоящий честный гражданин. Наоборот, действительно честный человек обычно не готов к этому, если только он не продавец и не коммивояжер, ибо сама профессия учит их завоевывать симпатии людей. Более того, невиновному человеку незачем усиленно подчеркивать свою честность при перекрестном допросе. Он знает, что он ни в чем не виновен, и надеется, что допрашивающие поймут это без его помощи.

Поэтому, работая в контрразведке, не умно делать окончательные выводы с первого взгляда.

Правда, человек с большим опытом иногда сразу делает правильные выводы. Может показаться, что он руководствуется интуицией, но это не так. Его выводы основываются на определенных признаках, которые он замечает сразу, тогда как неопытный человек может их и не увидеть. Так архитектор с первого взгляда оценивает несколько планов, или просто у него складывается определенное впечатление о них, редактор дает заключение о статье после беглого ознакомления с ней, а хорошо подготовленный следователь после первого же разговора с подозреваемым составляет о нем правильное представление. Нельзя слепо доверяться предчувствиям, но те же предчувствия часто помогают раскрыть истину.

Я не могу теперь вспомнить, что заставило меня заподозрить, что Эмиль Буланже может оказаться немецким шпионом... Прорвав оборону немцев, передовые части союзников вступили в Бельгию. Танки и моторизованная пехота стремительно продвигались вперед, воздух сотрясали оглушительные раскаты орудийных выстрелов. В дзоте на перекрестке дорог временно расположился наш разведывательный отряд. Крестьянские дома и постройки поблизости от нас были заняты штабом дивизии. Поскольку штабу этой дивизии мы не подчинялись, нам приходилось устраиваться самим. Приданные высшему штабу, мы пользовались некоторыми преимуществами. Так, мы могли перемещаться, куда нам было угодно, не спрашивая разрешения. Но это было сопряжено и с рядом неудобств. Например, о размещении нашего отряда никто не заботился, и мы должны были устраиваться сами.

Однако вернемся к Эмилю Буланже. Его привели ко мне из штаба дивизии два армейских офицера контрразведки. Его нашли, когда он потерянно бродил вокруг эвакуированной бельгийской деревни, которую противник только что подверг сильному артиллерийскому обстрелу. Я молча, внимательно посмотрел на Буланже. По одежде это типичный фермер, а говорил он на франко-бельгийском наречии с заметным валлонским акцентом. Но что-то в его манере держаться, в ярком блеске его голубых глаз вызвало у меня подозрение. Мускулистая, собранная фигура Эмиля Буланже, его мощная бычья шея как-то не вязались с обликом крестьян этой части страны, обычно неуклюжих и худых.

— Вы фермер? — спросил я.

— Я был фермером, — ответил он, слабо жестикулируя. — Теперь у меня ничего нет. Боши забрали весь скот, забрали даже утят. На полях — сплошные воронки от снарядов и бомб, а дом разнесло в щепки. Моя жена осталась там, под обломками дома. Все остальные куда-то исчезли...

И вдруг он протянул ко мне руки, согнув пальцы, похожие на когти. Пальцы были исцарапаны, ногти сломаны, и под ними запеклась кровь, перемешанная с грязью.

— Я хотел откопать ее, свою жену, — прошептал он. — Она осталась под обломками, в темноте, а ведь она так боялась темноты... Я скреб, как краб, но она уже умерла. — Он печально задумался.

— Вы умеете считать? — спросил я, прерывая его молчание.

— Считать? — недоуменно повторил он.

Под рукой у меня оказалась тарелка сухой фасоли, «освобожденная» нашими войсками. Я подвинул эту тарелку к нему.

— Считайте фасоль, — приказал я, — считайте вслух.

Он не торопясь брал по одной фасолине и удивленно считал по-французски: «Un, deux, trois...» Когда он добрался до семидесяти двух, я остановил его. Первый экзамен он выдержал успешно. Если бы он был знающим французский язык немцем, выступающим в роли валлонского бельгийца, он произнес бы «семьдесят два» по-французски «soixante-douze», а не так, как говорят валлонские крестьяне, — «septante-deux». Пока все шло гладко. Но я еще не был уверен, что Буланже действительно тот, за кого он себя выдает, — честный бельгийский фермер, ошеломленный потерей жены и дома. К счастью, в то время я был не очень занят и мог уделить ему достаточно внимания. Если он окажется невиновным, никто ничего не потеряет. А если будет доказана его виновность, мы вовремя обезвредим шпиона в тылу наших наступающих войск.

Я приказал увести его в сарай — бывший коровник. Снаружи дверь заперли на засов. Между двумя балками было отверстие, через которое за Буланже незаметно для него непрерывно наблюдали. В эту ночь перед сном Буланже опустился на колени и произнес молитву. Он не мог знать, что за каждым его движением пристально следили, и все же молился на франко-бельгийском наречии, простыми, безыскусными фразами, которые он привык с детства повторять за деревенским священником. По голому полу пробежала крыса. Он испуганно вскрикнул: «Dieu!» — типично валлонское восклицание. Затем Буланже растянулся на матраце и, видимо, заснул. Тогда я приказал положить соломы у его двери и поджечь ее. Когда едкий дым проник в коровник через отверстия под дверью, несколько солдат забегали по коридору, выкрикивая по-немецки: «Feuer! Feuer!» Буланже проснулся, приподнялся и снова лег. Снова по коридору забегали солдаты с криком «Au feu, au feu!», что по-французски значит «пожар». Буланже тотчас вскочил и, завопив не своим голосом, стал стучать в закрытую дверь. Когда я открыл засов, он, всхлипывая, произносил молитвы на франко-бельгийском наречии.

Итак, Буланже выдержал еще одно испытание, но я не успокоился. Кто он — бельгийский крестьянин или немецкий шпион с крепкими нервами и незаурядным актерским талантом? Трудно было дать определенный ответ, хотя, казалось, у меня оставалось все меньше оснований не верить Буланже.

На следующее утро я решил испробовать другой метод. Приказав привести Буланже к себе в штаб, я до его прихода рассказал о своем плане одному младшему офицеру, который должен был присутствовать при допросе. Мы договорились, что, задав Буланже несколько вопросов, я затем проговорю по-немецки: «Armer Kerl». Офицер должен будет спросить «Warum?» — и я продолжу разговор по-немецки.

И вот Буланже ввели. Передо мной на походном раскладном столе были разложены его вещи, изъятые у него во время ареста, — огрызок карандаша, кусок веревки, комок изжеванного табака, неуклюжий, самодельный крест и несколько франков. Ничего подозрительного, а тем более зловещего в этих вещах не было.

Буланже угрюмо стоял передо мной и терпеливо ждал, как корова в своем стойле. Я повертел его вещи и, подняв его карандаш, по-французски спросил:

— Зачем он вам понадобился?

— Это же просто карандаш, — ответил он, пожимая сильными, широкими плечами.

— Он был нужен вам, чтобы писать донесения противнику?

Буланже досадливо улыбнулся и посмотрел на меня почти с презрением, — видимо, он хотел показать, что на такой глупый вопрос нечего и отвечать.

Я повернулся к своему подчиненному и, как мы условились, сказал по-немецки: «Бедный парень!» Офицер немедленно спросил, тоже по-немецки: «Почему?»

Я ответил на том же языке:

— Ведь он не знает, что через час будет повешен. После одиннадцати, — я посмотрел на часы. — Да и что может ждать шпиона?

Во время разговора я пристально наблюдал за Буланже, особенно за его глазами и кадыком. Самый смелый и выдержанный человек не в состоянии контролировать так называемые вазомоторные нервы, которые реагируют независимо от сознания и воли человека. Когда какой-нибудь предмет внезапно появляется перед глазами у человека, он невольно моргает, а услышав о близкой смерти, бледнеет или непроизвольно моргает, или машинально глотает слюну, потому что от страха в горле у него пересыхает. Но с Буланже ничего этого не случилось. Зная, что его подозревают в шпионаже, он не шелохнулся, не выказал ни единого признака тревоги. Все это значило, что он не понимал немецкого языка и не мог быть шпионом.

Теперь приходилось соглашаться, что мои подозрения, основанные на неосязаемых и недоказуемых данных, оказались ошибочными. Но я упорствовал, не желая признаться в ошибке даже самому себе. Видимо, меня подогревало оскорбленное самолюбие. Как бы то ни было, я решил продолжить испытания Буланже,

Теперь в ход пошли вопросы о сельском хозяйстве в этой части Бельгии. Я плохо разбирался в земледелии, но видел, что Буланже не допустил ни одной ошибки, рассказывая о сроках посевов, о местных условиях и обычаях. Местные жители потом подтвердили, что Буланже говорил, как знаток местных условий.

Опять приходилось признаваться в несостоятельности подозрений. Каждая новая неудача подтверждала, что я совершил ошибку, заподозрив Буланже в шпионаже. Я советовал своим начинающим коллегам не поддаваться первым впечатлениям, и я же, как самый заурядный любитель, неуклюже угодил в ловушку, от которой предостерегал других. Ночью я долго лежал без сна и анализировал чувства, которые с первого взгляда заставили меня заподозрить Буланже. Затем я восстановил в уме все его действия и слова, пытаясь найти хоть один признак, подтверждающий первое впечатление. И я решил подвергнуть Буланже последнему испытанию. Если и на этот раз оно не даст результата, мне придется признаться в ошибке и немедленно освободить Буланже. Я даже приготовился извиниться перед ним за оскорбительные для него подозрения.

И вот он снова стоит передо мной, такой же бесстрастный и терпеливый. Склонившись над напечатанным документом, я прочитал его до конца, взял ручку и подписал, затем посмотрел на Буланже и быстро произнес:

— So jetzt bin ich zufrieden. Sie können gehen. Sie sind frei.

Буланже глубоко, с облегчением вздохнул, встряхнул плечами, словно сбросив с них тяжелый груз, и радостно улыбнулся. Но тут раздался мой саркастический смех. Вздрогнув, Буланже попытался снова сделать бесстрастное лицо. Слишком поздно! По моему сигналу часовые схватили его за руки.

— Mein lieber Freund... — начал я вставая.

С этого момента до самой казни Буланже, состоявшейся через несколько дней, мы говорили только на его родном — немецком — языке!

 

Глава 9

АРНЕМСКИЙ ПРЕДАТЕЛЬ

I

Случай, о котором я хочу рассказать, является самым интересным в, моей практике и, пожалуй, самым выдающимся во всей истории шпионажа. Это, конечно, очень смелое заявление, но я постараюсь доказать его правильность. Я сделал такое заявление не потому, что принимал участие в разоблачении человека, который причинил союзникам колоссальный вред. Давайте рассмотрим факты. Если бы смелая попытка фельдмаршала Монтгомери нанести удар в районе Маас — Недер — Рейн имела успех и если бы наши главные силы соединились с доблестными парашютистами у Арнема, танковый клин союзников врезался бы в самое сердце Германии. Успешное развитие этого удара, по всей вероятности, привело бы к окончанию войны в Европе до рождества 1944 года, то есть на шесть месяцев раньше. По-видимому, найдется немного стратегов, которые станут отрицать это.

Сколько человеческих жизней удалось бы спасти за шесть месяцев! Можно было бы избежать разрушений стоимостью в несколько сот миллионов фунтов стерлингов. Только английское правительство в последние месяцы войны ежедневно расходовало на военные нужды 16 миллионов фунтов стерлингов. Если бы войну в Европе удалось сократить на шесть месяцев, была бы спасена колоссальная сумма — около двух миллиардов девятисот миллионов фунтов стерлингов. А какие астрономические суммы расходовали на продолжение войны другие государства! Какую пользу народам этих стран принесли бы эти деньги, если бы они были использованы в мирных целях! Но гораздо важнее то, что, если бы западные союзники проникли тогда в глубь Германии и оккупировали весь Берлин и всю Западную Германию, прежде чем русские пришли с востока, нынешняя печальная картина союзнических отношений выглядела бы иначе и политика «с позиции силы», применяемая западными союзниками, оказалась бы более эффективной.

Однако существуют границы, в пределах которых разумно строить предположения.

Но все же имеются довольно веские основания заявлять, что выброска парашютистов в районе Арнема, столь смело запланированная и дерзко проведенная, могла бы явиться поворотным пунктом в европейской войне, если бы она имела успех. Но эта воздушнодесантная операция, как известно всему миру, провалилась, но не из-за недостатка военного опыта или храбрости. И тем не менее Арнем — красноречивое свидетельство способности англичан вести борьбу с превосходящими силами противника до конца. В провале Арнемской операции виновен только один человек. Его имя Христиан Линдеманс. Он голландец. Именно он продолжил на шесть месяцев войну в Европе со всеми ее трагедиями. Наши доблестные воздушнодесантные войска по его вине попали в ловушку, где находились в течение десяти дней. В результате этого погибло семь тысяч человек. Немногие шпионы, оказавшиеся предателями, могут похвалиться такими успехами.

II

Как уже упоминалось в предыдущей главе, я как начальник голландской контрразведывательной миссии при штабе верховного главнокомандующего экспедиционными силами союзников нес ответственность за обеспечение безопасности в отведенном мне районе в тылу армий, наступавших через Фландрию в Голландию. Эта группа армий состояла из английской 2-й армии, американских 1-й и 3-й армий и канадской 1-й армии. Танки, самоходные орудия и пехота неудержимо катились вперед, оставляя следы разрушений. Местные жители, дома которых оказались на пути продвигавшихся армий, нередко лишались крова в результате артиллерийского обстрела и бомбардировок с воздуха, особенно в районах, где отступающие немецкие войска вели упорные арьергардные бои. Органы местного самоуправления бездействовали, так как многие полицейские чиновники, которые во время оккупации сотрудничали с немцами, либо дискредитировали себя, либо попрятались. Грабежи, голод и беспорядки были постоянными спутниками войны. Немцы воспользовались всеми этими обстоятельствами и оставили в тылу союзных войск шпионов и саботажников. Всюду царил беспорядок. Многие граждане максимально использовали предоставившуюся им возможность удовлетворить свои прихоти, не боясь полиции.

Необходимо было немедленно восстановить порядок. Немцы делали все возможное, чтобы союзники снимали свои части с передовых позиций для восстановления порядка в тылу. Поэтому методы, которые мы применяли, были грубыми, но эффективными. На открытой местности возникали лагеря, огороженные колючей проволокой. Вокруг них устанавливались пулеметы, которые могли вести огонь во всех направлениях, и расхаживали патрули, а у ворот днем и ночью стояли часовые. Бездомные, беженцы, подозреваемые коллаборационисты и шпионы помещались в эти лагеря и проходили сортировку. Постепенно, благодаря такому просеиванию, в лагерях оставались только подонки общества. Их допрашивали, судили и наказывали по заслугам. Этот метод нередко приводил к тому, что невиновные лишались свободы на несколько дней. Но в войне, к несчастью, честным людям часто приходится страдать ради торжества великого дела. Однако мы не могли допускать таких ошибок — они серьезно сказывались на наступлении союзных армий.

После освобождения Антверпена я добился разрешения создать такие лагеря безопасности в его окрестностях. В одном из лагерей произошел интересный случай. Однажды, проходя мимо главного входа, я услышал дикие крики. То, что я увидел, поразило меня. Рядом с часовым стоял человек гигантского роста — около ста девяноста сантиметров. Он был непропорционально толст. Массивные плечи этого великана, казалось, вот-вот разорвут его рубаху цвета хаки. А бицепсы, которым были тесны рукава куртки, напоминали бедра хорошего спортсмена. Он весил, видимо, около ста пятнадцати килограммов, но был плотным и мускулистым. Настоящая бронзовая статуя! На этом гиганте висело столько оружия, словно он был ходячим арсеналом. К поясу были привязаны два длинных ножа из темной стали, а на правом боку болтался длинноствольный пистолет системы Люгера, стрелявший на тысячу метров. На его богатырской груди висел пистолет-пулемет системы Шмайсера, который выглядел почти таким же безобидным, как водяной пистолет. Карманы великана сильно оттопыривались: в них, очевидно, были гранаты.

На руках гиганта висели две хохочущие девушки. Эту живописную группу окружала толпа восхищенных голландских юношей. В их глазах великан был каким-то мифическим героем. Озабоченный часовой не проявлял должной решимости и никак не мог протиснуться сквозь толпу. Из ее глубины слышался рокочущий голос гиганта:

— Эти девушки — голландские патриотки. Скажите своему полковнику, что великий Кинг Конг ручается за них. Я требую, чтобы их немедленно освободили! Тогда мы здорово повеселимся!

Я, конечно, слышал о Кинг Конге — смелом командире голландского Движения сопротивления, которому дали такую кличку по вполне понятным причинам. В оккупированной Европе восхищались его грубой силой и бесстрашием.

Но какое право имел он врываться в мой лагерь и поднимать такой шум! Пусть он остается героем где-нибудь в другом месте, но здесь он вмешивался в чужие дела.

— Эй вы, идите сюда! — крикнул я ему.

Он повернулся и, вытаращив глаза, одним движением сбросил с себя девушек. Затем он дотронулся до своей могучей груди указательным пальцем, который был с мой кулак.

— Вы говорите со мной?

— Да, с вами. Идите сюда!

На какое-то мгновение Кинг Конг заколебался, но затем с важным видом подошел ко мне. «Ну и рост, — подумал я. — Экая каланча!» Дотронувшись до трех золотых звезд на его рукаве, я спросил:

— По какому праву вы их носите? Разве вы капитан? И если да, то какой армии?

— Посмотрите на него! По какому праву ношу я звезды?! Это право дало мне командование голландских внутренних сил... подпольных... поняли? — зарычал он.

— Неужели? Кто же вы такой? — ехидно спросил я его.

— Я? — такой вопрос страшно удивил его.

Он повернулся к своим почитателям и пожал плечами, словно хотел сказать, что здесь они видят восьмое чудо мира — человека, который не узнал великого Кинг Конга.

— Кто я? Удивляюсь, полковник, каждый знает, кто я, — зарычал он. — Я живу в Виттукском замке, в штабе голландского Движения сопротивления.

Он глубоко вздохнул. При этом его широкая грудь поднялась так высоко, что пуговицы, казалось, должны были вот-вот слететь с его рубахи.

— Я... Я — Кинг Конг!

— Я знал только одного Кинг Конга, — мягко ответил я. — Это была большая матерчатая обезьяна. Ее, как вы знаете, показывали в кино.

В толпе захихикали. Кинг Конг стиснул зубы и сжал кулаки. В этот момент он действительно был очень похож на своего тезку. Моя рука машинально потянулась к вальтеру, который я всегда носил с собой в кобуре. Если бы этот человек схватил меня своими ручищами, он разорвал бы меня напополам с такой же легкостью, с какой он мог переломить палку. Но он лишь недовольно посмотрел на меня.

Я продолжал наступать.

— Вы не капитан голландской армии и не имеете права носить эти знаки различия, — сказал я.

Приблизившись к Кинг Конгу, я сорвал с его рукава матерчатую повязку с тремя золотыми звездами.

Его неандертальская челюсть опустилась вниз, а лицо заметно побледнело. Теперь моя рука лежала на рукоятке пистолета: в приступе бешенства Кинг Конг мог броситься на меня. Но он отступил назад. И какую-то минуту великий Кинг Конг выглядел провинившимся школьником. Но вдруг, словно очнувшись, он закричал:

— Вы не имеете права так обращаться со мной! Я буду жаловаться! Я напишу в Виттукский замок!

Он ушел, оставив девиц и толпу обожателей, пораженных его внезапным уходом.

III

Такой была моя первая встреча с Кинг Конгом. В обычной обстановке я был бы рад приветствовать его как одного из легендарных руководителей голландского Движения сопротивления. Этот человек вырвал из рук гестапо десятки беженцев и союзных летчиков, сбитых над оккупированной Голландией, тайно переправив их в Англию. Он причинил большой ущерб нацистским охранным отрядам, отличавшимся своей жестокостью, и не раз обводил вокруг пальца немцев, пытавшихся заманить его в ловушку. Если бы Кинг Конг вежливо попросил меня пропустить его в лагерь, я с удовольствием принял бы его и даже распил бы с ним бутылочку старого доброго вина. Но, будучи начальником лагеря, я не хотел давать заключенным и охране плохой пример. Я не мог позволить гражданским лицам, как бы знамениты они ни были, нарушать воинские инструкции и уставы.

Позже мне показалось, что я был слишком груб с Кинг Конгом. Такое публичное унижение известного всем человека могло навлечь на меня разные неприятности. Может быть, Кинг Конг просто не знал принятых в армии порядков? Не вел ли я себя еще хуже, чем он?

Вдруг интересная мысль пришла мне в голову. Почему он так быстро стушевался? Прославленный герой, окруженный толпой почитателей, даже если он чувствовал свою неправоту, должен был защищаться. Кинг Конг же, которого публично осмеяли, не смог сказать ничего вразумительного. Он лишь угрожал пожаловаться при первой же возможности. Его поведение было по меньшей мере странным для человека с такой репутацией. Может быть, этим человеком следовало заняться?

Возвратившись в штаб, я послал, за помощником. Это был замечательный парень. Он служил во французском иностранном легионе и как шпион был заслан в Танжер. Он обладал удивительной памятью: не забывал мельчайших подробностей, касающихся Движения сопротивления во всех странах Европы и шпионов, которые работали по обе стороны линии фронта.

— Вильгельм, — обратился я к нему, — ты что-нибудь знаешь о Кинг Конге — одном из руководителей Движения сопротивления?

Его лицо стало сосредоточенным. Через минуту он рассказал мне следующее.

— Его настоящее имя Христиан Линдеманс. Он родился в Роттердаме. Сын владельца гаража, бывший боксер и борец. Ходили слухи, что он убил несколько человек. У него десятки любовниц. — Он хитро улыбнулся. — Хотите, я назову их имена?

Я покачал головой.

— Что-нибудь еще?

— Да, сэр. Он старший из четырех братьев, и все они участники Движения сопротивления.

— И все они живы? — спросил я.

Но здесь память изменила Вильгельму. Он пошел в комнату, где хранились архивные материалы, просмотрел несколько дел и наконец нашел нужное. Вернувшись, он сообщил:

— Все они живы. Самый младший вместе с танцовщицей кабаре Вероникой, которая здесь числится как любовница Линдеманса, попал в руки гестапо. Они работали на одном маршруте побега.

Он пробежал глазами одну из страниц дела.

— Затем и он и она были освобождены.

— Что?

Он пожал плечами.

— Здесь написано, что они были освобождены. Конечно, довольно странно, что немецкая разведка выпустила их на свободу, не так ли?

— А что еще там написано? — спросил я.

Мое нетерпение возрастало. Я стал подозревать что-то недоброе.

— Сам Линдеманс был арестован немцами во время облавы несколько недель спустя... Ему прострелили легкое. Но позже товарищи освободили его из тюремного госпиталя во время ночного налета.

— И много было убитых?

— Один эсэсовец был убит и двое ранено. Этот отряд понес очень большие потери. Линдеманс и двое его друзей бежали. Остальные сорок семь человек были убиты. Немцы напали на них, когда Линдеманс со своими бойцами покидал госпиталь.

— У меня создается впечатление, что немцы знали о готовящемся налете, — сказал я, медленно произнося слова.

Вильгельм внимательно посмотрел на меня. Глаза его сузились. Он догадался, на что я намекал. Он молча кивнул.

— Я возьму у тебя это дело на два-три дня, — сказал я, беря в руки лежавшую на столе папку. — И если мне повезет, я добавлю к нему пару страниц. Утром я уеду в Брюссель...

IV

В Брюсселе я без особого труда разыскал мужчин и женщин, хорошо знавших Линдеманса. Мне даже пришлось отделываться от десятков людей, которые, как они заявляли, были с ним близко знакомы. Национальный герой Голландии, Линдеманс был широко известен в Бельгии, и многие тщеславные люди называли себя его друзьями. Но меня не интересовали люди, которые всего один-два раза встречались с Кинг Конгом, но считали себя его друзьями. Я хотел встретить людей, которые хорошо знали Линдеманса по работе.

После долгих поисков я напал на след такого человека. Мы встретились с ним в кафе «Ведетт». После непродолжительного, но приятного разговора я понял, что он действительно хорошо знал Линдеманса и сталкивался с ним по работе.

— Вы один из тех счастливчиков, которые остались в живых после налета на госпиталь? — спросил я его.

— Нет, к сожалению, я не был в том отряде... А этот сувенир получил месяц спустя.

Он снял свой довольно грязный черный берет и не без гордости показал мне шрам на голове.

— Вам повезло, — заметил я.

— Да, сэр, была бы мне крышка, если бы пуля прошла на два-три сантиметра ниже, — сказал он, ухмыльнувшись.

— Как все это произошло?

— Мы готовили мост к взрыву. Только было я наклонился, чтобы вставить взрыватель в заряд под опорой моста, как вдруг, — он быстро защелкал пальцами, — пули засвистели вокруг. Фашисты каким-то образом узнали о нашем плане и устроили нам засаду. Внезапный резкий толчок сбил меня с ног, и я полетел в реку. Некоторое время я плыл под водой, пока течение — а в этом месте оно было очень быстрым — не отнесло меня далеко от этого проклятого места. Кинг Конг молодец! Он был все время у них на виду, а потом вдруг исчез... Но другие... — Он пожал плечами.

— Из чего они стреляли? — спросил я. — Из пулеметов?

— Как ни странно, но не из пулеметов. Казалось бы, для такого дела они должны были взять пулеметы, но ничего подобного, немцы стреляли из снайперских винтовок. Они подстреливали нас, как куропаток. Всех восьмерых, кроме Кинг Конга. Они никак не могли попасть в него. Этот человек, видно, родился под счастливой звездой!

— Странно, — прошептал я. — Самая большая цель, и они не могли попасть в него.

— Да, конечно, самая большая цель. Но он очень ловок, наш великий Кинг Конг.

Картина стала проясняться. С одной стороны, Кинг Конг прославленный руководитель Движения сопротивления, человек, чья гигантская сила и подвиги вызывали всеобщее восхищение. Он причинил нацистам колоссальный вред, много раз рисковал жизнью во имя своей родины. С другой... четыре довольно странных факта, которые пока ни о чем не говорили. Уже при первой нашей встрече поведение Кинг Конга показалось мне странным... Немцы освободили его брата вместе с любовницей. Было непонятно, почему они не воспользовались возможностью отомстить, хотя бы косвенно, одному из своих самых ненавистных противников. Дважды кто-то предавал партизан, заблаговременно предупреждая немцев о готовившихся операциях, что давало им возможность устраивать засады. И дважды Кинг Конг оказывался единственным человеком, который оставался невредимым. Это было мало похоже на простое совпадение.

Я налил стакан красного вина и предложил его своему собеседнику — маленькому щуплому человечку.

— Говорят, Кинг Конг имеет успех у женщин, — небрежно заметил я.

— О да, сэр, это правда! Кинг Конг весьма галантный кавалер. Одна богатая наследница, которая живет в замке на горе за Ласкеном, отказалась от всех своих бриллиантов в пользу Движения сопротивления. — Он лукаво улыбнулся. — Говорят еще, что он ухаживал за другими девушками здесь, в Брюсселе... Ведь о великих людях всегда рассказывают всякие небылицы.

Вскоре разговор закончился. Я тотчас же отправился в замок неподалеку от Ласкена. Хозяйка оказалась дома. Обменявшись любезностями, мы стали говорить о Линдемансе. Графиня действительно отдала ему фамильные драгоценности, но она сделала это только из патриотических соображений. Он, конечно, был великий человек, но и он имел свои слабости. Она подозревала, что Кинг Конг присвоил себе эти бриллианты и вовсе не использовал их для Движения сопротивления.

— Почему вы так думаете, графиня? — спросил я.

— Мне не хотелось бы говорить об этом. Он такой смелый человек и столько сделал для Бельгии... Но однажды в городе на одной девушке я увидела мой бриллиантовый кулон. Вы, конечно, понимаете, что это была за девушка? Кулон принадлежал моей матери, и мне было неприятно, что его носила такая женщина. Я думала, что, может быть, люди из Движения сопротивления продали кулон для своих нужд, поэтому спросила ее, не продаст ли она мне его. Но она ответила, что кулон подарил ей Кинг Конг и что он грозился задушить ее, если она продаст его.

— Вы знаете ее фамилию?

Графиня вздохнула.

— К сожалению, их было две: Мия Зейст и... подождите... да, вспомнила, Маргарита Дельден. Обе они пользуются дурной славой.

К счастью, графиня не смотрела на меня, когда говорила, иначе она заметила бы мой странный взгляд. В моей картотеке Мия Зейст и Маргарита Дельден значились как платные и очень ценные агенты немецкой разведки.

Кончив этот разговор, я на бешеной скорости помчался в Брюссель и оттуда позвонил в Антверпен, в штаб разведки. Через несколько минут к телефону подошел Вильгельм. Я спросил его, знает ли он адреса Мии Зейст и Маргариты Дельден? Он знал адреса этих девушек и через минуту дал мне их. Я взял с собой двух человек из голландской разведки в Брюсселе, и мы отправились по первому адресу.

Но мы опоздали... Квартира была пуста. Мия Зейст, как мы узнали позже, бежала в Вену.

Мы помчались к Маргарите Дельден. Дверь была заперта. Мы не захватили с собой ордер на обыск, но нам некогда было соблюдать тонкости этикета. Мы взломали дверь и ворвались в комнату. Маргарита Дельден лежала на кровати. Она, видимо, была красивой женщиной, но яд сделал свое дело. Лицо Маргариты было покрыто пятнами, мертвенно бледные губы были сложены в грустную улыбку. В тот же вечер она умерла в госпитале, не проронив ни единого слова.

Итак, мы потеряли двух важных свидетелей. Одна вовремя сбежала. Другая покончила жизнь самоубийством, причем она до конца была верна Линдемансу. Мы нашли бриллиантовый кулон графини, но это было для нас плохим утешением.

Весь следующий день и всю ночь я провел в Брюсселе, ходя по узким грязным переулкам, жалким кафе и прокуренным барам, чтобы собрать побольше сведений о Кинг Конге.

«Дело Линдеманса», как я теперь про себя называл его, стало проясняться. Несколько лиц, не знавших друг друга, сообщили мне, что Линдеманс был в большом долгу, когда его младший брат попал в абвер. Несмотря на его известность, торговцы и граждане, которым он был должен значительные суммы, требовали, чтобы он немедленно вернул деньги, и даже угрожали ему. Я также узнал, что танцовщица кабаре, Вероника, была давнишней любовницей Кинг Конга. Нацисты наверняка знали об этом, и все же они освободили ее и младшего брата Линдеманса, не причинив им никакого вреда. Такое милосердие было не в духе нацистов.

Как мне стало известно, после освобождения Вероники и брата Линдеманс внезапно разбогател. Он расплатился с долгами, пустился в разгульную жизнь и стал швырять деньгами направо и налево. Во время боев партизан с нацистами он стал вести себя еще безрассуднее. Налеты партизан становились все более дерзкими, и вовремя каждого из них партизаны неизменно несли большие потери. Прославленный командир еле спасался. Он грозился отомстить иудам, которые предавали участников налета, но, как ни странно, предателей так и не обнаружили. Вся трагедия была в том, что Кинг Конг никогда не испытывал недостатка в добровольцах, готовых идти вместе с ним на выполнение любого задания. Считалось даже почетным рисковать жизнью, находясь рядом с грозным Кинг Конгом.

Мне казалось странным, что Кинг Конг никогда не навлекал на себя подозрений со стороны товарищей по оружию. Все оставшиеся в живых, с кем мне пришлось разговаривать, хвалили его за смелость и изобретательность. Но ведь рано или поздно кто-нибудь должен был заметить, что Кинг Конгу всегда удавалось спастись? Очевидно, слава этого человека была надежным щитом для прикрытия его предательской деятельности. Маленьким, неизвестным людям Кинг Конг с его храбростью и расточительностью казался истинным героем, сверхчеловеком, бессмертным существом. Они преклонялись перед ним и ради его улыбки шли на смерть. Сам он был ранен в легкое и однажды попал в руки гестаповцев.

Этот факт заставил меня задуматься. Может быть, Кинг Конг, несмотря на все улики, был честным человеком? Вряд ли толстый герр Штраух из немецкой разведки в Голландии стал бы рисковать жизнью такого ценного агента ради того, чтобы он приобрел еще большую популярность.

Я курил сигарету за сигаретой несколько часов и все время думал о Кинг Конге. Один-единственный факт сбивал меня с толку. Он фактически отрицал его виновность. Все же остальные говорили, что Линдеманс — предатель. И вдруг я нашел объяснение этому факту. Мысленно исследуя все звенья в цепи улик, я дошел до места, где графиня рассказывала о Мии Зейст и Маргарите Дельден. Чтобы узнать их адреса, мне пришлось звонить в Антверпен, хотя сам я находился в Брюсселе — городе, где жили эти девушки. Их адресов не знала ни местная полиция, ни штаб голландской контрразведки. Только разведка союзников смогла дать мне их адреса. Все мы были на одной стороне, воевали за общее дело, но разведывательными сведениями не делились. Это объяснялось завистью, соперничеством и желанием удержать наиболее ценные сведения в своем штабе, что, конечно, отрицательно сказывалось на работе в целом.

Но люди везде одинаковы, и можно предположить, что такое же соперничество существовало и между тремя различными органами немецкой разведки — гестапо (государственная тайная полиция), абвером (военная разведка и контрразведка) и СД (зихерхейтсдинст — служба безопасности). Я подозревал, что Линдеманс состоял на службе в абвере, ведь обе его приятельницы были агентами именно этой службы, но гестапо и СД могли не знать об этом. Кинг Конг был ранен совершенно случайно. И лишь через некоторое время после этого гестаповцы узнали, что выдающийся руководитель Движения сопротивления работал на них.

И благодаря такой счастливой случайности этот человек еще увереннее шел по проторенной дорожке, предавая товарищей, и никто не знал, сколько английских и бельгийских агентов выдал он нацистам.

Косвенных улик против Линдеманса было более чем достаточно, и я, пожалуй, имел все основания устроить ему перекрестный допрос. Я послал письмо в штаб голландской разведки, который располагался в замке Виттук, куда Линдеманс обещал пожаловаться на мое бесцеремонное поведение. Но он, конечно, не выполнил своей угрозы. В письме я упомянул, что хотел бы встретиться с Линдемансом. Но среди друзей этого прославленного руководителя Движения сопротивления было много высокопоставленных лиц, поэтому я скрыл, какую цель преследовал, желая встретиться с ним. Я просил его в одиннадцать часов следующего утра приехать в Брюссель в отель «Палас», где размещались офицеры штаба верховного главнокомандующего, в том числе и я. В это чудесное теплое утро воздух был напоен свежестью и ароматом, и под теплыми лучами солнца, казалось, может царить только мир и спокойствие. Но война была всего в нескольких километрах, и везде, даже в гостиных этого роскошного отеля, она оставила свои следы. В отеле теперь жили военные. Походные складные столы и грубые деревянные стулья заменили красивые и удобные кресла, сидя в которых высокопоставленные лица высшего общества Брюсселя когда-то сплетничали за чашкой кофе.

Часы мягко пробили одиннадцать часов, но Линдеманса еще не было. Я, однако, не волновался. Очевидно, он считал ниже своего достоинства прийти точно в назначенное время.

Я обдумывал вопросы, которые собирался задать Линдемансу. Непроизвольно моя правая рука потянулась к рукоятке вальтера, который находился в отстегнутой кобуре. Курок взведен. Легкое нажатие — и раздастся выстрел. Линдеманс, конечно, еще не знал, что для него эта встреча — вопрос жизни или смерти. По сравнению с этим гигантом я казался карликом и в невооруженной борьбе не продержался бы и минуты, если бы Линдеманс схватил меня своими волосатыми ручищами. Но не случайно нью-йоркский писака Дамон Раньон назвал автоматический пистолет испытанным «уравнителем силы». Вальтер уравнивал наши силы. К тому же природные способности и долгие часы тренировки сделали меня блестящим стрелком. И если Кинг Конг станет слишком бурно возражать мне, я вряд ли промахнусь, стреляя в такую огромную цель.

Минуты шли, но Кинг Конга все еще не было. Я ждал, что прославленный герой опоздает минут на десять — пятнадцать, даже на полчаса, если уж он так хотел отомстить мне за унижение, которое он вынес в Антверпене. Но пробило двенадцать, а Линдеманса все еще не было. В голову стали лезть всякие мысли. Может быть, я недооценил его самолюбие. А вдруг Линдеманс, пользуясь своим положением и дружбой с людьми, имеющими политический вес, решил умышленно не подчиниться мне?

Так я ждал почти два часа. Вдруг в вестибюль отеля, весело болтая, вошли два молоденьких голландских капитана. Они были одеты с иголочки, а их яркие нарукавные повязки говорили о том, что они из голландского генерального штаба. Они подошли ко мне и отдали честь.

— Сэр, вы ждете Линдеманса? — спросил меня один из них.

— Да, вот уже почти два часа.

— Мы очень сожалеем, сэр, что вы зря теряете время... Дело в том, что Линдеманс не мог явиться к вам. Он получил боевое задание.

— Боевое задание? Чье же? — Я старался скрыть волнение.

Лощеные молодые люди вытянулись, а в голос говорившего вкрался тон благоговения.

— Линдеманс отправился на выполнение задания сегодня утром.

У меня перехватило дыхание, я не мог говорить. Я надеялся, что наша встреча положит конец предательской деятельности Линдеманса, даже если мне сразу не удастся доказать его виновность. Но на этот раз он ускользнул от меня, и вполне вероятно, что в этот самый момент Линдеманс вел смелых людей Движения сопротивления в хитро устроенную ловушку.

— Он ушел с партизанами? — спросил я.

Оба капитана сначала замялись, а затем приняли важный вид, какой бывает почти у всех людей, когда они знают большой секрет, о котором их собеседник не имеет ни малейшего представления.

— Нет, сэр. Он был направлен в распоряжение канадцев для выполнения специального разведывательного задания, но мы не имеем права рассказывать, сэр, что это за задание.

(Позже я узнал, что случилось. Канадцам действительно понадобился человек, на которого можно было положиться и который мог бы тайно проникнуть в Эйндховен, все еще находившийся в руках немцев, и установить связь с руководителем Движения сопротивления данного района. В его задачу входило информировать этого руководителя о том, что крупные воздушнодесантные силы высаживаются к северу от Эйндховена в следующее воскресенье, семнадцатого сентября, утром, и руководство Движением сопротивления должно было подготовиться к этому, чтобы оказать помощь парашютистам и воспользоваться паникой, которая неизбежно поднимется среди немцев в самом начале выброски десанта. Канадцы обратились в голландский генеральный штаб, где сразу же вспомнили о Линдемансе, как о человеке, который как нельзя лучше подходил для выполнения такого задания, но в штабе не знали, что Линдеманс был предателем и что я уже занимался им. Я до сих пор не могу понять, как могло случиться, что они не подозревали его в измене. Ведь многочисленные факты — безрассудная расточительность Кинг Конга и то, что он неизменно оставался жив при налетах, хотя все его товарищи погибали, — о которых знали в штабе, говорили сами за себя, и мне понадобилось всего несколько дней, чтобы собрать их воедино. Послать Линдеманса с таким заданием было все равно, что объявить по Би-би-си в сводке новостей о предстоящей воздушнодесантной операции.)

Но тогда я ничего не знал об этой операции, и только надеялся, что задание, данное Линдемансу, не обойдется нам слишком дорого. Все, что я мог сделать при тех обстоятельствах, так это написать официальный рапорт и послать его в штаб верховного главнокомандующего.

V

Что произошло тремя днями позже, хорошо известно всему миру, поэтому я расскажу об этом лишь в нескольких словах. Ранним утром семнадцатого сентября был выброшен самый крупный в истории воздушный десант. Десять тысяч парашютистов 1-й английской воздушнодесантной дивизии выбросились у Арнема, а двадцать тысяч американских парашютистов и три тысячи польских — у Граве и Неймегена. Их задача состояла в том, чтобы захватить и удерживать плацдармы на Маасском канале, на реках Ваал и Реп, в то время как бронетанковые соединения главных сил ринутся вперед, чтобы соединиться с воздушным десантом и форсировать водные рубежи с ходу. Это был смелый план. Все зависело от того, насколько внезапной окажется для немцев выброска парашютистов за линией их фронта. Подсчитано, что если бы немцы были застигнуты врасплох, им потребовалось бы несколько дней, прежде чем они смогли бы перегруппировать свои силы, чтобы предпринять какие-либо серьезные действия против воздушнодесантных войск, захвативших намеченные плацдармы. За это время главные силы продвинулись бы на значительное расстояние, и если бы парашютисты, которым с воздуха сбросили бы продовольствие и боеприпасы, продержались, была бы достигнута блестящая победа.

Вначале все, казалось, шло согласно намеченному плану. Воздушная разведка, проведенная утром шестнадцатого сентября, показала, что в районе Арнема немцы вели себя как обычно. Но с наступлением темноты немецкие танковые части заняли отведенные им позиции вокруг основного района выброски, замаскировав танки за канавами, рвами и изгородями. На заре парашютисты выбросились с самолетов, но они не заметили каких-либо признаков замешательства и паники у противника. Было ясно, что все обернулось не так, как планировалось. Но в то время несведущие думали, что немцы по счастливой случайности сосредоточили свои танки и пехоту как раз в том месте, где должен был выброситься воздушный десант.

Затем последовали девять дней ожесточенных боев с противником, который окружил доблестных парашютистов плотным кольцом. Продовольствие и боеприпасы были у них на исходе, когда район обороны уменьшился настолько, что сбрасываемые с воздуха предметы снабжения чаще падали в расположение немцев, чем к парашютистам. Две тысячи четыреста «красных дьяволов Арнема» с кровопролитными боями пробились через кольцо окружения, оставив позади себя семь тысяч убитых и раненых. Смелая операция провалилась. Это было единственное крупное поражение Монтгомери в этой войне. В результате война затянулась еще на шесть месяцев, принося новые жертвы и новые разрушения. В эту «черную зиму» в связи с разрушением дамб и затоплением посевов почти двести тысяч голландских женщин и мужчин погибли от наводнения или умерли от голода. Но никто, кроме меня, не знал действительной причины, приведшей операцию к провалу. Говорили разное, что поражение «на войне обычная вещь», что «немцам повезло, а нам нет» и тому подобное. Мне же было ясно одно: Линдеманс предатель.

VI

У меня была масса других дел, но я не отложил в сторону дело Линдеманса. Рапорт, который я написал в штаб верховного главнокомандующего, без сомнения, подшили к делу. Этот вопрос был одним из многих, которые должен был решить разведывательный отдел штаба. Многие старшие офицеры, которые должны были строить свои доклады на материалах рапортов, могли тем не менее признать мои подозрения фантастическими и сумасбродными. Обвинить прославленного руководителя Движения сопротивления одной из союзных нам стран в предательстве — это факт не только абсурдный, но и рискованный. Такое обвинение могло легко привести к серьезным политическим и дипломатическим осложнениям. Вряд ли найдется человек, который захочет впутывать себя в политику или дипломатию в разгар величайшей войны, которую когда-либо вело человечество. Наоборот, он всеми силами постарается избавиться от такого опасного дела. Поэтому вопрос о Линдемансе оставался нерешенным. И всякий раз, когда я встречал своего коллегу из английской контрразведки, приданной штабу верховного главнокомандующего, этого умнейшего человека, который впоследствии занимал ряд исключительно важных должностей, работая по политической линии, я забрасывал его вопросами о Линдемансе. Он всегда был любезен со мной, но я замечал, что мои умозаключения не производили на него должного впечатления. И если такой умный человек, с большим опытом работы в контрразведке не верил в мои доказательства, то уж тем более было маловероятно, что «кабинетные» офицеры штаба верховного главнокомандующего, занимающиеся вопросами, которые требовали немедленного разрешения, станут прислушиваться к моим предположениям.

Прошло шесть недель, но Линдеманс, несмотря на все мои усилия, арестован не был. По-прежнему не было прямых улик, свидетельствующих о виновности Линдеманса. Но однажды вечером я нашел такую улику... Наступление союзников продолжалось. Со времени трагического провала воздушнодесантной операции у Арнема наши армии вели упорные бои за каждую пядь земли. Я был в Эйндховене, который теперь находился в наших руках. Как известно, к этому времени у меня забрали и моих помощников и легковую машину. Я работал один и выполнял обязанности следователя, судьи и тюремщика.

 

...Допрос, который продолжался вот уже три часа, близился к концу. Передо мной сидел молодой голландец — Корнелис Верлуп. Мне стоило больших трудов заставить его признаться, что он шпион. Верлуп был. сильно напуган. Я встал и, потягиваясь, стал стряхивать с брюк пепел от сигареты. Верлуп внимательно следил за мной.

— Меня расстреляют? — прошептал он. От волнения у него пересохло в горле, и ему трудно было говорить.

Я пожал плечами, ничего не сказав в ответ. Верлупа, конечно, должны были расстрелять. Ведь он шпион.

— У меня молодая жена в Амстердаме, хорошая голландская девушка. Клянусь, она ни в чем не виновата.

— Но мы и не собираемся расстреливать твою жену. Мы не похожи на твоих немецких хозяев.

Верлуп быстро переключил разговор на другую тему.

— Я сообщу вам ценные сведения, сэр, — в обмен на мою жизнь.

— Дурак ты, — сказал я. — До того как тебя расстреляют, мы выжмем из тебя все, что ты знаешь. Это не так уж трудно.

На бледном лице Верлупа появилась лукавая улыбка.

— Все это так, но вы даже не подозреваете, что́ я знаю.

— Что же ты знаешь, мой юный философ? Мне кажется, что зря ты тянешь время, — с презрением сказал я.

Верлуп резко наклонился вперед и, сжимая кулаки, словно силясь вспомнить что-то, назвал имена всех моих коллег и описал их. Далеко не все офицеры нашего штаба знали личные качества офицеров, фамилии которых выпалил Верлуп.

— Кроме того, ваш резидент в Брюсселе Лювен, человек по фамилии Дампрени в Амстердаме и...

Сидя передо мной, он бойко перечислял фамилии агентов нашей контрразведывательной сети в Бельгии и Голландии.

Я забеспокоился о судьбе агентов, все еще находившихся по ту сторону линии фронта. Если этот предатель знал так много, то его хозяева наверняка знали еще больше. Стараясь скрыть волнение, безразличным тоном, каким только мог, я спросил его:

— Кто тебе сказал все это?

Верлуп насторожился. Надежда засветилась в его глазах.

— Полковник Кизеветтер из абвера... в штабе абвера в Дрибергене. Но кто сказал полковнику Кизеветтеру — это мой секрет. Давайте заключим сделку, сэр!

Я смертельно устал и чувствовал тошноту. Трудно было поверить, что человек мог так низко пасть. Я видел, как многие мужчины и женщины боролись за жизнь, словно загнанные в угол крысы. Ради спасения своей шкуры они готовы были продать родину, друзей, но мне подобные сделки с совестью были отвратительны. Не имея помощников и машины, я должен был лично препроводить Верлупа в военную тюрьму, которая находилась в противоположном конце города. Ночь была темная, хоть глаз выколи, и я боялся, как бы Верлуп не сбежал. Поэтому, вынув пистолет и устремив на него испытующий взгляд, я сказал:

— Пойдем, Верлуп. Я сыт по горло твоей болтовней. Мне ясно, что ты предатель, и торговлей со мной ты ничего не добьешься. На подобные сделки обычно идут нацисты — твои друзья. Я же никогда... Ну, так кто же рассказал обо всем этом полковнику Кизеветтеру?

Искра надежды погасла в его глазах.

— В обмен на мою жизнь, сэр...

Он сделал жест отчаяния.

Я резко толкнул его в спину пистолетом.

— Пойдем, — почти закричал я, решив, что за ночь он, наверно, одумается.

Но Верлуп, этот хитрый шпион, по-своему истолковал мой жест. Он решил, что я хочу его застрелить.

— Подождите, — задыхаясь произнес он, — я все расскажу. Не стреляйте. Это был Линдеманс — Кинг Конг. Он рассказал обо всем этом полковнику Кизеветтеру.

VII

Так неожиданно нашел я последнее звено в цепи) улик против Линдеманса. Наклонившись, я толкнул Верлупа дулом пистолета. Покачиваясь, бледный как смерть, он направился к выходу.

— Кинг Конг сообщил нацистам о выброске парашютистов у Арнема? — спросил я.

Верлуп остановился и молча кивнул.. Он не мог говорить — губы его пересохли. Но он облизал их — и слова полетели одно за другим.

— Да, он сообщил об этом полковнику Кизеветтеру пятнадцатого сентября, когда был в штабе абвера. Он сказал, что будут выброшены английские и американские парашютисты.

— И он указал, где именно?

— Да, он заявил, что английская воздушнодесантная дивизия должна быть выброшена утром в воскресенье в районе Эйндховена.

Я опустил пистолет и испытующе посмотрел на Верлупа. Этот жалкий трус, сам того не подозревая, ответил на мучивший меня вопрос. Он по-своему понял эту паузу в разговоре и, упав на колени, прошептал:

— Вы не станете стрелять в меня сейчас... а? Я сказал все, что знал.

— Лично я стрелять в тебя не собираюсь, но я ничего не могу сказать за армию. Твою судьбу решит военный трибунал. Теперь вставай и пойдем.

Большой опыт работы в контрразведке научил меня не давать отдушины личным чувствам — это непозволительная роскошь. Но на сей раз я не владел собой. Доведенный до белого каления, я в течение какого-то момента не мог вымолвить ни единого слова. Несмотря на мои неоднократные предупреждения, Кинг Конгу разрешили отправиться на выполнение секретного задания по ту сторону линии фронта, где он мог причинить огромный вред делу союзников. Если раньше я только догадывался об этом, то теперь благодаря низкому предательству Верлупа знал все. Надо было как можно скорее положить конец предательской деятельности Линдеманса.

Препроводив Верлупа в тюрьму, я бросился в штаб голландской разведки. Вид моих соотечественников, которые развалясь сидели в мягких креслах офицерской столовой с бокалами вина в руках и слушали легкую музыку, лившуюся из радиоприемников, привел меня в бешенство. В приступе ярости я не мог говорить.

Один из моих знакомых оглянулся и спросил меня:

— Что с тобой, Пинто? Ты так бледен.

Спокойный тон его голоса окончательно вывел меня из себя.

— Выключи это проклятое радио! — закричал я и ударил кулаком по столу. Когда радио замолчало, все с удивлением посмотрели на меня. В эту минуту я ненавидел этих людей с открытыми ртами и круглыми, как луна, лицами.

— Черт бы вас побрал! — кричал я. — Пора вам понять — когда я говорю, что человек находится на подозрении, я имею на то основания. А что делаете вы? Вы посылаете его к немцам с важнейшим донесением!

— Что ты имеешь в виду? — спросил кто-то.

— Линдеманс — Кинг Конг. Двое из вас немедленно отправятся на машине в Виттукский замок и арестуют его.

— Арестовать Линдеманса! Да ты с ума сошел!

— Он расправится с нами как с цыплятами. К тому же он всегда вооружен до зубов. Это же самое настоящее самоубийство!

Один из старших офицеров спросил меня:

— Пинто, какие основания вы имеете для ареста Линдеманса? Вы понимаете, какой может получиться скандал?

Я вкратце рассказал ему о случившемся. Что-то в моем поведении заставило всех поверить мне. Теперь надо было решить, как арестовать Линдеманса, не рискуя людьми. Но ответ, как это часто бывает, когда человек сильно взволнован, пришел молниеносно.

— Я знаю, как это сделать, — закричал я. — Два человека — вы... и вы — пойдете в Виттукский замок и проинтервьюируете Линдеманса. Скажите ему, что он будет награжден за доблестную службу. Это польстит его самолюбию. Уговорите его снять оружие. Пусть он наденет чистую рубаху и причешется. Затем отведите его в другую комнату. Тем временем я свяжусь по телетайпу со штабом верховного главнокомандующего и попрошу прислать в замок десяток солдат военной полиции. Когда Линдеманс войдет в комнату, они накинутся на него и арестуют. Поняли?

Офицеры, которых я выбрал, улыбнувшись поднялись с кресел.

— Прекрасная идея, — сказал один из них, пристегивая ремень с пистолетом. — Я думаю, десятерых будет достаточно. Попросите коменданта штаба выбрать самых крепких солдат.

План оказался как нельзя более удачным. Как я и подозревал, Кинг Конг оказался непомерно тщеславным. Услышав, что его будут «награждать», он, как теленок, позволил содрать с себя все оружие. Затем Кинг Конга, причесанного и побритого, препроводили в комнату, специально подготовленную для этого случая.

Важной походкой прошествовал Кинг Конг в сопровождении «почетного караула» в злополучную комнату, чтобы получить награду. Она была преподнесена ему в виде десяти дюжих солдат военной полиции, которые, едва он открыл дверь, набросились на него, повалили на пол и после нескольких минут борьбы связали. Во всей Голландии не нашлось подходящих наручников для огромных запястий Кинг Конга, поэтому его руки пришлось связать стальной веревкой. Когда его привезли на аэродром в Антверпене, я приказал связать и его ноги, боясь, что своими ножищами он пробьет дыру в полу самолета и бросится вниз навстречу своей смерти, что явилось бы последним эффектным жестом тщеславного Кинг Конга.

Когда самолет приземлился в Англии, Линдеманса тотчас же отправили в один из уединенных домов в окрестностях Лондона. Этот дом находился в ведении английской контрразведки. В течение двух недель Линдеманс подвергался перекрестному допросу. Затем его на самолете отправили в Голландию, но на этот раз специально для него в Скотланд Ярде сделали зубчатые наручники. Там его поместили в тюрьму в Бреда. Я сопровождал Кинг Конга до самой камеры, внимательно наблюдая за ним. Глаза его были опущены и куда только девались его чванливость и напыщенность. Следователи добились от него полного признания, которое заняло двадцать четыре машинописные страницы.

Этот документ был интереснее любого самого захватывающего романа. Я испытывал большое наслаждение, находя подтверждение своим многочисленным догадкам. Линдеманс начал предательскую деятельность в 1943 году, когда он как руководитель голландского Движения сопротивления находился на высоте своей славы. Израсходовав все деньги на дорогие подарки для своих многочисленных любовниц, Кинг Конг, отличавшийся необыкновенной расточительностью, изобрел остроумный способ добывания денег. Он убеждал богатых женщин, а некоторых принуждал силой, распроститься со своими бриллиантами в пользу фонда для финансирования подпольных побегов из Бельгии и Голландии в оккупированную Францию и оттуда — в Португалию. Многие из этих женщин, чьи близкие и друзья томились в нацистских концентрационных лагерях и чьи роскошные дома занимали теперь немецкие офицеры, горели желанием помочь романтическому герою Движения сопротивления.

Линдеманс продавал собранные таким путем бриллианты, но эти торговые операции не пополнили казны Движения сопротивления. Он растрачивал деньги в барах и ночных клубах. Бриллианты, которые Линдеманс не продавал, он дарил своим любовницам, выдавая их за трофеи, захваченные у нацистов.

Пока что Линдеманс опустился только до растрачивания награбленных денег, но что касалось верности родине, то он оставался честным человеком. И все же, сам того не сознавая, Линдеманс катился по наклонной плоскости. Рано или поздно он должен был ответить за растрату денег, полученных от продажи бриллиантов, если, конечно, к этому времени он не нашел бы другого способа пополнить казну Движения сопротивления. У одного или двух руководителей Движения сопротивления стало расти подозрение в отношении расточительства Кинг Конга. В оккупированной Европе было нелегко честным путем быстро достать крупную сумму денег, и Линдеманс, не желая расставаться с веселой жизнью, стал подумывать о новых путях добывания денег.

В феврале 1944 года произошел случай, которому суждено было приблизить наступление кризиса. Младший брат Линдеманса и французская танцовщица кабаре — Вероника — попали в руки гестаповцев во время их налета на дом, который являлся конспиративной квартирой на секретном маршруте побега.

Самое неприятное для человека — знать, что его близкие и друзья находятся в лапах таких извергов, как нацисты, и еще неприятнее, если он ничего не может сделать для их спасения. Но такие известия товарищи Кинг Конга по оружию получали каждый день. Эти честные хладнокровные люди набирались терпения и ждали возможности отомстить. Они были неспособны предпринять шаги, которые могли бы поставить перед лицом опасности их товарищей.

Но Линдеманс оказался слабее своих менее известных коллег. Переживая за Веронику, которую он безумно любил, и брата и чувствуя косые взгляды своих коллег, беспокоящихся о бриллиантах и доверенных ему деньгах, Линдеманс решил заключить с противником сделку. Он был знаком с двумя голландцами, проживавшими в Брюсселе, которые являлись платными агентами нацистов. Один из них — Антоний Дамен, а другой — Корнелис Верлуп, мой «знакомый» по Эйндховену. Линдеманс тайно встретился с ними в кафе гостиницы «Гран Бульвар» на площади Рожье в Брюсселе и там за чашкой кофе предложил нацистам свои услуги при двух условиях: первое — немедленное освобождение Вероники и брата и второе — крупное денежное вознаграждение. Верлуп немедленно отправился к полковнику Гискесу, возглавлявшему в то время немецкий абвер в Бельгии, и рассказал ему о предложении Линдеманса. Гискес, видимо, понял, что ему представился счастливый случай обменять двух мелких рыбешек на кита. Через два дня он тайно встретился с Кинг Конгом в одном доме в окрестностях Брюсселя, где они беседовали в течение продолжительного времени.

Сделка была заключена, и на следующий же день немцы выполнили первое условие Кинг Конга. Вероника и брат Линдеманса покинули темное и сырое подземелье. Их заставили подписать документ, в котором говорилось, что с ними хорошо обращались, и выпустили на свободу наслаждаться весенним солнцем, заливавшим улицы Роттердама. Их радость неожиданного освобождения не была омрачена сознанием того, что это был первый шаг в цепи событий, которые через несколько месяцев завершились гибелью от болезней и голода двадцати пяти тысяч граждан Роттердама во время ужасной голландской «черной зимы».

Встав на путь предательства, Кинг Конг наслаждался первыми удачами. На радостях он снова ударился в разгульную жизнь.

Абвер, как я и подозревал, то ли из чувства соперничества, то ли из желания не распространять такую важную новость, не оповестил другие органы разведки — гестапо и службу безопасности — о том, что Линдеманс является теперь их агентом. Однажды гестаповцы совершили налет на штаб роттердамского Движения сопротивления. Они ворвались в подвал с пистолетами в руках. Линдеманс был среди бойцов Движения сопротивления. Для него это был решающий момент. Он должен был либо предать своих товарищей, либо погибнуть от руки какого-нибудь гестаповца. В течение секунды Кинг Конг колебался, но затем сделал выбор труса. Он поднял руку и сделал условный жест, чтобы полицейские поняли, что он их человек. Но не успел командир отряда полицейских дать команду опустить винтовки, как один из гестаповцев, неправильно истолковавший жест Кинг Конга, выстрелил в него. Ему показалось, что этот великан хотел схватить свой револьвер. Пуля попала Линдемансу в грудь, пробив одно легкое.

Линдеманса немедленно отправили в гестаповский госпиталь, так как командир понял, что это был не обычный боец Движения сопротивления. Для большинства людей такая рана оказалась бы смертельной, но Кинг Конг с его могучим здоровьем выздоровел через три недели. Когда Линдеманс лежал в госпитале, его посетил полковник абвера. Он хотел, чтобы Линдеманс оставался агентом абвера, а для этого надо было разработать план правдоподобного побега. Но Линдеманс сам предложил такой остроумный и вместе с тем чудовищный план, который изумил даже жестокого полковника. Товарищи Линдеманса по оружию помогут ему совершить «побег», им, устроят засаду, и все они погибнут. Сам же он беспрепятственно «убежит» из госпиталя. К сожалению, план удался и сорок семь доблестных солдат отдали свою жизнь, чтобы спасти вероломного командира.

В первые же месяцы Линдеманс оплатил немцам денежные подачки, предав несколько групп агентов. Одна такая группа, состоявшая из нескольких англичан — женщин и мужчин, работала на территории оккупированной Бельгии. Все агенты были арестованы и заключены в Схевенингенскую тюрьму. Там они подвергались зверским пыткам, пока смерть не сжалилась над ними. В Схевенингенской тюрьме, находившейся неподалеку от Гааги, для пыток имелись инструменты новейших конструкций, по сравнению с которыми средневековые орудия пыток, стискивавшие большой палец, и дыба казались детскими игрушками. Там были, например, стальные шлемы, которые надевались на голову по самые глаза. Через них пропускали электрический ток таким образом, чтобы он парализовал нервные центры головы. Тюрьма эвакуировалась так поспешно, что немцы не успели даже захватить с собой эти красноречивые доказательства своей безумной изобретательности. Когда я впервые увидел эти инструменты, кровь застыла в моих жилах. А Линдеманс, не задумываясь, предавал за деньги целые группы агентов. Многих из этих людей я знал, некоторые были моими друзьями, и я поклялся, что не успокоюсь, пока Линдеманс не получит по заслугам.

Арнемская трагедия была наивысшей точкой предательства Кинг Конга. Задание предупредить отряды Движения сопротивления в районе Эйндховена о готовящейся высадке десанта, чтобы они могли оказать помощь парашютистам, Линдеманс воспринял как счастливую возможность совершить новое предательство. Он выполнил свое задание, но не без труда: действия Кинг Конга показались местному руководителю Движения сопротивления подозрительными, и он арестовал его. Но странная случайность — канадцы послали в район Эйндховена офицера разведки, который должен был выручить Кинг Конга и убедить бойцов Сопротивления в том, что его действительно послало к ним союзное командование со специальным заданием. Пятнадцатого сентября, за два дня до выброски воздушного десанта, Кинг Конг в Дрибергене встретился с полковником Кизеветтером из абвера и сообщил ему все секретные сведения, которые доверило ему командование союзников. Правда, Линдеманс не упомянул слова «Арнем». В дальнейшем известная часть голландской прессы пыталась сыграть на этом, заявляя, что Линдеманс не мог предать воздушнодесантные войска у Арнема, так как он якобы не знал точного района их выброски.

Но этот довод — пустая болтовня. Линдеманс мог не упомянуть слова «Арнем», но он сказал полковнику Кизеветтеру, что выброска десанта произойдет севернее Эйндховена. Об этом он рассказал мне на допросе. В настоящее время каждая крупная воздушнодесантная операция, как известно, проводится с целью захватить определенный район и удерживать его в течение определенного периода времени. Парашютные войска — цвет армии — слишком дороги, чтобы попусту разбрасывать их небольшими группами. Немецкому командованию было достаточно один раз взглянуть на карту, чтобы понять, где именно «севернее Эйндховена» будут выброшены воздушнодесантные войска. Нетрудно догадаться, что никаких ценных объектов в открытом поле быть не может! Самыми подходящими объектами для воздушнодесантных войск были мосты в Граве, Неймегене и Арнеме. Если бы парашютисты захватили эти мосты и удержали их до подхода главных сил, то союзники овладели бы важным плацдармом, с которого можно было бы нанести решающий удар в самое сердце Германии.

Поэтому предательству Линдеманса нет оправданий. Он раскрыл полковнику Кизеветтеру совершенно секретный план выброски воздушнодесантных войск «севернее Эйндховена» за два дня до ее начала и тем самым обрек Арнемекую операцию на полный провал.

VIII

Одно дело — поклясться привлечь Линдеманса к ответственности, а другое — осуществить это. Как я уже упоминал в предыдущей главе, у меня было много других дел, и мне приходилось работать одному, не имея даже необходимых транспортных средств. Многие высокопоставленные лица голландского Движения сопротивления высказывались против публичного суда над Линдемансом. Некоторые из них, кто был дружески расположен к нему и оказывал ему всяческую помощь, не хотели, чтобы народу стало известно об отсутствии у контрразведки союзников элементарной проницательности. Другие искренне считали, что если такого популярного человека показать как предателя, то престиж голландцев в глазах союзников сильно пострадает. Создалась сложная политическая и дипломатическая обстановка. Бюрократия, которая так часто впутывается в колеса правосудия, может иногда остановить даже медленный ход непопулярного судебного дела. Так оно и случилось. Мне, правда, повезло: штаб верховного главнокомандующего поздравил меня с поимкой крупной «дичи». Но это не помогло мне посадить Линдеманса на скамью подсудимых.

В рождество 1944 года, как упоминалось в 7-й главе, я заболел. Получив трехмесячный отпуск по болезни, я возвратился в Лондон. К этому времени английские газеты пронюхали о «секретном» заключенном. Линдеманс все время находился в том крыле тюрьмы в Бреда, которым занимался я, но каким-то образом стало известно об его отправке в Англию Ходили слухи, что какой-то голландский офицер тайно содержался в лондонском Тауэре. Жадная до новостей пресса живо откликнулась на эти слухи. Газеты запестрели сенсационными заголовками. По моему предложению представители голландского правительства в Лондоне обратились в английскую цензуру с просьбой не разрешать опубликования каких-либо материалов о причинах ареста Линдеманса, поскольку дело этого человека находилось в стадии расследования. Главный цензор согласился с ними. С этого времени газеты со свойственным им благоразумием перестали печатать подобные материалы.

Даже дело Линдеманса не смогло прервать моего отпуска. Он в целости и сохранности находился в моем личном крыле тюрьмы в Бреда. Было маловероятно, что в мое отсутствие кто-нибудь подумает о том, чтобы судить его, и хотя я нервничал при мысли, что предателю удастся уйти от заслуженной кары, мне было приятно сознавать, что он не сможет больше вредить союзникам. К тому же для этого неуклюжего, но энергичного гиганта, лишенного восторгов и преклонения со стороны обожателей и в течение нескольких недель размышлявшего над своей судьбой, полное бездействие было, пожалуй, самым жестоким наказанием, которое только можно было придумать. В июне 1945 года я вернулся к делу Линдеманса, и первое, что я сделал, так это приказал перевести его из тюрьмы в Бреда в мрачное подземелье, прозванное «Апельсиновой гостиницей», которое составляло часть Схевенингенской тюрьмы. Там, в камере, в которой, может быть, раньше находились его товарищи, которых он так подло предал, Линдеманс будет знать, что он на один шаг приблизился к своему роковому концу.

Одиночество и отсутствие обожателей, питавших непомерное тщеславие Линдеманса, лишили его аппетита. Он страшно исхудал. Его огромные мышцы без физических упражнений стали дряблыми. Одежда висела на нем как на вешалке. Волосы Линдеманса поседели, а глаза стали тусклыми. Всякий раз, когда я приходил к нему, он в припадке, с пеной на губах, ползал по полу камеры, прося пощады. Но какой пощады может ждать человек, который предал своих товарищей по оружию, погубил семь тысяч человеческих жизней в Арнеме. К этому человеку я не чувствовал ничего, кроме отвращения, и делал все возможное, чтобы он предстал перед судом.

С такими мыслями шел я в свой кабинет, находившийся теперь в здании, которое занимала голландская контрразведка. Мне надо было взять некоторые документы из дела Линдеманса, чтобы приложить их к рапорту о привлечении его к суду. Архивные комнаты в штабе разведки охранялись как нельзя лучше. В них разрешалось входить только старшим офицерам, причем в исключительных случаях. За взятые документы приходилось расписываться. Во избежание обмана и подделок росписи на реестрах и удостоверениях личности сверялись. Здание охранял усиленный караул. В прошлом мне неоднократно приходилось видеть, какие меры предосторожности принимались нашими органами безопасности, и я с полной ответственностью могу заявить, что лучшую охрану секретности, чем в этом штабе, трудно представить.

Но когда я пошел в архив, чтобы взять дело Линдеманса, я не нашел его на месте. Я искал его на соседних полках, в других комнатах, надеясь, что его случайно положили в другое место. Но все было бесполезно. Я проверил систему учета документов, чтобы убедиться, что она не изменилась за время моего отсутствия. В книге входящих документов не значилось, что здесь хранились какие-либо документы по делу Линдеманса. Более того, в книге учета документов сама фамилия «Линдеманс» была зачеркнута!

Начались розыски пропавшего дела. Случайно я узнал, что один старший офицер взял его несколько дней назад. Когда я набросился на него, он сказал, что некоторое время держал его у себя, а затем передал другому старшему офицеру. Я обратился ко второму офицеру. Оказалось, он никогда не видел дела Линдеманса. Первый офицер страшно удивился. Он заявил, что может под присягой сказать, что второй старший офицер взял дело такого-то числа. На этом все кончилось. С того дня я так и не видел дела Линдеманса. Все мои попытки найти его оказались тщетными.

IX

Я, как видно, страшно надоел старшим начальникам со своими требованиями привлечь Линдеманса к суду, и в октябре 1945 года меня неожиданно повысили в должности и перевели на работу в Германию. Предчувствуя такое перемещение, я давно шутил с товарищами по этому Поводу. Старинная голландская поговорка гласит: «Тот, кто хочет ударить собаку, всегда найдет палку». Я давно понимал, что после ареста Кинг Конга такую палку найдут и для меня.

Но я не жалел о том, что сделал. Я только чувствовал угрызения совести, что не достиг большего. Я всегда страстно любил Голландию — свою родину — и считал, что народ должен знать правду, даже если она горькая. Однако лишь незначительная часть голландского народа знает причины арнемской катастрофы. Людям вдалбливали, что в поражении повинна погода или безрассудство фельдмаршала Монтгомери, который якобы не имел в своем распоряжении достаточных сил и средств, или же объясняли его просто игрой случая. Казалось, никто не знал, что Линдеманс предал союзников еще до выброски воздушного десанта и что до тех пор, пока его будут тайно держать в тюрьме, — а это могло длиться долго, — народ не узнает действительной причины арнемской катастрофы.

Шли месяцы. Дело Линдеманса немного прояснилось. В мае 1946 года, когда я уже был в отставке, произошло удивительное событие. Война в Европе кончилась год назад, и на английскую прессу теперь не распространялись цензурные ограничения военного времени. Печать, которая часто выступала в защиту отдельных лиц, боролась с бюрократизмом и оказывала давление на различные организации, стремясь положить конец несправедливости, теперь требовала сообщить, что случилось с «тайным заключенным лондонского Тауэра».

Эта кампания длилась несколько дней. Газеты Англии и европейского континента, придерживавшиеся различных политических взглядов, горели одним желанием — знать факты. «Голландский офицер» был арестован более чем восемнадцать месяцев назад. Если бы его судили, каковы были бы результаты судебного процесса? По каким причинам он еще не предстал перед судом? Такие вопросы задавали все. Перед лицом таких требований голландское правительство могло принять только одно решение. Было объявлено, что в июне 1946 года будет заседать специальный трибунал, на котором будет слушаться дело Христиана Линдеманса, обвиняемого в предательстве.

(Здесь я хочу заметить, что все мои сведения о дальнейшей судьбе Линдеманса, поскольку я уже не имел к нему никакого отношения, основаны на слухах и сообщениях официальных голландских органов. Уехав из Голландии, я, естественно, потерял доступ к соответствующим материалам. Правда может содержать элементы неизвестности, но ни в коем случае не выдумки, и если это так, то мы не в праве не верить официальной версии. К тому же теперь неоткуда было получить данные, подтверждающие или отвергающие официальное сообщение, и ничего не оставалось, как считать его единственно правильным. Но дело Линдеманса, как всякое нашумевшее дело, имело целый ряд пробелов, и понятно, что многие хотели получить исчерпывающие и убедительные объяснения.)

Схевенингенская тюрьма, — пожалуй, самая большая в Голландии. В ней нацисты содержали политических заключенных и сгноили многих выдающихся голландских патриотов. После изгнания фашистов из Голландии в главном здании тюрьмы создали специальный госпиталь для лечения оставшихся в живых заключенных, которые настолько ослабли, что не могли двигаться. Постепенно тюрьма превратилась в настоящий госпиталь. Только одно крыло использовалось не по назначению. В нем содержались коллаборационисты, шпионы и важные уголовные преступники, среди них находился и Христиан Линдеманс. Он слабел с каждым днем и так исхудал, что кожа, казалось, висела складками на его гигантском скелете. Кроме всего прочего, он был парализован. Тюремные врачи, зная, что у Линдеманса было пробито одно легкое, стали подозревать у него туберкулез и поэтому из сырой каменной камеры перевели его в тюремный госпиталь для исследований и лечения.

В голландских тюремных госпиталях обычно не встретишь женщин-сестер, но поскольку Схевенингенская тюрьма стала скорее госпиталем, чем тюрьмой, этого правила больше не придерживались. Линдеманс уже не был атлетом, который мог вскружить голову любой девушке, но тем не менее одна из сестер влюбилась в него, если только верить официальной версии.

Может быть, они знали друг друга раньше, когда Линдеманс мог одной рукой подбросить в воздух взрослого человека и выпить вина больше, чем трое мужчин. Вполне вероятно, что ее привлекла слава Линдеманса и что она не считала его виновным. Что бы там ни было, но мы никогда не узнаем, что заставило эту сестру помочь Линдемансу избежать последствий надвигавшегося суда.

Линдеманс находился один в палате тюремного госпиталя. Снаружи дверь закрывалась на засов. Единственное оконце было заделано железной решеткой. Палата находилась на четвертом этаже. Обстановка явно не способствовала побегу. К тому же следует учитывать тот факт, что Линдеманс был частично парализован и вообще очень слаб. Однако, согласно официальной версии, смелый план побега почти удался. Сестре удалось пронести стальную пилу в палату Линдеманса. Этой пилой она собиралась перепилить толстые железные прутья решетки, причем так, чтобы внешне они казались целыми, но их можно было бы снять одним усилием. Эта сестра имела помощника по прозвищу Поющая Крыса, который отбывал короткий срок заключения. По ее просьбе ему позволили ухаживать за больными.

Человек, который пытался перепилить прутья железной решетки стальной пилой, знает, какая это нелегкая работа, особенно если нельзя создавать шума. Сестры госпиталей обычно перегружены работой и не имеют ни минуты свободного времени. К тому же они всегда работают под наблюдением врачей. Однако в данном случае сестра имела столько свободного времени, что часами пилила решетку в палате Линдеманса, не вызывая подозрений со стороны врачей. Конечно, сестра могла меняться с Поющей Крысой, но и тогда она должна была стоять около палаты на случай, если кто-нибудь войдет в палату неожиданно. Столько работы, и никто ничего не заметил! Для тюремного госпиталя это было более чем странно.

Вторую часть плана осуществить было значительно труднее. Заговорщики должны были решить, как Линдеманс, после того как он пролезет через окно, спустится на землю. Ведь его палата, как я уже говорил, находилась на четвертом этаже.

В этой части стены не было ни водосточной трубы, по которой Линдеманс мог бы спуститься вниз, ни выступов. Поэтому договорились так: в ночь побега Поющая Крыса из окна кладовки, которое находилось рядом с окном палаты Линдеманса, выбросит резиновый шланг. По нему-то Линдеманс и спустится вниз.

Раньше для Линдеманса это не составило бы большого труда. Его сила позволила бы ему спуститься по шлангу с любой высоты, лишь бы шланг выдержал его огромную тяжесть. Теперь Линдеманс был крайне слаб и к тому же парализован. Правда, вес его намного уменьшился, что было значительным облегчением для рук, но это не решало дела. Когда я видел Линдеманса в последний раз несколько месяцев назад, он едва ли смог бы сделать на веревке узел. Теперь же, еще больше ослабев, — Линдеманс долго болел и потерял аппетит — он должен был решиться на подвиг, совершить который смог бы далеко не каждый опытный и бесстрашный вор-взломщик.

Однако, как ни странно, согласно официальной версии, Линдемансу удалось спуститься по резиновому шлангу. Но он наделал слишком много шума, и часовые, почувствовав что-то неладное, схватили его. Через несколько минут Линдеманс снова очутился за решеткой.

Казалось, теперь власти должны были приложить все силы к тому, чтобы арестовать помощников Линдеманса, благодаря которым он чуть было не совершил побег за несколько дней до суда. Не надо было долго думать, чтобы заподозрить сестру, которая столько часов посвятила заключенному. Если сразу трудно было доказать ее соучастие в преступлении, следовало хотя бы заменить ее другой сестрой. Но по совершенно необъяснимым причинам ее не арестовали и даже не сняли с работы.

День суда приближался. Вскоре весь мир должен был узнать о предательстве Линдеманса. Наконец-то фальшивый кумир окажется низвергнутым! Но судьба сыграла еще одну злую шутку... Линдеманс лежал в кровати, когда за два дня до суда во время обычного утреннего обхода врачи вошли в его палату. Он был мертв. Рядом с ним неподвижно лежала сестра. Она еще дышала. Ее тотчас же отправили в госпиталь, где ей дали сильное рвотное средство и сделали все возможное, чтобы привести ее в чувство. Через некоторое время она пришла в себя и призналась, что дала Линдемансу восемьдесят таблеток аспирина и столько же проглотила сама. Она рассказала, что они договорились покончить жизнь самоубийством.

Так предатель обманул правосудие. Теперь он находился вне досягаемости закона, но какова дальнейшая судьба сестры, которая помогла Линдемансу избежать суда? Ее, несомненно, должны были привлечь к ответственности: во-первых, она принимала участие в устройстве побега заключенного и, во-вторых, и это самое важное, совершила убийство. Однако сестра, которая была бы рада отделаться многолетним тюремным заключением, так и не предстала перед судом. Впоследствии она занимала ответственные должности в голландских государственных учреждениях. Все это кажется мне очень странным.

Корнелис Верлуп, к моему удивлению, также избежал суда. Я слышал из различных источников, что впоследствии, находясь на службе в одном голландском учреждении, он занимал официальный пост в Германии. Весьма любопытное вознаграждение для человека, предавшего родину. Даже не хочется этому верить.

Специальный трибунал, который должен был судить Линдеманса, распустили, и он не провел ни одного заседания. В голландских газетах появились заметки о смерти Линдеманса. Дело было официально прекращено.

Итак, Линдемансу, этому распутному, тщеславному, жестокому и трусливому человеку, повезло с женщинами и в конце его жизни.

Ведь если бы Линдеманс не появился тогда в антверпенском концентрационном лагере, чтобы освободить двух девушек, я никогда не заподозрил бы его в предательстве.

Линдеманс был самым опасным шпионом из тех, с которыми мне приходилось сталкиваться на своем веку: я имею в виду не только его методы, но и вред, причиненный им союзникам. Некоторые могут не согласиться с заявлением, что именно преступные действия Линдеманса продлили войну на шесть месяцев. Но семь тысяч убитых и раненых доблестных «красных дьяволов Арнема», гибель многих людей — участников Движения сопротивления и преданных Линдемансом секретных агентов, замученных в застенках гестапо, — дело его рук, и этого нельзя отрицать. Смерть Линдеманса, последовавшая за несколько дней до суда, помешала людям узнать всю правду. Этим не замедлили воспользоваться. Отдельные лица стали предпринимать попытки обелить Линдеманса. Английская пресса собиралась рассказать читателям о его деятельности и смерти. В связи с этим представитель голландского правительства в Лондоне предложил мне опровергнуть тот факт, что Кинг Конг — виновник провала Арнемской операции. Но для меня Линдеманс был не мальчиком, который по неопытности наделал много глупостей, а подлым предателем, за деньги продававшим врагу важнейшие секретные сведения.

 

Глава 10

ДЕВУШКА В ГОЛУБОЙ БЛУЗКЕ

Одним из главных качеств контрразведчика должна быть способность к самоотречению. Пожалуй, на этом нужно было бы остановиться в одной из первых глав, когда я рассматривал основные качества охотника за шпионами, но читатель, видимо, замечал необходимость этого качества и в тех случаях, которые я уже описал. Охотник за шпионами должен быть не менее хладнокровным и объективным, чем ученый, наблюдающий через микроскоп за жизнью бактерий. Дав простор своим чувствам, он неизбежно начнет делать ошибку за ошибкой и постепенно может растерять все качества и способности контрразведчика.

Разведчиками люди становятся по самым различным причинам, Одних прельщают необычайные, захватывающие приключения, других — надежда разбогатеть, третьих — таких, как старый голландский почтовый чиновник Дронкерс, — толкают на шпионаж родственники. Наконец, некоторые мужчины и женщины идут на эту опасную работу потому, что они горячие патриоты и страстно хотят помочь своей родине. Иногда человека толкают на шпионаж сразу несколько мотивов. Но каковы бы они ни были — если шпиона задержат, он всеми средствами, до конца будет бороться за свою жизнь, яростно, как загнанная в угол крыса.

Допрашивая припертого к стене шпиона, контрразведчик не имеет права поддаваться сентиментам. Он не должен думать, что подозреваемый — это человек, жизнь которого зависит от результатов работы следователя. Он не имеет права выходить из терпения, если подозреваемый упрям или раздражителен, высокомерен или насмешлив. Во время перекрестного допроса следователь должен быть воплощением холодного, невозмутимого разума. После успешного завершения дела он может дать волю своим чувствам — восхищаться находчивостью и упорством шпиона или презирать мотивы его действий, если они этого заслуживают. Но чувства эти, вполне уместные после окончания следствия, недопустимы, когда дело только распутывается, — они затуманивают рассудок, как дыхание — зеркало.

Так должно быть. Но у каждого опытного контрразведчика, если он человек с душой и нервами, среди множества дел были и такие, которые затронули его чувства. Как бы мы ни закаляли себя, в конце концов мы только люди и никогда не можем гарантировать, что какое-нибудь непредвиденное сплетение обстоятельств не выявит в нас той или иной слабости.

Случай, о котором я собираюсь сейчас рассказать, касается не меня, но в его достоверности можно не сомневаться — его главным действующим лицом был мой товарищ, агент французского Второго бюро. Он рассказал мне об этом случае не для того, чтобы похвастаться своими способностями — это не в его стиле, да и я достаточно много слышал о его заслугах. Более двадцати пяти лет я держал в тайне его рассказ, но теперь он умер, и я могу сообщить вам об этом случае, являющемся для меня блестящим примером (о котором Ги де Мопассан, этот мастер иронии, рассказал бы не задумываясь) той ситуации, при которой невозможно избежать проявления личных чувств.

Через несколько лет после окончания первой мировой войны я по одному делу приехал в Париж. Второе бюро, которое было тесно связано с нашей разведкой, предложило мне услуги одного из своих лучших агентов. Я назову его здесь Анри Дюпоном. (Многие его родственники, в том числе жена, еще живы, и мне бы не хотелось раскрывать его настоящую фамилию.) Мы знали друг друга по работе в первую мировую войну, так как время от времени меня прикомандировывали ко Второму бюро, а теперь стали добрыми друзьями. Мы решили отпраздновать успешное окончание одного трудного дела, заказав самый лучший обед, который можно было получить в Париже, славившемся великолепной кухней.

Да, это был замечательный обед. И вот мы с сигарами в зубах откидываемся на стульях и оценивающе покатываем в бокалах последние капли великолепного бренди. Оба мы в том удивительно приятном настроении, которое способны создать только изысканная пища и тонкие вина. Мы не пьяны, о нет, до этого далеко! Но жизнь кажется легкой, прекрасной, люди — добрыми и хорошими, и хочется говорить, говорить...

Мы окунулись в воспоминания, обсуждая случаи, свидетелями или участниками которых были когда-то оба или каждый в отдельности. Под покровом времени исчезли все неудачи и страдания, и теперь все прошлые дела казались нам чрезвычайно успешными, даже блестящими. Разговор перешел к неудачам, и мы, не жалея себя, рассказывали о своих слабостях. Затем мы заговорили о нелегких решениях, о случаях, когда приходилось блуждать в потемках и в конце концов оказываться в тупике. Я рассказал Анри, как однажды не смог найти доказательств виновности подозреваемого и вынужден был отпустить его на свободу, хотя не сомневался, что он был шпионом.

Когда я замолчал, наступила тишина. Анри задумчиво, невидящим взглядом смотрел в свой бокал. Я попросил официанта наполнить наши бокалы и легонько толкнул друга.

— Скажи, Анри, а тебе приходилось принимать трудные решения? Неужели в твоей работе не было неудач и ты всегда легко раскрывал шпионов?

Анри поднял на меня глаза, печально улыбнулся и так крепко сжал рюмку, что суставы его пальцев побелели. У меня мелькнула мысль, что мой вопрос оказался, видимо, бестактным. Анри тяжело вздохнул.

— Да, друг мой, ты коснулся самого больного места. Был у меня один случай, которым я не могу гордиться. Ночами я часто думаю о нем. Ты, наверное, знаешь: иногда за день так устаешь, что ночью уже не в состоянии контролировать свои мысли. Правда, я все-таки выполнил свой долг. Но почему это должно было случиться со мной? Неужели я никогда не забуду ее лица?

Он замолчал и сосредоточенно занялся сигарой.

— Расскажи, — неуверенно попросил я.

Он поднял голову и улыбнулся доброй грустной улыбкой.

— Пожалуй, я расскажу. Об этом не знает никто. Может быть, если я поделюсь с тобой, эта тайна перестанет тяготить меня,

Он замолчал, повертел в руках бокал с бренди, затем поднял его и неторопливо, смакуя, отпил глоток вина.

— Слушай, — начал Анри. — Это могло случиться с любым, в там числе и с тобой, но случилось со мной. Второе бюро послало меня по делам контрразведки в город N, и я пробыл там больше года. Ты помнишь этот лагерь? Работы там хватило бы для сотни офицеров, а нас было всего трое. Каждый день к нам поступали новые люди, и приходилось работать с раннего утра и до полуночи. А поток подозреваемых не иссякал, и мы не успевали допрашивать всю эту массу людей. Наша работа казалась бесконечной. С таким же успехом можно было бы решетом вычерпывать воду из прохудившейся лодки.

Через шесть месяцев после прибытия в N я имел право идти в отпуск, но совесть не позволяла мне оставить изнемогающих от работы товарищей. Я привык работать добросовестно, — а ты понимаешь, что это значит, — да и работа мне нравилась. Неделя шла за неделей, а я все откладывал отпуск, пока не прошел целый год работы в лагере. Пошел второй год, и тут я понял, что нервы у меня никуда не годятся. Я угрюмо и раздражительно разговаривал с товарищами, а что еще хуже — начал допускать ошибки на службе, с криком и бранью обрушиваясь иногда на людей, которых мне приходилось допрашивать. Я стал забывчив, действовал подчас нерешительно и поступал нелогично. Меня мучила бессонница, нервы были постоянно взвинчены. Но я продолжал работать, упрямо отказываясь поддаваться усталости. И вот однажды комендант отозвал меня в сторону и приказал немедленно ехать в отпуск. Неохотно, но в глубине души с благодарностью, я подчинился.

Я так устал, что не хотел ехать в слишком шумный и веселый Париж, а решил отдохнуть в Л. — небольшом городишке, почти деревне, километрах в тридцати от лагеря. Это было тихое, спокойное местечко, казалось, совсем нетронутое войной. В ту же ночь слуга упаковал мои вещи, и утром, после завтрака, я уехал.

В Л. настроение у меня сразу поднялось. Улицы здесь неровные, узкие, а дома старинные, необычной архитектуры, но очень милые. Небольшая речушка петлей огибала город, который уютным гнездышком расположился в ее излучине. Ярко светило солнце, пели птицы. Пожалуй, уже больше года я не чувствовал себя так по-мальчишески легко и свободно. Комнату я снял в недорогой гостинице, надеясь, что там ничто не будет напоминать мне о войне и работе. На две недели необходимо забыть обо всем и только отдыхать.

В гостинице было очень чисто, а слуги оказались на редкость приятными и внимательными. Перед обедом я сидел на террасе и не торопясь потягивал слабенькое местное вино. Ярко светило солнце, сверкая в реке, которая мирно текла сразу же за садом. Потому ли, что я наконец был в отпуске, но жизнь казалась мне прекрасной и с каждым днем — все лучше и лучше. Настало время обеда, я направился в ресторан.

Там было немного народу. Непобедимая профессиональная привычка помимо воли заставила меня определить их занятие. В одном углу сидели два фермера, горячо обсуждая перспективы урожая. Пожилой человек, который, судя по его черному костюму и рассчитанным движениям, служил нотариусом, сидел один, сосредоточив внимание на еде. Были тут еще одна-две пары, о которых нельзя было сказать ничего определенного, но вскоре я забыл о них, заглядевшись на девушку в голубой блузке, что сидела напротив меня. Она была молода и очень красива. Хотя девушка смотрела только к себе в тарелку, что-то подсказывало мне, что она смущена, как и я.

Ты, конечно, понимаешь, что целый год я не встречался с женщинами, и ни одна из подозреваемых, к счастью, не была так прекрасна, как эта девушка. Я был еще довольно молод, не женат, а настроение у меня было праздничное, светлое.

Словом, во время обеда я то и дело украдкой посматривал на свою прекрасную соседку. Поймав, наконец, ее взгляд, я поднял стакан, как бы произнося в ее честь тост, и она ответила застенчивой улыбкой, а лицо ее залилось ярким румянцем. В конце обеда я подозвал к себе пожилого официанта и послал его передать очаровательной девушке мое восхищение ею и просьбу, не позволит ли она мне пересесть за ее стол, Я с волнением наблюдал за ним, ожидая презрительного отказа и в то же время надеясь, что его не будет. Мои робкие надежды оправдались. Зардевшись, девушка кивнула официанту и улыбнулась. Я вскочил со стула и подошел к ней.

Вначале разговор не клеился. Но вскоре лед был сломан, и мы принялись весело болтать на разные темы. Ее звали Мари, она работала секретаршей в одной из парижских фирм, а сюда приехала в отпуск. Я спросил, почему она, такая очаровательная девушка, решила отдыхать в уединенном Л., где нет почти никаких развлечений. Она слегка пожала точеными плечами и улыбнулась. Париж, конечно, прекрасный город, но там очень шумно, беспокойно, слишком много веселящихся солдат и офицеров. Родители Мари жили в прифронтовой деревушке, так что отдыхать у них было невозможно. Поэтому она решила провести отпуск с подругой в Л., который им рекомендовали как чудесное место для тихого, спокойного отдыха. В последний момент ее подруга по семейным обстоятельствам не смогла поехать. И вот она отправилась в путь одна и прибыла сюда сегодня утром.

Ее объяснение, — продолжал Анри, — заставило меня сказать что-нибудь о себе. Я сказал ей, что работаю в крупном французском телеграфном агентстве. Это было действительно так, потому что, как ты помнишь, во время войны многие наши контрразведчики при выполнении секретных заданий официально числились на службе в телеграфных агентствах. Мне тоже надоела столичная суета, и я решил провести отпуск в спокойной обстановке. Теперь, с улыбкой добавил я, мой отпуск будет, пожалуй, не таким спокойным, как я думал. Румянец еще ярче запылал на ее щеках, а глаза кокетливо сверкнули.

— Я решил перейти в атаку, — продолжал Анри. — Стоял прекрасный солнечный день. Она о чем-то задумалась. Я спросил, что она собирается делать до ужина. Оказывается, ей очень хотелось бы покататься на лодке, но она, к сожалению, не умеет грести. Какое странное совпадение! — воскликнул я. — Мне тоже хотелось покататься. К счастью, я гребу, пожалуй, лучше всех во Франции. Ведь из моей семьи вышли чемпионы по гребле! Разумеется, я пригласил ее покататься на лодке. Она снова покраснела, но согласилась.

И вот мы отправились на пристань и взяли лодку. Она устроилась на подушках на корме, а я сел лицом к ней и стал медленно грести против течения. Ты сам понимаешь, что мне было далеко до чемпионов по гребле, но вести лодку прямо не так уж трудно. Война и работа, казалось, давно канули в прошлое. Берега реки утопали в сказочно яркой, свежей зелени, где-то рядом на все голоса щебетали невидимые птицы, а высоко в небе пылало летнее солнце.

Дневная жара, казалось, помогла созреть нашей дружбе, — продолжал Анри. — Вскоре я чувствовал себя так, словно мы знали друг друга много месяцев и даже лет, а не считанные минуты и часы. Нам уже не нужно было непрерывно говорить, лихорадочно подыскивая новые темы. Солнечные лучи прорывались сквозь ветви деревьев, дружно обступивших тихую речку, и бросали пестрые тени на спокойную воду. Время от времени мы замолкали, чтобы затем снова начать непринужденный разговор. Я взял из гостиницы корзину со всякими яствами и вином; и вот после часа гребли мы решили пристать к берегу. Подплыв к живописной поляне, я вытащил лодку на берег и помог выйти своей прелестной спутнице. Мы распили бутылку хорошего легкого вина, закусили и улеглись на теплую траву, слушая жужжание пчел и щебетанье птиц на деревьях, склонивших над поляной свои тяжелые ветви. Я привстал, чтобы достать пачку сигарет, и повернулся на локте. Мари лежала рядом; ее красивое лицо разрумянилось на солнце, грудь мерно поднималась под голубой блузкой. Она улыбнулась мне. Неожиданно для самого себя я наклонился и поцеловал ее в теплые губы.

Отдохнув, мы сели в лодку, я сложил весла, и лодка сама пошла вниз по течению, а я сел рядом с Мари, обняв ее за тонкую талию. Мы почти не разговаривали, а только изредка целовали друг друга.

— Ты, конечно, понимаешь, — сказал Анри, — что на этой стадии нашего знакомства не могло быть и речи о любви. Оба мы отдыхали здесь от ужасов этой жестокой войны. Мы не знали, что нас ждет завтра, а сегодня хотели наслаждаться.

После ужина мы снова пошли гулять вдоль берега реки. Л. — такой тихий городишко, что там нет почти никаких развлечений. Да мы и не искали их. Мы были молоды, и нас вполне удовлетворяло самое старое развлечение в мире. Мы не рассуждали о том, куда нас поведут наши чувства. Но, войдя в гостиницу, все обитатели которой уже спали, мы молча направились ко мне. Окна были широко раскрыты, шторы сдвинуты в стороны, и лунный свет мягко освещал комнату... Я прижал к себе Мари, ее руки обвили мою шею... Она шептала мне в ухо отрывистые, почти бессмысленные нежные фразы. Я стал покрывать поцелуями ее лицо, шею, плечи, грудь. Она не сопротивлялась... И вдруг я услышал: «Ich liebe dich!»

Руки у меня ослабли и похолодели. Пыл мой куда-то исчез, словно я обнаружил, что держу в руках труп. Инстинкт контрразведчика заставил меня насторожиться. Может быть, я ослышался? Нет, я не мог так обмануться! Мари, желанная, прекрасная Мари, которая говорила, что работает в Париже, а сюда приехала в отпуск, теперь забыла обо всем и в порыве страсти прошептала мне слова любви по-немецки!

Я освободился из ее объятий. Мари удивленно и с тревогой смотрела на меня.

— Что случилось, милый?

Я сказал первое, что пришло мне в голову:

— Мне нужно купить сигарет — в пачке осталось всего несколько штук.

Она рассмеялась.

— Сигарет? Где ты купишь их сейчас, ночью? Кроме того, — она указала на только начатую пачку сигарет, которая лежала на столике возле кровати, — даже если ты захочешь курить непрерывно всю ночь, у тебя еще останется несколько штук на утро. Да и зачем тебе сигареты? Разве ты даже сейчас не можешь забыть о них? Или ты просто не любишь меня? Скажи правду, милый!

Улыбаясь, она протягивала ко мне руки.

— Извини меня, Мари, — ответил я, — но сейчас мне не до любви. Не заставляй меня говорить прямо — я и так уже нарушил свой долг. Слушай меня: я ухожу, ну, допустим, купить сигареты и вернусь ровно через полчаса. Если, вернувшись, я еще застану тебя здесь, мне останется только арестовать тебя и передать в ближайший военный штаб.

— Арестовать, меня? Милый, тебе, видно, нездоровится. Или ты шутишь?

— Нет, я не шучу, дорогая. Если бы это была только шутка!.. Ради бога, не заставляй меня говорить прямее. Ну хорошо, слушай: я прикомандирован к агентству Гавас, но на самом деле работаю во Втором бюро. Теперь тебе все понятно?

— Но что я сделала?

— Не будем терять время. Ты не сделала мне ничего дурного, и я благодарен тебе больше, чем могу выразить. Но теперь прощай. Мы должны расстаться навсегда. Один раз я уже нарушил свой долг. Второй раз этого не случится.

Я хлопнул дверью и быстро пошел к реке, где несколько часов назад был так счастлив, — продолжал свой рассказ Анри. — Я ходил взад и вперед, закуривая одну сигарету за другой и судорожно перебирая в уме события последних часов. Мари — немецкая шпионка, это несомненно. Маленькие неточности в ее рассказе о себе, на которые прежде я не обратил внимания, послужили новой уликой, подтверждая, что я не ослышался: несколько минут назад она действительно произнесла три роковых немецких слова. Я никогда не забуду этого чудесного дня! Мари искренне полюбила меня. Ее любовь не была «любовью» шпионки, пытающейся выведать тайны. Она видела меня только в гражданской одежде и не знала, что я связан с армией. Я не сказал ничего, что могло бы побудить ее сблизиться со мной ради получения каких-то секретных сведений.

Вероятно, она тоже была в отпуске и забыла о своих обязанностях. Но одно несомненно — она шпионка. Как контрразведчик, я обязан был немедленно арестовать ее. Но я же мужчина, человек! Существуют же границы, за которыми патриотизм уступает место голосу плоти.

Я ходил взад и вперед, страстно желая надеяться, что мои умозаключения ошибочны, и что через полчаса я увижу Мари в гостинице. Пусть она смеется надо мной или сердится, лишь бы она была невиновна, лишь бы мое предупреждение оказалось ненужным. Полчаса истекли, и, возвращаясь в гостиницу, я почти был уверен, что увижу ее опять. Но нет! Моя комната была пуста; я осторожно приоткрыл дверь комнаты Мари — там было темно. Я тщательно обыскал ее комнату, но не нашел никаких признаков ни Мари, ни ее вещей. Мари последовала моему совету и исчезла. Значит, она действительно немецкая шпионка!

Анри замолчал и погасил сигару, словно подчеркивая, что рассказ окончен.

— Да, случай печальный, — произнес я.

— Подожди, — прервал Анри, — это еще не конец. Финал этой драмы был еще печальнее.

— Так рассказывай, что же случилось дальше, — заторопил я.

— Я еще день или два пробыл в Л., — продолжал Анри, — но вся прелесть моего отпуска пропала. Где бы я ни был, река, гостиница напоминали мне о Мари, о девушке в голубой блузке. Люди раздражали меня, и я был груб и нетерпелив. Долгие прогулки не избавляли меня от мыслей о Мари. После ужина я сразу шел спать, чтобы хоть во сне найти забвение и утешение. Но мысли о Мари, о том, куда она могла исчезнуть, не давали мне уснуть. Я уже начинал проклинать себя за чрезмерную честность, готов был считать свою добросовестность предрассудком. Какой был бы вред, спрашивал я себя, если бы я продолжал любить Мари до конца своего отпуска? Она все время проводила бы со мной и не смогла бы заниматься шпионажем, даже если бы хотела. А затем я бы предупредил ее, что мне все известно, и мог отговорить от работы на немецкую разведку. А теперь она ушла навсегда, и я уже никогда не буду счастлив с девушкой, которая всего день назад заставила меня испытать такое хорошее, глубокое чувство.

Устав от всех этих переживаний, я решил прервать отпуск и вернуться на службу. Коллеги удивились моему неожиданному возвращению, но были довольны, что часть их работы я теперь возьму на себя. Они, конечно, интересовались причиной моего скорого возвращения, и многие их шутливые замечания, надо сказать, попадали в цель. Но я только молча пожимал плечами, а они продолжали шутить. Я с головой погрузился в работу, пытаясь развеять свою тоску в бесчисленных перекрестных допросах задержанных лиц.

Через два дня после возвращения в лагерь я услышал за окном своего дома какой-то шум. В комнату без стука ворвался сержант и, запыхавшись, сказал:

— Извините, мосье, сейчас двое солдат поймали в деревне шпионку. Она здесь. Задержана на месте преступления, когда она пыталась выудить секретные сведения у нашего офицера. Конвой на дворе. Вы не могли бы заняться ею?

— Я схватил фуражку, — сказал Анри, — застегнул ремень и выскочил за дверь. Мне надоело просматривать бумаги, и я был доволен неожиданной переменой работы. Но вдруг я застыл на пороге, словно мне в самое сердце попала пуля из крупнокалиберного пистолета. Между двумя солдатами стояла Мари. Взгляд ее выражал веселое пренебрежение ко всему происходящему, но вот она узнала меня и мгновенно побледнела. В груди у меня громко стучало сердце, я не хотел верить своим глазам.

— Ч-что это з-значит? — заикаясь, проговорил наконец я.

Один из солдат вытянулся по стойке «смирно», продолжая держать Мари за руку, и заговорил тем бесцветным голосом, которым рядовые и сержанты обычно докладывают офицерам.

— Мосье, час назад Дюпуи и я находились у кафе «Лё лапэн руж». Эта девушка находилась в отдельном кабинете с одним гусарским офицером. Офицер подозревал ее и притворился пьяным. Она стала выспрашивать у него, где его полк и в какую дивизию он входит. Офицер остался с нею, а своего товарища послал за нами. Мы арестовали ее и обыскали. У нее в сумке оказалась вот эта записная книжка. Мы решили привести ее сюда, в лагерь.

Он протянул мне маленькую записную книжечку в кожаном переплете. Я перелистал ее, волосы у меня встали дыбом. На двух — трех страничках были записаны фамилии офицеров и номера частей, а на одной из страниц я увидел грубо вычерченную карту. Штабы частей были обозначены стрелками. Нетрудно было определить, что пометки на карте сделаны по немецкому образцу, на последней странице книжки я увидел два берлинских адреса.

У меня больше не было сил прямо смотреть на Мари, но я заставил себя пристально посмотреть ей в глаза.

— Что вы можете сказать в свое оправдание? — спросил я ее как можно более официальным тоном.

Она слегка улыбнулась и, пожав плечами, ответила: «C’est la guerre».

Но вдруг она не выдержала. Вырвавшись из рук солдат, Мари упала передо мной на землю и стала целовать мои грязные сапоги. Ты помнишь, наверное, какие тогда были лагеря, — грязь по колено. Она лежала в этой грязи, судорожно цепляясь за мои ноги, и просила пощады, а солдаты пытались заставить ее встать. Я смотрел вниз на ее прекрасную белокурую голову, которую так недавно покрывал страстными поцелуями, и сердце у меня разрывалось от горя. Я не мог вымолвить ни олова.

— Спаси меня, ради бога, спаси меня! — рыдая, повторяла она. — Отпусти меня, умоляю! Умирать такой молодой...

Даже на пороге смерти она заботилась обо мне — говорила по-немецки, чтобы солдаты ничего не могли понять.

Я не мог говорить, но второй раз нельзя было изменить своему долгу.

— Отведите её в камеру, — сказал наконец я солдатам. — Завтра состоится суд.

Пришло утро, судьба сыграла со мной еще одну злую шутку. По графику председателем суда должен был быть я, и оказалось, что заменить меня некому. Я выслушал улики, опровергнуть которые было невозможно, и как шпионку приговорил Мари к расстрелу на рассвете следующего дня. По традиции я предложил Мари высказать последнее желание. Она уже успела прийти в себя и теперь с улыбкой посмотрела на меня долгим взглядом.

— Мне бы хотелось получить пачку сигарет, — спокойно сказала она и назвала мои любимые сигареты, — в память о счастливом, но, увы, коротком отпуске и о друге, который спас меня один раз, но не мог это сделать во второй раз.

Ее расстреляли на рассвете следующего дня. Мне говорили, что смерть она встретила бесстрашно, с высоко поднятой головой. И вот до сих пор, когда я просыпаюсь ночью, перед глазами у меня появляется Мари, девушка в голубой блузке, и сердце сжимается от боли. Но разве я мог поступить иначе?

Я посмотрел на Анри и слегка пожал плечами.

— Ты прав, друг мой, что тебе оставалось делать? Ce n’est pas drôle mais c’est la guerre.

 

#img_5.jpeg

#img_6.jpeg

 

Глава 1

МЯГКОСЕРДЕЧНЫЙ ГЕСТАПОВЕЦ

I

В 1943 году я работал в штабе голландской контрразведывательной службы в Лондоне. Эту службу прозвали «заграничной полицией», и она действительно представляла собой помесь пятого отдела управления военной разведки с уголовным розыском. Иными словами, здесь занимались вопросами из области военной разведки и уголовного розыска в той мере, в какой они затрагивали голландских граждан, проживавших тогда на территории Англии. Я оказался в числе тех немногих голландцев, которые имели опыт работы в контрразведке, и поэтому меня поставили во главе юридического отдела. Мое решение по любому делу было окончательным, так как фактически я выступал в роли сразу трех лиц: следователя, прокурора и судьи. Через мои руки проходили дела всех тех лиц, виновность которых удавалось доказать.

Прежде чем рассказать об одном из самых невероятных случаев из моей практики, я вкратце остановлюсь на процедуре проверки беженцев, которую я подробно описал в своей предыдущей книге «Охотник за шпионами».

В 1941 году в Вандсворте была создана Королевская викторианская патриотическая школа. В этом деле принимал участие и я. Все беженцы, прибывавшие в Англию из Европы, независимо от пола и возраста, направлялись в эту школу. Там, оставаясь под стражей, они получали врачебную помощь и проходили медицинский осмотр. Эти люди, которым пришлось пройти многие сотни миль, спать в грязных подвалах вповалку прямо в верхней одежде, голодать, есть что попало и при этом все время находиться в состоянии большого нервного напряжения, легко могли привезти с собой различные острозаразные заболевания, такие, например, как тиф. После медосмотра беженцев тщательно проверяла английская контрразведка, выискивая среди них явно подозрительных лиц. Те, кто проходил проверку, направлялись к эмиграционным властям, где оформляли свой въезд в страну и получали надлежащие документы, удостоверения личности и продовольственные карточки. Пока шла проверка, беженцы находились под стражей. Они были оторваны от внешнего мира и даже не получали писем от родственников или друзей, обосновавшихся здесь ранее.

Но и после оформления въезда беженцев не выпускали на свободу. Их тотчас же направляли в органы контрразведки соответствующих стран, где они снова подвергались строгой проверке. И только после этого беженцев оставляли в покое и они начинали устраивать свою жизнь.

Такое отношение к беженцам-иностранцам на первый взгляд может показаться бесчеловечным: ведь эти люди, вместо того чтобы безропотно покориться немцам и жить у них под пятой, пожертвовав всем и рискуя жизнью, бежали в единственную страну Западной Европы, где велась настоящая борьба за свободу. Но среди каждых ста честных беженцев вполне мог оказаться шпион или предатель. Поэтому-то каждого беженца и приходилось считать потенциально виновным, пока ему не удавалось представить доказательства своей невиновности.

Как это ни странно, но война, которую мы вели против гитлеровской диктатуры, потребовала отказаться от одного из основных принципов английского права, возлагающего всю тяжесть доказательства вины на обвиняющую сторону. Я уже как-то останавливался на этом. В условиях, когда один умный и неразборчивый в средствах человек мог причинить громадный ущерб обороноспособности страны, люди, оказавшиеся под подозрением, должны были нести бремя доказательства своей невиновности. Печальный факт, но ничего не поделаешь — такова война.

II

Однажды утром я сидел у себя в кабинете в уютном здании на площади Итон Сквер, которое было отведено для нашей «заграничной полиции». На столе передо мной лежал листок бумаги, где были записаны краткие сведения о человеке, которого в тот день мне предстояло допрашивать. Фамилия — Тер Хит, возраст — сорок восемь лет, женат, двое детей. До побега в Англию — секретарь одной голландской фирмы в Париже. Он имел дипломатический паспорт, а это, как мне было известно, означало, что его въезд в страну уже был официально оформлен эмиграционными властями после довольно поверхностной проверки. В Королевской викторианской патриотической школе поступали совершенно правильно, не подвергая очень уж строгой проверке обладателей дипломатических паспортов и предоставляя делать это работникам контрразведки соответствующей страны. Так что я заранее знал, что дело Тер Хита мне придется разбирать с самого начала, и это заинтересовало меня. Но тогда я и не подозревал, что делу этому суждено было стать одним из самых запутанных и фантастических из всех тех, с которыми я сталкивался.

Подняв трубку телефона, я попросил направить Тер Хита ко мне. Через несколько минут он стоял передо мной. Я предложил ему стул у своего стола и несколько мгновений молча изучал его. Тер Хит принадлежал к числу людей, которых не так-то легко раскусить. Если этот человек отправится гулять по Пикадилли или Пятой авеню, по Елисейским полям или Унтер-ден-Линден, он наверняка сразу смешается с толпой. Единственное, что поражало в Тер Хите, так это отсутствие характерных черт, полная обыкновенность. Он был воплощением среднего человека: средний рост, нормальное телосложение, светло-каштановые волосы, правильные черты лица — ничего примечательного. У меня хорошая память вообще — значительно лучше, чем обычно бывает у людей, — и особенно на лица, но к описанию этого человека я ничего больше добавить не могу. Теперь, когда прошло уже десять лет, если я стараюсь представить себе его, передо мной снова возникает какое-то расплывчатое пятно, воплощение обывателя, человек-хамелеон, который легко сливается с кирпичными стенами, бетоном и асфальтом любого крупного города.

При первом же взгляде на Тер Хита у меня мелькнула мысль, что врожденная способность сливаться с окружающей средой — неоценимое достоинство человека, особенно если он шпион. Бросаются в глаза и хорошо запоминаются люди либо высокие, либо слишком полные, либо с какими-нибудь оригинальными, скажем, моржовыми усами. Такие качества — серьезная помеха для того, кто собирается стать шпионом. Маленький же, серенький человечек, не оставляющий следов в чьей-либо памяти, опасен вдвойне. В первый момент я даже приподнялся на стуле: Тер Хит заинтересовал меня.

— Пожалуйста, расскажите о себе все по порядку, — попросил я. — Почему вы покинули Францию? Как вам удалось бежать? По какому маршруту? Словом, все, что вы можете припомнить. Не спешите, торопиться нам некуда...

Тер Хит заговорил. Голос у него оказался именно таким, как я и ожидал: ни тенор, ни бас, а какой-то неопределенный, монотонный. Хотя как секретарь голландской торговой фирмы он был сильно загружен работой, ему, по его словам, захотелось внести посильную лепту в дело борьбы с немцами. Он вызвался помогать беженцам на участке между Парижем и Дижоном.

Здесь мне хочется сказать несколько слов о маршрутах, которыми пользовались беженцы, — это имеет прямое отношение к делу Тер Хита. Из Голландии люди бежали через Бельгию и Францию, пересекали испанскую границу и попадали в Португалию. Таких маршрутов было несколько, и каждый из них разбивался на ряд коротких участков, на которых работали один или несколько добровольцев, обеспечивая безопасный проход беженцев от одного конечного пункта участка к другому. Фактически побег складывался из передвижения по множеству коротких этапов. Человек, обслуживающий определенный участок, забирал беженцев, допустим, в подвале какого-нибудь дома и вел их до автобусной станции, находившейся милях в двадцати от подвала; там он передавал их другому человеку, работавшему на соседнем участке, и так далее. Хотя разбивка маршрута на короткие этапы неизбежно вела к излишним задержкам, а в ряде случаев увеличивала опасность провала, идти на это вынуждало одно очень серьезное соображение: когда гестапо удавалось схватить кого-нибудь из работавших на маршруте и с помощью пыток заставить заговорить, он мог выдать только два звена цепи — человека, у которого он принял беженцев, и человека, которому их передал.

Один из самых важных маршрутов, проходивших по территории оккупированной Франции, обслуживался монастырями римских католиков, которые охотно укрывали у себя беженцев и даже облачали их в монашеские одеяния. Как настоящие монахи, беженцы шли по французской земле от монастыря к монастырю на юг. Если когда-нибудь будет написана история европейского подполья времен второй мировой войны — это безусловно будет большая, увлекательная книга, все поймут, какую колоссальную помощь оказали беженцам монастыри римских католиков.

Однако вернемся к Тер Хиту. Он подробно рассказал мне, как помогал голландским беженцам: добравшись до Парижа, они звонили ему на службу и, пользуясь невинно звучащим кодом, который постоянно менялся, извещали его о своем прибытии. С его помощью они несколько дней прятались в Париже, а когда путь освобождался, он лично вел всю группу, обычно состоявшую из нескольких человек, к Лионскому вокзалу, где передавал ее следующему проводнику, у которого уже были билеты до Дижона.

— Несколько месяцев все шло гладко, — продолжал Тер Хит своим монотонным голосом. Его манера говорить и запас слов еще больше изобличали в нем типичного среднего человека. Его никак нельзя было назвать необразованным, но и высокообразованным он не был, а судя по бесцветным незамысловатым фразам, из которых состояла его речь, он едва ли обладал живым воображением. Но постепенно им начало овладевать беспокойство. Гестаповцы арестовали одного за другим двух его сообщников, работавших на маршруте. Однажды, отправив очередную группу, Тер Хит с волнением ждал условного сигнала, означающего, что люди благополучно прибыли в назначенное место южнее Дижона, но напрасно. Он и раньше не отличался особой храбростью, а сейчас нервы его были напряжены до предела: каждый телефонный звонок в конторе, шаги прохожего у него за спиной на улице, наконец, просто стук в дверь заставляли его вздрагивать. «Гестапо, — сразу же мелькала мысль, — страшное, ненавистное гестапо. Меня арестуют и будут пытать!» К тому же, наивно добавил он, ему не хотелось, чтобы пострадала голландская торговая фирма, в которой он служил. Ее наверняка закрыли бы, если бы выяснилось, что один из служащих — участник Движения сопротивления. Кроме всего прочего, он женат, и ему приходится заботиться о жене и детях. А если его арестовали бы, как бы они жили в чужой стране? Ведь их могли арестовать как заложников и, несмотря на полную невиновность, наказать за соучастие в его преступлении!

Я сочувственно кивнул. Конечно, легко сидеть в уютном кабинете и судить о человеке, нервы которого не выдержали. Но далеко не легко тому, кто, обремененный семьей, живет в незнакомом городе среди чужих людей и занимается опасным делом, зная, что малейшая ошибка или предательство сообщника грозят смертью и тебе и твоей семье! Тер Хита никто не принуждал участвовать в Движении сопротивления. Он сам решил сделать для Голландии все, что было в его силах, но весь его небольшой запас мужества иссяк.

Он решил бросить работу на своем участке маршрута и уведомил об этом человека, у которого принимал беженцев. Шли недели. Никаких признаков того, что гестапо интересуется им, не было, и он стал понемногу успокаиваться, лучше спать. Но тут-то и нагрянула беда.

Однажды утром к Тер Хиту в контору зашел голландец, назвавшийся Питерсом. Он сказал, что несколько видных подпольщиков, у которых важные секретные документы, должны срочно попасть в Лондон — от этого зависит ход войны. Заявив, что помочь этим людям может только Тер Хит, Питерс спросил, не согласится ли он в последний раз провести их через свой участок. Тер Хит отрицательно покачал головой: слишком велика опасность. Гестаповцы напали на его след и уже арестовали его сообщника в Дижоне. По всей вероятности, этих подпольщиков арестуют сразу же, как только они окажутся в Дижоне, а может быть, еще до отъезда из Парижа. На такой риск идти нельзя.

Питерс грозил, уговаривал, просил. Это не отнимет много времени, да и какие есть основания считать, что гестапо заинтересовалось именно Тер Хитом? Один только раз, последний раз, и Тер Хат может идти с миром, зная, что он как истинный голландский патриот исполнил свой гражданский долг. Просьба небольшая, но очень многое зависит от того, согласится он или нет! И так далее... Питерс расхаживал по комнате, отметая все доводы и отговорки Тер Хита. Тер Хит никогда не обладал твердым характером и под натиском настойчивых уговоров Питерса стал сдаваться, сказав, что подумает. Питерс не замедлил воспользоваться этим и потребовал немедленного ответа. Время не терпит, заявил он. И чем быстрее Тер Хит решится выполнить это последнее задание, тем быстрее он сможет исчезнуть и заняться своим делом.

С большой неохотой Тер Хит согласился последний раз провести группу через свой участок. По двое, по трое беженцы стали собираться у него в конторе. Тер Хит с ужасом увидел, что с Питерсом их было шестнадцать! Он рассчитывал, что в худшем случае их наберется пять — шесть. Ведь чем многочисленнее группа, тем больше риск привлечь внимание гестапо. Но идти на попятную было поздно, и он назначил им место сбора — в одном кафе на следующий день за час до отхода поезда. Тер Хит предупредил беженцев, чтобы они приходили в кафе поодиночке, а собравшись, не разговаривали друг с другом и вели себя, как незнакомые люди. Сам он придет в кафе немного раньше и, когда все соберутся, расплатится и выйдет на улицу. Все должны незаметно проделать то же самое и следовать за ним к Лионскому вокзалу, где их будет ждать очередной проводник с билетами. Тер Хит подойдет к проводнику и заговорит, с ним, чтобы все его знали. Потом они получат билеты и сядут вместе с проводником в поезд.

Все члены группы поняли этот нехитрый план, и Тер Хит отпустил их, еще раз предупредив, чтобы утром все были в назначенном месте точно в срок. Дома он провел бессонную ночь. А вдруг что-нибудь случится? Эта мысль не давала ему покоя, и он проклинал себя за то, что поддался уговорам и согласился снова рисковать собственной головой. На следующее утро он пришел в кафе, заказал кофе и стал ждать, чувствуя, что вот-вот нервы не выдержат. Члены группы один за другим появлялись в кафе и непринужденно усаживались за столики. Все они были опытными подпольщиками и мастерски владели искусством не привлекать к себе внимания. Собралось семь человек, затем девять, десять, двенадцать. Через несколько минут появился тринадцатый и спокойно прошел к одному из столиков. Немного дольше пришлось ждать четырнадцатого. Но вот пришел и он, и сразу же за ним появился пятнадцатый. Минута шла за минутой. Стрелка на часах Тер Хита безжалостно ползла по циферблату, а последний, шестнадцатый член группы все не появлялся. Прошло еще пять минут, десять, наконец четверть часа, но его все не было. Тер Хита бросало то в жар, то в холод. Идти он не решался. А что если шестнадцатый почему-либо задержался или заблудился? Но и оставаться в кафе становилось опасным. Группа была в сборе, и с каждой минутой возрастал риск, что ее обнаружат. Помимо всего прочего, нужно было успеть на поезд, отправлявшийся в Дижон, а времени оставалось в обрез. Тер Хит продолжал сидеть и ждать, молча, уставившись в пустую чашку и барабаня пальцами по столику. Тер Хиту все время хотелось лишний раз взглянуть на дверь, и ему стоило больших сил не делать, этого. Мрачное уныние овладело им. Он прекрасное понимал, что в таком деле это дурная примета, и вряд ли все кончится благополучно. Раньше он никогда не пытался вести такую большую группу, и ни разу еще никто из беженцев не опаздывал на место сбора.

Наконец после долгого, мучительного ожидания он решил, что пора идти; в противном случае все опоздают на поезд. Тер Хит расплатился за кофе, поднялся и медленно вышел из кафе. Он все еще надеялся, что запоздавший выскочит откуда-нибудь из-за угла. Но его не было. У Лионского вокзала Тер Хит передал группу нетерпеливо поджидавшему их проводнику, объяснив, что не хватает одного человека. Затем, едва держась на ногах, терзаемый дурными предчувствиями, он отправился на службу. Остаток дня и всю ночь он не мог избавиться от охватившего его страха, который перерастал в почти физическую боль. Что могло случиться с этим человеком? Не попал ли он в лапы гестаповцев? Может быть, его уже пытают и уже добились от него полного признания?

Но что мог предпринять Тер Хит? Ничего. Если его еще не подозревают, то пытаясь бежать, он наверняка привлечет к себе внимание. На следующее утро он, как всегда, отправился на службу и попытался заняться своими обычными делами. Но мысли его вертелись вокруг одного. Мозг Тер Хита лихорадочно работал, строя самые различные догадки о судьбе пропавшего человека. Вдруг зазвонил телефон. Кто-то незнакомым голосом сказал: «Сегодня в три часа дня будьте на бульваре Мальзерб у станции метро». У Тер Хита пересохло во рту, и, заикаясь, он спросил: «Кто говорит?». Голос ответил: «Тот, кто не пришел вчера. У меня для вас есть очень важные новости. Приходите обязательно. Значит, сегодня в три, бульвар Мальзерб, станция метро». И сразу же щелчок: говоривший повесил трубку.

Тер Хит машинально вытер вспотевший лоб. Он был так ошеломлен, что на какое-то мгновение не мог ничего сообразить. Постепенно мозг его заработал снова. Он стал размышлять. Западня? Но в то же время, если он не пойдет, у него не будет сведений, которые, может быть, помогут ему избавиться от нависшей над ним угрозы. Идти или не идти? Казалось бы, простой вопрос, но ведь речь могла идти о жизни и смерти. В конце концов Тер Хит решил, что ничего не потеряет, если пойдет. Если звонил вражеский агент, то, значит, его уже выследили. Следовательно, немцам известно, какую роль играл он в организованном вчера побеге, и по номеру телефона они узнают, где его искать. Если он не явится в указанное место, немцы придут за ним сами. Но ведь не исключена возможность, что звонивший действительно тот, за кого себя выдает? Может быть, у него действительно есть важные новости, и, встретившись с ним, Тер Хит спасет себе жизнь? Но... сколько Тер Хит не раздумывал над этим вопросом, он не мог прийти к определенному решению. Инстинктивно он чувствовал, что идти не надо. Элементарная же логика подсказывала, что, пожалуй, идти следует.

Наконец с большой неохотой он все же отправился в назначенное место. До бульвара Мальзерб Тер Хит доехал на метро. Когда он поднялся по ступенькам наверх, было около трех часов. Вдруг Тер Хит услышал, что кто-то подходит к нему сзади. Он быстро повернулся и сразу же узнал пропавшего беженца, который был всего в нескольких метрах от него. Но теперь беженец выглядел совсем иначе: в сапогах, черной гимнастерке, опоясанной черным кожаным поясом, с пистолетом на боку. На гимнастерке виднелась свастика. Это был капитан гестапо.

Тер Хит стал похож на кролика, которого гипнотизирует удав. Он замер на месте, будучи не в силах даже шевельнуться. Потом, осознав грозящую ему опасность, он быстро осмотрелся, нервно ища взглядом, в каком направлении бежать. Гестаповец многозначительно улыбнулся и нарочито приподнял пистолет в кобуре.

— И не пытайтесь бежать, — сказал он по-голландски.

Взяв Тер Хита под руку, капитан увлек его в сторону, подальше от людей, толпившихся у входа в метро.

— Вы арестованы, — спокойно сказал он, — за участие в организации побегов и за пособничество врагам. Отпираться бесполезно. Как вам известно, я присутствовал при разработке плана побега. Кстати, остальные пятнадцать человек уже арестованы в Дижоне, заключены в тюрьму и ждут суда.

Тер Хит, по его словам, хотел было протестовать, но не мог произнести ни единого слова. Он попал в западню и не видел никакого выхода.

Гестаповец, как и прежде, продолжал говорить ровным приятным голосом:

— Как вы можете судить сами, я прекрасно говорю по-голландски, но, разумеется, я немец. Питерс, заходивший к вам три дня назад, — один из тех порядочных голландцев, которые правильно понимают интересы родины. Он работает на меня.

Гестаповец немного помолчал, дав Тер Хиту возможность переварить все сказанное, а затем заговорил снова:

— Но, послушайте, день сегодня чудесный, и вести вас в штаб мне не к спеху. Пока я вас официально не арестовал, давайте пройдемся по бульвару и посидим где-нибудь в тени. Мне хотелось бы понять, как порядочный человек мог стать предателем?

Тер Хит и гестаповец дошли до тенистой аллеи и уселись на скамейке, словно два друга, встретившиеся после долгой разлуки. Капитан гестапо расспрашивал его о работе, о жене и семье, о личной жизни. Если бы все эти вопросы были заданы в грубой форме, то Тер Хит, по его словам, набрался бы мужества и не ответил бы на них. Но гестаповец так расположил его к себе и так искренне всем интересовался, что Тер Хит невольно начал подробно рассказывать о своей жизни. Он рассказал о жене, о детях, о милом детском лепете, о своей скромной парижской квартирке. Гестаповец довольствовался бессвязным рассказом Тер Хита и только изредка прерывал его вопросами. Затем Тер Хит рассказал немцу, как начал работать в подполье, считая своим долгом помогать соотечественникам, бежавшим из Голландии.

Примерно через полчаса гестаповец прервал Тер Хита:

— Я прекрасно разбираюсь в людях. В моей работе это необходимо. Пока вы говорили, я внимательно изучал вас и пришел к выводу, что вас нельзя отнести к категории преступников. Вы производите впечатление порядочного человека, который руководствуется чувством долга. Будь я на вашем месте, я, очевидно, делал бы то же самое. Мне хочется дать вам последнюю возможность...

Тер Хит, по его словам, не верил своим ушам. Он был так ошеломлен, что не мог произнести ни слова. Гестаповец продолжал:

— Фамилия моя (здесь Тер Хит прервал свой рассказ. «Я не могу назвать его фамилию, — сказал он, — а почему — вы сейчас поймете сами»)... однако дайте честное слово, что никому не назовете ее... Можете бежать... Даю вам десять минут. Хотелось бы дать больше, но... за мной следует Питерс. Он мой помощник, вы знаете, и я подозреваю, что при нашей системе ему поручено доносить на меня, точно так же, как на него доношу я. В любую минуту он может появиться здесь. Идите. Садитесь на первый же поезд, отправляющийся на юг, и будьте счастливы!

Он даже слегка подтолкнул Тер Хита, словно хотел, чтобы тот скорее ушел.

Тер Хит был поражен. Он даже стал подозревать, что за всем этим кроется какая-нибудь хитрость и стоит ему двинуться — гестаповец выстрелит ему в спину, якобы «при попытке к бегству». Но на лице капитана была дружеская улыбка. Пробормотав несколько бессвязных слов благодарности, Тер Хит, по его словам, бросился прочь. Он сразу же побежал домой, в последний раз пообедал с женой и детьми, взял денег и кое-что из продуктов. Затем поехал на Лионский вокзал, сел на поезд, следующий на юг, и, используя свои связи проводника на маршруте, перебрался через испанскую границу, несколько раз едва избежав поимки. Наконец он попал в Португалию и явился в голландское посольство в Лиссабоне. Его поместили в лагерь для беженцев, а когда настала его очередь, он на самолете вылетел в Англию.

— Вот и весь мой рассказ, — закончил Тер Хит.

III

Несколько мгновений я смотрел на него широко раскрытыми глазами, а потом даже присвистнул от удивления.

— Рассказ, да еще какой! — воскликнул я. — Мне довелось слышать много рассказов от беженцев. Среди них были и захватывающие и интересные своей оригинальностью. Но ваш побил все рекорды! Барон Мюнхаузен с радостью отдал бы вам свои лавры.

Тер Хит взглянул на меня. Этот на вид безобидный человек сейчас выглядел сердитым.

— Что вы хотите этим сказать? — возмутился он.

— Подождите. Правильно ли я вас понял, — сказал я и, загибая пальцы, стал перечислять основные эпизоды его рассказа. — Во-первых, вы помогали беженцам на своем участке маршрута. Во-вторых, один из беженцев не явился в условленное место встречи. В-третьих, на следующий день он звонит вам и просит встретиться с ним. В-четвертых, он оказывается офицером гестапо и арестовывает вас. В-пятых, он отпускает вас, заручившись вашим обещанием никому не называть его фамилии. В-шестых, он дает вам десять минут сроку, а вы, не торопясь, идете домой, обедаете и отправляетесь на станцию. Это же совершеннейшая нелепость!

Теперь Тер Хит рассердился не на шутку.

— Уверяю вас, это правда! — закричал он.

— Правда! — передразнил я его. — Хоть и говорят, что правда необычнее вымысла, но на сей раз она чересчур уж странна. В вашем рассказе есть три момента, которые вызовут подозрения у самого легковерного человека. Ну, прежде всего гестаповец... Ведь всем известно, да и вы должны хорошо знать это, что в гестапо люди подбираются особо, из числа хладнокровных садистов, из тех, кто упивается властью над другими людьми! Гестаповцы — люди грубые, жестокие, не способные сочувствовать. И вдруг нашелся мягкосердечный гестаповец, который пожалел вас и даже рисковал своей жизнью ради спасения вашей. Вы ведь сами сказали, что за ним по пятам шел Питерс. Как вы думаете, что случилось с вашим добрым другом, когда через несколько минут появился Питерс, а желанной птички в клетке не оказалось?

Тер Хит промолчал, и я продолжал.

— Давайте поподробнее поговорим об этом странном субъекте из гестапо. Он заинтриговал меня. Ему не было никакой надобности называть вам свою фамилию, но, будучи человеком оригинальным, он назвал ее. После этого он берет с вас слово держать его фамилию в тайне. Спрашивается, почему? Если он не хотел разглашать своей фамилии, зачем он назвал ее? Что вам это могло дать? Разве вам легче было бежать? Конечно, нет. А ему это только могло повредить, если бы вас снова поймали и, пытая, заставили во всем признаться. Но вы — человек слова. Дав слово врагу своей родины, вы не хотите нарушать его?

— Да, не хочу, — сквозь зубы процедил Тер Хит.

— И наконец, — продолжал я, — мы подошли к самой странной части вашего повествования. Вам дают десять минут, десять драгоценных минут, чтобы бежать и спасти свою жизнь. Любой на вашем месте опрометью бросился бы на станцию, словно подгоняемый самим дьяволом, — только пятки засверкали бы! Да ведь это и был дьявол, только в человеческом образе! Но не тут-то было. Вы не такой, как все. Ваш девиз — «ездить только с комфортом». Вы спокойно едете домой — то есть туда, где гестаповцы стали бы искать вас прежде всего, не торопясь обедаете, собираете вещи, прощаетесь с госпожой Тер Хит и детишками и, пустив слезу, отправляетесь в путешествие. И вы набираетесь наглости рассказывать все эти нелепости мне — человеку, у которого есть кое-какой опыт в таких делах, да еще надеетесь, что вам поверят? Вы очень низкого мнения обо мне, уважаемый!

— Так, как вы рассказываете, все это действительно кажется до крайности нелепым, — признал Тер Хит, — я сам вижу. Но клянусь вам, все, что я рассказал, — чистая правда!

— Сомневаюсь, очень сомневаюсь, — ответил я. — Рассказывающему о побеге можно простить одну небылицу: такие уж времена настали необыкновенные. Даже две, с этим еще можно мириться. Но у вас их по меньшей мере три — это многовато. Моя задача — докопаться до истины, и я до нее докопаюсь. Торопиться мне некуда. Если потребуется, я буду слушать вас целыми днями. А сейчас, пожалуйста, повторите свой рассказ. Я хочу слышать из ваших уст самые мельчайшие, самые пустяковые подробности — безразлично, реальные или вымышленные.

Самый верный способ изобличить допрашиваемого во лжи — это заставить его несколько раз повторить свой рассказ. Если его показания ложные, он рано или поздно неизбежно допустит какую-нибудь неточность, отойдет от первоначального варианта. Только человек, обладающий феноменальной памятью, может до мельчайших подробностей помнить свою легенду, вновь и вновь рассказывая ее внимательному, терпеливому следователю. К тому же это оказывает на допрашиваемого известное психологическое воздействие. Вынужденный все время повторять ложные показания, допрашиваемый начинает сам сомневаться в правдоподобности своей версии. Когда же допрашиваемому собственная версия начинает казаться шаткой и неубедительной, он становится удобной мишенью для перекрестного допроса.

Вот почему я заставлял Тер Хита снова и снова повторять показания. Пытать его или просто создать ему более строгий режим — об этом, конечно, не могло быть и речи. В книге «Охотник за шпионами» я уже писал, что пытки или строгий режим противоречат моим личным убеждениям, как и убеждениям любого цивилизованного человека, к тому же пытки запрещены в Англии законом. Подсудимый, который докажет суду, что показания он давал под принуждением, может чувствовать себя спокойно: такие показания сразу же будут изъяты из протокола, а сам он скорее всего будет оправдан. Не говоря уже о моральной и нравственной сторонах дела, физические пытки — малоэффективный метод: они не дают возможности добиться от допрашиваемого правды. Большинство людей под пытками несут чушь, стремясь избавиться от страданий. Предпочитая смертную казнь дальнейшим пыткам, они даже могут сознаться в преступлениях, которых не совершали.

Вот почему почти каждый день Тер Хит сидел в моем залитом солнцем кабинете, расположившись в удобном кресле. Допрос обычно длился до обеда, после чего я оставлял Тер Хита в покое до следующего утра. Мы не заставляли его бодрствовать всю ночь напролет и не будили, давая заснуть всего каких-нибудь полчаса, чтобы разбитого от усталости снова тащить на допрос. У нас не было дежурных следователей, которые, меняясь через каждые два — три часа, непрерывно задавали бы ему вопросы. Если бы мне захотелось замучить Тер Хита допросами, не нарушая правовых и нравственных норм, я в равной степени замучил бы и самого себя. И скоро мы бы увидели, у кого из нас лучше память и кто выносливее.

Тер Хит вновь и вновь повторял свои показания. Я внимательно слушал его, надеясь, что он собьется и допустит какую-нибудь неточность. Но каждый раз я слышал все тот же невероятный рассказ. И всякий раз, заканчивая показания, он робко спрашивал: «Сколько еще раз мне придется повторять все это? Ведь, ей-богу, я не лжец! Я согласен, что мой рассказ необычен, но такова правда. Вы хотите, чтобы я придумал что-нибудь более правдоподобное? Тогда мне, наверное, поверят?»

С каждым днем я проникался все большим уважением к Тер Хиту. Если он шпион, а в этом я был почти уверен, то значительно более выдержанный и умный, чем подсказывала его внешность. Вначале мне казалось, что он собирается провести меня с помощью так называемой легенды внутри легенды. Об этом методе, пожалуй, следует рассказать непосвященному читателю.

Забрасывая агента в ту или иную страну, разведка противника снабжает его легендой, которая объясняет, почему и как он оказался в чужой стране. Объяснения эти — не в пример показаниям Тер Хита — обычно кажутся правдоподобными. Однако на случай, если на допросе эту легенду разоблачат, у агента в запасе оказывается вторая. Приведу пример. Допустим, агент хочет объяснить, почему по прибытии в Англию у него на руках оказалась крупная сумма денег. Он может утверждать, что был курьером какой-нибудь местной организации Движения сопротивления, однако, вынужденный спасаться бегством, не успел передать доверенные ему деньги по назначению. После такого объяснения на него начинают смотреть как на истинного патриота, пользующегося доверием у руководителей Движения сопротивления. Но допустим, проницательный следователь разоблачит эту эффектную легенду, и вот тогда-то подготовленный агент, сознавая шаткость своих объяснений, и прибегает к «легенде внутри легенды». Он может сказать: «Виноват, господа. Вижу, вы слишком проницательны и обмануть вас нельзя. Я обманывал вас, но теперь скажу всю правду. Я действительно участник Движения сопротивления, но я играл очень скромную роль, не такую, конечно, чтобы мне доверили кассу. Когда на мой след напало гестапо, мне, как и многим другим, пришлось бежать. Я добрался до города... (следует название) и оказался в крайне затруднительном положении. Мне грозила голодная смерть. Но я пользовался успехом у женщин (смущение, пожатие плечами). Одна из них — вдова средних лет — пожалела меня: накормила и пустила переночевать. Вскоре мы стали близки. Неделю-другую я жил у нее. Она кормила меня, дала кое-что из вещей покойного мужа и даже деньги на мелкие расходы. Однако вскоре эта женщина до ужаса надоела мне. Ведь она годилась мне в матери. И, как видно, даже в молодости не слыла красавицей. Однажды утром, когда она еще спала, я тихонько встал, взял все ее деньги, которые были спрятаны под половицей, и сбежал. Это, конечно, не делает мне чести, но что поделаешь, такова правда! Теперь, надеюсь, вы понимаете, почему мне не хотелось рассказывать обо всем этом».

Подобная личность, конечно, оказывалась платным агентом немцев. Эта «легенда внутри легенды» могла ввести в заблуждение кого угодно, только не опытного следователя. Как это ни странно, но людям свойственно верить скорее плохому о своем собрате, чем хорошему. И когда человек рисует себя в дурном свете, слушатели обычно считают, что он говорит правду. Следователь, сумевший разоблачить первую легенду, может успокоиться на этом, считая, что добрался до истины, и даже не подумать, что он находится в нескольких шагах от истины.

Теперь вернемся к Тер Хиту. Я не сомневался, что со временем он устанет повторять одно и то же и расскажет другую легенду. Но он по-прежнему продолжал уверять меня в правдивости своих показаний. С каждым допросом он все больше нервничал, и я чувствовал, что он находится на грани истерики. Признаюсь, и я был близок к этому. Уже, наверно, в сотый раз рассказывал он о мягкосердечном гестаповце, и мне казалось, что если я услышу о нем еще раз, то не выдержу и выйду из себя.

Однажды я решил переменить тактику и постараться выведать у него фамилию гестаповца. Он пытался сдержать слово, данное гестаповскому офицеру, и отказывался назвать его фамилию. Я не на шутку рассердился. У меня даже выскакивали крепкие словечки, когда я ругал Тер Хита за то, что он вырванное силой обещание ставил выше долга перед родиной. Мой гнев произвел на него должное впечатление, и через четверть часа он сдался. Фамилия офицера, по его словам, была Винтерфельдт.

Но большего добиться я не смог. Тер Хит продолжал настаивать, что говорит только правду. Он не добавил ни единого слова и ни от одного не отказался. Я запугивал, уговаривал, грозил, даже умолял, но все было напрасно. Голос у него дрожал, из глаз лились слезы, но он продолжал уверять меня, что, хотя рассказ и кажется невероятным, он все же чистая правда. Тер Хит сильно нервничал, да и я чувствовал, что нервы у меня напряжены до предела. И вот мы, два уже немолодых человека, до смерти надоевших друг другу, решили, что на сегодня хватит.

На другое утро мы начали все сначала. Я снова заставил Тер Хита повторить показания и снова указал ему на явные нелепости. Но опять никакого результата. Если к концу первой недели мы находились на грани истерики, то к концу второй нервы у нас вконец расшалились. Мы готовы были убить друг друга, и каждый из нас с удовольствием обрек бы другого на самую мучительную смерть.

Дни шли... И я начал сомневаться: может быть, действительно Тер Хит говорит правду. Абсурдность его показаний делала их почти правдоподобными. Настоящий шпион, думал я, сочинил бы более подходящую легенду. Шпиону меньше всего хочется привлекать к себе внимание. Если даже он успешно пройдет проверку, но возбудит у следователя подозрение, он останется у него на примете. Подвергнут ли его превентивному заключению или отпустят на свободу — за ним все равно будут следить и могут нагрянуть на место явки. Так что любой шпион, сочинивший такую легенду, как Тер Хит, заранее знал бы, что встретит серьезное препятствие на своем пути.

На допросе Тер Хит мог бы придерживаться только самой правдоподобной части своих показаний и скрыть менее правдоподобную. Он мог бы рассказать, что работал на маршруте (и это могли бы подтвердить беженцы, которым удалось добраться до Англии), а после того как гестапо стало подозревать его, он бежал, воспользовавшись этим же самым маршрутом. Таким показаниям, подкрепленным соответствующими подробностями, сразу поверили бы. Если он шпион, тогда зачем понадобилось ему рассказывать о мягкосердечном капитане Винтерфельдте, об обещании не называть его фамилии и о десяти минутах, которые он растянул до нескольких часов? Может быть, действительно все рассказанное им — правда, а сам он — честный человек, считающий своим долгом рассказать обо всем так, как было.

В пользу Тер Хита говорило одно важное обстоятельство. Шпиона, которого во время войны забрасывают в чужую страну, обычно снабжают либо средствами для поддержания связи со своими хозяевами, либо адресами, по которым он должен посылать добытую информацию, либо тем и другим. Среди личных вещей шпиона может оказаться миниатюрный микрофотоаппарат, дающий негативы не более булавочной головки, небольшой, но мощный радиопередатчик или приспособления и химикаты для тайнописи. У него может оказаться пара адресов в каких-нибудь нейтральных странах, записанных кодом, скажем, накалыванием соответствующих букв в книге или газете. Можно считать аксиомой, что в военное время ни один шпион не отправляется в чужую страну без каких-либо компрометирующих его предметов. Но я сам осмотрел багаж Тер Хита. Прощупал каждый шов, простукал все стенки его чемоданов, пытаясь обнаружить двойное дно. Я открыл крышку его часов, тщательно осмотрел звенья цепочки. Но нет, в его вещах не было ничего компрометирующего.

О продолжении допросов не могло быть и речи. Нервы у Тер Хита были напряжены до предела: он не мог дать связного ответа ни на один вопрос, начал заикаться. На него было жалко смотреть. Теперь я уже почти не сомневался в его невиновности, но знал, что на свободу его выпускать нельзя. Поэтому я решил подвергнуть его превентивному заключению.

Такое решение может показаться не в меру суровым. С какой стати человек, которого следователь после долгих утомительных допросов считает невиновным, должен находиться под стражей, словно преступник?

Ответ простой. В мирное время бремя доказательства вины ложится на обвиняющую сторону. Даже если есть косвенные улики против обвиняемого, ни один судья, ни один присяжный заседатель в Англии не признает его виновным, пока не будут представлены исчерпывающие доказательства. К тому же в мирное время согласно закону о неприкосновенности личности ни одного человека нельзя задерживать под стражей дольше положенного срока без предъявления ему обвинения. Даже когда обвинение предъявлено, подозреваемого до суда чаще всего отпускают на поруки, если, конечно, его не обвиняют в совершении тяжкого преступления и если полиция не имеет серьезных оснований опасаться, что он уклонится от явки в суд. Так и должно быть в стране, где свобода человека ставится превыше всего. Пусть лучше на свободе окажется сотня преступников, чем один невиновный будет несправедливо наказан.

В военное время дело обстоит иначе. Как это ни странно, но во время войны, которая начинается ради защиты интересов малой страны, находящейся под чьим-нибудь покровительством (а так начались обе мировые войны), первой приносится в жертву свобода граждан. Только один шпион, отпущенный на свободу из-за невозможности доказать его вину, может нанести непоправимый ущерб гуманной стране, которая с уважением отнеслась к его правам свободного гражданина. Поэтому в военное время ради блага государства лучше держать под стражей сотню невиновных людей, пока будут какие-то основания подозревать их, чем отпустить на волю одного шпиона. Такое грубое извращение права на свободу личности, за которое на протяжении многих столетий сражались и умирали люди, лишний раз подчеркивает весь ужас и безумие войн. Честные люди — а их было немало и помимо Тер Хита, — которых интернировали в соответствии с военными законами, потому что им удалось доказать свою невиновность, являются жертвами войны. Но ради справедливости к людям, подобным мне, которые упрятали невиновных за решетку, следует добавить, что обращались с ними хорошо, и после войны они оказались целыми и невредимыми, не в пример людям, попавшим в лапы гестапо. Им больше повезло, чем тем, которые были убиты или ранены во время войны.

Тер Хита интернировали, а через неделю к нам поступили довольно странные сведения из Лиссабона. Жена Тер Хита была арестована немецкой службой безопасности: она проговорилась соседям, что однажды к ней на квартиру зашел гестаповский офицер и рассказал, как он помог бежать ее мужу. Офицер сказал госпоже Тер Хит, что пришел по просьбе ее мужа взять сорок тысяч франков, якобы хранившихся в небольшом сейфе. Эта сумма будто бы причиталась ему за оказанную услугу. Госпожа Тер Хит ответила офицеру, что, во-первых, никакого сейфа в квартире нет, а, во-вторых, если бы даже он у них и был, то в нем не могло бы оказаться такой крупной суммы. Люди они скромные, получают немного. Произведя поверхностный обыск в квартире, гестаповец поверил ей и ушел. Однако перед уходом он назвал свою фамилию, и, как уже, наверное, читатель догадался, это был капитан Винтерфельдт. На этот раз он даже не счел нужным брать обещание не разглашать его фамилию.

Я распорядился немедленно освободить Тер Хита. Будь он шпионом, немцы, конечно, не арестовали бы его жену. Кроме того, это сообщение подтвердило правдивость его необычных показаний. Голландское правительство вскоре назначило его на ответственный пост, и впоследствии он принес немало пользы в министерстве репатриации.

К счастью, Тер Хит не затаил против меня злобы за те неприятности, которые я ему доставил. Он понимал, что я всего лишь выполнял свой долг. Со временем мы даже стали добрыми друзьями. Не знаю, что пришлось пережить госпоже Тер Хит. Остается лишь надеяться, что немцы не причинили ей большого вреда и что семья Тер Хитов дружно и счастливо живет и по сей день.

Впоследствии стало известно, что все пятнадцать беженцев, которыми в последний раз занимался Тер Хит, были арестованы в Дижоне и казнены гестаповцами. Среди них был видный журналист, ставший одним-из руководителей Движения сопротивления и совершивший немало подвигов. Фамилия его Вас Диаз.

Питерс, сообщник гестаповского офицера, уговоривший Тер Хита в последний раз организовать побег, оказался голландским фашистом. До войны он был владельцем табачной лавки в Амстердаме. О его дальнейшей судьбе ничего узнать не удалось: он бесследно исчез.

И наконец несколько слов о самом странном персонаже всей этой необычной истории — гестаповском офицере капитане Винтерфельдте. Этот оригинал считал возможным предоставлять своим жертвам возможность бежать и имел странную привычку без всякой надобности называть свое звание и фамилию. Мне так и не удалось узнать, отпустил ли он Тер Хита из жалости или из корыстных соображений. Думаю, что вероятнее первое: ведь он должен был знать, что Тер Хит небогатый человек, и при их встрече, оказавшейся первой и последней, и речи о деньгах не было. Мысль посетить квартиру Тер Хита и попытаться получить у его жены деньги, я думаю, пришла ему позже. Но и эту возможность он не использовал.

Сведений о дальнейшей судьбе Винтерфельдта нет, хотя ждать можно одного: если садисты, какими были его друзья-гестаповцы, узнали от госпожи Тер Хит о его малодушии, они наверняка не стали терпеть в своей среде столь странного уникума — мягкосердечного гестаповца.

 

Глава 2

АЛЫЙ КУРОСЛЕП ИЛИ СВАСТИКА?

I

Опытному контрразведчику не стоит больших трудов узнать, кто работает против него на стороне противника. Это нетрудно установить как на основе данных собственной агентуры, так и по сведениям, поступающим от подпольных организаций. Ему также важно знать фамилии руководителей шпионажа противника и методы их работы, чтобы он мог предвидеть, каких трюков с их стороны следует опасаться. Иногда, допрашивая учеников этих шпионских главарей, контрразведчик узнает, к каким особым приемам они прибегают. Для наглядности расскажу о герре Штраухе. Я хочу подробнее остановиться на его деятельности — она заслуживает внимания.

Герр Штраух — немец. С 1924 года по 1940 год он ежегодно не менее шести месяцев проводил в Голландии. Герр Штраух был одним из руководящих деятелей немецкой фирмы, которая торговала табаком с Голландской Ост-Индией. Поэтому он постоянно курсировал между рынками Амстердама и Роттердама. Герр Штраух был богат и занимал солидное положение. У него была роскошная квартира в Амстердаме и вилла на берегу моря в Зандворте, известном курортном месте.

Герр Штраух не принадлежал к числу хладнокровных, выдержанных воротил делового мира или же жестокосердных бесчувственных финансовых тузов, которых так любят изображать в дешевых романах. Веселый, общительный, герр Штраух был запанибрата не только со своими друзьями, но и со всеми теми, с кем ему приходилось иметь дело. Щедрый и гостеприимный, он всегда с удовольствием приглашал знакомых выпить или отобедать с ним. Там, где собирались люди, торгующие табаком, всегда слышался раскатистый смех герра Штрауха и можно было видеть, как он похлопывал по плечу соседа своей пухленькой ручкой.

Он всегда был очень жизнерадостным и любил выдавать себя за хорошего спортсмена. Не в пример своим коллегам, одетым в мрачные строгие костюмы, он в знак любви к спорту носил костюмы спортивного покроя. И не удивительно, что среди сослуживцев и знакомых герр Штраух слыл «добрым малым».

Однако все это время он был агентом гестапо. Когда в 1940 году немцы оккупировали Голландию, волк сбросил овечью шкуру. Герр Штраух был представителем немецкой разведки в Голландии и долго оставался на этом посту во время войны. Будучи весьма сведущим по части личной конспирации, он оказался значительно более слабым, когда ему пришлось готовить шпионов и создавать для них легенды. Как я уже говорил, для шпиона легенда — это вопрос жизни и смерти. Если шпиону не удастся вырваться из лап следователя, а рано или поздно он попадет в них, какая тогда в нем польза? Он будет лишь представлять собой опасность для тех, кто его послал. Вот почему шпиону нужна легенда правдоподобная и безупречная, какую только в состоянии изобрести человеческий ум. А у герра Штрауха было два недостатка, один из них — типично немецкий. В любой выдуманной им легенде обязательно была хотя бы одна совершеннейшая нелепость, и, более того, нелепости походили одна на другую. Он приспосабливал не легенду к человеку, а наоборот, человека к легенде. И довольно скоро мы научились легко распознавать легенды, состряпанные герром Штраухом, — они имели свой характерный почерк.

Приведу пример, на котором я уже останавливался в книге «Охотник за шпионами», в связи с делом Мингера Дронкерса, пожилого человека, прибывшего в Англию в 1942 году. Согласно выдуманной для него легенде он занимался мелкой спекуляцией, а когда его предупредили, что за ним следит гестапо, бежал из Гааги в Роттердам. Там, в кафе «Атланта», он встретился с неким Гансом, который служил в портовой конторе, снабжавшей суда горючим. Ганс сочувственно отнесся к Дронкерсу. Он даже предложил ему лодку и согласился заправить ее горючим. Поторговавшись, они сошлись на том, что за лодку будет уплачено сорок фунтов стерлингов. На ней-то Дронкерс и бежал в Англию. В этой легенде было четыре явных изъяна, которые сразу же возбудили мое подозрение. Во-первых, «Атланта» — фешенебельное кафе, которое посещают богатые люди Роттердама. И вряд ли человек, желающий бежать в Англию, стал бы искать помощи именно там. Скорее всего, он направился бы в какой-нибудь портовый кабачок. Во-вторых, в Голландии было мало людей, способных помочь Дронкерсу в этом деле. Но странное совпадение — он случайно попадает в модное кафе и там сразу же сталкивается именно с таким человеком. В-третьих, Дронкерс шел на большой риск, посвящая в свои дела незнакомого человека, который вполне мог оказаться на службе у гестапо. И, наконец, совершеннейшая нелепость: Ганс — доброжелательный незнакомец — фактически шел на самоубийство ради такой незначительной суммы, как сорок фунтов стерлингов. Он не смог бы правдоподобно объяснить своему хозяину, куда делась лодка, и тот, несомненно, обратился бы в гестапо, хотя бы в интересах собственной безопасности. В оккупированной Голландии содействие побегу в Англию каралось смертной казнью.

Таким образом, легенда Дронкерса с ее четырьмя значительными изъянами явно попахивала стряпней герра Штрауха, и я поймал его на этом. Несмотря на энергичное запирательство с его стороны, я не сомневался, что передо мной шпион. Я очень тщательно осмотрел личные вещи Дронкерса, и в результате мне удалось обнаружить наколы под буквами в голландско-английском словаре, с помощью которых можно было прочесть адреса явочных квартир в Стокгольме и Лиссабоне. Дронкерс был приговорен к смертной казни и повешен в Вандсвортской тюрьме в канун 1942 года. Так из-за плохой легенды погиб способный немецкий шпион.

Сам Дронкерс ошибок не совершил. Это был непревзойденный актер, который до конца мастерски играл свою роль. Виноват был не он, а герр Штраух. Если бы Дронкерса снабдили правдоподобной, безупречной легендой, он никогда не возбудил бы подозрений.

Можно рассказать еще об одном случае, характеризующем герра Штрауха. Год спустя после Дронкерса на южном побережье Англии высадились двое молодых людей. Это были братья, бежавшие на лодке из Голландии. Они признались, что немцы считают их своими шпионами, причем шпионами они стали только потому, чтобы иметь возможность бежать в Англию и вступить в армию Свободной Голландии. После тщательной проверки выяснилось, что они говорили правду. Но когда на допросе мне стала известна их легенда, я заметил: «Можете не говорить, кто научил вас молоть весь этот вздор. Я и так знаю».

Братья были озадачены, а я продолжал: «Давайте сделаем так. Вот два листка бумаги, — я протянул им один листок, а другой оставил себе. — Пусть один из вас напишет фамилию этого человека, а я сделаю то же самое на своем листке. Затем мы сличим фамилии».

Не колеблясь ни секунды, я и один из братьев написали на листках каждый свое, а затем положили их рядом на столе, повернув написанным кверху. На обоих листках было написано: «Штраух».

Лица братьев, когда они взглянули на листки, выражали крайнее изумление. Они, наверно, подумали, что я всеведущ. Но, конечно, дело было не в этом. На допросах мне слишком часто приходилось сталкиваться с фирменной маркой герра Штрауха, и на этот раз я не мог не обратить внимания на характерную особенность его стиля.

Я бы мог привести бесчисленное множество примеров, но боюсь наскучить читателю. Все они подтверждают, что контрразведчик часто узнает тех, кто работает против него на стороне противника. Я не знаю, жив герр Штраух или нет, но если жив и случайно прочтет эту книгу, пусть примет мою сердечную благодарность за то, что во время войны здорово помогал мне в работе. Следователь-контрразведчик обычно начинает подозревать человека только после допроса. За время моей долголетней работы мне пришлось столкнуться только с одним исключением из этого правила, причем дело это оказалось одним из самых запутанных, но самых интересных в моей практике.

Много лет подряд, еще до встречи с этим человеком, я следил за каждым его шагом, внимательно изучал его привычки и вообще знал о нем решительно все через знакомых. Мне даже казалось, что, войди я в комнату, полную незнакомцев, среди которых находится он, я безошибочно узнаю его. Расскажу, как все это произошло.

В начале 1942 года от побережья Голландии отчалила лодка с беженцами. В пяти милях от берегов Англии ее задержал английский военный корабль и, взяв на буксир, привел в порт. Экипаж состоял из четырнадцати молодых голландцев. Одни из них были уроженцами тогдашней Голландской Ост-Индии, другие раньше жили там. По заведенному порядку для проверки их направили в Королевскую викторианскую патриотическую школу Всех беженцев допрашивали по отдельности, и я без колебаний заявил, что они — настоящие беженцы, у которых была одна цель — бежать из оккупированной Голландии и работать с теми, кто вел активную борьбу

Естественно, прежде всего их спросили, как им удалось совершить побег. Все показали одно и то же. Оказалось, что побег организовал молодой человек по имени Пульхоф, который был полуголландцем, полумалайцем, то есть метисом.

В Голландии нет расовой дискриминации, и многие дети от смешанного брака часто уезжали из Голландской Ост-Индии учиться в различные университеты Голландии. Когда в 1940 году немцы оккупировали Голландию, Пульхоф, по словам его друзей, был студентом университета. Друзья его, тоже студенты, были, как и он, либо метисами, либо голландцами, но родившимися в Ост-Индии.

Немцам была нужна образованная молодежь для работы в органах гражданской администрации Голландии. Пульхофу предложили канцелярскую работу в департаменте продовольственного снабжения. И хотя ему только что исполнился двадцать один год, он, проработав всего восемнадцать месяцев, из скромного клерка вырос в заместителя начальника департамента. В подчинении у него было семьдесят два человека, многие из которых годились ему в отцы. Или он действительно был очень способным, или... в голове у меня промелькнула смутная догадка, заставившая насторожиться. Когда один из друзей Пульхофа, близко знавший его еще в Ост-Индии, рассказал мне, что в возрасте всего лишь семнадцати лет Пульхоф блестяще сдал экзамены по юриспруденции (то есть получил право на самостоятельную юридическую практику в Ост-Индии), уважение мое к его способностям еще более возросло. Но когда тот же друг добавил, что в шестнадцать лет Пульхоф был одним из руководителей молодежного национал-социалистского движения в Ост-Индии, мое высокое мнение о нем изменилось. Это движение, как и молодежное нацистское движение в Германии, находилось под тайным покровительством немецких фашистов. Теперь уже смутная догадка, насторожившая меня в первый момент, переросла в тревогу.

Сопоставив показания всех четырнадцати беженцев, я получил полное представление о том, каким путем Пульхоф организовал этот побег. Он проделал это с непревзойденным хладнокровием. Сначала он достал парусную лодку с мотором, а затем, пользуясь своим положением, достал продукты, горючее и прочие необходимые вещи. Дерзко, среди бела дня, он по одному перевез всех голландцев на лодку в служебном автомобиле департамента продовольственного снабжения, даже не считая нужным окружать это тайной! Причем это был не закрытый автомобиль, в котором человек может сесть так, что его не будет видно, а открытая машина спортивного типа. Всякий, кому не лень, мог разглядывать пассажиров сколько душе угодно. Либо Пульхоф отличался безрассудной храбростью, либо не боялся, что немцы могут разоблачить его, так как они сами потворствовали ему.

Такой откровенный цинизм требует пояснений. За время работы в контрразведке мне не раз приходилось убеждаться в том, что целесообразнее предполагать в отношении подозреваемого самое плохое, пока не удастся доказать лучшее. Правда, читатель может возразить, что Пульхоф ведь даже не относился к числу подозреваемых. Это был просто смелый юноша, который всего лишь согласился работать у немцев, чтобы иметь возможность помогать друзьям бежать из оккупированной Голландии. Доказательством этому служит тот факт, что четырнадцать голландцев не только благополучно добрались до Англии, но и оказались настоящими патриотами. Однако контрразведчик не всегда воспринимает вещи такими, какими они кажутся на первый взгляд. Пульхоф мог искренне содействовать побегу, но ведь могло быть и иначе. Если он был в сговоре с немцами, — а имелись основания предполагать это, ведь до войны Пульхоф сочувствовал нацистскому движению, — он, стремясь с самого начала завоевать доверие, конечно, постарался бы подобрать в первую группу беженцев таких голландцев, порядочность которых было легко доказать. Позднее вместе с беженцами он мог посадить в лодку предателя или шпиона. Я решил внимательно присмотреться к последующей деятельности Пульхофа.

II

Через три месяца, в начале весны 1942 года, в Англию прибыла вторая снаряженная Пульхофом лодка. В ней было двенадцать человек, и опять одни мужчины: два метиса, два летчика из состава бывших военно-воздушных сил Голландии, а остальные — студенты университетов. Их также допрашивали по отдельности, и, рассказывая о побеге, они слово в слово повторяли то, что мы уже слышали от беженцев первой группы. И на этот раз Пульхоф сам разработал план побега, достал лодку, продукты и с неменьшей дерзостью поодиночке перевез беженцев на лодку в открытой машине. Все двенадцать человек были подвергнуты тщательной проверке, но и они оказались настоящими беженцами. Короче говоря, с лета 1942 года и до марта 1944 года в Англию прибыло еще четыре лодки, снаряженные Пульхофом. На всех шести лодках прибыло восемьдесят семь беженцев-мужчин. На допросах все они дали одинаковые показания и, что самое странное, если Пульхоф действительно был в сговоре с немцами, при проверке оказались настоящими голландскими патриотами.

К этому времени по просьбе голландского правительства в Лондоне меня сняли с должности главного следователя Королевской викторианской патриотической школы и перевели в штаб голландской контрразведки. Но, поскольку речь шла о моем соотечественнике и дело было исключительно интересным, я продолжал заниматься им. При дальнейшем изучении дела обратили на себя внимание два противоречивых обстоятельства. С одной стороны, если Пульхоф действительно был в сговоре с немцами, тогда почему он в течение двух с лишним лет устраивал побеги своих соотечественников, но ни разу не заслал вместе с ними шпиона или предателя? Если он собирался втереться в доверие только для того, чтобы забросить вместе с группой беженцев шпиона, то при таких темпах он ничего не успел бы предпринять до конца войны.

Но, с другой стороны, если Пульхофу с такой легкостью удалось безнаказанно переправить из Голландии стольких людей, тогда почему он, как честный голландец, ни разу не помог уехать в Англию какому-нибудь видному деятелю? Ведь он знал, что некоторым руководящим работникам было необходимо срочно попасть в Лондон. Так, многих руководителей Движения сопротивления нужно было познакомить с задачами, которые им предстояло решать с началом освобождения Голландии. Были и такие политические деятели, которым дольше оставаться в Голландии не имело никакого смысла. Но они принесли бы большую пользу, если бы им удалось выбраться оттуда. Наконец, в Голландии приходилось скрываться нескольким видным общественным деятелям, которых преследовали за открытые антинемецкие высказывания или просто за то, что они были евреями. Если бы они попали в лапы гестаповцев, им грозила бы либо смертная казнь, либо заключение в концентрационный лагерь. Следовательно, во имя простой гуманности их нужно было спасти.

Однако, вместо того чтобы снаряжать лодки именно для таких беженцев, Пульхоф помогал бежать своим друзьям и знакомым, которые, хотя и были настоящими патриотами, в других отношениях никакой ценности не представляли. Единственным исключением был голландский юрист, который довольно быстро стал министром голландского правительства в Лондоне. Но даже он по своей роли не мог сравниться с деятелями указанных выше категорий.

Странно, что из всех восьмидесяти семи беженцев только этот юрист был хорошего мнения о Пульхофе. Казалось бы, Пульхоф мог ждать только благодарности от людей, которым он помог бежать, однако на самом деле все беженцы, за исключением юриста, питали к нему неприязнь. На допросах многие из них показали, что Пульхоф человек тщеславный и властолюбивый. Кое-кто даже считал его деспотом за диктаторский тон, которым он отдавал приказания, снаряжая лодки. Беженцам не нравилось, например, что он шел на никому не нужный риск, когда возил их по Роттердаму в открытой служебной машине. И, наконец, — как это ни странно было слышать от людей, обязанных Пульхофу своей свободой, — некоторые беженцы заявили, что не доверяют ему.

Желая отдать дань справедливости, я пытался оправдать властолюбие Пульхофа его происхождением. У многих метисов глубоко в душу западает чувство собственной неполноценности. Пытаясь подавить его, они ударяются в другую крайность — стараются казаться самонадеянными, агрессивно настроенными. И вполне понятно, что даже людям, которые хорошо знали Пульхофа, он мог казаться надменным: ведь Пульхоф знал, что он один отвечает за безопасность беженцев. Однако он слишком уж щеголял тем, что не боится немцев, и признаюсь, это смущало меня. Во время войны очень многое зависит от того, удастся ли сохранить тайну, особенно когда дело касается организации побегов, и ни один умный человек без надобности не станет рисковать. Все считали, что Пульхоф человек умный. Тогда почему же он так рисовался? И почему многие из тех, кому он помогал, не доверяли ему? Я должен был найти исчерпывающие ответы на эти вопросы.

Как я уже сказал, сложная натура Пульхофа и его запутанное дело давно начали интриговать меня. От беженцев, попавших в Англию весной 1944 года, я узнал что на очередной лодке прибудет сам Пульхоф. По их словам, Пульхоф стремился попасть в Англию, чтобы самому связаться с английской разведкой, а затем снова намеревался возвратиться в Голландию и в одиночку продолжать борьбу с немцами. От них я узнал также что, кроме шести благополучно прибывших лодок, из Голландии отправились еще две, но, попав в затруднительное положение, они вынуждены были вернуться обратно.

Обстоятельства, связанные с безуспешной попыткой первой из двух указанных лодок добраться до Англии, были довольно странными. Снабдив эту седьмую по счету лодку продовольствием, Пульхоф собирался отправить ее со спокойного участка побережья Голландии между Схевенингеном и Хук-ван-Холландом. Была тихая ночь. И казалось, что эта лодка, как и предыдущая спокойно, без особых приключений дойдет до Англии! Но только она отплыла от берега, начал пошаливать мотор. Потом он испортился совсем, и отчаявшийся экипаж все свои надежды возложил на довольно примитивный парус. Однако вскоре с желавшими бежать приключилась новая беда. Поднялся сильный ветер, и несмотря на все их старания, лодку стало относить обратно к берегам Голландии. Море разбушевалось, и лодка бешено понеслась по ветру. Люди уже больше не помышляли о том, чтобы бежать в Англию. Они только всеми силами старались избежать гибели в морской пучине, пусть даже ценой расстрела, окажись они в руках немцев.

На следующее утро выяснилось, что по воле злого рока лодку несет прямо в гавань Хук-ван-Холланд. Что оставалось делать неудачливым беженцам? Самые злейшие враги не могли бы подобрать менее подходящего места для высадки. Потрепанная бурей лодка с явно гражданским экипажем, среди бела дня прибывшая в бойкую гавань, которая кишела немецкими чиновниками и солдатами, не могла не привлечь к себе внимания. В безмолвном отчаянии беженцы ввели лодку в гавань, пришвартовали ее и сошли на берег, ожидая, что их сразу же арестуют. Но ничего подобного не произошло. Не веря, что все кончилось благополучно, они стали быстро расходиться по домам, боясь услышать окрик часового или щелчок ружейного затвора. Но никто не обратил на них ни малейшего внимания, словно это была компания, в мирное время возвратившаяся с прогулки по морю, а не группа беженцев, попавшая в самый бойкий и хорошо охраняемый порт на побережье оккупированной Европы. Впоследствии, поодиночке допрашивая беженцев, рассказавших мне обо всем этом, я узнал, что гестапо и в дальнейшем не тронуло ни одного из участников этого неудавшегося побега.

В чем же крылась причина столь странного поведения немцев? Не могли же они в самом деле оказаться настолько беспечными, чтобы пренебречь элементарнейшими мерами предосторожности? Очевидно, Пульхоф и впрямь действовал заодно с немцами и снарядил лодку с их ведома. Арест беженцев мог осложнить сотрудничество Пульхофа с немцами, и, чтобы избежать этого, они предпочли ничего не видеть.

Еще больше я утвердился в своем мнении, когда мне рассказали подробности второй неудачной попытки бежать. Через два месяца, ничуть не смутившись провалом седьмой лодки, Пульхоф организовал следующий побег. На этот раз лодка должна была отплыть от побережья Северной Голландии. Снова что-то случилось, и лодку прибило обратно к берегу почти в том же месте, откуда она отправилась. Однако на этот раз беженцам не удалось безнаказанно скрыться. Немецкая охрана проявила достаточную бдительность, и их арестовали сразу же, как только они сошли на берег. На допросе некоторых из них пытали. Один беженец не вынес пыток и рассказал, как был организован побег. Гестаповцам удалось вынудить несчастного назвать даже фамилию организатора побега и его домашний адрес.

При всех недостатках немцев их нельзя назвать бездеятельными. И казалось бы, они должны были немедленно арестовать Пульхофа. Им бы доставило дьявольское удовольствие насмерть замучить человека, перехитрившего их. Но не тут-то было. Они не только не зашли за ним по указанному адресу, но и не пытались навести чисто формальных справок. Пульхоф продолжал спокойно заниматься своими делами, будто ничего не случилось.

Обстоятельства, связанные с первой неудачной попыткой бежать, говорили об одном: Пульхоф был в сговоре с немцами и обе попытки бежать организовал с их ведома. Однако во втором случае им для виду пришлось арестовать и допросить неудачливых беженцев, но как только речь зашла о Пульхофе, они вынуждены были прекратить следствие. По-видимому, они очень дорожили им, если позволяли безнаказанно, несмотря на явные улики, открыто срывать их мероприятия по обеспечению безопасности.

После всего этого мне еще больше захотелось встретиться с Пульхофом. Интересно, удастся ли ему увильнуть от некоторых вопросов, которыми я собирался сразить его. Зная, что при более или менее благоприятных обстоятельствах мне вскоре придется столкнуться с этим странным человеком, я решил запастись терпением и ждать.

III

В конце весны 1944 года от берегов Голландии ночью отошла небольшая лодка с беженцами. Она взяла курс на запад. Утром неподалеку от берегов Англии ее задержал английский катер береговой охраны и отвел в гавань. Беженцев, среди которых находился и Пульхоф, высадили на берег. Их накормили и, дав отдохнуть, направили в Королевскую викторианскую патриотическую школу в Вандсворте. Там Пульхофа и его товарищей должны были тщательно проверить представители английской контрразведки. Особо строгому допросу подвергся Пульхоф, которым занимались десять — двенадцать дней, то есть значительно дольше обычного. Проверка закончилась, и его согласно установленной процедуре, о которой я уже рассказывал в предыдущей главе в связи с делом Тер Хита, направили в штаб голландской службы безопасности на площади Итон Сквер. Теперь дело официально перешло ко мне.

Прежде чем продолжать дальше, мне хотелось бы со всей серьезностью заявить, что ни один из фактов, которые я намерен привести, не имеет целью показать в неблагоприятном свете методы работы пятого отдела английского управления военной разведки. Мне довелось в течение многих лет работать с этими людьми, мастерами своего дела, поэтому к методам их работы, равно как и к достигнутым результатам, я могу питать лишь чувство глубочайшего уважения. Но когда речь шла о моих соотечественниках, у меня было два преимущества. Голландец чувствует себя свободнее, когда говорит с голландцем, а не с англичанином. То же самое можно сказать об англичанах. После всего пережитого во время побега беженец, оказавшись в незнакомой стране, естественно, насторожен и, пожалуй, даже относится с предубеждением к принятым у чужеземцев методам допроса. Он ответит на все вопросы, но вряд ли добровольно даст сведения, выходящие за рамки поставленных вопросов. Когда же перед ним соотечественник, сдержанность его исчезает. Родная речь, привычное произношение, те особые словечки, которые можно услышать только от соотечественника, помогают ему перейти на более непринужденный тон.

Я всегда старался немедленно сообщать пятому отделу управления военной разведки обо всех интересных случаях. Точно так же поступали мои друзья из пятого отдела. О странных обстоятельствах двух неудачных попыток к бегству я узнал от беженцев за месяц до прибытия Пульхофа. Но его прибытие мне стало известно лишь после того, как он успешно прошел проверку в пятом отделе. Естественно, сообщать моим английским коллегам данные, которыми я располагал, было уже поздно. Поэтому вполне вероятно, что английские контрразведчики ничего не знали ни о самих неудачных попытках, ни о странных обстоятельствах, связанных с ними. Зная все это, они отнеслись бы к Пульхофу с удвоенной подозрительностью. Но поскольку пятый отдел не располагал такими важными данными, его нельзя обвинять в том, что Пульхоф успешно прошел проверку.

Впервые Пульхоф появился у меня в кабинете в яркий солнечный день ранней весной 1944 года, всего за несколько недель до высадки союзных войск во Франции. Итак, в мои руки попало второе по трудности дело за время моей службы в контрразведке. (Самым трудным было дело Луизы, о котором я расскажу в одной из последующих глав.)

По внешнему виду это был типичный метис. Иссиня-черные с блестящим отливом волосы, темные глаза, желтоватая кожа говорили о его малайском происхождении по материнской линии. От отца он унаследовал европейские черты лица. Пульхоф был худощав, среднего роста, со стройными ногами и небольшими красивыми руками. Крепкие, ослепительно белые зубы выдавали в нем туземца. Еще до встречи с ним, основываясь на некоторых данных, я мог судить, что человек он очень умный. Однако лицо его, взгляд выражали столько живого ума, что я не мог не изумиться; стоило мне послушать его каких-нибудь пять минут, и я понял, что не встречал на своем пути молодого человека умнее его. Знакомые Пульхофа были правы: за манерой держать себя, за манерой говорить резким, отрывистым голосом скрывалось высокомерие, однако под маской высокомерия мне удалось разглядеть что-то мальчишеское и, как это ни странно, даже привлекательное. «Опасный, но очень приятный человек», — подумал я.

Допрос тянулся восемь полных рабочих дней — с девяти утра до шести вечера. Я задавал Пульхофу самые различные вопросы о его служебной карьере, заставляя иногда по нескольку раз повторять одно и то же. Пока я не старался уличить его во лжи или выяснить мотивы некоторых его поступков, а просто хотел запомнить все подробности. Мне хотелось также проверить, не допустит ли он оплошности при повторении.

Большинство допрашиваемых допускают подобного рода обмолвки. Пульхоф же не обмолвился ни разу.

Выведав у Пульхофа все, что он мог и хотел сказать, я целых два дня сопоставлял и анализировал факты. Затем я снова вызвал его к себе. Пульхоф вошел и, приветливо улыбнувшись, сел за стол против меня. Лицо его было непроницаемым. Чувствовал он себя свободно. И только блеск глаз выдавал известную настороженность.

— Господин Пульхоф, — обратился я к нему, — я подробно изучил ваши показания. В основном мне все ясно. Но несколько моментов, точнее говоря девять, остаются для меня необъяснимыми. Поэтому я хочу задать вам сейчас эти девять вопросов и, надеюсь, вы ответите на их.

— Конечно, — сказал он и в знак согласия кивнул.

— Всего несколько лет назад вы были одним из вожаков, а может быть, даже главарем молодежного национал-социалистского движения в Ост-Индии. Тем не менее вы утверждаете, что всегда были и остаетесь истинным патриотом Голландии. Как вы объясните это противоречие?

— Очень просто, — ответил он с улыбкой. — Тогда я был мальчишкой, и мне казалось, что это чисто национальное движение, и каждый порядочный юноша считал своим долгом быть его участником. Не забывайте, что так думали тысячи порядочных голландцев. Позже они, правда, поняли свою ошибку. Потом у меня стали возникать кое-какие сомнения, а когда немцы оккупировали Голландию, я понял, что это за свиньи. В свое время с помощью громких фраз и щедрых посул им удалось обмануть меня, но это только усилило мою ненависть к ним. Отчасти именно поэтому я решил заняться организацией побегов — мне хотелось отомстить им за то, что они так подло обманули меня.

Ответ был разумный и звучал вполне правдоподобно. Коварная немецкая пропаганда действительно могла ввести в заблуждение многих честных голландцев. Молодежные национал-социалистские организации казались им чем-то вроде прославленных организаций бойскаутов: члены организаций носили форму, при встрече отдавали друг другу честь, выезжали в лагеря. Подлинные, зловещие цели этого движения от молодежи скрывали.

— Хорошо, — продолжал я, — теперь второй вопрос. Вы еще очень молоды. Выражаясь языком немцев, вы даже не ариец. Однако стоило вам поступить на работу в продовольственный департамент в Роттердаме, и вас за какие-нибудь восемнадцать месяцев сделали заместителем начальника. Ведь у вас в подчинении были десятки людей, многие из которых годились вам в отцы. Чем вы объясните такое повышение?

Без колебаний он сразу же ответил:

— И это объясняется очень просто. Прежде всего скажу, не хвалясь, у меня есть кое-какие способности к административной работе. Кроме того, работал я очень усердно и действительно во многом навел порядок. Трудно даже представить себе, какая неразбериха царила в продовольственном департаменте, когда его организовали. Но я, конечно, понимаю, что мне бы никогда так быстро не добиться столь высокого поста, если бы не начальник департамента господин Л. Это замечательный человек, который все время в меру своих возможностей старался обманывать немцев, помогая своему народу. Он знал, что я не меньше его ненавижу немцев. Ему также было известно об организованных мною побегах. Он даже сам неоднократно помогал мне организовывать их. Господин Л. назначил меня на эту должность, так как знал, что, обладай я властью, мне будет намного легче помогать беженцам.

И на этот раз ответ его был разумным и убедительным. Судя по некоторым данным из официальных источников, о господине Л. он сказал правду. Господин Л. действительно был пламенным патриотом своей родины и согласился принять пост начальника продовольственного департамента только потому, что хотел помогать своему народу. Пульхоф был очень умным человеком и никогда не стал бы рассказывать о своей дружбе с этим человеком, не имея на то оснований; он ведь знал, что позднее я смогу проверить правильность его показаний, связавшись с господином Л.

— Хорошо, допустим, что это так, — заметил я. — Теперь перейдем к третьему вопросу. С вашей помощью бежало восемьдесят семь человек. Когда людям спасают жизнь, можно ожидать, что они будут испытывать только чувство благодарности к своему спасителю. Однако многие из тех, кого спасли вы, сказали мне, что питают к вам неприязнь. Более того, они относятся к вам с подозрением и сомневаются в искренности побуждений, заставивших вас помогать им. Чем это можно объяснить?

Он снова улыбнулся, но на этот раз печально.

— Мне казалось, что, хорошо зная людей — а вам это необходимо, — вы сами могли бы ответить на этот вопрос. Разве людям не свойственно питать неприязнь к тем, кому они чем-то обязаны? Кроме того, характер у меня резкий, и поэтому многим я кажусь высокомерным. Я знаю это, но ничего не могу с собой поделать. Люди, которые кому-то обязаны, болезненно реагируют на подобные вещи, и в результате рождается все растущая неприязнь. Лично меня больше удивило бы, если бы люди, которым я помогал, питали ко мне чувство благодарности.

Пульхоф ловко уклонился от сути моего вопроса, однако я не мог не признать, что и на этот раз ответ его был логичным. Поговорка «сделай добро — и потеряешь друга», может быть, и цинична, но верна. Я решил перейти к следующему вопросу.

— Что же, пока будем считать, что ответили на мой третий вопрос, — сказал я. — Теперь четвертый вопрос. Вы умнее многих средних людей и прекрасно понимаете, что, помогая беженцам, вы шли на большой риск. Зачем же вам понадобилось излишне рисковать, разъезжая по Роттердаму в открытой машине с людьми, которых вы собирались отправить в Англию? Да еще в немецкой служебной машине!

Его ничуть не смутил этот вопрос.

— Неужели вы думаете, что риск был так велик? Я всегда считал, что, чем смелее действует человек в оккупированной стране, тем меньше опасность навлечь на себя подозрение. Вы, наверно, помните известный рассказ Эдгара По «Похищенное письмо»? Ведь где только сыщики не искали это драгоценное письмо! Они перевернули все вверх дном, обыскали все самые укромные уголки, а письмо лежало у них под самым носом. Но им и в голову не пришло искать его в этом месте! По этому же принципу действовал и я. Немцы не могли и подумать, что я среди бела дня в открытой служебной машине стану перевозить беженцев! Кроме того, здесь были и соображения чисто психологического порядка: мне доставляло огромное удовольствие мстить немцам, оставляя их в дураках и увозя у них из-под носа беженцев.

У меня появилось ощущение, словно я пытаюсь поймать угря голыми руками. И на этот раз мой вопрос не застал Пульхофа врасплох. Ответ был логичным и обоснованным. Не было никакого смысла добиваться каких-то других объяснений, и я перешел к следующему вопросу.

По поводу пятого вопроса мне хотелось бы сделать несколько замечаний. На допросе как в Королевской школе, так и у меня Пульхоф с самого начала заявил, будто приехал в Англию с единственной целью — получить от голландского правительства в Лондоне указания относительно того, в каком направлении следовало развивать деятельность подпольных организаций Голландии. Затем его должны были снова забросить в Голландию, где он стал бы руководить этими организациями.

Любого беженца, выразившего горячее желание вернуться из Англии обратно в свою страну, немедленно брали под подозрение. Он, конечно, мог оказаться честным человеком, стремившимся вернуться на родину, чтобы активно помогать союзникам. Но ведь могло случиться и так, что это был замаскировавшийся немецкий шпион, который ставил себе целью пролезть в какую-нибудь тайную голландскую или английскую организацию, выведать важнейшие секреты и фамилии ее членов, а затем как можно быстрее вернуться обратно и передать добытые сведения своим немецким хозяевам. Такие сведения представляли для немцев большую ценность, если попадали к ним своевременно, поэтому человек, спешивший вернуться на родину, считался подозрительным лицом до тех пор, пока следствие не выясняло его подлинных намерений. Что же касается Пульхофа, то причин подозревать его было много, тем более что вплоть до своего внезапного исчезновения он занимал у немцев важный пост.

Поэтому я спросил его:

— Теперь посмотрим, как вы ответите на пятый вопрос. Вы хотите вернуться в Голландию, чтобы развернуть там еще более активную деятельность в пользу союзников. Так ведь?

Он утвердительно кивнул.

— Если вашу просьбу удовлетворят, вам все равно придется пробыть в Англии месяца три, пока вы будете учиться прыгать с парашютом, стрелять и, конечно, получать указания относительно вашей дальнейшей деятельности. Затем вас забросят в Голландию. Но стоит вам появиться на улицах Роттердама, вас при вашей необычной внешности сразу же узнают. Немцы прежде всего поинтересуются, почему вы вдруг исчезли на целых три месяца, а затем таинственно появились. Подумали ли вы о том, что вам будет довольно трудно выпутаться из подобного положения?

— Не так уж трудно, — ответил Пульхоф. — Во-первых, насколько мне известно, агентов забрасывают ночью? — Я кивнул в знак согласия. — В таком случае у меня будет достаточно времени, чтобы до рассвета добраться до дома одного из членов моей организации — к человеку, на которого я могу положиться. У меня есть помощники. Это люди надежные, смелые и инициативные. Они-то и будут выполнять указания англичан, я же стану руководить их деятельностью из своего убежища. У меня уже есть некоторый опыт, и я могу руководить подобного рода работой, нигде не появляясь. Вас удовлетворил мой ответ?

Я промолчал, хотя понимал, что ответ был вразумительным. Спешить с отъездом в Голландию Пульхоф мог как по этой, так и по какой-нибудь другой причине, однако для суда его объяснение оказалось бы вполне достаточным. Пусть читатель не забывает, что я должен был установить виновность или невиновность Пульхофа не ради любопытства: окажись он виновным, мой долг — получить доказательства, которые смогли бы убедить суд. Но ни того, ни другого пока мне сделать не удалось. Правда, самые сильные козыри я берег для конца игры, и теперь настала пора идти одним из них.

— Хорошо, — сказал я, — Теперь снова вернемся к вашей деятельности. Вам удалось переправить в Англию восемьдесят семь человек. Все они честные голландские юноши. Но такой умный человек, как вы, не мог не понимать, что эти люди интересны только как пополнение для армии, отличное пополнение, но не больше. А ведь в Голландии много значительно более ценных людей — политических деятелей, руководителей Движения сопротивления и других, — которые куда нужнее англичанам. Почему вы не переправляли этих людей?

Пульхоф призадумался.

— Вопрос трудный, но и на него можно ответить. Прежде всего лично я не считаю, что политические деятели представляют большую ценность. Вы сами признали, что я посылал отличное пополнение для армии. А ведь во время войны прежде всего требуются хорошие бойцы. Политики произносят громкие речи и плетут хитрые интриги, но разве, лишенные возможности управлять, они представляют собой большую ценность в изгнании? Признаюсь, я отдавал предпочтение людям моего возраста и моего образа мыслей, хотя, оказавшись в Англии, они, по-видимому, решили, что я не достоин их дружбы. — Он печально усмехнулся, очевидно, вспомнив мои слова о том, что люди, которым он помог бежать, питают к нему неприязнь, не доверяют ему. — Но можно ли винить меня за то, что я предпочитал помогать своим сверстникам и таким же, как я, метисам? Есть еще одно важное обстоятельство. Мне сравнительно долго удавалось успешно организовывать побеги, и объясняется это отчасти тем, что я без надобности не рисковал. Я уже объяснил, почему возил беженцев по Роттердаму в служебной машине. Если не считать этой бравады, которая имела свои причины, я всегда старался делать все так, чтобы отправка беженцев производилась без всякого шума и не привлекала к себе излишнего внимания. И если бы я попытался помочь известным людям, о которых вы упомянули, то любой немецкий полицейский тотчас же напал бы на мой след. Естественно, это вызвало бы сенсацию. Шутка ли оказать, увезти из-под носа немцев важную фигуру! Это наверняка поставило бы под угрозу дальнейшую переправку беженцев.

В какой-то степени немцев можно считать дураками, но они очень упрямы и не сразу отказываются от своих планов. Они не успокоились бы, пока не раскрыли бы всю организацию. Вот причины, по которым я действовал именно так.

Я невольно стал восхищаться Пульхофом. На каждый мой вопрос он незамедлительно давал разумный, и вполне удовлетворяющий меня ответ. Он не терялся и не пытался выиграть время для обдумывания ответа, прикидываясь медлительным или недостаточно умным, как это делают некоторые подозреваемые. Он был или честным человеком, или искусным лжецом, но с каждым его ответом я все больше верил ему. Однако я еще не пустил в ход свой самый крупный козырь.

— Пока все идет отлично, — сказал я. — Вы ответили на все мои вопросы. Теперь я хотел бы, чтобы вы ответили еще на один вопрос. Из показаний ваших товарищей, да и из ваших слов я понял, что ваше путешествие было не совсем обычным.

Вы покинули Голландию в небольшой парусной лодке, у которой был и мотор. Вы, как я понял, отплыли от устья реки Маас днем. И вашу лодку наверняка должен был заметить немецкий сторожевой катер, стоявший в устье реки. Катер дал вам сигнал, чтобы вы остановились и дождались проверки, но вы не обратили на этот сигнал никакого внимания и продолжали плыть.

Верно я говорю?

Пульхоф в знак согласия кивнул, а я кратко резюмировал:

— По всем правилам международного права сторожевой корабль должен был дать предупредительный выстрел и, если после этого вы не остановились, броситься за вами в погоню и потопить вас. Этот корабль имел скорость по меньшей мере вдвое большую, чем ваша лодка. Он был до зубов вооружен, и им управляли немцы, в то время как ваша лодка была, конечно, безоружной. Они в любое время могли подстрелить вас, как сидящую на воде утку. Но, по вашим словам, сторожевой корабль позволил вам уйти. Он подал вам один предупреждающий сигнал, затем другой, а когда вы не подчинились ему, он вдруг потерял к вам интерес. Как вы объясните это? Немцы аккуратные люди, и они обычно не разрешают нарушать установленные ими правила. К тому же им определенно доставило бы удовольствие потопить это голландское суденышко, оставившее их с носом.

Пульхоф посмотрел мне в глаза, пожал плечами, улыбнулся своей приятной улыбкой и сказал:

— Я так же, как и вы, не могу объяснить этого. Я, конечно, понимаю, что вы думаете, и не могу осуждать вас за это, принимая во внимание действительно странные обстоятельства. Вы думаете, что побег был специально подстроен и что я заранее сговорился с немцами, и поэтому они позволили нам уплыть. Другими словами, вы считаете меня немецким агентом. Я понимаю, что это единственный логичный вывод, который вы можете сделать, но, хотя эта история и кажется неправдоподобной, все было именно так.

Счастливое стечение обстоятельств! Сторожевой корабль, очевидно, на этот раз имел нерасторопную команду. Клянусь, я не немецкий шпион и никогда им не был. Трудно найти объяснение всему этому. Я только еще раз могу повторить, что правда иногда необычнее вымысла.

Пульхоф повторил вслух мои мысли. Он не смутился, не потерял самообладания.

Он, конечно, понимал, что, вероятно, его жизнь и определенно его свобода зависели от того, сможет ли он дать удовлетворительный ответ на этот вопрос.

Теперь Пульхоф уже не держался так уверенно, как раньше, но по-прежнему невозмутимо смотрел мне в лицо. Оставив пока последний вопрос без ответа, я решил прибегнуть к другой уловке.

— Лодки, на которых вы отправляли людей, — благодатная тема для разговоров. Давайте поговорим о них. Мне известно, что примерно за шесть месяцев до вашего приезда в Англию одной из снаряженных вами лодок не удалось достичь места назначения. Кажется, она отправилась ночью из какого-то пункта голландского побережья между Схевенингеном и Хук-ван-Холландом. Мотор отказал, а на море дул сильный ветер. Море бушевало, а в лодке не оказалось опытных моряков. Лодку ветром пригнало обратно к побережью Голландии. И примерно около десяти часов утра, то есть когда уже было светло, пассажирам пришлось высадиться в Хук-ван-Холланде. Вообразите себе эту картину.

В гавани полно береговой охраны, портовых служащих, агентов немецкой полиции безопасности, таможенников и других лиц. И вдруг среди бела дня в гавани появляется поврежденная лодка, наполненная голландцами. Пристав к берегу, пассажиры быстро выгрузились и разошлись в разных направлениях, но никто не обратил на них внимания. Ни один человек не задал им ни одного вопроса, ни один немецкий полицейский не остановил их, а береговая охрана не сообщила о прибытии этой подозрительной лодки. В мирное время такое происшествие могло остаться незамеченным. Но в военное время и в оккупированной стране оно определенно должно было вызвать сенсацию. Что вы скажете на все это?

Пульхоф некоторое время молчал. Потом он заговорил:

— Все это совершенно необъяснимо. Как вы уже сказали, пассажиров, как только они вступили на берег, должны были немедленно арестовать, но этого не случилось. Им повезло и в том отношении, что сторожевой катер оставил их в покое. Этот случай относится к таким, о которых можно сказать, что правда иногда необычнее вымысла.

— Всему этому может быть одно объяснение, — заметил я. — Вероятно, немцы заранее знали об отправке этой лодки. И их информировали вы. А когда лодка вернулась обратно, немцы, по-видимому, подумали, что пусть лучше пассажиры разойдутся; ведь как-никак они были вашими друзьями, а вы в свою очередь были другом немцев.

Пульхоф холодно улыбнулся.

— Это было бы возможно, если бы я был другом немцев. Но, как я уже вам сказал, я никогда не был и не буду другом этих свиней. Вы можете верить или не верить мне, но я говорю правду.

— Правда иногда необычнее вымысла, — прервал я его. — Я не раз слышал об этом. Ладно, оставим пока этот вопрос и перейдем к следующему. Можете радоваться: это последний вопрос, который я собираюсь задать вам. Поговорим еще о лодках. Они все сильнее интересуют меня.

Через два месяца после того как произошел случай, о котором мы только что говорили, вы снарядили другую лодку. Она отплыла от побережья Северной Голландии. Но, как и предыдущая, потерпела аварию, и ее прибило обратно почти туда, откуда она отправилась. Но на этот раз, едва пассажиры ступили на берег, их арестовали. Мне известно, что один из арестованных после длительного допроса, не выдержав пыток, рассказал всю правду об этом побеге. Он сообщил, что вы организатор этого побега, и даже сказал немцам ваш домашний адрес. Как вы знаете, гестаповцы немедленно арестовывают каждого, кто хоть в малейшей степени вызывает у них подозрение. И если на кого-то указывают и все улики против него, то за его жизнь нельзя дать и ломаного гроша. Однако вы спокойно продолжали заниматься своими делами. Гестаповцы не только не арестовали вас, но и не удосужились вызвать вас для допроса. Почему, я вас спрашиваю?

Пульхоф по-прежнему оставался спокойным.

— Это еще один необъяснимый случай. Может быть, немцы рассчитывали, что я наведу их на след какого-нибудь важного лица, собиравшегося бежать из Голландии. Или они думали, что я не мог действовать в одиночку, и поэтому не трогали меня, надеясь со временем раскрыть всю организацию.

— Ваше объяснение не лишено логики. Но давайте рассуждать логично и дальше. Если немцы действительно следили за вами, то через несколько месяцев они могли заметить, что вы готовите побег новой партии, с которой хотите бежать и вы сами. Надо полагать, они не дали бы человеку, находящемуся у них на подозрении, выскользнуть из их рук. И они, конечно, арестовали бы вас до того, как вы попытались бежать. Однако вы здесь. Вывод можно сделать только один: немцы не держали вас под наблюдением.

Так я допрашивал Пульхофа несколько дней. Снова и снова возвращался я к этим трем необъяснимым вопросам. Необъяснимым, если только не прийти к заключению, что он был заодно с немцами, которые покрывали его. За все это время Пульхоф ни разу не потерял спокойствия.

Он сам не понимал, как ему удалось бежать, однако все время повторял, что никогда не был немецким агентом. Я решил прекратить эти бесплодные допросы и сказал Пульхофу, что в скором времени будет вынесено решение.

IV

Являясь начальником технического бюро иностранного отдела полиции при голландском правительстве в Лондоне, я был единственным человеком в этом отделе, который имел опыт работы в контрразведке. Следовательно, мое решение по любому расследуемому делу было окончательным и всегда утверждалось министром юстиции Голландии.

Таким образом, на мне лежала большая ответственность даже в том случае, когда было ясно, что подозреваемый не виновен, или, наоборот, когда он сам во всем сознавался. Эта ответственность возрастала, когда приходилось сталкиваться с запутанным делом. Мое слово было решающим. И я не хотел, чтобы из-за моей ошибки пострадал невиновный человек. Но я также не мог допустить, чтобы немецкий агент из-за моей оплошности продолжал работать на немцев.

Расследование дела Пульхофа стоило мне многих бессонных ночей. Из девяти вопросов, которые я задал ему, я получил удовлетворительные ответы только на шесть. На остальные три вопроса Пульхоф не смог дать сколько-нибудь удовлетворительных и логически обоснованных ответов. (Они не найдены и по сей день.) Казалось бы, вывод мог быть только один: Пульхоф — немецкий агент и только поэтому ему удалось избежать наказания. Но, если он был немецким агентом, немцы имели достаточно времени использовать его.

Прошло более двух лет с тех пор, как первая снаряженная Пульхофом лодка с беглецами достигла Англии. За ней пришло еще пять. На всех этих лодках до Англии добралось восемьдесят семь человек, не считая людей, прибывших на последней лодке вместе с Пульхофом. Немцы не предполагали, что война продлится до 1944 года, и, естественно, они должны были активизировать, работу организации Пульхофа значительно раньше. Однако у нас не было ни малейшего основания считать, что кто-либо из людей, связанных с ним, был немецким агентом. Мой опыт изучения методов немецкого шпионажа говорил мне, что вряд ли немцы были настолько дальновидными, чтобы терпеливо ждать более двух лет, прежде чем пустить машину в ход. Если Пульхоф являлся немецким агентом, немцы должны были знать, что наша контрразведка наверняка заинтересуется, почему ему удалось безнаказанно уехать в Англию, хотя было известно, что один из соучастников Пульхофа выдал его. Чтобы рассеять наши подозрения, гестаповцы по крайней мере должны были бы для виду арестовать Пульхофа или хотя бы допросить его. Они, вероятно, даже попытались бы инсценировать его «побег» так, чтобы по прибытии в Англию он выглядел вдвойне героем — человеком, который, рискуя жизнью, организовывал группы для побега из оккупированной Голландии и который с трудом вырвался из рук гестапо.

У меня на этот счет было свое особое «мнение». Опытные контрразведчики могут подтвердить, что после долгих лет работы в контрразведке у них развивается какое-то необъяснимое шестое чувство, которое нередко дает им возможность инстинктивно определять виновность или невиновность подозреваемого. Нельзя, конечно, всецело полагаться на это чувство, но оно часто подсказывает пути решения очень сложных на первый взгляд проблем. Впоследствии к правильному решению можно прийти путем дедукции.

Именно благодаря этому шестому чувству мне удалось разоблачить Христиана Линдеманса, «арнемского предателя», что было для меня большой победой и одновременно большой трагедией. Сейчас я «чувствовал», что Пульхоф невиновен. И я сам не понимал, почему был убежден в этом, ведь Пульхоф не смог ответить на три вопроса. По-видимому, что-то в его поведении убедило меня в этом, может быть, даже его спокойствие. Как я уже говорил, Пульхоф был очень умным человеком. Он мог не только отвлеченно мыслить, но и действовать. И я не сомневался, что такой умный человек, если бы он действительно был немецким агентом, обязательно подготовил бы убедительные ответы на мои три вопроса. Ведь он знал бы, что любой опытный следователь рано или поздно нападет на эти слабые места в его показаниях, и поэтому заранее нашел бы убедительные ответы. Итак, неспособность Пульхофа дать удовлетворительные ответы на все мои вопросы помогла ему стать невиновным в моих глазах. Однако в большинстве случаев именно неспособность подозреваемых ответить на все вопросы следователя помогла доказать их виновность.

После долгих раздумий я пришел к выводу, что Пульхоф невиновен.

Я написал министру юстиции длинный доклад, в котором описал этот случай со всех точек зрения и обобщил все «за» и «против». В заключение я указал, что убежден в невиновности Пульхофа и поэтому считаю, что он должен быть освобожден. Однако я добавил, что, поскольку сейчас доказать невиновность Пульхофа невозможно, а освободить его следует, ему до конца войны ни при каких обстоятельствах нельзя разрешать выезд из Англии. Я советовал использовать его на какой-нибудь административной должности при голландском правительстве в Лондоне, где он благодаря своим исключительным способностям, несомненно, будет полезен и где в то же время будет под постоянным наблюдением. Нет никакой необходимости ограничивать его свободу передвижения в Англии, но ни при каких обстоятельствах (я снова подчеркнул это) не следует разрешать ему покидать Англию, пока продолжается война.

Как я и предполагал, Пульхоф был освобожден и назначен на административную должность. Насколько мне известно, ему прямо ничего не сказали о запрещении выезда из Англии. Вначале я поддерживал с ним связь. Он был очень доволен своей новой работой. В это время был открыт второй фронт. Меня назначили начальником голландской контрразведывательной миссии при штабе верховного главнокомандующего, и вскоре я выехал на континент. Перед отъездом я просмотрел все имевшиеся у меня дела, чтобы еще раз убедиться, что они закончены. Взяв дело Пульхофа, я бегло просмотрел все подшитые к нему документы и на последнем листе, где говорилось о его освобождении и назначении на работу, я провел длинную черту, показывая тем самым, что считаю дело законченным. Но я оказался плохим пророком.

V

В апреле 1945 года мой штаб располагался в голландском городе Бреда. Немцы были разбиты и отступали на восток. Только несколько фанатично настроенных нацистских командиров с жалкой горсткой войск продолжали оказывать сопротивление. Северо-восточные провинции Голландии после пятилетней оккупации были, наконец, освобождены. Немцы отступали так поспешно, что оставили в штабах много совершенно секретных документов. Правда, они старались уничтожить самые важные из них, но немцы — самый скрупулезный народ, и из-за этой скрупулезности их попытка не увенчалась успехом.

В немецких штабах было так много документов и копий с них, что для уничтожения их потребовалось бы много дней. Но немецкие штабные офицеры, если они хотели спасти свою шкуру, имели в своем распоряжении не дни, а минуты, так как танки и грузовики с пехотой союзников стремительно продвигались вперед.

В Эншеде до последнего дня располагался один из органов контрразведки, отдел безопасности 306, как называли его немцы. Мне, естественно, очень хотелось познакомиться с методами работы этого отдела и всеми теми материалами, которыми он располагал. Поэтому я приказал немедленно доставить мне все документы, найденные в этом штабе. И вскоре мой кабинет в Бреда буквально был завален бумагами. Вместе со своими помощниками я отбирал наиболее важные из них, но и таких документов оказалось слишком много. Чтение их заняло бы несколько недель. А времени у меня не было. В любую минуту я мог получить приказ отправиться на выполнение более важного задания. Поэтому я решил еще раз бегло просмотреть отобранные документы на случай, если мне придется прервать эту работу.

Это была увлекательная работа. Оказалось, немецкая контрразведка многое знала. Однажды на первой странице одного из документов, состоявшего из семи страниц, густо напечатанных на машинке, я увидел: «...Майор О. Пинто, кличка — Фрэнк Джэксон...» Моя рука с папиросой, которую я собирался закурить, застыла в воздухе. Любой человек поразится, неожиданно увидев свое имя напечатанным. Но увидеть свое имя в совершенно секретном документе немцев, да еще вместе с кличкой, которую знали только два пользующихся очень большим доверием английских агента!

Я начал внимательно читать этот документ с самого начала. «Показания и полное признание агента Бобби, сделанное им 22 марта 1945 года, настоящее имя — Антон Пульхоф...» Это был второй удар. Пульхоф, которому был запрещен выезд из Лондона до конца войны, каким-то образом попал в Голландию, был схвачен немцами и сделал «полное признание», в котором упомянул и мое имя. Документ становился крайне интересным.

Показания Пульхофа начинались с заявления, что летом 1944 года два представителя американской стратегической разведки установили с ним контакт и предложили поступить на службу в разведку. Он дал согласие, после чего прошел специальную подготовку в одной из американских разведывательных школ в Лондоне. Он изучал приемы самозащиты без оружия и прошел короткий курс обучения стрельбы из пистолета. Затем его направили в английскую парашютную школу, где научили прыгать с парашютом. Затем Пульхоф обучался на курсах радистов в американской школе в Лондоне. Когда он успешно закончил учебу, ему присвоили звание капитана американской армии. В показаниях говорилось, что он был первым голландцем, принятым на подобную службу. До этого в американскую стратегическую разведку на континенте зачислялись только французы, бельгийцы и американцы немецкого происхождения. Затем стратегическая разведка поручила Пульхофу создать шпионскую организацию в северной части Нидерландов. Он должен был установить контакт с наиболее надежными служащими в министерстве сельского хозяйства и рыболовства и начать вербовать агентов. Пульхофу запрещалось устанавливать связь с какой-либо группой Движения сопротивления или с английскими агентами, которых он мог обнаружить. (Американская стратегическая разведка и ее английский партнер соперничали даже в разгар войны, и каждая из них стремилась урвать побольше «куш» в области получения секретной информации, вместо того чтобы объединить усилия в интересах дела.) Пульхофу строго запретили участвовать в актах саботажа или в каких-либо активных действиях против немцев. Он должен был собирать самые различные сведения: о численности немецких войск и местах их расположения, о результатах налетов американских дневных бомбардировщиков и о настроениях немцев. Всю добытую Пульхофом информацию предполагалось переправлять в штаб в Лондоне. Через четыре — пять месяцев Пульхоф, перейдя линию фронта, должен был снова вернуться в освобожденную союзниками южную часть Голландии.

10 ноября 1944 года Пульхоф был сброшен с парашютом в районе Гронингена. Он немедленно приступил к работе — начал создавать агентурную сеть. Вначале все шло гладко. Но через три месяца — 10 февраля 1945 года — немецкая полиция по доносу одного из предателей совершила неожиданный налет на одну из секретных явок. Среди арестованных был и Пульхоф. Несколько недель пробыл он под арестом, пока, наконец, его не допросил начальник гестапо в оккупированной Голландии. 22 марта 1945 года этот начальник послал «показания и полное признание» Пульхофа майору Фельдману — начальнику отдела безопасности 306 в Эншеде. Именно этот документ я и читал.

На допросе Пульхоф подробно рассказал о методах проверки контрразведкой всех прибывающих в Англию, не забыв указать и на мою роль в этом деле. Далее шло детальное описание американской службы стратегической разведки и условные клички офицеров, с которыми Пульхофу приходилось встречаться. Рассказывалось и о подготовке, которую прошел Пульхоф, и о тех указаниях и инструкциях, которые он получил, перед тем как отправиться на выполнение задания. Затем описывалась организация голландской секретной службы как в Англии, так и в освобожденной части Голландии. (Здесь снова упоминалось мое имя и моя кличка — Фрэнк Джэксон.) Пульхоф дал им также массу сведений, касающихся других сфер деятельности разведки. Он подробно рассказал об организации английской секретной службы. В показаниях содержались сведения о судьбе абсолютно неповрежденной немецкой управляемой торпеды, которую захватили союзники во время высадки в Нормандии, приводились некоторые сведения об английской авиации. В заключение излагались некоторые взгляды на возможность новых высадок войск союзников в Северной Голландии.

Прочитав последнюю страницу этого документа, я почувствовал, что в горле у меня пересохло. Эти проклятые показания, которые лежали передо мной, говорили о том, что Пульхоф предал свою родину. Пульхофу, которому я сам дал свободу, удалось обмануть меня, и, не скрою, это было сильным ударом по моему самолюбию. Больше всего меня возмущало то, что ему разрешили поступить на службу в УСС (управление стратегических служб). Пульхофу с его способностями и хорошо подвешенным языком удалось выведать ряд секретов, которые он быстро передал своим немецким хозяевам. В документе, который я прочел, указывалось, что все сведения Пульхоф сообщил добровольно, что его не пытали. В этот момент я готов был отдать все, что имел, за то, чтобы этот красноречивый улыбающийся человек попал в мои руки. Но в этот момент я подумал, что ему, вероятно, удалось скрыться вместе со своими немецкими хозяевами. И если даже он был где-то здесь, найти его в этом хаосе, когда отступали армии и когда тысячи беженцев тянулись вслед за немцами, было почти невозможно. Казалось, мне никогда не удастся поймать Пульхофа. Но и на этот раз я оказался плохим пророком.

VI

К началу мая 1945 года вся Северная Голландия была освобождена союзниками. Все лица, содержавшиеся в немецких тюрьмах, подвергались быстрой проверке, после чего их освобождали и репатриировали. И я принимал участие в этой работе, хотя она была сущей формальностью: подавляющее большинство заключенных оказались бойцами Движения сопротивления или агентами союзников, которым каким-то чудом удалось уцелеть. И все же эту работу надо было проделать, чтобы не дать скрыться ни одному немецкому агенту и чтобы отделить местных коллаборационистов, которых немцы арестовали для виду, рассчитывая позднее подвергнуть их более тщательному допросу. И вот среди этих собранных для проверки бывших заключенных оказался Пульхоф. Я несколько секунд молча смотрел на него. Обычно, исходя из своего опыта работы в контрразведке, я стараюсь не руководствоваться чувствами и готовлюсь к разбору любого дела с такой же тщательностью, с какой хирург готовится к ответственной операции. Если контрразведчик будет руководствоваться чувствами, он не сможет объективно разобраться в деле, в его решении обязательно скажется влияние этих чувств и ему не удастся добраться до истины. Но, должен признаться, на этот раз я смотрел на Пульхофа с нескрываемым отвращением. Я решил во что бы то ни стало разоблачить предателя, даже если бы это стоило мне многих часов и дней.

— Так, Пульхоф, или, может быть, лучше называть вас Бобби? Вот мы и опять встретились. Прошлый раз вам удалось выйти сухим из воды. Но сомневаюсь, чтобы это удалось вам теперь. Мне в прошлом году вы пели одно, а позже нашему противнику, как мне стало известно, — я показал на документ, лежащий передо мной на столе, — вы пели уже совсем другое. Как вы объясните тот факт, что добровольно дали показания немцам?

Пульхоф, как и раньше, хладнокровно смотрел на меня. Жалкая улыбка затаилась в углах его губ. В этот момент Пульхоф был похож на старого друга, приветствовавшего меня на званом обеде, а не на предателя, пойманного на месте преступления.

— Сэр, могу я сначала задать вам два вопроса?

— Никаких вопросов, — грубо оборвал я его, — не думайте, что вам удастся отвертеться, оттягивая время. Война вот-вот кончится. У меня теперь достаточно времени.

— Я понимаю, сэр, что время дорого вам, — ответил Пульхоф, — и поэтому хочу сразу перейти к делу. Мой первый вопрос. Можете ли вы указать мне на какие-либо сведения в моих показаниях, которые не были известны немцам раньше?

Это был трудный вопрос. Я знал, что немецкая контрразведка многие сведения, которые содержались в показаниях Пульхофа, получила из других источников. Так, я знал, что моя кличка Фрэнк Джэксон была известна немцам раньше. Но я не думал, что ее знал Пульхоф, который, таким образом, сознательно сообщал немцам сведения не первой свежести. Если Пульхоф делал это преднамеренно, то, следовательно, он имел готовые ответы на мои вопросы, связанные с этим делом. Но все же я не был удовлетворен.

— Я допускаю, что сведения, которые вы сообщили немцам, действительно не первой свежести. Но это не делает вас лучше в моих глазах. Вы сказали им все, что знали. И тот факт, что вы давали немцам устаревшие сведения, не оправдывает вас.

— Прошу прощения, сэр, — сказал Пульхоф, который по-прежнему оставался спокойным. — Мне кажется, что это оправдывает меня. Это как раз второй вопрос, который я хотел задать вам. Перед отъездом из Лондона мне сообщили клички и адреса агентов в Голландии, с которыми я должен был установить контакт. Если бы я был предателем или агентом-двойником, разве я не выдал бы их немцам при первом же удобном случае? А разве эти голландские агенты расстреляны или находятся под арестом? Сэр, прочтите мои показания еще раз. Упоминаются ли в них имена моих помощников или лиц, с которыми я держал связь?

Таков конец «дела Пульхофа». Любой следователь, имеющий большой опыт работы в контрразведке, не смог бы ничего возразить Пульхофу. Он не выдал ни одного из своих товарищей по Движению сопротивления или кого-либо из наших агентов. Наоборот, он спас им жизнь. Его интуиция подсказала ему, как вести себя во время допроса. Если бы я занимался подготовкой Пульхофа в американском управлении стратегических служб, я посоветовал бы ему вести себя при подобных обстоятельствах именно так, как он вел себя. Если вы попадете в руки противника и вас будут допрашивать, учил я наших агентов перед их отправкой на оккупированную противником территорию, старайтесь давать допрашивающим только правдивую информацию, но такую, которая уже известна им из других источников. Они немедленно проверят сообщенные вами сведения и, убедившись в их правдивости, поверят, что вы действительно сломлены и сказали все, что знали. Этот способ поможет вам избежать пыток, если вы окажетесь в лапах гестапо. Так вам удастся скрыть самые важные сведения, которые еще неизвестны немцам и которые они, несомненно, вытянули бы из вас долгими пытками. Любой человек, как бы тверд и закален он ни был, имеет определенный предел терпения, если только сама природа не позаботится о нем и он не сойдет с ума.

Итак, Пульхоф инстинктивно избрал правильную линию поведения, стремясь спасти себя и своих товарищей. Немцев удовлетворила точность деталей, и они не сомневались, что Пульхоф рассказал им все, что знал. Офицер, допрашивающий Пульхофа, наверняка с гордостью подписал свое донесение майору Фельдману. И, конечно, тот факт, что Пульхофу удалось удержать в тайне от немцев имена и адреса его помощников по агентурной сети и все свои связи, на сто процентов доказывал его невиновность. Пульхоф мог выдать своих товарищей и таким образом избавить себя от риска подвергнуться пыткам. Однако он выбрал другой путь, опасный и смелый, и успешно прошел его. И хотя первое знакомство с показаниями Пульхофа заставило меня видеть в нем предателя, подписавшего свой смертный приговор, в конце концов эти же самые показания явились лучшим доказательством его невиновности. Такова история Антона Пульхофа, известного своим друзьям из управления стратегических служб под кличкой Бобби.

У этого худощавого человека, полуевропейца, полумалайца, был светлый и острый ум. Пульхоф организовывал побеги с оккупированной врагом территории и попал под подозрение, затем стал секретным агентом и снова попал под подозрение. Однако в конце концов он оказался истинным патриотом.

Долгое время я не знал, кто он: «Друг или враг?» И наконец я увидел в нем друга, искреннего друга Англии и Голландии. Где он сейчас, я не знаю. Но я убежден, что он один из не воспетых в песнях героев, которые сыграли выдающуюся роль в войне и которые рисковали жизнью ради счастья своей родины, не ища ни славы, ни денег. Нет патриотизма благороднее этого.

 

Глава 3

МНЕ ЗНАКОМО ВАШЕ ЛИЦО

Однажды утром в апреле 1943 года я не спеша прогуливался по Пикадилли. Это было то чудесное апрельское утро (к сожалению, они очень редки), когда все кажется по-весеннему чистым и сверкающим. Грин-парк был действительно зеленым, и даже мрачный фасад Королевской академии художеств, сложенный из портландского камня, казалось, сверкал чистотой. Прохожие, видимо как и я, были очарованы этим теплым весенним утром. Зима ушла, и впереди были длинные солнечные дни. Вести с фронта были приятнее, чем когда-либо раньше. Английские и американские войска приближались к Тунису, чтобы там окончательно разгромить противника. На Восточном фронте немцы были разгромлены в битве на Волге. Удача не сопутствовала и люфтваффе, и английские бомбардировщики по ночам настойчиво опровергали хвастливое заявление Геринга, что ни одна бомба не упадет на немецкую землю.

Обычно, прогуливаясь по улицам города, люди не замечают, что происходит вокруг. Погруженные в свои думы, они движутся почти автоматически, стараясь лишь не столкнуться с прохожими или не попасть под машину. И они вправе поступать так. Но лично я предаюсь размышлениям у себя в кабинете, а на улице наблюдаю за прохожими и держу ухо востро. Не раз я ловил себя на том, что, идя по улице, подсознательно изучаю лица прохожих и стараюсь по виду определить их характер, профессию, интересы. Ведь в конце концов изучение людей — хороших и плохих — и являлось моей профессией свыше тридцати лет, и неудивительно, что я невольно занимался этим даже во внеслужебное время.

Так было и в это апрельское утро. Случайно мой взгляд упал на идущего мне навстречу офицера в голландской военной форме. Будучи голландцем, я, естественно, пристально посмотрел на него. И вдруг мне показалось, что я где-то видел его раньше при необычных обстоятельствах. Он медленно прошел мимо меня. Тогда я обогнал его и остановился у витрины книжной лавки, делая вид, что внимательно рассматриваю книги. Он снова прошел мимо меня.

Я уже писал раньше, что отличная память — необходимое качество контрразведчика. К счастью или несчастью, у меня была как раз такая память. В подтверждение своих слов приведу два примера. Мой отец одним из первых в Голландии установил у себя дома телефон. Тогда еще не было телефонных книжек, и поэтому над телефоном висела табличка, на которой было записано около десятка телефонных номеров. И хотя прошло пятьдесят лет, я до сих пор помню эти номера и фамилии их владельцев. Я также могу вспомнить, например, что мне подарили, когда мне исполнилось три года, и кто преподнес каждый подарок. И эта память — не моя заслуга, а наследственное качество, как если бы я был очень высоким или очень красивым, каким я, слава аллаху, не являюсь.

Да и глупо не использовать своих природных качеств. Многие годы я тренировал свою память. Сыграли свою роль и бесконечные разборы дел. Я мог так «рассортировать» эти дела, что различные факты и события раскладывались у меня в голове, как по ящикам письменного стола. И стоило мне «выбрать» соответствующее «дело», как воспоминания лились широкой рекой.

Так было и сейчас. Я не сомневался, что видел этого голландского офицера раньше, но только мельком. Но где и при каких обстоятельствах? Этот офицер — голландец, рассуждал я, поэтому, вероятнее всего, я видел его в Голландии. Но я не был в Голландии с начала войны, следовательно, если я действительно видел его там, то это могло быть только до 1939 года. Сейчас ему около сорока, я мог видеть его в течение предыдущих двадцати лет, когда он был уже взрослым человеком и внешне выглядел примерно так же, как сейчас. Рассуждая таким образом, я пришел к выводу, что мог видеть этого человека в период с 1923 по 1939 год.

Затем я стал думать над вторым вопросом. Почему у меня в памяти его лицо связывается с какими-то необычными обстоятельствами? Почему, увидев его в голландской форме, я насторожился? Моя память связывала этого офицера с каким-то событием, имевшим отношение к немцам. И, вот так рассуждая, я избрал правильный путь. Дверца соответствующего ящичка в моей памяти широко открылась — и факты посыпались один за другим.

Одиннадцать лет назад, в 1932 году, я встретил этого незнакомца тоже на улице, но в Амстердаме. У него на лацкане пиджака красовался значок вновь организованной в Голландии нацистской организации. С тех пор я не видел этого человека.

У меня возникло подозрение, и я решил немедленно проверить этого офицера. Я послал запрос в голландский военный штаб и вскоре узнал о незнакомце все, что хотел. Это была не совсем обычная история. Гельдер (фамилия офицера) прибыл из Голландии вместе с одним журналистом. Им удалось уехать по общей чилийской визе, которую им дал чилийский посол в Голландии мистер Вега. Они пересекли Францию и Испанию и достигли Португалии. Билетов на самолет там не оказалось, поэтому они пароходом выехали в Кюрасао в Голландской Вест-Индии, откуда отправились в Соединенные Штаты и затем — в Канаду.

Голландские власти сообщили мне, что до войны Гельдер был офицером войск местной обороны, поэтому по прибытии в Канаду был зачислен в голландскую армию, после чего прошел соответствующую подготовку и получил назначение. Вместе с отрядом Гельдер был отправлен в Англию, где его отряд влился в голландскую армию, готовящуюся к освобождению своей страны. Так как он прибыл в Англию в военной форме и вместе с солдатами, он не проходил соответствующей проверки. Голландские власти сочли это формальностью, поскольку Гельдер уже трижды успешно проходил проверку — в Португалии, Голландской Вест-Индии и в Канаде. И, как полагал голландский штаб в Лондоне, он был истинным патриотом и хорошим офицером.

Все это так. История Гельдера не была необычной, хотя далеко не каждый бежавший из Голландии путешествовал с удобствами, имея разрешение на выезд. Но его уже трижды проверяли, и он успешно прошел эти проверки. Что же мог сделать я?

Однако я не мог успокоиться. Мне не давал покоя значок голландских нацистов, который он носил одиннадцать лет назад. Возможно, вступление в фашистскую организацию было ошибкой молодости, но в то же время оно могло свидетельствовать и о действительных интересах Гельдера. Я послал запрос его начальнику с просьбой разрешить мне побеседовать с лейтенантом Гельдером. Моя просьба была удовлетворена. И через несколько дней после того, как я встретил Гельдера на Пикадилли, он явился ко мне в кабинет на Итон Сквере.

Я предложил ему сесть и, пока объяснял, что эта беседа — пустая формальность, присматривался к нему. Гельдер был человеком среднего роста, с коренастым мускулистым телом, начинающим слегка полнеть. У него были маленькие усики, небольшая лысинка, короткие волосатые руки и толстые сильные пальцы. Смуглый, на вид здоровый человек. Он казался образованным и интеллигентным, но было в нем что-то грубое. Скрипучий и грубый голос, какая-то развязность. Этот человек, как видно, привык идти своим путем и наслаждаться жизнью. (Как я узнал позже, солдаты не любили его за упрямство и несговорчивость.)

Здесь я хотел бы отклониться от темы. Уже в первые годы работы я понял, что контрразведчик, прежде чем вести допрос, должен собрать как можно больше сведений о подозреваемом. А будучи начальником следственного отдела в Королевской викторианской патриотической школе и позднее начальником голландской контрразведывательной миссии при главном штабе экспедиционных сил союзников в Европе, я учил своих подчиненных вести первый допрос по заранее намеченному плану. До допроса на каждого подозреваемого заполнялась анкета. В ней содержались следующие вопросы: а) имя и фамилия, возраст, место и год рождения подозреваемого; б) имя и фамилия, год рождения отца, матери, братьев и сестер, их местопребывание; в) фамилия, год и место рождения, национальность жены и ее родителей, девичья фамилия жены и ее матери; г) образование и знание языков; д) занятия с момента окончания школы, перечисление стран и городов, в которых подозреваемый был по делам службы или во время отдыха. Последним стоял вопрос: «Состояли ли вы когда-либо членом какой-нибудь политической организации или партии?»

Эта анкета преследовала двойную цель. Во-первых, она содержала основные сведения о подозреваемом, что служило основой для первого допроса. Во-вторых, если подозреваемый выступал под вымышленной фамилией, его легко было разоблачить. Человек, который выдает себя за другого, заранее выучивает автобиографию. Однако вполне вероятно, что он не сможет без запинки подробно рассказать о своих родственниках. Во время допроса он может не сразу сказать возраст своей двоюродной сестры или назвать девичью фамилию вымышленной тещи, что немедленно выдаст его.

Из ответов Гельдера на эти первые вопросы я узнал, что он родился в еврейской семье, но перешел в католичество, так как женился на бельгийке дворянского происхождения. До войны он был директором отделения крупной американской кинокомпании в Голландии. Одно время служил в войсках, имея чин лейтенанта. На все мои вопросы Гельдер отвечал без запинки. А когда я наконец спросил его, состоял ли он членом какой-либо политической организации или партии, он твердо ответил: «Нет, сэр!»

Я сразу же переключился на вопросы, связанные с его выездом из Голландии во время войны.

— Можете ли вы вспомнить день и час, когда вы пересекли голландско-бельгийскую границу?

— Извините, сэр, но я не пересекал бельгийской границы.

— Не пересекали?

— Нет, сэр. Только по воздуху. Сначала мы отправились во Франкфурт в Германии, а оттуда через Швейцарию попали в Южную Францию и, наконец, в Испанию и Португалию.

— Это похоже на туристское путешествие, — заметил я. — Но скажите, как вам удалось проехать через Германию? Любой человек, которому посчастливилось получить разрешение на выезд из оккупированной Европы, изберет кратчайший путь. К тому же немцы не дураки, чтобы позволять эмигрантам путешествовать по Германии, где они могут собрать ценные сведения о военных объектах и результатах бомбардировок союзников.

Гельдер громко рассмеялся. Это был и горький и торжествующий смех.

— Дело в том, сэр, что и мой друг и я имели чилийские визы. А немцы с уважением относятся к подобного рода документам.

Ответ Гельдера не убедил меня, но я промолчал. Даже если немцы и отнеслись с уважением к чилийским визам, у них не было причин не отправить Гельдера и его друга журналиста кратчайшим путем. Кроме всего прочего, Гельдер был евреем. Я знал, что в глазах гестапо еврей всегда еврей, независимо от религии. Женитьба Гельдера на христианке высокого происхождения могла спасти его от заключения в концентрационном лагере, но она не могла избавить его от постоянного надзора и периодических допросов в гестапо. Любой еврей, как бы богат и известен он ни был, являлся анафемой в глазах гестапо. По-видимому, Гельдеру не разрешили бы покинуть Голландию да еще проехать через Германию, если бы он и его компаньон не были полезны немцам.

Около двух часов расспрашивал я Гельдера о его довольно странном путешествии. Постепенно его самоуверенность исчезла, и за ней я увидел труса. Гельдер сознался, что, когда он и его друг ехали во Франкфурт, их сопровождали официальные представители немецких властей. По прибытии во Франкфурт они также не были предоставлены самим себе. Об их дальнейшем путешествии заботились опять-таки немецкие власти.

Я прервал допрос и отпустил Гельдера. Он облегченно вздохнул. Но я предупредил его, что мы еще встретимся и что он услышит обо мне в течение ближайших двух суток.

Я был убежден, что напал на след преступника, и поэтому немедленно связался с английской контрразведкой и попросил прислать на следующий допрос Гельдера двух офицеров в качестве наблюдателей. Условились, что второй допрос состоится в 10.30 утра следующей субботы.

Наблюдатели приехали вовремя и сели в углу моего кабинета. Я не представил их Гельдеру и не обращался к ним, дав тем самым ему понять, что они будут присутствовать на допросе в качестве наблюдателей. Я начал с тех же вопросов, касающихся его прошлого, и в конце концов снова спросил: «Состояли ли вы в какой-нибудь политической партии или организации?»

Он посмотрел мне прямо в глаза и ответил:

— Нет, сэр.

Я продолжал пристально смотреть на него:

— Лейтенант Гельдер, можете ли вы дать честное слово офицера, что скажете правду, если я задам вам еще один вопрос?

— Да, сэр, — ответил он.

— Состояли ли вы в какой-нибудь политической партии или организации?

— Нет, сэр, — снова повторил он.

— Посмотрите мне в глаза и помните, что вы дали слово офицера говорить только правду. В третий и последний раз спрашиваю вас, состояли ли вы, может быть очень короткое время, в какой-либо политической партии или организации? Подумайте хорошенько, прежде чем отвечать мне.

Гельдер напряг лицо, будто старался что-то вспомнить. Вдруг он резко покачал головой и, смотря мне прямо, в глаза, ответил:

— Нет, сэр. Я никогда не состоял ни в какой политической партии или организации. Вы просили говорить правду, и я говорю ее. Даю вам слово.

Я молчал, а мысль лихорадочно работала. Я не сомневался, что Гельдер лгал, но мне было трудно доказать это. А память могла подвести меня, особенно если учесть, что с тех пор произошло много важных событий, в которых я играл не последнюю роль. Я решил взять его на испуг. Если это не поможет, тогда дело придется прекратить. Я выпрямился и, строго глядя на него, сказал:

— Лейтенант Гельдер, трижды я задавал вам один и тот же вопрос и трижды вы отрицали, что принадлежали к политической организации. Вы лжете. Откуда это мне известно? Так знайте, двое ваших земляков, пользующихся хорошей репутацией, под присягой показали, что до войны вы были членом национал-социалистской партии. У меня есть письменные показания этих людей. — И я показал ему бумаги, случайно оказавшиеся у меня на столе. Эффект моих слов был поразительным. Гельдер сильно покраснел и смутился.

— Но-это не имеет никакого значения, сэр. Я вступил в эту партию из-за моего тестя... Я никогда не хотел быть членом этой партии, сэр...

Это был прекрасный момент, которым следовало воспользоваться. В течение десяти минут я не давал Гельдеру возможности опомниться.

— Как вы осмелились лгать мне! — кричал я на него. — Вы дали честное слово офицера говорить только правду, а сами трижды солгали! Не один раз, а три раза! И когда, наконец, я уличил вас, вы покраснели и осмеливаетесь утверждать, что это заставил вас сделать ваш тесть. Ваш тесть! Он должен быть очень сильным человеком, чтобы заставить такого человека, как вы, так необдуманно поступить. Итак, вы вступили в партию врагов вашей родины и еще утверждаете, что это «не имеет значения». Позвольте заметить вам, лейтенант, что вы поплатитесь за все это. Вы хотите, чтобы вас разжаловали? Посадили в тюрьму? Или повесили как предателя?

Гельдер начал торопливо оправдываться:

— Я и сам не рад, сэр, что сделал эту глупость. Но я был молод... и только что женился. Мой тесть очень хотел, чтобы я вступил в эту партию, и я решил сделать ему приятное. Но эта партия, сэр, ничего не значила для меня. Я вступил в нее... как в клуб, и даже забыл, что когда-то был ее членом.

Вид у Гельдера был несчастный.

Я молча смотрел на него, а английские офицеры от нетерпения даже наклонились вперед.

— Не думайте, что вам удастся одурачить меня, лейтенант, — продолжал я. — Вы образованный, интеллигентный человек, а не какой-нибудь простачок. Я трижды задавал вам один и тот же вопрос, и у вас было время все вспомнить и сказать правду. Как можно забыть, что ты был членом национал-социалистской партии? Определенные порядки, клятвы... эмблемы и значки... Как это можно так быстро забыть? Вы сознательно лгали мне. Почему? Потому, что хотите что-то скрыть. Но я выжму из вас это «что-то» или вы избавите меня от излишних хлопот и расскажете обо всем сами!

— Но клянусь, сэр, мне нечего скрывать, — пробормотал он. — Поверьте мне.

— За эти полчаса вы уж трижды нарушили свое честное слово. Поэтому не имеет смысла клясться снова, чтобы произвести впечатление, — сказал я.

Мой номер удался. Гельдер был из тех людей, которые веселы и властны, пока все идет гладко, и которые теряются, когда возникают какие-либо трудности. Гельдер был жалок. Он растерял остатки чувства собственного достоинства, а самоуверенности его как не бывало. Жалость к себе и унижение уже светились в его глазах.

Я снова начал расспрашивать Гельдера о его поездке. Пытаясь добиться моего расположения, он говорил без умолку. Оказалось, что Гельдера и его друга журналиста отправили во Франкфурт на немецкой машине. Там немцы дали его другу крупную сумму денег в португальской, голландской и американской валюте. Затем представители немецких властей переправили их через Швейцарию, Южную Францию и Испанию к португальской границе. Гельдер сознался, что вместе с ним весь этот путь проделала его жена.

Я решил снова воздействовать на Гельдера.

— Лейтенант Гельдер, — начал я, медленно произнося слова, — вы преступник. До войны вы исколесили весь мир, занимали видный пост в американской фирме, а американцы не имеют обыкновения принимать на работу круглых дураков. Согласитесь, что вы человек осмотрительный, обладающий определенными способностями.

— Если вы так считаете, сэр, — сказал он, ухмыляясь, — хорошо.

— Значит, вы согласны со мной? Но разве вас не удивляет, что с вами, евреем, нацисты так хорошо обращались? Ведь они ненавидят евреев. Им доставляет удовольствие издеваться над евреем, как бы безвреден он ни был. Но с вами они обращались иначе. Для вас они ничего не жалели. Заботились о вас на протяжении всего вашего путешествия, даже ваша жена была с вами. Если бы вы были гаулейтером, они не смогли бы обращаться с вами лучше. Вам не кажется это странным?

— Теперь, когда вы все представили в таком свете, это действительно кажется странным. Но тогда я принимал все это как должное.

— Давайте, Гельдер, наконец, говорить серьезно. Как вы сами согласились, вы не глупы. Вы все время были настороже, так как малейший каприз немцев мог стоить вам свободы и даже жизни. Правда? И с самого начала поездки вы должны были задуматься над тем, почему все это делалось для вас. Не так ли?

— И да и нет, сэр, — сказал он в замешательстве.

— Будем говорить прямо. Вы считали, что все это происходит в силу стечения обстоятельств, не так ли?

Он некоторое время молчал, а потом очень тихо произнес: «Да, сэр».

— Но почему вы сразу не рассказали мне обо всем этом? После того как вы покинули Голландию, вас трижды допрашивали — в Португалии, Голландской Вест-Индии и в Канаде. И трижды вы имели возможность высказать ваши сомнения. Но вы упорно молчали, пока, наконец, я не добрался до вас. Как вы объясните это?

Гельдер лгал и изворачивался, но я не отступал. Наконец он сознался. Перед отъездом из Голландии с ним беседовал герр Кнолле, начальник немецкой шпионской службы в Голландии, который сказал ему:

— Вы поедете через Германию, где многое увидите и о многом услышите. Если вы скажете хоть одно слово об этом или что-нибудь о вашем компаньоне, когда попадете на территорию, не занятую немцами, вы расплатитесь за это. Помните, у немецкой секретной службы длинные руки. Мы везде найдем вас.

— Другими словами, — начал я, — вам и вашей жене разрешили уехать из Голландии только потому, что вы служили прикрытием для немецкого шпиона, этого вашего друга журналиста. И вы знали это, не так ли?

— О нет, сэр, — пробормотал Гельдер. — Клянусь, мой друг честный человек.

— После всего того, что мы уже слышали, вряд ли можно верить вашим клятвам, — заметил я. — Если ваш друг — честный человек, тогда, вероятно, вы немецкий шпион?

— Н-нет, сэр.

— Ну, давайте еще раз разберемся. Вы, еврей, и ваша жена должны были сопровождать вашего друга журналиста до Португалии. Во Франкфурте немцы дали этому журналисту изрядную сумму денег. Вас окружили вниманием, однако начальник немецкой шпионской службы предупредил вас, что вы ничего не должны рассказывать обо всем этом. Как вы сами признались, это довольно странно. И вы сами должны были понять, что служили ширмой для шпиона.

— Да, сэр. Это приходило мне в голову.

— Так вы подозревали, что что-то происходит?

— Да, сэр, у меня были подозрения. Но у меня не было доказательств. Во время войны иногда происходят очень странные вещи, но все это могло иметь очень простое объяснение.

— Да, такое объяснение есть, — прервал его я. — Ваш друг — платный шпион, а вы, вольно или невольно, его соучастник.

Гельдер в волнении начал кусать свои толстые губы. Через минуту он пробормотал:

— Да, сэр. Но я не виновен, уверяю вас.

— Чем дальше в лес, тем больше дров. Теперь ответьте на другой вопрос. Вас допрашивали в Лиссабоне, в Кюрасао и Канаде. Все, что от вас требовалось, так это сказать правду, и тогда ваш друг не смог бы заниматься шпионажем. Но вы ничего не сказали. Почему?

— Я был так запуган, сэр...

Я внимательно осмотрел его с ног до головы.

— Но вы же офицер. Вы носите шкуру льва. Неужели вы трусливый шакал в львиной шкуре и угроза могла заставить вас молчать и тем самым стать соучастником шпиона?

Гельдер был близок к обмороку. Он весь как-то сжался, и форма стала висеть на нем.

— Я хотел рассказать правду, но я был так напуган, — почти прошептал он.

— Вы знаете, что перед лицом закона шпион и его соучастник одинаково виновны?

Он облизал пересохшие губы и чуть слышно пробормотал: «Нет, сэр».

Я решил использовать последнее средство.

— Что вы сделали с пирамидоном, который вам дал Кнолле перед отъездом? — резко спросил я его.

Гельдер смутился.

— Он не давал мне никакого пирамидона, сэр.

Вдруг лицо его прояснилось.

— Вспомнил, у моего друга в чемодане был какой-то белый порошок, — быстро проговорил он.

Дело было закончено. Представители контрразведки имели теперь все основания тотчас же арестовать Гельдера. Но я попросил их оставить Гельдера в моем распоряжении на 24 часа и пока не арестовывать его. Я объяснил им, что хотел бы спасти голландскую армию от скандала. Ведь если станет известно, что один из ее офицеров был арестован как соучастник шпиона, разыграется скандал. Они удовлетворили мою просьбу.

Я сразу же связался со своим непосредственным начальством — министром юстиции и военным министром голландского правительства в Лондоне. Мы встретились, я ввел их в курс дела и попросил немедленно уволить Гельдера из армии. В тот же день решением чрезвычайного военного суда Гельдер был разжалован и уволен из армии. А на следующий день он был арестован английскими властями, но уже как гражданский человек. Его заключили в тюрьму в Сюри, где он должен был пробыть до конца войны. Затем предполагали отправить его в Голландию для предания суду. Было признано, что Гельдер потенциально опасен и поэтому не может оставаться на свободе. Но Гельдер так и не предстал перед судом. Примерно через год после его заключения на тюрьму был совершен воздушный налет. Одна или две бомбы упали вблизи тюрьмы, и Гельдер, не выдержав этого потрясения, умер от разрыва сердца. Как я уже говорил, он был труслив. Одновременно с арестом Гельдера голландским властям в Канаде была послана телеграмма, в которой предлагалось арестовать журналиста, приехавшего вместе с Гельдером и все еще находившегося там. Этот журналист, я пока не могу назвать его фамилии, был отправлен в Англию, где содержался в тюрьме до конца войны. Затем его отправили в Голландию для предания суду.

Награда, которую я получил за участие в этом деле, была и неожиданной, и приятной. Я получил официальное письмо с поздравлением от голландского министра юстиции в Лондоне, в котором восхвалялось искусство, с которым я провел дело Гельдера и его спутника. Контрразведку часто называют «молчаливой службой». Очень редко работников этой службы официально благодарят. Они должны предупреждать шпионаж и разоблачать шпионов, не рассчитывая ни на благодарности, ни на официальное признание своих заслуг. Я высоко оценил это редкое исключение из практики высших властей.

Здесь я хочу сделать небольшое отступление. При разборе дел о шпионаже (я имею в виду сенсационные открытые процессы) мы склонны забывать о невиновных родственниках обвиняемого, на которых безжалостно падают презрение и ненависть окружающих. Они не заслужили такого испытания, но в течение ряда лет после судебного процесса люди при встрече с ними многозначительно подталкивают друг друга и, пожимая плечами, говорят: «Вы уже забыли о деле, которое разбиралось десять лет назад?» И это звучит как интересная новость. Так было и с несчастной женой Гельдера. Дворянка по происхождению, она была привлекательной и культурной женщиной. Ее муж вступил в голландскую армию в Канаде, а затем его перевели в Англию. Но она не могла сопровождать его: во время войны гражданским лицам не разрешалось плавать на судах, предназначенных для перевозки войск. Она уехала в Аргентину. Когда там, в голландской колонии, узнали о смерти ее мужа и аресте журналиста X, начали ходить всякие слухи, как это обычно бывает в военное время, особенно в кругу бездельников. Говорили, например, что ее муж умер не своей смертью, а был казнен как шпион в лондонском Тауэре. Сначала госпожа Гельдер была всеобщей любимицей, но теперь ее стали избегать. Никто из членов голландской колонии не имел храбрости заговорить с этой женщиной, так велико было презрение к ней. Тяжело потерять мужа, находясь от него за тысячи километров и будучи бессильной что-либо предпринять. Но еще тяжелее незаслуженно терпеть всеобщее презрение. Жизнь стала для госпожи Гельдер невыносимой.

Как только кончилась война, она с первым же пароходом уехала в Голландию. Там она обращалась к официальным лицам, но они не могли сказать ей ничего определенного. Ее муж умер в Англии до суда, и поэтому даже официальные лица в Голландии мало что знали о лейтенанте Гельдере. Однако ей посоветовали связаться со мной. Она долго разыскивала меня, а я в это время был в разъездах, выполняя важные задания. Нам удалось встретиться только летом 1945 года.

Меня тронуло ее страстное желание узнать правду о муже, правду, которую она не могла узнать в течение двух лет. Но и я не мог всего рассказать ей, так как журналиста X еще не предали суду и дело, в котором был замешан ее муж, еще находилось в стадии разбора. Но я объяснил ей, что она может привлечь к суду любого, кто скажет, что ее муж был шпионом или был казнен как шпион. Я сказал ей, что ее мужа не судили как шпиона и что он умер своей смертью. С этими словами, которые несколько утешили ее, я распрощался с ней. Я презирал этого человека, который купил себе свободу ценой пособничества предателю. Госпоже Гельдер, которая все еще пыталась узнать подробности смерти мужа, я только сочувствовал. Лично я считал дело Гельдера законченным. Но я ошибся. В 1949 году я получил письмо, написанное незнакомым почерком. Это было письмо от госпожи Гельдер. Она писала, что дело журналиста X, обвиненного в шпионаже, только что рассматривалось судом и что он оправдан и освобожден.

Я дважды прочел письмо, не веря своим глазам. Машина закона работала до крайности медленно: шесть лет прошло с тех пор, как был арестован журналист X, и четыре года с тех пор, как его отправили в Голландию, чтобы там предать суду. И вот теперь суд вынес очень странное решение. Громко смеясь, я написал госпоже Гельдер ответ. «Если X невиновен, — писал я, — с чем мы должны согласиться, так как вне всякого сомнения суд внимательно разобрал его дело, то, следовательно, и ваш муж невиновен, ибо он только косвенно был замешан в этом деле. Поэтому Вы имеете право привлечь к суду любого, кто скажет, что ваш муж был шпионом». И это письмо снимало огромную тяжесть с ее сердца. Подписав письмо, я положил ручку и закурил сигарету. Кто-то совершил большую ошибку. Неужели X невиновен? В моих глазах и глазах английской контрразведки X был предателем и шпионом. Но в глазах голландского суда, который разбирал его дело, этот так называемый предатель и шпион оказался патриотом, иначе как же суд мог оправдать его? А если невиновен X, то невиновен и Гельдер. Вот вам вечная проблема — «друг или враг?» Но я по-прежнему придерживаюсь своей точки зрения, когда речь заходит о деле лейтенанта Гельдера.

 

Глава 4

АГЕНТЫ-ДВОЙНИКИ

Эта глава является как бы прелюдией к следующей, в которой я расскажу о самом трудном деле, которое мне пришлось разбирать. В главе 5 рассказывается история одного агента-двойника, поэтому я хочу предупредить читателей, что мои замечания не исчерпывают вопроса об агентах-двойниках. Я мог бы написать целую книгу об агентах этой категории или даже несколько книг, если бы не закон о сохранении государственной тайны.

Агент-двойник — это мужчина или женщина, используемые, какой-нибудь страной для шпионажа против другой и которые фактически являются агентами противника, работающими против завербовавшей их страны. Отсюда логически вытекает, что агент-двойник — самый сложный вид агента, с которым приходится иметь дело контрразведчику. Является ли агент-двойник самым опасным или самым полезным видом агента? Это зависит от взглядов и интересов агента: связан ли он со своей страной или страной противника. И это один из самых трудных вопросов, которые должен решать контрразведчик. Чтобы правильно решить вопрос — работает ли данный агент-двойник на нас или против нас, контрразведчик должен не только обладать всеми необходимыми качествами контрразведчика, но и быть глубоким психологом, чтобы за внешними наслоениями в психологии агента увидеть его действительные настроения и убеждения. Например, немецкий агент, пойманный союзниками в период прошлой войны, мог клясться, что его силой заставили работать на немцев и что в действительности он всеми силами старался помочь союзникам, работая против завербовавших его немцев. И он может говорить это только для того, чтобы спасти свою шкуру. Говорят, что перспектива быть повешенным на следующий день делает человека очень изобретательным. Любой разоблаченный шпион прекрасно понимает, что он должен клясться в верности тем, кто его поймал, чтобы избежать казни. Он даже может прийти к новым убеждениям. И здесь как раз есть шанс, что агент говорит, что думает, и поэтому может стать ценным агентом-двойником, то есть работать против своих бывших хозяев. Однако можно ли ему доверять и в какой степени? Вот на эти трудные вопросы и должен ответить контрразведчик.

Как я уже говорил, контрразведчик должен быть на сто процентов уверен в агенте-двойнике. Если же контрразведчик сомневается в агенте, то его следует рассматривать как опасного человека, а если вина агента-двойника может быть доказана, то его надо немедленно предать суду. Если же вина агента полностью не доказана, его следует держать за решеткой до конца войны, чтобы он не мог вредить тем, кто его поймал. Поражение в войне, как известно, часто зависит от малейшей ошибки. И оказать доверие агенту-двойнику, в искренности которого ты сомневаешься, — значит совершить крупнейшую ошибку, которая может иметь дурные последствия.

Разобраться в деле агента-двойника гораздо труднее, чем в деле обыкновенного шпиона. Изучение всех сторон дела агента-двойника занимает дни и даже недели. Ведь каждый факт надо проверять и перепроверять, а это требует времени. Следователь должен определить образ мыслей подозреваемого. А для этого надо наблюдать за ним и когда он спит, и когда бодрствует. Контрразведчик должен стать тенью агента и наблюдать за ним и когда он ест, и когда бреется: в такие моменты он менее насторожен: Эта задача требует от следователя больших умственных способностей, выносливости и хорошего знания натуры человека и его образа действий. Я хочу на примере двух случаев показать работу агентов-двойников. Они могут лучше, чем тысячи слов теории, показать все «за» и «против» в отношении использования агентов-двойников. Эти случаи говорят о том, что агент-двойник может оказаться или очень опасным врагом или очень полезным союзником, который в состоянии сильно повлиять на ход войны.

В 1941 году в Англии жило много честных голландцев, которые хотели бороться за свободу своей родины, находившейся тогда в руках немцев. Они понимали, что пройдет еще несколько лет, прежде чем армии Освобождения, вторгнутся на континент, и не хотели ждать. Некоторые из них становились агентами. Их тайно переправляли в Голландию, где они работали в пользу растущего Движения сопротивления. Это были молодые, физически выносливые, сообразительные и очень смелые люди. От секретного агента требуется смелость особого рода. Безрассудная храбрость, например, за которую часто награждают орденами, хороша на войне, а тайному агенту она даже может навредить. Тайный агент должен быть храбрым и мужественным. Он работает в одиночку, без друзей, которые могли бы поддержать его в трудную минуту. Он всегда начеку. Он должен постоянно контролировать себя, даже ночью, чтобы не проговориться во сне. Именно это и есть настоящая храбрость. И молодые добровольцы обладали ею в достаточной степени.

Они проходили специальный курс подготовки. Учились прыгать с парашютом ночью, владеть огнестрельным оружием и обращаться с радиопередатчиком. Они изучали также способы ведения боя без оружия, учились читать карту и пользоваться компасом. В ходе подготовки они подвергались суровым испытаниям, и те, кто не выдерживал этих испытаний, немедленно отчислялись. Только лучшие из них после нескольких месяцев подготовки становились тайными агентами. За период с 8 ноября 1941 года по 21 апреля 1943 года пятьдесят одного тайного агента сбросили на парашютах в Голландии и одного высадили на голландский берег со специальной лодки. Все пятьдесят два агента в конце концов были арестованы немцами. Сорок семь из них были казнены. Пять остальных избежали казни только потому, что немцы рассчитывали заставить их говорить или надеялись использовать в качестве приманки агентов. Таким образом, вся эта группа секретных агентов была выведена из игры до того, как ей удалось сделать что-либо во вред врагу. Сорок семь агентов — цвет страны — встретили смерть, понимая, что они потерпели неудачу. Все они провалились только потому, что один из этих пятидесяти двух агентов оказался агентом-двойником, работавшим на немцев. Ему каким-то образом удалось успешно пройти все проверки, которым подвергались молодые люди при отборе и в процессе обучения. Герр Шрейдер, начальник немецкой секретной службы в Голландии, тот самый Шрейдер, который фигурирует в следующей главе, назвал свой удачный ход «английской игрой». Для союзников же это была большая трагедия: они потеряли отлично подготовленных агентов, и в результате их агентурная сеть в Голландии не смогла успешно действовать в самый ответственный период войны. Голландец-предатель, который оказался агентом-двойником, после войны был пойман и казнен в Голландии, но это вряд ли может служить утешением.

Теперь приведу обратный пример. Кенгуру — я так буду называть его, так как он действовал под этой кличкой, — был беженцем-чехом. Он прибыл в Англию в начале 1940 года, и, естественно, контрразведка подвергла его проверке. Но еще до допроса он по собственному желанию рассказал нам очень странную историю. Как мы узнали, он добровольно согласился работать на немцев, оккупировавших Чехословакию. После долгих допросов немцы пришли к выводу, что он является приверженцем нацизма. Он прошел специальную подготовку, после чего его забросили в Англию. Его желание исполнилось. Кенгуру клялся, что всегда был на стороне союзников и обманывал немцев только для того, чтобы, став их шпионом, попасть в Англию, где он намеревался предложить свои услуги истинным друзьям. Его заявление поразило нас. Затем он рассказал о некоторых деталях своего задания и назвал условные адреса в Лиссабоне, по которым должен был посылать добытую информацию. Немцы, как стало известно из рассказа Кенгуру, договорились с одним из банков в Лиссабоне, что на его имя через один лондонский банк ежемесячно будет высылаться пятьдесят фунтов стерлингов. В прошлом офицер запаса чехословацкой армии, Кенгуру был образованным, человеком, и поэтому немцы предложили ему по прибытии в Англию вступить добровольцем в армию Свободной Франции. Он должен был пролезть в разведывательные или контрразведывательные органы. Попав туда, он имел бы возможность добывать любые военные сведения, даже «совершенно секретные». Наконец, Кенгуру рассказал нам о методах тайнописи, которым его обучили в школе шпионажа. Обо всем этом он рассказывал очень свободно, и не было необходимости заставлять его продолжать рассказ, когда он на какой-то момент останавливался,чтобы собраться с мыслями.

Мы уже узнали от него о его хозяевах гораздо больше, чем сумели узнать от него немцы о нас и наших методах работы. Но мы еще не были уверены в искренности Кенгуру. Но в то же время он был мало похож на человека, впадающего в панику при первом же намеке на опасность. Три недели я и мой коллега из английской военной контрразведки допрашивали Кенгуру. Мы расспрашивали его о жизни в Чехословакии, интересовались отдельными моментами его жизни, подвергали его перекрестному допросу, пытаясь определить его отношение к союзникам. Почему он предпочитает англичан немцам? Что он думает о демократии в сопоставлении с нацизмом? Читал ли он «Майн Кампф»? Что он знает о Бенеше и Масарике? Как он расценивает мюнхенское соглашение? Эти и многие другие вопросы задавали мы ему в течение трех недель. Затем, сравнив наши выводы, мы увидели, что они совпадают. Мы уже готовы были поверить Кенгуру, но решили подвергнуть его последнему испытанию. В то время я и мой коллега из английской контрразведки жили в одной квартире в районе Челси. У нас была свободная комната, и мы пригласили Кенгуру погостить у нас несколько дней. Мы уже верили ему, но еще сомневались в возможности использовать его. Восемь дней мы незаметно для него внимательно наблюдали за ним. За эти восемь дней мы ни разу ни на минуту не оставляли его одного. Наблюдая за ним, мы изучали его. К концу испытательного срока мы уже не сомневались в его искренности и преданности союзникам.

Но настоящая игра еще только начиналась. Согласно нашим указаниям он написал свое первое письмо по условному адресу в Лиссабоне. На первый взгляд это было безобидное письмо, в котором он писал, что благополучно прибыл на место, что ему нравится в Англии и что он надеется, что его адресат находится в добром здравии. Однако «настоящее» письмо было написано на том же листке бумаги невидимыми чернилами. В нем Кенгуру сообщал, что его проверяли в английской контрразведке, что все прошло успешно и что он не вызвал никаких подозрений. В письме также сообщались некоторые действительно секретные сведения, которые, как мы знали, были уже известны немцам. Письмо заканчивалось словами: «Жду дальнейших указаний».

Теперь несколько слов о тайном письме. Как и большинство уловок, к которым прибегают тайные агенты, тайнопись проста. И эта простота является залогом успеха. Сложные же и тщательно продуманные планы или методы нередко влекут за собой провалы, имеющие печальные последствия. Однако, конечно, имеется несколько хитрых методов. Один из них, о котором я хочу рассказать, имеет два преимущества. Он прост и к тому же дает возможность агенту не носить с собой уличающих его материалов или приспособлений. Представьте себе, что агент имеет специальную автоматическую ручку для тайного письма. Как только он прибудет на место назначения, все его вещи обязательно осмотрит следователь контрразведки. И он, конечно, найдет эту ручку, что приведет к гибельным последствиям. Если же агент пользуется простейшими методами тайнописи, ему нечего бояться осмотра его имущества и личных вещей, ибо необходимые для тайного письма вещества он не носит с собой: он может купить их в любой аптеке, после того как его обыщут, допросят и убедятся, как он надеется, в его невиновности.

Существуют два способа тайного письма. Первый способ. Лист неглазированной бумаги сгибают пополам. Затем на первой и третьей страничках обычными чернилами и обычным пером пишут открытый текст, а на второй и четвертой страничках, оставшихся свободными, пишут тайное сообщение невидимыми чернилами.

Второй способ. На листе неглазированной бумаги открытый текст пишется на одной или обеих сторонах его так, чтобы между строчками оставалось достаточно места. Секретное сообщение в этом случае пишется невидимыми чернилами между строчками письма, написанного обычными чернилами.

Чтобы сделать написанное невидимыми чернилами видимым, лист надо равномерно прогреть, скажем, прогладить его горячим утюгом. После этого на листе появятся красновато-бурые слова. Однако следует знать, что сделать «проявленное» письмо снова невидимым нельзя, так как при нагревании происходит необратимая химическая реакция.

Однако вернемся к Кенгуру. В его первом письме в Лиссабон мы заставили его написать условный адрес, который знали только я и мой коллега. Таким образом, ответ на это письмо должен был попасть к нам. Когда Кенгуру закончил письмо, я сам отнес его на почту. Такое недоверие к человеку, который успешно прошел все проверки, может показаться излишним, но в этой опасной, двойной игре мы не могли рисковать.

Вскоре мы получили ответ. На первый взгляд это было самое обычное письмо. Мы прочли его, а потом, расправив, прогладили горячим утюгом. Кенгуру, я и мой коллега внимательно смотрели на бумагу, но на ней был виден только безобидный открытый текст. Мы снова прогладили письмо горячим утюгом, и на этот раз появились едва видимые коричневые знаки. Мы несколько раз прогладили письмо, и с каждым разом коричневые буквы становились все более отчетливыми. Наконец секретное письмо стало видимым. В нем подтверждалось получение информации, содержащейся в первом письме Кенгуру, и давались следующие указания: сообщить данные о количестве убитых и раненых и об ущербе, нанесенном важным объектам в Англии в результате воздушных налетов немецкой авиации; узнать дислокацию и состав английского военно-морского флота, расположение воинских частей на южном побережье Англии; количество выпускаемых в Англии истребителей.

Учитывая разнообразие и ценность этой информации и большой риск, связанный с ее получением, мы решили, что немцы были скуповаты, платя Кенгуру всего шестьсот фунтов в год. Однако следует отдать им должное — они платили без задержки. Через два дня после получения первого письма пришло второе, из Лиссабона. В нем был чек на пятьдесят фунтов. Едва ли нужно говорить, что он был моментально оплачен.

Мы подождали несколько дней, в течение которых Кенгуру якобы добывал информацию, а затем послали ответ, который, как мы считали, должен был удовлетворить хозяев Кенгуру.

И так несколько месяцев мы втроем дурачили немцев. В ответ немцы с присущей им аккуратностью ежемесячно высылали чек на пятьдесят фунтов, которые Кенгуру с благодарностью получал и тратил. Мы, конечно, посылали немцам ложную информацию. Приведу пример. Немецкое верховное командование в то время было занято разработкой операции «Морской лев» — так было закодировано подготавливаемое ими вторжение в Англию. Немцы потребовали от Кенгуру, чтобы он достал схему расположения минных полей, прикрывающих вход в гавань Портсмут. Мы достали действительный план расположения этих минных полей, а заем тщательно подготовили схему, которая искажала действительное положение. Там, где находились проходы в минных полях, мы показали мины, а проходы показали там, где были мины. Мы выждали несколько недель, давая понять немцам, что Кенгуру стоило больших трудов «достать» эти сведения, а затем послали ответное письмо. Я очень рад, что вторжение в Англию не состоялось. Только иногда я сожалею, что не имел удовольствия видеть, как гитлеровские десантные и другие корабли на полном ходу врезались в самый центр минных полей, прикрывающих Портсмут.

Обмен корреспонденцией продолжался еще два месяца. Потом вдруг письма из Лиссабона перестали поступать. Не получал Кенгуру и чеков. Немцы, видимо, что-то заподозрили. Кенгуру писал еще раз или два, прося дальнейших инструкций, но ответа мы так и не получили. «Операция Кенгуру» на этом закончилась. Мне так и не довелось узнать, насколько немцам удалось разобраться в дезинформационном назначении этой операции, но я уверен, что они «проглотили» ту ложную информацию, которую мы им посылали. Вполне вероятно, что благодаря сообщениям Кенгуру (это было после тяжелых дней Дюнкерка) немцы считали систему обороны Южной Англии более мощной, чем она была на самом деле. Не исключено, что именно это заставило немецкое верховное командование отказаться от вторжения в Англию. И если это действительно так, то можно считать, что в тот период число агентов противника в Англии было ограниченным и что Кенгуру оправдал себя как агент-двойник.

Когда «операция Кенгуру» закончилась, Кенгуру добровольно вступил в вооруженные силы Свободной Франции. Его быстро произвели в офицеры. До конца войны сражался он в составе этих сил и хорошо проявил себя в боях. Здесь моя связь с ним теряется, но я хочу надеяться, что после войны он нашел себе место в жизни. Если Кенгуру прочтет эти строки, я уверен, что он снова установит со мной связь. Наш старый стол, за которым мы втроем со страстью школьников составляли наши планы, стоит на прежнем месте, и он наверняка напомнит ему о тех счастливых вечерах, которые мы провели за ним.

 

Глава 5

ЖЕНЩИНЫ-ШПИОНЫ

I

Я очень невысокого мнения о женщинах-шпионах. За тридцать лет работы в контрразведке я не встречал женщины, кроме разве «фрейлейн Доктор», которая проявила бы себя как хорошая шпионка. Я писал об этом в книге «Охотник за шпионами», за что подвергся жестоким нападкам возмущенных женщин, а также писательницы детективных романов мисс Нанси Спэйн, выступившей в газетах с рядом статей. Но, несмотря на это, я по-прежнему придерживаюсь своей точки зрения и готов еще раз повторить, что, хотя женщины во время последней войны прекрасно проявили себя в Движении сопротивления и в подпольной работе, они никогда не могут стать хорошими шпионками или хорошими охотниками за шпионами.

Женщина не может зайти, например, в портовый кабачок и не привлечь к себе внимания окружающих. Кроме этого, женщина как шпионка имеет и другие серьезные недостатки. Шпионаж — опасное занятие, и нервы шпиона всегда напряжены до предела. К тому же шпион — он или она, это не имеет значения — всегда действует в одиночку. Он ни с кем не может поделиться, так как среди людей, с которыми ему приходится встречаться, могут быть провокаторы или предатели. Шпион и днем и ночью настороже, и даже обыкновенный стук в дверь или шаги человека, приближающегося к нему сзади, могут означать арест. Шпионаж, особенно в военное время, является самым опасным занятием в мире. Со временем нервное напряжение, в котором постоянно находится шпион, становится настолько сильным, что он начинает испытывать непреодолимое желание довериться кому-нибудь. Этим, в частности, объясняется то удивительное облегчение, которое испытывают некоторые шпионы после признания на допросе или на суде.

Женщина-шпионка, живя в постоянном нервном напряжении, очень часто дает волю своим чувствам. И если мужчина с его чувством самоконтроля никогда не позволит любви к женщине повлиять на его служебные дела, женщина не способна на это. Мужчина никогда не дает воли своим чувствам. Среди женщин только проститутки способны на это, но они, как известно, неблагонадежны. Женщина-шпионка может влюбиться в мужчину, за которым ей поручено следить, потом перейти на сторону врага и выдать все известные ей секреты разведывательной службы своей родины. Вот почему я считаю, что женщина по своей природе никогда не может быть хорошим тайным агентом. Случай, который я хочу рассказать, подтверждает это.

II

Луиза напоминала героиню нашумевшего детективного романа. Ей было двадцать четыре года, когда я впервые встретил ее. Раньше я никогда не встречал таких поразительных женщин. Луиза была не только очень красива, но и умна. Она получила хорошее образование и свободно говорила на трех или четырех языках. Очень смелая, Луиза всем своим поведением говорила о своей любви к необычному.

Кроме всего прочего, Луиза обладала редкой способностью привлекать внимание мужчин. Она была женщиной, о жизни которой можно сказать, что правда иногда необычнее вымысла. Жизнь Луизы со всеми ее мелочами могла послужить основой интереснейшего фильма о шпионах.

Когда началась война, Луиза была студенткой геологического факультета голландского университета. Дочь известного промышленника, который имел заводы и фабрики в Германии и Голландии и, как полагали, был настроен пронемецки, Луиза вместе с сестрой и двумя братьями жила с матерью. Отец жил отдельно от них. Мать Луизы была талантливой художницей, и, возможно, от нее Луиза унаследовала свой артистический темперамент.

До войны Луиза вела беззаботную жизнь студенток, принадлежащих к знатным фамилиям. Подобно большинству современных эмансипированных девушек-студенток, Луиза была искушенной в любви, которая значила для нее слишком мало. Когда в 1940 году немцы оккупировали Голландию, для бесстрашной девушки, жаждущей опасных приключений, оставался один путь. Она вступила в подпольную группу Движения сопротивления, созданную в университете. Ее старший брат был одним из руководителей этой группы, а ее жених, тоже студент, играл там немалую роль.

Луиза помогала укрывать английских летчиков, сбитых над территорией Голландии, и других лиц, за которыми охотились немцы. Она организовывала отправку этих летчиков в Англию, помогала прятать оружие, мечтая о том дне, когда союзники вернутся на континент и участники Движения сопротивления смогут открыто бороться с немцами с оружием в руках. Руководители Движения сопротивления располагали важными сведениями об аэродромах и портах, о расположении немецких войск и штабов. Эти сведения надо было пересылать в Англию, и Луиза принимала в этом деле живое участие. Помимо помощи англичанам, участники Движения сопротивления делали все возможное, чтобы причинить немцам ущерб с помощью саботажа, диверсий и антинемецкой пропаганды. Луиза печатала и распространяла листовки.

Осенью 1940 года группа Движения сопротивления, в которую входила Луиза, была выдана немцам одним из ее членов. Немцы начали охоту: они арестовали почти всех студентов — членов группы, в том числе Луизу и ее жениха. В доме жениха Луизы немцы нашли три плана голландских аэродромов. Луиза понимала, что его могут казнить. Но она знала, что немцы не казнили голландских женщин, боровшихся против них. Камеры Луизы и ее жениха были рядом, и перестукиванием она сообщила ему, что хочет взять его вину на себя. Ее жених пытался убедить ее не делать этого, но все было бесполезно.

И когда Луиза предстала перед немецким судом в Амстердаме, она заявила, что сама составила планы аэродромов и случайно оставила их в доме жениха. На вопрос председателя, зачем она это сделала, бесстрашная Луиза ответила: «Чтобы английская авиация разбомбила эти аэродромы». Позднее, читая протоколы немецкого суда, я заметил, что судья и прокурор задавали ей вопросы так, что она могла отказаться от своих слов. Луиза выдержала перекрестный допрос и продолжала утверждать, что не ее жених, а она составила эти плацы. Ее признали виновной и приговорили не к длительному заключению, как она полагала, а к смертной казни. Из зала суда ее отправили в камеру смертников Схевенингенской тюрьмы, известной голландцам под названием «Апельсиновая гостиница». (И хотя Луиза взяла , вину жениха на себя, позднее его тоже судили, признали виновным и казнили.)

Шесть недель держали ее в камере смертников. На минуту представьте себе ее положение. Смелая и образованная девушка, любящая жизнь, готовила себя к длительному заключению. Но судьба оказалась более жестокой к ней, чем она предполагала. Будучи осужденной на смерть, провести в одиночной камере смертников шесть длинных недель в ожидании минуты, когда послышатся шаги в коридоре, дверь в камеру распахнется и войдут палачи, — жестокое испытание, которое выдержит далеко не каждый. А для Луизы это было особенно тяжело, так как ни ее друзьям, ни родственникам не разрешали свидания с ней. Только человек с живым воображением может смутно представить себе, что пришлось пережить Луизе.

Пришла суровая зима 1940 года. Каждый день мать Луизы, взяв корзинку с провизией и теплыми вещами, шла к тюрьме. Там она вместе с тысячами ей подобных часами простаивала на морозе, надеясь, что немцы разрешат ей хоть что-нибудь передать дочери или повидаться с ней. Но двери тюрьмы были закрыты для нее.

Отец Луизы, естественно, пытался использовать свое влияние. Он тогда был президентом крупной коммерческой компании и собирался выступить с отчетом на ежегодном собрании акционеров. Пытаясь задобрить немцев, которым, откровенно говоря, он симпатизировал, он произнес на этом собрании речь, которая носила ярко выраженный пронемецкий характер. Он даже пошел дальше — отпечатав речь, разослал ее представителям немецких властей, которые решали судьбу его дочери.

Я, правда, сомневаюсь, чтобы эти действия отца Луизы в какой-то мере повлияли на немцев. Однако через шесть недель смертная казнь была заменена пятнадцатью годами каторжных работ. Захваченные у немцев документы, о которых я уже упоминал и которые после войны тщательно изучил, говорят о том, что Луиза всем этим обязана тому благоприятному впечатлению, которое она произвела на процессе на председателя суда. Как и большинство людей, которым приходилось встречаться с Луизой, председатель был очарован ее красотой, но в своем отчете он восхищался ее прямотой, ясностью ответов на все его вопросы и указывал, что со стороны подсудимой не было попыток увильнуть от ответственности за совершенные преступления. Отмечая смелость Луизы, он назвал ее истинной патриоткой.

Итак, Луиза должна была провести в тюрьме свои лучшие молодые годы. Чиновник гестапо, некий герр Ларх, отвез Луизу в Амстердам, где надо было выполнить мелкие формальности, связанные с изменением судебного приговора. На другой день он посадил Луизу на поезд, идущий в Германию, где она должна была отбыть срок своего заключения.

Герр Ларх был очередной жертвой магической красоты Луизы. В Амстердаме он угостил ее обедом в шикарном ресторане и хорошо обращался с ней. И хотя герр Ларх, дисциплинированный гестаповский офицер, верил, что «все важное и удивительное» идет от Адольфа Гитлера, он все же посоветовал Луизе по прибытии в Германию сделать вид, что она изменила свои взгляды и считает национал-социализм единственно правильным учением. Это, объяснял он Луизе, облегчит ее пребывание в тюрьме и, может быть, даже поможет выйти оттуда раньше срока. Этот случай говорит о способности Луизы приобретать друзей и влиять на людей. Закостенелый гестаповский офицер, всего сутки зная Луизу, пошел на то, чтобы дать ей, врагу своей родины, которого день назад ждала смертная казнь, такой совет.

III

Под охраной Луиза приехала в один из городов Вестфалии, где должна была работать на целлюлозной фабрике. С детства не привыкшая к труду, Луиза должна была целыми днями среди бесконечного шума и грохота машин простаивать у фабричного стола, слыша постоянные понукания надсмотрщиц, требующих работать быстрее. К вечеру девушка буквально валилась с ног. Работа оказалась для нее слишком тяжелой. Луиза все время имела дело с кислотой, которая необходима для производства целлюлозы, и поэтому у нее начали болеть глаза. Руки покрылись волдырями, с них начала слезать кожа, и скоро они покрылись открытыми ранами.

Вначале Луиза, как видно, не последовала совету герра Ларха. Скоро она заслужила славу трудной заключенной и ленивой работницы. Дважды ее на три недели сажали в темный подвал и давали только хлеб и воду. Первый раз ее наказали за порчу машин, второй — за устройство побега одной заключенной. Она слыла непокорной заключенной, и это вело к тому, что ее посылали на самые тяжелые работы, но она по-прежнему оставалась непреклонной. Все попытки сломить ее упорство не давали результатов.

Однако после шести месяцев работы на фабрике Луиза резко переменилась. Она стала послушной и с желанием работала на немцев. Однажды в субботу утром она обратилась к надсмотрщице с просьбой дать ей на воскресенье «Майн Кампф». Ее просьба была удовлетворена. Она читала эту толстую книгу с явным удовольствием и самые напыщенные выражения даже зачитывала вслух. Луиза действительно читала эту книгу очень внимательно, так как скоро начала обсуждать ее с надсмотрщицей, которая была очень рада, что такая образованная заключенная наконец-то стала на правильный путь. Кончив читать «Майн Кампф», Луиза попросила дать ей еще несколько подобных книг. Она читала их очень внимательно и скоро стала поражать надсмотрщиц знанием этих книг и, как казалось, своей преданностью нацизму. Весть о странном превращении заключенной, которая вначале была одной из самых трудных, а теперь стала образцовой работницей и рьяной последовательницей нацизма, быстро распространилась по фабрике и дошла до ушей начальства. Луизу вызвал один из старших начальников тюрьмы, который после довольно продолжительной беседы пришел к выводу, что с ней действительно произошло удивительное превращение. Обо всем этом сообщили высокому начальству. Все официальные лица, которые беседовали с Луизой и задавали ей каверзные вопросы, в конце концов убеждались, что она прозрела. И вот после восемнадцати месяцев работы на фабрике Луизу освободили и направили в известную немецкую шпионскую школу «Зиргфлид», находящуюся в Голландии, в окрестностях Гааги. Истинная патриотка и активная участница Движения сопротивления теперь готовилась стать шпионкой, чтобы работать против своей родины. Немцы считали, что прозревшая преступница может принимать участие в создании Великой Германии.

IV

В шпионской школе Луизу подвергли очень тщательной проверке. Мастера шпионажа разочаровываются быстрее людей других профессий. Сталкиваясь с неожиданными превращениями людей, они прежде всего задают себе вопрос: «Кто от этого выигрывает?» В данном случае выигрывала Луиза. Изменив свои политические взгляды и поведение, Луиза избавилась от тяжелой работы на фабрике-тюрьме и приобрела некоторое подобие свободы. Шпионы, которым доверяют особо важные секреты, подвергаются очень тщательной проверке. Нельзя допустить, чтобы в их число попали предатели. Всей прошлой жизнью Луизы и ее теперешними взглядами интересовались два ведущих чиновника немецкой службы безопасности в Голландии — герр Шрейдер и герр Кнолле, о которых уже упоминалось при описании дела Гельдера. Они взвесили все факты. Отец Луизы был настроен пронемецки — факт в ее пользу. Но она являлась активной участницей Движения сопротивления — факт явно не в ее пользу. Первое время она была враждебно настроена к немцам — еще один факт против нее. Однако теперь она стала рьяной сторонницей нацизма — превращение явно в ее пользу, если это действительно так. Луиза обладала многими качествами, которые очень важны для шпиона, — имела образование, владела несколькими языками, была красива, смела и имела удивительное свойство покорять людей своей красотой и умом.

После многочисленных и долгих допросов герр Шрейдер и герр Кнолле встретились, чтобы сравнить свои выводы. Луиза, несомненно, обладала всеми теми качествами, которые могли бы помочь ей стать выдающейся немецкой шпионкой. Вся трудность заключалась в том, чтобы решить, была ли ее преданность нацизму искренней. Шрейдер сказал «да», Кнолле сказал «нет». Он даже пошел дальше и требовал, чтобы ее немедленно казнили. Он был уверен, что Луиза ведет с немцами двойную игру и говорит о своей преданности нацизму только для того, чтобы избавиться от работы на тюремной фабрике и стать тайным агентом немецкой секретной службы, а потом, узнав ее секреты, причинить ей колоссальный ущерб. Кнолле утверждал, что природа человека всегда остается неизменной. И если когда-то она была истинной патриоткой Голландии — об этом говорит ее участие в Движении сопротивления, — то она недостойна даже изучения такого вдохновенного труда, как «Майн Кампф». Но если она всегда только пользовалась удобным случаем и, вступая в ряды Движения сопротивления, плыла по течению, а теперь, когда обстановка изменилась, готова плыть по волнам нацизма, то. не исключено, что при малейших изменениях обстановки в дальнейшем она снова изменит свои взгляды. В любом из этих случаев она опасна.

Подробности этого разговора неизвестны, и мы можем только предполагать, как он проходил. От решения этих двух ведущих специалистов немецкой разведки зависела жизнь Луизы. Шрейдер был за нее, Кнолле — против нее. Каждый из них считал себя достаточно проницательным и опытным судьей, чтобы упорно отстаивать свою точку зрения.

К счастью Луизы, Шрейдер был выше по положению, и решающее слово было за ним. Он находил превращение Луизы искренним и считал, что она должна без дальнейших проволочек пройти соответствующую подготовку, чтобы стать хорошей шпионкой. Небезынтересно заметить, что за короткое время Луиза заставила двух представителей немецкой разведки по-разному смотреть на нее. История повторялась, и не только для немцев вставал вопрос: «Друг или враг?»

 

Итак, Луизу направили в немецкую шпионскую школу, находящуюся поблизости от Гааги, где девушка должна была пройти полный курс обучения. Прежде всего ее обучили азбуке Морзе и научили пользоваться портативным, но мощным радиопередатчиком. Затем на одной из ферм Восточной Голландии ее учили обращаться с оружием. И в скором времени Луиза владела многими видами огнестрельного оружия, начиная с пистолета и кончая автоматом. Ее также обучили различным способам использования взрывчатых веществ. Следует отметить, что Луиза, обладавшая большими способностями в стрельбе, скоро стала отличным стрелком из пистолета. Она быстро обогнала в стрельбе всех учеников школы, в том числе и мужчин, и сравнилась со своими инструкторами. Один из ее трюков заключался в следующем: в воздух подбрасывали консервную банку, и Луиза успевала до того, как банка упадет на землю, поразить ее двумя — тремя выстрелами, держа пистолет у бедра.

Успешно пройдя курс, Луиза вернулась в шпионскую школу, чтобы закончить обучение. Теперь она должна была изучить тайнопись с помощью невидимых чернил, научиться различать типы самолетов и кораблей и пройти ряд, испытаний, которым подвергали слушателей этой школы для проверки их знаний, находчивости и способности быстро действовать.

На этой стадии обучения произошло два странных случая. Луиза подружилась с двумя слушателями школы, которые оказались истинными голландскими патриотами и попали в эту школу, обманув немцев. Эти голландцы были активными участниками Движения сопротивления. Они рассчитывали, если их не раскроют раньше времени, использовать знания, полученные в шпионской школе, в борьбе с немецкими оккупантами. Это были отважные и честные люди. Их дружба с Луизой незаметно для других быстро крепла, как это часто бывает в самые ответственные моменты жизни, когда один неправильный шаг может привести к гибели. В противоположность Шрейдеру они были уверены, что Луиза такая же патриотка, как и они. В этот период войны (была осень 1942 года) обстановка складывалась явно не в пользу союзников: Роммель громил 8-ю армию, а немецкие танковые дивизии подошли вплотную к берегам Волги. Битва за Атлантику развертывалась также в пользу немецких подводных лодок. Но и два голландских патриота и Луиза твердо верили в победу союзников. Они даже договорились встретиться в третье воскресенье после освобождения Голландии в одном из ресторанов Антверпена, чтобы отпраздновать эту победу.

Дружба Луизы с голландскими патриотами и ее неиссякаемая вера в победу союзников служили лучшим доказательством того, что она оставалась истинной патриоткой и что ее неожиданный поворот к нацизму был только хитрым ходом.

Если бы Луиза действительно верила в нацизм, ей незачем было бы завязывать дружбу с голландскими агентами-двойниками, так как она могла поплатиться за это жизнью, если бы их раскрыли. И конечно, у нее и в мыслях не было втереться к ним в доверие, чтобы потом выдать их. У нее было достаточно времени сделать это, но она ни словом, ни жестом не выдала их. Молодые голландцы были умными и смелыми людьми, иначе они не прожили бы в школе и трех дней, играя такую опасную роль.

Но во всей этой истории с Луизой были и темные пятна. Некоторые обстоятельства говорили не в пользу Луизы. Очень странной, например, выглядит связь Луизы с инструктором шпионской школы, который обучал ее тайнописи. Это был образец настоящего мужчины. Правда, их любовь была чувственной и продолжалась недолго. Однако трудно представить себе, как в условиях той замкнутой жизни, которую вели слушатели шпионской школы, инструктор и слушательница могли встречаться в интимной обстановке и не привлечь внимания окружающих. Дисциплина в этой школе была очень строгая, типично немецкая. Если бы эту связь раскрыли, и инструктор и слушательница немедленно были бы отчислены из школы, а может быть, их подвергли бы и более строгому наказанию. Как я уже упоминал в начале главы, для Луизы это была не первая любовная связь. И трудно поверить, что на этот раз она по-настоящему влюбилась. Но, по-видимому, в какой-то степени Луиза все же любила этого немца. А это говорит о том, что в душе она не была враждебно настроена к немцам. Она не была проституткой или нимфоманкой. Вся ее прошлая жизнь и ее характер отрицают это. Но обращает на себя внимание тот факт, что, договариваясь со своими друзьями голландцами встретиться после войны, чтобы отпраздновать победу над нацизмом, она в то же самое время встречалась с ярым нацистом. На первый взгляд это противоречие в поведении Луизы покажется странным любому человеку, который стал бы разбирать ее дело.

Я веду читателя по тому же пути, по которому шел сам при расследовании интересного и запутанного дела Луизы. Я не хочу сейчас навязывать читателю свою точку зрения: пусть он составит свое собственное мнение о Луизе. Дело Луизы — прекрасный пример того, как трудно иногда решить вопрос: «Друг или враг?» Но, выступая сейчас как бы в роли судьи, который должен помочь членам суда разобраться в деле, я хочу оставить за собой право иногда высказывать свой взгляд на те или иные моменты, чтобы помочь читателю прийти к определенному заключению.

За короткое время Луиза пережила столько, сколько другой не пережил за всю свою жизнь. Являясь активной участницей Движения сопротивления, Луиза каждую минуту рисковала жизнью. Шесть недель провела она в камере для смертников и несколько месяцев на фабрике-тюрьме. Когда ее освободили, над ней снова нависла угроза смерти: Шрейдер и Кнолле решали ее судьбу. Затем идут месяцы нелегкой жизни в немецкой шпионской школе. Больше двух лет жить на нервах! Только тупая и бессердечная женщина могла остаться равнодушной после всех этих переживаний. Луизе же, страстной по натуре, нужна была отдушина, ею и явилась связь с инструктором. В объятиях этого немца Луиза находила временное облегчение. Когда расследовалось ее дело, она добровольно рассказала об этой связи, иначе никто и не знал бы о ней. По ее признанию, она никогда не питала к этому немцу серьезного чувства. Во время войны тысячи женщин в Европе, разлученных со своими мужьями, которые надели военную форму, попадали в подобное положение. Но ни одна из них не испытала того, что пришлось испытать Луизе.

V

Луиза окончила школу с отличием и немедленно должна была приступить к исполнению своих шпионских обязанностей. В начале 1944 года Луиза уехала в Берлин, где два дня ждала назначения. Затем она вылетела в Рим вместе с немецким подполковником, руководителем немецкой разведки в Италии. Он-то и был ее новым начальником. Нацисты понимали, что пройдет несколько недель — и Рим падет под натиском английских и американских армий. Уже более шести месяцев немецкие войска под командованием маршала Кессельринга искусно вели оборонительные бои, умело используя горные цепи и реки, с востока на запад пересекавшие узкий итальянский полуостров, но всякий раз им приходилось откатываться все дальше и дальше под давлением превосходящих сил союзников. И поскольку силы немцев в Италии быстро таяли — ряд дивизий непрерывно перебрасывали на укрепление Восточного и Западного фронтов, — было очевидно, что немцы не смогут воспрепятствовать союзникам овладеть Римом. Луиза как агент должна была остаться в этом городе после занятия его союзниками. В ее задачу входило передавать с помощью мощного радиопередатчика добытую ею информацию о расположении важных штабов, составе и расположении войск союзников и о количестве самолетов и танков, находящихся в их распоряжении. Для Луизы, начинающей шпионки, это было трудное задание. Однако этот факт говорит о том, как высоко ставили немцы ее способности.

В Риме в распоряжение Луизы предоставили роскошную виллу со служанкой, поваром и двумя слугами. Скоро она была принята в «высшем свете», где встречалась с немецкими штабными офицерами высоких рангов. Луизу, интересную и умную девушку, приглашали на все вечеринки и светские приемы, которые устраивались в Риме немецкими военными и гражданскими властями. Луиза тоже устраивала приемы. Вскоре она стала одной из самых очаровательных женщин в этом неестественно веселом обществе, которое, по-видимому, находилось в истерике: приближение танков союзников по Апеннинской дороге напоминало о возможности в скором времени увидеть Рим в огне.

Но вот в жизни Луизы произошел глубокий перелом, который сильно повлиял на все последующие события. Она вступила в любовную связь со своим начальником, немецким подполковником. Этот подполковник, умный и интересный мужчина, был честным человеком, добросовестно выполнявшим свои обязанности. Следует заметить, что приближалось время, когда Луиза должна была начать действовать, и это, естественно, явилось причиной большого нервного напряжения. Не был спокойным и подполковник, и понятно, что в такой обстановке случайный взгляд, жест, незаконченная фраза, сказанная при прощании у виллы Луизы после возвращения с веселой вечеринки, могли вызвать вспышку страсти.

С юга стремительно приближались армии союзников. Приближалась и чудесная итальянская весна. Немцы уже объявили порядок эвакуации города и отвода своих сил на север. Подполковник тоже должен был уехать. В последний момент он заколебался. Он не мог примириться с мыслью, что сам он уедет в безопасное место, а Луизу оставит в горящем городе. Подполковник, несмотря на свою дисциплинированность и воспитанную годами привычку к самоотречению, был готов пожертвовать своей карьерой и увезти Луизу с собой. По-видимому, он очень сильно любил ее.

Нетрудно представить, что происходило на вилле у Луизы. Чувство долга боролось в подполковнике с вкрадывающимися сомнениями: оставление Рима плохо вязалось с громкими заявлениями о непобедимости немцев. Подполковник умолял Луизу бросить все и уехать с ним. Он грозил ей, приказывал. Но все было бесполезно. Эвакуация близилась к концу, подполковник становился все настойчивее. Но Луиза не сдавалась. В какой-то момент у него даже появилась мысль остаться с ней. Но он понимал, что такой поступок с его стороны не только испортит его военную карьеру, но и погубит Луизу, так как союзники сразу поймут, что Луиза — немецкая шпионка. Подполковник в последний раз обнял Луизу, на прощанье сказав ей, что скоро они увидятся снова... Итак, Луиза осталась в городе, который нервно ждал вступления союзников.

VI

6 мая 1944 года танки союзников с грохотом вошли в Рим, объявленный открытым городом. Юркие джипы сновали вдоль колонн грузовиков с почерневшими под жарким итальянским солнцем пехотинцами, которые с любопытством оглядывались по сторонам. Вокруг грузовиков толпились кричащие и оживленно жестикулирующие люди, те самые люди, которые когда-то приветствовали гордых и считавшихся непобедимыми немцев, а теперь, так же громко крича, приветствовали солдат, изгнавших немцев. Это была действительно странная война.

Передовые части охранения, пройдя весь город, заняли позиции к северу от Рима. Для них еще не пришло время насладиться прелестями цивилизованной жизни в великой столице. Но город был переполнен солдатами и офицерами менее подвижных штабов. Всем им нужны были дома, кабинеты для бесчисленных папок с бумагами, столы и стулья для работы и, конечно, рестораны и кабаре. В одном из роскошных особняков расположился штаб английской военной разведки. Едва работники штаба распаковали карты, чтобы начать готовиться к предстоящим операциям, как к ним явилась посетительница. Это была Луиза.

На безупречном английском языке она попросила отвести ее к дежурному офицеру. Еще не пришедший в себя дежурный офицер был окончательно сбит с толку заявлением странной посетительницы:

«Я немецкая шпионка. Немцы оставили меня в Риме собирать информацию и передавать ее им с помощью радиопередатчика. Но я ненавижу немцев. Я одурачила их, чтобы попасть к ним в доверие. Снабдите меня ложной информацией, которая могла бы ввести немцев в заблуждение, и я с радостью передам ее им».

Подобное заявление, да еще из уст очаровательной посетительницы, которая говорила все это, как казалось, вполне серьезно, смутило бы и более выдержанного и сообразительного человека.

Но сменить хозяев было не так легко, как казалось Луизе. Ее приняли за агента-двойника. Английские офицеры разведки были не настолько доверчивы, чтобы, не раздумывая, принять такое предложение. Сначала они хотели убедиться в ее искренности. Ведь такой агент-двойник мог оказаться агентом-тройником. Вполне возможно, что она хочет обмануть англичан, стремясь завоевать их доверие. Конечно, это был рискованный ход для нее, но разумный с точки зрения фанатичных нацистов.

Итак, вместо того чтобы с благодарностью принять такое предложение, английская разведка задержала Луизу и установила за ней наблюдение. С ней, правда, обращались не как с арестованной, а как с «гостьей». Луиза общалась с английскими и американскими офицерами, и ее даже приглашали на вечера и светские приемы в те виллы и отели, где несколько дней назад она танцевала с немцами. Однако она не была хозяйкой самой себе. Куда бы она ни шла, ее сопровождал офицер разведки. Либеральность методов работы английской разведки может вызвать удивление. Но старшие офицеры разведки совершенно правильно решили, что такая умная и привлекательная девушка, как Луиза, скорее выдаст себя в непринужденной обстановке, чем во время прямого допроса. Они постоянно наблюдали за ней и задавали ей самые различные вопросы именно в такие моменты, когда она меньше всего была настороже.

Луизу, конечно, подвергли и прямому допросу. Она охотно рассказала свою историю, в том числе и о любовной связи с инструктором шпионской школы неподалеку от Гааги и о более серьезных отношениях со своим непосредственным начальником в Риме. Она ничего не скрывала, одинаково охотно рассказывая о всех фактах, независимо от того, были ли они в ее пользу или против нее.

Эта обезоруживающая честность Луизы в какой-то степени доказывала ее невиновность. Мне могут возразить, что настоящий шпион стал бы рассказывать только о фактах, которые были в его пользу. Но нельзя забывать, что Луиза была очень умной женщиной. Она знала, что ее показания тщательно проверят, что могут даже допросить слуг на ее бывшей вилле и они, конечно, расскажут о ее любовнике. Его не раз видели вместе с Луизой на приемах и вечерах, и вокруг них ходило немало слухов, и рано или поздно эти слухи должны были дойти до ушей английской разведки. Даже ее роман в шпионской школе мог быть известен разведке. Как умная женщина, Луиза понимала, что, как только Голландия будет освобождена и ее два друга голландца выйдут из подполья, они сочтут своим долгом рассказать о Луизе всю правду. Из курса, пройденного в шпионской школе, она знала, что английская разведка протянула свои щупальцы через весь континент.

После нескольких недель наблюдения за Луизой английская разведка решила провести эксперимент. Луизе вернули радиопередатчик и снабдили ее ложной информацией, которую она должна была передать немцам. Во время передачи за ней все время наблюдал английский специалист в области радио. Луиза передала все пять сообщений. Во время передачи двух из них присутствовал один специалист, а во время передачи трех остальных — другой. Этот второй специалист ничего нового сказать о ней не мог. По его словам, она во всем следовала его указаниям. Правда, во время второй передачи, добавил он, она дважды прибавила к тексту букву Z.

Этот факт неискушенному читателю может показаться незаслуживающим внимания, но английская разведка придала ему очень большое значение. Немцы могли предвидеть, что Луиза попадет в руки союзников и что ее могут заставить передать ложную информацию. И, может быть, они заранее условились с ней о сигнале, который, не изменяя текста, предупреждал, что передаваемая информация является фальшивкой. Вполне возможно, что два добавочных Z и служили таким сигналом. И если это было действительно так, то Луиза, несмотря на все ее заверения и добровольную сдачу англичанам, оставалась немецкой шпионкой. Луизу немедленно арестовали, но тем не менее дали возможность написать объяснение. Ее детальное и технически обоснованное объяснение заняло тридцать мелко исписанных страниц. (Луиза сохранила копию этого документа и передала ее мне, когда я допрашивал ее.) В этом документе она писала, что радиодело было одним из многих предметов, которые ей пришлось изучать в шпионской школе. Она имела очень небольшую практику в передаче и приеме по радио кодированных сообщений, а за те несколько месяцев, которые прошли с момента окончания школы, она многое забыла. Кроме того, она указывала, что буква Z азбуки Морзе очень похожа на букву, имевшуюся в тексте, и жаловалась на плохое состояние передатчика. Если буква Z явилась предупреждением для немцев, что передаваемое ею сообщение является ложным, доказывала она позднее, то вряд ли она ограничилась бы передачей этой буквы только в одном тексте. Луиза уверяла, что допущенные ею две ошибки сделаны совершенно случайно.

Интересно, что другие специалисты, которые позже внимательно изучили объяснение Луизы, были поражены его убедительностью и ясностью. Они даже заявили, что такой документ был бы достаточным для любого английского суда. Но в военное время, даже если вину того или иного лица не удавалось полностью доказать, это не означало, что с него автоматически снимались все обвинения. Во время войны и не требовалось доказывать виновность подозреваемого, наоборот, он (или она) должен был сам доказывать свою невиновность. Английская разведка в Риме пришла к заключению, что Луиза не смогла достаточно убедительно доказать свою невиновность. И пока оставалась хоть тень сомнения в отношении ее невиновности, было опасно использовать ее в качестве агента-двойника. В октябре 1944 года Луизу самолетом отправили в Лондон, где поместили в специальное отделение женской тюрьмы. Там ее неоднократно допрашивали следователи английской контрразведки. Они подозревали, что Луиза является немецким агентом-двойником, но еще не пришли к окончательному заключению. Вскоре они решили, что ее соотечественник, опытный контрразведчик, сможет скорее разобраться в ее деле. Поэтому они обратились к голландским властям в Лондоне и попросили передать дело Луизы на расследование кому-либо из голландских контрразведчиков. Но в Лондоне в то время не оказалось достаточно опытного голландского контрразведчика, и поэтому лондонские власти послали запрос в Голландию. В то время я был прикомандирован к главному штабу экспедиционных сил союзников и напряженно работал в Голландии и Бельгии. Как раз в это время я пытался напасть на след Христиана Линдеманса, арнемского предателя. Я не мог сразу бросить все свои дела, а другого человека, который мог бы расследовать дело Луизы, в Лондоне не оказалось, поэтому Луизу оставили в тюрьме до моего возвращения в Лондон.

Как правило, женщины-заключенные, которые были осуждены за явные преступления, отбывали срок своего заключения в обычных тюремных условиях. Их помещали в камеры, где они выполняли определенные работы, разрешенные в тюрьме. Но «специальные заключенные» жили в отдельном крыле тюрьмы, которое скорее напоминало небольшую гостиницу, чем тюрьму. Заключенных там содержали не в камерах, а в отдельных хорошо обставленных комнатах. Заключенные в любое время могли встречаться в, большой гостиной, беседовать, играть в карты и петь под аккомпанемент рояля. Им разрешалось в любое время дня ходить друг к другу в гости и вообще по всему крылу, а также разводить цветы и выращивать фрукты и ягоды на тюремном участке (но здесь были ограничения).

Кроме того, «специальные заключенные» носили не тюремную одежду, а свое собственное платье, и это было очень важно с психологической точки зрения, особенно для женщин. Заключенные могли также употреблять косметику и курить. Тем, кто имел деньги, разрешалось открыть счет в банке. Через своих горничных заключенные могли покупать книги, сигареты и предметы косметики. Голландское правительство в Лондоне разрешило Луизе покупать и некоторые предметы роскоши, которые так много значат для женщин, особенно для таких молодых и красивых, как она,

Таким образом, условия, созданные для «специальных заключенных», были намного лучше тех, в которых содержались обычные заключенные. Но и позолоченная клетка остается клеткой. На мой взгляд, женщины до сих пор не приобрели «общественных» качеств мужчины. Они обычно затевают мелкие ссоры и интриги и быстро разделяются на враждующие группы. Из-за ничего возникают новые ссоры, и без видимых причин развивается взаимная ненависть. В нормальных условиях это не так страшно, но если женщины не имеют определенных занятий, последствия могут быть очень серьезными. «Специальные заключенные», я говорю о женщинах, имели массу свободного времени. Многие из них жили на нервах или же были морально неустойчивыми, о чем говорили их политические взгляды. В общем, женщины жили в накаленной атмосфере, и было достаточно одного необдуманного слова или жеста, чтобы вспыхнул пожар. Так, несколько женщин, как мне стало известно позже, соперничали, стремясь добиться расположения Луизы, которая своей красотой и таинственностью положения быстро привлекла всеобщее внимание. Те из них, которых она отвергла, стали ее врагами и делали все возможное, чтобы отравить ей жизнь. Нервы у Луизы были напряжены до предела, и это объяснялось тем, что она находилась в полной неизвестности. А мелкие и пустые ссоры только усиливали ее нервное напряжение.

Те, кто читал мою книгу «Охотник за шпионами», вероятно, помнят, что долгое время я вел напряженную работу, очень много ездил и в результате зимой 1944 года мое здоровье сильно пошатнулось. Армейский врач нашел у меня быстро прогрессирующий рак и сказал, что мне осталось жить всего несколько месяцев. Я сразу же вылетел в Лондон, чтобы привести в порядок свои дела. Однако мой лечащий врач опроверг диагноз, поставленный армейским врачом. Несколько месяцев настоящего отдыха поставили меня на ноги.

К марту 1944 года я чувствовал себя значительно лучше, и меня даже стало раздражать вынужденное безделье. Война близилась к концу, а я сидел в Лондоне, рискуя пропустить самое интересное. Я написал рапорт командованию, в котором просил дать мне в Лондоне какую-нибудь нетрудную работу, пока здоровье мое окончательно не восстановится и я не смогу выехать в зону боев. Мне поручили расследовать дело Луизы, которую все еще держали в тюрьме. В сопровождении высокопоставленного голландского чиновника, который в дальнейшем присутствовал на всех допросах Луизы, я отправился в тюрьму, где имел с ней первую беседу.

Перед этим я бегло ознакомился с ее делом по досье, которое было прислано из Рима. Однако я всегда считал, что не имеет смысла знакомиться с деталями дела подозреваемого до первого допроса. Ведь известно, что даже очень опытные наблюдатели редко представляют объективные донесения. Любое донесение в той или иной степени отражает личные взгляды человека, составившего его. Поэтому, знакомясь с каким-нибудь делом по документам, составленным кем-то, вы рискуете попасть под влияние выраженных в них взглядов и начать следствие, имея предвзятое мнение. Вот почему из написанных донесений я всегда предпочитал брать только суть дела, которая служила основой для допроса. Итак, я знал суть дела Луизы, но никак не ожидал увидеть то, что увидел, войдя в комнату для допросов. Луиза действительно была поразительно красива. Чувствовалось, что она очень следила за собой, и поэтому выглядела прекрасно. Ее скромная прическа еще более подчеркивала красоту ее лица. На ней было очень простое платье, но оно удивительно шло к ней. Легкий и приятный запах ее духов наполнял комнату. Она поздоровалась с нами с уверенностью хозяйки, принимающей гостей в своем доме. Я невольно вспомнил, что около трех лет она находилась под арестом, а более двух лет провела в закрытой шпионской школе, где ей дважды грозила смерть. Все это время она находилась в состоянии такого сильного нервного напряжения, которое могло свести с ума любого человека. И я не верил своим глазам, видя достоинство, с которым она держалась.

Из первой беседы, которая длилась несколько часов, я узнал о всех тех фактах, которые изложены в этой главе. Луиза не пыталась уклониться от ответа, когда мои вопросы были слишком прямыми. Она подробно рассказала мне о своих любовных связях — с инструктором шпионской школы и с ее непосредственным начальником в Риме. Она не пыталась умалить значение этих фактов, которые были явно не в ее пользу, но на протяжении всей нашей беседы хладнокровно и упорно настаивала, что, хотя факты и против нее, она никогда не верила в победу Германии и не делала ничего, чтобы помочь немцам.

Я допрашивал Луизу несколько раз, чтобы уточнить некоторые детали, оставшиеся неясными после первой беседы, и чтобы заставить ее повторить свой рассказ снова: она могла допустить незначительную неточность и это говорило бы о том, что ее рассказ в какой-то степени является вымыслом. Но она повторяла одну и ту же историю, несмотря на мои попытки поколебать ее уверенность в себе. И чем больше деталей я узнавал, тем больше я понимал, каким запутанным и даже неразрешимым было дело Луизы. В фактах, которые говорили в ее пользу, имелись детали, которые были против нее, и наоборот, в отрицательных фактах было что-то, говорившее в ее пользу. После долгих размышлений я пришел к выводу, что это дело останется нерешенным. Я не мог ответить на вопрос «друг или враг?» и поэтому решил пока оставить это дело. 15 мая 1945 года я вылетел в Голландию, чтобы доложить, что я здоров и готов приступить к исполнению своих обязанностей. Война в Европе только что кончилась, и штаб главного командования союзных войск больше не нуждался во мне. Поэтому меня назначили начальником отдела по расследованию «специальных дел» в бюро национальной безопасности Голландии, которое находилось в стадии комплектования. Схевенингенская тюрьма, в которую четыре с половиной года назад немцы заключили Луизу, находилась в ведении канадской администрации. В одном из корпусов этой тюрьмы я и расследовал «специальные дела». Это были дела об агентах-двойниках, участниках пятой колонны, известных предателях и коллаборационистах. В одну из камер этого корпуса позднее заключили Линдеманса, который предупредил немцев о высадке парашютного десанта в Арнеме. Являясь начальником отдела по расследованию самых трудных и важных дел, я был единственным голландцем, которому разрешалось входить в «Апельсиновую гостиницу», как называли эту тюрьму.

Проводя предварительные расследования в отведенном мне корпусе тюрьмы, я случайно наткнулся на двух голландцев, которые вместе с Луизой учились в шпионской школе. Их еще не оправдали, так как было известно, что они «добровольно» перешли на сторону немцев. Я допросил по отдельности каждого из них, и они подтвердили, что действительно условились встретиться в ресторане в третье воскресенье после освобождения Голландии, чтобы отметить это знаменательное событие. (Голландия действительно была освобождена, но по иронии судьбы эта встреча не состоялась, ибо все трое, из которых по меньшей мере двое были истинными патриотами, сидели за решеткой: голландцы — в Схевенингенской тюрьме, а Луиза — в Холловейской.)

Голландцы не только подтвердили слова Луизы, но и очень хорошо отзывались о ней. Они были уверены, что Луиза в период пребывания в шпионской школе оставалась истинной патриоткой и с нетерпением ждала разгрома немцев. Они знали о ее связи с инструктором-немцем, но не придавали этому факту никакого значения.

Показания голландцев говорили явно в пользу Луизы, но я не сомневался, что следователи из MI-5 согласятся, что она оставалась истинной патриоткой только до прибытия в Рим, где влюбилась в начальника немецкой разведки. Нерешенным оставался один вопрос: насколько сильным было его влияние?

VII

Я вылетел в Лондон, чтобы продолжить расследование дела Луизы. К этому времени я окончательно убедился, что распутать это сложное дело можно только на психологической почве. Проникнуть в душу Луизы, проанализировать все мотивы, которыми она руководствовалась и которых сама не понимала, — таков был мой путь. Поэтому я еще несколько раз посетил Луизу вместе с высокопоставленным голландским чиновником, о котором упоминал раньше. Я разрешал Луизе часами говорить на посторонние темы — о литературе, философии, о ее детстве. Специалисты психоанализа давно пришли к выводу, что человек вольно или невольно раскрывает себя, говоря о себе. Но специалисты психоанализа имеют преимущество: их пациенты обычно приходят к ним сами: кроме того, такие специалисты беседуют со своими пациентами в роскошных кабинетах в атмосфере спокойствия. Я же оказался в очень невыгодном положении: Луиза все время была настороже. Да и решетки на окнах играли свою роль. Однако терпение помогло мне ослабить ее недоверие ко мне. Большую роль сыграло и то, что, являясь соотечественником Луизы, я готов был слушать ее без конца. Четыре года быть настороже! Не говорить с соотечественниками! Вскоре я почувствовал, что нервное напряжение, которое скрывалось за приятными манерами и удивительной внешностью Луизы, постепенно ослабло, и она стала относиться ко мне, как к своему духовнику.

Через несколько недель я уже достаточно знал о Луизе, чтобы принять определенное решение по ее делу.

Я изложил читателям все факты, чтобы они могли судить, насколько правильными были мои рассуждения, помня, однако, что в военное время поступки людей не всегда логичны.

Чтобы судить о человеке, надо знать его: только тогда можно понять, чем он руководствовался, совершая те или иные поступки. Однако читатель, к сожалению, находится в особом положении.

Я закрылся в своем кабинете, отказавшись принимать кого бы то ни было, и стал размышлять над делом Луизы. У меня не было никаких записей, но благодаря своей удивительной памяти я держал в голове все факты. Я рассуждал так.

A. Следователи из MI-5 и английская разведка в Риме признавали, что Луиза до своего прибытия в Рим была истинной патриоткой. Я был согласен с ними. Она, по-видимому, последовала совету герра Ларха притвориться уверовавшей в нацистскую философию, чтобы сократить срок тюремного заключения. За поведение Луизы в шпионской школе, несмотря на ее связь с инструктором, ручались ее соотечественники.

Б. Она отказалась бежать из Рима с любовником-немцем. Факт в ее пользу.

B. Однако кто знает, что она действительно отказалась бежать с ним? Вполне возможно, что он и не предлагал ей бежать. Тогда пункт «В» исключает вывод, сделанный в пункте «Б». Зайдя в тупик, я вернулся к другим моментам.

Г. Предположим худшее — Луиза была нацистской шпионкой и находилась под влиянием своего любовника — немецкого офицера. Но почему тогда она сразу же явилась к английским военным властям?

Поступив так, она рисковала очутиться за решеткой и лишалась всякой возможности передавать немцам информацию. Будучи очень умной девушкой, она прекрасно понимала, что за ней будут постоянно следить и что она не сможет тайно пользоваться своим передатчиком.

Д. Если Луиза действительно являлась немецкой шпионкой, то шаг, который она сделала, был наихудшим, учитывая причины, указанные в пункте «Г». Для нее, немецкой шпионки, оставалось только два пути:

1. Пытаться посылать донесения в соответствии с полученными инструкциями.

2. Ничего не делать, если в последний момент у нее не выдержат нервы. Но если бы в последний момент у нее действительно не выдержали нервы, она не отказалась бы от предложения бежать, допуская, что ее любовник делал ей такое предложение.

Е. В моем рассуждении есть одно слабое место. Умная девушка, Луиза прекрасно понимала, что ей нельзя сидеть сложа руки: ведь почти все знакомые итальянцы знали о ее близких отношениях с немецким подполковником. И они, конечно, рассказали бы об этом английской разведке, которая немедленно допросила бы Луизу. Поэтому ее своевременная добровольная явка в английскую разведку была умным шагом с ее стороны, но в то же время свидетельствовала о том, что Луиза являлась немецкой шпионкой.

Ж. Есть аргумент, который опровергает предыдущий вывод. Если бы Луиза ничего не делала, дожидаясь, когда ее схватит английская разведка, то в этом случае на допросе ей нужно было сказать следующее: «Да, я согласилась остаться здесь в качестве немецкого тайного агента: у меня не было иного выбора. Но с того времени, как немцы оставили город, я не послала им ни одного сообщения, это может подтвердить ваша служба радиоподслушивания. Я уничтожила передатчик, как только ушли немцы. (Безусловно, она должна была сделать это в присутствии надежных свидетелей.) Мне казалось, что для меня было лучше всего дождаться, когда вы сами найдете меня». Потом она могла бы рассказать о себе: о подпольной работе, смертном приговоре, замененном принудительным трудом, об уловке, к которой она прибегла, чтобы заслужить доверие нацистов, о немецкой школе шпионажа и так далее. Все факты говорили бы в ее пользу, и, несомненно, английская разведка поверила бы ей.

Читатель, вероятно, уже понял, что в своих рассуждениях я пользуюсь методом исключений: если Луиза являлась немецкой шпионкой, она не должна была являться в английскую разведку сразу же после того, как союзные войска заняли Рим. Такой поступок был бы опрометчивым с ее стороны и не вязался бы со всеми ее расчетливыми и умными действиями, если исключить, что она искренне хотела помочь союзникам, предоставив в их распоряжение себя и всю ту ценную информацию, которой обладала. Однако два существенных факта говорили против нее. Один — передача дважды буквы Z в одном из пяти радиосообщений; другой — ее любовная связь с немецким подполковником. Я решил сосредоточить свое внимание на этих фактах.

В пользу Луизы говорил тот факт, что четыре из пяти сообщений, переданных ею, были одобрены. Вполне возможно, что ошибки она сделала по неопытности или потому, что радиопередатчик был неисправен. И с этой точки зрения ее объяснение в защиту себя звучит правдоподобно. Но допустим худшее: Луиза — немецкая шпионка — сознательно передала эти две буквы. Эти буквы могли предупредить немцев, что Луиза попала в руки союзников и что поэтому переданное ею сообщение не следует принимать во внимание. Но это была бы только пассивная помощь немцам. И если данное предположение верно, то почему же тогда она исказила только одно сообщение? Кажется невероятным, что хорошо подготовленный и решительный тайный агент, который всегда действовал очень умно, мог допустить, чтобы его хозяева думали, что четыре сообщения из пяти были правильными и только одно — ложным. Следует заметить, что предполагаемое предупреждение немцам было сделано только во время передачи четвертого сообщения. Если бы Луиза действительно была немецким тайным агентом, она раньше предупредила бы своих хозяев, что передает ложные сообщения и делает это по принуждению. Другими словами, эту букву Z она передала бы в первом или, в крайнем случае, во втором сообщении. Если Луиза — немецкая шпионка, тогда почему она медлила с передачей предупреждения немцам? Таким образом, логика на стороне Луизы: она не немецкая шпионка.

Теперь мы подошли к последнему моменту — ее любовной связи с немецким офицером. Эта связь, по словам Луизы, была следствием не только физического влечения, но и чувств. Луиза призналась мне, что она «жаждала этой любви». Но разве женщина может любить мужчину и не одобрять его принципов и взглядов? Здесь есть некоторая натянутость, но она останется, если допустить, что женщина часто влюбляется в мужчину независимо от его взглядов и убеждений. Существует много дружных супружеских пар, где муж и жена любят друг друга, но где он голосует за консерваторов, а она — за лейбористов. Каждый, вероятно, знает немало счастливых супружеских пар, где мужья увлекаются гольфом или играют в бридж, тогда как их жены не могут отличить первого от второго. Нередки случаи, когда католички вступают в брак с протестантами. Короче говоря, женщина влюбляется в мужчину независимо от его убеждений.

Мне кажется, что любовная связь Луизы с немецким подполковником была для нее своего рода отдушиной. Все говорит за то, что в действительности она не любила подполковника. Если бы Луиза любила его, она вряд ли говорила бы о нем так прямо. Связь с ярым нацистом была для Луизы своего рода спасательным поясом в этом море переживаний, а не чем-то глубоким и постоянным, что могло бы в корне изменить ее взгляды. Таков был мой окончательный вывод.

После нескольких дней размышлений я пришел к заключению, что Луиза истинная патриотка, а не немецкий тайный агент, и рекомендовал голландскому правительству ходатайствовать перед английскими властями об ее освобождении.

VIII

Однако английские власти не разделяли полностью мою точку зрения. (Следует заметить, что, хотя в то время я не сомневался в искренности Луизы, факты, на которых я построил свою теорию, позволяли делать самые различные выводы. Они давали возможность придерживаться точки зрения, диаметрально противоположной моей.) И хотя голландские власти дополнили свое ходатайство моей длинной нотой, английская контрразведка считала, что подозрения с Луизы еще не могут быть сняты. Однако после длительной переписки английские власти согласились освободить ее при условии, что она немедленно вылетит в Голландию в сопровождении английского и голландского представителей. Это не рассматривалось как официальная высылка Луизы из страны, но таково было их условие.

И вот в один из солнечных летних дней 1945 года надзирательница тюрьмы доставила Луизу на аэродром, где передала ее мне и английскому офицеру. Луиза сразу же села в ожидавший нас самолет, который быстро поднялся в воздух. Он приземлился в аэропорту вблизи Вассенара, где нас ждала служебная машина. Мы отправились в Амстердам и там в «Американском отеле» заказали номера для меня и английского офицера.

Английский офицер, удостоверившись, что Луиза благополучно прибыла на родную землю, решил, что его обязанности на этом кончаются. Я же, не желая оставлять девушку одну в поисках дороги к родительскому дому, счел своим долгом проводить ее. Я и Луиза пожали руку английскому офицеру и снова сели в машину. Через четыре часа попали в городок, где раньше жила Луиза. По мере того как машина приближалась к ее дому, она волновалась все сильнее и сильнее. От нетерпения Луиза даже наклонилась вперед. Она называла мне знакомые места, говорила, что многое изменилось с тех пор, как она была здесь последний раз, что город кажется ей очень уж маленьким. Наконец мы подъехали к ее дому. Это было большое и красивое здание, стоящее поодаль от других домов.

Я остановил машину метрах в пятидесяти от ворот и, повернувшись к Луизе, предложил ей остаться в машине: лучше, если я подготовлю ее родных, ведь они долгое время не получали от нее никаких известий и могли решить, что ее уже нет в живых. Она согласилась и осталась ждать в машине, но я чувствовал, что ей не терпится скорее обнять своих родных. Из разговоров с ней я знал, что она очень любила свою мать, брата и сестру и уважала отца, который жил отдельно.

Я вошел в дом и позвонил. Долгое время никто не открывал, но вот дверь открылась и показалась женщина. В ней не было даже отдаленного сходства с Луизой, а когда она заговорила, я сразу понял, что она принадлежит к другому классу. (Вначале я принял ее за служанку. Однако позднее выяснилось, что бедные семьи, чьи дома были разрушены во время бомбардировок, а также эвакуированные жили в свободных домах.)

Увидев человека в офицерской форме, женщина растерялась. Я поздоровался с ней и спросил, не смогу ли я несколько минут поговорить с матерью Луизы.

На лице женщины я заметил удивление и беспокойство.

— Боюсь, что это невозможно, сэр, — ответила она наконец.

— Почему же я не могу ее видеть? — настойчиво спросил я.

— Она умерла четыре года назад...

Это был первый удар.

— Отчего она умерла?!

— Ее дочь Луизу немцы приговорили к смертной казни. Это было, дай бог памяти... зимой 1941 года. Немцы посадили Луизу в «Апельсиновую гостиницу». Ее мать каждый день ходила к тюрьме, думая, что ей, может быть, удастся передать Луизе продукты и теплые вещи. Зима была лютая. Она часами простаивала на морозе... простудилась, заболела воспалением легких и умерла.

Такое известие могло убить Луизу. Ее мать, о которой она так часто вспоминала, умерла, так и не узнав, что же в конце концов случилось с ее дочерью.

— А где ее брат Джон? — быстро проговорил я. — Он дома?

Я знал, что после матери Луиза больше всех любила брата, который ввел ее в группу Движения сопротивления.

Женщина изумилась:

— А разве вы не слышали о нем, сэр? Он исчез. Полиция разыскивает его повсюду.

— Боже мой! — воскликнул я. — Почему же его ищут?!

— Дело в том, сэр, что он был одним из тех, кто выдал Луизу и ее друзей немцам.

Это был еще более сильный удар. Луиза любила брата и верила ему. По дороге домой она много говорила о предстоящей встрече с ним. И теперь я должен был рассказать ей, что брат, которого она боготворила, оказался предателем и сейчас скрывается от правосудия.

— А где ее отец? Не можете ли вы сказать, где я могу найти его?

Женщина засмеялась каким-то скрипучим смехом.

— О, сэр, он недалеко отсюда и в ближайшее время не собирается уезжать.

— Что вы имеете в виду?! — почти закричал я.

— Он находится в концентрационном лагере, недалеко отсюда, — и она показала пальцем куда-то в направлении сада.

— Этот лагерь наши взяли у нацистов. Несколько лет назад отец Луизы выступил с речью, в которой восхвалял этих проклятых джерри. Как только нас освободили, ребята из Движения сопротивления сразу же схватили его и посадили в концентрационный лагерь. И правильно сделали! Не будет заодно с немцами!

Мне казалось, что почва уходит у меня из-под ног, а стены рушатся. В отчаянии я спросил:

— А ее сестра Элси? Надеюсь, она здорова?

— О да, сэр. Мисс Элси чувствует себя прекрасно. Она до сих пор живет в этом доме.

Это был луч надежды, за который я ухватился.

— Прекрасно. Дело в том, что Луиза жива. Она приехала со мной.

Женщина медленно покачала головой.

— Мисс Элси сейчас нет дома, но вряд ли она захочет иметь дело со своей сестрой.

— Боже мой, почему же?!

— Дело в том, сэр, что мисс Элси — патриотка, как и мы. А ведь всем известно, что Луиза пошла по плохой дорожке. Она училась в немецкой шпионской школе около Гааги, а потом стала шпионкой этих проклятых джерри. Ни один честный человек не захочет иметь дело с предательницей. Мисс Элси и так переживает, что ее отец, брат и сестра во время войны были заодно с немцами. Если бы мисс Элси стала иметь дело с Луизой, это окончательно подорвало бы ее репутацию. Кроме того, учтите, что. выдан ордер на арест Луизы. Ей лучше не попадаться на глаза людям.

Это была последняя капля, переполнившая чашу. Я не знал, как сказать обо всем этом Луизе. Тьма кромешная, и ни одного луча надежды. Мать умерла, отец в концентрационном лагере, брат где-то скрывается, а сестра и знать не хочет Луизу. Я боялся, что Луиза не выдержит этих ударов, и в какой-то момент даже подумал скрыть от нее все, увезти обратно в Амстердам, но скоро оставил эту мысль. Луиза поняла бы, что ее обманывают, и рано или поздно все равно узнала бы горькую правду. Чтобы быть уверенным, что Луиза встретит не очень холодный прием в этом доме и отчасти для того, чтобы как-то оттянуть ужасный момент, я задержался на некоторое время, чтобы рассказать встретившей меня женщине историю Луизы. Я объяснил ей, что с Луизы сняты все обвинения и что я, начальник специального отдела бюро национальной безопасности, лично ручаюсь за ее невиновность. Женщина как будто бы поверила мне и даже обещала помочь успокоить Луизу.

За свою жизнь я не раз видел взрослых людей, ползающих на коленях и молящих о пощаде; не раз разоблачал предателей и присутствовал на заседаниях суда в тот ужасный момент, когда судья надевает свою черную шапочку, объявляя смертный приговор; не раз командовал расстрелом осужденных на смертную казнь. Но я никогда не оказывался в таком затруднительном , положении. Однако делать было нечего. Я вернулся к Луизе и, запинаясь, с мягкостью в голосе, на какую только был способен, рассказал ей обо всем. Она сильно побледнела и, казалось, была не в состоянии понять, что я ей говорил. Несколько минут, после того как я кончил говорить, она была недвижима, и только сжимающиеся и разжимающиеся пальцы ее рук говорили о том, что она не потеряла сознания.

Потом разразилась буря. Луиза закричала тем истерическим пронзительным криком, который режет слух и потом переходит в полурыдания и полусмех. Я сильно ударил ее по лицу — это был единственный способ положить конец истерике. Луиза сразу же перестала кричать и разразилась слезами, которым, казалось, не было конца. Она сидела в оцепенении, а слезы градом катились по ее щекам. Временами она конвульсивно вздрагивала. Всхлипывая, она повторяла: «Я покончу с собой». И эти слова звучали не пустой угрозой. Было ясно, что человек из двух путей решительно выбрал один.

Минуты казались часами. Наконец Луиза немного успокоилась. Но она лишилась сил, и мне пришлось нести ее до дому на руках. Там вместе с женщиной, которая рассказала мне обо всем, мы уложили ее на диван в одной из комнат первого этажа и стали ждать, когда она перестанет плакать. Я считал, что лучше дать ей выплакаться. Когда она немного успокоилась и стала способна слушать и понимать, что ей говорят, я заговорил с ней со всей серьезностью и властностью. Самоубийство — выход только для трусов. Гораздо больше храбрости требуется, чтобы жить, говорил я. Несчастья, обрушившиеся на нее, ужасны, но на ее стороне молодость. Она еще молода и красива, и лучшие годы ее жизни впереди. Со временем все тяжелое забудется. Ведь сейчас необычное время, а когда все придет в порядок, ее отца освободят, а сестра узнает всю правду. Семья соберется, и счастье вернется в их дом.

Теперь, вспоминая все сказанное мною тогда, я нахожу, что все это было слишком тривиальным и малоубедительным. Но в эти родительские советы я вложил всю силу своего убеждения. То, что совсем недавно я имел власть над Луизой, облегчило мне выполнение моей очень сложной задачи. Во всяком случае примерно через два часа она успокоилась настолько, что я мог не опасаться за ее жизнь. Теперь я мог предоставить Луизу заботам женщины, которая к этому времени прониклась симпатией к ней и даже обещала присматривать за Луизой, пока она окончательно не придет в себя. Уходя, я оставил этой женщине адрес отеля, в котором остановился, и просил немедленно сообщить мне, если понадобится моя помощь или если что-нибудь случится. На душе у меня было тяжело.

И не случайно. В тот же день около полуночи, когда я, сильно устав за день, собирался лечь спать, зазвонил телефон. Полусонный, я снял трубку и услышал взволнованный голос женщины, которая сообщила мне, что только сейчас Луизу арестовали местные власти, и просила что-нибудь сделать. Несмотря на усталость, я быстро оделся, вызвал машину и помчался в город, где оставил Луизу. Я остановился у здания полиции, где находилась Луиза. Дежурный инспектор сначала категорически отказался освободить Луизу по моему требованию, но после того как я показал ему свои документы и, рассказав о сути дела, припугнул его, самоуверенность инспектора исчезла. Он согласился освободить Луизу на следующий день. Но когда я сказал инспектору, что каждая минута еще более усугубляет его вину, он приказал немедленно освободить Луизу. Чтобы избежать повторения подобных случаев, я подписал документ, который гласил, что я, начальник отдела по расследованию особо важных дел при бюро национальной безопасности, заявляю, что Луиза невиновна и что ни полиция, ни какие-либо другие голландские власти не имеют права подвергать ее аресту. Я отвез Луизу домой, поблагодарил женщину за ее заботу о Луизе и поехал в Амстердам. Было пять часов утра, когда я, изнемогая от усталости и нервного напряжения, не раздеваясь, повалился на постель. Это был действительно трудный день.

IX

Но, несмотря на документ, подтверждающий невиновность Луизы, ее не оставили в покое. И только мой авторитет и боязнь серьезных последствий за нарушение законности удерживали некоторых чересчур ретивых представителей власти от попыток снова арестовать Луизу. Ее адвокату потребовалось пять лет переписки и бесед с властями, после чего с Луизы официально сняли все обвинения и она получила паспорт.

Англичанам и американцам, которые, к счастью, не испытали оккупации и которые десятилетиями воспитывались в духе свободы, не зная всех ужасов войны, трудно понять ту истину, что оккупация обычно изменяет взгляды людей.

В оккупированных странах девиз одних — «делать бизнес, как прежде», девиз других — «сопротивляться до победного конца». Это две крайности. Но что, например, должен делать высокопоставленный чиновник, если его страна потерпит поражение и будет оккупирована? Должен ли он оставаться на своем посту и продолжать исполнять свои обязанности, тем самым помогая своему народу, но рискуя быть обвиненным в коллаборационизме после освобождения страны? В каждой стране есть горстка людей, которые в первую очередь думают о прибылях и быстро богатеют, активно сотрудничая с врагом, но имеются и патриоты, которые после долгих и мучительных раздумий все же приходят к выводу, что их долг — остаться на своих постах. Врачи, полицейские, гражданские служащие, судьи, священники — это те люди, которым приходится принимать трудные решения. Многие становятся участниками Движения сопротивления в силу только патриотизма, но не меньшее число людей — и из-за политических убеждений. Во Франции, Италии и особенно в Югославии «маки», или партизаны, после войны боролись за идеалы коммунизма так же активно, как боролись с немцами во время войны. Чем больше я работал, тем больше убеждался, что мотивы, движущие людьми, неодинаковы.

Жизнь Луизы после ее возвращения в Голландию, по-видимому, была нелегкой. Я потерял с ней всякую связь, но надеюсь, она здорова и счастлива. После всего того, что ей пришлось пережить, она заслуживает быть счастливой.

Итак, дело Луизы было до крайности запутанным. Была ли она «другом» или «врагом»? Я считал ее «другом», но готов согласиться, что можно доказать обратное. Луиза часто бросалась из одной крайности в другую, но я уверен, что ею руководило желание быть истинной патриоткой.

Вся прелесть этого дела заключалась в том, что оно допускало противоположные мнения и, подобно гениальным решениям, найденным учеными-математиками, исключало простые решения. Но, мне кажется, каждый согласится со мной, что Луиза была «другом», а не «врагом».

На этом я заканчиваю главу, которую начал с утверждения, что женщины не могут быть хорошими шпионками. Луиза обладала всеми необходимыми качествами шпионки. Она была красива, умна, бесстрашна, хорошо знала языки. Но чувства победили в ней рассудок. Если бы Луиза не влюбилась в немецкого офицера в Риме, она никогда не навлекла бы на себя и тени сомнения. Но это была бы куда более скучная история.

 

#img_7.jpeg

 

Глава 1

НАЗНАЧЕНИЕ В ТОКИО

4-го октября 1920 года начальник управления военно-морской разведки капитан 1 ранга Эндрю Лонг в своем кабинете в здании военно-морского министерства вручил мне приказ, подписанный морским министром Джозефом Даниэлем. В приказе говорилось: «...Вы освобождаетесь от занимаемой должности и должны быть готовы к отбытию в Токио для изучения японского языка и японского народа... Использование вас на суше за океаном диктуется государственными интересами». Даже тогда я понимал, что приказ, предписывающий мне служить «на суше за океаном», является для меня путевкой в мир заманчивых приключений. Одним росчерком пера мистер Даниэль раскрывал передо мной новый мир, столь отличный от монотонной службы морского офицера. Скучная, однообразная жизнь на флоте лишь иногда нарушается какими-нибудь сенсационными событиями: походы в дальние страны, маневры, церемонии по случаю праздников и торжеств, вечера, приемы и встречи с красивыми девушками. Жизнь морского офицера, будь она даже такой же безграничной, как океан, проходит на мостике корабля, в машинном отделении, где ритмично стучат двигатели, в орудийных башнях и в кают-компании, где ведутся стереотипные разговоры о занятиях истекшего дня или об искусстве корабельного кока.

Там, в кабинете Лонга, мне вспомнился давно минувший день, когда я впервые подумал о том, что стану военным моряком. Мне было восемь лет, когда я с берега родной Флориды в канун испано-американской войны с замиранием сердца наблюдал за американскими военными кораблями. Возбужденный, я с восхищением смотрел на корабли и суда, на солдат в полном боевом снаряжении, стоящих на палубах, и на орудия, приведенные в боевую готовность. Именно в то время пленил меня флот, да, скорее флот, чем море, и с тех пор это чувство не оставляет меня.

С конца августа 1920 года я был временно прикомандирован к военно-морской разведке. У меня было весьма смутное представление о том, что означает слово «разведка», и я разделял чувство безразличия и некоторой подозрительности, с которым мои товарищи-офицеры обычно относились к разведывательной работе. Я тоже сперва подумал прежде всего о том, что мои новые обязанности носят только временный характер, и меньше всего думал о самих обязанностях.

Но в кабинете Лонга я вдруг понял, что скрывается за этим словом «разведка». Лонг усиленно старался показать, что мое новое назначение не должно вскружить мне голову. Он хотел, чтобы я не, придавал слишком большого значения этой перемене.

— Хотя вы назначены в разведку, — сказал он, — вы поедете в Японию для изучения языка, как студент, а не как офицер разведки. Более того, я советую вам держаться от разведывательной работы подальше. Мы ожидаем, что вы вернетесь назад с самой ценной информацией, в какой мы в настоящее время нуждаемся, а именно: со знанием японского языка и японского народа. Вы не должны связывать себя по рукам и ногам другими обязанностями. Таковы ваши задачи.

Стремясь объяснить мне сущность моего назначения в разведку, он тем самым шире раскрыл мне глаза на многочисленные аспекты ее деятельности. Я думал: «Как можно оторвать знание иностранного языка и неизвестного народа от разведки? Как смогу я, даже имея на то желание, воздержаться от изучения Японии, изучая японский народ и его язык. Конечно, мое назначение есть самое настоящее разведывательное задание, что бы ни говорил начальник военно-морской разведки».

Событие, которое произошло сразу же после моего разговора с Лонгом, укрепило во мне это предположение. Совершенно неожиданно мне пришлось познакомиться с японской разведкой, которая в то время пыталась расправить крылья в Вашингтоне. Мне предложили, пока оформляются документы, снять комнату в доме под названием «Бенедикт», где проживали холостяки, возле клуба армии и военно-морского флота. Я не знаю, совпадение ли это, но комната, которую мне рекомендовали, находилась над апартаментами капитана 1 ранга Уэда, который в то время являлся японским военно-морским атташе в Вашингтоне. Наша военно-морская разведка знала его как многообещающего работника расширяющейся японской шпионской сети. Хотя наше наблюдение в то время было поверхностным и носило случайный характер, но за капитаном 1 ранга Уэда мы следили зорко, и я должен был докладывать о всех деталях поведения японского военно-морского атташе.

Находясь под сильным впечатлением от поставленной мне задачи, а также движимый чувством любопытства, я в результате тщательного наблюдения установил, что капитан 1 ранга Уэда — это веселый холостяк, по крайней мере здесь, в Соединенных Штатах. Он широко использовал либеральные правила «Бенедикта» в отношении женщин. Каждую ночь я слышал пронзительно резкий смех японца, сопровождаемый женским хихиканьем. До меня доносились обрывки разговоров, ибо окна его апартаментов и моей комнаты были раскрыты. Мне не стоило большого труда установить, что эти девушки работали секретаршами в военно-морском министерстве. Это открытие дало толчок к повышению нашей заинтересованности вечеринками Уэда, и вскоре мы установили, что среди его самых частых и желанных гостей была стенографистка секретных материалов из секретариата военно-морского министра. Через некоторое время после этого открытия в секретариате министерства провели необходимые перемещения. Не желая прослыть «убийцами счастья и веселья», мы ограничились тщательно продуманной заменой нескольких секретарш. И жизнь капитана 1 ранга Уэда в «Бенедикте» протекала так же весело, как и прежде.

Событие в доме «Бенедикт» открыло для меня два кардинально отличающихся друг от друга аспекта разведки. В кабинете Лонга меня посвятили в то, что на нашем профессиональном языке называется «позитивной разведкой», в доме «Бенедикт» я столкнулся с так называемой «негативной разведкой». Лишь немногие понимают, что существует большая разница между этими двумя формами действий. Позитивную разведку можно определить как сбор разведывательных данных о намерениях, численности, организационной структуре вооруженных сил и слабых сторонах как настоящего, так и будущего противника с тем, чтобы мы разрабатывали свои планы с учетом этих данных.

Негативная разведка — это сбор сведений относительно иностранных агентов; ее цель — не дать им возможности получать такие информационные сведения о нашей стране, какие мы стремимся получить об их стране. Ни одна из этих форм почти, как правило, не имеет ничего общего с работой «плаща и кинжала», приобретающей широкий размах в начале каждой войны. Подавляющее большинство основных разведывательных сведений добывается путем непосредственного наблюдения, изучения справочников, чтения иностранных книг и газет, слушания иностранных радиопередач, опроса туристов и всякого рода лиц, побывавших в той или иной стране. Сбор сведений тайными методами и средствами не является разведкой — это шпионаж. То и другое связано между собой, но между ними существует важная разница, что слишком поздно было осознано нашими противниками в странах оси.

К тому времени, когда я получил приказание отправляться в Токио, я знал о разведке столько, сколько можно было почерпнуть о ней в течение двухмесячного напряженного ее изучения. Свои знания я закрепил на практике в «Бенедикте», а теперь мне предстояло применить их в Японии.

«Мы попросили военное министерство предоставить вам место на армейском транспорте «Шерман», отплывающем из Сан-Франциско в Японию 11 октября 1920 года», — сообщили мне из морского министерства.

Прибыв в Японию, я застал страну в состоянии своеобразного возбуждения. Японский милитаризм оказался в затруднительном положении. Он шел на попятную. Так называемая сибирская экспедиция, стоившая огромных средств, потерпела неудачу. Следует вспомнить, что беспорядок в Сибири и присутствие там чехословацких военнопленных побудило союзников направить в Сибирь экспедиционные войска под предлогом спасения чехословаков. Великобритания и Соединенные Штаты пригласили Японию участвовать в предстоящей экспедиции. Ей было предложено послать в Сибирь силы численностью в 7000 человек. Японские милитаристы, питая надежду на легкое завоевание части азиатского материка, вместо того чтобы направить 7000 человек, послали 70 000, но даже такие силы не одолели русского Дальнего Востока.

Военные неудачи в России вызвали волну протеста среди японского народа против агрессивного курса милитаристских кругов. В парке Хибия проходили митинги протеста, составлялись петиции правительству, и ораторы, представлявшие различные политические группы, а также профсоюзные организации настойчиво требовали отзыва японских экспедиционных сил. Прибыв в Токио в ноябре 1920 года, я наблюдал бурный, неудержимый поток таких выступлений. В Соединенных Штатах мне говорили, что милитаристы являются хозяевами японской политической жизни. Но когда я впервые столкнулся с военными и военно-морскими кругами, я не мог не заметить подавленной атмосферы, царившей в их среде.

Народ выражал свой гнев по-разному. Вскоре стало небезопасно выходить на улицу в военной форме и указывать воинские звания на воротах офицерских домов и дверях квартир. Начальнику генерального штаба пришлось уйти в отставку. Военные ассигнования были урезаны — «беспрецедентная наглость», как заявляли мне знакомые японские офицеры.

Вначале я не понимал всей политической важности этих событий и не мог распознать силы, которые кипели в глубине японского империалистического вулкана. Как это обычно бывает с новичками, выполняющими квазидипломатические поручения, я попал в водоворот дипломатии. Докладывая о всех своих действиях нашему военно-морскому атташе капитану 1 ранга Эдварду Уотсону и завязывая знакомства с молодыми работниками посольства, я получил доступ к той стороне жизни в Токио, которую менее всего хотел изучать. Перелистывая страницы своего дневника, я нахожу такие записи, сделанные в первые дни моего пребывания в Японии:

7 февраля 1921  г. ...прием во французском посольстве.

8 февраля 1921 г. ...обед в доме секретаря датского посольства Ван Горна.

15 февраля 1921 г. ...завтрак с капитаном 1 ранга Уотсоном.

Я пришел к убеждению, что мне до некоторой степени было трудно привыкнуть к суровой и сложной светской процедуре, которая, как мне казалось, приводила в восхищение некоторых наших молодых дипломатов. Новичок в дипломатическом этикете, я совершил несколько неправильных шагов, о которых своевременно поставили в известность советника нашего посольства Белла. Блестящий и энергичный дипломат, он не обращал слишком большого внимания на мои неуверенные шаги в гостиных. Когда второй секретарь посольства, который потом по служебной лестнице дошел до ранга посла и стал выдающимся дипломатом, доложил советнику, что я осмелился сфотографироваться во время вечеринки в императорском саду, тот лишь улыбнулся и сказал своему чересчур бдительному и энергичному подчиненному: «Забудьте об этом».

В капитане 1 ранга Уотсоне я нашел доброго начальника и умного гида по закулисной японской военно-морской политике, которую сам адмирал Сато называл «японским флотизмом». Уотсон был одним из самых приятных, динамичных, интеллигентных и бдительных военно-морских атташе, которых мы когда-либо имели за границей. Он пользовался исключительной популярностью среди японских морских офицеров, которых нередко озадачивал своим умением рассказывать о многом, но так, что его собеседники почти ничего не понимали. Однажды начальник японской военно-морской разведки посетил нашего военно-морского атташе, чтобы выяснить некоторые вопросы. Уотсон, как это нередко случалось с ним, разошелся и проговорил почти час, но ошеломленный японец, уходя, откровенно сказал ему:

— Эдди, я не могу пожаловаться на ваш прием. Вы, безусловно, не отмалчивались. Но, откровенно говоря, из ваших слов я так ничего и не понял.

Мне, однако, Уотсон сообщил по секрету, что многословие — одна из его многих хитростей, которые он на всякий случай держит наготове. В Японии он вел огромную работу и нуждался в целом наборе подобных хитрых трюков. Когда, прибыв в Японию, он впервые осмотрел сейфы в кабинете своего предшественника, его поразило то, что они были почти пусты. Он обычно не ругался, но тогда нарушил это свое правило, а затем продолжал разговор с бывшим военно-морским атташе:

— И это все, что вы имеете?

— Да, все.

— Вы хотите сказать мне, что эти несколько листков бумаги — вся ваша информация; которую вы собрали за три года своего пребывания в Токио? — спросил он.

— Я не мог воспользоваться своим своеобразным положением в стране нашего союзника во время войны, чтобы изымать информационные сведения из его сейфов, — объяснил предшественник Уотсона.

Таким образом, Уотсону пришлось начинать с мелочей. И к тому времени, когда он уехал из Японии, его сейфы были полны докладов, отчетов и документов, а наша разведка имела точное представление о японском военно-морском флоте.

Как только я прибыл в Токио, он представил меня важным персонам из японского военно-морского флота. Министру и начальнику генерального штаба военно-морского флота мы нанесли лишь краткий визит. Однако от начальника знаменитой дзёхокёку — японской военно-морской разведки — так просто отделаться не удалось. Посетив его, я впервые убедился, насколько серьезно относится японский военно-морской флот к своей разведке и с каким безразличием, с какой небрежностью и случайной импровизацией занимаемся разведкой мы.

Мы подъехали к зданию министерства военно-морского флота и вошли через главный вход в вестибюль; здесь нас остановили. Часовой из охраны препроводил нас в зал ожидания, потом забрал наши визитные карточки и исчез. Вскоре к нам обратился младший офицер. Он спросил о цели визита, затем поклонился и тоже вышел из зала. Через некоторое время пришел другой офицер и провел нас на второй этаж, где находился большой просто обставленный кабинет начальника военно-морской разведки.

Высокий японский офицер в форме капитана 1 ранга встретил нас у двери, он сердечно приветствовал Уотсона:

— Я рад вас видеть, Эдди, — произнес он на прекрасном английском языке с улыбкой, которая сразу же создала непринужденную атмосферу.

— Захариас, — Уотсон повернулся ко мне, — это капитан 1 ранга Китисабуро Номура.

Затем он обратился к Номура:

— Капитан 3 ранга Захариас, о котором я говорил. Он приехал сюда изучать японский язык.

Дружественная атмосфера, в которой протекала моя первая встреча с будущим японским послом в США адмиралом Номура, сохранялась в наших отношениях в течение всего моего пребывания в Японии и даже после моего отъезда. В этот раз я встретил японца, для которого образ действий Запада не являлся просто модной манерой. Человек с широким кругозором и критическим мышлением, Номура понимая как «за», так и «против» в любом споре и мог противопоставлять реальную действительность фантастическим планам, разрабатываемым тогда в том же здании.

Я посетил Номура накануне Вашингтонской конференции 1921 года, которую Ямато Итихаси — секретарь японской делегации на этой конференции — назвал большой дипломатической авантюрой. В Лондоне, Вашингтоне и Токио военно-морские разведки уже принимали меры к тому, чтобы узнать о предложениях и проектах, с которыми делегации собирались прибыть на конференцию. Время Уотсона почти полностью было заполнено изучением возможных японских планов; о которых нам удалось узнать больше, чем об этом знали многие японцы, несмотря на наши определенные организационные недостатки. Переписка, телеграммы между японским министерством иностранных дел и японскими послами в Лондоне и Вашингтоне перехватывались и расшифровывались. Этот факт полностью, хотя и с некоторым преувеличением, описывается в книге майора Ярдли «Американская темная камера». Его откровения шокировали меня, и я до сих пор не могу понять, почему разрешили опубликовать эту книгу. Выход ее в свет нанес непоправимый ущерб нашим методам разведывательной деятельности, тем более ее отдельным деталям, ущерб, который по своим масштабам и значению уступает только разоблачениям, сделанным комиссией конгресса, занимавшейся расследованием катастрофы в Пирл-Харборе. Более того, я никогда не мог понять последовавшее затем решение государственного департамента сократить разведывательную деятельность в то время, когда другие страны делали все, чтобы усилить ее. Искусству управления государством свойственна деятельность многих видов, которую, как и целомудрие дамы, лучше не предавать гласности.

Через капитана 1 ранга Уотсона я впервые столкнулся с тем, что можно назвать высшей школой международной дипломатии. Хотя перехваченные и расшифрованные телеграммы раскрыли большинство японских секретов, все же военно-морскому атташе приходилось заполнять многочисленные мелкие пробелы. В телеграммах рассматривались только общие дипломатические аспекты сложных проблем. В них можно было найти лишь некоторые ссылки на отдельные детали и наброски предложений, которые японцы планировали представить на конференции, но не указывалось, как далеко намерены зайти японцы со своими требованиями и при каких условиях они готовы пойти на компромисс.

Во время наших продолжительных и серьезных разговоров Уотсон объяснил мне всю историю существовавшего тогда дипломатического треугольника — Соединенные Штаты, Великобритания и Япония. В 1920 году японский военно-морской флот получил крупные ассигнования впервые после 1912 года, когда скандал в связи с коррупцией в военно-морском флоте нанес удар по престижу адмиралов и заставил японский парламент воздержаться от ассигнований, которых всегда добивалось военно-морское командование. К 1920 году этот скандал был забыт, адмиралов простили и императорский флот получил разрешение приступить к осуществлению честолюбивой программы строительства, предусматривающей постройку восьми линейных кораблей и восьми тяжелых крейсеров и известной под названием «Программа восемь-восемь». Стратеги из кайгунсё (так в Японии называлось министерство военно-морского флота) рассчитали, что наличие шестнадцати крупных кораблей даст им возможность иметь хорошо сбалансированный флот, по крайней мере на то время.

Как раз в разгар осуществления этой программы предложение лорда Керзона о созыве конференции по ограничению военно-морских флотов достигло Токио, угрожая сорвать всю программу строительства и тем самым удержать Японию на положении второстепенной морской державы. Дилемма, с которой столкнулись адмиралы из кайгунсё, была, безусловно, трудной, но капитан 1 ранга Уотсон никогда не сомневался в том, что они разрешат ее путем компромисса.

— Япония, — сказал он мне, — хорошо знает, что ей предстоит сделать выбор между ограничением вооружения и гонкой вооружения. Ей известно также, что мы предпочитаем заключить соглашение об ограничении, но не испугаемся и гонки. Если придется прибегнуть к гонке вооружений, Япония окажется далеко позади и останется второстепенной морской державой. Японцы проглотят горькую пилюлю с приятной миной на лице и постараются забыть о «Программе восемь-восемь», если это станет абсолютно необходимо. Ясно, что англичане скорее разорвут союз с Японией, чем противопоставят себя Соединенным Штатам.

Уотсон сумел так верно оценить обстановку благодаря многократным встречам и близкому знакомству с офицерами японского военно-морского флота, которым было суждено играть выдающуюся роль в судьбе Японии. Вскоре, когда я, проведя лето в горах, вернулся в Токио в сентябре 1921 года, мне посчастливилось наблюдать, как Уотсон готовится к сражению и как он действует. Это «морское сражение» происходило не на море, а в чайном заведении в районе Симбаси, в одном из домиков гейш, где Номура и его коллеги часто встречались, чтобы поговорить о делах и просто приятно провести время. Теперь, когда подготовка к Вашингтонской конференции шла полным ходом, эти встречи происходили все чаще и чаще. Как Уотсон, так и Номура страстно желали прощупать друг друга, подхватить во время этих интимных разговоров какое-нибудь нечаянно брошенное замечание и приладить его, словно цветной камень, в мозаику всего изображения.

На встрече, где вместе с Уотсоном присутствовал и я, обе стороны были представлены довольно солидно. Рядом со мной сидели Уотсон и его помощник капитан 3 ранга Джон Маккларан, напротив нас — Номура с капитаном 1 ранга Нагано и капитаном 2 ранга Ионаи, двумя наиболее многообещающими офицерами генерального штаба военно-морского флота. О значении этих встреч можно судить по тому факту, что эти три японских офицера через несколько лет заняли высокое положение в политической иерархии своей страны. Номура назначили послом в Соединенные Штаты как раз накануне войны; Нагано возглавлял генеральный штаб военно-морского флота в то время, когда разразилась война, и в течение нескольких первых лет войны; Ионаи стал министром военно-морского флота и удерживал этот пост почти до того дня, когда был подписан договор о тройственном союзе, то есть до 27 сентября 1940 года; он занимал этот пост и во время капитуляции Японии. В дни наших встреч в чайном домике Ионаи, как и я, был новичком в Токио: он только что вернулся из Москвы, где якобы изучал русский язык.

В сентябре 1921 года Уотсон вызвал меня в свой кабинет по делу, которое оказалось важнейшим событием в моей жизни. Мне поручили мою первую «секретную миссию». Из замечаний Уотсона можно было понять, что меня уже оценили в дипломатических кругах, а он считает, что я достаточно подготовленный офицер, способный выполнять разведывательные задания.

— Захариас, — начал он, — я располагаю сведениями, которые, хотел бы отправить в Вашингтон. Это очень важные сведения. Мы должны знать как можно больше о пределе, до которого намерены дойти японцы в принятии компромиссного решения в предполагаемом соглашении по ограничению военно-морских флотов. Я сам располагаю многими данными, но должен проверить и перепроверить свои сведения, прежде чем смогу поручиться за их точность в своем докладе в военно-морское министерство. Я хочу, чтобы вы и Маккларан произвели для меня проверку этих сведений.

— Я счастлив служить вам, сэр, — с готовностью ответил я, когда Уотсон кончил говорить.

— Вы помните наши встречи в чайном домике с Номура и его сподвижниками?

— Да, сэр.

— Так вот, я хочу, чтобы вы и Маккларан ходили туда как можно чаще. Сам я больше не могу присутствовать на этих встречах, они стали носить слишком интимный характер. Я, как лицо официальное, мешаю им чистосердечно обмениваться мнениями. Из того, как Номура ведет себя на этих встречах, я сделал вывод, что он считает меня бесполезным, ибо я не могу ему дать и крупинки информации, которую ему хотелось бы получить от меня. Я буду посещать официальные приемы и вечера, на которых бывают высшие военно-морские офицеры, там я смогу получить нужные мне сведения, вы же с Макклараном можете смело играть с японцами в кошки-мышки.

— Будут ли у вас еще какие-нибудь распоряжения, сэр?

— Нет. Идите на Симбаси и попытайтесь узнать от офицеров Номура, каковы их планы в отношении Вашингтонской конференции. Берите на заметку абсолютно все и держите меня в курсе закулисных событий.

Номура, сам того не подозревая, облегчил нам выполнение задания, он, а не мы, проявил инициативу в организации новой встречи вскоре после моего разговора с Уотсоном. Вероятно, он не разделял сомнений Уотсона относительно таких встреч и имел намерение продолжать нашу забавную игру в жмурки на Симбаси. Так же страстно желая проникнуть в американские планы, как мы в их, он позвонил капитану 1 ранга Уотсону и пригласил его в чайный домик на коктейль и чашку чая.

Это произошло 21 сентября. В шесть часов вечера, как обычно, наши рикши остановились у чайного домика. В передней мы сменили уличную обувь на комнатные туфли и затем были препровождены в одну из комнат на втором этаже. Номура и Нагано уже ожидали нас, не спеша потягивая то японский чай, то американский коктейль «мартини».

— Капитан 1 ранга Уотсон сожалеет, — произнесли мы обычную фразу, принятую по дипломатическому этикету, — что не может присутствовать на сегодняшней встрече.

Номура, как мне показалось, не огорчился. Он считал Уотсона препятствием в деле получения от нас, молодых сотрудников, нужной информации. Без него, надеялся Номура, мы не сдержим своего красноречия, и он услышит все интересующее его. Но нас тщательно проинструктировали. Информационные сведения, которые Уотсон разрешил, выдать японцам, были тщательно взвешены и распределены по времени, наводящие вопросы — заранее продуманы. Чтобы как можно лучше сыграть свою роль в этом представлении, мы отрепетировали даже интонации в предстоящем раз-говоре, научились притворно удивляться с самым искренним видом и наметили паузы между предложениями.

Дело обернулось таким образом, что наши труды не пропали даром: мы получили информацию, необходимую Уотсону, она дала нам ключ к японскому плану, которым должен был руководствоваться глава японской делегации на Вашингтонской конференции барон Като. Путем наводящих вопросов нам удалось узнать от Номура и Нагано, что в японских кругах наметилась тенденция к достижению соглашения и что представляется возможность прийти к компромиссу даже на американских условиях.

Когда мы пришли к Уотсону, он ждал нас. Мы начали говорить, и он цеплялся почти за каждое наше слово. Теперь ему была ясна вся картина и он мог сообщить в морское министерство, что Япония в конечном итоге согласится с предложенным соотношением численности флотов 5 : 5 : 3. Это предсказание подтвердилось, когда на конференции в конце концов приняли на этой основе программу ограничения военно-морских флотов трех государств.

Ценность заблаговременно собранных сведений была очевидной. Я видел, как от этого зависели ход и результат конференции, и убедился, что важность этих сведений трудно переоценить. Так что еще в 1921 году усилия наших офицеров разведки дали возможность Соединенным Штатам участвовать в конференции со знанием проблем, которые предстояло разрешить.

 

Глава 2

НЕЗНАКОМЕЦ В ДЗУСИ

Шел апрель 1922 года. Я стоял на длинной изгибающейся дамбе перед моим домом в Дзуси, где тогда жил. Теперь, спустя полтора года после моего прибытия в Токио, я мог проанализировать перспективы своей новой службы в военно-морском флоте и все ее многочисленные аспекты. Я временно оставил Токио с его космополитическим водоворотом и международными интригами. Я уже узнал дипломатическую жизнь с разных сторон и был вовлечен в тайную дипломатию. От меня ждали секретных сведений в связи с предстоящей Вашингтонской конференцией. Теперь у меня были другие задачи, и значительной вехой на пути выполнения их явилось мое пребывание в маленькой японской рыбацкой деревушке Дзуси. Стоя на чистом весеннем ветерке, подгонявшем морские волны, плескавшиеся о дамбу, я мог оглянуться на прошлое и заглянуть в будущее.

Перемена, происшедшая со мной за эти несколько месяцев — с октября 1920 года и по апрель 1922 года, была поразительной. Далеко позади остался просто обставленный кабинет Лонга в. Вашингтоне, пятидесятидневное путешествие на военном транспорте «Шерман» в Токио, мой первый визит в сильно охраняемое здание министерства ВМФ Японии, танцы, званые обеды, столичные приемы и даже тайные встречи с японскими военно-морскими офицерами в фешенебельных домах гейш — все это осталось в прошлом. Дзуси стала реальной соединительной черточкой между моими воспоминаниями о прошлом и планами и надеждами на будущее.

Я стоял, глядя на серовато-зеленые воды этой маленькой бухточки залива Сагами. Десятки лодок-сампанов мягко покачивались на мелких волнах. Быстро заходящее солнце окрасило паруса в какой-то сверхъестественный не то темно-красный, не то вишневый цвет, такой цвет, который только одна природа может сотворить на своей палитре.

Время от времени ветерок доносил до меня гул артиллерийских выстрелов с японских кораблей, проводивших свои обычные учебные стрельбы. Огромная военно-морская база Иокосука находилась к северу, далеко за горизонтом. Артиллерийская стрельба постепенно прекратилась, и наступила такая тишина, которая следует за последним аккордом в музыке к восточной драме. На берегу повсюду можно было видеть небольшие кучки мелкой рыбешки, которую рыбаки выбрасывают из своих сетей, после того как выберут крупную рыбу. Широкоплечий парень небольшого роста, чьи мускулы говорили о том, что его тело привыкло к морю, наклонился над рыбешкой и уставился на нее голодными глазами. Затем одним движением рук схватил несколько извивающихся рыбешек и затолкал их в рот. Поистине странная закуска к скияки — кушанью, которое, пожалуй, приготовила ему жена дома в качестве лакомства.

Вскоре голодный рыбак ушел, и я остался один на берегу наблюдать заход солнца. Тишина, окружавшая меня, не соответствовала моим чувствам, когда я вспоминал свое полное событиями прошлое, приведшее меня к столь странному настоящему. Десять лет тому назад, в 1912 году, я окончил военно-морское училище в Аннаполисе. Десяткам моих товарищей по выпуску суждено было стать героями будущей войны, до которой оставалось еще около двадцати лет.

В то время как я обозревал свое прошлое на экране памяти, в Дзуси пришла запоздалая лодка, таща за собой пустую сеть. На лодке о чем-то спорили, или, может быть, ее экипаж, состоявший из шести человек, в несколько повышенном тоне обсуждал состояние погоды. Но когда ветерок донес до меня их разговор и стал отчетливо слышен каждый слог, эта болтовня неожиданно ярко напомнила мне один эпизод, случившийся совсем в другой части земного шара, когда я впервые услышал японскую речь. Между тем случаем и моим пребыванием в Дзуси существовала прямая связь. Не подслушай я разговор десять лет тому назад, моя жизнь приняла бы совершенно иной оборот.

Это было очень давно, осенью 1913 года, на борту линейного корабля «Виргиния», где я, имея на погоне всего лишь одну нашивку, служил в качестве старшего помощника корабельного механика. Я сидел в кают-компании за столом, в самом конце его. Вот уже пятнадцать минут мы ожидали, когда подадут обед. Атмосфера накалялась все сильнее и сильнее, и около тридцати голодных офицеров бросали сердитые, нетерпеливые взгляды на входную дверь. Тишину внезапно нарушила брань лейтенанта Роджерса, дежурившего в тот месяц по камбузу корабля и сидевшего в самом конце стола, там, где полагалось ему по службе.

— Стюард! Пошлите стюарда ко мне! — резко крикнул Роджерс.

Через полминуты в дверях кают-компании появился маленький старый человек, он поправлял на себе плохо сшитый костюм, который, видимо, надел впопыхах. Его глубоко сидящие глаза моргали так, будто он вышел из сплошной темноты на солнечный свет. Улыбка на лице этого человека выражала одновременно вопрос и сознание своей вины. Он подошел к лейтенанту Роджерсу, сложил руки впереди себя, сделал полупоклон и сквозь зубы, расплываясь в обезоруживающей улыбке, сказал: «Сайё-де годзаймас».

Лейтенант Роджерс, словно решив неудобным показывать свое недовольство на языке народа, который считает верхом плохого воспитания раскрывать свои истинные чувства, внезапно напустил на себя восточное хладнокровие, этому он научился в течение трехлетнего тесного общения с японцами. Но внимательный наблюдатель мог бы заметить по его сверкающим глазам и отсутствию обычной мягкой улыбки, что он сильно раздражен. Стюарда я видел много раз до этого случая и привык к нему, как к неотъемлемой принадлежности нашей кают-компании, он умело руководил обслуживанием офицеров во время еды. Но сегодня этот маленький человек в голубых брюках и в белой куртке, застегнутой до самого подбородка, привлек мое внимание. Он был японцем. В те дни, сейчас это может показаться невероятным, многие японцы, подданные микадо, служили на наших военных кораблях в качестве стюардов и поваров. Хотя мы не беспокоились об их лояльности и внеслужебной деятельности, я убежден, что даже тогда в своих частых разговорах с земляками они всесторонне обсуждали различные вопросы, касающиеся военно-морского флота США.

Маленький стюард поклонился Роджерсу, который обратился к нему на очень странно звучащем языке. Я был уверен в том, что это не лингуа франка или же какой-нибудь кухонный диалект сильно засоренного американского жаргона. Не было никакого сомнения в том, что Роджерс говорил со стюардом на иностранном языке.

— Хиру-сан, мо дзю-го фун осой йё. Хайяку мотте китте кой, — сказал Роджерс стюарду. Это означало, что обед запаздывает на пятнадцать минут и что нужно поторопиться.

Исияма, так звали стюарда, вероятно, такой же непреклонный, как и его фамилия, означающая в переводе «каменная гора», отвесил два неглубоких поклона. Пятясь к дверям и не меняя выражения лица, он повторял одни и те же слова: «Сайё-де годзаймас», что является самой вежливой формой нашего «да, сэр».

Во время этого короткого, но, видимо, исчерпывающего разговора я переводил свой взгляд с одного на другого. В моей голове проносились разные мысли. Откуда такое бесподобное самообладание? Я пытался представить себе Восток и Японию. Однако из того немногого, что я прочитал о них, я мог вообразить только бегущего по улице рикшу или же маленьких женщин с детьми, привязанными к спинам матерей.

И затем, когда Роджерс стал объяснять японский образ мышления, я вспомнил, что он жил в Японии и изучал там японский язык. Я задал ему много вопросов относительно обычаев, привычек и языка японцев и удивлялся, как можно освоить такие звуки и научиться говорить сквозь зубы.

С этого времени я старался узнать от Роджерса как можно больше о его пребывании в Японии. Он рассказывал мне со всеми устрашающими подробностями о своей борьбе с этим ужасным языком: как он недосыпал, занимаясь с двумя преподавателями; как запоминал иероглифы, заимствованные Японией у Китая в VI веке нашей эры, чтобы иметь свою письменность (каждый иероглиф, подобно картинке, обозначает различные звуки и слова); как наблюдал за людьми и пытался понять их привычки. Он рассказал мне о различных интимных историях и приключениях, начав с императорского дворца, в котором все еще властвовал старый Мейдзи, и кончив домами гейш в районе Симбаси, где, как он поведал мне, сам много узнал, особенно о характере японцев.

Я начал читать о Японии и иногда пытался запомнить какое-нибудь разговорное словечко, которое Роджерс употреблял в разговоре. Я подобрал несколько слов широкого употребления, такие, например, как «мати» — улица, «денва» — телефон и, конечно, «беппин» — красавица. Они проникли в мой мозг так же глубоко, как неотступно сопровождало меня желание поехать в Японию, когда я переходил с корабля на корабль и с одной службы на другую. Я вспоминаю, как радовался, если мне удавалось запомнить фразу, употребляемую в том случае, когда вас кому-нибудь представляют: «Хадзимэтэ оме-ни какаримасита», что дословно означает — «в первый раз я прикован к вашим благородным глазам». Затем я обнаружил, что моя забава возбудила во мне страстное желание знать японский язык. Это стало целью.

Но как и где я смогу приступить к изучению языка? Мне казалось, что японский язык — это беспорядочная смесь звуков, наполовину глухих и наполовину звонких, и в то же время я чувствовал тонкое очарование, какую-то прелесть и обаяние в этих звуках, они манили, как приз, который ты жаждешь завоевать, и были подобны яркому сновидению, держащему тебя в плену своих чар в момент твоего пробуждения. Затем я обратился к дням своего детства, когда, бывало, окруженный восхищенными товарищами, тонко подражал звукам, издаваемым пароходом, поездом, пилой и т. д. Позже, в военно-морском училище, за мою способность подражать разным звукам меня прозвали «человеком смешных звуков».

Внезапно меня осенила мысль, что в данном случае имеется возможность применять «смешные звуки». В мире всему найдется место, так почему бы мое маленькое дарование к подражанию не использовать для изучения японского языка, где, как мне казалось, так велика роль интонации? С каждым днем мой энтузиазм повышался, и даже позднее, когда он, по-видимому, улегся, мне кажется, он жил во мне подсознательно.

Я, безусловно, понимал, что Япония — вне моей досягаемости. Можно было посетить один из ее портов, находясь в составе экипажей наших кораблей, наносивших визиты вежливости в ответ на частые посещения американских баз японскими кораблями. Но дни такого пребывания в Японии, как правило, заполнялись различного рода церемониями согласно международному военно-морскому этикету, и почти все время уходило на встречи с американскими дипломатами, а не на общение с истинными хозяевами страны. Словом, пришлось бы вести тот же американский образ жизни, но только под японским небом. Участвуя в визитах вежливости, я смог бы увидеть только контуры Японии. Что мне хотелось, так это выбраться из оболочки международного этикета, освободиться от обычной рутинной службы на корабле и посвятить месяцы или, если возможно, годы изучению японского языка и народа.

Я изредка пытался узнавать, имеется ли возможность послать в Японию офицеров для изучения языка и нужны ли добровольцы для такого дела. Но командование военно-морского флота, видимо, считало, что на флоте достаточно одного офицера, говорящего по-японски. Раньше таких было двое; но к этому времени один из них ушел в отставку, и, как мне казалось, никто не собирался увеличивать эту специальную боевую группу, состоящую всего лишь из одного человека. Поэтому я думал, что мои мечты навсегда останутся неосуществленными.

Но внезапно в моей жизни произошел такой поворот, который кардинальным образом отразился на моем будущем. В 1920 году я сопровождал в учебном плавании курсантов военно-морского училища и, конечно, не мог думать о том, что когда-нибудь поеду в Японию. Когда мы находились в Гонолулу, пришла телеграмма от Роджерса, который в то время был уже капитаном 2 ранга и состоял на службе в военно-морской разведке в Вашингтоне. В телеграмме говорилось: «Командование военно-морского флота приняло решение послать двух офицеров в Японию для изучения языка. Хотите ли вы поехать?»

Я тотчас дал совершенно ясный ответ: «Получил вашу телеграмму. Согласен».

На следующий день я получил от Роджерса другую телеграмму:

«Вы будете откомандированы в наше распоряжение и отправлены в Японию сразу же после возвращения учебной эскадры в Соединенные Штаты. Другого офицера подберут позже».

Мои товарищи по плаванию стали смотреть на меня, как на какое-то странное существо:

— Подумайте только, он едет изучать японский язык.

— Что же ты, опять будешь ходить в школу?

— Будешь ли ты носить японскую одежду?

— Какую пищу ты будешь есть?

Тысячу и один глупый вопрос задавали они мне, в то время как я пытался обдумать представившуюся мне возможность и осознать, что это как раз то, о чем я мечтал.

После, казалось, бесконечного путешествия наша учебная эскадра прибыла в Аннаполис, и я поспешил в Вашингтон, чтобы узнать подробности. Роджерс сказал мне, что со мной поедет капитан 3 ранга Гартвел Дэвис. Затем он повел меня к начальнику военно-морской разведки Лонгу, который подтвердил мое новое назначение, а также дал соответствующие указания. Таким образом, разведка — новый для меня вид деятельности, пленившая меня давно и с тех пор не теряющая для меня своего очарования, стала неотъемлемой частью моей жизни. Разведка — корень всей национальной обороны тогда (впрочем, как и теперь) недооценивалась. Весь дальневосточный отдел в управлении военно-морской разведки размещался в одной комнате и состоял из офицера и стенографистки. Само управление военно-морской разведки насчитывало всего лишь несколько офицеров и вольнонаемных, ведавших регистрацией и хранением изредка поступающих от военно-морских атташе докладов об ассигнованиях на военно-морской флот в странах, где они были аккредитованы, и регистрацией сообщений о проектируемых и строящихся кораблях. Бо́льшая часть этих сообщений заимствовалась из местных газет и детальных описаний приемов, устроенных в честь тех или иных американских важных особ, посетивших данную страну, причем описания приемов из всех так называемых разведывательных сообщений были наиболее яркими и подробными.

Не вина разведки, что она играла роль военно-морской Золушки, ожидающей, пока кто-нибудь появится с легендарной туфелькой. Весь свет, только что претерпевший разрушительную войну, стремился к длительному миру. Разоружение было лозунгом того времени. Многие из наших кораблей, стоявшие в портах на приколе, обрастали ракушками. Американские государственные деятели вели сильную кампанию против своего же военно-морского флота, который, как они считали, препятствовал нашему возвращению к нормальной мирной жизни. В других странах кампании, направленные против военно-морских флотов, были также в полном разгаре, даже в Англии, где королевский военно-морской флот считается основным видом вооруженных сил, неприкосновенным и непревзойденным.

Я чувствовал, что разведка может многое сделать для поддержания мирных устремлений наших государственных деятелей. Мы, отделенные от других стран двумя океанами, очень мало знали о жизни других народов, о наших действительных друзьях и потенциальных противниках. Наши сведения являлись случайными и были окрашены симпатией или антипатией, а также бесплодным интеллектуальным пацифизмом, который проявился после только что закончившейся мировой войны. Существует истина, которую все знают, но с которой не все согласны, что профессиональные солдаты и моряки ненавидят войну. Правда, один великий русский князь ненавидел войну, ибо она, по его мнению, как правило, портила царскую армию, а один остроумный французский генерал выступал против войны только потому, что она прерывала оживленный разговор. В сердце кадрового офицера таится глубокая ненависть к войне, он лучше, чем кто-либо другой, знает, сколько жизней и крови стоит она человечеству. В течение всей своей многолетней морской службы пацифистские настроения среди офицеров флота я встречал чаще, чем среди непросвещенных граждан, которые упорно продолжают называть кадровых офицеров поджигателями войны.

Я стоял на берегу бескрайнего моря и глядел вдаль, а перед моими глазами, словно живые видения, проносились яркие отрывки моего прошлого. Я едва заметил, как кончился день и быстро наступила темнота, как невидимый гигант, охватившая меня. Вдруг берег озарился маленькими огоньками; они тянулись желтоватой полосой к северу, где находилось местечко Хаяма с летним дворцом императора. Это в районе Иокосука вели беспрерывный огонь батареи, и я теперь мог видеть вспышки выстрелов, пробивающиеся сквозь темноту. Было холодно и тихо, я чувствовал себя одиноко наедине со своими мыслями и обязанностями, захватившими меня с момента приезда в Японию.

Я повернулся и пошел к своему дому, который находился недалеко, от берега. Две мои служанки — О-Хару-сан (девушка Весна) и О-Нацу-сан (девушка Лето) ожидали меня, сидя на пороге, как обычно делают японские женщины, когда ждут возвращения своего хозяина

Они встали и поклонились мне. Девушка Весна сказала:

— Дзакурай-сан! В гостиной вас ожидает Сато-сан.

 

Глава 3

САТО-САН НАНОСИТ ВИЗИТ

Если бы я стал писать отчет о своей разведывательной работе, я назвал бы Кисиро Сато своим «агентом № 1». В течение этого и следующего года он являлся для меня самым лучшим источником информации, моим гидом в паутине японской политики и японских устремлений, он был как раз тем человеком, кому я мог верить безоговорочно. В Дзуси это был мой сосед и первый посетитель. Но за его первым посещением в эту весеннюю ночь 1922 года, мотивированным ненасытным любопытством, толкающим японцев на бесчисленные небольшие приключения, последовали многочисленные визиты. Когда спустя восемнадцать месяцев я покинул Дзуси, Сато последним из моих новых друзей крепко пожал мне руку при прощании.

Он сильно рисковал, поддерживая со мной дружеские отношения, так как находился под пристальным наблюдением полиции. Его подозревали в передаче мне некоторых сведений, которые «Кокурюдан» считал необходимым держать в секрете от иностранцев вообще и от офицера американской военно-морской разведки в особенности. Но Сато-сан имел свою собственную точку зрения, и в его голове созревал какой-то план. Мне же он в этом плане отвел весьма важное место.

Теперь, когда он осторожно искал моей дружбы и доверия, проявляя при этом своеобразное сплетение застенчивой сдержанности и грубого, прямого откровения, что характеризует человеческие отношения в Японии даже между самыми близкими друзьями.

Войдя в комнату, я увидел, что он стоит перед картиной, которая украшала нишу в стене. Вопреки японскому обычаю, предписывающему замену висящих свитков с наступлением нового времени года, я повесил свиток с изображением весеннего пейзажа острова Кюсю, причем на первом плане виднелась цветущая ветка вишневого дерева, нарисованная густой пастелью. На заднем плане окаймленное ярко-розовым цветом дерева раскинулось голубоватое озеро, на его волнах покачивался плот с красивой девушкой. Девушка смотрела на сероватые контуры вершины, которая придавала картине величие, несмотря на мягкие штрихи рисунка. Картина была нарисована на шелковом полотне; широкая шелковая лента представляла собой прекрасную рамку. Перед свитком, немного правее, стояла ваза с веткой вишневого дерева. Все это я сделал с помощью девушки Весны — моей маленькой сирены в мире японского искусства.

Услышав мои шаги, Сато повернулся и, еще не представившись мне, сделал комплимент выбору рисунка и оформлению ниши.

— Я чувствую, — сказал он, — вы понимаете Японию.

Я уже достаточно прожил в Японии, чтобы оценить этот своеобразный комплимент, но Сато являлся необычным японцем, не ослепленным узким национализмом, что было характерно для большинства его соотечественников. Он поклонился и, когда я ответил на его церемониальное приветствие, сказал:

— Ватакуси ва, о-тонари-де годзаймас.

Затем он продолжал:

— Я ваш сосед, моя фамилия Сато. Из окна своего дома я наблюдал за вами сегодня вечером, когда вы стояли один на берегу моря, погрузившись в свои думы. Мне вас жаль, я чувствую, что пустынность здешних мест угнетает вас. Моя жена посоветовала мне нанести вам визит, чтобы вы могли поделиться со мной своими мыслями.

В данном случае Сато проявил черту, не свойственную японскому характеру. Его обычный соотечественник не принял бы во внимание совета своей жены. Он даже не упомянул бы о ней в разговоре.

Мы сели на татами, сложенные в форме квадрата вокруг небольшой печурки, отапливаемой древесным углем, на которой кипел чайник. Словно исчерпав запас английских слов, Сато замолчал, устремив на меня пытливые глаза и, видимо, ожидая, пока я начну разговор, или же пытаясь проникнуть в мои сокровенные мысли. Затем без надлежащего перехода, тоном резким и почти враждебным он прямо спросил:

— Зачем вы приехали в Дзуси?

Итак, Сато в конце концов мало чем отличается от своих соотечественников, подумал я. Может быть, за его кажущимся безразличием скрывается полицейский? Или, может быть, его подозрение — продукт зависти, которая определяет японскую ненависть к иностранцам? Его вопрос, словно эхо, звучал в моих ушах. В самом деле, зачем я приехал в Дзуси? Деревушка Дзуси приткнулась на берегу обширного Токийского залива. Отсюда удобно вести наблюдение за военно-морской базой в Иокосука и прилегающими к ней аэродромами, поэтому Дзуси для разведчика — прекрасное место. Мог ли я обвинять Сато за подозрительность? Но я не имел дурных намерений в Дзуси и поэтому ответил на вопрос гостя с его прямотой:

— Я приехал в Японию для изучения японского языка, Сато-сан. Токийская толкотня и суматоха лишили меня возможности добиться в этом отношении прогресса. Здесь, в Дзуси, я надеюсь сосредоточить все свое внимание на изучении языка, а также ознакомиться с действительно японским образом жизни.

Собственно, именно это и являлось причиной моего приезда в эту приятную рыбацкую деревню, насчитывающую немногим более четырехсот семейств. Мне порекомендовали Дзуси как место, где я мог бы наблюдать японскую деревенскую жизнь без всяких прикрас. Большинство ее жителей — простые рыбаки. Целыми семьями занимались они ловлей рыбы на своих рыболовецких лодках-сампанах. Отцы и сыновья, матери и дочери шили паруса, наблюдали за работой примитивных маленьких моторчиков, забрасывали сети и вытаскивали улов, затем готовили рыбу для продажи на ближних рынках. Контраст с городом был весьма разителен, здесь не увидишь европейской одежды, а манеры людей были свободны от космополитической смеси голливудского модернизма и местного национального этикета, заметного в поведении токийцев. Как я затем почувствовал, Сато был единственным связующим звеном между миром Дзуси и суматохой, оставленной мною в Токио. Оказалось, что и он нашел для себя приют в Дзуси, но совершенно по другим причинам. Здоровье его пошатнулось, и он надеялся восстановить его здесь, на соленом деревенском воздухе. Как я почувствовал, он заметил мою подозрительность и поспешил развеять мои сомнения.

— Пожалуй, вы можете подумать, что я излишне любопытен. В некотором отношении — да, но только потому, что я занимаюсь своеобразным исследованием. О, пожалуйста, не поймите меня неправильно, — поспешил добавить он, заметив, что я смотрю на него с некоторым удивлением. — Я не полицейский. Что мне надо — так это маленькую расщелину, через которую я мог бы выскользнуть из узких рамок нашего японского образа жизни.

Его слова вызвали у меня недоумение и полное сочувствие. Прежде чем я смог задать ему вопрос, чтобы выяснить значение его слов, он спросил меня:

— Как вы понимаете слово «друг», сэр?

Этот вопрос застиг меня врасплох, и мне было трудно дать точный ответ.

— Другом мы считаем человека, который близок нам в радости и горе, к которому мы обращаемся за советом и помощью и с которым приятно провести время. Друг есть... друг, Сато-сан, — сделал я ударение на последнем слове в надежде передать все его значение.

— Видите ли, — продолжал Сато, — объект моего исследования — дружба. Мы в Японии не имеем друзей в вашем понимании, так как чувствуем, что можем отяготить наших близких знакомых своими мелкими неприятностями и беспокойствами. У меня нет друга, Захариас-сан, — сказал он жалобным тоном. Это было забавно и в то же время трогательно. Я слабо улыбнулся.

Так началась наша дружба, и довольно скоро Сато-сан увидел во мне друга, которому мог доверять свои волнения и заботы. Они не носили личного характера и не были мелочными. Он был одним из тех дальновидных японцев, которые понимали, что старый порядок изжил себя и Япония должна переориентироваться в направлении современных и прогрессивных идей, если она хочет стать действительно современной нацией в философском значении этого слова, а не только выставлять напоказ храмы, стекла и пушки. Он был высокообразован, хотя и никогда не выезжал из Японии. Он являлся таким человеком, какой в Соединенных Штатах считался бы политическим деятелем. Тайный советник мэра Токио, Сато выполнял различные важные поручения своего босса и взамен пользовался некоторой его благосклонностью. Ему доверяли многие японские секреты и посвятили в разработку плана, который в своем окончательном виде стал хорошо известен под названием «Меморандум Танака» от 25 июля 1927 года.

Вашингтонская конференция ушла в прошлое, и ко времени посещения меня Сато я в какой-то степени уже был посвящен в японскую политику. Тем не менее во время нашего первого разговора мы обсуждали ход конференции. Соотношение 5 : 5 : 3 стало популярным лозунгом японских шовинистов. Они писали эти три цифры мелом на заборах и стенах домов и расклеивали афиши с их изображением. Три зловещие цифры не сходили с уст большинства японцев.

— Вы заставите льва тосковать о пустыне, когда запрете его в клетку, — сказал Сато. — Устанавливая ограничение для японцев, вы тем самым играете на руку нашим милитаристам. Они могут теперь обратиться к невежественным массам и сказать им: «Видите, американцы и англичане отказываются признать нас равными себе, более того, у них постоянная тенденция считать нас ниже себя».

Я старался убедить его теми же разумными аргументами, которые оказали сильное воздействие на Номура и Нагано несколько месяцев тому назад, но Сато возразил:

— Эти аргументы не имеют никакого отношения к истинному положению вещей. Эти шовинисты со своими целями — существа своеобразные. Они находят доводы против разумных вещей, потому что знают, что если однажды они перестанут думать, то все их планы будут разоблачены, как абсурдный обман, и лопнут, как мыльный пузырь.

— А каковы их планы, Сато-сан? — спросил я, но Сато встал, не дав ответа на мой прямой вопрос, и отвесил глубокий поклон. Я не выразил нетерпения, когда мой вопрос остался без ответа. В лучшем случае он был преждевременным, решил я. Не долго думая, я также вскочил со своего татами и, словно башня, возвышаясь над маленькой фигуркой моего гостя, протянул свою руку для прощального рукопожатия.

— Саёнара, — решительно сказал по-японски Сато и с улыбкой добавил: — До свиданья.

— Давайте встретимся еще, — предложил я. И он повторил эти слова тем жалобным тоном, который иногда вкрадывался в его разговор.

Я наблюдал, как он спешил домой. Его хилая фигурка казалась тенью в слабом уличном свете, едва освещавшем узкий проход между нашими домами. Затем я посмотрел направо, в сторону, где на самом краю Дзуси стоял дом, всегда пустующий в это время года. В нем было темно. Его хозяин приезжал только летом. Но, взглянув на этот пустынный дом, я увидел человека, он стремительно выскочил из дверей, затем внезапно пошел медленно, а поравнявшись с моим домом, принял беззаботную походку, будто возвращается с прогулки по берегу моря.

Я видел этого человека еще не один раз. Он стал моей тенью в Дзуси.

 

Глава 4

ЯПОНИЯ СМОТРИТ НА СЕВЕР И ЮГ

На следующее утро мне убедительно напомнили о силе японской полиции и о моей изолированности в Дзуси. Это произошло очень рано, около половины седьмого утра. В мою спальню ворвалась девушка Лето, она была явно возбуждена, хотя и старалась себя сдерживать.

— Дзак-сан, на улице вас ожидает полицейский, он хочет поговорить с вами, — сказала она.

В Японии полицейские — это символы власти, всеведущие и всемогущие орудия правительства. Стоя в своих деревянных будках на углах улиц или же изредка прохаживаясь медленным размеренным шагом, своими действиями и внешним видом они напоминают овчарок, удерживающих стадо в порядке. Они хорошо владели своими саблями, за которые хватались при малейшем раздражении, и, что типично для примитивных людей, которым вдруг дали власть, они любили проявлять свою силу везде, где только было можно. Японцы хорошо знали это, и полицейским не часто приходилось применять свои сабли. Надевая свое легкое кимоно, я старался догадаться о цели посещения полицейского так скоро после визита Сато. Я не сомневался в том, что мое знакомство с Сато и приход полицейского связаны между собой. Поэтому я подготовился к объяснению. Я решил не извиняться за посещение Сато, а спасти его от каких бы то ни было неприятностей.

Когда я вышел в маленький сад за домом, чтобы предстать перед блюстителем закона, я увидел жалкого маленького человека в запыленной голубой форме. Его рука лежала на рукоятке сабли. Он явно раздулся от гордости. Было очевидно, что характер полученного задания придавал ему больше важности, чем обычно.

Глубокий поклон, которым он меня приветствовал, и та почтительность, с которой он обратился ко мне, сразу же раскрыли мне, что он явился сюда не в качестве следователя. Оказалось, что он принес для меня телефонограмму, и именно положение особы, пославшей его с этим заданием, вызвало в нем такую гордость. Телефонограмма поступила из японского министерства военно-морского флота. Когда полицейский передал мне ее содержание, причем в самых цветистых выражениях, какие только могли прийти ему в голову, я понял, что она совершенно безобидна. Роль полиции в данном случае была вполне объяснимой. Я не имел телефона в Дзуси, так как не хотел платить за него непомерную сумму в три тысячи иен. Единственный телефон в деревушке находился в здании полицейского участка. Когда мои друзья в Токио хотели связаться со мной, они звонили в полицию и просили полицейских передать мне телефонограмму. После этого случая я очень часто встречался с моим новым знакомым в голубой форме.

— Младший помощник морского министра, — сказал он, — звонил некоторое время тому назад и просил меня прочитать вам эту телефонограмму.

Он пошарил в своем кармане и вытащил листок бумаги, по которому прочитал:

— «Если вы будете завтра в Токио, пожалуйста, зайдите в военно-морское министерство в одиннадцать часов утра».

Затем он поклонился опять, сказал «спасибо» и важный, как павлин, удалился.

Младший помощник был веселым компаньоном на многих неофициальных вечерах в Токио. Поэтому я не очень удивился его звонку. Японцы знали наши порядки: это как раз был день, когда наши офицеры-студенты обычно заходили к военно-морскому атташе получать свое денежное содержание. Завтра — день его выплаты. Я сел на электричку и отправился в Токио и точно в одиннадцать часов сидел за столом напротив младшего помощника.

За другим столом, казалось, специально принесенным из соседней комнаты, сидел незнакомый японский офицер, которому я был представлен. Судя по его скованным движениям, я решил, что он здесь неспроста, и потому внимательно следил за его действиями.

— Почему вы похоронили себя в такой маленькой дыре, как Дзуси? — шутливо начал помощник.

— Увы, огромная токийская дыра не слишком благоприятна, чтобы сосредоточиться на изучении вашего трудного языка, — ответил я. — Здесь слишком много времени уходит на вечера и приемы.

— Вы знаете капитана 2 ранга Ямагути — Тамон Ямагути, который в настоящее время изучает английский язык в вашей стране? — спросил другой офицер.

— Нет, не знаю, — ответил я.

Так я впервые услышал фамилию Ямагути, человека, с которым я часто сталкивался в течение последующих двадцати лет.

Вот в чем заключалась причина вызова меня в Токио. Мое пребывание в Дзуси каким-то образом связывалось с пребыванием Ямагути в Соединенных Штатах. В это время Ямагути изучал английский язык так же, как я японский. Он был зачислен в Принстонский университет. Но, судя по поведению японских офицеров, прибывших в США в более позднее время, он также, видимо, занимался деятельностью, выходившей за рамки изучения языка. Беспокойство моих собеседников было, по всей вероятности, не маленьким. Я чувствовал это хотя бы из того, что офицер сразу же перешел к интересующему его вопросу. Он совершенно неожиданно для меня сказал:

— Мы не будем возражать против вашего пребывания в Дзуси, мистер Захариас, до тех пор, пока вы ограничиваетесь изучением языка. Вы теперь живете среди простых людей, которые редко встречаются с иностранцами. Они наделены исключительно живым воображением и всего опасаются. Они, естественно, по-своему могут расценить ваше пребывание среди них, имейте это в виду, когда будете общаться с ними.

На какую-нибудь минуту он замолчал, посмотрел на лист бумаги, лежавший перед ним, затем повернулся ко мне и сказал:

— Ваш сосед, мистер Сато, культурный и образованный человек, но он придерживается экстремистских идей и подвержен галлюцинациям. Я думаю, вам это не безынтересно, поскольку он посещает вас.

Я был раздражен и решил говорить так же откровенно, как и он:

— Считаете ли вы порядочным следить за тем, кого я принимаю?

Теперь на его широком лице появилась вынужденная улыбка, и он сказал голосом, который мог бы обезоружить, если бы в нем не прозвучала нотка сарказма:

— Мы не следим за вами. Но вы ничего не можете сделать без того, чтобы об этом не узнали люди.

Он наклонился в мою сторону и дружески, голосом экскурсовода сказал:

— Мы, японцы, народ любознательный. Мы проявляем интерес даже к самым мелким деталям того, что происходит вокруг нас. Разве к вам никто не приставал с разговором в поезде или в ресторане, задавая при этом вопросы, которые по сути дела являются как бы вторжением в ваши личные дела? Мы это делаем без умысла. Это наш метод завязывать знакомство и дружбу. Что же касается вашего посетителя, то я вам могу сказать, как мы о нем узнали. Так вот, одна из ваших служанок поделилась с мясником, который в свою очередь передал новость своему работнику, тот рассказал это служанке мадам Фудзисава, служанка — своей хозяйке, хозяйка — мужу, а так как сам Фудзисава является моим коллегой здесь в министерстве, то естественно, что от него об этом узнал и я.

Легкое напряжение, не покидавшее меня с того момента, как я переступил порог военно-морского министерства, вдруг перешло в искренний смех. Улыбался и помощник, но пронзительное повизгивание его товарища напоминало вынужденный смех актера, который делает все, чтобы как можно лучше сыграть свою роль. В данной сцене требовался смех, и он смеялся. Но он, безусловно, был не такой человек, который мог легко развеселиться.

— Между прочим, — неожиданно заговорил помощник, — как долго вы намерены пробыть в Дзуси?

— Не знаю. Видите ли, я живу там совсем недавно. Все зависит от того, насколько подходящим окажется это уединенное место для моих занятий.

— Я желаю вам приятно провести время и надеюсь, что вы извлечете пользу из своего пребывания в Дзуси.

Он поднялся, и аудиенция была закончена. Мне показалось странным, что меня пригласили из Дзуси всего лишь для того, чтобы сообщить о галлюцинациях мистера Сато. Но я хорошо знал из практики японской военно-морской разведки, что мое знакомство с Сато их сильно беспокоит. Поэтому я не пожалел всего вечера в Токио на наведение справок о своем новом друге. Я поговорил с одним корреспондентом японской газеты, которого хорошо знал, и американцем, находившимся в близких отношениях с мэром города и знавшим его помощника Сато. Они охарактеризовали мне Сато, как уравновешенного либерала, который к тому же имеет смелость придерживаться своих убеждений. В то время высказывать опасные мысли было еще не так рискованно, как несколько лет спустя, после принятия так называемого Закона об охране общественного спокойствия. В 1922 году японцы могли говорить об освободительных идеях даже с незнакомыми людьми.

Сейчас, когда я вспоминаю о своих многих продолжительных разговорах с Кисиро Сато, я склонен выразить сочувствие офицерам японского военно-морского флота, которым не нравилось мое соседство с Сато. Действительно, этот ненавязчивый образованный человек первый обрисовал мне те грандиозные планы, которые позднее составили часть японских агрессивных намерений. Без его помощи я понял бы слишком поздно, что программа, воплощенная в японской так называемой основной политике, по сути дела являлась агрессивным планом, по которому война неизбежно должна была охватить все страны Тихоокеанского бассейна. В процессе бесед с Сато я начал отчетливо представлять «основную политику» во всех ее коварных деталях. Во мне созревало решение посвятить свою жизнь борьбе с ней.

Знакомство, только что завязанное с Сато и находившееся под наблюдением Токио, следовало перевести на более благовидную, правдоподобную основу, чем простая дружба между соседями. Мои занятия языком представили мне такую возможность. В Токио я имел двух преподавателей, с которыми занимался по три или четыре часа в день. Один из них поехал со мной в Дзуси, а вместо другого я решил пригласить Сато. Теперь он всюду носил с собой учебник по грамматике, и те, кому вздумалось бы подслушать наши разговоры, заметили бы только его усилия ознакомить меня с особенностями японского языка. Наши политические разговоры велись на английском языке, а в доме не было ни одного человека, который бы мог нас понять.

Сато приносил в мой дом целый ворох сплетен и слухов, собранных им в канцелярии мэра Токио; они дополняли сообщения газет и проливали свет на то, о чем в печати умалчивалось. Он вспомнил, как кронпринц Ямагата в феврале 1921 года оставил большой государственный пост и своей отставкой вызвал сенсацию. Сато сообщил мне и причину: совет маршалов выступал против поездки кронпринца в Великобританию. Когда свадьба кронпринца должна была вот-вот состояться, Сато передал мне слухи, касающиеся этого важного дела. Принцессе Куни предстояло в будущем стать японской императрицей, но, хотя такое бракосочетание соответствовало государственным интересам, принцесса неожиданно выразила свое несогласие. Потом она передумала, и я, регулярно следивший через Сато за дворцовыми событиями, узнал о ее окончательном решении выйти замуж за кронпринца задолго до того, как об этом официально в радостных формулировках объявили в печати.

Сплетни, в изобилии поставляемые Сато, служили некоторым дополнением к нашим разговорам, подобно юмористической странице в газете. Он сообщал мне и более важные сведения, которые заполняли многие пробелы в моей осведомленности и дополняли общую картину. Япония ориентировалась как на юг, так и на север в своих устремлениях вырваться за пределы границ островной империи. В каждом государственном учреждении в Токио процветали различные политические секты и клики, в разное время тащившие страну то вправо, то влево, но всегда в направлении экспансии. Взоры всех были устремлены на запад, за море, к азиатскому континенту.

Положение вещей, которое нарисовал мне Сато и которое я мог подтвердить сведениями, полученными из других источников, сильно расходилось с представлением американского общественного мнения и даже с точкой зрения большинства обозревателей, находившихся в Японии. Пропасть, разделявшая японскую армию и военно-морской флот, оказалась намного больше, чем простое соперничество между двумя видами вооруженных сил. Армия и флот являлись как бы двумя разными планетами, которые имеют свои собственные орбиты вращения и которым суждено никогда не встретиться. Военно-морской флот все свое внимание обращал на водные пространства — моря и океаны. Его личный состав воспитывался в духе восхищения и зависти перед английской военно-морской мощью. Командование военно-морского флота мечтало о легком, насколько это возможно, захвате отдаленных земель, ибо понимало, что военно-морские силы, которыми располагала Япония, недостаточны для ведения большой войны. Большинство высших военно-морских офицеров знало многие страны мира по своим личным наблюдениям. Они посетили Соединенные Штаты, Англию и Германию и везде имели многочисленных друзей. Их горизонт не ограничивался береговой линией Японии, а, наоборот, начинался именно там, где она кончалась.

Армия же, напротив, все свои взоры устремила на сушу, более того, она была зачарована огромными сухопутными просторами за морем. В то время как военно-морской флот мыслил категориями межконтинентальной войны и по крайней мере в 1922 году только мечтал о ее возможности, армия уже строила планы континентальной войны и проявляла нетерпение начать действовать, ибо она не видела препятствий для японской военной машины на территориях, избранных ею для легкого завоевания.

Армия смотрела на военно-морской флот, как на средство транспорта для сухопутных войск. Она нуждалась в нем только для доставки войск в районы назначения и после высадки их на берег не видела больше необходимости в военно-морском флоте. Более того, армия рассматривала военно-морской флот как потенциального конкурента, могущего оспаривать награбленную добычу, которую она надеялась найти за морем. Большинство армейских офицеров, даже самые высшие из них, занимающиеся разработкой военных планов с рикугунсё, в военном министерстве, никогда не покидали пределов Японии. Они не принадлежали к аристократии, и их империализм не имел философской основы и размаха действительных создателей империй. Они были людьми «низшего сорта», грубыми по отношению к тому, что любили, и жестокими к тому, что не любили. Они являлись выходцами из среднего класса, и их дети в настоящее время заменили древних самураев — профессиональных воинов японского рыцарского прошлого. Это интересное историческое изменение, предвещавшее еще более значительное развитие в будущем, объяснил мне Сато во время одной из наших первых бесед.

— Иностранцы, — говорил он, — обычно думают о японском милитаризме категориями прусской военной системы. Ничто не может быть ошибочнее. Правильно, безусловно, то, что наша армия создана по образцу прусской армии, так же как наш военно-морской флот — по образцу и подобию британского королевского флота. Впервые наша армия обучалась французскими офицерами, но успех действует на японцев, как крепкое опьяняющее вино. И когда мы увидели, что прусская армия между 1860 и 1871 годами завоевала половину Европы, мы решили доверить обучение нашей армии прусским офицерам. Они оказались блестящими инструкторами и сделали из японских крестьян хороших солдат, но они не пересадили на японскую почву прусской военной философии. Япония разработала свою собственную военную философию, такую же запутанную, как и иероглифы, посредством которых она выражена на бумаге.

— Где она выражена на бумаге? — спросил я.

Сато внезапно замолчал и стал смотреть по сторонам, словно сожалея, что произнес эти слова.

— Это всего лишь образное выражение, только слова, — сказал он наконец. — Они не имеют никакого значения.

Он колебался в течение нескольких минут, затем поспешно проговорил:

— Она не была записана на бумаге. Я просто пытался образно выразиться.

Я не настаивал, так как мне было совершенно ясно, что Сато имел в виду определенный документ, спрятанный в каком-нибудь секретном сейфе. Я нащупал один из самых значительных секретов Сато и решил выждать подходящее время. Чтобы не вызвать у него подозрений, я перевел разговор на другую тему. Я попросил его рассказать мне о развитии армейской касты в Японии со времени революции Мейдзи. Он дал мне подробный анализ развития военной иерархии с 1868 года, когда произошла эта революция, по 1922 год. Он также поведал мне о тех силах, которые тайно действовали за сценой. Он умело обрисовал японскую военщину со всеми ее неприятными недостатками.

— Вы должны понять, — заверил я его, — что я здесь в качестве гостя вашей страны и не намерен запускать в руку в секреты Японии.

Сато одобрительно улыбался.

— Но как называется та группа, которая руководит разработкой военных планов? — спросил я.

Явно колеблясь, он откинул голову особенным японским образом, устремил свой взгляд в потолок и выдохнул длинное «са-а-а» — типичное японское междометие, применяемое когда нужно выиграть время для размышления. Затем внезапно воскликнул:

— «Кокурюдан» — Общество черного дракона. Когда он упомянул эти магические слова, все для меня предстало в совершенно другом свете. Еще в 1915 году «Кокурюдан» стоял за японскими экспансионистскими требованиями, предъявленными в виде «Двадцати одного требования» Китаю. Если бы эти требования были удовлетворены, Япония могла бы осуществлять политический, экономический и военный контроль над всем Китаем. Япония сделала предварительные шаги к практическому осуществлению двадцати одного требования, но под давлением иностранных государств, особенно Соединенных Штатов, ей пришлось отказаться от закрепления своих завоеваний на континенте. Но этот план продолжал оставаться в умах заговорщиков и все еще являлся основой политики японского милитаризма.

Теперь я все понял. На основании сведений, полученных от Сато, и некоторых других данных, собранных мною в течение значительного времени, я мог нарисовать достаточно полную картину плана, который в то время разрабатывался в так называемом научно-исследовательском отделе, являющемся своеобразным политическим комитетом японского шовинизма. Тогда план находился еще в ранней стадии своей разработки и представлял собой лишь набросок, он еще не содержал тех многих характерных для него пунктов, которые появились позже. Но даже тогда по обрывкам сведений, которые циркулировали в высших японских кругах, можно было судить о важности плана. Хотя Сато и не являлся членом «Кокурюдан», он мог собрать много сведений, просачивающихся из высших кругов.

Этот план говорил о необходимости колонизации Дальнего Востока и расширения японской империи в сторону Маньчжурии и Монголии. Что мне показалось наиболее важным — так это то, что основным препятствием на пути осуществления японского плана стоит не Россия, а Соединенные Штаты. Даже теперь я хорошо помню те беседы с Сато, в которых он критиковал Соединенные Штаты за их закулисную игру, которая привела к «Договору девяти держав» и за то, что они вмешались в свое время в японскую экспансию в Маньчжурии и Монголии. Мысль, что для осуществления контроля над Китаем надо уничтожить Соединенные Штаты, появилась пять лет спустя в меморандуме, подготовленном для императора Японии и получившем известность как меморандум Танака. Этот документ настолько хорошо известен, что нет необходимости на нем подробно останавливаться. В 1922 году, когда я говорил с Сато о некоторых идеях, которые впоследствии были сформулированы в этом меморандуме, его авторы имели о них еще весьма туманное представление, хотя основные положения меморандума уже применялись на практике. Но когда через несколько лет меморандум был опубликован в Китае и вызвал негодующее опровержение японцев, у меня не возникло никаких сомнений в том, что это подлинная копия действительного документа, а не фальшивка, как утверждали японские власти. Постепенно мне многое удалось узнать от Сато о деталях меморандума Танака.

Будущие планы, рассматриваемые с точки зрения сегодняшнего дня, могут не заинтересовать случайного наблюдателя. Но вскоре после того, как Сато покинул мой дом, мне напомнили, что я оказался посвященным в самые высшие японские секреты. Тень, которую я заметил после первою визита Сато, выросла. Теперь возле моего дома в разное время вертелось несколько обтрепанных жалких фигур. Больше я не мог считать себя случайным наблюдателем. Будущее уже становилось зловещей действительностью.

Несколько дней спустя в канцелярии американского военно-морского атташе появился человек, который заявил, что он должен видеть капитана 1 ранга Уотсона по личному делу. Уотсон сразу же понял, что визит этого японца необычен. Мистер Ёсимото, как он назвал себя, оказался пожилым человеком, лет около пятидесяти, плохо одетым и в очках. Он придерживался той типичной манеры, которая свойственна японцу, когда тот чувствует, что выполняет важное задание. Он был маленького роста, смуглый, но его глаза, излучающие настороженность и фанатизм, представляли собой резкий контраст с невнушительным внешним видом.

Мистер Ёсимото представился как служащий гидрографического управления. В последнее время семейные неприятности и необычные денежные затраты сильно расстроили его финансовые дела, и он сильно нуждался. Он принес с собой несколько важных секретных стратегических карт, которые решился продать за приемлемую сумму.

Только близко знавшие Уотсона могли понять, что скрывалось за его обворожительной фразой: «Как замечательно, что вы пришли ко мне». За этим восклицанием последовал короткий разговор. Уотсон сказал:

— Вы, конечно, понимаете, что я не могу заплатить вам крупную сумму денег, прежде чем получу возможность тщательно осмотреть то, что покупаю. Мое правительство сразу же отрубит мне голову, — добавил он значительно.

Мистер Ёсимото кивнул в знак согласия. Затем Уотсон с явной искренностью продолжал:

— Вы знаете, вам нельзя оставаться здесь слишком долго. Зайдите ко мне часика через два, и я сообщу вам о своем решении.

Это было вполне приемлемо, и мистер Ёсимото важно, как петух, вышел на улицу.

Как только японец скрылся из виду, Уотсон вызвал свою машину и немедленно направился в кайгунсё к начальнику японской военно-морской разведки капитану 1 ранга Номура.

Через несколько минут он уже появился в кабинете Номура, держа под мышкой сверток карт.

Номура, как обычно, любезно приветствовал его. Уотсон после рукопожатия стал напротив Номура на расстоянии вытянутой руки и в течение нескольких мгновений снисходительно смотрел на него.

— Номура, — начал он, — неужели вы не можете придумать ничего умнее, чем присылать одного из своих недоучек продавать мне секретные документы!

Он сделал паузу, а затем добавил:

— По крайней мере хоть бы прислали что-нибудь получше.

Номура засмеялся и, неестественно изумляясь, взял Уотсона за руку:

— Идите сюда, давайте сядем и спокойно поговорим.

— Нет, я должен через несколько минут уйти, может прийти ваш человек, а я не хочу его разочаровывать. Только посмотрите на эти карты, за которые вы ждете от меня денег.

Номура снова выразил притворное удивление и заинтересованность, когда Уотсон, рассказав, как эти карты попали к нему, закончил словами:

— Номура, друг мой, карты эти в полной целости, и сохранности, и я возвращаю их прямо в ваши руки.

— Но, Эдди, ведь это же серьезно.

— Вы правы, черт возьми, это, безусловно, серьезно. Вы хотите, чтобы мне оторвали голову. Ну ничего, мы теперь знаем, что делать.

На этом, не выслушав до конца извинений Номура за поступок нечестного японца, Уотсон поспешил к себе.

Как и следовало ожидать, мистер Ёсимото больше не появлялся. А через несколько месяцев переводчик-японец, работающий у нас, многозначительно показал Уотсону небольшую заметку на внутренней полосе газеты. Казалось странным, почему переводчик выбрал именно эту заметку, ведь Уотсон ни с кем, кроме своих помощников, не говорил об истории с картами. В газете было напечатано: «Мистер Ёсимото, бывший служащий гидрографического управления, только что осужден на большой срок тюремного заключения за попытку продать секретные документы одной иностранной державе». Они даже использовали фамилию Ёсимото, которая, безусловно, была вымышленной.

Важность данного случая стала очевидной несколько месяцев спустя, когда японцы проделали то же самое и с нашим военным атташе. Военный атташе продержал документы у себя около восьми часов, никому не сказав ни слова. Когда это время истекло, к нему явились офицеры из японской военной разведки и спросили о подозрительном человеке, который посетил военного атташе в тот день.

Когда им показали документы, оставленные посетителем, они выразили свое негодование, и инцидент чуть было не вовлек военного атташе в серьезные неприятности.

Эти два случая — типичные попытки со стороны японцев дискредитировать Соединенные Штаты и посредством этого не только подкрепить, но также и оправдать японскую военную экспансию на север и на юг.

 

Глава 5

СТРАННЫЙ СЛУЧАЙ С «ПОЛКОВНИКОМ X»

Рост числа теней вокруг моего дома, участившиеся визиты псевдопредателей к Уотсону и полковнику Чарльзу Барнету, нашему военному атташе, и неуклюжие западни, устраиваемые для каждого из нас со стороны дзёхокёку, показали нам, что японцы считают нас открытыми противниками в разведывательной игре. Было совершенно очевидно, что они пытались дискредитировать нашу деятельность или помешать ее развертыванию, прежде чем она станет поистине неблагоприятной для Японии. Наши заседания в кабинете Уотсона участились и стали продолжительными, в то время как задачи, стоявшие перед нами, принимали все более серьезный характер. Вашингтонская конференция по ограничению флотов могла решить вопрос о разоружении только на какое-то определенное время, иначе говоря, она носила временный характер. Японцы согласились с соотношением флотов 5 : 5 : 3 только потому, что они не имели иной альтернативы ввиду слабости экономической и промышленной баз, на которых основывается современная военно-морская мощь. Но это ни в коей мере не означало, что мы должны были прекратить разведывательную деятельность. На это нам указал Уотсон, который полностью осознавал всю серьезность новых задач, возникших после Вашингтонской конференции перед нашей разведкой.

— Перед нами, — сказал он, — стоят три важные задачи, которые мы должны решить. Решение каждой из них потребует исключительно большого напряжения сил и энергии. Первая задача, конечно, заключается в осуществлении тщательного наблюдения за выполнением японцами Вашингтонского соглашения. Короче говоря, мы должны узнать, собираются ли они выполнить свои обещания: сдать на слом часть кораблей, которые не вошли в установленную на конференции численность флотов. Вторая задача — выяснить, будут ли японцы соблюдать условия, на которых Лига Наций выдала им мандат на несколько островов в Тихом океане. Третья задача — узнать о намерениях японского высшего военно-морского командования, их географической ориентации и особенно как они намереваются осуществлять на практике шовинистическую политику горячих голов из «Общества черного дракона».

Капитан 1 ранга Уотсон был дальновидным офицером, он считал, что, находясь в Японии, можно помочь сохранить мир только путем своевременного раскрытия японских военных планов.

— Если мы узнаем, — обычно говорил он, — мельчайшие детали японских агрессивных планов, мы будем в состоянии, помешать их осуществлению, пока они еще находятся в стадии разработки. Только заблаговременное знание намерений японцев даст нам возможность противодействовать их замыслам. Иначе, если мы не сделаем этого, то окажемся жертвой сокрушительного удара.

Во время совещаний в кабинете Уотсона мы убедились в том, что наша разведывательная организация в состоянии решить первую задачу — наблюдение за выполнением японцами соглашения об ограничении флотов. В соответствии с главой II, частью 3, разделом II Соглашения японцы должны были пустить на слом десять линейных кораблей и тяжелых крейсеров сразу же, .а десять других кораблей — между 1934 и 1942 годом. Они должны были также приостановить выполнение программы строительства новых кораблей, включавшей постройку нескольких авианосцев.

Численность корабельного состава японского флота по кораблям легких сил соглашением не затрагивалась. В японском военно-морском флоте это решение встретили с облегчением. Во время наших разговоров с японскими офицерами из морского генерального штаба мы узнали, что особые надежды возлагались на легкие крейсера, эскадренные миноносцы и некоторые типы эскортных кораблей. Поскольку наше внимание было приковано к этим кораблям, мы тщательно изучили вопрос о японских эскадренных миноносцах и пришли к выводу, что корабли этого класса будут сохранены и при необходимости использованы для ночных действий, в отношении которых японцы разработали поистине искусные планы. Вашингтонское соглашение ни в какой степени не препятствовало таким планам (факт, рассматриваемый нами как один из основных недостатков Соглашения, особенно если учесть ту информацию, которая находилась в нашем распоряжении).

Вторая и третья задачи требовали особого внимания и, конечно, специальных работников разведки. Ограниченные средства, имеющиеся в нашем распоряжении, не давали нам возможности вести наблюдение за японцами на подмандатных островах. Мы также не имели необходимых средств и людей для выявления японских намерений и агрессивных планов сверх того, что могли узнать из открытых источников в мирное время.

Отрывочные сведения, поступающие к нам с этих тихоокеанских островов, указывали на лихорадочную деятельность японцев: торговые суда выгружали различные материалы, предназначенные, безусловно, для строительства орудийных площадок, дотов и подземных ходов сообщения; корабли военно-морского флота доставляли на острова береговую артиллерию крупного калибра и другое военное снаряжение, и хотя все это согласно условиям мандата являлось контрабандой, Уотсон все же не мог добиться разрешения на проведение эффективной проверки деятельности японцев на подмандатных островах.

В его кабинете подверглись обсуждению несколько довольно далеко идущих планов, которые предусматривали и высадку подводными лодками секретных агентов, и тайную заброску на подмандатные острова наблюдателей под видом путешественников и миссионеров.

Но все эти планы забраковывались нашим высшим начальством или же нами самими по причине их неосуществимости. В конце концов мы приняли решение, которое, по нашему мнению, могло обеспечить нам получение нужной информации. В то мирное время было принято посылать корабли с визитами вежливости в иностранные военно-морские базы. Поэтому мы предложили, чтобы несколько наших крейсеров, например из тех, что направляются в Китай или возвращаются оттуда (с офицерами разведки на борту), посетили японские подмандатные острова с таким визитом. А за время их пребывания там можно было многое сделать. Наши военные и военно-морские власти были в восторге от предложенного плана и горячо поддерживали его, тогда как наши дипломаты отнеслись к этой идее отрицательно. Они считали, что предложение о нанесении подобных визитов могло привести к неприятным дипломатическим осложнениям, а им не хотелось нарушать ту спокойную, безмятежную атмосферу в дипломатических кругах, которая ревностно поддерживалась в гостиных Токио и Вашингтона.

Все же было предпринято несколько нерешительных попыток в виде ничего не означающих вежливых дипломатических нот, в которых говорилось о «желательности» предлагаемых визитов вежливости кораблей на острова в центральной части Тихого океана. Но японцы либо совсем не отвечали на эти предложения, либо отвечали таким же уклончивым языком, каким были написаны наши ноты.

Когда идея визитов вежливости оказалась окончательно отвергнутой, мы вернулись к нашим первоначальным планам, составленным с учетом более действенных методов разведки. Все больше и больше с течением времени приходили мы к убеждению о необходимости срочной посылки наблюдателей на подмандатные острова, невзирая на то, понравится это японцам или нет. Было ясно, что ни одному наблюдателю не позволят поехать туда, если раскрыть его личность, а о целях поездки заявить прямо. Выходом из этого положения могла быть только посылка секретного агента под видом путешественника, который способен внушить доверие и в то же время со знанием дела выполнить поставленную перед ним задачу. В то время когда мы в Токио все еще обсуждали целесообразность и осуществимость такого мероприятия, вашингтонские власти, вероятно, решили действовать, и их действия привели к одному из самых странных событий, которые мне пришлось наблюдать во время моей довольно продолжительной службы в военно-морской разведке.

Весной 1923 года — к этому времени Уотсона сменил капитан 1 ранга Лиман X. Коттен — внимание американского военно-морского атташе привлек один американец, только что прибывший в Иокогаму, которого часто видели в довольно дешевеньких кабачках и в домах гейш. «Система», разработанная Уотсоном, действовала безотказно, и мы установили, что этот американец на самом деле является отставным офицером и якобы выполняет важное секретное задание. Как сообщил он нам в один из моментов некоторого «просветления» в Иокогаме, ему в Вашингтоне дали задание направиться на подмандатные острова под видом безобидного путешественника и «узнать, что творится на этих островах».

Американский военно-морской атташе, не посвященный в этот секрет Вашингтона, был в полном неведении. Однако капитан 1 ранга Коттен не являлся таким человеком, который обижается, когда его не замечают бюрократы. Он понял сразу, что, хотя его официально и не предупредили об этом, миссия этого офицера имеет к нему прямое отношение и что теперь, кроме решения своих сложных задач, он должен установить в кабаках Иокогамы скрытое наблюдение за странным американцем.

Установить личность незнакомца, а также его намерения не представлялось трудным. Мы никак не могли понять, как такому безответственному человеку, нарушающему все правила и принципы разведки, можно доверить столь серьезное дело. Несмотря на нашу тревогу и удивление, нам было трудно что-либо предпринять в отношении таинственного незнакомца, являющегося офицером в отставке да еще посланного с секретным заданием высшими властями в Вашингтоне.

В течение нескольких дней мы вели наблюдение за этим «агентом» и установили, что он не выходил из иокогамских кабаков. Каждое появление отставного офицера в кабаках раскрывало все новые и новые сведения о его предстоящей поездке не только нам, но, безусловно, и японской контрразведке. Мы поняли, что этот «тайный агент» перестал быть полезным задолго до момента, когда он приступил к выполнению своего секретного задания.

Вскоре после того как первое требование в отношении «полковника X», как мы его теперь называли, достигло военно-морского атташе, я имел удовольствие принять участие в ряде экстренных бесед. Я нашел военно-морского атташе в довольно взволнованном состоянии.

— Мы имеем массу неприятностей с этим «полковником X», — сказал он.

— Пьет опять, я знаю, — заметил я.

— Не опять, — ответил капитан 1 ранга. — Он находится теперь в состоянии длительного опьянения.

Даже в таких случаях Коттен проявлял чувство юмора.

— Что мы можем предпринять? — спросил я.

— У меня есть план, — ответил он. — Полковник в настоящее время находится, безусловно, в плохом физическом состоянии, и ему требуется немедленная медицинская помощь. Я предлагаю доставить его в наш военно-морской госпиталь в Иокогаме, пусть начальник госпиталя капитан 1 ранга Уэб признает его больным и как можно быстрее отправит в Соединенные,. Штаты.

Все горячо одобрили этот план, и на следующее утро полковника, крепко спящего после очередной попойки, увезли в госпиталь. Проснувшись, он обнаружил, что лежит в отдельной палате нашего госпиталя. В комнате находился главный фармацевт Зембш, который скорее выполнял роль надсмотрщика и тюремщика, чем медицинской сестры. Беспокойство Коттена о состоянии здоровья полковника оказалось вполне оправданным после первого же осмотра его Уэбом. Полковник пребывал в таком состоянии, что мы даже не могли решиться отправить его домой. Поэтому нам посоветовали дать ему возможность набраться сил, прежде чем отправлять его в утомительное путешествие. Коттен возражал против какой-либо задержки, но в конце концов согласился, и полковник остался в госпитале под наблюдением Зембша.

Спустя неделю Коттен позвонил мне и попросил немедленно прибыть к нему по срочному делу.

— Захариас, — обратился он ко мне, — опять наш друг «X»!

— Что-нибудь он натворил?

— Черт бы его побрал, — воскликнул капитан, — его нет в госпитале, он в самовольной отлучке!

— Убежал?

— Я не знаю. Уэб сейчас сообщил по телефону, что они нигде не могут найти полковника. Зембш потратил целый день на розыски. Он заглянул во все кабаки, но так и не напал на его след.

Находясь в таком забавном, но в то же время печальном положении, мы обратились за помощью в японское бюро розыска пропавших людей и к другим местным властям.

В поисках «полковника X» мы и японцы перевернули все вверх дном в Токио и Иокогаме, но безуспешно. Полковника считали пропавшим без вести, а в конце второго месяца его исчезновения военно-морского атташе вызвали в японское военно-морское министерство, чтобы сообщить ему некоторые сведения. «Полковник X» находился на острове Джалуит — одном из подмандатных островов. Он достиг наконец пункта своего назначения, о котором открыто говорил еще в Иокогаме. Никто не мог отрицать того факта, что полковник был человеком большой изобретательности и решимости, несмотря на трагические недостатки своего характера. С острова Джалуит сообщили, что полковник сильно болен. На самом же деле, как сказал капитану 1 ранга один из чиновников военно-морского министерства, доктора считали, что он долго не проживет.

— Как быстрее доставить его в Токио? — спросил Коттен и тут же получил заверение о принятии японцами немедленных мер.

— Вот увидите, — сказал он мне, вернувшись из нашего посольства, которое также занималось этой, можно сказать, международной проблемой, — они что-то замышляют. Я не думаю, чтобы полковника доставили в Токио живым.

Военно-морское министерство заверило нас, что все будет сделано в течение двадцати четырех часов и что полковника доставят в Токио немедленно. Но на следующее утро военно-морскому атташе сообщили по телефону из кайгунсё, что беспокоиться о транспортных средствах уже не нужно: полковник умер в прошлую ночь, его тело сразу же предали кремации, а что касается праха, то мы можем забрать его, если хотим.

Эти обстоятельства усилили наши подозрения, так как на них было клеймо заранее подготовленного спектакля. Поскольку ходили самые различные слухи о судьбе этого человека, то капитан 1 ранга прямо потребовал от японцев, чтобы они сообщили ему о действительных обстоятельствах смерти полковника. Тот факт, что труп полковника сожгли и произвести вскрытие было нельзя, оставлял лишь возможность провести расследование обстоятельств смерти полковника на месте происшествия, и Коттен тотчас ухватился за нее. «Я пошлю своего представителя забрать урну с прахом, — сообщил он японцам, — этот джентльмен был важной персоной в Соединенных Штатах, и мы хотим похоронить его с почестями, соответствующими его положению».

Просьба капитана 1 ранга Коттена захватила чиновника врасплох, и, как это обычно происходит с японцами, когда случается что-то неожиданное и нет заранее продуманного плана действий, он растерялся. Они надеялись, что странный случай с «полковником X» сразу же забудется навсегда и никто не заинтересуется прахом. Японцам всегда нужно очень много времени, чтобы переориентироваться в непредвиденных обстоятельствах и посоветоваться со многими официальными лицами. Кто-то должен был взять на себя ответственность за принятое решение. Ни один японец не рискнет сделать это самостоятельно. Он постарается разделить ответственность за принятое решение с другими. В той суматохе, которая последовала вслед за прямым и неожиданным решением Коттена, японцы не высказали никаких возражений против посылки главного фармацевта Зембша на остров Джалуит. Барьер был сломан. Американец отправился в путешествие на подмандатные острова открыто, с пропуском, выданным японским военно-морским министерством. Мы чувствовали, что своей смертью «полковник X» оказал Соединенным Штатам, бо́льшую услугу, чем всей службой.

Военно-морской атташе как мог подготовил Зембша для путешествия. Главного фармацевта тщательно проинструктировали. За то краткое время, которым мы располагали для инструктажа, мы ознакомили его с разведывательными методами настолько, насколько это было возможно при тех обстоятельствах, да еще учитывая, что его не очень увлекало такого рода путешествие.

Затем наступил томительный период ожидания. Зембш как туда, так и обратно проделал свой путь на японских судах, потратив только на дорогу около четырех недель. Японцы сообщали нам о ходе путешествия и информировали о прибытии его на остров, но после этого сообщения о Зембше поступать перестали. И вот в один прекрасный день, после семинедельного отсутствия Зембша, из кайгунсё нам сообщили, что он должен прибыть в Иокогаму на следующее утро. Несколько наших офицеров отправились на пирс, чтобы встретить его. Мы прибыли на санитарной машине, которая оказалась как раз кстати.

Японское судно пришвартовалось к пирсу, но Зембш не появлялся. Подождав несколько минут, мы поднялись на борт судна, желая найти главного фармацевта и узнать, почему он задерживается. Нас вежливо встретил капитан судна, который наблюдал за нами с капитанского мостика. Он препроводил нас к каюте, которую занимал Зембш. Открыв дверь, мы увидели главного фармацевта сидящим на койке и устремившим взор куда-то вдаль. Он был небрит и непричесан, весь его вид говорил о психическом расстройстве. Он не обратил никакого внимания на наше появление и не поднялся, чтобы приветствовать нас. Он, судя по всему, даже не узнал нас и продолжал произносить какие-то неразборчивые слова, из которых мы не могли понять, что с ним произошло. В своих руках он крепко держал белый ящик, как будто этот ящик заключал в себе бесценное сокровище. В таких ящиках японцы перевозили простые урны с прахом кремированных трупов.

Шофер нашей санитарной машины первый оправился от состояния полного изумления, охватившего всех. Произнося нежные слова, он наклонился над Зембшом, погладил его плечи, затем осторожно заставил встать на ноги, чтобы мы могли отвести его в машину. Мы доставили Зембша в военно-морской госпиталь. Нам стало ясно, что человек, только что возвратившийся из поездки на остров Джалуит, вряд ли более полезен, чем ящик с прахом, который он все еще крепко держал в своих руках.

Сразу же вызвали Уэба, но и он ничего не мог сделать. Кататоническое оцепенение, удерживающее Зембша в бесчувственном состоянии, продолжалось в течение нескольких дней, и, несмотря на самое действенное психиатрическое лечение, мы не смогли пробить непроницаемую стену, которую воздвигло странное происшествие между Зембшом и внешним миром.

В течение четырех дней Уэб находился возле больного, применяя все известные методы психиатрической терапии. Наконец на пятый день несчастный человек, кажется, обрел разум. Его речь стала более членораздельной, можно было наблюдать некоторую координацию между его мышлением и действиями. Но у Зембша обнаружилась сильная амнезия, лишившая его возможности вспомнить что-либо из недавнего прошлого. Мы продолжали изо дня в день сидеть возле больного, привлекаемые скорее его странным состоянием, чем надеждой получить объяснение такого сильного психического расстройства. Ежедневно Уэб встречал нас неутешительными словами:

— Ничего не получается. Он все еще в тяжелом состоянии.

— Что, по вашему мнению,, привело его к такому резкому психическому расстройству? — спросил я. — Был ли он неуравновешен до поездки на остров?

— Нет, — ответил Уэб, — это прекрасный, энергичный человек, и я ничего подобного в нем не наблюдал. В промежуток времени между его отъездом и возвращением, видимо, произошел шок, который вывел его из умственного равновесия. Вы знаете, — проговорил он задумчиво, — я думаю, наши японские друзья являются единственными людьми, которые бы могли дать необходимые объяснения о причинах такого душевного состояния Зембша.

— Вы считаете, что они что-то с ним сделали? — спросил я.

— У меня нет другого решения загадки, — ответил он. — Они, как мне кажется, чтобы притупить его сознание, подсыпали ему в пищу сильно действующий наркотик — морфий или большую дозу опиума, и, очевидно, человек, который делал это, перестарался. Мы ничем не можем помочь. Зембш находится в тяжелом состоянии, и пройдет много времени, пока он выздоровеет.

Двойная тайна с «полковником X» и главным фармацевтом Зембшем никогда не была полностью разгадана. До своего полного выздоровления Зембш и его жена погибли в том же самом госпитале во время сильного землетрясения 1 сентября 1923 года, и бо́льшая часть секретов, связанных со смертью полковника, осталась закупоренной в маленькой урне с его прахом. Мы, однако, продолжали попытки получить какие-нибудь сведения об обстоятельствах смерти полковника. Нам удалось найти миссионера, который находился у постели несчастного человека, когда тот испускал свой последний вздох. Как ему удалось узнать, японцы сами помогли полковнику добраться до острова Джалуит, так как считали, что лучше избавиться от него там, чем в Токио или Иокогаме. Пропуск он получил удивительно легко, и его путешествие было обставлено как нельзя лучше. В каюте капитана нашлись крепкие спиртные напитки, а на острове Джалуит его встретили «закадычные друзья». Его краткое пребывание в этом стратегически важном пункте сопровождалось беспробудным пьянством, и, несомненно, смертельный яд был в каждом стакане, который полковник подносил к своим губам. В течение этого периода его посещал миссионер, который находился на острове еще со времени немецкой оккупации, но он уже ничего не мог изменить. Один японец все время интересовался состоянием здоровья полковника и находился в госпитале, когда тот умер. Тело полковника увез другой японец, и его предали кремации прежде, чем миссионер мог выразить протест против такого произвольного поступка.

Так закончилось странное происшествие с «полковником X» и наша первая попытка получить сведения о японских подмандатных островах. По всей вероятности, японцы устроили этот инцидент, чтобы предупредить нас. Они хотели показать, что не потерпят вмешательства в свои планы в отношении островов, и были полны решимости принять любые меры, чтобы умерить наше любопытство. За исключением нескольких иностранцев, которых они, несомненно, считали безвредными и которым разрешалось посещать определенные «открытые порты», ни одному иностранцу не удалось побывать на подмандатных островах и узнать что-либо о строящихся сооружениях и об их назначении.

Японская тайна, окутавшая острова, была раскрыта только много лет спустя, когда мы наконец решили проинспектировать их — на этот раз с применением силы. Захватив в ходе второй мировой войны Трук, Джалуит и другие так называемые опорные пункты на Тихом океане, мы обнаружили, что японцы скрывали не мощь, а свою слабость. Адмирал Муррей, войска которого заняли Трук, считавшийся до этого неприступным бастионом, Гибралтаром Тихого океана, увидел, что эта основная японская база, если судить по принятым стандартам, напоминает не более, чем пустую скорлупу. Остров Джалуит, умело разрекламированный японской пропагандой как «непотопляемый авианосец», на самом деле представлял собой просто сторожевой пост с устаревшими пушками и примитивными взлетно-посадочными площадками — факты, которые японцы не хотели открыть нам через «полковника X» и главного фармацевта Зембша. Захват этих островов оказался трудным для нас ввиду сложности проведения морских десантных операций, а не потому, что острова были сильно укреплены.

Адмирал Нимиц и другие военные руководители, учитывая разрекламированную японской пропагандой мощь этих опорных пунктов и отсутствие заблаговременных разведывательных данных о действительном положении на них, приняли решение обойти острова Трук и Джалуит. Война на Тихом океане протекала бы по-иному и победа была бы достигнута скорее, если бы мы смогли в мирное время узнать о той роли, которую эти острова сыграют во время войны. Но руки американской разведки были связаны даже тогда, когда ей приходилось выполнять самые обычные задачи.

Двенадцать лет спустя, то есть в 1935 году, когда обстановка на Тихом океане накалилась до такого предела, что война между Соединенными Штатами и Японией должна была вот-вот вспыхнуть, мы безуспешно пытались узнать, что же происходит на островах. В то время я возглавлял дальневосточный отдел управления военно-морской разведки в Вашингтоне. Я пытался возродить идею нанесения визитов вежливости кораблями американского флота, что предлагалось более десяти лет тому назад нашим военно-морским атташе в Токио. Мое предложение было направлено в государственный департамент и обсуждалось в управлении дальневосточных стран. Оно было встречно недоброжелательно, как и первоначальные предложения капитана 1 ранга Коттена. Юджин Думэн, бывший в то время начальником японского отдела, наотрез отказался от какой-либо попытки получить разрешение у японцев на такой визит.

— Я не думаю, — сказал он, — что сейчас наша настойчивость в этом вопросе может принести пользу.

— Даже если они откажутся, — возразил я, — мы должны вынудить их дать отказ в письменном виде. Тогда мы получим возможность выступить с этим делом в Лиге Наций и потребовать каких-либо санкций.

Конечно, в то время Япония уже не являлась членом Лиги Наций, но ее обязательства в отношении подмандатных островов оставались прежними. «Это спорный вопрос, — говорил Думэн, — я против попыток опять ставить его на обсуждение. Я, безусловно, имею полное представление о тех трудностях, с которыми приходится встречаться нашим дипломатам, а также об этикете в международных отношениях, вынуждающем их излагать животрепещущий вопрос в бледных дипломатических нотах».

Я мог даже сочувственно отнестись к точке зрения мистера Думэна, разделяемой не всеми чиновниками японского отдела государственного департамента, но которой обычно придерживаются в американском посольстве в Токио. Я знал, что Япония для усиления напряженности в отношениях между нашими странами способна пойти на риск и сделать шаг, последствия которого не сумели бы устранить дипломаты. Я возмущался прямотой отказа и нежеланием Думэна прийти к компромиссу, при котором можно соблюсти дипломатический этикет и в то же время укрепить национальную безопасность. Американская довоенная дипломатия заковала нашу разведку в кандалы, а это привело к тому, что мы вступили в тяжелую тотальную войну без элементарных знаний о противнике. Мы предвидели такое положение задолго до 1935 года, то есть до того, как я пытался разрушить дипломатические преграды, мешающие проведению в жизнь наших планов. Еще в 1922 году, когда военно-морским атташе в Токио был Уотсон, мы понимали, что должны усилить нашу разведывательную работу, если хотим развеять искусственный туман, в котором японцы пытались скрыть от нас свои секреты.

 

Глава 6

«ПЛАН М»

В 1921 году перед нами стоял важный вопрос: как преодолеть препятствия со стороны японцев в мирное время и создать действенную организацию, которую можно было бы сразу использовать в случае, если разразится война? Что мы надеялись создать, так это информационную службу, подобную службам других государств, которые традиционно считали обеспечение национальной безопасности первостепенной обязанностью государственных деятелей. Мы нуждались в такой службе в Японии, и Уотсон докладывал в Вашингтон о своем намерении создать ее, прежде чем оставить свой пост.

Чтобы тщательнее продумать этот вопрос, Уотсон поделился своими соображениями с близкими товарищами, находившимися в Токио, но не получил необходимой поддержки, которой заслуживало его ценное предложение. «Вы, Эдди, думаете о невозможном», — обычно говорили ему старожилы. То, что другим казалось невозможным, Уотсона, наоборот, увлекало. Однако он встретил на своем пути одно серьезное препятствие. Он не мог найти человека, обладающего достаточными знаниями и опытом для начертания деталей плана, который Уотсон так отчетливо представлял себе. Его энтузиазм заражал, и я тоже стал подумывать о необходимости такой информационной службы. Но, будучи новичком в разведке и в Японии, я чувствовал, что недостаточно знаком с местными условиями и поэтому не смогу составить для Уотсона подобный план. Не долго думая, я рассказал об идеях военно-морского атташе одному соотечественнику, долгое время проживающему в Японии, который, как мне было известно, хорошо разбирался в психологии и поведении японского народа.

— Том, — сказал я ему, — вы должны знать самый лучший способ получения информации в различных уголках этой скрытной страны.

Он удивил меня своим ответом.

— В Японии секретов не существует, — сказал он.

Увидев изумление на моем лице, Том стал развивать свою мысль.

— Вы помните, как чиновники из министерства военно-морского флота узнали о визите Сато в ваш дом? Держите свои уши открытыми, и вы узнаете обо всем, что происходит в Японии.

Это было непостижимо. Однако некоторое время спустя я имел полную возможность убедиться в правдивости его заявления. Когда я писал эти строки, в наших газетах опубликовали подтверждение словам Тома.

Один японский армейский офицер, не желающий признать недавнее поражение японцев окончательным, спрятал, как указывалось в сообщении, золото и платину на сумму около двух миллиардов долларов в мелководье Токийского залива на тот день, когда драгоценный металл понадобится для возрождения японских вооруженных сил. Однако, хотя японцы надеялись, что сокровища спрятаны надежно, американская военная полиция обнаружила драгоценности и конфисковала их. О существовании и местонахождении клада американским властям сообщила одна гейша, которая узнала о нем, подслушав разговор своих гостей. Прочитав об этом случае, я вспомнил слова Тома, сказанные им двадцать лет тому назад: «В Японии секретов не существует».

Разговор с Томом решил, по моему мнению, только половину нашей основной проблемы. Теперь я убедился, что ценную информацию можно получить, прислушиваясь к разговорам, но сведения окажутся бесполезными, если их не сумеют передать по назначению каким-нибудь быстрым способом.

— Том, — спросил я, — как можно отправить полученные сведения из данной страны?

Он улыбнулся и медленно покачал головой. Он не мог ответить на этот вопрос, и я чувствовал, что зашел в тупик. О своем разговоре я подробно доложил Уотсону, и тот не разделил моих опасений.

— Ваш друг может знать японцев, — сказал он, — но он, безусловно, имеет весьма слабое представление о разведке. Почему бы нам не поговорить с человеком, который знает как то, так и другое?

Он немного подумал, затем продолжал:

— Я думаю поговорить об этом с Сидни Машбиром.

Сидни Машбир — в то время капитан американской армии — также изучал японский язык. В 1916 году он служил под начальством генерала Фунстона на мексиканской границе и ведал японскими делами. Во время первой мировой войны он долго работал в контрразведке. Я всегда считал его своим двойником в армии, где офицеров, интересовавшихся разведкой, можно было пересчитать по пальцам на одной руке. За что бы он ни брался, он добивался непревзойденных успехов.

— Сид, — спросил его Уотсон, — можете ли вы составить план добывания разведывательных данных в Японии во время войны?

Наш друг удивился. Сам он давно убедился в необходимости такого плана, но его точка зрения не разделялась начальством. В данном же случае этим вопросом наконец заинтересовался старший офицер, который, как и он сам, отчетливо понимал наши разведывательные задачи и который был полон решимости сделать все от него зависящее.

— Да, сэр, — ответил он, — могу.

— Как вы думаете, сколько потребуется времени, чтобы набросать такой план?

— Не более двух недель, если работать днем и ночью.

— Хорошо, приступайте немедленно! Когда план будет готов, принесите его мне. А я прослежу за тем, чтобы он попал в Вашингтоне в надежные руки.

— Я был бы рад, сэр, если бы этот документ попал в оба министерства, — ответил Сид.

Точно через две недели Машбир появился в кабинете капитана Уотсона с папкой, в которой лежали аккуратно отпечатанные на пишущей машинке листы, содержащие, как мы потом его назвали, «План М». Уотсон, предчувствуя приближение чего-то необычного, осмотрел приемную и убедился, что все двери закрыты. Затем он приступил к просмотру документа. Быстро перелистывая страницу за страницей, он то сжимал губы, то кивал головой, выражая тем самым свое одобрение. Изредка он останавливался и, глядя на капитана Машбира или на меня, с искренним восхищением говорил: «Замечательно!» Лицо Машбира в этот момент выражало благодарность за похвалу и гордость за проделанную работу. Когда Уотсон закончил читать последнюю страницу и медленно закрыл папку, он повернулся к Машбиру и сказал:

— Это прекрасно. Как вы, капитан, смогли проделать такую сложную работу так быстро и в то же время так хорошо?

— Сэр, — ответил он, — я думал об этой проблеме в течение долгого времени и очень благодарен вам за предоставленную мне возможность изложить свои мысли на бумаге.

Составленный Машбиром документ свидетельствовал о его больших знаниях Японии, а также о богатом разведывательном опыте. Он был специалистом как в том, так и в другом. Но, пожалуй, из-за своих выдающихся способностей он в своей деятельности натыкался на непреодолимые преграды, которые ставились жалкими завистниками из окружающих его людей. Как армейский офицер, он подчинялся военному атташе в Токио. Тот факт, что он выполнил эту сложную работу для военно-морского атташе, не мог, конечно, улучшить его отношения с непосредственным начальством. Уотсон хорошо знал о мелких склоках и междуведомственной зависти, но он ожидал, что прекрасный документ Машбира поможет убедить военного атташе не обращать внимания на некоторое нарушение Машбиром старомодного принципа субординации.

— Вы знаете, что я сейчас сделаю? — спросил Уотсон Машбира. — Я пойду к военному атташе и покажу ему вашу великолепную работу. Я знаю о его скептическом отношении к задуманному плану, но не думаю, чтобы он настаивал на своем, увидев этот документ.

Самым выдающимся достоинством умного плана капитана Машбира являлась простота. В нем указывались пункты, где необходимо и возможно заниматься сбором различных слухов, и, более того, в нем была дана система, посредством которой добытые разведывательные сведения могли передаваться из Японии. В нем говорилось о необходимости создания организации, состоящей из нескольких важных особ, которых не должно коснуться чрезвычайное положение, на случай чего как раз и предназначался данный план. В нем подробно описывались средства связи, которые могут быть выделены в распоряжение агентов. Сила воображения Машбира была видна на каждой странице документа. Он, например, вспомнил после нашего разговора, что дипломатический обычай в Японии позволяет отъезжающим дипломатам продавать ненужные вещи на публичных аукционах. Используя этот обычай, мы могли бы передать некоторое оборудование связи нашим агентам. Так, в плане предусматривалась «продажа» автомобиля атташе одному из наших агентов на открытом аукционе. Автомобиль должен быть оборудован двойным бензиновым баком. Во внутреннем баке предполагалось вмонтировать радиопередатчик для агента, в чью задачу входило держать связь с нашими подводными лодками, подходящими к берегам Японии специально для приема разведывательных сведений по радио. Эта идея была поистине гениальной, так как при радиопередачах на машине можно было передвигаться с места на место, что практически лишало самые чувствительные радиопеленгаторные устройства возможности обнаружить местонахождение передатчика.

Но каким бы гениальным нам этот план ни казался, его принятие и использование в конце концов зависело от военного атташе. Уотсон не терял времени, он стремился как можно быстрее познакомить с документом Машбира своего армейского коллегу. Он вызвал машину и помчался в район Хикаватё, где находилась резиденция военного атташе. Военный атташе, бегло просмотрев содержимое папки и как следует не вникнув в суть дела, сказал:

— Я не вижу ничего нового. Это простое переложение старой немецкой системы.

— Может быть, — заметил Уотсон. — Но имеете ли вы что-либо лучшее? Да, на самом деле, есть ли у вас вообще что-нибудь подобное?

— Видите ли... у меня нет никакого плана.

— В том-то и дело. Я посылаю этот план в министерство военно-морских сил, а вам оставляю копию. Пошлите ее своему начальству в Вашингтон или делайте с ней, что хотите, но я был бы весьма признателен, если бы вы соответствующим образом отметили своего подчиненного за ту блестящую работу, которую он проделал для меня.

На эту просьбу военный атташе дал уклончивый ответ. Машбира «отметили» позже в форме усилившейся зависти и неприкрытых нападок, что в конце концов привело к его уходу из регулярной армии в 1923 году по причинам, связанным с разведывательной работой в Японии. Этот план, известный только военному атташе полковнику Барнету, полковнику Уоррену Клеару и мне, до сих пор значится как секретный материал.

Попав под перекрестный огонь противоположных взглядов, наш «План М», как и многие другие необычные предложения, очутившиеся в чреве бюрократии, постигла печальная участь. Уотсон послал документ в Вашингтон, но мы никогда не узнаем, что произошло с ним, после того как его вынули из дипломатического мешка и послали по министерским кабинетам с приколотым к нему списком ограниченного круга лиц, которым надлежало с ним ознакомиться. Уотсона вскоре после того, как Машбир представил свой план, перевели по службе. После отъезда из Токио новые служебные обязанности Уотсона лишили его возможности дать ход этому плану. План, потеряв таким образом своего основного защитника, утратил и свою эффективность, так как с того времени он превратился во всего лишь один из бесчисленных документов, имевшихся в избытке во всех без исключения государственных учреждениях. Мы же были слишком молоды, а звания наши — слишком незначительны, чтобы поддержать план с такой же эффективностью, как это мог бы сделать старший офицер. Он пролежал в архиве морской разведки до тех пор, пока я буквально не раскопал его в 1936 году и не предпринял мер по использованию его в практических целях. Но неспособность высших инстанций понять огромное значение конкретного разведывательного плана окончательно решила судьбу этого документа.

Сейчас, когда я вспоминаю «План М» и оцениваю его на фоне последовавших событий, мое сожаление, что много лет тому назад этот документ положили в Вашингтоне под сукно, увеличивается во сто крат. Война, которую Уотсон мог предвидеть еще в 1921 году, стала реальной действительностью спустя двадцать лет. А организационный план, составленный на случай войны, покрывался пылью в комнате «Законченных дел» и в конце концов вместе с другими документами был отправлен в государственный архив.

Когда началась война, мы в Токио не имели ни одного человека, который бы занимался сбором слухов и разведывательных сведений, а также пересылкой добытой информации из Японии. Наше незнание условий внутри Японии было настолько явным, что в 1942 году начальник военно-морских операций вынужден был публично признаться, что он не знал, действительно ли Япония строила линейные корабли-чудовища водоизмещением в 45 тысяч тонн. В такой обстановке людям приходилось тратить много энергии и проявлять максимум изобретательности, чтобы создать разведывательную систему в стране, закрытой для нас непреодолимыми барьерами войны. Мы смогли создать в Японии лишь далеко не совершенную информационную службу, и она оказалась слишком слабой для выполнения задачи по сбору важной политической информации, что было бы обеспечено планом Машбира в случае его принятия. Хорошо зная факты, я уверен, что война была бы сокращена по крайней мере на шесть месяцев, если бы мы располагали разведывательной организацией, предусмотренной этим планом. Можно было спасти многие жизни, и люди обрели бы мир значительно скорее. Нам удалось бы избежать агонии последних шести месяцев, во время которых произошли кровопролитные бои на островах Иводзима и Окинава.

В 1923 году, в то время как дни уходили за днями и мы в Токио все еще не получили из Вашингтона одобрения «Плана М», наш энтузиазм несколько упал, и мы занялись своими обычными делами во время летних месяцев в Японии. Машбир и другие отправились на отдых в Ойсо — прекрасный курорт на берегу моря, в то время как я остался в Дзуси, чтобы закончить свою учебу. Моя служебная командировка приближалась к концу. Через два месяца я должен был возвратиться домой, а мне еще предстояло завершить массу различных дел.

День 1 сентября 1923 года начался так же, как многие прекрасные дни ранней японской осени. Я поднялся еще до восхода солнца. В чарующей тишине раннего утра я наблюдал мягко надвигающийся рассвет. Серебристый месяц смотрел вниз на тихие, почти неподвижные воды. В полумраке, когда отдаленные предметы видны отчетливее, чем в сиянии дня, мне подали мой обычный завтрак — яичницу с ветчиной. Затем я поспешил на ранний поезд, в котором всегда был дополнительный вагон для деловых людей, совершающих регулярные поездки из Камакура — курортного городка недалеко от Дзуси. Мой образ жизни был прежним: так же ездил в Иокогаму, а затем в Токио за своим денежным содержанием. Сегодня мои друзья уезжали домой на пароходе «Эмпресс оф Остралия», и я должен был их проводить. Закончив свои дела в Токио, я возвратился в Иокогаму, где некоторое время занимался покупками, а в 11 часов отправился на пирс; большой лайнер готовился к отплытию точно в 12 часов. Я увидел, что провожающих собралось больше, чем отъезжающих. Широкий пирс длиною около 300 метров был построен в основном из бетонных столбов и стальных ферм. Он представлял собой центр лихорадочной деятельности. За кормой «Эмпресс оф Остралия» пришвартовалось грузовое судно «Стил Навигейтор». На другой стороне пирса стоял большой французский пароход «Андре Лебон».

Пирс имел праздничный вид, он был украшен флагами расцвечивания, развевающимися на ветерке. Наконец без одной минуты в 12 часов сходни опустились, множество рук с платочками поднялось для последнего прощания, лица расплывались в улыбке или принимали печальное выражение.

Внезапно лица людей вытянулись, и на какое-то мгновение все замерли, прислушиваясь к подземному гулу, какой обычно предшествует землетрясению. Этот гул сигнализировал парализованным людям о катастрофе, она уже захватывала их. Огромный пирс заколебался, удержаться на ногах было невозможно. Люди поднимались, но их тут же бросало на асфальт; крики объятых ужасом мужчин и женщин заглушались грохотом разваливающихся строений и ревом земли. Люди чувствовали себя так, будто они находились внутри большого колеса парового катка, катящегося по сильно разбитой дороге.

Инстинктивно я попытался покинуть пирс, но в это время произошел второй, еще более сильный подземный толчок. Пирс разламывался под действием страшной силы. Деревянная часть его упала в воду. Я почувствовал, что куда-то лечу. Ухватился за наружный забортный трап и выбрался на уцелевшую часть пирса. Посмотрев в направлении Иокогамы, я увидел, что привычная панорама города закрыта от меня темной завесой пыли, низко висевшей над городом и медленно приближающейся к морю. Я понял, что ужасный рев, который последовал за первым толчком, означал неожиданное разрушение огромного города. Вслед за пылью в воздух поднимались столбы черного дыма и пламени. Подгоняемый усилившимся ветерком, огонь быстро распространялся, и горящие головешки летали над головами людей, предупреждая, что пламя быстро подойдет к пирсу. Усилилась жара, и воздух накалился до такой степени, что тяжело было двигаться. К этому времени я уже находился в сампане между лайнером и пароходом «Андре Лебон», помогая в спасательных работах, за которые находившиеся на пирсе иностранцы принялись сразу же после первого подземного толчка.

Иностранцы из числа провожающих первыми оправились от панического ужаса и приступили к спасению людей. Японцы явились пленниками поразительной психической инертности и оказались совершенно неспособными ориентироваться в сложившейся обстановке. Они к предпринимали никаких усилий, чтобы спасти себя или прийти на помощь другим, и оказались абсолютно беспомощными.

С каждой минутой ветер усиливался, поднимая на море большие волны, они захлестывали сампан, в котором я находился. Весь берег превратился в плотную стену огня, и было ясно, что высадиться на него невозможно. Нам пришлось привязать лодку к сходням лайнера, стоявшего на якоре возле пирса, и ждать.

Пожар на берегу распространялся с поразительной быстротой и достиг колоссального размаха. Приблизившись к складам на каменной набережной, пламя прыгнуло на них, словно тигр на добычу, и с громким треском взвилось высоко в небо, как бы торжествуя свою победу. Ветер превратился в ураган. Волны носили по гавани горящие грузовые лихтеры, а те несли с собой разрушение и смерть.

Нам нечем было дышать возле огромного лайнера, но мы боялись оторваться от него и оказаться в бо́льшей опасности. Духота усиливалась, а мы были обречены на бездействие.

Когда же пожар прекратился и на берегу остались только дымящиеся головешки, мы оставили свой сампан. Было пять часов вечера — прошло пять часов с начала землетрясения. Остаток дня и ночь мы провели в спасательных работах, помогая женщинам и детям перебираться в безопасные места, высвобождая людей из-под обломков и развалин, приводя в чувство потерявших сознание, оказывая первую медицинскую помощь пострадавшим и успокаивая, насколько это было возможно, тех, кто переживал за своих близких, оставшихся в городе. То, что несколько часов тому назад являлось суетливым крупным городом, теперь представляло собой гигантскую груду раскаленных камней.

Всю ночь бушевал пожар, превративший город в устрашающий темно-красный костер. Море окуталось непроглядной темнотой. И этот контраст между огнем и темнотой терзал нервы людей, находившихся на судах в гавани. Ранние лучи солнца осветили море — мрачные волны, покрытые густым слоем нефти, которая текла с берега и разливалась на огромной поверхности воды.

Поскольку делать на берегу больше было нечего, я в четыре часа утра возвратился на лайнер «Эмпресс оф Остралия», захватив с собой майора Уильяма Крейна, разыскивавшего в Иокогаме свою жену. Она, живая и невредимая, но подавленная всем происшедшим, находилась, как мне было известно, на лайнере. Это была радостная встреча. Находясь на борту лайнера, я подумал, что нефть, покрывающая поверхность моря, представляет собой огромную опасность для нас, находившихся в гавани.

С огромным беспокойством следил я за опасным положением, в котором мы находились. Я знал, что нет возможности изменить его, и поэтому с тревогой ждал момента, когда нефть загорится от огня, все еще полыхающего на берегу. Мне не пришлось долго ждать.

Около семи часов утра начался пожар на воде возле набережной, как раз напротив здания, занимаемого «Стандард ойл компани». Вначале подумали, что горит краска, но так как огонь усиливался, стало ясно, что его питало горючее из взорвавшихся подземных бензохранилищ. Стояла безветренная погода, и лайнеру не угрожала непосредственная опасность, но в то время как пламя поднималось выше и выше и черный дым становился гуще и гуще, люди на лайнере проявляли все большую нервозность. В этой напряженной обстановке женщины подходили ко мне и, смотря в направлении берега, спрашивали испуганным голосом: «Долго ли, по-вашему, будет гореть эта нефть?»

Каждый раз я пытался подбодрить их словами: «Мне кажется, пламя становится меньше, видите, дым уже не такой густой». Но, я думаю, в моем голосе не было нужной убедительности, и они уходили только наполовину удовлетворенные моим ответом. Через полчаса подул слабый ветерок, который лениво погнал огонь вдоль берега к концу нашего пирса. Опасность, грозившая лайнеру, теперь стала реальной и неизбежной. Команда лайнера приготовила к спуску на воду все спасательные лодки и держала наготове пожарные шланги. Капитан лайнера Робертсон устроил экстренное совещание с первым помощником капитана стоявшего позади нас грузового судна «Стил Навигейтор», капитан которого погиб в городе. Было решено завести буксир со «Стил Навигейтер» на корму лайнера и, освободив наш левый гребной винт от намотавшейся на него якорной цепи, попытаться задним ходом вывести лайнер в море.

Едва началась работа, перед моими глазами предстало самое ужасное зрелище, какое мне когда-либо приходилось видеть. Огонь, теперь уже достигший пирса и поглотивший набережную, горел со страшной силой. Внезапно он стал завихряться. Он крутился все быстрее и быстрее, поднимался все выше и выше и принял форму водяного смерча. В то время как люди на борту лайнера в панике взывали к богу, эта огромная масса, рокочущая, как тысяча печей, и подгоняемая своей собственной неведомой силой, двигалась по направлению к нам. Толпа на палубе в неописуемом ужасе металась по сторонам. Мы отлично понимали, что если этот огненный смерч диаметром около 30 метров и высотой 200 метров пройдет над кораблем, то от нашего лайнера останется только один остов.

На какое-то мгновение, как нам показалось, огненный смерч заколебался, но затем темная линия у основания конуса расширилась, шар внезапно взорвался и опустился вниз, принимая форму горящей массы. Всасывание вихря стало настолько сильным, что вода в огромном количестве поднялась ввысь и превратилась в пар; верхняя часть пламени была таким образом погашена. Тем временем швартовы с лайнера удалось закрепить на «Стил Навигейтор», и концы были отданы. «Стил Навигейтор» дал задний ход. В течение двух-трех минут мы не двигались, а огонь приближался к нам. Затем мы почувствовали, как наш лайнер вздрогнул, продвинулся на дюйм, другой, и для людей, которые умеют ориентироваться по дальним предметам на берегу, стало ясно, что мы медленно отплываем. Когда движение стало ощутимо, толпа вздохнула с облегчением. Мы были спасены.

С благодарственной молитвой на губах смотрели мы на пирс, который был для нас западней всего лишь несколько минут тому назад. Огонь теперь полностью охватил его мертвой хваткой, пожирая все, что осталось позади нас.

Пережитый кошмар был кульминационной точкой двух последних ужасных дней. По сравнению с только что пережитым другие трагические события, происшедшие с нами, и спасательные работы казались незначительными. Однако их серьезность подтверждает тот факт, что американские власти за участие в спасательных работах наградили лейтенанта Томи Райена высшим орденом США — Почетным орденом конгресса.

Спустя три дня совершенно случайно я смог увидеть свой дом в Дзуси. Вместе с одной спасательной группой я ехал в Камакура, где семьи многих иностранцев приветствовали нас, как первых прибывших из Иокогамы и Токио с новостями об их мужьях и друзьях. Оба селения сильно пострадали. Волна прилива, не достигшая Иокогамы, ударила со всей силой по Дзуси и Камакура. Мой дом, хотя и стоял на ее пути, выдержал, и только метровая толща воды покрыла его пол.

Когда я шел к своему дому по улицам, заваленным обломками зданий, и вдоль набережной, разбитой во многих местах, я увидел своих слуг, они сушили мои вещи на ярком утреннем солнце. Жизнь возвращалась в свое обычное русло. Глядя на старого повара и его дочь, заменивших девушку Весну и девушку Лето, я поражался, с каким невозмутимым безразличием занимались они своим делом, в то время как перед их глазами простиралась такая страшная картина разрушения, которая не могла не терзать душу. Внезапно я вспомнил о странном поведении японцев во время катастрофы. Своеобразное поведение японцев во время бедствия дало мне возможность раскрыть тайну их характера значительно шире и глубже, чем мне удалось сделать это за все время моего трехлетнего пребывания в Японии.

Впервые я почувствовал, что глубоко заглянул в характер японского народа, будто проникнув через толстую стену, взломать которую удалось немногим иностранцам независимо от срока их пребывания в Японии. Передо мной этой стены теперь не было. Чтобы разрушить ее, потребовалось землетрясение.

 

Глава 7

ЯПОНСКИЙ ХАРАКТЕР

Кого бы я ни спрашивал в Японии о характерных чертах, привычках и обычаях народа и как бы ни пытался найти внутренние процессы мышления, которые их мотивируют, я всегда получал весьма туманные, смутные и неопределенные объяснения. В поисках вразумительного ответа я обращался к друзьям как к японцам, так и иностранцам, перелистывал книги, древние и современные. Но всякий раз на свой вопрос я находил один и тот же обобщенный ответ. Мне было понятно, как и многим другим, что японский характер или личность, какое бы научное название ни дать этому странному, загадочному и своеобразному явлению, подобно электричеству, никогда не поддается точному научному определению. Даже Лафкадио Харн, широко известный как один из выдающихся авторитетов по Японии, и Бейзил Холл Чемберлен, несомненно, самый лучший знаток Японии, всегда попадали в затруднение, когда хотели дать объяснение японскому характеру.

Сами японцы, кажется, очарованы своим национальным характером; но они также неспособны объяснить японскую личность в простых и логических выражениях. «Нам, японцам, — писал Масанори Осима, — самим очень трудно понять особенности нашего характера, как говорит наша старая пословица: «У маяка темнее, чем вдали от него».

Интерес японцев к себе побудил Д. С. Холтома, еще одного авторитета по Японии, написать: «По всей вероятности, в настоящее время на нашей планете нет нации более чувствительной к самой себе, к своим психологическим и установившимся характерным особенностям, своим проблемам и занятиям, чем японская». Все японские литературные произведения изобилуют пространными исследованиями об обладании своеобразными расовыми качествами и характерными чертами. Холтом добавляет: «Перечислять эти качества, считать их снова и снова, анализировать и описывать, а затем провозглашать основу беспримерного достижения стало у японцев навязчивой идеей». Это Холтом назвал японским этноцентризмом.

Если вы спросите среднего японского интеллигента о том, как японский народ приобрел свою «уникальную личность», он обычно скажет, что она унаследована от божественных предков. Я готов согласиться с Сервантесом, что в настоящее время японцы таковы, какими их некогда сотворил бог, и часто во много раз хуже. Но японцы обычно обижаются, когда слышат это. Для них божественное наследование личности — священная догма, которую не мог поколебать никакой ученый-антрополог. Эти старые представления продолжают существовать даже в наше время, особенно в сельских районах, где, между прочим, живет большинство японцев. Я нисколько не сомневаюсь в том, что поощрение древних верований и предрассудков путем настойчивого распространения теории божественного происхождения японцев и их характера является сильным инструментом в руках японских подпольных организаций.

В начале двадцатых годов я приступил к изучению японского характера; сперва, насколько это было возможно, путем чтения с последующим анализом утверждений тех, кого я считал неоспоримыми авторитетами, а затем путем личных наблюдений. Я был подобен собирателю бабочек, который с маленьким сачком в руках гоняется за образцами, необходимыми для полной коллекции. В своих исследованиях я имел блестящих гидов среди старожилов-иностранцев, из коих некоторые являлись первыми американцами, постучавшими в закрытые двери Японии. Но более полезная, хотя, естественно, и пристрастная информация, предоставлялась в мое распоряжение также и японскими обозревателями; они, побуждаемые довольно показной заинтересованностью Запада в японском характере, решили сами заняться этой проблемой, но лишь с той целью, чтобы защищаться от противоположных их взглядам выводов европейцев и американцев.

Я обнаружил, что первые японские и западные научные исследования в 1890—1891 годах проводились почти одновременно одним японским директором школы по фамилии Нодзэ и европейским писателем Вальтером Денингом, который позже стал широко известен как биограф Тоётоми Хидэёси. Перечень характерных особенностей японцев, составленный Нодзэ, естественно, устраивал японцев; исследование Денинга было более объективным, оно и теперь не потеряло своей научной ценности. Нодзэ нашел восемь чисто национальных элементов, преобладающих в японском характере, и назвал их так: чрезвычайная антипатия к бесчестию, большое уважение к незапятнанной чести, почитание старших, покорность перед родителями, честность и откровенность, воздержанность и тенденция к полемике.

Денинг в свою очередь перечислил четыре черты, составляющие основу японского характера, а именно: раннее развитие, ведущее к властности и самомнению; непрактичность; легкомыслие и непостоянство. Другой западный исследователь, капитан 1 ранга Франк Бринкли, отставной английский морской офицер, добавил следующее к выводу Денинга: бережливость, послушание, альтруизм, способность разбираться в мелочах, невозмутимость и исключительная выносливость.

В первые три года своего пребывания в Японии я убедился, что и Нодзэ и Денинг были правы в своих оценках. Дополнения Бринкли также оправдываются. Однако до 1943 года я нигде не обнаружил полного описания японского характера. В 1943 году (в разгар войны) доктор Холтом смог нарисовать непредубежденную и правдивую картину японского характера. Объективность многих современных писателей часто затемнялась их способностью предвидеть цель, к которой Япония скорее как нация, чем японцы как индивидуумы, двигалась неудержимо. В этих книгах был дан лишь частичный анализ японского характера. Выступая против японского этноцентризма, они обычно делали упор только на негативные характерные черты и часто, как это делал доктор О’Конрой и другие, полностью исключали позитивные стороны японского характера.

Доктор Холтом сумел подняться над эмоциональными предубеждениями, которые почти неизбежны во время войны, и дал следующую картину японского характера: «Общий перечень этих основных национальных психологических качеств, — писал он, — на которые делается упор в исследованиях сегодняшнего дня, включает уникальную лояльность и патриотизм; специальное дарование к ассимиляции — японцы могут воспринять самую лучшую иностранную культуру, оставаясь в то же время японцами; необыкновенная сила организации; непревзойденная способность к экспансии; благоговение перед предками; любовь к естественной красоте, артистическое и утонченное мастерство (особенно ручное); искренность и чистосердечность; оптимизм; уникальное уважение к душевной и физической чистоте; пристойность и аккуратность, и, наконец, мягкий и терпеливый нрав».

Тот, кто читал работу доктора Холтома «Современная Япония и синтоистский национализм», где дан анализ религиозных мотивов японской агрессии, должен восхищаться объективностью автора, которую он смог сохранить, несмотря на японские провокации в области политики, так убедительно им описанные.

Хотя японцы предпочитали представить свой характер уникальным и несравненным, все же нашлось несколько агностиков, которые осмелились плыть против течения и дать более объективную картину коллективной личности нации. Если Карлайл прав, что самый крупный недостаток — это не осознавать ни одного, то описания японскими писателями, особенно Нитобэ, некоторых недостатков японского характера является хорошим предвестником будущей реабилитации народа Японии. Один японец однажды сказал: «Скоро придет такое время, когда я скорее соглашусь отправиться в ад, чем остаться жить в японском обществе». И в 1930 году Нитобэ заявил: «Около двадцати лет тому назад мой озорной разум побуждал меня написать книгу под названием «Веселое государство», под чем я понимал страну, где правительство и народ много говорят и мало делают, где искусство управления — нелепый фарс и ложь. Видно, о немногом я тогда мечтал. Теперь, через каких-нибудь двадцать лет, мне не пришлось бы далеко ходить за превосходными примерами и иллюстрациями для такой книги».

Я, занимаясь в Токио исследовательской работой, узнал, что Нитобэ в действительности создал такую книгу. Он написал ее в начале этого века, когда в японских работах, посвященных национальному характеру, пропагандировались не только добродетели, но изредка и национальные слабости. Такой книгой была книга доктора Нитобэ «Образ жизни», опубликованная в 1903 году. Она заняла подобающее ей место и все еще остается единственной работой японского автора, полностью посвященной недостаткам японского характера.

Нитобэ поставил национальное самомнение на первое место среди прочих недостатков. Второе место он отвел принудительному этикету и формальной вежливости, затем указал на природную враждебность к незнакомцам и, наконец, на неспособность к честной и дружественной конкуренции. Все эти черты были для меня очевидны, когда я наблюдал японский характер в действии как в повседневной жизни, так и во время ужасного землетрясения 1923 года. Землетрясение дало мне ответ по самому спорному аспекту японского характера и раскрыло фон общеизвестной японской невозмутимости. На эту тему были написаны целые тома, и сам я принял большинство положений, рассматривавших японцев по их природе как стоическую и флегматичную расу. Чемберлен, например, считал, что их невозмутимость укоренилась настолько прочно, что он обнаружил ее скорее среди физических, чем психических, характерных особенностей расы. Но Денинг на основе исторических примеров привлек внимание к тому факту, что почти мертвенное спокойствие и хладнокровие нельзя отнести к природным свойствам характера японцев. В результате долгих наблюдений он пришел к выводу, что это качество развивалось в течение многих веков путем суровой тренировки и воспитания. «Это качество зависит больше от характера этикета, — писал он, — чем от действительного недостатка эмоционального чувства».

Но подобно тому как обычай со временем становится признанным законом, я чувствую, что и этикет развивается в особенность человеческого характера.

Бринкли, хотя он и имел склонность переоценивать важность невозмутимости в характере японцев, соглашался, что этот стоицизм развивался под влиянием образования за счет чувства, скрытого за стоицизмом. «Обычно чувства скрыть нельзя, — писал он, — без их соответствующего притупления».

В Японии часто можно встретить хорошего знакомого, который только что в результате несчастного случая потерял любимого человека и улыбается, разговаривая с вами. Нитобэ в связи с этим спрашивает: «Не является ли эта улыбка японца подходящим предметом для тщательного изучения? Скрытое значение улыбки по-разному понимается различными людьми». Некоторые сразу же приходят в удивление от подобных эмоций. Первый окончательный ответ на вопрос, являются ли японцы эмоциональной нацией, я нашел в книге, написанной немецким врачом доктором Эрвином Бальцем, который был приглашен в Японию в конце девятнадцатого века помочь модернизировать японскую медицинскую систему. В Японии он заслужил большую популярность и женился на дочери уважаемого аристократа. Его дневник является одним из самых лучших путеводителей по Японии времен императора Мэйдзи. Однако ответ на упомянутый вопрос был найден не в дневнике, а в маленькой брошюре Эрвина Бальца, в которой автор рассматривает общеизвестную японскую невозмутимость перед лицом смерти, в конечном итоге он назвал это презрением к смерти.

Анализ доктора Бальца научен и детален. Он объяснял явную невозмутимость японцев перед лицом опасности суровыми жизненными условиями и привычками, а не комбинациями психической инертности и каталепсии. Влияние землетрясений и национальных катастроф не поглощается эмоциональным вакуумом. Оно просто вызывает у японцев замедленную реакцию. Неспособность отвечать на подавляющие стимулы создается не вследствие недостатка эмоций, а в результате их торможения. Сам Бальц испытал эмоциональное торможение во время сильного землетрясения в начале этого века. Оно вызвало в нем, как и у японцев, которых мне пришлось видеть во время землетрясения в 1923 году, кататоническое оцепенение, продолжавшееся до тех пор, пока слуга не разбудил его.

Теория доктора Бальца была наглядно подтверждена во время землетрясения. Я вдруг понял, что доктор Бальц прав: величайшая слабость японцев заключается в их врожденной инертности, проявляемой во время бедствий. Случилось так, что кабинет министров ушел в отставку на два дня раньше; правительство не функционировало, а в нем как раз ощущалась острая необходимость, и поэтому ввиду отсутствия распоряжений свыше никто не знал, что делать. Это не случайность. Данный случай является типичным образцом японской инертности. В то время как я наблюдал это оцепенение, охватившее каждого японца, я пришел к выводу, что оно также является образцом японского поведения, когда случается неожиданное. Проявление полной бездеятельности в течение целых десяти дней после землетрясения надолго запечатлелось в моей памяти. Позже мои впечатления помогли мне при оценке всей японской психологической структуры. И именно воспоминание о 1923 годе дало мне четкий образец, которого я придерживался в 1945 году.

Хотя мои собственные наблюдения подтвердили большинство выводов высококвалифицированных западных судей о японском характере, я чувствовал, что мой анализ по данному вопросу гораздо глубже и полнее их исследований главным образом потому, что я полностью использовал предоставленную мне возможность видеть раздельно городских и деревенских жителей-японцев и их «характер в действии». Я считал исключительно важным провести различие между городскими жителями и деревенским населением как в количественном, так и в качественном отношении. На такое важное различие, к сожалению, не обращалось должного внимания большинством ученых вплоть до 1937 года, когда доктор Джон Ф. Эмбри провел свое замечательное исчерпывающее обследование деревенской жизни и смог выявить многие черты характера, которые свойственны массам деревенских жителей и которые не обнаруживаются у городского населения.

Жители японских городов приобрели многие из наших характерных черт посредством таких поверхностных форм влияния, как, например, наши кинофильмы, которые весьма популярны в Японии и вызывают значительные попытки соревноваться. Но деревенское население сохранило много коренных (аборигенных, если так их можно назвать) черт японского характера. Изучая обе эти группы, я обнаружил, что японцы, как и все человеческие существа и социальные группы, имеют и святых, и грешников, и что отдельные японцы имеют хорошие и плохие черты независимо от того, рассматриваем ли мы эти черты абсолютно или относительно, используем ли мы в качестве мерила их или наши моральные стандарты. Среди хороших черт характера следует отметить физическую чистоплотность, определенную врожденную доброту и утонченный артистический вкус в каждом японце независимо от того, на какой ступени образовательной или социальной лестницы он стоит. Но они также в изобилии имеют негативные черты, среди которых самомнение или тщеславие и почти полная неспособность понимать абстрактные идеи являются наиболее ярко выраженными. Отсутствие философского подхода усиливает японский эмпирицизм и замедляет реакцию японцев перед лицом новых событий и неожиданно складывающейся обстановки. Это также развивает в японцах определенное отрицание жизни и безразличие, которое так хорошо иллюстрируется их безучастным, пассивным и даже апатичным отношением к естественным катастрофам и различным бесчисленным неприятностям и их излюбленным решением трудных проблем: «Сикатага най» — «ничего не поделаешь».

Самым важным моим открытием, вероятно, было то, что японский характер следует рассматривать с учетом его происхождения и этического окружения и нельзя отделять от этического воспитания или же от строгой приверженности к этикету, влиянию которого подвергалась вся нация в течение многих веков. В связи с тем что их моральные стандарты отличаются от наших принципов нравственности, мы должны рассматривать их моральные действия в соответствии с их, а не с нашими моральными стандартами. Если исходить из христианской морали, японцы не совершенны в своем понимании греха. Это объясняется тем, что в данное понятие японцы вкладывают совершенно иное содержание.

Японская женщина — одна из самых морально устойчивых в мире. Вероятно, в этом сказывается влияние японского закона, в соответствии с которым неверная жена подвергалась двухгодичному тюремному заключению по жалобе мужа. В то же время муж имел полную свободу, он мог даже привести в свой дом наложницу. Подобные условия не исключали совместного купания раздетых мужчин и женщин, что у нас считается неприличным. В Японии, особенно на фешенебельных курортах горячих источников, это единственный метод купания. Я, как исследователь, задался целью хорошо разузнать об этом обычае. Со мной произошло довольно много забавных происшествий, об одном из которых здесь расскажу. Я должен, однако, оговориться: этот случай подтвердил, что мы, американцы, можем привыкнуть к чему угодно.

Услышав о популярности горячих источников, которые давали прекрасную возможность изучить японскую жизнь в такой весьма оригинальной и удобной обстановке, я решил провести новогодний праздник в Идзусан — курорте с горячими источниками, пользовавшимися доброй славой среди высшего токийского общества и известного как сэннинбуро (место для купания на тысячу персон). Горячие ванны находились при одной самой шикарной японской гостинице. И вот с Тоёда-сан — японским студентом из университета Васеда — я отправился в Идзусан.

По прибытии туда, после того как я снял свою уличную одежду и надел хлочатобумажное кимоно, которое выдавалось в гостинице в качестве одежды для купания, сна и даже для прогулок, мы выпили традиционную чашку чая. Следующим этапом в установленной процедуре шло посещение сэннинбуро. Эти ванны являлись частью гостиницы и находились в конце длинного открытого коридора. Шел январь, и было довольно холодно. Когда мы подошли к первой двери ванн, я сильно толкнул ее и вошел в помещение. Внезапно я остановился, и Тоёда наскочил на меня, не рассчитав своих шагов. Удивление мое было беспредельно: я увидел перед собой женщин на различных этапах купания и в самых выразительных позах. Я поспешно выбежал оттуда и уже в коридоре сказал Тоёда: «Мы не пойдем туда, правда?» Он быстро ответил: «Конечно, нет. Мы войдем в другую дверь». Перед следующей дверью стояла вешалка, на крючках ее висели кимоно. По совету Тоёда мы сбросили свои кимоно. Я, совершенно голый, подгоняемый коридорным холодом, рывком открыл дверь и вошел в помещение, держа в одной руке мочалку, а в другой мыло.

К моему великому изумлению, мы очутились в той же самой комнате, откуда несколько минут назад я так поспешно ретировался. Со всех сторон до меня доносилось хихиканье женщин. Они потешались над замешательством иностранца, который только что убежал от них. Все глаза теперь были устремлены на меня,

У меня не оставалось иного выбора, кроме как по возможности скрыть свое смущение: я принял безразличный вид и направился к небольшой ванне, вделанной в кафельный пол вдоль стены напротив двери, и начал свое омовение.

Этот случай раскрыл для меня один факт: огромное большинство так называемых типичных черт японского характера является продуктом культурного влияния, главным образом китайского, которое было искусно приспособлено к японским условиям и потребностям. Различные культурные влияния могут создавать различные черты характера, такие, например, как приспособляемость и чувствительность японцев к посторонним влияниям, что дает возможность сравнительно легко формировать или изменять то, что случайному наблюдателю кажется древним и негибким характером.

Я никогда не мог присоединиться к безоговорочному осуждению или к некритичному восхищению японским характером, что столь типично для многих наблюдателей, очарованных многими позитивными чертами или возмущенных бесчисленными негативными особенностями характера среднего японца. Я всегда стремился к объективности и исключал предвзятые мнения и предрассудки при оценке японского характера.

Самое главное из всего этого состоит в том, что я смотрел на японский характер с точки зрения японских моральных стандартов и смог поэтому добиться понимания многих мотивов, скрывающихся за их действиями как в военное, так и в мирное время. Казалось, японцы, с которыми мне приходилось сталкиваться, понимали и чувствовали эту объективность и проявляли большую уверенность и искренность в отношениях со мной, чем при обычных контактах с другими иностранцами.

Итак, я прошел школу изучения характера, мои практические занятия включали агонию крупного бедствия и пасторальную тишину пребывания в японской рыбацкой деревне. Я теперь уверен, что без физических и душевных страданий во время землетрясения 1923 года многие черты японского характера остались бы для меня скрытыми так же, как мое образование незавершенным, не поживи я в Дзуси.

 

Глава 8

ЯПОНСКИЕ «ФИГАРО»

Спустя три с половиной года после отъезда из Вашингтона я возвратился в свое управление военно-морской разведки. Лонга я уже не застал. Его перевели в управление навигации, которое в то время ведало также всеми вопросами, связанными с личным составом. Именно им и был подписан приказ, согласно которому я вернулся в Соединенные Штаты.

За эти годы произошло много событий, и я стал лучше разбираться в планах и притязаниях японцев, а мои мысли и чаяния, естественно, тоже изменились. Перед нами была коварная империя, и план, который она вынашивала, гласил: «Соединенные Штаты должны быть сокрушены». Она занялась организацией сети политических и военных агентов как в пределах США, так и вне их границ, заблаговременно развертывая свои тайные силы в ожидании того дня, когда представится случай нанести внезапный удар. Я надеялся, что возвращение в Вашингтон даст мне возможность заняться организацией соответствующих контрмер и что я смогу использовать приобретенные мною знания при развертывании наших собственных сил для парирования возможных действий японцев.

Прием, оказанный мне в управлении военно-морской разведки, был подобен холодной воде, вылитой на горящий в моей душе огонь. Вновь назначенный начальник военно-морской разведки еще только знакомился с работой, а само управление пребывало в затянувшейся спячке. Никто в военно-морском министерстве не проявил к моему опыту и идеям ничего, кроме слегка насмешливого интереса. Никто не поднял серьезно вопроса о моем назначении на должность, где бы я смог максимально использовать свои знания и оправдать три года, проведенные мною в Японии. Я не встретил почти ничего, кроме мимолетного интереса к докладам о наблюдениях в Японии, а обращая внимание на некоторые неоспоримые факты, по моему мнению заслуживающие рассмотрения, я рисковал быть названным фантазером, который бредит наяву.

Начальник управления снисходительно выслушал мой доклад с выражением вежливой скуки на лице, а затем внезапно закончил беседу, не дав никаких указаний о моей дальнейшей службе. Скоро я понял, что об этом никто даже не задумывался и что это в порядке вещей. Я затратил три года на изучение этого труднейшего языка, постигал душу чуждого мне народа и собирал сведения, имеющие жизненно важное значение, а теперь мне предлагали возвратиться к обычной службе морского офицера. Попросту говоря, мне приказывали забыть посторонние дела и «включиться» в рутину морской службы. Я пошел в дальневосточный отдел морской разведки, но и там встретил безразличную зевоту и самодовольство со стороны людей, беззаботно относящихся к враждебной кампании, развернутой язвительной японской прессой. Мои доклады принимались с благожелательным видом, но полностью игнорировались. Я был озадачен, удручен и находился в таком состоянии духа, которое вряд ли располагало ко мне старших начальников. Привлечь их внимание к нависшей опасности мне не удалось.

Стало ясно, что продолжать дело, которое я считал жизненно важной задачей разведки, можно только в том случае, если самостоятельно составлять свои планы на будущее и действовать на свой собственный страх и риск, отдавая разведке свободное от службы время, которого у морского офицера остается сколько угодно. Другая альтернатива заключалась в том, чтобы плыть по течению и постепенно забывать все накопленное за эти три года. Излишне упоминать, что с последним я не мог смириться. Более того, я был готов и дальше отдавать себя разведке, даже если бы кто-нибудь из равнодушных счел, что я наступаю им на мозоль. А в те дни мне то и дело приходилось задевать самодовольных людей, что, однако, не выводило их из оцепенения.

Однажды я сидел в ресторане флотско-армейского клуба и беседовал с сочувствовавшими мне друзьями, делясь своими заботами и замыслами. Один из них только что вернулся из зоны Панамского канала, где проходил службу. Рассказывая о своих наблюдениях, он вдруг сказал мне:

— А почему бы тебе не заглянуть в Панаму? Там полно японцев. В этом очаге всевозможных заговоров и интриг ты смог бы изучать их в свое удовольствие.

И действительно, Панама! Разве во время пребывания в Японии я не обнаружил, что во всем японском военно-морском флоте царит жгучий интерес к Панамскому каналу? Разве не являлось очевидным как для меня, так и для любого наблюдателя, не потерявшего контакта с действительностью, что канал был одним из главных объектов японской разведки?

Я видел канал в 1912 году, проходя службу на новом линейном корабле «Арканзас», когда президент Тафт посетил на нем зону Панамского канала, чтобы осмотреть это гигантское сооружение перед его открытием для судоходства. Уже в то время первые японские агенты проникли в районы, граничащие с запретной десятимильной зоной, которая извилистой лентой тянется на протяжении сорока шести миль между конечными американскими базами — г. Кристобаль на побережье Атлантического океана и г. Бальбоа — на побережье Тихого океана. Оба они отделяются воображаемой линией от городов Колон и Панама-Сити, находящихся под юрисдикцией панамских властей. В Панама-Сити расторопные и ненавязчивые японцы служили официантами в отеле «Тиволи», работали парикмахерами во вновь открытых салонах и повсюду открывали зубоврачебные кабинеты. В порту, само собой разумеется, находились рыболовные суда с японскими командами. Над разрозненной деятельностью этих людей возвышался улей японского консульства, который работал буквально круглыми сутками, «защищая» интересы Японии,

У нас было неопределенное и снисходительное отношение к этим маленьким суетливым сынам Ниппона страдающим неутолимым любопытством и страстью к фотографированию. Едва лишь в шлюзах показалась первая вода, как они наводнили всю Панаму. Мы подозревали, что среди них есть шпионы, но общее мнение гласило: «Ну вот еще!» Наше представление о шпионаже и секретной службе было настолько далеким от действительности, что мы считали главной ареной их деятельности страницы бульварных журналов, а помещенные в этих журналах описания коварных шпионских резидентур нас просто смешили.

Накопив за десять лет определенный запас знаний о японской секретной службе, я радикальным образом изменил свои взгляды на ее деятельность. Японские агенты не являлись больше для меня персонажами из какой-нибудь комедии, поставленной в восточном вкусе, а были противниками, которые умели искусно плести интриги и борьба с которыми требовала воображения, энергии и смелости.

На следующее утро после того, как мне посоветовали ехать в Панаму, я посетил управление навигации и добровольно согласился на назначение в зону канала. Я надеялся поехать туда в качестве офицера разведки, но штаты управления были заполнены и использовать меня на этой должности, как мне сказали, не представлялось возможным.

— Что же вы мне можете предоставить? — спросил я у офицера по кадрам.

— Что? — ответил тот. — Я уже оформил вас штурманом на крейсер «Рочестер», это флагман эскадры особого назначения. Полагаю, вы будете довольны.

Это звучало многообещающе, поскольку эскадра выполняла функции флота прикрытия канала, а штурман являлся еще и офицером войсковой разведки. Таким образом; я получил предписание на боевой корабль «Рочестер», стоявший на якоре в порту Бальбоа, и был готов прокладывать его курс в любой ситуации.

Мои надежды на то, что служба на «Рочестере» оставит мне достаточно времени для изучения японской проблемы, вскоре померкли, так как я оказался чрезвычайно занят делами как на корабле, так и на берегу. Если смотреть на события в ретроспективе 1924 года, то такая задержка в осуществлении планов, ради которых я стремился в Панаму, вполне простительна. После пяти лет послевоенной лихорадки и хаоса на землю постепенно возвращался мир. Правда, в Англии, да и в других странах Европы и Латинской Америки, все еще происходили беспорядки. Но впервые после окончания военных действий споры между государствами уступили место внутренним междоусобицам. Мы настолько привыкли к войне, охватившей нашу планету, что весь мир теперь даже самым пессимистичным наблюдателям казался полным спокойствия.

С ослаблением международной напряженности интерес к таким ее побочным продуктам, как разведка, тоже уменьшился. Вместо того чтобы выслеживать японских шпионов, я занимался в Панаме более спокойными и приятными делами. Если Панама и была буквально наводнена японскими агентами, то молодых привлекательных дам в городе было ничуть не меньше. Для нас, бездельничавших в кафе «Сенчури Клаб» или в вестибюле отеля «Тиволи», их присутствие усиливало очарование Панамы.

В упомянутом вестибюле мои сослуживцы с крейсера «Рочестер» увидели в первый раз некую молодую американку, появление которой в Бальбоа произвело настоящий фурор. Едва по кораблю разнеслась весть о появлении этой молодой леди, как был составлен план совершить в «Тиволи» специальную экспедицию. Я сам, к сожалению, в этой экспедиции участия принять не мог, но мой сослуживец Джимми Бейн обещал обо всем подробно рассказать. Вернувшись с берега, Джимми выглядел взволнованным более, чем это полагалось дородному капитану морской пехоты в мирное время.

— Зашел я в «Тиволи» вместе с Биллом, гляжу по сторонам, а Билл вдруг говорит: «Вон она идет!» — повествовал Джимми с характерным для морских пехотинцев красноречием. — Я посмотрел, и будь я проклят, если это не Клер Миллер. Это девушка, которую я когда-то представлял летчику Динксу Рэндэллу, погибшему потом при авиационной катастрофе. Они уже были помолвлены, и его гибель для Клер и для всех их друзей явилась большим ударом. Можешь себе представить... И я тебе, Зак, скажу, она сейчас еще красивее, чем была!

Я не перебивал Джимми, пока он не сказал:

— Я пригласил ее пообедать с нами на корабле.

— Когда?

Нетерпение, которое слышалось в моем голосе, показалось Бейну оправданным, и уже серьезным тоном он ответил:

— Если ты не возражаешь, завтра вечером.

На следующий день она появилась на корабле, когда я кончал свою вечернюю прогулку по офицерской палубе. Это была стройная молодая женщина, полная прелестного очарования, красивое лицо ее сияло умом. Ее движения отличались неповторимой грацией, а жесты — светской непринужденностью. Такой была Клер Миллер, приглашенная на крейсер «Рочестер» к обеду в обществе офицеров кают-компании. За обедом она сидела справа от меня, а Джимми Бейн — справа от нее и безуспешно старался вмешаться в нашу беседу. Скоро я понял, что Клер — личность исключительная и что я влюблен. Она рассказывала мне о богатом событиями пути, пройденном ею за последние семь лет. Я слушал ее как зачарованный. Клер оказалась и пионером, и ветераном американской авиации. Она прошла через годы военных испытаний, в течение которых наша авиация превратилась в важный инструмент американских вооруженных сил. Когда началась первая мировая война, Клер поехала в Вашингтон и поступила на службу в фотографический отдел войск связи американской армии. Здесь она заинтересовалась дешифрированием аэрофотоснимков. Мне было приятно услышать, что она рассматривала дешифрирование как одну из форм разведывательной работы, так как микроанализ аэрофотоснимков являлся лучшим способом обнаружения наземных целей.

Опыт, приобретенный Клер в аэрофотосъемке и дешифрировании, возбудил ее интерес к Панамскому каналу — одной из самых уязвимых для авиации целей, имеющей мировое значение. За обедом наш разговор приобрел чисто профессиональный характер; Клер принимала в нем активное участие, и это делало умную молодую женщину еще более прелестной, будь даже на моем месте человек не так как я, влюбленный покоренный ею с первого взгляда.

— А не кажется ли вам, — спросила Клер, — что Панамский канал — очень уязвимая цель для любого вражеского самолета, если он отважится на такой полет?

— Без сомнения, — ответил я с важным видом. — Конечно, шлюзы по обоим концам канала имеют предохранительные ворота, которые в случае необходимости могут быть закрыты. Но они сработают лишь в том случае, если повреждения, причиненные шлюзам, окажутся незначительными, так как ворота не рассчитаны на то, чтобы противостоять разрушительной силе авиабомб.

Мы единодушно решили, что необходимо что-то предпринять.

Как раз в то время, когда моя жизнь обогатилась любовью к Клер, мне пришлось вспомнить и о моей первой любви — разведке. На следующий день после нашей встречи с Клер я должен был отправиться по делам в город Панаму. Я шел по оживленной улице Авенида Сентраль, которая тянется через весь город, и вдруг заметил японца; он, как мне показалось, слишком поспешно отвернулся. На нем было штатское платье, и выглядел он не особенно элегантно. По тому, как сидело на нем штатское, я безошибочно угадал в японце морского офицера. Почти инстинктивно я изменил направление и пошел за ним, в то время как он ускорил шаги, явно пытаясь от меня оторваться. Выйдя на улицу Калле Карлос а Мендоза (она также тянется через весь город), он исчез в доме № 58.

Согласно полученным сведениям, на втором этаже дома находились служебные помещения так называемого профсоюза японских парикмахеров. Тогда мы не особенно интересовались японскими парикмахерами, скопившимися у зоны канала, но на этот раз они привлекли мое внимание. Проходя по Авенида Сентраль или Калле Карлос а Мендоза, я теперь заглядывал в эти маленькие салончики и всюду находил по четыре-пять свободных мастеров, которые безмятежно сидели в креслах в ожидании клиентов. Парикмахерских было такое обилие, что я попытался их сосчитать. Мне показалось, что в Панаме находилась целая армия парикмахеров. Особенно если учесть, что люди, нуждавшиеся в их услугах, встречались не так уж часто. В одном из салонов я как-то заметил сидевшего в кресле американского моряка. Я остановился, чтобы немного понаблюдать за происходящим, и увидел, что мастер сбросил с себя равнодушие и вовлек своего клиента в оживленную беседу, следуя обычаю, принятому у брадобреев всего мира.

В противоположность севильскому цирюльнику эти японские «фигаро» занимались куда более серьезными делами, чем бороды или сводничество. Уже после беглого ознакомления для меня стало совершенно очевидным довольно странное положение, заключавшееся в том, что парикмахерские салоны являлись передовыми постами японской разведки. Японцы и другие иностранцы в «запретную зону» не допускались, однако никто не препятствовал им черпать ценную информацию среди матросов и представителей малых национальностей, которые регулярно пересекали границу зоны, направляясь в Панаму.

Мои попытки выяснить, чем занимался японец, «ушедший» от меня на улице Авенида Сентраль, остались безуспешными. Все, что мне удалось узнать, заключалось в том, что он был японским коммерсантом по имени Тэцуо Мацуока, находился в Панаме проездом и совершал поездку по паспорту, полученному законным порядком в Токио несколько месяцев назад. Больше я его никогда не встречал.

Встретив Клер, я рассказал ей об этом случае, и она выслушала описание моих странных открытий с жадным любопытством. С этого времени, часто прогуливаясь по Авенида Сентраль и Калле Карлос а Мендоза и наблюдая за происходящим в парикмахерских, мы видели, что салоны посещались японцами, по-видимому не нуждавшимися в услугах парикмахера. Случалось, что такие визиты наносились и представителями других национальных меньшинств. Большинство этих людей не являлись клиентами, так как они обычно сразу же проходили в заднее помещение и покидали парикмахерскую через несколько минут.

Клер обратила мое внимание на то, что в парикмахерских бездельничало слишком много мастеров и им приходилось делить между собой малочисленную клиентуру. Их многочисленность была, очевидно, формой камуфляжа. Если в заведении сидят четыре или пять мастеров, никто не заметит, что один или два из них отправились с разведывательным заданием, или занимаются сбором информации, или же работают в качестве связных. Нами было установлено, что частым гостем в доме № 58 по Калле Карлос а Мендоза являлся японский консул, регулярно посещавший собрания упомянутой ассоциации парикмахеров, по составу целиком японской. Характерной чертой этой «Авеню шпионажа» было также необыкновенно большое число зубных врачей-японцев. По-видимому, они тоже действовали в качестве содержателей конспиративных квартир, ибо трудно проследить, с зубной болью или с сообщением для передачи в Токио идет посетитель на прием к такому дантисту.

Странное чувство вызывало зрелище этих предвестников войны, появившихся среди покоя и мира. Война с Японией казалась совершенно невероятной, и наше руководство, очевидно, не было обеспокоено появлением японских агентов. Находясь в пределах «запретной зоны» под охраной достаточных сил военной полиции, оно чувствовало себя в полной безопасности.

Позже я узнал, что зона канала всегда занимала важное место в планах японцев, направленных против Соединенных Штатов. Из документа, составленного штабным офицером немецких ВВС фон Бюловом, мы с достоверностью установили, что вопрос о нападении на канал подвергался серьезному обсуждению. Это должно было бы послужить началом агрессивной войны против Америки. В вопросах шпионажа каналу в то время отдавалось преимущество по сравнению с Западным побережьем и Пирл-Харбором, а огромное число агентов, находившихся в Панаме, свидетельствовало о той важности, которую японская разведка придавала этому пункту Центральной Америки. Когда я думаю о большой работе, проделанной японцами без всякой пользы в зоне канала, я никак не могу понять, почему они не попытались нарушить наше судоходство по Панамскому каналу, подобно тому, как это сделали немцы в отношении Суэцкого канала, хотя последние и не проводили такой тщательной подготовки. Очевидно, этот вопрос решался в высших сферах. Будущий театр военных действий был определен настолько точно, что японская разведка ставила себе задачей начать секретную войну против Соединенных Штатов уже в 1925 году, когда я впервые имел возможность наблюдать японскую разведку за работой.

Я проводил свои исследования в вакууме, и, оглядываясь назад, теперь можно сказать, что они являлись несколько преждевременными. Японский шпионаж в Панаме в той форме, каким он был в 1925 году, сам по себе еще не являлся враждебным актом против США, с которыми Япония поддерживала дружественные отношения. Шпионаж — постоянная черта японской политики силы, имевшей своим истоком революцию Мейдзи 1868 года. И было бы ошибкой критиковать Японию за то, что она старалась подкрепить свои физические силы силами интеллектуальными; фактически разведка является естественным дополнением чисто физической силы любой страны.

Еще в 1925 году я понимал всю поверхность аргументов (которые выдвигались некоторыми наблюдателями) против развертывания Соединенными Штатами разведывательной работы. Разве смогли бы современные фирмы обойтись без соответствующего анализа рынка? Или разве мы не осматриваем дом перед тем, как его купить? Когда генерал Суини, автор книги «Военная разведка — новое оружие войны», сам являвшийся пионером американской разведки времен первой мировой войны, с пренебрежением высказался о прикладном значении разведки для поддержания нашей международной политики и наших законных притязаний, это подействовало на меня как отказ от прав, неотделимых от нашего положения мировой державы. В Англии разведка играет такую же роль в определении международной политики, как и любой отдел министерства иностранных дел. В результате этого там, где другая держава вынуждена посылать для достижения своих целей солдат, Англии достаточно послать одного-двух своих ловких агентов.

Фридрих Великий, говоря о своем противнике — французском генерале Субизе, однажды сказал: «Впереди него идут сто поваров. Я же предпочитаю, чтобы впереди меня шли сто шпионов». Именно благодаря превосходно организованной разведке, а не вооруженным силам, в чем он уступал своим противникам, Фридриху удалось избежать разгрома в Семилетней войне, несмотря на множество неудач, которые он потерпел в чисто военной сфере. В Европе ценность разведки признавалась еще с тех пор, как Монтань с самой горячей похвалой отозвался о своих агентах, и поэтому там к разведчикам хорошо относились и хорошо их оплачивали. Самые лучшие умы помогали во всех странах собирать важную политическую информацию, необходимую каждой великой державе для должного ведения своих иностранных дел. Английский писатель и драматург Соммерсет Мом с гордостью писал о той большой роли, которую он играл в качестве английского разведчика и которую могли играть не посредственные писатели, а только блестящие разведчики. Выдающиеся английские разведчики и дипломаты часто награждались высокими дворянскими и рыцарскими титулами. Чтобы подтвердить мои слова, достаточно лишь упомянуть о сэре Брюсе Локкарте и сэре Поле Дюксе. Я считаю вполне оправданной ту гордость, с которой Брюс Локкарт назвал книгу о своей разведывательной деятельности в России «Британский агент». В течение всех лет, последовавших за выходом в свет этой книги, его принимали в высшем обществе.

Америка должна многому научиться в этой области, и прежде всего отличать подрывную шпионскую работу от законной легальной разведки, в которой жизненно нуждается любая страна и на которую она имеет полное право. Мата Хари, агентурная деятельность которой проходила в фешенебельных отелях, не является моим идеалом разведчика. По своему опыту я знаю, что в действительности лишь ничтожная часть добываемой подобными агентами информации может иметь реальную ценность. Подобные герои годятся только для бульварных журналов, а своей славе они обязаны чрезмерному приукрашиванию их в низкопробных кинофильмах. За все время работы в разведке я отказывался сотрудничать с профессиональными шпионами, потому что они готовы служить любому хозяину, а если есть возможность — то и двум сразу. Краткая характеристика хорошего агента: гражданин-патриот, который умеет держать глаза открытыми и выполнять разведывательную задачу, не отвлекаясь от основных профессиональных обязанностей. Совершая деловую командировку по заданию фирмы, американский коммерсант может составить доклад о своих наблюдениях, сделанных в отдаленных странах, не оскорбив при этом гостеприимства, которым он пользовался во время пребывания в той или иной стране. Американцы являются самыми заядлыми путешественниками в мире. Сотни их ежемесячно совершают поездки вокруг земного шара, тысячи отправляются в далекие страны по торговым и другим делам. Во всех странах мира американские газеты имеют своих корреспондентов. Но, располагая поистине целой армией таких вечных путешественников, мы часто не знаем о том, что происходит в зарубежных странах. Мне припоминается случай, происшедший в 1940 году: нам потребовались материалы о немецкой разведывательной организации, носившей название «Германский иностранный институт». Мы запросили архив, там ничего не оказалось, несмотря на тот факт, что каждый год великое множество американцев посещало Штутгарт и осматривало этот институт, который действительно составлял одну из достопримечательностей швабской столицы.

Во время моего пребывания в Панаме в 1925 году, ведя наблюдение за деятельностью японской разведки, я еще не понимал всей сложности и запутанности проблемы, но уже чувствовал, что наш подход к ее решению не самый лучший. В течение последующих десяти лет я посвятил много времени размышлению об этой проблеме, и выводы, которые я тогда сделал, послужили мне руководством в дальнейшем. Они руководили мною при выполнении новых секретных заданий. Занимаясь учебой и подготавливая себя для будущего, я встретился с Клер, которая стала моим умным, понимающим и энергичным другом. Через шесть месяцев после того, как мы в первый раз встретились в кают-компании на крейсере «Рочестер», она стала моей женой. Если когда-нибудь и были два человека, предназначенные друг для друга, то это Клер и я. Нам пришлось проделать крюк, чтобы попасть в Панаму и там случайно встретиться, но с этого момента мы путешествовали всегда вместе. Наши дороги часто приводили к разочарованию и неудачам, но никогда не заводили нас в тупик. В нашей совместной деятельности я обычно выступал в качестве тактика, а Клер помогала мне своими превосходными советами.

Еще в Панаме она помогала мне совершить первые шаги в активной разведывательной работе, которую я раньше считал просто своей причудой. Но служебный долг оторвал меня от любимого дела. Крейсеру «Рочестер» неожиданно поручили важную миссию: доставить генерала Джона Першинга в Чили, где генералу предстояло быть посредником в споре между Чили и Перу, возникшем из-за области Такна-Арика. Ожидалось, что наш рейс продлится только десять дней, но свои расчеты мы производили, не зная того, как спорят в Латинской Америке. В этих международных переговорах большую роль играло слово «завтра», и даже такому энергичному человеку, как генерал Першинг, потребовалось полгода, чтобы уладить разногласия. Наконец генерал Першинг закончил, свою миссию, и мы могли вернуться в Соединенные Штаты. За два дня до рождества мы вошли в Нью-Йоркский порт, и здесь меня встретил долгожданный и желанный приказ. Мне предписывалось прибыть в Вашингтон для временного прохождения службы при начальнике военно-морских операций. Я понял, что возвращаюсь в разведку и на этот раз окончательно.

 

Глава 9

«СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО»

Даже те люди, которые сходятся во мнении с греческим философом, утверждающим, что все в нашем мире течет и изменяется, чувствовали, что начальники нашей военно-морской разведки меняются слишком часто. Казалось, подбор офицеров на этот чрезвычайно важный пост ведется без всякой системы и человеку, претендующему на эту должность, не нужно обладать особыми качествами. За период с 1940 по 1945 год в нашей военно-морской разведке сменилось не менее семи начальников, в то время как в английском морском министерстве начальник военно-морской разведки сменился всего лишь один раз.

Лишь один из семи удовлетворял требованиям этой весьма специфической должности благодаря своей эрудиции, специфическим наклонностям и таланту. Характерно, что продолжительность его службы была самой короткой. Другие начальники представляли собой морских офицеров, выделившихся как администраторы или боевые командиры, но ни один из них не владел какими-либо особыми качествами, говорившими в пользу назначения его на эту работу. Более того, некоторые из них вовсе и не желали занимать пост начальника военно-морской разведки. Когда в один из критических моментов начальником назначили блестящего офицера, то он запротестовал, не желая «завязнуть» за столом в морском министерстве, и просил о назначении на корабль. Другой, соглашаясь на эту работу, выдвинул условие, что он будет уделять работе в морской разведке лишь ограниченное время, так как он не имеет к ней большого интереса и не особенно разбирается в ее задачах. Третьему работа нравилась, но он рассматривал ее как синекуру и тормозил деятельность военно-морской разведки своей врожденной робостью; если бы ему разрешили пустить дело на самотек, то он заразил бы своей нерешительностью всех. Преемственность в британской военно-морской разведке была обеспечена с тех пор, как адмирал Годфри был заменен в связи с переходом на более важную должность коммодором Рашбруком. Последний был настоящим офицером, искренне верившим в высокое призвание разведки и воодушевлявшим своей верой подчиненных. Начальник британской военно-морской разведки Реджинальд Холл с успехом служил на этом посту в течение всей первой мировой войны.

Иногда благодаря счастливой случайности начальниками разведки у нас назначались офицеры, которые за короткий срок, бывший в их распоряжении, старались улучшить работу вверенного им учреждения. Одним из таких офицеров являлся капитан 1 ранга Уильям Голбрайт, которого в 1925 году назначили исполняющим обязанности начальника, по-видимому, чтобы «закрыть брешь», пока его не заменят другие, менее квалифицированные офицеры. Голбрайт с большой энергией принялся за исполнение своих обязанностей, он осуществил различные нововведения и провел организационные изменения в то время, когда политика, принципы и методы организации военно-морских сил сами подверглись коренным изменениям. Находясь в Панаме, я, конечно, не мог знать, что Голбрайт интересовался мной. В военно-морском училище, когда я имел еще звание мичмана, он был одним из моих преподавателей, а позже я встречался с ним по возвращении из Японии. Кажется, он не забыл, что я знаю Японию, и понимал, что мои специальные знания бесполезно растрачиваются в Панаме на работе, которая меня не удовлетворяла.

Тогда в командовании нашего Азиатского флота ожидались перемены: пост командующего флотом должен был занять адмирал Кларенс С. Уильямс, один из военно-морских теоретиков и блестящий тактик. В то время он был начальником нашего образцового военно-морского учебного заведения — военно-морского колледжа в Ньюпорте (штат Род-Айленд) и подготавливал очередной выпуск. Именно адмиралу Уильямсу капитан 1 ранга Голбрайт дал совет, определивший мое будущее. В переписке, которая продолжалась некоторое время, Голбрайт рекомендовал назначить меня в Азиатский флот на должность начальника разведки с тем, чтобы я занялся специальной проблемой, которая все больше и больше привлекала наше внимание. Конечно, до января 1926 года я ничего не подозревал об этих планах, и приказ об отзыве меня с крейсера «Рочестер» и направлении в распоряжение начальника военно-морских операций явился для меня неожиданностью.

Мое новое назначение было овеяно таинственностью. Мне не сообщили сразу, в чем состоит задание, но уже само расположение моего нового служебного помещения говорило, что оно весьма секретно. Моя комната 2646 находилась в морском министерстве в самом конце длинного коридора на втором этаже шестого крыла, в удалении от остальных кабинетов, на вход в нее требовалось специальное разрешение. Немногие лица, работающие в этой части здания военно-морского министерства, были молчаливыми и скрытными людьми, не желающими беседовать с кем бы то ни было о своей работе или о деталях полученного задания. В течение шести последующих месяцев я являлся членом этой группы призраков и стал спицей в незримом колесе, которое тогда только что начинало вращаться. Эта пауза в моей работе как бы носила гриф особой секретности, передо мной открывались новые аспекты современной разведки.

Наш отдел ведал одним из самых деликатных, сложных и спорных аспектов разведки — криптографией. Талейран однажды сказал, что разговорный язык служит человеку просто для того, чтобы скрывать мысли. Разведка, однако, не удовлетворяется этим средством и, подобно подросткам, которые используют определенные жаргонные выражения и слова, чтобы скрыть содержание разговора, имеет свой собственный язык и с его помощью делает свои радиограммы или переписку непонятными для тех, кто пытается раскрыть их содержание. Язык разведки выражен в криптографии (кодах и шифрах) — науке, сильно развитой в наше время, но сохраняющей много таинств древних египетских иероглифов.

Коды и шифры начали разрабатываться дипломатией еще в то время, когда она делала свои первые шаги, то есть в конце восемнадцатого века. События во Франции — вначале революция, а затем наполеоновская эра с ее противоположными интересами в области международной политики — возродили во всеевропейском масштабе тайную дипломатию, которой в свое время с большим искусством пользовались итальянские княжества и Ватикан. Разведка стала частью игры. Во всех европейских столицах крупные государства имели своих агентов, замаскированных зачастую под дипломатов.

Как заявил один из великих историков дипломатии, послы семнадцатого и восемнадцатого веков являлись «благородными, почетными шпионами». По словам бывшего посла Людовика XIV Франсуа де Кальера, «две основные обязанности посла заключались в том, чтобы, во-первых, смотреть за делами своего собственного монарха и, во-вторых, быть в курсе дел другого». Умный посол, утверждал он, знает, как добыть сведения обо всем, что происходит в мыслях монархов, в совете министров и в стране. И для таких целей «хорошая пирушка и согревающее воздействие вина» — блестящий союзник. Эти идеи использовались фашистской Германией, когда матерые шпионы работали под видом дипломатов. Фашисты были вполне откровенны, представляя своих послов как дипломатических агентов, заинтересованных в секретах стран, где они были аккредитованы. Они открыто говорили о том, что разведывательная деятельность является основной обязанностью дипломатов. Генерал Гаусгофер, один из геополитиков гитлеризма, указывал на то, что хороший дипломат должен иметь «предчувствие, подкрепленное тщательной разведкой».

Но именно «благородными почетными шпионами» дипломаты стали в XIX веке, во время наполеоновских войн, Священного союза, Венского конгресса, конгресса в Э-ля-Шапель и других политических маневрирований государств, происходивших под поистине мастерским руководством Талейрана и Меттерниха.

Донесения, которые эти дипломаты посылали в Лондон, Париж, Вену и Санкт-Петербург, доверялись курьерам, чье путешествие было сопряжено с опасностью. Никто не мог быть уверен, что донесение дойдет по назначению или попадет к противнику и даст ему таким образом разведывательные сведения, в которых он особенно сильно нуждается. Чтобы избежать таких неприятных случаев, были изобретены коды и шифры, они использовались с большим мастерством даже в те ранние дни тайной дипломатии. Им суждено было остаться постоянной принадлежностью дипломатии, и ее инструмента — разведки.

Мы, американцы, признали большое значение криптографии еще на заре своей истории и широко использовали ее во время войны за независимость в 1776 году, а также в гражданской войне 1860—1865 годов. Широкое применение криптографии англичанами во время первой мировой войны и тот успех, который был достигнут союзниками в результате ее правильного использования, убедили, нас в необходимости использования этого важного инструмента. Наше участие в первой мировой войне оказалось слишком кратким, чтобы иметь возможность создать свою собственную американскую систему, и англичане, располагавшие более совершенными методами криптографии, обеспечили нас всем, в чем мы нуждались в данной области. Они располагали несколькими кодами противника и, имея таким образом доступ к его особо важным тайнам, передавали нам копии расшифрованных писем и телеграмм. Однако, когда мир разрушил наш союз военного времени и взаимодействие с английской разведкой прекратилось, мы оказались предоставлены самим себе.

Существовало распространенное мнение, что вооруженные силы сильно нуждались в этом секретном языке, но они не располагали достаточными средствами для создания столь важного оружия. После победоносной первой мировой войны вклад вооруженных сил в победу был полностью забыт и на их новые потребности не обращалось должного внимания. Так, на развитие криптографии в послевоенном бюджете не выделялось ни одного доллара. Она, однако, признавалась важным оружием современной дипломатии, и государственному департаменту были отпущены средства для создания небольшого криптографического аппарата, главным образом для того, чтобы конкурировать, насколько это ему удастся, с честолюбивыми криптографическими отделами министерств иностранных дел других государств. Несовершенность данной организации компенсировалась трудолюбием, изобретательностью и опытом нескольких лиц, перед которыми стояла эта задача. Хотя наша криптографическая организация являлась, по-видимому, самой маленькой по сравнению с теми, которые существовали в других странах, она оказалась самой лучшей, обеспечивая наших творцов иностранной политики наиболее важными сведениями.

Развитие современных средств связи сопровождалось развитием криптографии как в позитивном, так и в негативном отношении. Коды и шифры стали неимоверно сложными. Наряду с этим большого совершенства достигли средства и методы их раскрытия. Расследование катастрофы в Пирл-Харборе, которое показало наши достижения в этой области, создало впечатление, что только мы обладаем этим важным оружием. Однако в действительности все воюющие стороны располагали блестящими и исключительно эффективными криптографическими службами. Но некоторые из наших высокопоставленных офицеров, ослепленные достигнутыми успехами, проявляли тенденцию почивать на лаврах и стоять на месте, в то время как другие стремились идти вперед. Коды, которые использовали наши дипломатические органы, едва ли изменившиеся в течение прошедших нескольких лет и, очевидно, устаревшие по сравнению с современными стандартами криптографии, расшифровывались сравнительно легко. Мне было хорошо известно, что японская и другие разведывательные службы имели значительный успех в этой области, и я довольно часто советовал начальству время от времени изменять коды, особенно в периоды международных совещаний, чтобы не дать потенциальным противникам возможности узнать наши секреты. Но в течение пятнадцати лет наши дипломатические коды и шифры оставались без изменения, что позволяло иностранным дешифровальщикам раскрывать их без особого труда.

Для того чтобы криптография оставалась эффективной, коды и шифры необходимо часто менять. Дважды во время второй мировой войны такие изменения привели к событиям, которые в настоящее время могут рассматриваться как имевшие решающее значение. Одно из них, на мой взгляд, оказало непосредственное влияние на исход войны. После падения Франции немцы начали проводить подготовку для вторжения в Англию, которая в то время не располагала достаточными вооруженными силами в результате понесенных ею больших потерь в Европе и была открыта для нападения противника вдоль всего ее побережья. На территории Англии находились несколько немецких агентов, они изучали местность в связи с подготовкой немцев к вторжению. Однако следует отметить, что их задача являлась второстепенной по сравнению с теми важными сведениями, которые немецкая разведка получала благодаря раскрытию английских кодов. Действительно, в течение всей войны немецкая криптографическая служба работала исключительно эффективно, и наибольшие успехи немецкой разведки следует отнести за счет успешной деятельности ее дешифровальщиков.

Операция, известная под условным наименованием «Морской лев», имела целью захват Англии; работы по ее подготовке тщательно велись немцами на оккупированном берегу Франции, Бельгии и Голландии, причем Гитлеру и его высшим штабам были известны все предпринимаемые англичанами контрмеры, так как немецкая разведка раскрыла английские коды и шифры; эту операцию предстояло начать в августе 1940 года мощными ударами авиации, при этом к 15 сентября интенсивность налетов должна была достигнуть своего максимума. Вслед за этим сразу же планировалось приступить к высадке войск вторжения, проводимой двумя волнами. Чтобы отвлечь английский военно-морской флот, предполагалось нанести вспомогательный удар в северной части Англии.

Все эти планы разрабатывались на основе разведывательных данных, полученных путем дешифрирования английских радиограмм. И немцы, полностью осведомленные об английских секретах, чувствовали себя на «седьмом небе», но последовавшие вскоре события нарушили все их расчеты. В данном случае речь идет не о сосредоточении английских сил и не о других каких-либо оборонительных мероприятиях, а об абстрактных действиях, которые стоили Англии очень дешево, но, по сути дела, имели решающее значение в ее спасении. Перед самым немецким вторжением все английские коды и шифры были изменены. В немецком верховном командовании поднялась паника. Не зная, что происходит в Англии, Адольф Гитлер метался, как будто бы он вдруг лишился своих глаз и ушей. Сверх всего этого он надеялся узнать о масштабах разрушений, причиненных налетами немецкой авиации, из расшифрованных английских радиограмм. Но теперь его криптографы могли только доложить ему, что они не в состоянии раскрыть новые коды. Искусственный туман, окутавший таким образом Англию, продержался в течение нескольких месяцев, и Гитлер, лишенный своего самого важного оружия, не осмелился начать вторжение. К тому времени, когда немцам удалось раскрыть новые английские коды, было слишком поздно приступать к проведению вторжения. Англия получила столь необходимую для нее передышку, и, более того, она ликвидировала самую крупную угрозу, которая когда-либо нависала над ней в течение всей войны.

Другой случай с кодами причинил нам много вреда и задержал некоторые наши приготовления к освобождению Европы. Налет на дом японского военного атташе в Лиссабоне, проведенный без разрешения соответствующих властей, насторожил наших противников и заставил их изменить свои коды, которые были нам хорошо известны. Мы внезапно лишились этого важного источника информации, и потребовались долгие месяцы напряженной работы, чтобы раскрыть новые японские коды.

В 1926 году, когда я впервые столкнулся с этой интереснейшей областью современной разведки, искусство дешифрирования у нас находилось в начале своего развития. Мне поручили заниматься Японией. Я должен был найти пути и средства слушать японские разговоры и перехватывать японские сообщения. Следует подчеркнуть, что, несмотря на свое большое значение, служба дешифрирования является только частью разведки. Нельзя узнать обо всем, что происходит в лагере противника, если сосредоточить свое внимание только на расшифровке его сообщений. Таким способом можно добыть лишь часть необходимых разведке сведений. Даже наиболее полное и эффективное дешифрирование оставляет многие пробелы незаполненными и многие задачи нерешенными. Сообщения, которыми обмениваются различные органы и учреждения противника, никогда сами по себе не являются исчерпывающими. Часто в них содержится много непонятного: скупые ссылки на факты (знание которых адресатом предполагается) или же на отданные ранее устные распоряжения. Сбор дополнительных сведений поручается другим видам разведки. Дешифрирование можно рассматривать как средство, призванное для заполнения пробелов, оставленных другими видами разведки. Если бы великая держава, имеющая международные обязательства, попыталась удовлетворить свои потребности только лишь за счет одной службы дешифрирования, то это привело бы к роковым последствиям. Дешифрирование — часть большой и сложной разведывательной системы, где один вид разведки подкрепляет другой.

Как новичку в криптографии, мне потребовалось много времени для того, чтобы познакомиться с этой деликатной наукой. Моя работа на этом совершенно секретном поприще продолжалась в Вашингтоне в течение семи месяцев. Мои друзья, проявляющие законное любопытство, ничего не знали о характере моей деятельности. Наблюдательные японцы, несмотря на свое страстное желание раскрыть эту тайну, также оставались в полном неведении. Я говорил, что готовлюсь к новой работе. Без особого труда я приспособился к медленному темпу жизни в спокойном Вашингтоне, который тогда еще не имел такого мирового значения и не был столь важным международным центром, каким он является теперь. Найти квартиру было нетрудно, и, поглощенный в то время миром цифр, я избрал жилой дом № 1616 на 16-й улице, где размещается большинство посольств. Целые дни я проводил за учебой и работой среди людей, для которых осторожность стала второй натурой. В течение долгих часов, не проронив ни единого слова, мы, склонившись над кипами заиндексированных бумажных листов с цифрами и буквами, расположенными в хаотическом беспорядке, пытались разгадывать сложные загадки и постепенно находили решение, как в сложном кроссворде, В то время в комнате № 2646 нас было всего лишь несколько молодых людей, которые отдались криптографии с такой же аскетической преданностью, с какой юноши идут в монастырь. Каждый из нас знал, что секретность исключала возможность быть отмеченным за хорошую работу, хотя это являлось обычным для офицеров других видов деятельности. Именно тогда я впервые осознал, что разведка, подобно добродетели, сама по себе является вознаграждением. Даже теперь пионеры американской криптографии остаются неизвестными для публики, хотя некоторые из них стали ветеранами и сделали значительный вклад во многие победы на Тихом океане. Молодой офицер — летчик, сбивший самолет, на котором находился японский адмирал флота Ямамото, был отмечен высокими наградами нашей страны, но люди, которые дали ему важные сведения, обеспечившие успешное выполнение его обычных задач, — дешифровальщики, уединившиеся в своих секретных комнатах, остались без наград. Корабли и люди, которые решили исход битвы у острова Мидуэй, перехватив и разгромив мощный японский флот вторжения, получили благодарность всей страны. Их названия и имена выгравированы на военном памятнике, воздвигнутом, героям Америки. Но скромные мужчины и женщины, чья непризнанная, но выдающаяся деятельность сделала возможными такие победы путем раскрытия тайн японских шифров и кодов, остаются неизвестными и ненагражденными. Чтобы работать в области криптографии, нужно иметь страстную готовность оставаться неизвестным. В некотором отношении люди, трудившиеся в комнате 2646 в здании морского министерства, являлись отшельниками разведки, которые ничего не говорили, но все видели и знали.

Мои коллеги, казалось, не чувствовали всей той романтики, которая была присуща их деятельности. Они были простыми, скромными людьми, полностью поглощенными своей работой и не интересовавшимися ничем другим. В течение долгих часов они работали с большим трудолюбием, забывая об обеде и выходных днях, когда им приходилось решать сложные задачи. Часто, обдумывая ту или иную загадку, они находили решение после полуночи, уже в постели. В таких случаях они немедленно бежали в министерство и продолжали свою работу без перерыва до тех пор, пока не убеждались в правильности найденного ими решения или в ошибке. Приятно было наблюдать за работой этих людей, трудившихся неделя за неделей, месяц за месяцем, год за годом в течение целых десятков лет, тренирующих себя и совершенствующих свое искусство в сохранении тайны, что являлось частью их деятельности. Я надеюсь, что эти строки будут признаны как воздание должного забытым мужчинам и женщинам, работавшим в самой секретной области разведки, с тем, чтобы теперь, когда их деятельность раскрыта в печати и различных расследованиях, привлечь внимание страны к их неизвестным широкой публике достижениям и заслугам.

Я стал частью этого поистине рыцарского секретного ордена и гордился тем, что принадлежал к этой небольшой группе людей без имени. Но мое возвращение в Вашингтон не прошло незамеченным для японцев, которые пристально наблюдали за каждым моим движением. Они быстро узнали о моем новом назначении и старались получить сведения о характере моих новых обязанностей. В своих попытках они достигли слабых успехов, так как даже моя жена, которую я обычно посвящал в свои секреты, не имела никакого представления о работе, в которую я окунулся с полным самозабвением. Если японцы следили за мной, а это несомненно, то они могли видеть меня рано утром, когда я выходил из дома на 16-й улице и направлялся в морское министерство, где я растворялся среди сотен моих товарищей офицеров. Я был уверен, что никто никогда не следил за мной, когда я шел в комнату 2646, так как моя продолжительная служба в разведке научила меня устанавливать наличие слежки и избавляться от нее.

Когда японцы не смогли получить информацию о моей работе косвенными путями, они попытались действовать прямо. Я стал получать приглашения на вечеринки, устраиваемые ими в Вашингтоне, и часто случалось так, что из присутствовавших на них мы с женой были единственными представителями Запада. Мы вели обычные длинные разговоры на общие темы, и затем японцы, эти неуклюжие актеры, приступали к намеченным вопросам. При этом было ясно, что каждый их шаг, представляющий собою маленькую ловушку, тщательно отрепетирован. В другом углу моя жена приятно улыбалась в то время, как ее «строго допрашивали», но японские инквизиторы ничего от нас не могли узнать. Я нисколько не сомневаюсь, что неудача японцев проникнуть в характер моей деятельности в Вашингтоне усиливала их любопытство. Приглашения на японские вечеринки участились, разговоры принимали более целеустремленный характер до тех пор, пока я не стал изображать из себя невозмутимого, ни в чем не замешанного обвиняемого в суде, которого честолюбивый, но очень неопытный прокурор подвергает сильному перекрестному допросу. Все попытки японцев что-либо узнать от меня вызывали у меня только смех.

В то время, в 1926 году, в Вашингтон прибыл новый японский военно-морской атташе. Его выбор для этой должности указывал на растущее значение этого сторожевого поста японской разведки. Это был капитан 1 ранга Исороку Ямамото, будущий главнокомандующий японским объединенным флотом. Он являлся человеком, который вовлек Японию в войну. Я знал Ямамото слабо, хотя мне указывали на него, как на восходящую звезду в морском генеральном штабе, как на человека с большими перспективами. Он являлся сторонником увеличения воздушной мощи и блестящим стратегом, особенно интересующимся оперативными проблемами военно-морской стратегии. Его прибытие в Вашингтон повлекло за собой значительные изменения в методах и целях японской разведки. Предшественники Ямамото сосредоточивали свое мнение на получении информации тактического характера: проблемы и методы стрельбы, технические данные наших кораблей, боевой порядок и подробные данные о техническом прогрессе в нашем флоте. Теперь, как нам казалось, аппарат военно-морского атташе в Вашингтоне больше не интересовался этими тактическими и техническими сведениями. Внезапно оперативные проблемы в рамках высшей стратегии вышли на первое место японской разведывательной деятельности.

Мы убедились в этой перемене и решили найти причины того, почему японцы переметнулись от тактики к стратегии. В конце концов мы пришли к выводу, что это произошло в основном благодаря более широкому интеллектуальному кругозору Ямамото и его собственной заинтересованности в этих проблемах, которые тогда доминировали в японской разведывательной деятельности в Соединенных Штатах. Тактическими вопросами занимались агенты более низкого пошиба. Военно-морской атташе вникал в крупные проблемы, вопросы войны в целом.

Я всегда чувствовал, после того как Ямамото назначили главнокомандующим объединенным флотом во время войны, что первые планы нападения на Пирл-Харбор возникли в его беспокойной голове именно здесь, в Вашингтоне. Он принадлежал к той небольшой группе японских военно-морских офицеров, которые до конца возражали против Вашингтонского соглашения по ограничению флотов. Его возражения касались попыток сдать на слом авианосцы. Пункт 4 Соглашения определял авианосцы как военные корабли со «стандартным водоизмещением, превышающим 10 000 тонн, предназначенные для специфической и исключительной цели несения самолетов». Япония имела несколько кораблей в строю и в стадии постройки, как раз превышавших этот предел, и Ямамото был основной фигурой в кругах, стремившихся увеличивать количество авианосцев в японском флоте. Являясь крупным военно-морским стратегом, он признавал даже на той же ранней стадии развития морской воздушной мощи значение авианосцев и с большим огорчением видел свои самые заветные мечты грубо нарушенными Вашингтонским соглашением. Он никогда не простил нас за наше настойчивое требование, чтобы четыре японских авианосца были сданы на слом. Именно на этих авианосцах он основывал свои надежды и строил свои честолюбивые планы.

Хотя он командовал крейсерами и прослужил определенный срок в штабе, он поддерживал тесную связь с офицерами японской военно-морской авиации в течение всей своей службы. В Соединенных Штатах он также занимался проблемами организации взаимодействия авиации и военно-морского флота на самом высшем оперативном уровне. Когда он впервые прибыл в Вашингтон, я просмотрел его биографию, составленную в течение многих лет военно-морской разведкой. Он родился 4 апреля 1884 года в городе Нагаока в префектуре Сага и был шестым сыном Тэйкити Такано, вероятно приемным — обычай усыновления был широко распространен в Японии. Он поступил в военно-морскую школу в 1901 году и закончил ее в 1904 году. К 1915 году он уже капитан 3 ранга и помощник министра военно-морского флота. Он несколько лет провел в Соединенных Штатах и Англии, изучая английский язык, как и я в свое время изучал японский, и теперь бегло говорил по-английски. В его биографии он характеризовался, как «исключительно способный, энергичный и сообразительный человек». Мне не пришлось долго ждать, чтобы получить подтверждение точности этих выводов.

Однажды вечером, когда я возвратился домой после напряженной дневной работы, моя жена встретила меня сообщением, из которого я понял, что за мной увязалась большая рыба. После того как мелкая рыбешка не смогла узнать характер моих обязанностей, а интерес японцев ко мне усилился еще и потому, что они не могли связаться со мной по рабочему телефону, Ямамото пришел ко мне домой и долго говорил с моей женой. Он пригласил меня к себе на квартиру, которая в то время служила ему и местом работы. Хотя он был женат и имел дочь, он оставил семью в Токио и принимал своих гостей без хозяйки. Он не прибегал к методам своих предшественников, которые в разведывательных целях использовали женщин. На приемах у Ямамото женщин обычно не было. Гостям подавалось ограниченное количество спиртного. Он всегда предлагал сыграть в карты, чему отдавался с полным самозабвением, играл он с большим искусством. На вечеринке, куда он меня пригласил, присутствовали только мужчины; они, как обычно, играли в карты. Покер был его любимой игрой, и он играл с невоздержанной и неприкрытой решительностью, как будто хотел разгромить нас в карточной игре, прежде чем нанесет нам поражение в войне. Я знал, что он чемпион игры в го (японские шахматы) среди личного состава японского флота и неизменный победитель в покере. Мои товарищи по учебе не без сожаления могут подтвердить, что я сам был неплохим игроком в покер. В этой игре, предоставляющей достаточно времени и возможности для изучения характера, я особенно интересовался реакцией Ямамото на старание обыграть его. В отличие от большинства японцев, которые чувствуют себя растерянными и униженными, когда проигрывают даже в безвредной карточной игре, Ямамото высоко ценил мои попытки выиграть у него. Я увидел в нем человека, любящего идти в бой с поднятым забралом.

Когда я вошел в его апартаменты, я встретил того же самого коренастого чернобрового человека, что и несколько лет тому назад. Он носил коротко стриженные волосы, улыбался широко, но довольно снисходительно. Агрессивная натура чувствовалась даже в его улыбке. Почти сразу же подали коктейли и обед — смесь японских и европейских блюд. Было ясно, что он любил свою игру — эту комбинацию разведки и карт, ибо едва окончился обед, как стол очистили и приготовили для игры в покер. Хозяин пригласил нас доставить ему удовольствие игрой в карты. Он вскоре стал пересыпать свои ставки и картежные хитрости едва прикрытыми вопросами явно военно-морского характера.

Во время наших последующих встреч он пытался объединить два своих любимых занятия, и мне потребовалось призвать на помощь всю свою энергию, чтобы победить его в обеих играх. Ямамото имел всего лишь три пальца на правой руке — последствие взрыва на борту корабля во время Цусимского сражения в то время, когда он, будучи еще лейтенантом, служил при адмирале Того на флагманском корабле «Микаса». Меня развлекало то, как он с необычным проворством проделывал с картами различные манипуляции своими тремя пальцами правой руки. Я чувствовал, что он гордился своим трюкачеством, как фокусник; он громко смеялся, когда мы награждали его мастерство комплиментами.

Не довольствуясь легкими победами, он приглашал в свой дом людей, которые представляли собой сильных противников как в области разведки, так и в игре в покер. Я не знаю, как много он мог узнать от нас, но я хорошо знаю, что мы часто обыгрывали его в покер и немало от него узнавали, в том числе и об его идеях в отношении военно-морской стратегии. Именно во время этих встреч я впервые составил представление о том, в каком направлении будет развиваться военно-морской флот Японии. Авианосец — комбинация морской и воздушной мощи — все время витал перед глазами Ямамото.

Он занимался почти исключительно оперативными вопросами, и это могло вызвать у нас интерес к людям, которым он доверил тактическую разведку, если бы мы не следили за деятельностью многих его подчиненных. Не так уж трудно было определить, кому из своих агентов Ямамото поручил заниматься выполнением этой задачи. Вскоре после войны, когда Япония приступила к осуществлению своей программы строительства военно-морского флота, в Нью-Йорке открылись японские конторы по закупке новых чертежей, патентов и производственных лицензий наших заводов с тем, чтобы ускорить японскую строительную программу путем приобретения американских изобретений на открытом рынке. Эти закупочные комиссии обычно приобретали по одному образцу изобретений, будь то самолет, дальномер или прибор по управлению огнем. Эта бережливость при закупках привлекла мое внимание, и я лично пытался убедить наших промышленников воздерживаться от продажи только одной штуки всех видов изобретений.

— Если хотите продавать, — говорил я им, — делайте так, чтобы они платили как можно больше за каждое изобретение. Поставьте условие, что они должны покупать сто штук каждого вида изобретений или им совсем ничего не продадут.

Однако вряд ли я убедил наших промышленников в мудрости осуществления контроля над японской техникой путем выкачивания их ограниченных фондов. Даже перед самым началом тихоокеанской войны они проявляли свою корыстную заинтересованность в продаже японцам по одной штуке всех своих изобретений, включая наши последние модели самолетов, которые вскоре под японской маркой действовали против нас.

Отказ Ямамото от тактической разведки увеличил, по моим заключениям, потенциальное значение японских торговых агентов в Нью-Йорке. Проявив интерес к делам японцев, мы раскрыли ряд других организаций и учреждений, занимающихся деятельностью подобного характера: управление армейского инспектора, информационное бюро по шелку и японское туристическое бюро. Наша военно-морская разведка следила за деятельностью этих учреждений и знала о многом, что в них происходило. На самом деле, когда я впервые стал говорить о них в нашем управлении, мне сказали, что наше высшее командование разрабатывало планы, направленные на закрытие этих учреждений, как очагов японского шпионажа. Такое предложение изумило и обеспокоило меня, и я попросил разрешения обсудить этот вопрос с высшим начальством.

— Эти япошки думают, что они могут делать все, что им угодно, — сказал мне один высший офицер. — Они используют эти учреждения, которые являются не только конспиративными квартирами и почтовыми ящиками (через которые различные агенты посылают свои донесения), но служат и центрами технической разведывательной деятельности.

— Откуда вы об этом знаете? — спросил я.

— Да, я знаю, — ответил он, — и не собираюсь больше валять дурака. Мы думаем нагрянуть на них сейчас же, а то будет слишком поздно.

В связи с этим следует сказать, что мы располагали довольно эффективной системой, дающей возможность следить за посетителями этих учреждений, а также за их персоналом. Наша контрразведка знала до мельчайших подробностей обо всем происходившем в их просторных комнатах.

— Вы действительно имеете в виду, — сказал я, когда он мне подробно рассказал о своих планах, — ликвидировать ваш самый лучший источник информации? Это не контрразведка — это крайняя мера. До тех пор, пока японцы думают, что мы глупцы, они будут применять свои неуклюжие методы почти открытой разведки и мы можем быть спокойны, не правда ли? Дайте им возможность вести мелкую игру. Кроме всего прочего, они не могут причинить нам никакого вреда, пока мы хорошо знаем, чем они там занимаются. А мне кажется, что мы знаем о них довольно много.

В разведке существует трюизм, что если вы дадите своему противнику достаточно длинную веревку, можно быть уверенным, что он повесится на ней. Часто агенту противника не препятствуют продолжать работу будто бы без помех со стороны контрразведки в течение пяти, а то и десяти лет. Все это время он находится под наблюдением, вся получаемая им информация проверяется и перепроверяется, все его действия тщательно регистрируются. Благодаря этому методу могут быть обнаружены новые иностранные агенты, их резиденты и целые организации. До тех пор пока агент доставляет те материалы, которые от него требуют хозяева, он обычно остается на своем посту, и в связи с этим ведение наблюдения за ним облегчается постоянством выполняемых им задач. Как только этого агента отзовут, а вместо него назначат нового, контрразведке будет трудно быстро раскрыть последнего и установить за ним такое же наблюдение, как за его предшественником. Старые агенты обычно менее опасны, несмотря на их хорошую осведомленность в тех или иных вопросах, чем один новый человек, чья личность и деятельность неизвестны нашей контрразведке.

После долгих споров и логических доказательств удалось убедить высшее командование пока не беспокоить японских шпионов, орудовавших в так называемых закупочных комиссиях. Вместо этого мы разработали планы по «обеспечению» их сведениями, в которых они столь сильно нуждались и которые так страстно искали. Для этого нам пришлось подготовить себя для той обворожительной игры в «двойников», которую нам пришлось широко вести в этой битве умов.

 

Глава 10

РАДИОЗАСАДА

К середине лета 1926 года, освоив тайны криптографии, а заодно и игру в покер по системе Ямамото, я тем самым как бы завершил свою сверхсекретную предварительную работу в Вашингтоне и был теперь готов использовать приобретенные знания на практике. Мне не терпелось приступить к делу. Спокойная, размеренная жизнь в Вашингтоне с неизменным чередованием работы и светских развлечений начинала уже приедаться. К тому же действия японцев почти не вносили разнообразия в обстановку. Сам Ямамото, очевидно, находился в это время на распутье. Он видел перед собой два пути. Первый вел к миру, что обрекало японский флот на бездействие, но оставляло широкое поле деятельности для маневров японской дипломатии, второй, извилистый и опасный, в конечном итоге неизбежно вел к войне. Из разговоров с Ямамото я понял, что он ясно отдавал себе отчет в том, какой выбор предстояло сделать Японии. Он был склонен уступить пока дипломатии и посмотреть, чего она сможет достигнуть до применения силы. Но вместе с тем он обладал беспокойным и нетерпеливым характером. Он хотел добиться слишком многого, причем чересчур быстро, и не был расположен ждать урегулирования спорных вопросов путем обычного обмена вежливыми дипломатическими нотами.

Вопрос о войне и мире всецело занимал живой ум Ямамото в период его первого пребывания в Вашингтоне, но к тому времени, когда он закончил свою деятельность в качестве военно-морского атташе, он, казалось, склонялся больше к войне, чем к миру. Он знал, что ему еще далеко до занятия руководящего положения, когда он сможет оказывать влияние на внешнюю политику Японии и диктовать свои взгляды ее политическим руководителям. Поэтому он решил ускорить свое продвижение по службе, способствуя тем самым осуществлению своих планов, свидетелями которых мы стали в дальнейшем.

Летом 1926 года было принято решение направить меня в Азию в качестве офицера разведки, специализирующегося в области криптографии. Это назначение свидетельствовало об усилении нашей разведывательной деятельности против Японии. Оно было первой попыткой проникнуть за тот занавес, за которым Япония пыталась скрыть от нас тайны своего флота. Мы решили, что это проникновение может быть осуществлено на расстоянии путем подслушивания переговоров, ведущихся по радио между японскими кораблями, и расшифровкой перехваченных радиосообщений. Мы опасались, что мое немотивированное назначение в какой-то мере раскроет подлинный характер моей деятельности и привлечет внимание японцев. Поэтому с согласия адмирала Хепберна, бывшего начальника военно-морской разведки, капитан 1 ранга Голбрайт подобрал мне должность, подходящую для маскировки моего истинного назначения. Я стал командиром эсминца «Маккормик» всего на какие-нибудь пару месяцев, пока буду готовиться к настоящей работе.

Я вступил в командование кораблем в Чифу и через Китайское море прибыл на нем в Гонконг. Множество японцев уже окопалось в тех местах, где мы останавливались. Они приезжали в Китай в порядке обычной иммиграции, чтобы, как говорили японцы, облегчить положение своих перенаселенных маленьких островов. На самом же деле они являлись авангардом захватчиков, которые вскоре должны были высадиться с моря. В Гонконге я провел несколько дней с женой и сыном, а затем отплыл в Манилу. Вскоре поездка на южные Филиппины предоставила мне возможность познакомиться с теми местами, которые впоследствии сыграли столь важную роль при нашей высадке на Филиппинах, оккупированных японцами во время второй мировой войны. Действия японцев на Филиппинах не давали оснований для спокойствия. Ими делалось все для того, чтобы втереться в доверие к местному населению, и филиппинцы в то время относились к ним дружелюбно. Тогда трудно было себе представить, что наступит день, когда эта дружба перейдет в лютую вражду и филиппинские поклонники японцев будут сражаться со своими бывшими гостями в бесчисленных партизанских отрядах.

Мои первоначальные представления о намерениях японцев в отношении Филиппин подтвердились вскоре после моего первого посещения Манилы еще три года тому назад. Тогда японская учебная эскадра под командованием вице-адмирала С. Сайто прибыла на острова с визитом вежливости, и мы старались обеспечить нашим гостям прием согласно общепринятому международному этикету. 30 ноября в восемь часов утра флагманский корабль Сайто «Якумо» бросил якорь в гавани и был встречен приветственным салютом наших орудий. Весь день был заполнен официальными церемониями: генерал Рид и адмирал Марвелл нанесли визит Сайто, а японский адмирал — генерал-губернатору и адмиралу Вашингтону. Обмен визитами продолжался также и 1 декабря, а затем последовали приемы, обеды, вечера, пикники, во время одного из которых мы посетили памятник Яхаги в Сан-Педро Макати. Все это время я пристально наблюдал за японцами, обращая особое внимание на их отношения с местными властями. Я заметил, что они расточали слишком много комплиментов Мануэлю Кезону, как бы стараясь показать ему, а через него и всему филиппинскому народу, как высоко они ставят филиппинцев и как считаются с ними.

Мне было поручено сопровождать адмирала Сайто, и я получил возможность ближе познакомиться с поведением японцев. Адмирал Сайто был человеком отнюдь не воинственным, и ему явно пришлась по душе та помпезность, с которой его принимали. По-видимому, он предпочитал использовать военно-морской флот скорее для визитов вежливости, нежели для войны. Но даже в этой дружественной атмосфере я обнаружил определенные намерения японцев и решил представить отчет о своих наблюдениях. Однако, будучи знаком с обычной судьбой преждевременных сообщений, я сознавал, что нецелесообразно делать предупреждение тогда, когда умы к этому еще не подготовлены. Но что-то сделать все же следовало, хотя бы для того, чтобы по крайней мере вызвать подозрение относительно истинных намерений японцев. Поэтому я, прежде чем писать официальный отчет о своих наблюдениях, по возвращении в Америку в 1926 году написал статью, где выразил свои мысли о возможном ходе событий. Статья называлась «Филиппинский генерал-губернатор Ямагата». В ней описывались те шаги, которые, по моему мнению, могли предпринять японцы, чтобы захватить контроль над Филиппинскими островами и продвинуть своего ставленника на пост генерал-губернатора после смещения нашего генерал-губернатора.

Картина событий, которую я мысленно нарисовал себе в 1926 году, как показали последующие действительные события, была в значительной степени правильной. В основе всех событий лежало стремление филиппинцев к независимости. В своем очерке я указывал на то, что независимость будет предоставлена Филиппинам немедленно после краха биржи, ведущего к беспрецедентной по масштабам депрессии. Далее я писал о том, что получение независимости неизбежно поведет к изоляции Филиппин, чья экономика так зависима от внешней торговли. Именно на этой стадии я предполагал усиление японской активности. Ловить рыбу в мутной воде — обычное занятие агрессоров, старающихся углубить хаос для достижения своих корыстных целей. Я обрисовал вымышленного Яманака как руководителя японской пятой колонны на Филиппинах, который умело использует обстановку и путем различных махинаций добивается того, чтобы Филиппины, как спелое яблоко, пали к ногам Японии. Никто не станет отрицать попыток японцев осуществить то, что я предвидел в 1926 году. Если им это и не удалось, то не вследствие их бездействия, а благодаря той мудрости, которую проявил президент Рузвельт при решении филиппинской проблемы, а также благодаря решимости самих филиппинцев быть всегда с Соединенными Штатами и в годы испытаний, и в годы побед.

Я послал свою статью брату с тем, чтобы он, если сочтет возможным, передал ее в журнал «Атлантик мансли», но он, как юрист, нашел в ней такие места, которые, по его мнению, могли повредить моему положению морского офицера, не говоря уже о том, что она представляла угрозу для нашей национальной безопасности. Когда я перечитываю сейчас свою статью, она вызывает в моем сознании множество мыслей. Истинные чувства японских визитеров были лишь слегка завуалированы показной любезностью. Некоторые из нас этот визит японской эскадры расценивали как предварительную рекогносцировку для изучения местности, куда они намеревались в недалеком будущем вернуться с оружием в руках. Японцы, проживающие в Маниле, собирались на улицах, чтобы приветствовать своих соотечественников, и по безграничному энтузиазму в них можно было угадать «квартирмейстеров» будущего нашествия. Во время пятидневного визита эскадры они вели себя, как будущие владельцы, бесцеремонно осматривающие собственность, которую намерены приобрести, нисколько не считаясь с присутствием хозяина. Чрезмерный энтузиазм японских жителей Манилы невольно вызывал беспокойство. Чувство тревожного ожидания смешивалось с раздражением.

Мое присутствие на Тихоокеанском флоте казалось теперь достаточно обоснованным, и поэтому отпадала необходимость скрывать мое назначение. Меня перевели на флагманский корабль, и это казалось вполне закономерным. Я должен был стать советником командующего флотом по вопросам разведки и проводить специальную работу непосредственно на берегу. Но японцам, с которыми я виделся, внушалось, что моя деятельность не носит сугубо военного характера, как и мое предыдущее назначение, когда я был прикомандирован к японскому адмиралу.

Однако мне предстояло по-настоящему начать работу, используя знания, полученные за семь месяцев интенсивного обучения в комнате 2646 в здании морского министерства в Вашингтоне. Политическая обстановка на Дальнем Востоке накалялась, и нам внезапно приказали отбыть из Манилы в Шанхай с тем, чтобы быть наготове на случай событий, которые могли произойти в результате действий генерала Чан Кай-ши, начавшего продвижение на север. Эта поездка не нарушала серьезным образом моих собственных планов, основы которых были заложены в Маниле. Наоборот, я был рад тому, что попал в самый водоворот политических и военных событий и получил возможность начать свою работу прямо в Шанхае. Я должен был руководить пунктом подслушивания на американской радиостанции в Шанхае, перехватывать японские радиограммы, которыми обменивались между собой штаб в Токио и флот в море, анализировать получаемую таким образом информацию, раскодировать и расшифровывать передаваемые сообщения,

Необходимая для этой цели радиостанция располагалась на четвертом этаже здания американского консульства, как раз напротив наиболее фешенебельного отеля Шанхая «Астор хауз». Сама станция не была засекречена. Военно-морской флот открыто ею пользовался, так что командующий флотом и генеральный консул могли в любое время поддерживать связь со своими отделами. Все другие державы, имевшие в Шанхае концессии, располагали собственными радиостанциями и, бесспорно, постами подслушивания.

Уже в день моего прибытия я убедился, что это была действительно «открытая» станция. Посетителям не запрещался вход на четвертый этаж, и туда заходили многие японцы, чтобы дать небольшие личные поручения радистам или просто нанести дружеский визит. Было нецелесообразно сразу прекратить поток посетителей, ибо это привлекло бы внимание к неожиданному переходу от открытой деятельности к секретной. Но когда я сам стал здесь регулярным «визитером», состав японских посетителей станции тотчас же изменился. Сообразительные и хорошенькие японки зачастили с визитами к своим знакомым парням в часы работы, и при этом оказалось, что их друзьями являются радисты, занятые в моем подразделении. Встревоженный таким неожиданным ростом «амурных интересов» на радиостанции, я тайно навел справки об этих девушках и установил, что они связаны с японской разведкой. Все они проводили свой досуг с нашими радистами. Поэтому мне пришлось собрать своих подчиненных и провести с ними беседу о необходимости проявлять осторожность. В результате радисты постепенно прекратили всякие отношения с японскими девушками и другими посетителями после того, как прониклись сознанием важности и ответственности работы в разведке. Мы постарались как можно тактичнее отделаться от незваных посетителей, особенно теперь, когда пришла пора действовать.

На основании сообщений печати и перехваченных радиограмм, а также донесений нашего военно-морского атташе в Токио мы узнали, что Япония намеревалась расширить свою военно-морскую деятельность и перейти от обычной флотской подготовки к решению ряда более сложных задач. Постепенно увеличивающийся поток радиограмм, которые мы перехватывали и расшифровывали в Шанхае, указывал на то, что приближается время ежегодных маневров японского военно-морского флота и что в 1927 году они будут проведены в весьма широких масштабах. Мой пункт подслушивания находился слишком далеко от места предстоящих маневров, и я не мог надеяться получить достаточно сведений из обрывков радиосообщений, которые мы принимали в Шанхае. Поэтому мы сочли необходимым переместить нашу деятельность в самый центр японского плавучего улья. Мы надеялись установить основные особенности военно-морской тактики японцев путем наблюдения за их секретными учениями из нашей радиозасады. План нашей операции был тщательно подготовлен. Мы собирались перехватывать все приказы и распоряжения, а также сообщения, передаваемые на флагманский корабль, где принимались окончательные решения. На основе этой информации мы надеялись получить достаточно данных для того, чтобы иметь полное представление о плане операций японцев; необходимо было узнать, какие задачи отрабатывались ими на этих маневрах, методы проведения их и другие секретные сведения, недоступные даже для их собственных наблюдателей, которым было дозволено видеть лишь то, что можно обозреть с узкого мостика японского флагманского корабля.

Ясно, что для получения всей этой информации нам необходимо было попасть непосредственно в центр района радиопереговоров японского флота. Но как? После долгих обсуждений мы выработали план. Мне предстояло перейти на один из наших кораблей и плыть прямо в японские воды, как будто я шел обычным рейсом, не зная о проводимых маневрах. Мое присутствие на корабле следовало засекретить, как, впрочем, и всю мою миссию, о которой знали только командующий флотом, наш военно-морской атташе и я сам. Корабль, выбранный для операции, являлся тем самым «Марблхедом», который спустя двадцать лет героически выдержал яростную атаку превосходящих сил японской армады и вернулся после боя смертельно раненный.

Когда я читал, как героически сражавшийся «Марблхед» прибыл на военно-морскую верфь Филадельфии в 1943 году, я не мог не вспомнить дней 1927 года, когда тот же корабль, на борту которого я находился, впервые встретился с японским флотом. Я не мог удержаться от сентиментальных воспоминаний и гордился тем, что этот корабль провел свою вторую встречу с японцами с тем же искусством и преданностью делу, как и первую.

У нас не возникало никаких угрызений совести в связи с вторжением в японские воды. Мы рассматривали его как ответный визит на внезапное появление множества японских танкеров всякий раз, когда наш собственный флот решал свои задачи. Даже в непосредственной близости от Гавайских островов, где в основном проводились наши маневры, японские танкеры появлялись тогда, когда мы меньше всего их ожидали. Можно себе представить удивление и досаду, которые испытали наши японские друзья, неожиданно увидев в бинокли иностранные суда.

При этом они вряд ли догадывались, что на одном из кораблей за радиоприемниками сидели наши люди и слушали их переговоры и донесения.

Следует, однако, заметить, что накануне моего отплытия моя тщательно сохраняемая в тайне миссия едва не стала достоянием гласности. Моя жена Клер была на званом вечере во французском клубе в Шанхае, когда жена одного из наших офицеров обратилась к ней с вопросом:

— Вы собираетесь вместе с Заком поехать в Японию?

Клер была весьма поражена, так как не знала, что я куда-то собираюсь. Моя поездка держалась в строгой тайне, и, естественно, я никому о ней не говорил. Не сообщил я о своем предстоящем отъезде даже Клер, а только намеревался сказать ей, что собираюсь в кратковременный обычный рейс. Поэтому она ответила на этот неожиданный для нее вопрос с полной убежденностью:

— Но мой муж никуда не собирается уезжать, а тем более в Японию!

Ее подруга настаивала на том, что я еду в Японию. Это уж было слишком. Клер ушла с вечера и поспешила домой, чтобы как следует расправиться со мной за то, что я скрываю от нее событие, о котором «знает весь город».

— Зак, — сказала она мне таким тоном, точно обнаружила в моем кармане любовные письма, — ты что это, собрался ехать в Японию?

— Куда, куда? — переспросил я с притворным удивлением.

— В Японию. Марджори мне уже все рассказала, и какие бы у тебя ни водились секреты, тебе незачем больше скрывать.

Меня это взорвало.

— Тебе Марджори обо всем сказала? Это серьезно, Клер. Следует что-то предпринять. Она должна немедленно прекратить болтовню.

Пока еще было не поздно, я начал расследование, надеясь пресечь разглашение секрета. Не представляло большой трудности определить, каким образом Марджори получила такую информацию. Я предполагал, что в один из периодов вынужденного бездействия, которые иногда случаются у корабельных офицеров связи, ее муж от скуки расшифровал радиограмму, посланную из Токио в Шанхай, относительно моей предстоящей поездки. Стараясь держать свою жену в курсе всех новостей, он сообщил ей новость. Я вызвал к себе офицера, виновного в этом грубом проступке, и после короткого разговора с ним убедился, что моя догадка правильна. Я сделал ему предупреждение о возможных последствиях его неосторожности.

— Я порекомендовал бы вам, — сказал я, — проявлять большую осмотрительность в разговорах с женой. Вы должны сделать все возможное, чтобы разуверить ее в своем сообщении, а в дальнейшем не говорите с ней о делах. Иначе придется принять другие меры.

Не знаю, как разговаривал он со своей женой в этот вечер, но ничего подобного больше не повторялось, и сведения о характере и цели моей миссии не достигли вездесущих ушей японцев.

Долгожданный момент наступил. 17 октября 1927 года «Марблхед» должен был выйти в море. На корабль тайно доставили необходимое оборудование и приняли меры, чтобы никто не видел, как я вступил на борт. Сам по себе маршрут «Марблхеда» не являлся секретным. Официально корабль направлялся в Нагасаки и Кобэ с обычным визитом вежливости, и японцы были уведомлены об этом. Секретным являлся тот курс, которым мы собирались плыть, и мое присутствие на корабле. На третий день плавания мы достигли района маневров японского флота, Мы все время записывали радиопереговоры японских кораблей в море и установили, что это комбинированные учения с целью отработать взаимодействие между военно-морскими и воздушными силами. Последние были представлены самолетами, базирующимися на авианосцы. Мы хотели появиться в самом центре японской армады, чтобы стать свидетелями таких операций, как возвращение самолетов на авианосцы, ибо, по нашим сведениям, японцы испытывали в этом трудности, и нам хотелось увидеть, как они решают эту задачу.

Мы не встретились с японским флотом, но позднее с ним встретился отряд наших эсминцев. Они безмятежно проплывали вблизи от японских кораблей в то время, как перехваченные нами японские радиограммы показали, что эсминцы уже обнаружены. В радиограммах сквозило явное беспокойство и раздражение. Пока наши корабли беспрепятственно наблюдали за посадкой самолетов на авианосцы, шустрые японские эсминцы вклинились между авианосцами и нашими кораблями и, поставив густую дымовую завесу, скрыли от последних происходящее. Но дымовая завеса ничуть не повлияла на радиоволны, так что мы многое узнали, хотя и не наблюдали за маневрами в бинокли. Было ясно, что японцы сталкивались со значительными трудностями при посадке самолетов на узкие палубы авианосцев, факт, который впоследствии подтвердился и явился причиной их неослабного интереса вплоть до начала войны к нашим методам посадки самолетов и оборудованию для этого. Мы уделили особое внимание изучению затруднений японцев. Нам удалось собрать много сведений об этой стороне их военно-морской и авиационной тактики.

Мы прибыли в Кобэ 28 октября и были встречены нашим военно-морским атташе, который специально приехал из Токио. Я рассказал ему о своих наблюдениях, показал заметки и черновик доклада. Как это обычно случается с информацией подобного рода, в ней имелись значительные пробелы, которые необходимо было заполнить. Поэтому решили, что я поеду вместе с военно-морским атташе в Токио с целью пополнить там собранные сведения и закончить составление доклада.

Мое прибытие в Токио совпало с парадом японского флота в Токийском заливе.. За молом Иокогамы на несколько миль выстроились японские линкоры и другие боевые корабли. Их должен был инспектировать сам Хирохито, который являлся тогда принцем-регентом. Никого из посторонних не пригласили на этот парад, и корабли находились на вполне достаточном расстоянии, чтобы не попасться на глаза любопытным иностранным наблюдателям. Такие меры предосторожности вполне разумны, ибо опытный разведчик может многое узнать о корабле, даже наблюдая его издали. Я припоминаю, как интересовались немецкие и японские разведчики обычными фотографиями, которые продавались газетам нашими фотоагентствами. Они охотно платили положенные пять долларов за кажущийся вполне безобидным снимок американского или английского крейсера, заходившего в иностранный порт. Затем они просто сравнивали эту фотографию со старой и обнаруживали все внесенные конструктивные изменения, наличие новых зенитных орудий, изменение в вооружении и другие не менее важные подробности. Действительно, обычный снимок, стоящий в оригинале пять долларов и всего три цента в ежедневной газете, даст много таких сведений, за которые разведывательные органы вынуждены платить большие деньги, если они получены через агентов или каким-либо иным путем.

Мы решили воспользоваться присутствием японского флота в Токийском заливе, чтобы пополнить наши наблюдения. Но выполнить наше намерение оказалось не так-то легко. Наконец мы остановились на наиболее простом и эффективном, но вместе с тем и самом рискованном решении. Я предложил направиться на маленькой моторной лодке к месту стоянки японского флота. Капитан 1 ранга Эдди Пирс, в настоящее время один из наших видных экспертов по Японии, был тогда лейтенантом, изучавшим в Японии язык. Мы обдумали с ним мой план, который одобрил военно-морской атташе. Используя моих старых знакомых, нам удалось получить моторную лодку, не привлекая постороннего внимания. Вооружившись записными книжками и карандашами, мы пустились в путь под самым носом у вечно осторожных японцев.

Поздним утром мы отплыли от одной из пристаней Иокогамы. Убедившись в том, что за нами никто не наблюдает, мы развили довольно большую скорость, стараясь, однако, не привлекать к себе излишнего внимания. Вскоре мы очутились в центре скопления японских кораблей. Я и Эдди не были видны специально подобранному японскому рулевому, который ничего не знал о нашей миссии и которому вполне можно было верить, что он сохранит все в тайне, по крайней мере, пока мы не вернемся в Токио и не избавимся от своих заметок.

Укрывшись за занавесками в лодке, мы могли все видеть, сами оставаясь незамеченными. Мы решили уничтожить наши записки в том случае, если будем обнаружены, но никто не мог заподозрить, что в маленькой лодке находились два американских офицера разведки, даже если бы сама лодка и привлекла к себе внимание, незаметно скользя вдоль выстроившихся японских кораблей. Я полагаю, что японцам и в голову не приходило, что два американских морских офицера отважатся на такую дерзкую вылазку. Никто нам не помешал, и мы вернулись, насколько мне известно, никем не замеченные, с многочисленными заметками о конструктивных и других новшествах японских кораблей, которые можно было получить путем непосредственного наблюдения. «Рыбалка» оказалась удачной, и наш улов вполне удовлетворил нас и военно-морского атташе. Когда мы закончили эту работу, я позвонил своим японским знакомым, чтобы не создалось впечатления, будто моя поездка в Японию была секретной. Я передал этим «постам подслушивания», что рад возможности снова посетить Японию на этот раз на борту «Марблхеда».

Немедленно после окончания этого незапланированного посещения Токио и Токийского залива я вернулся в Кобэ, где наш крейсер уже готовился на всех парах отплыть в Шанхай. Скорость крейсера не могла вызвать подозрение: нашей обычной практикой было испытывать машины и выверять время, необходимое для плавания с максимальной скоростью. Но когда спустя полтора дня мы пришвартовались в Шанхае, японцы встретили нас в крайнем смятении. Сама скорость явилась для них чем-то непостижимым, но еще больше их взволновала причина, по которой мы шли на предельной скорости. Что замыслил командир крейсера «Марблхед»? Зачем понадобилось столь быстрое возвращение в Шанхай? Какие же у Захариаса секретные сведения, что потребовалось доставить их с такой быстротой? Поскольку сами они не могли ответить на эти вопросы, то спросили нас в открытую:

— Для чего вам понадобилась полная скорость от Кобэ до Шанхая?

— Полная скорость? — переспрашиваем мы с притворным удивлением. — Нет, это наша обычная крейсерская скорость.

Верили они нам или нет, наш ответ, конечно, их не успокоил. Тайна «Марблхеда» с момента его спокойного отплытия из Шанхая с секретным пассажиром на борту и до стремительного возвращения в Шанхай спустя всего семнадцать дней осталась секретом для японской разведки.

4 ноября я возвратился на флагманский корабль для того, чтобы подготовить подробный доклад о результатах своей миссии. Это был длинный и тщательно документированный доклад, в мельчайших подробностях раскрывающий секреты военно-морских маневров японцев и содержавший много дополнительных сведений, которые в целой давали полную картину происшедшего. Было использовано сравнительно дешевое, но чрезвычайно эффективное средство для наблюдения за японским флотом. Рискованное предприятие вполне оправдало себя, ибо мы получили ценнейшие сведения. Когда мой доклад получили в Вашингтоне, начальник управления связи военно-морского флота прислал мне письмо, которое меня весьма ободрило:

«Дорогой Захариас!

Искренне Ваш Т. Т. Крайвен,

Я только что с интересом прочел Ваш замечательный доклад с описанием маневров, за которыми Вы проследили, используя средства связи.

капитан 1 ранга военно-морского флота США,

Я подумал, что Вам следует написать об этом. Ваш доклад является превосходным, так как он дает такую информацию, получение которой чрезвычайно для нас важно и до сих пор нами недооценивалось.

начальник управления связи».

Поздравляю Вас и желаю всего наилучшего.

В письме содержалась высокая оценка смелого эксперимента в области разведки. Нас поощряли к продолжению деятельности, которая оказалась весьма эффективной, хотя ранее и не велась. Миссия крейсера «Марблхед» явилась образцом для сбора сведений с помощью радиоволн, когда другие средства разведки были недоступны. Мы применяли этот метод и в последующие годы и сумели добиться исключительного успеха несколько лет спустя, когда нам удалось собрать подробнейшие сведения о больших комбинированных маневрах японского флота. Мы проникли через дымовую завесу, с помощью которой японцы пытались скрыть действия своего флота, и наша разведка снова одержала крупную победу.

 

Глава 11

Я СНОВА В ЯПОНИИ

Давно прошло то время, когда я начинал свою разведывательную деятельность. Меня перестали считать новичком в разведке, так как я приобрел уже значительный опыт. Теперь мне приходилось самому разрабатывать пути и методы, посредством использования которых могло быть улучшено качество важных информационных сведений, а их количество — увеличено. Мне было предоставлено широкое поле деятельности, где я мог проявлять свою инициативу. Часто мне приходилось бороться с бездарностью, безразличием и невежеством. Мне противостояли люди, которые ко всему имели отрицательный подход и чья философия жизни заключалась в том, что самый лучший способ действия — это ничего не делать. Иногда я обжигался на чем-либо, но меня часто поддерживали дальновидные, полные энтузиазма начальники, по крайней мере проявляющие желание дать мне веревку, которую бы я мог использовать для опасной ходьбы, словно канатоходец в цирке, или же для того, чтобы повеситься на ней.

То, что вначале представляло собой малопонятное и довольно туманное, хотя и любимое занятие, оживляемое моим воображением с присущим ему романтикой, теперь предстало передо мной со всей своей серьезностью, как очень сложное дело, требующее много времени, энергии, внимания и преданности. Наконец я стал настоящим офицером разведки, одним из немногих, которые считали разведку своим постоянным местом службы.

Где бы я ни находился и что бы я ни делал, я продолжал учиться разведке. Командуя эскадренным миноносцем, крейсером или линейным кораблем, я использовал свое свободное время для чтения всего, что касалось разведки, или слушания иностранных радиопередач, пытаясь взять из них те сообщения, которые носили информационный характер. В дальних странах я пытался познать национальные характерные особенности людей или же собрать какие только возможно информационные сведения. Я завязывал знакомства с людьми, которые могли что-либо дать для расширения моих знаний, и также использовал свое пребывание на приемах и вечерах для сбора разнообразных сведений.

Еще пятнадцать лет тому назад у меня возникла мысль, что офицеров разведки следует рассматривать как специалистов так же, как, например, офицеров-медиков и инженеров, которые проходят специальную подготовку и остаются узкими специалистами в течение всей своей службы. Я выступал против случайных назначений неподготовленных офицеров на трудную разведывательную работу. Я был уверен в том, что обычная тренировка случайно подвернувшегося морского офицера, невзирая на его умственные способности, не делает его подходящим для разведывательной работы. Наоборот, я чувствовал, что такие назначения ведут к деквалификации. Существует определенное единообразие в процедуре военно-морской подготовки. Преднамеренная координация взглядов во флоте и неизбежное в связи с этим формирование определенных идей совершенно не благоприятствуют превращению обычного человека в офицера разведки — индивидуума, который должен обладать бесконечной гибкостью.

Мне приходилось встречаться и работать со многими морскими офицерами, из которых можно было бы сделать прекрасных разведчиков, если дать им необходимую подготовку и заверить их в том, что они будут продвигаться по службе. Но большинство людей, временно прикомандированных к разведке, оказывались не подходящими для выполнения специальных задач. Научной системы проверки, разработанной для отбора и классификации людей, которые могли бы работать в разведке, не существует. Однако чрезвычайность нашей обстановки заставила меня в конкретной форме изложить свои идеи о необходимых качествах разведчика. Еще в начале 1940 года, будучи начальником разведки военно-морского округа в г. Сан-Диего, я с помощью двух своих коллег разработал необходимые требования, предъявляемые к разведчику, и изложил их в письме на имя высшего начальства. И в течение некоторого времени я ожидал удобного момента, то есть такого момента, когда я могу быть уверен, что командование отнесется к письму с должным вниманием. Сразу же после нападения японцев на Пирл-Харбор (в то время я командовал тяжелым крейсером) я, потрясенный этим событием, с большой надеждой направил письмо начальнику военно-морских операций. Впоследствии его включили в дела комиссии конгресса по расследованию катастрофы в Пирл-Харборе.

Даже в настоящее время истинное значение разведки все еще остается непонятым. Всего лишь несколько лет тому назад я спросил одного крупного флотского начальника:

— Как поставлена разведывательная работа в вашем соединении, сэр?

И он сказал, уверенный, что дает правильный ответ:

— Мы не нуждаемся ни в какой разведывательной работе. На наших кораблях коммунистов нет.

Его слова показали, насколько слабо даже адмирал с тремя или четырьмя звездами понимает истинное назначение разведки. Для него разведывательная деятельность ограничивалась всего лишь контрразведкой и расследованиями. Позитивные стороны искусства разведки не были для него очевидными, хотя он хорошо знал, что приказы обычно начинаются со сведений о противнике, его действиях, силах и намерениях. Но как эти сведения добывались и оценивались — это ему казалось делом второстепенным. Поэтому мало что делалось для улучшения средств разведки и для подготовки людей, необходимых для добывания важных и точных сведений.

До 1928 года я был полон решимости сделать все, зависящее от меня, чтобы исправить создавшееся положение, которое, как я чувствовал, представляло угрозу национальной безопасности. Как обычно, я разрабатывал планы, но когда они доходили до сведения высшего начальства, их считали слишком честолюбивыми.

В июле 1928 года, возвращаясь из Китая в Вашингтон, я добился разрешения поехать в Японию для восстановления своих знаний, как об этом было официально объявлено. Я чувствовал потребность освежить свои знания японского языка, восстановить старые связи и продолжать дальнейшие наблюдения на месте. Когда я прибыл в Токио, большинства моих друзей и знакомых в городе не было. Они нашли убежище от влажного и жаркого японского лета на прекрасном горном курорте Каруидзава. Семнадцатью годами позже Каруидзава служила пристанищам для высших японских чиновников, которые скрывались там от постоянных налетов нашей бомбардировочной авиации. В 1928 году это место являлось международной спортивной площадкой, оно находилось всего лишь в пяти часах езды от Токио, высоко в горах, у подошвы курящегося вулкана Асамаяма. Каким бы прохладным ни было освежающее дуновение легких ветерков Каруидзава, мое пребывание в этом маленьком горном курорте вряд ли могло дать мне что-либо для дела, поэтому я решил остаться .на лето в Токио, чтобы возобновить связи, установленные мною пять лет тому назад. Я навестил Сато-сан и нашел, что он стал гораздо молчаливее, чем во времена нашей первой встречи. Теперь запрещалось не только высказывать, но даже таить про себя опасные мысли. Но шумливые и самоуверенные рассказы других знакомых раскрыли мне поистине опасные вещи, что компенсировало неожиданную сдержанность Сато-сан. Либерализм начала двадцатых годов теперь принадлежал истории. Считалось неприличным говорить о тех днях политической свободы, и даже друзья, которые казались поистине либеральными, теперь говорили о том времени с фарисейством, что было поразительно.

Чванливость военных, сдерживаемая в те времена послевоенными событиями и провалом сибирской авантюры, теперь проявлялась как в их разговоре, так и в действиях. Я узнал, что структура японской армии и военно-морского флота подверглась радикальным и многозначительным изменениям. Следует вспомнить, что в связи с нашумевшей коррупцией в военно-морском флоте в 1912 году и затем провалом сибирской авантюры начала двадцатых годов авторитет вооруженных сил сильно упал, что дало возможность гражданским лицам более решительно отстаивать свои права в борьбе против этих буйных наследников худших традиций самураев. Дух либерализма охватил всю страну и дал возможность случайным наблюдателям говорить об упадке и даже закате японского милитаризма. Новый дух проник в казармы и кубрики солдат и матросов, которые открыто стали выражать протесты против нечеловеческой муштры, предусмотренной уставами и наставлениями. Особенно яростно оппозиция выступала против генерала Мидзаки, который, являясь главой всемогущей инспекции военного обучения, нес ответственность за воспитание и моральное состояние солдат.

Ввиду такой оппозиции Мидзаки вынужден был уйти в отставку, и его преемник счел нужным переработать все уставы и обеспечить более человеческие жилищные условия для солдат. Но когда я возвратился в Японию в 1928 году, мне сказали, что уставы пересматривались заново и что в них восстановлены все суровые положения, изъятые несколько лет тому назад. Вся военная система проходила всеобъемлющую реорганизацию, и было очевидно, что люди, ответственные за это, готовили японские вооруженные силы для какой-то определенной цели.

Хотя японской армией мне приходилось заниматься постольку-поскольку, я не мог не заметить, что глаза руководителей армии с нескрываемой жадностью устремлены на просторы Маньчжурии. Повсюду можно было слышать откровенные разговоры, напоминающие по своему лексикону о прояпонском немецком генерале Гаусгофере, который изобрел фразу «жизненное пространство». Жизненное пространство — вот к чему стремились эти люди. Я понимал, что нападение Японии на Маньчжурию — всего лишь вопрос времени.

В военно-морском флоте вот-вот должны были произойти интересные изменения. Пока это, по-видимому, были только наметки, но они сильно заинтересовали меня. Изменившиеся обстоятельства моего положения дали мне возможность вникнуть в происходящее дальше и глубже, чем я надеялся на это, направляясь в Токио. Вскоре после моего прибытия военно-морской атташе заболел, и наш посланник предложил мне временно занять его пост. По разным причинам я решил избежать этого и посоветовал ему обратиться в Вашингтон с просьбой назначить меня помощником военно-морского атташе с тем, чтобы я по сути дела встал во главе нашего военно-морского представительства.

Значительные возможности для наблюдения дали нам вскоре случившиеся в Японии события. Умер император Тайсё, и новым императором предстояло стать принцу-регенту. За церемонией коронования должен был последовать большой парад флота в Иокогаме, на котором Соединенные Штаты представлял командующий нашим Азиатским флотом и выдающийся военно-морской дипломат адмирал Марк Бристоль. Все заинтересованные лица ясно отдавали себе отчет в том, что, как правило, невозможно собрать много нужных сведений, действуя с официальных позиций, поэтому мы разработали планы добывания информации неофициальным путем. Однако ввиду определенных влияний и слабого понимания моих планов в посольстве создалась атмосфера мелкой неприкрытой враждебности, которая вынудила меня отказаться от работы в этом направлении и вскоре вернуться в Вашингтон.

В это время Япония сосредоточивала свое внимание на развитии военно-морской авиации и особенно на тренировке своих летчиков авианосной авиации для выполнения явно наступательных, агрессивных задач. А мы вследствие слабости нашей разведки в Японии не знали, что один японский остров, с которого эвакуировали население, превратили в огромную цель для обучения летчиков бомбометанию. Более того, эта цель являлась точной копией нашего острова Оаху. По методам подготовки летчиков военно-морского флота было видно, что зловещий меморандум Танака вот-вот вступит в силу. Капитан 2 ранга Миноби, один из офицеров, близко связанных с этой секретной деятельностью, являлся моим знакомым, но я не мог связаться с ним в течение своего краткого пребывания в Токио.

Однако почти пятнадцать лет спустя я случайно узнал, что Миноби сам оказался замешанным в заговоре, венцом которого было нападение японцев на Пирл-Харбор. Миноби являлся одним из близких друзей Ямамото. В 1942 году, упоенный первым успехом их плана, он раскрыл в своей книге все, что держалось в большом секрете более десяти лет. Тогда я был заместителем начальника военно-морской разведки и находился в Вашингтоне. Экземпляр книги Миноби в переводе на немецкий язык попал к нам из цензуры, которая изъяла ее из посылки, посланной одному немецкому военнопленному в Соединенные Штаты.

Согласно запоздалым откровениям Миноби остров, превращенный в полигон для бомбардировщиков, был островом Сиоку, который перестроили так, чтобы он во всем походил на остров Оаху. О масштабах проведенных там работ можно судить хотя бы по тому, что японцы имитировали там даже район гавани Пирл-Харбор с прилегающими к ней домами и постройками. Он рассказал о тех физических и душевных страданиях, которые сопровождали подготовку японцев к нападению на Пирл-Харбор, и о том, как в течение двух лет было потеряно 300 самолетов частично из-за неблагоприятной погоды и частично ввиду неопытности летчиков. Он описал, как Ямамото продолжал идти к своей заветной цели, несмотря на тяжелые потери, и как с течением времени росло мастерство летчиков авианосной авиации, пока в роковой осенний день 1941 года, перед самым налетом на Пирл-Харбор, им откровенно не объявили, что теперь они готовы для великой войны Восточной Азии с Соединенными Штатами. К тому времени Миноби стал адмиралом, он гордился тем, что ему поручили сообщить ничего не подозревавшим летчикам, что остров-полигон, на который они сбрасывали свои бомбы, в действительности является точной копией Пирл-Харбора.

Если бы в 1928—1930 годах мы располагали достаточно сильной разведывательной организацией, если бы нам тогда было разрешено осуществлять наши планы или же если бы «План М» не застрял где-то между Токио и Вашингтоном, мы смогли бы вести наблюдение за этими секретными мероприятиями японского военно-морского флота вместо того, чтобы слушать всякие фарисейские песни и верить заявлениям японцев, что они выступают за мир. Мы бы знали о том, что, когда японцы добивались американской дружбы и торжественно заявляли о своих мирных намерениях, они на своих до отказа нагруженных бомбами авианосных самолетах совершали учебные налеты на остров, который уже тогда в тайных разговорах со своими закадычными друзьями и заговорщиками Ямамото называл Пирл-Харбором.

 

Глава 12

ПОЛКОВНИК ВАСИДЗУ ПОКАЗЫВАЕТ СВОЕ ЛИЦО

Мое разочарование поездкой в Токио было вознаграждено новым назначением. Мне было приказано возглавить дальневосточный отдел управления военно-морской разведки.

Многие люди знают о таком учреждении только по распространенным таинственным слухам или по знаменитым юмористическим заметкам Дона Винслоу «Адмирал Уорбуртон». Мне приходилось слышать, что какой-то начальник военно-морской разведки начинал свой рабочий день чтением приключений Дона Винслоу, печатавшихся в газете «Вашингтон пост». И до тех пор пока не прочитывал все приключения за этот день, он не обращал внимания на куда менее романтические занятия с подчиненными ему офицерами разведки.

Я хочу подчеркнуть, что все имеющиеся источники информации, к которым широкая публика имеет доступ, создают до некоторой степени неправильное представление об организации и функциях военно-морской разведки — это касается даже самих офицеров разведки. Моя продолжительная служба в разведке дала мне возможность участвовать во многих приключениях, решать волнующие проблемы, выполнять таинственные поручения, но в общем управление военно-морской разведки — деловая организация, немногим отличающаяся от любого научно-исследовательского учреждения.

Военно-морская разведка призвана выполнять две функции: разведывательную и контрразведывательную. В задачу разведки входит получение информационных сведений об иностранных флотах и о военно-морской политике иностранных государств. Выполнение этой функции поручено нескольким отделам, они разделяются по географическому принципу. Контрразведкой же занимается отдел, который несет ответственность за безопасность нашего военно-морского флота, препятствуя проникновению иностранных агентов и диверсантов как в органы военно-морского флота, так и в другие учреждения, важные для нашей национальной безопасности.

Приблизительно 95 процентов информационных сведений мирного времени поступает к нам из открытых источников: из книг, издаваемых за границей, из сообщений туристов, из газетных статей или обозрений в открытых журналах, из сообщений иностранного радио и других подобных источников. Еще четыре процента сведений поступает из полуофициальных, полуоткрытых источников — это сообщения военно-морских атташе или осведомителей, которые собирают данные в процессе своей повседневной работы. И только один процент, а часто даже менее того поступает из действительно секретных источников — это сообщения агентов и информация, получаемая от доверенных лиц. Эти тайные агенты могут мало сообщить из того, что доступно серьезному аналитику, который знает, что ищет, и знает также, как ему найти те или иные данные в открытых источниках.

Очень часто разведывательные органы расходуют свою энергию на ведение разведывательной работы там, где в ней нет необходимости. Такое положение можно проиллюстрировать путем сравнения американского и японского военно-морских флотов перед второй мировой войной. За исключением определенных секретных сведений о конструкции кораблей, все другие данные в основном могли быть известны хорошо подготовленному агенту, поэтому большая часть данных о нашем военно-морском флоте мирного времени была легко доступна японской разведке. Дебаты в конгрессе, обсуждения финансовых законопроектов, статьи в технических журналах и другие подобные открытые источники давали значительную часть нужных сведений. Наши военно-морские базы и другие учреждения на берегу были открыты для широкой публики. После окончания рабочего дня открывался свободный доступ на наши военные корабли и их разрешалось посещать гражданским лицам. Личность гостей никогда не выяснялась, и в перехваченных сообщениях агентов иногда указывалось на то, что они проникали в запретные зоны на борту кораблей. Количество кораблей военно-морского флота, боевая мощь и вооружение, а также их передвижение, маневры и другие данные — обо всем этом печаталось в справочнике «Джейнс файтинг шипс» и в других ежегодниках.

Положение в японском военно-морском флоте представляло собой совсем другую картину. Здесь все было закрыто для обозрения публики: корабли стояли далеко от глаз людских, территория, где находились военно-морские базы, объявлялась ограниченной или запретной зоной, законопроекты, касающиеся военно-морского флота, в японском парламенте обсуждались очень мало (если вообще обсуждались) — все окутывалось тайной, и, более того, распространялись нарочито дезориентирующие данные, чтобы сбить с толку наблюдателей.

Задача, с которой мы столкнулись в военно-морской разведке, состояла в том, чтобы проникнуть за этот плотный занавес и увидеть, что происходит за ним. Часто эта задача вызывала небольшие трудности, так как ее можно было разрешить путем сравнительного анализа, основываясь на общеизвестных данных. Время от времени следовало находить ответы на некоторые вопросы: верно ли то, что в Японии строятся линейные корабли водоизмещением в 45 000 тонн и с 18-дюймовыми пушками; верно ли то, что такие-то военно-морские базы имеют новые береговые укрепления; какова в действительности численность личного состава японского военно-морского флота или военно-морских доков? Исследовательская работа и наблюдение обычно давали ответы на эти вопросы без привлечения секретных агентов. Но главные проблемы, подлежащие разрешению, заключались в том, чтобы установить намерения, скрывавшиеся за созданием этого флота, то есть узнать, в каких целях намечалось использовать корабли и военно-морские базы в будущем. Разрешение этих проблем требовало данных, добываемых агентурной разведкой. Причем, чтобы проанализировать полученные данные и на их основании прийти к каким-нибудь выводам, тоже была необходима глубокая исследовательская работа, требующая здравого смысла и большого ума.

Другая сторона сложной проблемы, которую необходимо подчеркнуть, состоит в том, что после начала военных действий наша разведка усиливает свою деятельность, тогда как в мирное время эта деятельность ослабевает. Этот в корне неправильный подход к делу неизбежно ведет к серьезным недостаткам в нашей общей системе национальной безопасности. Нужно всегда помнить, что разведка является одинаково важной функцией государства как в мирное время, так и во время войны. Чем лучше государство подготовлено своей разведкой к любым неожиданностям во время действительного или относительного мира, тем больше возможностей у этого государства сохранить мир или ускорить конец войны. Методы разведки мирного времени применяются в более широких масштабах в военное время. Тогда вместо случайных записей передач иностранного радио все радиоканалы противника находятся под систематическим наблюдением, большое количество опытных агентов занимается сбором разведывательных данных, документы противника перехватываются, сведения о нем буквально наводняют столы офицеров разведки. И то, что во время войны доставляется на эти столы кипами, должно в мирное время собираться постепенно.

Но что такое мир? С точки зрения офицеров разведки слово «мир» — это вводящий в заблуждение термин, выдуманный человеком, мечтающим о вечном спокойствии, чтобы лишь обмануть самого себя. Люди, реально оценивающие международные отношения, хорошо знают, что такого состояния, как абсолютный мир, не существует. Когда так называемая горячая война кончается, войны продолжаются под покровом обманчивого мира. Они ведутся дипломатическими, экономическими и психологическими средствами обеими сторонами — как победителями, так и побежденными, и иногда достигают высшей точки напряжения и глубины, что едва ли возможно во время горячей войны. Я и мои коллеги — офицеры разведки были заняты войной после окончания первой мировой войны и задолго до начала второй. Вся современная жизнь и сложность современного общества осуждают нас на вечную войну даже в то время, как мы пытаемся успокоить нашу встревоженную совесть разговорами о вечном мире, как о чем-то легко достижимом. Мы не хотим войны, и, более того, все наше моральное существо протестует против нее. Однако мы стоим лицом к лицу с реальностью, и только лунатик может ходить по краю крыши, ни на минуту не сознавая той опасности, которой он подвергается.

В такой атмосфере относительного мира, полной реальностями непрекращающейся войны, я приступил к своим обязанностям начальника дальневосточного отдела управления военно-морской разведки.

Ограничения, наложенные на разведывательную деятельность, в те годы сильно сказывались на нашей работе, и мы почти ничего не могли сделать, чтобы выйти из узких рамок этих ограничений. Таким образом, в хорошо содержащиеся картотеки мы собирали устаревшие данные. Количество сотрудников, выполняющих эту работу, было далеко не достаточным, чтобы сделать какое-либо многообещающее усилие. Фактически я представлял собою половину всего личного состава дальневосточного отдела, а другой половиной являлась мисс Саблетт — мой секретарь. И это было в то время, когда наш потенциальный противник — японцы — имел множество людей, предназначенных для работы в североамериканском отделе. Позже к нам направили еще одного офицера. Он владел китайским языком, и его назначили ко мне заниматься Китаем.

В то время когда мы боролись против неоправданной бережливости и недальновидных ограничений, события развивались быстро, особенно перед критическим периодом, возникшим в 1931 году. Уже начало этого года было полно тяжелыми предчувствиями. Имелись определенные безошибочные симптомы того, что Япония готова провести в жизнь свой меморандум Танака и ринуться через море к маньчжурскому «жизненному пространству». К марту 1931 года обстановка стала достаточно серьезной, чтобы обсудить этот вопрос с двумя моими приятелями, которые были весьма заинтересованы в Дальнем Востоке. Это — бывший подполковник из разведки Сидни Ф. Машбир, владеющий, как и я, японским языком; другой — майор корпуса морской пехоты Джеймс Ф. Мориарти — хороший солдат, летчик, свободно владеющий русским языком. Наши мысли прояснились, когда в начале 1931 года в одном журнале появилась заметка о бывшем императоре Китая Генри Пу И. В статье говорилось, что главная наложница Пу И ввиду его импотенции потребовала вознаграждения через суд. Пу И жил тогда в уединении в Шанхае. Для того, кто знаком с Дальним Востоком, обстановка, описанная в заметке, выглядела смешно и неправдоподобно.

Но для офицеров разведки она имела международное значение. Эта смехотворная заметка имела целью дискредитировать Пу И и создать условия якобы для его «спасения» с тем, чтобы потом использовать бывшего императора для достижения своих целей. Пу И в то время можно было использовать только в качестве марионетки, если японцы двинутся в Маньчжурию. Мы решили предпринять необходимые шаги с тем, чтобы выяснить планы и намерения японцев. Мы чувствовали, что должны попытаться проверить свои опасения путем получения каких-либо сведений прямо из первоисточника, то есть от японского военного атташе в Вашингтоне полковника Сёхэи Васидзу. Мы часто играли с ним в гольф и поддерживали самые дружеские отношения. Мне поручили сделать первый шаг к переходу от гольфа к более серьезному делу. Я обратился к нему по телефону со следующими словами:

— Добрый день, полковник, как ваши дела с гольфом?

— А, благодарю, не очень хорошо, — простонал Васидзу.

— Как насчет игры в ближайшее время? — спросил я.

— Это было бы чудесно. Почему бы вам не зайти выпить ко мне сегодня?

Наш маленький полковник сам шел в ловушку.

— С удовольствием. Я смогу прийти после того, как поговорю с Машбиром и Мориарти, я пообещал встретиться с ними.

— А почему бы вам не захватить их с собой? — спросил полковник.

— Я уверен, что они примут ваше предложение с удовольствием. В какое время? — спросил я.

— В любое, — ответил Васидзу. — Как насчет пяти часов?

— Мы придем, — ответил я, стараясь скрыть свою радость.

В пять часов, с точностью до полминуты согласно японскому обычаю, мы звонили в квартиру Васидзу, которая помещалась на третьем этаже одного из старинных зданий на углу 14-й улицы и площади Томаса. Это была невзрачная, плохо обставленная квартира, которая служила Васидзу как рабочим кабинетом, так и жилищем. Японские военные и военно-морские атташе обычно где работают, там и живут.

Полковник Васидзу уже пригласил своих двух помощников — военно-воздушного атташе подполковника Тэрамото и майора Хирота. После обычных приветствий мы подняли бокалы, наполненные старым шотландским виски и содовой. Количество выпитого было нормальным, не слишком обильным, это ясно указывало на то, что Васидзу не имел никаких существенных вопросов, которые намеревался бы предложить нам. Он планировал эту встречу как один из обычных дружеских вечеров. В 1931 году было о чем поговорить вообще, и мы не спешили приступить к своей миссии.

В мировой атмосфере чувствовалось приближение кризиса. 1931 год явился поворотным годом. События приняли угрожающий характер. Международная обстановка стремительно катилась в сторону неизбежной войны. Семьдесят первый конгресс не мог разрешить проблемы заработной платы, уровня цен и тарифов, пытаясь задержать начинающуюся депрессию и в то же время веря в процветание монополии внутреннего рынка.

В Боливии, Перу, Аргентине, Бразилии, Чили и на Кубе происходили восстания. В Центральной Европе тоже было неспокойно — политические экстремисты набирались в Германии сил, чтобы захватить власть в свои руки. Кризис царил и в Англии. В лейбористском правительстве произошел раскол по вопросу сбалансирования бюджета и поддержания курса фунта стерлингов путем сокращения выплаты пособий по безработице. В связи с большой утечкой золота из Лондона кабинет решил отменить на время золотой стандарт.

Почти в тот момент, когда председатель двенадцатой ассамблеи Лиги Наций пригласил Соединенные Штаты принять участие в обсуждении вопроса об ограничении вооружений, Япония проявила симптомы своей решимости стать на путь военной авантюры. Перед нами стояли следующие неразрешенные важные вопросы: во-первых, в каком направлении японцы начнут действовать и, во-вторых, какой вид вооруженных сил сыграет в будущем представлении главную роль — армия или флот или же японцы будут проводить комбинированную операцию с участием взаимодействующих между собой армии и флота? На эти вопросы мы надеялись получить ответы от Васидзу и его помощников.

Васидзу пригласил нас остаться обедать, он заказал обед в ресторане, находившемся на первом этаже. Мы с благодарностью согласились.

— Что скажут наши жены, когда узнают, что мы не обедаем дома? — шутливо спросил я; это вызвало ироническую насмешку по адресу американских женщин, контролирующих своих мужей. Я должен признать, что воспитание японских женщин, приучившее жен ожидать своих мужей даже глубокой ночью, чтобы убрать их одежду, имеет свои преимущества.

Наш разговор продолжался. Мы обсуждали успехи Васидзу в гольфе. И когда подполковник Тэрамото предложил нам выпить еще, мы осведомились о его частых поездках в Нью-Йорк, где он посещал сомнительные представления. Майора Хирота спросили о его хорошо известных и широко разрекламированных победах над женщинами в Вашингтоне. Все добродушно подшучивали, и вечеринка проходила очень непринужденно. Полковник Васидзу являлся типичным японским офицером. Он был среднего роста, с мелкими чертами лица, носил очки и внешне сильно напоминал Гиммлера. Подполковник Тэрамото представлял собой человека совсем другого типа. Коротко стриженные волосы подчеркивали его круглое лицо среднего японца. Он был несколько робок для авиатора, однако у него был широкий подбородок, который часто встречается у хороших летчиков. Майор Хирота, помощник военного атташе, отличался грубой уверенностью и простотой — чертами, типичными для пехотинца. Он находился в США уже почти четыре года и являлся основным действующим лицом в аппарате военного атташе. Он был сильным, мускулистым человеком с крупными чертами лица, которые весьма напоминали гротескную карикатуру японца. Это впечатление, однако, смягчалось блеском его глаз, свидетельствующих о жизнерадостном характере майора. Его веселый нрав начинал проявляться после нескольких глотков виски, выражалось это в излишней говорливости и громком смехе, который, как он думал, был «типично американским»,

Я описываю этих людей довольно пространно, потому что в них я видел характерных представителей типичной японской военной миссии за границей. Вопреки широко распространенному мнению, отбор японских офицеров для выполнения деликатных функций военных и военно-морских атташе не всегда проводился с необходимой тщательностью. Временами я сильно удивлялся интеллектуальной пустоте и тупости некоторых офицеров, посланных с таким важным заданием. Те офицеры, которых мы встречали в дипломатических гостиных Вашингтона, являлись продуктом определенной системы. Токийская клика выбрала их, когда они еще были молодыми людьми, подающими большие надежды на то, что станут хорошими военными дипломатами. Они прошли тщательную подготовку для данного вида деятельности, пользовались определенными привилегиями и многими преимуществами, которых обычно были лишены их коллеги в армии и флоте. Но не все оправдывали оказываемое им доверие. С другой стороны, эта система политической клики существовала благодаря доминирующему влиянию определенной группы посредственных, но ненасытных, честолюбивых людей. Я близко знал многих из них и их слабые и сильные стороны. Мое знание этой группы, находившейся на самой вершине японской военной иерархии, убедило меня, что Япония была глуха к психологическому воздействию. Я ждал их ответа на этот вид наступления и чувствовал уверенность, что рано или поздно они не выдержат. В этом заключалась основа плана, побудившего меня принять участие в психологической войне, направленной против Японии.

Действительно, японцы в Вашингтоне представляли собой большое разнообразие в отношении как способностей, так и темперамента. Капитан 1 ранга Сакано, бывший военно-морской атташе, человек большой проницательности и личного обаяния, согласился с нашим предложением о соотношении корабельного состава флотов как 5 : 5 : 3 и не видел причины опасаться нас, но в какой-то степени он утратил проницательность после возвращения в Токио. Когда он был заместителем министра императорского флота, его неожиданно сняли с должности за ошибочные действия в конфликте между армией и военно-морским флотом. Его спросили, имеет ли военно-морской флот какие-либо возражения против назначения генерала Умэдзу премьер-министром Японии, несмотря на сильное противодействие со стороны армии, и он наивно ответил отрицательно. Это было явной ошибкой с его стороны. От него ожидали, что он присоединится к офицерам армии, выступавшим против Умэдзу. За эту ошибку он полетел с занимаемого поста и вынужден был навсегда уйти с политической арены. С другой стороны, адмирал Номура, известный в Японии своими проамериканскими взглядами, пользовался хорошей репутацией, потому что стоял выше других японцев по своим способностям и темпераменту (как и по своему росту). Всегда уверенный в себе, он обо всем имел собственное мнение. Он храбро отстаивал свои убеждения и являлся единственным японцем из тех, с кем я встречался, который мог подробно обсуждать любой вопрос в любое время, без замешательства и самодовольной улыбки, что было характерно для его посредственных коллег.

Три японца, наши собеседника, в тот ранний весенний день 1931 года представляли собой совершенно различных людей. В связи с этим мы ожидали во многом различную реакцию от каждого из них на свои внезапные вопросы. Мы распределили роли между собой. Я должен был заняться Васидзу, Машбир — вести наблюдение за Тэрамото, а Мориарти — за Хирота в момент, когда я предложу на обсуждение тот или иной вопрос. Важно было обратить внимание не столько на их ответы, сколько на их реакцию.

К концу обеда наш разговор с кажущейся случайностью медленно приблизился к обстановке в Китае. В Северном Китае и Маньчжурии, находившейся под властью военного диктатора Чжан Дзо-лина, царил хаос. Я открыто выражал свою симпатию Японии и показывал полное понимание тех трудностей, с которыми она сталкивалась в связи с событиями в Маньчжурии. Блаженная улыбка на лицах трех наших противников заверила меня в том, что приманка была искушающей. Наконец, когда мы почувствовали, что наступил удобный психологический момент, я повернулся к полковнику Васидзу и спросил его с самым серьезным видом:

— Полковник, как вы думаете, если вы вторгнетесь в Маньчжурию, сможет ли Япония существовать, если остальная часть Китая будет бойкотировать вас?

Этот вопрос был заранее тщательно подготовлен и прорепетирован, и я произнес его небрежно, без ударения на словах. Это был хитрый провокационный вопрос, который, как мы надеялись, поможет нам получить необходимые сведения. Мы не разочаровались, так как реакция, наших собеседников была слишком многозначительной. Лицо полковника внезапно стало ярко-красным, он поднес свою руку ко рту, делая вид, что откашливается. Подполковник Тэрамото, который медленно потягивал из стакана виски с содовой, захлебнулся и, явно смущенный, вынужден был оставить комнату. Майор Хирота истерически захохотал и, потеряв над собой контроль, опрокинулся на пол вместе со стулом. Машбир, Мориарти и я смотрели друг на друга, подмигивая.

Мы добились своего. Хотя мы так и не получили ответа на поставленный мною вопрос, их поведение говорило о многом.

Но как только воцарилось спокойствие и Тэрамото вернулся в комнату, мы задали им два других наводящих вопроса. На этот раз, как намечалось, с вопросом к полковнику обратился Машбир, не кончив говорить, он быстро перевел свой взгляд с одного японца на другого, как бы давая этим понять, что данный вопрос относился ко всей группе.

— Полковник, что, вы думаете, предпримет Лига Наций в случае подобных действий со стороны Японии?

Майор Хирота первым откликнулся на его вопрос. Он ответил быстро и в ироническом тоне:

— О, эта Лига. Все, что они могут делать, так это только говорить!

Мориарти поспешил вставить свой вопрос:

— Полковник, поставите ли вы Пу И в качестве марионетки в Маньчжурии подобно тому, как вы поступили в свое время с генералом Меркуловым в Сибири?

И на этот раз ответил Хирота, показав, что именно он являлся основной фигурой данной группы.

— Может случиться и так, — сказал он весьма торжественным тоном.

Перед самым нашим уходом разговор зашел о продолжительности пребывания Мориарти в Вашингтоне. Он сказал, что, видимо, отправится на место своей новой службы в ноябре. В то время, когда мы уже подошли к выходной двери, полковник Васидзу (чье строгое японское мышление работало эффективно, когда дело касалось скорости, а не рассудка) внезапно сказал:

— Майор Мориарти, перед вашим отъездом я хотел бы дать прощальный обед. Хорошо бы устроить его в сентябре, так как в октябре я буду слишком занят.

Все это происходило в марте 1931 года. По пути домой мы оформили все свои наблюдения в единое целое. Нам стало ясно, что в ближайшее время японская армия планировала начать вторжение в Маньчжурию. Мы раскрыли один из самых величайших секретов японской армии.

Прежде чем доложить сделанные выводы начальству, мы решили найти ответ на наш второй вопрос: вовлечен ли в этот заговор японский военно-морской флот? В связи с этим мы решили повторить в точности состоявшееся представление с военно-морским атташе и его помощником. Всех их мы знали по гольфу и другим развлечениям. Мы предвидели, что на встрече с военно-морским атташе капитаном 1 ранга Симомура с японской стороны будет присутствовать столько же офицеров, сколько и с нашей, ибо японцы всегда стремились к тому, чтобы при встречах иностранцам противостояло равное число японцев.

Когда я позвонил капитану 1 ранга Симомура и предложил сыграть в гольф, то с его стороны последовал такой же ответ и такое же радушное приглашение, какое я получил от Васидзу: «Как насчет того, чтобы выпить?» Я, как и в прошлый раз, сказал о якобы состоявшейся договоренности с Машбиром и Мориарти, после чего последовало приглашение взять их с собой. Все шло согласно плану с одной только разницей — на этот раз нас не пригласили к обеду.

Капитан 1 ранга Симомура занимал роскошные апартаменты в фешенебельном доме под названием «Олбан Тауэрс» на углу Массачусетс и Висконсин авеню. Эти апартаменты переходили от одного военно-морского атташе к другому и служили как жилой квартирой, так и служебным помещением. В те годы жены и семьи не сопровождали японцев в Соединенные Штаты главным образом потому, что в Японии они не привыкли к тому положению в обществе, которое должны были занять у нас.

На этот раз виски были другой марки, но в равной степени прекрасными. Разговор переходил от одной темы к другой. Наконец, после грубой шутки о наших симпатиях к японским трудностям в Китае мы поставили свой главный вопрос. Мы ждали! Мы не заметили ни малейшей реакции на вопрос, за исключением нескольких слов, медленно сказанных Симомура тихим голосом: «Об этом я ничего не знаю».

Опять Машбир, Мориарти и я переглянулись. Наши взгляды на этот раз имели другое значение.

Идя домой, мы не спорили. Нам стало ясно, что японская армия обращала свои взоры на север, в то время как их флот — на юг. У нас больше не было сомнений, на свои два вопроса мы получили недвусмысленные ответы. Когда на следующий день я составлял доклад начальнику военно-морской разведки и давал в нем оценку обстановки, я указал в ясных выражениях, что японская армия вот-вот двинется в Маньчжурию без поддержки японского военно-морского флота. Это было в марте 1931 года. В ночь с 18 на 19 сентября Япония приступила в Маньчжурии к активным действиям.

Но когда в тихий субботний вечер радио принесло эту весть, я уже не работал в военно-морской разведке. Вскоре после встречи с Васидзу, Симомура и их помощниками меня назначили на должность командира эскадренного миноносца «Дорси». Согласно установленному в то время в нашем флоте порядку офицеры, прослужившие определенный срок в штабах и учреждениях флота, направлялись на командные должности на корабли.

 

Глава 13

КАПИТАН 2 РАНГА ЁКОЯМА ПОСЕЩАЕТ НЬЮПОРТ

Если бы меня попросили назвать время, когда японский шпионаж в Соединенных Штатах начал приобретать значительный размах, я бы ответил: в период с 19 по 23 апреля 1933 года. Мы только что закончили военно-морскую игру «14», но ее результаты не удовлетворяли нас полностью. По этому поводу было много разговоров; и хотя отдельные подробности игры хранились в секрете, все же некоторые данные через журналистов, присутствующих на игре, просочились в прессу.

Я не сомневался, что японцы придавали значение нашей военно-морской игре, так как каждый флот всегда внимательно следит за маневрами другого. Мы не могли точно установить их осведомленность на этот счет и насколько сильным было их желание узнать подробности игры. Но совершенно ясно, что из-за плохой работы нашей цензуры японская разведка могла получить довольно значительные сведения из статей, опубликованных в американской печати. Так оно и было на самом деле. Японцы в 1937 году получили много сведений, в которых они все еще нуждались для завершения своих планов нападения на Пирл-Харбор.

Обстановка на Дальнем Востоке оставалась напряженной, и японская пропаганда сделала Стимсона «козлом отпущения», найдя в нем главного виновника усиления напряженности в международных отношениях. Япония определенно готовилась к войне, и я по опыту разведчика хорошо знал, что любой агрессор начинает войну с усиления шпионской деятельности. С моим мнением были согласны и другие работники разведки. В это время мне сообщили о предстоящем визите японской учебной эскадры, возглавляемой вице-адмиралом Гэнго Хякутакэ, чей флаг развевался на старом крейсере «Якумо».

Внешне в этом визите не было ничего необычного.

Тучи, омрачавшие дипломатические отношения с Японией и заставившие нас с тревогой смотреть на действия японской армии, не нарушили добросердечности в наших отношениях с японским военно-морским флотом, который, как мы считали, не был посвящен в тайны империалистических планов страны.

Но, тем не менее, из-за сложившейся в то время обстановки адмирал Хякутакэ проявлял явную нервозность; натянутость чувствовалась не только в поведении адмирала, но и в действиях большинства офицеров эскадры.

Их приняли как нельзя лучше.

Командующий флотом адмирал Лейх снова назначил меня адъютантом японского адмирала,

Таким образом, я одним из первых американских офицеров вступил на борт «Якумо», когда крейсер пришвартовался к пирсу № 60 в Сан-Педро, точно напротив моего эскадренного миноносца. Я имел возможность видеть, как день ото дня исчезал скептицизм японцев, гостей везде встречали очень радушно, чего они совсем не ожидали.

Я был представлен адмиралу, он приветствовал меня на хорошем английском языке. Гэнго Хякутакэ с его ученой внешностью, веселым характером и чувством большого достоинства произвел на меня весьма приятное впечатление. Общительность адмирала, однако, не мешала ему сохранять сдержанность в частных беседах.

Это был стратег, хорошо знающий морскую науку и очень сведущий в вопросах морской политики, проводимой Америкой. Казалось, адмирал положительно расположен к Западу, обожал Запад и особенно его музыку.

Вскоре адмирал Хякутакэ ушел в отставку и получил пост ректора Токийского государственного университета — первый морской офицер, которому была оказана столь высокая честь.

Я, выполняя свои обязанности адъютанта, тщательно соблюдал правила морского этикета и в то же время вел пристальное наблюдение за всем, что происходило вокруг.

Увеселительные мероприятия проводились интересно, хотя и строго выдержанно. На завтраке, данном Луисом Майером в известной Голливудской студии кинокомпании MGM, я сидел рядом с очаровательной Джин Паркер, в то время восемнадцатилетней восходящей звездой. Юная актриса с любопытством слушала, как я по почерку определял ее характер, и очень оживилась, когда я заметил, что ей пришлось бы испытать все превратности жизни, предназначенные судьбой, если бы этому не помешала многообещающая карьера. Напротив меня сидел напыщенный Джин Харлоу, а еще дальше — Ирен Данн с сияющими весельем глазами.

Завтрак протекал в чудесной атмосфере.

Это не помешало мне добавить кое-что к моим наблюдениям над характером японцев и к тому, как они организуют приемы. Пассажиры и водители машин, составляющие кавалькаду, мчавшуюся в Голливуд, были видными людьми в Лос-Анжелесе. Я сидел на переднем сиденье одной из машин. За нами двигалась машина, которую вел член японского консульства. Мы запаздывали и всю надежду возлагали на скорость. В Токио я не раз наблюдал езду японских водителей, прирожденных лихачей, которые проделывали различные трюки на полном ходу. Однажды я сильно, как никогда в жизни, испугался. Это случилось во время моей поездки в Иокогаму, когда наша машина врезалась в длинную повозку, запряженную волами, на которой стояли бочки для нечистот, и опрокинула ее.

И вот сейчас, по дороге в Лос-Анжелес, я, рассказывая моему водителю о беззаботности японских шоферов, подчеркнуто заметил, что нельзя резко останавливать машину и что предварительно надо подать сигнал рукой водителю сзади идущей машины. Он внимательно слушал меня и со всем соглашался. Мы приблизились к перекрестку. Вдруг неожиданно вспыхнул красный свет светофора, и водитель резко затормозил. Я закрыл глаза, съежился и начал считать секунды, необходимые задней машине, чтобы покрыть отделявшую нас дистанцию. В следующую секунду последовал удар. Идущая за нами машина врезалась в нашу. Я посмотрел на моего удивленного водителя и сказал: «Ну, что я говорил?» Он прищурил глаза и пробормотал что-то. Повреждение оказалось несерьезным, и мы снова тронулись в путь. На этот раз по моему совету водитель следующей за нами машины увеличил дистанцию между машинами в два раза.

И все же за кажущейся сердечностью в наших взаимоотношениях с японцами скрывались первые признаки будущей японской агрессии. Некоторое время мы подозревали, что в Японии ведутся приготовления для засылки тайных агентов в Соединенные Штаты; и мне очень хотелось установить, собираются ли японцы использовать визит учебного отряда для высадки на наш берег своих шпионов. На посещение нашего побережья от японцев, особенно находящихся на борту военных кораблей, не требовалось никаких документов, удостоверяющих их личность, поэтому никто не мог точно определить, все ли японские моряки, сошедшие на берег, возвращались на свои корабли. Офицеру, оставившему корабль, было нетрудно приобрести гражданское платье и затеряться в японской колонии на Западном побережье.

Я сосредоточил свое внимание на японских офицерах, стараясь установить их общее количество, а также количество убывающих на берег и возвращающихся на корабль. Но одному мне было очень трудно справиться с этой задачей.

Несколько лет спустя, когда я изучал шпионскую деятельность японцев на Западном побережье, я убедился в обоснованности моих подозрений, так как мы точно знали, что некоторые из японцев, прибывшие тогда с учебным отрядом, предпочли остаться в Калифорнии с ее мягким климатом, чем отправиться в длинный путь к себе на родину. В то время мы довольно гостеприимно относились к рабочим неамериканского происхождения. Это продолжалось до тех пор, пока проверкой не установили, что число иностранцев, нелегально прибывающих в Соединенные Штаты, достигает громадной цифры.

Вскоре после отъезда адмирала Хякутакэ я был отозван с «Дорси» и направлен для усовершенствования своих знаний на последний курс факультета стратегии при военно-морском колледже в городе Ньюпорт.

Я с нетерпением ожидал того времени, когда буду учиться в Ньюпорте, я восхищался этим прекрасным колледжем, самым лучшим и самым крупным военно-морским заведением. Адмиралу Симсу, президенту колледжа, удалось провести в нем многие из тех реформ, распространению которых на весь военно-морской флот мешали его противники. Оказывая влияние на колледж своими высокими интеллектуальными качествами, этот видный морской специалист поднял уровень образования в колледже на небывалую высоту. Он сделал американский флот современным благодаря своим смелым реформам в артиллерии, проведенным несмотря на сильнейшее сопротивление противников реформ; его поддержала небольшая организация АСИА — организация по борьбе с невежественной самонадеянностью — и очень активно — президент Теодор Рузвельт.

Я ожидал, что занятия будут для меня приятной передышкой в моей разведывательной деятельности.

Я быстро включился в жизнь колледжа. Мне поручили читать лекции о Японии, и я, учитывая аналитические качества критической аудитории, потратил около трех месяцев на подготовку. Это была дополнительная нагрузка к основной работе на курсе, занимавшей много времени, и порой я чувствовал, что сильно перегружен.

26 сентября 1933 года, то есть через три месяца после того, как я рапортовал о прибытии в колледж, мне пришлось неожиданно вернуться к своей основной работе, касающейся японо-американских отношений. Это было вызвано приездом капитана 2 ранга японского императорского флота Итиро Ёкояма, помощника морского атташе при посольстве в Вашингтоне. Он проехал несколько сот миль от Вашингтона до Ньюпорта для дружеской беседы со мной.

Я не сожалел, что приезд Ёкояма прервал мою жизнь в колледже. Дальнейшие события показали положительную роль наших бесед, так как в последующем, на протяжении всего периода японо-американской войны, он оставался ее противником. Я никогда не упускал возможности снабдить высокопоставленных японцев конкретными фактами, которые они могли бы увезти с собой, в надежде, что это сыграет положительную роль. Японцы, интересы которых не были затронуты и которые провели в нашей стране довольно продолжительное время, начинали понимать потенциальную силу США и, как правило, приходили к заключению, что в случае войны с Соединенными Штатами Япония проиграет. Обычно они старались распространить эти идеи у себя на родине, надеясь урегулировать спорные вопросы между нашими странами мирным путем. Делали они это не из-за любви к Соединенным Штатам, а потому, что находили настоящий способ самым разумным. Позднее некоторые из них понесли жестокое наказание за попытки использовать свое влияние в этом направлении.

Между капитаном 2 ранга Ёкояма и мной установились хорошие отношения. Он объяснил свой приезд желанием совершить длительную прогулку накануне своего возвращения на родину. Я сомневался, что это действительно было так.

В его честь я устроил вечер с коктейлем. Ёкояма оказался любезным и приятным гостем. Я подготавливал почву для откровенного разговора и пригласил его на автомобильную прогулку. Он охотно принял мое предложение. Когда на другой день наша машина двигалась по пустынному берегу океана, Ёкояма повернулся ко мне и спросил: «Что, на ваш взгляд, необходимо сделать для установления между Японией и Америкой дружественных отношений?»

Я завернул к маленькой площадке на берегу и остановил машину. И вот здесь, на открытом воздухе, состоялся разговор, который сыграл значительную роль двенадцать лет спустя.

Этот самый Ёкояма, уже в чине контр-адмирала, выступал в 1945 году в Маниле накануне капитуляции Японии в качестве представителя японского военно-морского министра. Тогда он был старшим морским офицером, присутствовавшим на предварительном обсуждении формальностей капитуляции.

И вот сейчас, в Ньюпорте, в. 1933 году, я почувствовал, что возникла большая необходимость для прямых переговоров между нашими странами, японцы должны правильно понять Америку, и об этом я сказал Ёкояма.

— Соединенные Штаты, — говорил я, — не строят никаких планов против стран Дальнего Востока. Наш народ предпочитает прямоту и искренность. Он всегда стремился помочь народу, который нуждается в помощи; и он не имеет никаких враждебных умыслов против Японии. Можно ли сказать то же самое о японском народе, Ёкояма-сан?

— Хорошо, — ответил он с явным замешательством, — что, по-вашему, Япония должна сделать?

— Для начала Япония должна немедленно прекратить антиамериканскую пропаганду. Этот вопрос тревожит меня больше всех остальных. Некоторые из ваших так называемых молодых патриотов способны наделать глупостей наподобие дела с Инукаи, которые могли бы привести к ссоре между Соединенными Штатами и Японией. Вы, конечно, знаете, Ёкояма-сан, что между нашими странами в действительности не существует никакого конфликта. Вы также знаете, что война между нами привела бы Японию к разгрому. Мне доставляет большое удовольствие читать в вашей самой шовинистической газете «Кокумин симбун», что война между Японией и Соединенными Штатами была бы глупостью. Насколько мне не изменяет память, газета так пишет по этому поводу: «Война явилась бы разрушительной для обоих народов, и в особенности для японского. Мы должны внимательно следить за теми странами, которым война между нашими державами на руку».

— Да, — перебил меня Ёкояма, — я помню эту статью.

— А теперь, — продолжал я, — если японцы действительно так настроены, почему же вы поддерживаете в газетах эту антиамериканскую пропаганду. Вы так же, как и я, хорошо знаете, что правительство контролирует прессу и может прекратить пропаганду в любое время.

— Все это так, — ответил он со вздохом, — сейчас наш флот старается накинуть узду на армию. Ведь именно армия способствует антиамериканской пропаганде в прессе.

— Кроме того, Японии стоило бы отбросить идею — добиться лучшего соотношения крупных боевых кораблей. Американский народ уверен, что существующее соотношение явилось результатом длительного изучения вопроса обороны нашей страны и что мы пошли на большие жертвы ради ограничения некоторых видов вооружения. Какие возражения может иметь Япония против существующего соотношения?

Последовало минутное молчание; Ёкояма посмотрел на море, словно пытаясь найти поддержку у кружившихся невдалеке чаек, затем он повернулся ко мне и сказал:

— В настоящее время Япония боится Америки!

— Япония боится Америки? — повторил я его слова с неподдельным удивлением. — А теперь давайте посмотрим, каковы же причины ваших страхов, и проанализируем каждую из них в отдельности. Итак, первая причина?

— Япония видит, что Соединенные Штаты требуют для себя лучшего соотношения в кораблях, и усматривает в этом стремление Соединенных Штатов напасть на Японию.

Я пытался объяснить ему причины, на основании которых Соединенные Штаты решили установить существующие соотношения.

— Вы помните, — спросил я, — во время мировой войны был период, когда казалось, что Соединенные Штаты могли выступить с войной против Англии? Это произошло потому, что Соединенные Штаты никогда не допускали и не допустят ограничения в плавании их торгового флота, их свободы мореплавания. То время многому нас научило, и вы должны помнить, что почти все войны, в которых мы участвовали, велись из-за этого. Именно во время мировой войны мы выступили против ограничения нашей оборонной мощи до такого уровня, при котором любое другое государство могло лишить нас свободы мореплавания. И вот теперь, когда мы затратили столько усилий во имя этой идеи, неужели вы думаете, что мы подпишем договор, который вернул бы нас к тому моменту, с которого мы начинали?

— Нет, — ответил Ёкояма, — но почему Соединенные Штаты должны иметь коэффициент пять, в то время как Япония ограничивается коэффициентом три?

Это был трудный вопрос, и я сразу понял, что он возник как следствие японской пропаганды. Я пытался не только просветить Ёкояма, но и дать ответ японской пропаганде в надежде, что Ёкояма донесет мои слова до соответствующих кругов в Японии. Таким образом, мой ответ, рассчитанный для этой цели, должен был быть обстоятельным и приемлемым для японского образа мыслей.

— Давайте посмотрим, — сказал я, — что должны защищать Япония и Соединенные Штаты? Со времени заключения последнего договора торговый оборот Соединенных Штатов на Дальнем Востоке, включая Австралию, достиг двух миллиардов долларов. С тех пор торговля в этой части света снизилась значительно меньше, чем на других рынках. Япония имела и все еще имеет слишком низкий объем торговли по сравнению с Соединенными Штатами. Как морской стратег, вы, несомненно, понимаете, что наши военно-морские силы не смогут обеспечить защиту линий коммуникаций, находящихся за семь тысяч миль от берегов своей страны, если только мы не будем иметь более мощный флот, чем страна, угрожающая нашей торговле, как бы мала эта угроза ни была. Соединенные Штаты имеют на Дальнем Востоке два миллиарда долларов, которые они должны защищать, в то время как Японии нечего защищать на этой стороне Тихого океана. Разве не является благоразумным требовать такого соотношения, которое необходимо для нашей обороны?

Я не убедил Ёкояма.

— Но почему вы не требуете для себя большего коэффициента, чем у Англии? — спросил он. — Почему вы непременно хотите иметь больший коэффициент, чем Япония?

— Потому, что Англии нечего терять на этой стороне Атлантического океана, как Соединенным Штатам — на той стороне. Действительно, английский флот очень мал по сравнению с морскими путями, которые он должен охранять. Теперь вы согласитесь со мной, что состав каждого военного флота должен исчисляться в сравнительных цифрах, я имею в виду — в зависимости от протяженности линий коммуникаций, которые он охраняет.

— Ну, хорошо, — сказал Ёкояма, — а будут ли Соединенные Штаты удовлетворены существующими соотношениями по остальным категориям?

— Я думаю, да, — ответил я и затем спросил после некоторой паузы, — а вторая причина вашего страха?

— Вы-внезапно начали осуществлять большую программу строительства флота. Почему?

— Трудно поверить, чтобы какая-нибудь страна, ваша или наша, например, не воспользовалась для строительства тем моральным правом, которое она получила по договору, тем более, если такое строительство необходимо стране. Разве это не так?

— Так.

— В Японии и Англии строительство кораблей началось сразу после заключения договора, — продолжал я, — в то время как Соединенные Штаты практически ничего не построили, возможно, по той причине, что они желали показать пример другим странам. Внезапно мы обнаружили, что наша страна находится в состоянии депрессии и расширение судостроения может значительно облегчить положение ряда отраслей промышленности. Таким образом, мы решили построить корабли некоторых типов, на что мы имели право согласно договору. И теперь наше строительство вызывает вой в Англии и Японии, несмотря на то что обе эти страны занимались строительством кораблей в то время, когда наши верфи бездействовали. Можно ли найти какое-нибудь оправдание их недовольству? При существующем положении даже к 1935 году у Соединенных Штатов не будет хватать ста одного корабля до положенной нормы, в то время как у Англии — шестидесяти четырех, а у Японии всего только восьми кораблей. Разве это не так?

— Мне думается, так, — ответил Ёкояма, явно пораженный моими цифрами и фактами. Он забыл, что в колледже я изучал морскую дипломатию.

— В таком случае, если вы согласны со мной, неужели вы все еще думаете, что могут быть какие-нибудь опасения на этот счет?

— Нет, — ответил он, — но ваш флот находится в Тихом океане, и в Японии считают, что его задача — действовать против Японии.

— Да, наш флот находится в Тихом океане. Но позвольте мне открыть вам причины. На протяжении нескольких лет военно-морское ведомство пыталось объединить флот в целях организации должного обучения, но определенные круги выступили против этих усилий и добились расчленения нашего флота с тем расчетом, чтобы нужные им районы и порты находились в более выгодном положении. Вы не встретите этого в Японии. Но что сделали бы вы с вашей профессиональной гордостью, если бы у вас в стране существовало подобное положение? Вы бы поступили точно так же, как и мы: объединили бы флот и извлекли из этого определенную пользу. Это ваша профессия и работа всей вашей жизни. Стояли бы вы в этом случае в стороне сложа руки и спокойно глядя на то, как дельцы, используя флот в своих эгоистических целях, делают его бессильным? Я уверен, вы бы так не поступили. А теперь, когда наконец впервые в истории мы объединили наш флот, Япония хочет, чтобы мы снова разъединили его и часть отослали к восточным берегам. Вы видите, какая погода стоит в Ньюпорте? Такая же или еще хуже стоит на всем побережье. С тех пор, как я нахожусь здесь, беспрерывно дождь и туман. Далеко ли вы можете видеть в такую погоду? А этот порт является одной из наших «прекрасных» баз на Восточном побережье. Изрезанные берега Виргинии имеют те же самые климатические условия: туман, резкий ветер, дымка. Нашему флоту негде проводить учения.

— В Гуантанамо, — ответил Ёкояма без промедления.

— Это верно. Но многие ли из наших офицеров и моряков согласятся остаться там больше трех месяцев в году? Большинство из них имеет семью, их жены и дети привыкли жить дома, а не в других странах. Таким образом, проводя три месяца в Гуантанамо, девять месяцев мы теряли бы на безделье. Можете ли вы просить нас об этом?

Я помолчал, дав Ёкояма минуту на размышление, и затем спросил:

— Есть ли еще какие-нибудь причины вашего страха?

Вопрос был задан в полушутливом тоне, но Ёкояма воспринял его серьезно. Он ответил:

— История показывает, что Соединенные Штаты неуклонно распространяют свое влияние все дальше на Запад. Не представляет ли это некоторой опасности для Японии?

— Нет, конечно, нет, — ответил я. — Давайте рассмотрим наше так называемое продвижение на Запад. Наша страна была вовлечена в войну с Испанией; и однажды, проснувшись, мы столкнулись бы с вопросом — как поступить с Филиппинами? Если бы не агрессивная политика Испании, втянувшей нас в войну, мы бы сразу вернули ей Филиппины. Но мы предпочли позаботиться о Филиппинах и помогли им встать на путь самоуправления. И даже в этом случае мы заплатили Испании двадцать миллионов долларов. Дальше идет Гуам. Вы так же, как и я, хорошо знаете, что о нем и говорить не стоит.

Натянутая атмосфера была сломлена взрывом смеха, которым разразился Ёкояма.

— Да, — сказал он, — об этом не стоит говорить.

— Затем мы пришли на Гавайи, — продолжал я. — Мы вступили туда по просьбе гавайского народа. Таким образом, вы видите, что инициатива исходила не от нас.

— Все это очень интересно, — сказал Ёкояма с заметным облегчением, — но как лучше передать японскому народу все то, о чем вы мне только что рассказали? Страх японцев имеет под собой реальную почву, и он постоянно подогревается так называемыми патриотами-ораторами и прессой.

— Это надо делать постепенно, — ответил я, — ибо при настоящем образе мыслей японцев поспешность может не дать желаемого результата. Я думаю, что ваши государственные и политические деятели в своем большинстве всё отлично понимают, но убеждать свой народ не желают.

— Не думаете ли вы, — сказал Ёкояма, — что этот вопрос помогут разрешить некоторые видные деятели Японии, приезжающие в Соединенные Штаты на конференцию по разоружению? До начала заседания они встретятся с нашими соответствующими лицами, чтобы обсудить вопросы, волнующие нас с вами. Так не думаете ли вы, что они, вернувшись домой, расскажут японскому народу о своих впечатлениях?

— Например, адмирал Номура? — спросил я.

— Да, адмирал Номура подойдет для этой цели, — сказал Ёкояма с воодушевлением.

— На мой взгляд, было бы замечательно, если бы Номура и другие деятели смогли прибыть к нам для переговоров на эту тему. Они не должны касаться вопросов вооружения, они должны строго придерживаться тех вопросов, которые мы с вами обсуждали. И вести разговоры открыто, не скрывая ничего.

Мой собеседник задумался на несколько секунд, затем повернулся ко мне и сказал с чувством:

— Наш разговор очень интересен и полезен. Мне бы хотелось еще не раз побеседовать в таком духе прежде, чем я вернусь в Японию. Я хочу сделать все зависящее от меня для установления более дружественных отношений между Японией и Соединенными Штатами.

— Это единственный способ достигнуть разрешения вопроса, — сказал я. — Я уверен, что вы заметили, с какими дружественными чувствами встречали вас вчера американцы — мужчины и женщины. Они рады встретиться и побеседовать с вами. Некоторые из них бывали в Японии, некоторые — нет, но у всех у них одно чувство. Вы хорошо знаете, что чувство людей на Западном побережье определяется чисто экономическими проблемами. Мы обращаемся с рабочими так же, как и вы в Японии, но ваше отношение к корейским и китайским рабочим резко отличается от нашего. Таким образом, те из вас, кто понимает стоящую перед Японией проблему и нашел пути к ее разрешению, обязаны не допустить такой постановки вопроса, которая бы вела к разжиганию ненависти между народами наших стран.

Когда мы вернулись в Ньюпорт, я заметил, что настроение Ёкояма изменилось к лучшему: он держал себя дружелюбно, свободно, был весел, и, помимо всего прочего, мне, кажется, удалось убедить его.

Но Ёкояма — это только один японец; и хотя он, возможно, и пользовался влиянием как человек, который провел некоторое время в Соединенных Штатах и был достаточно умен, чтобы трезво оценить существующую обстановку, он не имел большого успеха, когда вернулся в Японию. Он встретил сильный отпор со стороны своих противников и, тем не менее, присоединился к группе, образовавшейся внутри японского флота, члены которой разделяли его мысли и убеждения. Эту группу возглавлял адмирал Ионаи, один из участников встреч в начале двадцатых годов в чайном домике на Симбаси, когда мы обсуждали идентичные проблемы с Номура и Нагано. Двое из этих трех человек сохранили свои первоначальные убеждения и до конца выступали против войны с Соединенными Штатами. Третий, адмирал Нагано, пристал к группе, сеявшей смуту среди народа, и сделался самым ярым, после Ямамото, проповедником войны с нами. Ионаи, хотя и проиграл большинство своих битв против войны, все же выиграл последнюю, когда он приобрел влияние, прокладывая путь к капитуляции Японии. И вот в этот самый период Ёкояма выступал заодно с ним, возможно постоянно напоминая ему о нашем разговоре в Ньюпорте, имевшем место много лет назад.

 

Глава 14

В ТИСКАХ ШПИОНАЖА

Я понимаю, что заголовок этой главы напоминает мелодраму — выражение, заимствованное из тех самых объемистых журналов, которые я сам же высмеял раньше. Но если такое название теперь кажется несколько мелодраматическим, то такими были и годы, как мне помнится, когда впервые после окончания первой мировой войны Соединенные Штаты снова оказались в тисках шпионажа. Внезапное появление агентов противника в мирной стране является признаком (на него слишком часто не обращают внимания), что страна избрана в качестве военного объекта в планах агрессоров. Шпионы всегда появляются перед нападением армии и воздушного флота, и их появление должно раскрыть внимательному наблюдателю планы, разрабатываемые в других странах за закрытыми дверями оперативных отделов постоянно запятых генеральных штабов. Франция кишела немецкими шпионами в 60-х годах прошлого века во время подготовки кампании 1870—1871 гг. Бельгия была наводнена немецкими шпионами в 1912—1913 гг. В 1913 году в Сербии обитало много австрийских агентов. Было очевидно, что эти страны избраны для завоеваний пруссаками, немецким рейхом и австро-венгерской монархией; точно так же в 1934—1935 гг. мне было ясно, что Соединенные Штаты выдвигаются на передний план немецких и японских интересов.

После почти трехлетнего пребывания в море и в колледже военно-морского флота я снова возвратился к тому, что считал своим призванием. В Вашингтоне меня ожидала старая работа в качестве начальника дальневосточного отдела управления морской разведки.

Когда я оставлял свой отдел в 1931 году, он не был еще полностью укомплектован, был перегружен работой и как действительная эффективная часть нашей оборонительной системы, увы, не отвечал своему назначению. Но теперь, в 1934 году, царила совсем другая атмосфера: освежающий бриз впервые наполнил паруса корабля военно-морской разведки. Как великая морская держава, США осознали необходимость укрепления своего флота. В министерстве военно-морского флота пробудилось сознание своей ответственности за флот, как за первую линию национальной обороны. Встречая все еще препятствия со стороны некоторых личностей с пораженческими настроениями, особенно в наших дипломатических кругах, и изоляционистское безразличие, распространенное среди отдельных групп в конгрессе, флот, тем не менее, энергично развертывал свою деятельность, поощряемый поддержкой Белого дома и его главы, настроенного в пользу военно-морского флота.

Перемены чувствовались в каждом управлении флота, но особенно они сказывались в военно-морской разведке. Теперь во главе ее стоял человек, обладающий идеальной способностью разрабатывать планы. Он умел заразить подчиненных своим энтузиазмом, умел указать пути к достижению успеха, был энергичен, изобретателен и безраздельно предан делу. Я говорю о капитане 1 ранга военно-морского флота Соединенных Штатов Уильяме Дилуорте Пьюлстоне — одном из немногих настоящих руководителей военно-морской разведки в числе тех, которые занимали этот пост раньше. Прогресс, достигнутый нашим управлением при нем, ощущается даже сегодня в каждом шаге нашей разведывательной деятельности, ибо Пьюлстон понимал, как нужно выполнять практически многие задачи, которые оставались нерешенными при его предшественниках. Он давал нам возможность осуществлять наши идеи до тех пор, пока они были конструктивными, и охотно брал на себя ответственность, если кто-нибудь выходил в процессе работы за установленные рамки. В течение этих лет военно-морская разведка испытывала удовлетворение от своей активной деятельности; эти годы, вероятно, были годами наибольших успехов в области нашей разведки.

Работы хватало с избытком, когда я вновь занял свой пост в отделе Дальнего Востока с соответствующим штатом для выполнения стоящих перед нами задач. Краткий обзор деятельности отдела убедил меня, что мы находимся в начальной стадии борьбы со шпионажем. В течение предыдущих лет я концентрировал свое внимание на стратегической разведке в ее позитивных аспектах; но теперь, когда «противник» развернул свою секретную службу против нас, я и мои подчиненные становились контрразведчиками, то есть вместо сбора информации о «противнике» мы старались не допустить сбора информации «противником».

Вскоре после моего прибытия в Вашингтон один из осведомителей прислал нам японскую книгу, которая давала убедительное доказательство тому, что Соединенные Штаты находятся на пути японской экспансии. С первого взгляда книга казалась довольно безвредной: всего-навсего детская книжка, составленная для развлечения и забавы японских мальчиков и девочек, вроде наших веселых детских приключений «Волшебника Оза». Но более подробное изучение этой книги показало, что в ней содержатся развлечения совсем другого типа. Книга являлась самым прямым изложением будущих японских планов из всех тех, которые когда-либо попадались нам до этого времени. Особенно показательной явилась одна грубая маленькая иллюстрация, она раскрывала стремления наших противников: два мальчика, а под ними подпись — «Новая карта империи». Сами мальчики выглядели довольно воинственно — один одет в армейскую форму со стальным шлемом, другой — в форму моряка; они кричали во все горло «банзай», подняв руки и широко открыв рты. Сама карта, на которой они стояли, охватывала весь Тихий океан от Филиппинских островов до Сан-Франциско и Маре-Айленд. Японские флажки с восходящим солнцем показывали этапы японских завоеваний. Один развевался на том месте, где находились Филиппины, другой — на Гуаме, третий — на. Гавайских островах, четвертый — в Сан-Франциско. Мальчик в армейской форме стоял на Филиппинах и Гавайях, в то время как юный моряк одной ногой стоял на Гуаме, а другой — на Маре-Айленд, символически выражая задачи армии и флота.

Изучив книгу и осознав ее значение, я предложил послать ее оригинал с полным переводом в Белый дом. Так и сделали, и материал был немедленно предложен вниманию президента Рузвельта. Если и имелась надежда, что японцы все еще преследуют мирные цели, или если оставалась какая-нибудь иллюзия в этом вопросе, я чувствовал, что эта картинка послужит тому, чтобы развеять эту иллюзию. Президент отнесся к книге с большим интересом и изумлением. Это, без сомнения, повлияло на формирование нашей будущей политики, которая привела нас к знаменитой речи президента в Чикаго, в которой Рузвельт предложил изолировать агрессоров.

Для нас в дальневосточном отделе морской разведки эта иллюстрация явилась призывом к генеральному наступлению. Она подчеркивала опасность, с которой мы встретились в то время, и определяла наши задачи на будущее. Но, концентрируя свое внимание на угрозе с Дальнего Востока, мы вынуждены были осознать, что тиски дли Соединенных Штатов создаются и в другом месте. Гитлеровская Германия присоединилась к Японии в тайной войне против Соединенных Штатов.

В другой книге с автографом (ее прислали мне со словами: «Капитану 1 ранга военно-морского флота Соединенных Штатов Элису М. Захариасу. — Если книга Вам понравится, это явится самой лучшей ее оценкой») я только что перечитал следующий отрывок: «В то время никто из правительства Соединенных Штатов не знал, что здесь существовала шпионская сеть нацистов; никто не предполагал этого, никто, даже федеральное бюро расследований (ФБР) и разведывательное управление армии Соединенных Штатов (G-2). Сама мысль о том, что нацистская Германия должна была организовывать заговор против нашей национальной обороны, казалась абсурдной».

Эти слова принадлежат одному из самых лучших людей разведки, которых ФБР когда-либо нанимало. Его звали Леон Тэрроу. Возможно, что в 1935 году эти правительственные организации действительно даже не подозревали о существовании шпионской сети нацистов в Соединенных Штатах. Если это так и ФБР и G-2 не были осведомлены об этом, то это является многозначительным свидетельством благодушия, с которым мы защищались против нацистских агентов. Что касается нашей собственной организации, то военно-морская разведка действительно подозревала о существовании нацистской шпионской сети, так как нацисты в большей степени, чем японцы, беспокоили нас в 1935 году.

25 сентября 1935 года теплоход «Европа» — гордость немецкого торгового флота — готовился к отплытию из Ньюпорта в Бремен. Причал был заполнен пассажирами, родственниками, друзьями, официальными представителями и инспекторами. В отдельные каюты приносили цветы, матросы грузили багаж отъезжающих пассажиров, в каютах в полном разгаре были скромные прощальные пирушки, знакомые прибывали на теплоход, чтобы пожелать отъезжающим счастливого плавания. Среди провожающих находился худой человек в очках. Когда он поднимался на палубу, при нем был футляр для скрипки. Чиновник одного из наших эффективных учреждений таможенной службы Соединенных Штатов остановил человека в очках и задал ему следующий вопрос:

— Какая скрипка в этом футляре, господин?

Маленький человек отнесся к вопросу спокойно.

— О, обыкновенная скрипка, — ответил он беззаботно.

— Да? Я очень интересуюсь скрипками. Не разрешите ли вы мне взглянуть на нее? — попросил чиновник невозмутимым тоном.

Человек в очках нервно открыл футляр — там лежала его скрипка. Но как только чиновник приподнял скрипку, он увидел под ней коллекцию фотоснимков американских самолетов. Некоторые из этих самолетов находились еще в экспериментальной стадии разработки. Чиновник принял серьезный вид, этому второстепенному защитнику закона стало ясно, что судьба столкнула его со шпионом. Он положил скрипку обратно, закрыл крышку и спокойно предложил владельцу инструмента пойти с ним. Они покинули теплоход и отправились в контору, расположенную на причале. Чиновник вызвал своего начальника, человека в очках задержали и связались с армейской разведкой в Говернорс-Айленд.

Начальника отдела армейской разведки на месте не оказалось, но один из его подчиненных немедленно прибыл на причал, чтобы разобраться в происшедшем. Рядовой работник, он не особенно осознавал важность своих обязанностей, однако история со скрипкой его сильно обеспокоила, и он вызвал офицера армейской разведки, прежде чем принять решение. Владелец скрипки чувствовал себя неважно: его карьера шпиона приближалась к бесславному концу. Увидев офицера, входящего в таможню, он, очевидно, потерял последнюю надежду и впал в уныние.

— Ваше имя? — спросил офицер.

Маленький человек начал было колебаться, вероятно взвешивая преимущества ложных показаний, но, почувствовав, что игра окончена, решил быть откровенным, надеясь тем самым спасти себя.

— Уильям Лонковский, — ответил он. Его акцент выдал в нем немца.

— Хорошо, господин Лонковский, что это у вас? — Офицер взглянул на фотоснимки, а затем, немного подумав, сказал; — Я не вижу ничего плохого в этих снимках. Любой мог бы иметь их. Вы можете идти, — обратился он к Лонковскому.

Его слова ошеломили всех присутствующих.

Лонковский не знал, как ему поступить. Он боялся попасть в ловушку. Возможно, американцы хотели выстрелить ему в спину, а затем объяснить, что шпион был убит при попытке к бегству — излюбленный метод казни, применяемый немецкой тайной полицией. Лонковский не двигался, он уставился на офицера, не веря собственным ушам. Офицер начал терять терпение.

— Вы не слышали, что я сказал? — спросил он. — Вы можете идти!

— Я могу идти? — повторил Лонковский. — Я свободен?

На этом расследование закончилось. Лонковский не пытался получить фотографии обратно. Он положил скрипку в футляр и поспешно ушел. Что касается армейской разведки в данном случае, ее миссия на этом закончилась. Запись в делах-армейской разведки в Говернорс-Айленд в деле с надписью «шпионы» оказалась единственным, что осталось от истории со скрипкой в официальных документах. В ней говорилось: «Уильям Лонковский подозревается в шпионаже; сообщено 25 сентября 1935 года таможней и военной разведкой Соединенных Штатов».

И это все. Несколько слов о крупном деле, упущенном нерадивыми чиновниками.

Но если военная разведка была удовлетворена решением дела Лонковского, то таможенный чиновник — нет. В понедельник утром, когда агенты военно-морской разведки совершали свой обычный обход по берегу, одному из них рассказали о происшествии в прошлую субботу. Фотографии все еще находились в таможне, их показали следователю военно-морской разведки.

— Черт возьми! — воскликнул он. — Это же снимки экспериментальных самолетов. Где тот парень, у которого их взяли?

Таможенник только повел плечами.

— Военная разведка отпустила его, — сказал он.

Следователь разразился неописуемой руганью. Придя в себя, он позвонил в свой отдел и доложил о случившемся. Немедленно связались с Вашингтоном и запросили указаний капитана 1 ранга Пьюлстона. Через несколько минут после разговора с Нью-Йорком начальник вызвал меня к себе в кабинет и рассказал все подробности, а затем приказал немедленно лететь в Нью-Йорк и там разобраться в этой истории.

Два часа я слушал доклад начальника разведки военно-морского округа. Что сделать, чтобы исправить ошибку? Нам, военно-морским разведчикам, сразу стало ясно, что мы натолкнулись на важное звено. Я решил поехать на Говернорс-Айленд и связаться с начальником военной разведки зоны второго корпуса. Я застал его на месте. Он оказался майором Джозефом Н. Далтоном — офицером, которого все уважали, как способного разведчика. Он имел всего двух подчиненных, что создавало серьезные затруднения в работе, и все же я не мог примириться с допущенной ошибкой.

— Майор, — сказал я ему, — это явный шпионаж, и ваши люди в подобных случаях должны немедленно связываться с военно-морской разведкой, особенно когда дело касается экспериментальных самолетов военно-морской авиации.

Но майор Далтон, очевидно полагая, что мы проявляем излишнюю бдительность, не долго думая, ответил:

— Нам это не показалось настолько серьезным.

Я решил не терять больше времени на споры и поспешил к начальнику разведки военно-морского округа. Было ясно, что любая предпринятая мера окажется слишком запоздалой. Тем не менее мы тотчас отправились на Лонг-Айленд, где проживали Лонковский и его жена. Домашний адрес Лонковского был известен из его допроса в таможне.

Как мы и предполагали, птички уже улетели. Патриотически настроенная хозяйка дома рассказала нам, что жена Лонковского после телефонного звонка мужа быстро куда-то уехала, причем неизвестно на сколько. Они оставили всю свою небогатую обстановку.

Нам помогли и другие люди, видевшие Лонковского во время бегства, в частности всезнающий лифтер. Мы узнали, что Лонковский сделал только одну остановку в доме 56 по 87-й улице, где проживал некий доктор Игнатс Г. Грибль. Нам удалось установить номера всех телефонов, которые вызывались из квартиры Лонковского. Дальнейшее расследование показало, что доктор Грибль являлся самым важным лицом в группе Лонковского, несмотря на то что он был офицером запаса медицинского корпуса Соединенных Штатов. Лонковский предупредил Грибля, что группа раскрыта. После этого он позвонил жене, велел ей забрать все деньги из банка и выехать морем на следующий день. Затем Лонковский в машине Грибля уехал в Канаду, а оттуда на первом пароходе — в Германию.

Так, шаг за шагом, мы установили маршрут побега шпиона. Больше мы о нем ничего не слышали. На этом миссия контрразведки закончилась.

Однако немцы предприняли свои меры. Когда «Европа» вернулась обратно, официанта, с которым пытался встретиться Лонковский, на теплоходе не оказалось. Человек с очень сильным немецким акцентом пришел в таможню, где был задержан Лонковский.

— Здесь недавно задержали некоего Уильяма Лонковского? — спросил он.

— Да, — ответил чиновник.

Прибывший завязал разговор, пытаясь установить обстоятельства побега Лонковского и особенно тот факт, действительно ли Лонковский заплатил тысячу долларов за свое освобождение. В ходе разговора незнакомец убедился, что, когда Лонковского отпустили, о деньгах речь не шла. Мы не сомневались, что гестапо отплатит герру Лонковскому за его мошеннические поползновения на немецкую казну.

Я поспешил в Вашингтон и доложил обо всем Пьюлстону. Мы понимали, что неправильное ведение дела с самого начала оборвало важную нить и тем самым лишило Соединенные Штаты возможности быстро ликвидировать серьезную нацистскую шпионскую сеть. Уверенность в том, что задержание Лонковского и последующее его освобождение заставит группу прекратить работу на неопределенный срок, была у нас еще до того, как мы узнали, что Лонковский предупредил Грибля.

Пьюлстон немедленно написал письмо начальнику управления военной разведки генералу Найту. Он прямо высказал свое мнение и назвал вещи своими именами. Однако письмо не было похоронной речью над пролитым молоком, оно преследовало конструктивную цель: Пьюлстон пытался убедить управление армейской разведки в необходимости объединения усилий армейской и военно-морской разведок, чтобы подобная ошибка впредь не могла повториться. Так дело пришлось закончить. Хорошая возможность ускользнула от нас из-за грубых ошибок, не зависящих от военно-морской разведки.

Спустя три года заголовки газет возвестили о раскрытии этой нацистской шпионской сети. Но это было сделано с опозданием на целых три года, хотя все это время доктор Грибль и его сообщники жили словно в рассрочку: они не могли избежать своей неизбежной участи.

В 1937 году Леону Тэрроу удалось уничтожить немецкую шпионскую сеть. Можно вспомнить, что тогда ограниченность немецкой разведки и низкая подготовка ее агентов дали возможность американским бюро расследования при помощи важных нитей, полученных от английской разведки, уничтожить опасную немецкую шпионскую сеть, недавно возобновившую свою деятельность в Соединенных Штатах. Получив сообщение от почтальона из Данди (Шотландия), английская разведка задержала одну женщину — миссис Джесси Джордан, пожилую парикмахершу, которая использовалась немецкой разведкой как почтовый ящик. К этому времени немецкая разведка в Соединенных Штатах снова активизировалась. Ею был завербован дезертир из армии Соединенных Штатов Гюнтер Густав Румрих, чью деятельность раскрыло пятое контрразведывательное управление военного министерства Великобритании.

Шпионам пришлось снова свернуть работу. Это произошло через два года после дела Лонковского в Нью-Йорке, когда военно-морской разведке удалось выявить группу шпионов, связанных с Лонковский. Это было уже значительным успехом. Те, кто принимали участие в раскрытии настоящего заговора нацистов, получили заслуженную благодарность. Мы добились этого успеха только в 1937 году, хотя начало ему было положено еще в 1935 году, но тогда, к сожалению, не все осознавали опасность, с которой мы столкнулись.

 

Глава 15

БОРЬБА СО ШПИОНАЖЕМ НАЧИНАЕТСЯ

Значение дела Лонковского невозможно преувеличить. Оно явилось первым признаком того, что Германия снова возвратилась к шпионажу после семнадцатилетней спячки. Перед первой мировой войной немецкий шпионаж был действительно оружием в руках создателей Прусской империи. Бисмарк готовился к франко-прусской войне, используя мастера шпионажа доктора Штибера, которому он дал все возможности для забрасывания целой армии шпионов во Францию. Армия шпионов должна была проложить путь армиям вторжения Мольтке. Между 1868—1870 гг. Штибер забросил во Францию не менее 30 тысяч шпионов таким путем, который, если говорить словами Жоржа Буржена — сотрудника французского национального архива, был подобен кампании подрывной деятельности, предшествующей обеим мировым войнам. «Германия приняла такие же тщательные меры предосторожности перед первой мировой войной 1914—1918 гг., как перед войной 1870 г., — писал Буржен в своем описании характера немецкого шпионажа. — Шпионам помогало большое количество национальных групп немцев, которые осели в других странах. Восточные районы Франции особенно кишели немецкими агентами — сельскохозяйственными рабочими, домашней прислугой, парикмахерами, коммивояжерами, учителями немецкого языка. Многие из них выдавали себя за жителей Бельгии, Швейцарии и Люксембурга».

Преемником Штибера в период подготовки первой мировой войны стал Макиавелли, доверенное лицо известного генерала Людендорфа, полковник Вальтер Николаи, начальник отдела III-Б в оперативном управлении, возглавляемом самим Людендорфом. Первая мировая война застала Николаи во главе немецкой системы шпионажа, хотя частично шпионажем в других частях света занималась удивительно неэффективная разведывательная группа из немецкого военно-морского штаба. Эта группа, вне всякого сомнения, не могла соревноваться с английскими разведчиками, которыми руководил сэр Рэджинальд Холл. Начальник английской военно-морской разведки был абсолютно прав, дав своему немецкому противнику такую характеристику, которую даже теперь специалисты в области разведки цитируют с нескрываемым одобрением. «Германская разведывательная служба, — говорил сэр Рэджинальд, — насколько способна и умна внешне, настолько она тупа и глупа внутренне». Деятельность Николаи подтверждает это высказывание.

Но Николаи был безжалостным и беспринципным мастером шпионажа, преданным секретной службе с фанатизмом монаха-аскета. Когда в 1918 году поражение Германии стало очевидным, он ушел в отставку с действительной службы, но не с секретной. По его мнению, прекращение военных действий в 1918 году не привело к окончанию первой мировой войны. Он умолял немцев остаться на ринге и продолжать борьбу с помощью подрывных средств секретной службы. «Война в условиях мира, — писал он в книге «Тайные силы», — таково истинное определение роли разведывательной службы в настоящее время. Разведывательной службе нельзя нанести удар разоружением, так как пропаганда, являющаяся важной чертой разведки, заменит военные операции и превзойдет по своей эффективности просто политическое оружие... Поэтому разведывательная служба стоит на пороге новых задач». В той же самой книге он изложил основной принцип, которым всегда руководствовался немецкий шпионаж: «Интенсивный шпионаж должен предшествовать интенсивному вооружению для подготовки к войне».

Но у руководителей демократической Веймарской республики послевоенной Германии не возникло желания осуществлять принципы Николаи на практике. Фактически Версальский мирный договор запрещал деятельность немецкой разведывательной службы. Но как и все другие положения договора, немцы нарушили это условие самым вопиющим образом. Внутри замаскированного генерального штаба, также запрещенного, действовали замаскированные секретные службы под наименованиями «Секция иностранных армий» и «Статистическое бюро». Первая занималась политическим и военным шпионажем, вторая — экономическим. Но это совсем не та агрессивная шпионская система Германии, которой руководил Николаи. Главой немецкой разведывательной службы во времена Веймарской республики был офицер с изысканными манерами полковник Фриц Бредов, он отказался от агрессивной шпионской деятельности и ограничил работу своей организации сбором необходимой информации из прессы и других доступных источников. Хотя в соседние страны, особенно в Польшу, и было послано несколько агентов, во Францию, Англию и Соединенные Штаты Бредов не забросил ни единого шпиона. Для тех из нас, кто следил за разведывательной службой наших потенциальных противников и довольно внимательно присматривался к шпионской деятельности немцев, стало ясно, что, за исключением отдельных случаев, немецкая разведывательная служба была более или менее пассивной.

Захват власти Гитлером в 1933 году привел к коренным изменениям. Подобно Бисмарку, Гитлер твердо верил в секретную службу. Весь характер и психология фюрера вели его в этом направлении, он практиковал шпионаж и подрывные действия «пятой колонны» в небывалом масштабе, большем, чем во время борьбы нацистской партии за власть в период с 1926 по 1933 год. Встав во главе рейха, он пытался навязать свои идеи немецкому генеральному штабу. Полковник Бредов противился этому, что вызвало ярость Гитлера и Николаи, который снова находился в седле, действуя как главный советник Гитлера по всем делам шпионажа и секретной службы.

Полковник Бредов стоял на их пути. Он отказывался выполнять указания Гитлера и весьма неохотно сотрудничал с Николаи. Как Гитлеру, так и Николаи было ясно, что они не смогут осуществить планы своей секретной службы до тех пор, пока немецкую разведку возглавляет Бредов. Но Бредов опирался на поддержку немецкого генерального штаба и особенно генерала Курта фон Шлейхера — видную фигуру в немецких вооруженных силах. Сам фон Шлейхер был канцлером накануне захвата власти Гитлером. Кровавая чистка 1934 года представила долгожданную возможность избавиться от Шлейхера и Бредова. 30 июня 1934 года специальное отделение эсэсовцев направилось к дому Шлейхера на окраине Берлина. Шлейхера убили пятью выстрелами в упор. Затем эсэсовцы устремились к военному министерству на Бендлерштрассе, вытащили Бредова из его кабинета и расправились с ним на улице. На другой день в военное министерство явился Николаи. Опираясь на поддержку Гитлера, он начал восстанавливать агрессивную немецкую разведывательную службу для работы во Франции, Англии и Соединенных Штатах.

Возрождение немецкого шпионажа в несомненной манере Николаи было впервые обнаружено MI-5, отделом контрразведки английского военного министерства, которому посчастливилось иметь начальника в лице полковника Кокса, весьма изобретательного и искусного офицера контрразведки. В начале 1935 года в Англии арестовали немецкого агента по имени Герман Герц. Он наносил на карту аэродромы в Кенте, которые входили в оборонительные кольца вокруг Лондона. Это был первый немецкий шпион, появившийся на сцене после 1918 года. Одновременно в Чехословакии была раскрыта немецкая шпионская организация и затем еще одна в Бельгии; последняя работала под руководством агента Лео Пеес, который пытался заполучить план укреплений льежской оборонительной зоны. К началу 1935 года французское Второе бюро считало, что во Франции действовало 500 немецких агентов и в их числе агент по имени Отто Бальтес. Он добыл план системы укреплений Меца, контролирующих подступы к Эльзас — Лотарингии. Немецким агентом являлся также французский офицер капитан Жорж Франс, который продал подробный план укреплений Бельфора немецким шпионам.

Было ясно, что вскоре немецкие агенты также появятся и в Соединенных Штатах. Дело Лонковского доказало нам, что Николаи распространил свою деятельность на западное полушарие. Это была случайная и неквалифицированная, но тем не менее шпионская сеть.

У полковника Николаи имелся еще один план, его поддерживал Гитлер. Николаи работал над созданием немецко-японского шпионского союза частично с целью получения данных из информации, находящейся в распоряжении японской разведки, и частично с целью создания огромной немецкой шпионской сети за счет финансовой поддержки японцев. Его идея была достаточно простой. Он пытался убедить японцев в том, что только представители белой расы могут проводить эффективную шпионскую работу на них, так как японских агентов легко можно обнаружить по внешнему виду. Он также доказывал, что агенты-белогвардейцы, широко используемые японцами, больше не обеспечивали получения необходимых данных и в конце концов были ненадежны, ибо они работали независимо и несогласованно, без поддержки суверенного государства.

Немецкая разведка сделала официальное предложение японцам соединить ресурсы и использовать немецких агентов там, где не могли работать японцы. Николаи также предложил передать в распоряжение японцев все данные, полученные на европейском театре действий, и организовать совместную шпионскую сеть в Соединенных Штатах при условии, если японцы согласятся предоставлять немцам материал, добываемый их агентами. Японцам это предложение показалось довольно заманчивым, и в результате было принято решение претворить этот план в действие. Нацистский шпион Эуген Отт, позднее немецкий посол в Японии, был собственным агентом Гитлера в окружении генерала Шлейхера, он давал информацию даже тогда, когда служил Шлейхеру в качестве доверенного помощника. Ему было поручено осуществлять связь между немецкой и японской разведывательными службами. Еще один опытный шпион фон дер Остен, известный контрразведывательным службам союзников с первой мировой войны (и позднее погибший в Нью-Йорке при выполнении секретного задания), был послан на Дальний Восток, чтобы подготовить почву для взаимодействия. Соглашение было достигнуто в 1935 году. И хотя до заключения пакта оси Берлин — Токио еще оставалось несколько лет, немецко-японский шпионский союз стал действительностью. Немецкие шпионы работали на японцев, японские агенты — на немцев. Местом их соприкосновения были Соединенные Штаты.

В настоящее время эти факты подтверждены историей, а в 1935 году соглашение между Германией и Японией только предполагалось, и получить подтверждение этому было чрезвычайно важным.

В конце 1935 года я получил такое подтверждение во время приема, устроенного японским военно-морским атташе в отеле «Мэй флауэр». Японским военно-морским атташе являлся тогда капитан 1 ранга Тамон Ямагути. Он не был таким высоким, как адмирал Номура, но все же он был великоват для японца, его бесстрастное лицо с острыми глазами выражало спокойную, холодную, твердую решимость.

Когда японцы решили усилить шпионскую деятельность в Соединенных Штатах, они сделали Ямагути центром шпионажа и поместили его со всеми разветвлениями секретной службы в Олбан Тауэрс — фешенебельном многоквартирном доме жилого района Вашингтона. Появление Ямагути в Вашингтоне как нельзя лучше подтверждало наличие японской шпионской сети в Соединенных Штатах. Я не сомневался в огромном значении его перевода в Вашингтон. Капитан 1 ранга Пьюлстон полностью разделял мое мнение. Появление Ямагути на вашингтонской сцене было предупреждением к буре и словно по тревоге подняло нас, чтобы мы приступили к своим обязанностям и приготовились немедленно выполнить свой долг. Я использовал каждый случай для встреч с Ямагути как в официальной, так и в неофициальной обстановке, и Ямагути не избегал меня. Я стал непременным участником всех его приемов и вечеров и был, конечно, в числе гостей на приеме в «Мэй флауэр».

Будущая ось была довольно полно представлена на этом вечере. На него явились итальянцы, а также немцы в лице военного атташе генерал-лейтенанта Фридриха фон Бетихера и военно-морского атташе вице-адмирала Витхофта Эмдена, старого служаки, который был артиллерийским офицером в первую мировую войну на крейсере «Эмден», более или менее благородного представителя неблагородной нацистской игры. В этот день меня поразила перемена в отношениях между японским и немецким атташе. Во время предыдущих совместных нерегулярных встреч их взаимоотношения были официальными и почти холодными. Теперь в их отношениях были заметны близость и теплота, немцы чувствовали себя на вечере у Ямагути как дома.

Прием в «Мэй флауэр» проходил в китайском зале — очередной непреднамеренный, но зловещий жест японцев. Я взял себе за правило не уходить с подобных приемов до тех пор, пока не удалятся все другие гости. Я хотел выразить уважение к хозяину, а также воспользоваться предоставившейся возможностью для совершенствования в японском языке. Я заметил, что на этот раз новые немецкие друзья Ямагути пытались пересидеть меня. Генерал Бетихер и адмирал Витхофт Эмден оставались у Ямагути даже тогда, когда большинство других гостей удалилось. На предыдущих приемах они всегда уходили одними из первых.

Заметив эту необычную перемену, я разыскал свою жену и4предупредил ее о необходимости остаться на вечере до конца и посмотреть, что произойдет дальше. Я посвятил Клер в свои планы, так как ее особенная наблюдательность могла дополнить мои выводы. К этому времени гости начали расходиться, и, как мы заметили, оба немца через весь зал вновь подошли с двух сторон к Ямагути. Они откровенно расточали ему безудержные комплименты. Я попытался ненавязчиво установить, что скрывается за этой внезапной дружбой, но другие японцы не проявляли желания распространяться на эту тему, и я сделал вывод, что между нацистами и японцами уже заключено или заключается какое-то соглашение и что именно дружба, основанная на этом соглашении, заставила Бетихера и Эмдена липнуть к новому союзнику даже на этом как будто светском приеме. Я сказал жене: «Я уверен, что в немецко-японских отношениях происходит что-то новое. Посмотри, как эти два нациста цепляются за Ямагути, они никогда не вели себя так прежде. Эти дураки слишком откровенно проявляют свою внезапно обретенную любовь к японцу».

Вскоре мы заметили, что наше присутствие раздражает немцев. Наше намерение пробыть на вечере до конца действовало на их нервы, особенно когда прием явно окончился. Из китайского зала мы с женой вышли вместе с Ямагути, немцы удалились до нас, и я торжествовал свою победу.

На следующее утро я пошел к начальнику и сообщил ему о своих наблюдениях. Он согласился с моими выводами. Теперь мы все были уверены, что, начиная с этого момента, надо учитывать тесный союз немцев и японцев, который представлял для нас новую опасность. Теперь усилия шпионов полностью объединились и события получили полный размах. Мы находились накануне усиления активности этого объединенного шпионажа, шпионская деятельность постепенно расширялась, захватывая все сферы нашей национальной безопасности, чтобы достигнуть своей кульминационной точки в нападении на Пирл-Харбор.

Я не сомневался, что вслед за приемом в китайском зале гостиницы «Мэй флауэр» последует встреча собственно в Китае, я помнил план, о котором рассказывал мне Сато-сан в начале двадцатых годов. По этому плану Китай должен был стать первым этапом японской агрессии. Но за Китаем вырисовывалась еще более крупная авантюра — война против Соединенных Штатов, моральное негодование которых стояло на пути японцев к безграничным завоеваниям.

Собираясь уходить из кабинета Пьюлстона, я сказал ему:

— Мы будем теперь здорово заняты, сэр.

— Да, — ответил он, устремив свой взгляд в открытое окно, — но будем готовы, не так ли?

— Мы уже готовы, сэр.

 

Глава 16

ДОКТОР БЕРЕТСЯ ЗА РАССЛЕДОВАНИЕ ДЕЛА

В то время как мы в силу необходимости стремились максимально усилить контрразведку, наша разведывательная работа продолжалась в направлении, разработанном в 1927 году. В том году, следя за учениями японского флота с пункта подслушивания, мы смогли получить достаточно ценную информацию о его тактике; с той поры радиоподслушивание стало важным средством нашей разведывательной работы, однако в широком масштабе этот метод был применен только в 1933 году.

В 1933 году намечались большие маневры всего японского флота; нам представлялась редкая возможность организовать подслушивание на коммуникациях японцев и выяснить, что они собираются извлечь из своих гигантских учений. К тому времени систему, столь примитивно поставленную в 1927 году, усовершенствовали, и несколько радиостанций могли перехватывать сообщения, которыми обменивались японские корабли, участвовавшие в решении поставленной перед флотом задачи. Потоки бумаг с различного рода данными и подробностями хлынули в наши отделы, и нам пришлось долго и много поработать для того, чтобы, соединяя бесчисленные обрывки сведений, полученные по радио, ясно представить себе всю картину. В 1935 году огромная работа по анализу данных закончилась, и цель маневров нам стала ясна. Это была военная игра до некоторой степени в оборонительном плане, поскольку в основу своих учений японцы положили гипотезу о том, что в случае войны на Тихом океане враг будет постепенно приближаться к японским берегам. Условия маневров имитировали боевую обстановку в той фазе войны, когда боевые действия должны были иметь место вблизи собственно Японии; оно так и случилось несколькими годами позднее: 3-й флот адмирала Холси в ожесточенных схватках последних месяцев войны действительно подошел к самым берегам Японии.

Маневры японского флота раскрыли нам стратегию японцев, разработанную в расчете на такую возможность, и она лежала теперь перед нами, тщательно нанесенная на листы бумаги. Их план заключался в том, чтобы заманить силы нападения в огромную ловушку, образованную подводными лодками прибрежного действия и базовой авиацией, а затем двинуть все свои оборонительные силы на завершение гигантской операции, в ходе которой японцы надеялись уничтожить силы нападения одним ударом подобно тому, как они несколько сот лет назад разгромили «с помощью священного ветра» (камикадзэ) вторгнувшуюся в их страну из Монголии армаду Кубилай-хана. На этот раз надежды японцев не возлагались на божественные силы. По их плану «священный ветер» должны были заменить воздушные силы, которым и предстояло нанести решительный удар в решающий момент.

Мы описали японский план со всеми его специфическими особенностями и разослали наш анализ в высшие инстанции, нас заслуженно похвалили, и это упрочило репутацию морской разведки. Только один офицер, интересовавшийся способностью кораблей к маневрированию, но не передвижением японских кораблей, проявил поразительно слабый интерес к рассматриваемому плану. Просмотрев план и анализ, он только пожал плечами, будто говоря: «Ох, уж эти мне нахальные япошки».

Я вспомнил этот маленький, но значительный случай несколькими годами позднее, когда узнал, что этот самый офицер назначен на ответственный командный пост по обороне Соединенных Штатов Америки. И когда «нахальные япошки» продемонстрировали ему свою маневренность уже в боевой обстановке, он убедился, что мог быть лучше подготовлен к выполнению своей ответственной задачи и не нанес бы ущерба всей нации, если бы уделил больше внимания аналитической деятельности морской разведки.

В то время как мы с законной гордостью рекламировали свои успехи в анализе больших японских маневров 1933 года, утверждая этим еще одну веху в работе морской разведки, наше внимание в силу необходимости было привлечено к событиям, гораздо ближе затрагивающим нашу страну. Капитан 1 ранга Ямагути собирался вступить в игру, и мы готовились отразить его удар.

Начальник разведки 11-го морского округа сообщил в Вашингтон о значительном шпионском деле, первом по своему размаху в области контрразведки со времени окончания первой мировой войны. Все свободные люди в морской разведке, особенно из отдела Дальнего Востока, были брошены на расследование этого дела, поскольку оно грозило отозваться в высших дипломатических сферах и могло повлиять на наши отношения с Японией. На вершине пирамиды шпионов находился сам Ямагути. Находясь в центре паутины, опутавшей страну от Вашингтона до Западного побережья, Ямагути заправлял всем, хотя над ним стоял еще один матерый шпион, о существовании которого мы тогда не знали. Задачей дальнейшей контрразведывательной работы являлось обнаружение организатора всего японского шпионажа в западном полушарии, наиболее квалифицированного и ловкого шпиона из всех когда-либо работавших в Соединенных Штатах в пользу иностранного государства. Непосредственным представителем Ямагути на побережье являлся японский офицер Тосио Миядзаки, капитан 3 ранга японского императорского флота. Нам было известно, что он проявляет интерес ко многим вещам, лишь весьма отдаленно связанным с нашим языком, и мы держали его под общим наблюдением. Эта задача была трудной даже для Миядзаки — опытного разведчика, весьма инициативного и изобретательного, умеющего маскировать свою деятельность. Его разоблачили благодаря бдительности рядового американского гражданина.

Помощь населения является одним из наиболее существенных факторов в разведывательной работе до тех пор, пока не возникает шпиономания и преследование иностранцев, как предполагаемых шпионов, не принимает формы национального психоза. Американцы всегда проявляли не только большую изобретательность в выслеживании преступников, но и удивительную выдержку, ограничивая свои услуги в качестве сыщиков-любителей только теми случаями, когда их подозрения были достаточно обоснованны. Раскрытие некоторых из наиболее крупных шпионских дел базировалось на информации, полученной от населения. Наблюдения граждан делают честь уму и патриотизму американского народа. Обычно это простые люди: дворник, домашняя хозяйка или кондуктор автобуса, они сообщают ценные сведения, не рассчитывая ни на какую награду, кроме той, которую приносит сознание выполненного патриотического долга. Эти неизвестные герои вполне заслуживают немалой доли тех похвал, которые нация так щедро расточает официальным агентам и следователям разведки, когда сообщение об аресте шпиона публикуется под сенсационными заголовками.

В деле Миядзаки первым, кто дал нам нить и помог в дальнейших поисках, явился бедняк из района Сан-Педро, живущий щедротами океана. Его имя Вильям Тернтайн. В один прекрасный день он появился на палубе флагманского корабля командующего Тихоокеанским флотом и потребовал, чтобы его немедленно допустили к адмиралу.

— Я хочу сообщить ему нечто важное, — сказал он.

— А не могли бы вы сообщить это мне? — полушутя спросил вахтенный офицер.

— Вы занимаете недостаточно высокий пост, — ответил Тернтайн, — я хочу видеть самого главного.

Его проводили к помощнику командира, но он продолжал настаивать на своем:

— Пропустите меня к самому главному.

Вызвали адъютанта адмирала, но Тернтайн встретил его все теми же словами:

— Я хочу видеть самого главного начальника.

— Каков характер вашего дела? — спросил адъютант. — Я должен сказать адмиралу, зачем вы явились к нему.

Тернтайну это показалось убедительным, и он сказал:

— Я хочу рассказать ему о нескольких японских шпионах, известных мне.

Через несколько минут бедняк с калифорнийского побережья стоял перед адмиралом Джозефом М. Ривеса, командующим флотом.

— Насколько я понимаю, вы имеете сведения о шпионах, — сказал посетителю адмирал, должным образом оценивший важность обстановки.

— Да, сэр. Я живу с одним из них.

— Хорошо, расскажите нам все, что вы знаете, — сказал ему адмирал, когда они присели, чтобы начать беседу.

— Я живу с одним человеком по имени Билл Томпсон, адмирал. Моряк он никудышный, служил одно время во флоте, потом его оттуда вышибли, не знаю, впрочем, почему. Так вот, я стал замечать, что Билл иногда опять надевает форму и в ней отправляется в гавань, там пробирается на корабли, а домой возвращается с бумагами и прячет их у себя в комнате. Мне показалось это подозрительным, и я решил наблюдать за ним попристальнее. И будь я проклят, адмирал, если Билл не передал эти самые бумаги какому-то япошке, с которым он, как я видел собственными глазами, встретился в городе. Этот Билл Томпсон — отъявленный мошенник, адмирал. Он был всего лишь матросом срочной службы, но сейчас, отправляясь на какой-нибудь из наших кораблей за бумагами, надевает форму старшины 1-й статьи. Он замышляет что-то недоброе, адмирал.

— По-видимому, так оно и есть, — сказал адмирал, — и я хочу поблагодарить вас не только от себя лично, но и от имени правительства Соединенных Штатов Америки за ваш патриотический поступок. Могу заверить вас, что мы уделим достаточно внимания вашему «другу», но, разумеется, не сможем познакомить вас с подробностями нашего расследования. Вы сильно помогли бы нашей работе, если бы никому не говорили об этом деле и дали бы нам довести его до конца. Вы сделали больше, чем просто выполнили обязанность, мистер Тернтайн, и нация благодарна вам.

Тернтайн был сильно тронут прочувствованными словами адмирала и только сказал:

— Хорошо, адмирал. Счастливо оставаться, сэр.

Как только Тернтайн закрыл за собой дверь, адмирал вызвал своего адъютанта.

— Пригласите сюда этого Коггинса, — сказал он, — Посмотрим, справится ли он.

Решение адмирала было неожиданным, ибо «этот Коггинс» формально не являлся ни офицером разведки, ни следователем, ни сыщиком: он — флотский хирург, специализировавшийся в области акушерства при амбулатории американского флота в Лонг Биче. Он принимал от тридцати до шестидесяти младенцев в месяц и обходил многочисленных амбулаторных больных каждый день; каким-то непостижимым образом он еще находил время для чтения книг, посвященных шпионажу и разведке, и таким образом стал специалистом и в этой области. Он писал доклады об опасности разрешения японским судам ловить рыбу вблизи Западного побережья США и на другие аналогичные темы, что привлекло внимание адмирала Ривеса. Естественно поэтому, что, когда адмиралу доложили о случае с бумагами, он сразу решил поручить расследование доктору. «Я чувствую, что он справится», — сказал адмирал.

Коггинс несказанно обрадовался, когда ему предоставили возможность перейти от любительских занятий к настоящей работе. На первый взгляд, дело выглядело нетрудным. Томпсон — типичная жертва агентов иностранной разведки; бывший военный моряк после увольнения из флота покатился вниз по наклонной плоскости. Недостаток денег, пьянство не по средствам постепенно вовлекли его в сеть, расставленную для людей такого сорта японцами, орудовавшими тогда на Западном побережье. В конце концов судьба столкнула Томпсона с Миядзаки, и тот быстро договорился с ним. Томпсон надевал форму старшины 1-й статьи, отправлялся на корабль, где его не знали, спускался в орудийный отсек и, выдавая себя за артиллерийского писаря с другого корабля, стоявшего в гавани, получал секретные материалы.

Коггинс прекрасно представлял себе методы контрразведывательной работы и знал, чем они отличаются от простого расследования, — понятия, между которыми часто не проводят различия. Он принялся за работу. С помощью тщательной тайной слежки и пристального изучения он сам и его помощники определили характер повседневной жизни Томпсона и подозреваемых японцев.

Томпсон возвращался с кораблей, направлялся в свою квартиру, прятал документы под ковер и переодевался в штатскую одежду; затем он отправлялся в Лос-Анжелес на встречу с Миядзаки. Во время свидания он передавал японцу то, что ему удавалось достать, или уславливался о пересылке материалов по почте. В Лос-Анжелесе они обычно встречались на площади Першинга или вблизи от нее, и именно здесь капитан-лейтенант Коггинс наблюдал, как они вершили свое дело — последнее, которое доктор позволил сделать Томпсону.

Все улики теперь были налицо. Коггинс изучил украденные документы, хранившиеся под ковром в квартире Томпсона, и с помощью разнообразных методов исследования собрал неопровержимый обвинительный материал, который был передан американскому прокурору для возбуждения судебного дела.

Однако незадолго до ареста Томпсона доктор на целый день потерял его из виду. Это сильно обеспокоило Коггинса. Он встретился с Тернтайном, от которого узнал, что лжеморяк как-то обмолвился о своем намерении поехать в Вашингтон к японскому военно-морскому атташе. Нас немедленно известили о таком повороте событий, однако, как выяснилось, Томпсон не уезжал из Лос-Анжелеса, а пропадал в кабаках с пьяной компанией.

До этого времени служба морской разведки осуществляла только косвенный контроль за делом Томпсона, поскольку Коггинс провел расследование для командующего и передал обвинительный материал американским властям для привлечения Томпсона к суду. В то время морская разведка так же, как и сейчас, не имела права производить аресты, хотя это и было бы в интересах безопасности флота. По этой причине Коггинс не мог арестовать Билла сам, он мог только ограничить его свободу передвижения, что допускается законом, когда преступление очевидно. Однако была найдена возможность законного задержания Томпсона до окончания оформления нужных бумаг, и исполнительные власти могли приняться за расследование этого дела, забрав обвиняемого у доктора Коггинса.

Вскоре обнаружилось, что гражданские власти не спешат с судом над Томпсоном, несмотря на наличие обвинительного материала. Вашингтон опасался международных осложнений в связи с тем, что в этом деле непосредственно участвовали высшие японские морские офицеры и нити шпионажа тянулись в святую святых международной дипломатии. Хотя неопровержимые улики были налицо и ставили Томпсона в безвыходное положение, высшие власти приказали прокурору не начинать судебного разбирательства, если он не может гарантировать вынесение обвинительного приговора. Но кто может гарантировать обвинительный приговор, не имея специальных законов относительно шпионажа? Мы все протестовали против подобных препятствий, которые и в прошлом сильно снижали эффективность нашей работы из-за многих оговорок в американских законах, облегчающих работу тайным армиям, пытающимся выведать национальные секреты США.

Дело Томпсона являлось одним из наших первых дел о шпионаже. Статья 50-я уголовного кодекса Соединенных Штатов предполагает наличие «умысла» и других осложняющих обстоятельств. Нам нужно было убедить американского прокурора, что он может добиться обвинительного приговора. Мне поручили помочь ему на этой стадии дела, и я вылетел в Лос-Анжелес для переговоров с мистером Пирсоном Холлом, тогда прокурором, а сейчас федеральным судьей. Я уверял его, что калифорнийские присяжные, естественно, не будут настроены в пользу японского шпиона, и уговаривал начать судебное преследование, но он ждал команды из Вашингтона.

Почти не отдохнув между двумя воздушными рейсами, я поспешил в Вашингтон, чтобы встретиться с помощником генерального прокурора мистером Брайаном Макмагоном, который осуществлял надзор за этим делом по поручению Вашингтона. Он принял меня любезно, но сказал, что властям нужно еще пять улик, и тогда можно будет начать судебное дело.

— Какие же? — спросил я, и он назвал одну за другой.

— Допустим, мы обеспечим этот дополнительный материал. Сможете ли вы тогда начать суд? — продолжал я.

— Да, сможем, — ответил Макмагон.

В девять часов утра на следующий день я положил на стол Макмагона обвинительный материал, требуемый министерством юстиции; таким образом, суд над Томпсоном мог начаться. Я представил факты, уже входившие в обвинительный материал, но затерявшиеся в массе деталей и не сообразованные с общественным мнением. К тому времени Миядзаки сошел со сцены. Он внезапно сел на корабль, направлявшийся в Японию, и покинул сферу нашей юрисдикции, что многим принесло облегчение, ибо вовлечение его непосредственно в процесс могло оказаться неблагоразумным. Томпсон же получил пятнадцать лет с отбыванием в исправительной тюрьме на острове Макнейл, где он находится еще и сейчас, в момент написания этих строк, расплачиваясь за свое преступление.

Хотя дело Томпсона закончилось, Ямагути не давал нам покоя. Его квартира со служебным кабинетом находилась под постоянным наблюдением. И снова честные американцы явились нашим бесценным источником информации и помощи. Тех немногих агентов, которыми мы располагали, хватало только на то, чтобы правильно руководить патриотами в их работе. Посетители Ямагути проверялись и перепроверялись. Сам он рассматривался как персона нон грата, но мы убедили высшие власти не посягать на его иммунитет и не высылать его в Токио. Мы полагали, что такие действия сорвут наши меры, способствующие быстрому накоплению обличительного материала против Ямагути, и придется начать наши расследования с самого начала, тогда уже с новым человеком и его собственной шпионской сетью. Кроме того, мы были сильно заняты другим расследованием, тесно связанным с самим Ямагути. Наши наблюдения в ходе дела Томпсона показали, что в числе его постоянных посетителей был белый человек, он приезжал на машине с номерным знаком штата Мэриленд. Эта машина была зарегистрирована на имя Бэррета, и дальнейшая проверка показала, что владельцем машины является разведенная жена Джона С. Фарнсуорта, бывшего капитана 3 ранга, уволенного в отставку из флота Соединенных Штатов.

Фарнсуорт уже попал на подозрение, а теперь мы убедились, что наши подозрения обоснованны. Он давно начал наведываться в военно-морское министерство и старался завязать там откровенные разговоры со своими знакомыми. Один наблюдательный человек, которому это показалось странным, особенно в связи с сомнительным прошлым Фарнсуорта, сообщил о своих подозрениях в морскую разведку. Мы провели расследование и установили всех лиц, которых он посещал, и характер задаваемых им вопросов, которые в основном относились к технике. Для нас стало очевидным, что за этими действиями Фарнсуорта скрывается тайна. Однако большинство его знакомых, с которыми он соприкасался, высмеяли это предположение. Одного из них мне пришлось предупредить, что он может поплатиться, если не будет соблюдать осторожность в разговорах с Фарнсуортом. Некоторое время спустя он был сильно удивлен, получив приказ выехать с Западного побережья в Вашингтон для дачи свидетельских показаний по делу Фарнсуорта.

Наши подозрения относительно Фарнсуорта полностью подтвердились, после того как он побывал на эскадренном миноносце в Аннаполисе. Он надел штатскую одежду; встретив на трапе вахтенного офицера, совсем юного лейтенанта, Фарнсуорт сказал: «Я Фарнсуорт, выпуска 1915 года. Мне хотелось бы навести справку в вашей книге...» Он назвал книгу сугубо секретного содержания. Вахтенный офицер догадался спросить: «Разве вы еще во флоте?» Фарнсуорт знал об ответственности, которую он может понести за присвоение себе отсутствующего у него звания, поэтому он ответил отрицательно. Ему не позволили посмотреть эту книгу. Однако позднее он все-таки достал такую книгу, взяв ее со стола одного своего старого друга в военно-морском министерстве, когда того вызвали из комнаты буквально на один миг. Пропажу быстро обнаружили, и Фарнсуорт был задержан с книгой в руках. Это его погубило. Мы полностью изолировали Фарнсуорта, нажали на него и получили все улики, необходимые для ареста. Мне нет нужды загромождать свое повествование подробностями дела Фарнсуорта. Этот неприятный случай уже получил бо́льшую огласку, чем заслуживал. С нашей точки зрения, скорее Ямагути, чем Фарнсуорт, являлся настоящим злым гением данной истории, и когда бывшего офицера убрали с дороги и обезвредили, мы обратили все наше внимание на капитана 1 ранга Ямагути, готовя ему ловушку, в которую он, желая по-видимому, сделать нам любезность, в конце концов попал.

 

Глава 17

АГЕНТЫ-ДВОЙНИКИ И ДИПЛОМАТЫ

Для всех нас, работников органов национальной безопасности, было ясно, что кампания японского шпионажа — в полном разгаре; оставалось выяснить цели японцев. Дело Томпсона показало, что наших противников главным образом интересовали подробности артиллерийского вооружения. Фарнсуорт — человек без определенных занятий — снабжал японцев всевозможными случайными данными, какие ему удавалось добыть через своих вашингтонских знакомых.

Несмотря на важность двух упомянутых дел, они не давали ключа к выяснению действительных интересов японской секретной службы в США. С точки зрения задач контрразведки, а также для достижения ряда оперативных целей нам всегда чрезвычайно важно знать конкретные задачи, которые ставит перед собой разведывательная служба предполагаемого противника. Зная это, мы можем надежнее охранять свои специальные секреты, которые, как нам известно, интересуют иностранцев и их агентов. Знание целей разведки противника дает возможность нашим оперативным органам определить ориентировку командования противника и позволяет разгадать его намерения, что является самой трудной частью работы разведки. И, наконец, противник, пытаясь узнать секреты других стран с целью компенсации собственных недостатков, обнаруживает обычно свои слабые стороны.

Основная цель агентов секретной службы в прошлом (главным образом в европейской школе шпионажа, так называемой классической школе, применявшейся в тайной войне между Германией и ее западными и восточными соседями) состояла в том, чтобы добыть план развертывания сил, являющийся лишь частью общего стратегического плана, подготавливаемого генеральными штабами, причем такой частью, которая раскрывала довольно подробно действия войск в начале войны. Обладание этим планом давало возможность будущей жертве нападения произвести собственные приготовления, не только предполагая, но и действительно зная будущие планы противника, и тем самым расстроить их в самом начале войны.

Ввиду своей огромной современной и потенциальной ценности планы развертывания являются наиболее тщательно охраняемыми секретами всех военных и военно-морских ведомств в Европе. В истории разведки имели место случаи, когда одной стране удавалось добыть план развертывания своего будущего противника, хотя подобные сведения можно получить, не прибегая к шпионажу, например путем изучения системы укреплений будущего противника, изменений в построении его боевых порядков, распределения личного состава армии и флота и путем наблюдения за характером ежегодных маневров. Таким образом, французы получили первый вариант плана Шлиффена в 1905 году. Мольтке узнал о французском плане развертывания в 1870 году частично благодаря офицерам генерального штаба, которые совершали поездки на поля будущей франко-прусской войны и проводили необходимые наблюдения, и частично — с помощью блестящего мастера шпионажа доктора Штибера, работавшего во Франции до начала войны вместе с тысячей агентов.

Выдающимся примером получения одной страной плана развертывания другой державы методом «чистого шпионажа» служит дело полковника австро-венгерской армии Альфреда Редля. Полковник Редль, являвшийся начальником австрийской секретной службы, имел доступ ко всем военным документам, включая знаменитый план развертывания, разработанный фельдмаршалом Конрадом фон Гетцендорфом для будущей войны против России, в котором, в частности, описывалась система крепостей в австрийской Польше. Начальству Редля не было известно, что некоторые личные слабости полковника давали возможность шантажировать его. Однако об этом узнал русский военный атташе полковник Зубович. Зубович воспользовался интимной связью Редля с неким молодым человеком и поставил Редля перед альтернативой: «Либо вы работаете на нас, либо мы откроем подробности вашей личной жизни». При этом полковнику предложили приличное вознаграждение.

В результате измены Редля шансы Австрии на успех в войне с Россией в 1914 году значительно снизились, так как не было возможности внести радикальные изменения в систему крепостей, на которой базировался австрийский план развертывания.

Перед второй мировой войной США столкнулись со значительными трудностями в подготовке своих планов. Наши мобилизационные планы явились предметом многих газетных статей, и хотя не все подробности были опубликованы, многое перестало быть тайной, и наши будущие противники узнали в этой области вполне достаточно, чтобы направить свои усилия на достижение других целей. Так, одна из среднезападных газет даже опубликовала окончательный вариант нашего мобилизационного плана (причем во всех подробностях) накануне Пирл-Харбора.

Агенты противника, работавшие в США и за их пределами, интересовались главным образом техническими и тактическими данными, они стремились знать подробности наших достижений в области технологии, особенно относительно постройки кораблей. Развертывание нашей армии зависит от хода реальной войны, а географическое положение США требует, чтобы наш флот беспрерывно развивался как основная сила в нашей системе обороны, поэтому основное внимание было направлено на выяснение секретных данных о нашем флоте, а не армии. Вот почему борьба со шпионажем для морской разведки являлась делом более трудным, чем для армейской.

Однако армейская разведка сталкивалась с трудностями другого порядка, они были связаны с приказом, запрещающим использование в мирное время офицеров запаса, которые обеспечили бы развертывание армии до начала боевых действий. До сего времени для меня не ясна причина появления приказа министерства обороны, который запрещал офицерам военной разведки использовать офицеров запаса для добывания информации или проверки каких-либо данных любым способом. И это несмотря на то, что офицеры запаса были просто необходимы для разведки, а их положение облегчало использование их в разведывательной работе. Я всегда предоставлял разведывательному управлению армии основания для просьбы о разрешении такого использования, но всякий раз, когда план разведывательного управления относительно использования офицеров запаса в мирное время рассматривался в вышестоящих инстанциях, на нем неизменно ставили резолюцию: «Ничего предпринять нельзя до начала мобилизации».

Мы усиленно интересовались целями японской разведки и готовили свои контрмеры, когда мадам Фортуна, самый важный тайный агент любой разведки, дала нам в руки оригинальный документ, подготовленный самими японцами. Изобретательность и тонкое мастерство нашей тайной сотрудницы дали нам возможность отвлечь на короткий срок внимание важного японского агента капитан-лейтенанта Омаи. Так как и наши собственные офицеры оказывались иногда в таком же незавидном положении, полезно указать на те опасности, которые подстерегают путешественника, везущего с собой конфиденциальные или секретные документы. Например, один наш офицер «потерял» свой портфель в отеле города Давенпорт (штат Айова) вскоре после того, как он рассказал любопытной японке мисс Саканиси о своей поездке к побережью Тихого океана. Эта женщина была одной из лучших сотрудниц японской разведки в США, она прикрывала свою шпионскую деятельность службой в библиотеке конгресса. Что касается агента японской разведки Омаи, то не составило большого труда, воспользовавшись слабостью капитан-лейтенанта к женскому полу, заставить его покинуть свой номер в гостинице и зайти в другой всего на пятнадцать минут. Мы были сполна вознаграждены за предыдущую потерю портфеля. Когда лейтенант Омаи вырвался из западни, он оставил в наших руках документ огромного значения — список вопросов, которые интересовали японскую разведку. Перечень с пометкой «совершенно секретно», сделанной авторами документа в Токио, был очень длинным. В его детально разработанных разделах предлагалось собрать возможно более полную секретную информацию о наших военных и военно-морских силах. В одном из разделов списка в общих чертах перечислялись необходимые японцам данные по тактике, в том числе по тактике ночного боя, в другом говорилось о необходимости получения сведений о средствах опознавания и соответствующих сигналах; в прочих разделах предлагалось добыть информацию об обучении и боевой подготовке, о тактических данных наших линкоров и тяжелых крейсеров, о передвижениях нашего флота.

Необходимость изучать индивидуальные качества отдельных командиров противника мы осознали значительно позднее, а японцы уже тогда проявляли огромный интерес к некоторым выдающимся офицерам американского военно-морского флота, которым, как им казалось, предстоит занять руководящие посты во флоте в будущей войне. Японцы старались знать их биографии, характеры и поведение, особые качества, странности, взгляды на военное искусство, послужной список, отличия, служебные обязанности, опубликованные ими труды. Японской агентуре поручалось изучать организацию нашей разведывательной службы и указывалось, какими средствами следует проводить шпионаж.

Словом, это был чрезвычайно обширный список, в котором наряду с перечислением задач собственной разведки японцы откровенно распространялись о своих недостатках, что позволяло нам представить их слабости и до некоторой степени намерения. Особое подчеркивание необходимости получить сведения о тактике ночного боя показывало нам, что они во многом рассчитывали на боевые действия в ночных условиях. В то время как японцы направляли почти все свои усилия по этому пути, мы занимались разработкой нашей собственной контрмеры — радиолокатора.

Когда мы работали над этим важным японским документом и принимали меры к тому, чтобы не допустить просачивания секретных данных, содержащихся в перехваченном документе, в наши руки попал другой документ, в еще большей степени раскрывающий основные вопросы, интересовавшие японскую разведку. Стало известно, что японцам удалось получить доступ к одной из наших орудийных башен с 203-мм орудиями и что они особенно стремятся получить побольше данных о нашем новом снаряде к этим орудиям. Имея в своем распоряжении эту информацию и следя за деятельностью Ямагути, мы знали почти все секреты японской разведки. Задача состояла в том, чтобы наилучшим образом использовать добытый материал во вред нашему противнику, обратив его секреты против него самого.

Мы решили воспользоваться хорошо известным приемом разведки, требующим исключительного искусства и осторожности, — агентом-двойником.

Применение этого метода, обычно практикуемого неразборчивыми в средствах агентами, которые готовы служить двум и более господам, если им платят, является позорным пятном в деятельности разведки. Знаменитая Мата Хари была агентом-двойником, и таких агентов можно часто встретить среди профессиональных шпионов; ими руководят корыстные интересы, а не патриотизм. Однако лучшим агентом-двойником является тот, кому противник предложил вести шпионскую работу на него; агент-двойник же сообщает об этом нам и соглашается работать для нас.

В случае, о котором я рассказываю, японцы решили привлечь к себе на работу нашего человека после продолжительного изучения его тяжелых материальных условий и учитывая, что он работает на важном участке одного завода, выпускающего морские орудия. Такие факты быстро устанавливаются агентами противника; вот почему в своих лекциях заинтересованным лицам на тему о сохранении тайны на производстве я советовал «быть осторожными в выборе знакомств в свободное от работы время».

Как только наш человек, назовем его Джоунсом, получил предложение от японцев, он немедленно пришел в отделение военно-морской разведки, где его проинструктировали, как вести игру с японцами.

Таким образом, мы не рисковали при выборе наших собственных агентов, так как тщательно отбирали людей, патриотизм которых не подлежал никакому сомнению и на честность которых можно было безоговорочно положиться, несмотря на характер выполняемой ими работы.

План был предельно прост. Мы точно знали конкретные данные, которые особенно хотели получить японцы, ибо, встречаясь вне работы с доверчивыми и ничего не подозревающими людьми, они в якобы случайных разговорах интересовались именно этими данными. Вот почему мы решили дать доступ японцам к интересующему их материалу, но при этом слегка видоизменить его. Элемент, который делал эти данные охраняемым секретом, изменялся или изымался вовсе. Подготовленный таким образом материал затем передавался тому человеку, который сообщил нам о попытке иностранной разведки завербовать его и с которыми держал связь или Ямагути или один из его подчиненных. Таким образом, поток информации в японскую секретную службу целиком управлялся нами. Они могли получить лишь то, что мы решили дать им, — рассекреченные «секреты».

Первое, что было передано для вручения Ямагути, — это искаженная «синька» нового 203-мм снаряда. Внешние очертания снаряда были сохранены, но «синька» готовилась под наблюдением соответствующих военно-морских специалистов, которые изъяли все новые данные. Когда агент-двойник доложил Ямагути о своем ценном приобретении, его приняли с распростертыми объятиями и открытым кошельком: Ямагути вручил Джоунсу 500 долларов новыми хрустящими банкнотами, сумму чрезвычайно высокую, которой в разведке оплачиваются только материалы особой важности.

Мы ожидали возвращения нашего агента после первой встречи с капитаном 1 ранга Ямагути с большим нетерпением; он тоже был предельно возбужден, когда докладывал об успешном выполнении своей миссии.

— Вот, — сказал агент, — он дал мне пятьсот долларов за «синьку».

Ему предложили оставить эту сумму у себя как справедливое вознаграждение за его услугу, и мы разрешили ему в будущем оставлять у себя все деньги, какие будут давать ему японцы за передачу данных. Единственное условие, которое он должен был соблюдать при этом, заключалось в том, чтобы он сообщал нам о каждом центе, полученном от любого японца. Его пришлось, однако, уговаривать и убеждать, что он имеет право на полученные деньги и что этот факт не будет обращен против него. Эта игра продолжалась, как планировалось, и деньги, первоначально предназначенные для организации «маньчжурского инцидента», уходили в бездонный колодец.

Но в нашей игре мы не учли женщины. Жена нашего агента-двойника заподозрила что-то неладное в неожиданном обогащении мужа и начала задавать ему затруднительные вопросы. Мы посоветовали агенту открыть отдельный счет в банке и вести более скромный образ жизни, по крайней мере на время.

Я надеюсь, что, если его жена и узнает теперь из этой книги об отдельном счете своего мужа, она поймет и оценит положение более чем десятилетней давности, которое мы держали от нее в секрете.

Наши агенты-двойники развивали активную деятельность не только в Вашингтоне, но и в других местах, и нам удалось получить от одного из наших конфиденциальных информаторов в Детройте еще один ключ к раскрытию конкретных целей японской разведки. В Детройте в авиаполку сухопутной армии из Райтфилда (Дейтон, штат Огайо) была организована авиационная выставка, на которой помимо других предметов демонстрировался радиопеленгатор, строго засекреченный в военно-морском флоте. Армия применяла его у себя, и хотя разведка флота долго и упорно держала его в секрете, радиопеленгатор внезапно выставили для всеобщего обозрения, о чем ради связи с прессой позаботилась группа сверхревностных офицеров.

Внимание нашего тайного агента было привлечено к пеленгатору, когда он следил за одним японцем, который проявил необычный интерес к прибору и тут же ушел с выставки, чтобы вызвать по междугородному телефону «инспектора» японской конторы по закупке материалов для военно-морского флота в Нью-Йорке. На следующее утро наш человек нисколько не удивился внезапному появлению других японцев, также проявляющих нескрываемый интерес к выставке. У них были с собой фотоаппараты, блокноты и кальки с чертежами. Разумеется, наш агент в Детройте не знал конкретных секретных данных радиопеленгатора, но очевидная заинтересованность японцев не оставляла сомнений в том, что устройство его является исключительно важным. Поэтому он позвонил нам в Вашингтон и рассказал обо всем. По нашей просьбе армейская разведка сняла прибор с выставки. Это было сделано на следующий же день, 26 июля 1935 года. И когда официальные японские представители бюро по закупке и агенты японской разведки в Нью-Йорке прибыли в Детройт по вызову своего местного агента, секретный товар уже исчез с открытого рынка. Этот прибор так много значил для японцев, что японские офицеры прилетели в Детройт на специально заказанном самолете. А когда из Нью-Йорка прибыл их шеф капитан 1 ранга Сакураи и не обнаружил прибора на месте, он разразился бранью. Теперь мы ясно представляли себе размах деятельности японской разведки в Соединенных Штатах Америки. Мы знали состояние их дел и конкретные темы и объекты, которые их интересовали. Но мы по-прежнему не знали средств пересылки этой информации в Японию. Нас интересовала организация штаба японской разведывательной службы. Поэтому мы попытались получить дополнительную информацию о методах работы Ямагути. Как я уже упоминал; он жил и работал в двух смежных комнатах в Олбан Тауэрс на углу авеню Массачусетс и авеню Висконсин. Патриотизм некоторых граждан, проживающих в этом доме, полностью подтверждала их добровольная и обширная помощь нашим усилиям, направленным на открытие тайн японской разведки. Теперь было очень важно наилучшим образом использовать эту помощь и проникнуть в штаб японской разведки. Мы рассчитывали, что простой метод наблюдения даст нам бо́льшую часть необходимой информации, и решили для этой цели снять комнату, расположенную на противоположной стороне узкого двора, как раз напротив японского штаба. Дело происходило летом, и наши планы строились на том, что шторы и окна время от времени будут открываться; итак, вооруженные мощными биноклями, мы заняли свои боевые позиции за занавешенными окнами нашей комнаты. День шел за днем, проходили недели, а окна на другой стороне двора не открывались, помещение не проветривалось, хотя в этом ощущалась большая необходимость. Это упорное нежелание поднять шторы укрепило наши подозрения. Фактически мы убедились, что за шторами происходит нечто тайное.

Мы были полны решимости обследовать интересующие нас комнаты и в конце концов составили тщательный план, предусматривающий совместную работу нескольких агентов и даже специальную маскировку — метод, редко применяемый, но обычно эффективный. Планом предусматривалось удаление из штаба всех основных лиц — Ямагути и его помощников, остаться могли лишь второстепенные лица — клерк и шофер, который был старшиной японского флота и, вероятно, являлся телохранителем Ямагути.

Мы понимали, что очистить штаб полностью, не удастся, так как в помещении, занимаемом японцами, всегда кто-нибудь был (мы знали об этом из наших предыдущих наблюдений). Но мы рассчитали, что, если надежно отвлечь заправил, с мелкой сошкой будет справиться нетрудно. Мы решили действовать во время обеда, который я давал в своем доме на Портер-стрит в честь Ямагути и его сотрудников. Присутствие на таком обеде являлось обязательным согласно правилам нашего строгого вашингтонского этикета. Однако обед был лишь частью нашего небольшого заговора.

Вторую фазу заговора намечалось осуществить в доме, где проживал Ямагути, причем эта фаза в свою очередь также разбивалась на два совершенно отдельных, но тесно связанных между собой этапа.

Один этап состоял в том, чтобы вывести из строя освещение. До этого в помещениях, занимаемых японцами, на очень короткий срок периодически выключался свет с целью создать впечатление, будто временные неисправности связаны с незначительными повреждениями, такими, например, как перегорание электрических пробок. Процедура повторялась несколько раз, чтобы это явление показалось обычным, когда погаснет свет во время приема в моем доме.

Обед начался точно по плану. Ямагути и его помощники, кланяясь, входили в дом и удобно располагались вокруг импровизированной стойки, заполненной тщательно подготовленными по их вкусу коктейлями, которым предстояло отвлечь гостей от забот об их штабе. Когда я вторично наполнил бокалы, довольные улыбки японцев уверили меня в их спокойствии и неподдельном удовлетворении непринужденностью атмосферы. Количество прибывших на обед превзошло все мои ожидания: весь штат бюро Ямагути находился здесь. По моему предложению они приехали со своими гостями из других городов и студентами-лингвистами из различных университетов. Я заранее тщательно проверил, кто из них может остаться в Вашингтоне в этот вечер, с тем, чтобы включить их в число приглашенных, и теперь, мысленно перебирая в памяти все имена, я с удовлетворением отметил, что отсутствуют только клерк и шофер. Все шло прекрасно.

Я рассчитал, что как раз, когда моим гостям подадут третий коктейль, лампочки в бюро Ямагути начнут мерцать, потом тускнеть и после короткой вспышки погаснут совершенно. Я знал, как будет проходить спектакль, и держался поблизости от телефона для ответа на возможный звонок японца-клерка, который мог попросить указаний от своего начальника. Мой план заключался в том, чтобы посоветовать клерку позвонить портье вестибюля и попросить устранить повреждение. Но японец был простым парнем и не спрашивал совета. Он сам позвонил портье, как мы и предполагали.

Дежурный портье, рассыпаясь в извинениях, сам поднялся в комнаты, осмотрел проводку и с сожалением заявил, что эту работу могут сделать только профессиональные монтеры — он пришлет двоих для исправления повреждения. Несколькими минутами позже два «монтера» в спецодежде с чемоданчиками в руках постучались в дверь.

— Что случилось, приятель? — спросили они и услышали в ответ:

— Несколько недель уже эти лампочки плохо работают: перегорают. Надеюсь, наконец, поставите хорошие.

— Конечно, все будет в порядке, — ответил один из рабочих.

Луч его сверхмощного электрического фонаря освещал всю комнату и каждый угол в отдельности. «Монтер» тщательно изучил расположение комнат задолго до своего визита в штаб японцев. Разумеется, фактической целью всей операции являлся внутренний кабинет Ямагути. Задача состояла в том, чтобы проникнуть именно в эту комнату, обследовать ее и узнать, что японцы прячут там. В широком луче своего фонаря «монтер» видел дверь, ведущую в кабинет, он кивнул своему спутнику:

— Идем, Джим, надо проверить потолочные патроны в той комнате.

Так началась очень детальная проверка электросети в каждой комнате. Необходимо было узнать, имелись ли у японцев собственные радиопередатчики и машинное устройство для шифрования. И для передатчиков, и для шифровальной машины необходимо электропитание. Ознакомление с их шифровальными машинами дало бы нам важные сведения, и мы надеялись, проникнув во вражеский лагерь, добыть много интересного.

И вот мы там... В снопе света от фонаря появляются очертания сейфа и различных принадлежностей разведывательной техники, так долго и так тщательно скрываемых от наших глаз.

Наши люди должны были работать быстро и квалифицированно, если хотели избежать подозрения. И они полностью справились со своими обязанностями и как сыщики, и как монтеры..

После нескольких минут возни с проводом, обмотав его изоляционной лентой, наши люди спустились вниз, чтобы закончить работу — вставить обратно предохранительные пробки, предусмотрительно вывернутые заранее. В комнатах зажглись лампочки, и когда наши люди поднялись туда, собираясь проверить свою работу, и направились было в кабинет, клерк остановил их и дружелюбно, но настойчиво сказал:

— Очень вам благодарен, вы можете больше не беспокоиться.

— Хорошо, приятель, — ответил «монтер», — я уверен, что все в порядке.

Обследование кабинета с помощью ручного фонаря дало нам желаемые результаты, и не было никаких оснований настаивать на продолжении осмотра комнаты. «Монтеры» собрали свои чемоданчики и направились к дверям, когда клерк вынул из кармана две блестящие двадцатипятицентовые монеты и сунул их в руки «рабочим». Эти две монеты и теперь являются интересными сувенирами, как воспоминание о забавном небольшом эпизоде, который произошел в моем доме в момент, когда помещение японцев подвергалось осмотру.

В оживленном предобеденном настроении мы собрались в гостиной. Я заметил, что капитан 3 ранга Дзё, один из помощников Ямагути, сидит у столика, на котором лежал серебряный портсигар с выгравированным на нем гербом императорской фамилии: четырнадцать лепестков хризантемы вокруг кружка, символизирующего восходящее солнце. (Сам император имел герб с шестнадцатью лепестками, а другие члены императорской семьи ограничивались четырнадцатью.) Я видел, как его взгляд скользнул по красивому серебряному портсигару и остановился на лепестках. Внезапное напряжение охватило его, он выпрямился в кресле; на его лице не осталось и тени добродушной снисходительности, теперь оно выражало торжественное внимание, почти преданность. Казалось, он не верил своим глазам. Затем, подняв указательный палец, он начал считать лепестки: один, два, три... двенадцать, тринадцать, четырнадцать. Герб императорской фамилии! Когда он дошел до четырнадцатого лепестка, на лице его появилось выражение особой торжественности, руки его упали на колени и, сидя в кресле, он глубоко поклонился портсигару.

Обед прошел отлично. Итоги осмотра, проведенного «монтерами», нас вполне удовлетворили; «монтеры» определили, что там нет никаких условий для установки коротковолновой или другого типа радиостанции и что в таком маленьком сейфе нельзя поместить даже несложную шифровальную машину. Следовательно, вся эта работа осуществлялась в японском посольстве на Массачусетс-авеню. Если бы Ямагути мог заподозрить, что творится у него дома! Но он, всегда сдержанный и проницательный, чувствовал себя совершенно спокойно и щедро расточал похвалы нашему гостеприимству и угощению, которое в тот вечер было особенно обильным. Я вспомнил об этой истории в надежде на то, что, зная о потерях в подобной игре, наши люди будут больше заботиться о сохранении секретов на случай такого лжеосмотра. Чтобы какой-нибудь чрезмерно бережливый читатель не посетовал на растрату государственных средств на обеды и маскировку, я могу добавить, что эти мероприятия проводились по моей инициативе и за мой собственный счет. Я не просил возмещения затраченных средств, и правительство Соединенных Штатов не предложило мне получить их, когда был представлен окончательный доклад о проведенной операции.

И если случай с неожиданным выходом из строя электрического освещения явился, без сомнения, необычным событием, то такие обеды часто устраивались за кулисами Вашингтона. Тем не менее я сильно удивился, когда вскоре после организованного мною полезного для нас вечера получил приглашение на небольшой неофициальный обед в доме Такэми Миура, первого секретаря японского посольства. Мы и раньше часто получали приглашения в дома японцев, но они присылались по меньшей мере недели за две до вечера или обеда, и если в них не делалось специальной оговорки, то можно было предполагать, что представители других стран тоже приглашены. Тогда же приглашение пришло всего за день до вечера. И в нем говорилось, что единственными неяпонцами на вечере будем мы (моя жена Клер и я). Эти признаки достаточно убедительно показывали, что вечер задуман не для демонстрации кулинарного искусства, а преследует определенную цель. Наше предположение подтвердилось.

Когда мы прибыли в дом, расположенный в верхнем конце Коннектикут-авеню и Тилден-стрит, гости уже собрались. Первым приветствовал нас сам Миура, затем протянул руку военный атташе полковник Мацумото. Затем начали подходить офицеры армии и флота. Весь цвет японского посольства был здесь. Из важных персон отсутствовал лишь капитан 1 ранга Ямагути. Заметив это, я улыбнулся совпадению. Мы являлись единственными американцами.

Обед протекал, как обычно, с традиционными разговорами в атмосфере, наполненной ароматом аппетитных блюд. Затем нас провели в соседнюю комнату, где был сервирован кофе с клубникой Эти приготовления заставили меня тихонько заметить жене: «Японцы явно что-то затевают». Взгляд Клер выразил ее опасение, не последует ли за клубникой что-нибудь более важное.

И действительно, не успели исчезнуть со стола чашки, а гости зажечь сигары, как наступила тишина. Молчание было прервано легким покашливанием Такэми Миура, который, по всей вероятности, готовился начать разговор. Сначала он проронил:

— Так вот! — И затем решительно продолжал: — Захариас-сан, мы хотели бы обсудить сегодня японо-американские отношения.

Я вспомнил приезд Ёкояма в Ньюпорт и подумал, что на этом обеде мне, вероятно, придется столкнуться с такой же путаной аргументацией, как и тогда.

— Я очень рад этому, господин Миура, — уронил я небрежно, — что вы имеете в виду?

В начале нашей беседы почти слово в слово повторялся мой разговор с Итиро Ёкояма, а потом мы перешли к истории и русско-японской войне, которая по-иному освещает наши отношения.

— Давайте обратимся к 1904 году, — сказал я, — я уверен, вам известно, что в это время США испытывали к Японии самые дружеские чувства.

— Да, — подтвердил Миура, — это верно.

— Интересно, знаете ли вы, что эти чувства однажды спасли Японию от очень серьезного затруднения, более того, от значительных материальных потерь.

— О, это удивительно! — воскликнул Миура. — Каким образом?

— Так вот, — ответил я, — когда русско-японская война приняла широкий размах, президент Теодор Рузвельт понял, что Япония недооценила связанный с ней риск, рассчитывая, что она продлится всего несколько месяцев. А так как Япония не подготовилась к затяжной кампании, то не могла продолжать боевые действия дальше, несмотря на блестящие успехи в войне.

Все присутствующие слушали с исключительным вниманием.

— Ваши военные советники сами поняли, что война для Японии достигла критической точки. Продолжайся она еще три — четыре месяца, Япония израсходовала бы свои ресурсы и погибла. Полковник Мацумото, — повернулся я к военному атташе, — вы, конечно, помните обстановку? Верно ли я ее обрисовал?

— Совершенно верно, — категорически подтвердил полковник.

Всем присутствующим стало ясно, что я оказался в выигрыше. Хотя такое мнение о ходе русско-японской войны было у нас общепринятым, здесь мне впервые удалось получить от японца, причем человека военного, подтверждение правильности моего мнения по этому вопросу. Только тот, кто близко знает японцев, может оценить, что означало такое признание в присутствии группы японцев,

Я воспользовался возможностью, которая открылась мне теперь:

— Как вам известно, президент Рузвельт вмешался и предложил свои услуги с тем, чтобы добиться заключения мира. Предложение, предварительно одобренное определенными японскими кругами, было охотно принято обеими сторонами. Затем начались переговоры в Портсмуте, и, наконец, состоялось подписание мирного договора: Япония запросила с России контрибуцию в два миллиарда иен. Президент отлично знал мотивы Японии, приведшие к войне. И, зная военное положение Японии в этот конкретный период конфликта, он не признал ее права на контрибуцию. Что же случилось потом? Вместо благодарности американскому президенту за вмешательство, вся Япония, настраиваемая злобной кампанией в прессе, повернулась против Соединенных Штатов. Слухам, распространяемым в вашей стране, поверил весь народ. И против Соединенных Штатов было искусственно возбуждено негодование. Заметьте, что оно являлось односторонним. Несмотря на всю грязь, вылитую на нас, мы продолжали питать к Японии самые дружеские чувства. Хотя вы и поняли, что эти искусственно созданные враждебные отношения не могли привести к добру, вы разрешили им развиваться в течение всех этих лет. Вот вам и причина настоящих натянутых отношений между Японией и Соединенными Штатами во всех неопровержимых подробностях.

Я чувствовал, что все согласны со мной, хотя и не выражают этого. Я видел по лицам, что, приведя свой исторический пример, произвел глубокое впечатление; я подкрепил его другими примерами из совсем недавней истории, когда в конце концов дошел до «Закона об иммиграции», по которому японским переселенцам не разрешался въезд в США и который привел к еще одной антиамериканской кампании в Японии.

— Вы знаете так же хорошо, как и я, — продолжал я, — что этот закон был вызван чисто экономическими, а не расистскими соображениями. Основная вина лежит на японском правительстве, которое разрешило тысячам японцев эмигрировать, но забыло сообщить им, что как иммигрантам им придется сообразоваться с условиями жизни людей, среди которых они собираются осесть. Когда японские иммигранты прибыли в Соединенные Штаты, они проявили полное пренебрежение к нашему образу жизни и поступали так, будто находились у себя на родине. Они работали по шестнадцать часов в сутки и вскоре стали продавать товары дешевле, чем наши фермеры, с которыми японцы конкурировали. Это не могло не привести к столкновению интересов.

— Эта точка зрения очень интересна, — прервал меня Миура, — продолжайте, пожалуйста!

— Я хотел бы задать вам вопрос, господин Миура. Как решают в Японии подобные экономические вопросы?

— Право, я не думаю, что в Японии может возникнуть такое положение, — ответил Миура.

— И все-таки оно существует и в Японии, — сказал я. — Однажды я возвращался из Китая в Японию. Когда мы подошли к пирсу, все пассажиры выстроились на палубе, китайцы были отделены от них. После тщательной проверки всех паспортов с китайцами начала работать еще одна группа чиновников, я очень внимательно следил за всем происходящим. Сначала они спрашивали каждого китайца, есть ли у него сотня иен. Это условие было известно заранее, и потому у всех была такая сумма. Затем чиновники повторили обход строя китайцев и спросили каждого, зачем он приехал в Японию. Китаец, ответивший, что приехал в Японию заняться деятельностью, которая японцам казалась невыгодной с точки зрения конкуренции с китайцами, получал приказание перейти на другую сторону палубы. Когда опрос был закончен, на другой стороне палубы из ста китайцев очутилось восемьдесят пять. Затем с каждого из этой группы взяли по пятнадцать иен, после чего чиновник сказал: «Следуйте за мной!», причем не обычным вежливым тоном образованного японца. Китайцы пошли за ним. Я наблюдал эту сцену и видел, как они гуськом шли к кораблю, пришвартовавшемуся у другого края пирса... Через пятнадцать минут они очутились на борту этого корабля. Корабль отправлялся в Китай, чтобы увезти вероятных конкурентов туда, откуда они прибыли. Мы же, в противоположность вам, никогда не прибегали к мучительной и негуманной форме запрещения въезда в страну.

На лицах японских гостей блуждали глуповатые улыбки, японцы поглядывали друг на друга. Но напряжение внезапно смягчилось, когда Миура подошел ко мне и дружески положил руку на мое плечо.

— Вам следовало быть дипломатом, Захариас-сан, — сказал он.

Его слова вызвали общий смех среди гостей, которые чрезвычайно внимательно прослушали мою небольшую лекцию. «Обсуждение» закончилось. Ясный и честный разговор должен был иметь далеко идущие последствия. Он предназначался для передачи начальству гостеприимных хозяев в Соединенных Штатах и в Японии. К тому времени Япония уже далеко продвинулась по дороге агрессии, но еще существовала надежда, что ее можно остановить.

 

Глава 18

ЯМАМОТО У РУЛЯ

Тесное сотрудничество в области шпионажа между Германией, Италией и Японией было одним из звеньев далеко идущего союза трех агрессивных государств, которые оказались в руках беспринципных военных авантюристов.

«Могущественные гангстеры, — как называл их президент Рузвельт, — объединились, чтобы поработить все человечество». Участники этой международной бандитской шайки напоминали правителей худших дней средневековья, когда война являлась главным средством разрешения споров, а мир считался совершенно неприемлемым. С точки зрения здравого смысла союз Германии, Италии и Японии казался совершенно неестественным. Мудрый и благоразумный народ Италии, внесший огромный вклад в историю цивилизации, не испытывал по отношению к немцам ничего, кроме презрения. В то же время немцы насмехались над итальянцами, считая их трусами, приспособленцами и декадентами. Японцы смотрели на немцев с определенным восхищением, но с некоторой долей подозрительности, усиливаемой старыми и новыми обидами. Немцы же помнили, что именно кайзер в свое время придумал ставшее крылатым выражение «желтая опасность».

И несмотря на многолетнюю вражду и подозрительность, три государства объединились для общей цели — завоевания мира и раздела между собой господства над человечеством. В их союзе было бесчисленное количество противоречий и противоположностей, которые выходили за пределы простой антипатии друг к другу этих так называемых стран оси. Нацисты, например, защищали расовый принцип чистого аризма, но в то же время готовились к войне против других «арийских» государств в союзе с «неарийской» Японией. Японцы провозгласили лозунг «Азия для азиатов», но одновременно стремились разделить контроль над азиатским материком, по крайней мере на время, с продвигающимися с запада немцами, которые планировали встретить японскую лавину где-то на территории Индии. Обстановка в Европе была чревата войной; начало ее отсрочила Мюнхенская конференция, которая, однако, не смогла предупредить войну полностью. Несколько весьма многозначительных событий показали специалистам разведки, что Германия склонна начать войну во что бы то ни стало, но войну по возможности легкую и короткую с целью испытать свою быстрорастущую военную машину.

Хотя взоры Германии были устремлены на восток — на Чехословакию и Польшу, однако ее шпионы засылались на запад — во Францию, Бельгию и Англию. Из английских официальных источников, включая и заявление в палате представителей министра внутренних дел Самуэля Хор, нам стало известно, что к весне 1939 года Германия имела в Англии 3000 шпионов и что несколько дипломатических учреждений Третьего рейха также активно занимались шпионажем. Вот пример наиболее наглого шпионажа в тот период.

Англия проводила строго секретные испытания одного из своих экспериментальных самолетов-истребителей на авиационной испытательной станции в Фарнборо. Только конструкторы и несколько человек из высокопоставленных чиновников министерства военно-воздушных сил знали об испытательном полете; были приняты все меры предосторожности, чтобы предупредить доведение каких-либо сведений об эксперименте как до широкой публики, так и до многочисленных немецких шпионов.

Испытательный полет согласно плану проводился двумя лучшими летчиками-испытателями английских ВВС. Им предстояло провести непродолжительный полет над территорией Англии на большой высоте и вернуться в Фарнборо. Однако самолет не вернулся. Прошло несколько часов, но никаких известий о нем не поступило. Тогда об исчезновении самолета сообщили в контрразведку. Тщательно прочесали всю территорию Англии. Несколько эскадрилий осмотрели ее с воздуха. Были приняты все меры, чтобы обнаружить обломки самолета, так как предполагалось, что он потерпел аварию где-то над английской территорией. Но никаких следов обнаружить не удалось, больше о пропавшем самолете никто никогда не слышал.

Как мне рассказывали позже, немцы узнали о секретном самолете, времени его испытания и точном курсе полета, некоторая часть которого пролегала над морем. Они выслали одну из своих наиболее крупных подводных лодок туда, где курс самолета больше всего удалялся от берега.

Когда самолет появился над подводной лодкой, он был сбит, летчики убиты, а остатки самолета подобраны и увезены в Германию.

Этот эпизод во многом напоминал инцидент с пропавшим засекреченным экспериментальным самолетом во время его первого вылета с авиазавода, расположенного около Лос-Анжелеса. Один из моих агентов, знавший об инциденте с самолетом, позднее докладывал мне, что видел точную копию этого экспериментального самолета на одном японском заводе.

Эти и некоторые другие инциденты меньшего значения заставили нас принять меры предосторожности в отношении возросшей опасности немецкого шпионажа, который становился все более агрессивным и наглым. У одного офицера английских ВВС была похищена из гаража машина и выкрадены документы. Агентов обнаружили в Гринвичском арсенале и на нескольких английских оборонных заводах; женщина по имени Иоганна Вольф оказалась главой шпионской организации, состоящей из нескольких сотен домашних слуг, которые работали в семьях видных государственных деятелей Англии, включая первого лорда адмиралтейства (министр военно-морских сил). Немецкое посольство на улице Молл превратилось в настоящую кухню шпионажа со множеством радиопередатчиков, телетайпов и кодирующих машин, привезенных из Германии в Лондон. Нацистские агитаторы забрасывались в Англию. сотнями, а политический шпионаж под умелым руководством Софи, баронессы фон Вангенгейм — автора научных статей об английской секретной службе — пышно расцветал в гостиных домов, расположенных вокруг Белгрэйв-сквер.

В Париже немецкие шпионы также активизировали свою деятельность. Когда в дни мюнхенских событий адмирал Дарлан отдал приказ повысить бдительность в частях французского военного флота, текст приказа был заполучен немецкими агентами раньше, чем его доставили во французский флот. В это же время был задержан агент, сообщавший немцам точные сведения о французских аэродромах и о количестве самолетов, находившихся в состоянии боевой готовности. Тысячи немецких шпионов действовали в Польше и Чехословакии; пятая колонна получила приказ занять боевые посты в Норвегии, Дании и Голландии. Странам западной демократии нужно было бороться с десятками тысяч немецких шпионов, которым помогали итальянские и японские шпионы во всех странах мира.

В Токио быстро дополняли гитлеровские планы войны. Одно из учреждений министерства военно-морского флота стало центром этой деятельности. Его возглавлял мой старый друг адмирал Ямамото, который к тому времени занял важный пост заместителя министра военно-морского флота и представлял собой значительную силу за шатким креслом военно-морского министра. Ямамото знал, чего хочет, но еще не видел ясного пути исполнения своих желаний. Дилемма, стоявшая перед ним во время его пребывания в Вашингтоне, дилемма — война или мир — была решена. Он решил в пользу войны и теперь всю свою деятельность направил на скорейшую подготовку к ней. Но даже тогда он не имел определенного плана и шел на ощупь в стратегической темноте, несмотря на утешительные сообщения агентов. В те важные годы подготовки к войне Тамон Ямагути всегда находился рядом с Ямамото. После крушения своего карточного домика в США Ямагути возвратился в Японию. Его произвели в контр-адмиралы и назначили начальником штаба стратегически важного 5-го флота. Здесь он проделал большую работу на авианосцах для своего начальника Ямамото. Ямагути продолжил опыты, начатые в 1930 году. Они закончились успешно, и в конце 1939 года он мог доложить Ямамото, что у Японии впервые за всю ее историю существует флот, в котором военно-воздушные и военно-морские силы представляют единое целое. Он мог доложить также, что теперь Япония располагала значительным количеством высококвалифицированных штурманов на авианосцах, что количество несчастных случаев снизилось до неизбежного минимума и что Япония была готова нанести с авианосцев по флоту США удар любой силы и подорвать его мощь. 1 января 1940 года контр-адмирал Тамон Ямагути достиг верхней ступени в своем восхождении по служебной лестнице: его перевели в личный штаб адмирала Ямамото для претворения в жизнь многочисленных планов войны с США.

Решение начать войну против США было принято в результате событий в Европе, которые показались благоприятными изобретательному Ямамото. Но 1939 год был далеко не благоприятным для японцев. В то время как Германия в результате ряда бескровных побед безостановочно продвигалась, оккупировала всю Чехословакию и закабалила Венгрию, Болгарию и Румынию, Япония завязла в Китае и была напугана действиями русских в пограничном конфликте 1938 года, который закончился совсем по-другому, чем подобное столкновение в 1937 году, создавшее у японцев неправильное представление, будто русские не решатся воевать. На сей раз столкновение закончилось, по мнению адмирала Ямамото, постыдным поражением японских агрессоров: они получили щелчок по носу на дипломатическом поприще, и многочисленные затруднения, возникшие внутри страны, устранить не представлялось возможным. Как раз в это время и был заключен Русско-Германский договор от 23 августа 1939 года, как громом поразивший ничего не подозревавших заговорщиков из Токио. Этот странный союз, заключенный на десять лет и нарушенный через два года, захватил японцев врасплох. Гитлер отказался поделиться своим секретом даже с единомышленниками в Японии, включая вездесущего генерала Осима, чья страстная любовь к Гитлеру не вполне разделялась фюрером. В Токио царили возмущение и неразбериха. В Берлин посылались телеграммы, обвинявшие сотрудников посольства в халатном отношении к работе и неудаче, но Осима и его подручные не были виноваты, так как их самих немцы поставили перед совершившимся фактом.

Однако в результате подписания Русско-Германского договора для Японии, как и для Германии, сложилась совершенно новая обстановка. Рейху договор обеспечивал безопасность восточных границ, а Япония теперь могла не опасаться войны с Советским Союзом, так как Россия оказалась в союзе с Германией. Таким образом, Япония почувствовала, что теперь она может начать войну против США и Великобритании, которая согласно меморандуму Танака была необходима, но считалась рискованной.

Настало время адмиралу Исороку Ямамото занять место у руля. Он оставил штабную работу в военно-морском флоте и принял командование 1-м флотом, подняв свой флаг на линкоре «Нагато». Присоединив 2-й флот к 1-му, адмирал объединил все линкоры, крейсеры и авианосцы двух флотов в мощную ударную силу для нанесения первого удара по морскому могуществу Соединенных Штатов.

В то время как Ямамото принял командование флотом, я сменил свою работу начальника морского округа на должность командира тяжелого крейсера. Перед отъездом из Сан-Диего я решил провести очень большую и ответственную работу: мы начали проверку адресов всех лиц, занесенных в списки подозрительных — всего около пяти тысяч человек. В этой огромной работе (в то время она являлась единственной всесторонней проверкой подозрительных лиц, проводимой в Соединенных Штатах) нам помогал известный и энергичный представитель исполнительной власти в Калифорнии шериф Юджин У. Бискайлуз из округа Лос-Анжелес, в котором проживало наибольшее количество подозрительных лиц.

Офицер запаса ВМС Соединенных Штатов Бискайлуз был полон энтузиазма и обладал всеми качествами для выполнения оперативной работы. «Вы отдавайте приказания, — говорил он мне, — а я буду их выполнять». Такое же желание сотрудничать я встретил на всем побережье, что значительно облегчило мою работу. Мы могли выделить большую группу надежных людей, которые бы обезвредили всех подозрительных лиц в случае крайней необходимости. Важность той помощи, которую я получил от шерифа, можно полностью оценить, если вспомнить, что в то время больше половины всех авиазаводов страны находилось в моем округе. На военно-морском флоте лежала большая ответственность, и он должен был проделать огромную работу, порой несмотря на оппозицию, порожденную самоуспокоенностью, оппозицию, которая все еще мешала многим из нас. Вспоминают, как я однажды отправился к Руби Флиту, главе Консолидейтид эйркрафт компани, и сказал ему, что пора на его предприятии выдать рабочим удостоверения личности с фотографиями и что следует увеличить число охранников. Ответ Флита, хоть Флит и не имел в виду ничего плохого, оставлял желать лучшего.

— Но, — сказал он, — это будет стоить слишком дорого.

Я настаивал на своем весьма решительно и выразил желание поговорить с начальником отдела кадров.

— Пожалуй, вы правы, — согласился со мной Флит. — Ну что ж, делайте все, что вам покажется необходимым.

В моей «лебединой песне» — законченном и проверенном списке подозрительных лиц, посланном начальнику военно-морской разведки, — я рекомендовал составить во всех других округах такие же списки, причем как можно быстрее. Мою рекомендацию приняли, и на основе составленных списков все подозрительные лица были быстро задержаны, когда сообщение о событиях 7 декабря 1941 года облетело страну.

В то время, когда я собирался передать свои дела офицеру, сменившему меня, произошел инцидент, значительный по своим размерам; я очень заинтересовался им. Надежный осведомитель сообщил в мое учреждение, что японский агент, занимавший одно из первых мест в нашем списке подозрительных лиц, по своей оплошности выдал заговор, имевший огромное значение для того времени. По словам этого агента, японцы хотели совершить диверсию при помощи смертников, чтобы уменьшить наш флот на четыре линкора и тем самым установить накануне войны более или менее равное соотношение сил обоих флотов. Из слов агента было ясно, что заговор замышлялся как действие нескольких человек, дошедших до исступления, за действия которых японское правительство собиралось принести извинения, но уже после того, как США потеряют четыре линкора.

Неосторожный агент выболтал о заговоре в припадке эмоциональной бравады. Взбешенный тем, что департамент иммиграции внезапно закрыл мексиканскую границу в Тиа Хуана, он заявил: «Японцы скоро откроют границу и будут держать ее открытой». По его словам, на следующий день, то есть 17 октября 1940 года, японский авиаотряд из двенадцати самолетов, управляемых летчиками-смертниками, неожиданно появится над американской военно-морской базой, где согласно информации стояли на якоре четыре американских линейных корабля. Самолеты прилетят звеньями по три в каждом; четыре самолета, по одному от каждого звена, спикируют и врежутся каждый в намеченный для него корабль; в это время остальные, сбросив бомбы, попытаются улететь. Это, кстати, явилось первым указанием на то, что японцы планировали использование летчиков-смертников — план, полностью выполненный в 1944—1945 гг., когда авиакорпус смертников начал боевые операции и нанес нам значительные потери.

Донесение подействовало на нас подобно электрическому току. Хоть нам в Сан-Диего заговор и казался фантастичным, тем не менее мы придерживались принципа: ко всякой информации относиться серьезно, чтобы никакая случайность не застала нас врасплох. Надежность осведомителя, который был опытным разведчиком, офицером запаса с хорошими связями, и видное положение японского агента в шпионской организации его страны придали донесению особое значение. Мы не знаем, как японцы планировали приблизиться к нашим кораблям: пошлют ли они небольшой переоборудованный под авианосец корабль или запустят самолеты со специальных подводных лодок. Нас предупредили 16 октября 1940 года, что атака планируется на следующий день.

Обстановка благоприятствовала такого рода атаке. Германия закончила поход на запад и вела ожесточенные бои с Англией. Южная Англия подвергалась беспощадным воздушным бомбардировкам. Страны оси плыли на волне беспрерывных побед, в то время как Англия переживала труднейший период в своей истории. Сотрудничество между Германией и Японией стало самым тесным, а пакт о ненападении с Советским Союзом обезопасил русский Дальний Восток, поэтому Соединенные Штаты — неофициальный противник — вызывали чувство подозрения и ненависти, как невоюющий сторонник Англии, попавший в тяжелое положение. Вполне возможно, что Японии поручалось нанести удар по этому бастиону демократии способом наиболее эффективным и доступным для агрессора.

Нельзя было терять ни минуты. Прежде всего мы установили, есть ли где на Западном побережье стоянка четырех американских линкоров. Обследование показало, что адмирал Ричардсон, командующий флотом, только что прибыл в Сан-Педро с тремя линкорами и одним тяжелым крейсером. Здесь-то и сконцентрировались четыре линейных корабля, на которые японцы, вероятно, собирались напасть.

Когда таким образом часть информации подтвердилась, я доложил обо всем коменданту 11-го военно-морского округа адмиралу Чарльзу Блейкли. Он разделил мои опасения и приказал мне немедленно войти в контакт с адмиралом Ричардсоном, находившимся на флагмане «Пенсильвания». Я сел в самолет и полетел в Сан-Педро, предварительно сообщив адмиралу Ричардсону, что прибуду с важным донесением. Знаменитый адмирал насторожился. Он внимательно выслушал мой доклад, обдумал последствия данной информации и затем спросил:

— А есть ли поблизости японские самолеты, которые могли бы совершить нападение?

— Мы уверены, сэр, — ответил я, — что поблизости нет никаких японских кораблей, с которых можно было бы совершить такую атаку. Но самолеты с летчиками-смертниками могут находиться на мексиканской территории. У нас есть достоверные сообщения о скрытой деятельности японских судов у мексиканского берега, которые, быть может, участвуют именно в этом заговоре.

— Мне кажется, мы не можем игнорировать это сообщение, — быстро заметил адмирал.

— Я полностью согласен с вами, сэр.

Каким бы отдаленным и фантастичным ни казался заговор, адмирал Ричардсон был не из тех людей, которые могли оставаться спокойными, когда их кораблям грозила опасность.

— Я дам соответствующие указания батареям зенитчиков, — сказал адмирал, — а когда вы вернетесь в Сан-Диего, посоветуйте капитану Маккейну, командиру авиабазы, привести в боевую готовность самолеты.

Адмирал Ричардсон возвращался в Сан-Франциско с Гавайских островов. 17 октября, несколько опередив график, он отправился в дальнейшее плавание, приведя в боевую готовность корабли, чтобы отразить атаку японцев. Однако день прошел спокойно. Мы провели весь день в напряжении, но ничего не произошло.

Невозможно было установить, что лежало в основе сообщения: точные сведения о намерениях японцев или эмоциональная несдержанность японского агента, который поддерживал постоянную связь с японскими офицерами, посещавшими Мексику. Возможно, японская разведка узнала, что мы уже предупреждены, что самолеты на авиабазе в Сан-Диего приведены в боевую готовность, и пересмотрела свое решение относительно наших линкоров.

Этот инцидент послужил хорошим уроком, хотя и прошел бесследно. Он показал, что японцы считали наш линейный флот реальной угрозой своим планам и намеревались уничтожить по крайней мере четыре линкора, чтобы создать номинальное равенство и предотвратить наше вмешательство в их продвижение к Филиппинам и Сингапуру. Это укрепило мое предположение, что японцы разрабатывали планы воздушного нападения на наш флот, где бы и в каком количестве он ни находился. Когда я еще раз проанализировал донесение, у меня сложилось мнение, что, несмотря на бесследность данного инцидента, у сообщения была какая-то реальная подоплека. Агент определенно располагал информацией о намерении японцев разбомбить наши линкоры до объявления войны. Он наверняка знал из разговоров с информированными японскими морскими офицерами о намерении японцев использовать морскую авиацию для этой цели. Характер информации, хоть она и не подтвердилась, позволил мне еще раз заглянуть в планы японцев на будущее; вот почему мне не хотелось думать, что этот инцидент — утка. Я насторожился, я ожидал от японцев действий, подобных описанным в донесении. С того времени я постоянно ждал воздушного нападения японцев на наш флот — опасение, которое едва разделялось теми, в чьи обязанности входила защита и охрана нашего флота.

 

Глава 19

НАЧАЛО БОЕВЫХ ДЕЙСТВИЙ

9 ноября 1940 года, примерно три недели спустя после неосуществившегося воздушного нападения, я отплыл на лайнере на Гавайские острова, чтобы принять командование тяжелым крейсером «Солт Лейк Сити». Моим попутчиком до Гавайских островов оказался сенатор Оуэн Брюстер от штата Мэн. Он очень интересовался современным положением на Гавайях и ближайшими перспективами. В продолжительных беседах с сенатором я описал ему, насколько мог, существующую ситуацию, как она мне представлялась, и высказал свою точку зрения о надвигающихся событиях с убеждением, подкрепленным моим недавним опытом и анализом событий. Я выражал свои опасения в отношении будущего и другим людям, при этом подчеркивая определенные положения в зависимости от поста, занимаемого моим собеседником; и все они, за исключением тех, кто должен был больше всего заинтересоваться моими соображениями, помнят о моих прогнозах так же, как запомнил их сенатор Брюстер. Шесть лет спустя, когда я давал показания объединенному комитету конгресса о катастрофе в Пирл-Харборе, он вспомнил наши беседы. Я с удовлетворением отметил у него отличную память, в то время как другим она, видимо, изменила под тяжестью личной ответственности за совершенные ошибки.

Помня указание капитана 1 ранга Пьюлстона и прежде всего действуя в соответствии со своими склонностями офицера-разведчика, я по приезде на Гавайские острова сразу же отправился в разведотдел. Он располагался в углу таможни в двух маленьких комнатушках, где помещались два офицера, секретарь и переводчик — вот все, что мы здесь имели накануне войны.

Но вскоре все должно было измениться. Мне сообщили, что адмирал Ричардсон, командующий флотом, поручил капитану 1 ранга Килпатрику тщательно изучить состояние разведывательной работы на Гавайских островах и что Килпатрик хочет моей помощи.

Немногого можно было достичь с помощью ограниченных средств, которыми располагала разведка в Гонолулу. С ужасом я увидел, что там не вели никакой контрразведывательной работы; на другой день утром, 14 ноября, я прибыл к адмиралу Блоку, коменданту 14-го военно-морского округа, и постарался убедить его в необходимости улучшения разведывательной работы. Я описал ему нашу организационную структуру на Западном побережье и предложил создать такую же организацию на Гавайях. Флот перевели на Гавайи, так что адмирал отвечал за его безопасность. Выслушав меня внимательно, он предоставил мне свободу действий в выборе персонала. Воспользовавшись предоставленными мне полномочиями, я написал несколько писем в тот же день, и уже через несколько недель на Гавайях действовала внушительная разведывательная организация с конкретными планами операций, обучения, дальнейшего расширения агентуры. Одновременно я установил контакт с разведывательным отделом флота, ничтожно малым по своему составу. Отдел возглавлял капитан 3 ранга Эдвин Т. Лейтон, которого я порекомендовал на этот пост. Он хорошо выполнял свою работу, несмотря на то, что ему часто приходилось прикусывать язык, так как Лейтон подчинялся не адмиралу Блоку, а непосредственно командующему. После тщательного всестороннего изучения состояния разведки на Гавайях я почувствовал, что достаточно осведомлен о нашей подготовленности в области разведки и контрразведки. Организационную работу я проделал с лихорадочной быстротой, так как срок моего пребывания здесь ограничивался двумя днями. 15 ноября, приняв командование крейсером «Солт Лейк Сити», я должен был направиться в док на Маре-Айленд для ремонта и установки дополнительных зенитных орудий.

Я узнал о предстоящем маршруте моего корабля окольным путем; это показало, что дисциплина на корабле оставляет желать лучшего. Случай, открывший мне маршрут, был и серьезным, и забавным. В конце 1940 года мы засекретили передвижения наших кораблей, и в Сан-Диего вплоть до моего отъезда я не мог выяснить будущего маршрута своего крейсера. Семью я оставил в Коронада, полагая, что из-за сложившейся обстановки не стоит брать ее с собой на Гавайи.

Несколько дней спустя, после того как мы на лайнере покинули Сан-Педро, я разговорился с одним престарелым джентльменом: между прочим, я спросил его, что он намеревается делать на Гавайях. Его ответ заинтересовал меня:

— У меня сын работает там портным и хочет возвратиться в наш филиал в Лонг-Биче, так как у него много заказов на форму с двух кораблей, возвращающихся в Штаты. Я буду вести наши дела на Гавайях, пока он отсутствует.

— Неужели? А какие корабли возвращаются? — спросил я безразличным тоном.

— Один «Солт Лейк Сити», а другой «Пенсакола». Они уйдут два дня спустя после нашего приезда.

Тут он остановился, заметив мое изумление. Затем спросил:

— Вы, кажется, удивлены; возможно, вы заинтересованы в одном из них?

— Видите ли, — ответил я, — я направляюсь принять командование «Солт Лейк Сити». Где вам сообщили эту новость и насколько все это точно?

— Если уж сын приглашает меня к себе, значит — это правда.

— А не говорил ли он вам, что подобные известия нельзя разглашать? — спросил я.

— Нет. Это, кажется, всем известно.

— Спасибо, сэр. Будем надеяться, что вы ошибаетесь, — сказал я.

Еще до своего приезда в Гонолулу я наметил ряд, мер по укреплению дисциплины и сохранению военной тайны на корабле. Позднее, когда я увидел пачки телеграмм матросов в почтовом отделении в Гонолулу с указанием названий своих кораблей в качестве обратных адресов и узнал, что эти телеграммы читали японцы, мне вдвойне было приятно видеть, что среди телеграмм нет ни единого упоминания о «Солт Лейк Сити». Я доложил о телеграммах с указанием кораблей командующему, и вскоре были приняты соответствующие меры.

В конце трехмесячного капитального ремонта в доке Маре-Айленд я узнал, что моего старого знакомого адмирала Китисабуро Номура, которого я впервые встретил в Токио в 1920 году, когда он занимал пост начальника японской военно-морской разведки, назначили послом в Вашингтон. По пути в Вашингтон он, как я и ожидал, остановился в Сан-Франциско. Возможно, адмирал знал, что я в Сан-Франциско, ибо по приезде он спросил у адмирала А. Дж. Хервурна, в то время коменданта 12-го военно-морского округа, как можно встретиться со мной. Тем временем я переговорил с адмиралом Ричардсоном относительно предполагаемой встречи с Номура и сказал, что, если нет возражений, я желал бы говорить с новым послом конфиденциально, чтобы установить по возможности цель его миссии. Адмирал Ричардсон попросил меня прислать ему потом копию доклада о беседе, который я составлю после нашего разговора.

Когда я прибыл в номер Номура на четвертом этаже отеля «Фармонт» 7 февраля 1941 года, адмирал удивил своих помощников, приказав им удалиться. Это противоречило японскому обычаю; адмирал еще раз доказал, что всегда готов отбросить формальный этикет своей страны и действовать, так же как и думать, по западному образцу. Наша беседа продолжалась полтора часа, мы обсудили много вопросов, и все они касались напряженного положения в военной и политической областях. Несколько раз я спрашивал, не хочет ли он прервать беседу, но он настаивал на продолжении разговора. Адмирал Номура был удивительно откровенен, и, когда я ему сделал комплимент на этот счет, он мне ответил, что я один из двух человек в США, кому он может открыть свое сердце. Вторым оказался адмирал Вильям В. Пратт, бывший начальник военно-морских операций. Я получил приятный ответ на мой комплимент, хотя и понял, что Номура — дипломат не только по званию, но и по существу.

Во время нашей беседы Номура рассказал мне о настроениях части японского главного командования. Номура заявил:

1. Его миссия заключалась в том, чтобы предотвратить вооруженное столкновение между Соединенными Штатами и Японией из-за возникших разногласий.

2. Япония полностью изменила свои взгляды на Китай, и скорейшее заключение мира необходимо для обеих стран.

3. Подписание пакта стран оси произошло при резком разногласии различных группировок внутри Японии; сторонники пакта имели небольшой перевес. Скоро ошибку осознали, но пакт был уже заключен. Он должен был изжить себя сам.

Адмирал извинился за деятельность экстремистов в Японии. Когда же я рассказал ему о деятельности экстремистов во французском Индо-Китае и Сиаме, он ничего не ответил и задумался. Казалось, его беспокоило растущее влияние экстремистов, и он не знал, как уменьшить его в обострившейся международной обстановке.

После беседы с Номура я сделал ряд выводов. Прежде всего я понял: в Японии сожалели о том, что страна состоит в блоке государств оси и что правительство крайне заинтересовано в прекращении авантюры в Китае; Номура послали в Вашингтон с тем, чтобы использовать посредничество американского правительства и положить конец изнурительной войне в Китае. Кроме того, он должен был попытаться предотвратить наложение эмбарго на нефть и другие важные товары, экспортируемые Соединенными Штатами в Японию, и просить пересмотреть списки товаров, на которые эмбарго уже наложили.

Он откровенно говорил о возможной войне между Японией и США. В 1921 году он высказал мне мысль, которую повторил теперь, двадцать лет спустя: «Такой конфликт покончит с Японией, как с великой державой, он также потребует больших жертв от США». Мне кажется, его заявление можно считать историческим и полным глубокого смысла. «Война с Соединенными Штатами приведет к гибели японской империи», — повторил он.

Тема войны с Китаем превалировала в нашей беседе с адмиралом Номура. Из времени, которое мы уделили обсуждению этого вопроса, и интереса, проявленного адмиралом к данной проблеме, я решил, что эта проблема занимала умы японских военных и политических руководителей. Но казалось, нет конца японской авантюре в Китае. Чан Кай-ши был глух к сладкоречивым увещеваниям японских посланцев мира как никогда, США поддерживали его больше морально, чем материально, ибо, посылая огромное количество подбадривающих заявлений в Чунцин, мы в то же время экспортировали в Японию важные военные материалы, несмотря на эмбарго, введенное на многие товары в конце 1940 года вслед за подписанием трехстороннего пакта.

Если бы и потребовалось подтверждение моих мрачных мыслей, то этот пакт являлся именно таким подтверждением. Номура удивительно откровенно высказывал свое отрицательное отношение к пакту, но то же делали и другие японские политики в беседах с нашими дипломатами в Токио. Например, в мае 1940 года премьер адмирал Ионаи уверял советника нашего посольства в Токио, что Япония не присоединится к германо-итальянскому пакту, пока он премьер. Но ему пришлось уйти в отставку из-за своих взглядов. А несколько месяцев спустя, несмотря на заверения предыдущего премьера, новый кабинет Коноэ 27 сентября 1940 года подписал трехсторонний пакт. Особенно я заинтересовался заявлением Номура о том, что дипломатическая машина стран оси щедро смазывалась из неограниченных фондов Германии, и немало пришлось дать взяток, чтобы «позолотить ручку» японским дипломатам, которым предстояло подписать пакт. Я не мог поверить, что можно подкупить императора или Ионаи, но, тем не менее, оба они восхваляли пакт как великий и благородный союз. Император даже вспомнил о древней японской легенде «Хакко Итиу», выдаваемой за указание Дзимму Тенно — первого потомка Богини Солнца, который жил в VI веке до нашей эры. Согласно этой легенде императорский дом Японии должен «объединить под одной крышей восемь углов света»; фактически это является требованием достижения Японией мирового господства.

Невозможно было узнать о секретных статьях трехстороннего пакта, но не возникало сомнения, что он изобиловал неопубликованными преамбулами и протоколами, обычными добавлениями к военным пактам, заключаемым воюющими странами со своими будто бы нейтральными союзниками. Когда я попытался заговорить с Номура на данную тему, он заявил, будто ничего об этом не знает, но уверен, что пакт не содержит никаких положений, кроме опубликованных в печати.

Сотрудничество между Германией и Японией становилось все теснее не только в политической, но и в военной области. Из секретных сообщений наших агентов в Германии мы узнали, что туда посылается огромная японская военная миссия, но особенно меня удивил тот факт, что ее возглавлял адмирал японского флота, второй Номура, Наокуни Номура. Таким образом, Япония вела двойную игру: одного Номура послали в США с разговорами о мире, а другого — в Германию обсудить вопросы войны. По сообщению наших агентов, Наокуни Номура не держал в секрете своих симпатий. Фактически его действия в рейхе указывали на то, что он рассматривал себя активным союзником немцев в их войне против Англии. Он даже участвовал в одной боевой операции немецкой подводной лодки и временно командовал лодкой во время потопления английского торгового судна, причем нападение было совершено без предупреждения. В какой-то мере эта поездка явилась торговой вылазкой: японцы стремились закупить как можно больше немецких военных изобретений и новых видов секретного оружия. Нацисты, надеясь сделать из японцев активных, но нейтральных союзников, стали кредиторами последних, открыв перед ними свои арсеналы, и снабдили японцев всем, чего те желали. Список закупок, сделанных Наокуни Номура, говорил сам за себя: эти закупки не предназначались для мирной экономики — они предвещали скорую войну.

Немецкие стратеги ни в коем случае не желали войны между Японией и Соединенными Штатами. Гитлер надеялся заручиться поддержкой японцев в войне против Советского Союза; эта надежда окрепла несколько месяцев спустя, когда он узнал, что некоторые части русской дальневосточной армии участвовали в битве за Ростов в ноябре 1941 года.

Немецкий посол в Токио посылал Гитлеру противоречивые доклады, в которых чрезвычайно туманно говорилось о намерениях японцев, в официальном военном дневнике это называлось «японской загадкой». Он надеялся, однако, что нейтральная Япония, состоящая в тесном союзе с Германией, будет представлять собой потенциальную угрозу дальневосточному флангу бесконечного русского фронта. С этой целью Гитлер решил хитро обмануть своих союзников, заявив 7 октября 1941 года, будто Красная Армия окончательно разбита и война с Россией фактически закончена. Цель этого обмана заключалась в том, чтобы втянуть японцев в войну с Советским Союзом, создав у них впечатление, что русские находятся накануне поражения.

Однако японцы строили другие планы; и хотя они делали все возможное для сохранения германо-японского союза, они не делились своими секретами с нацистами. Когда же 7 декабря 1941 года в ставке Гитлера узнали о нападении на Пирл-Харбор, в немецком военном дневнике появилась следующая фраза: «Плотная завеса, скрывавшая намерения японцев до сегодняшнего дня, наконец-то упала: Япония начала войну против Соединенных Штатов и Англии». В тот же день была созвана специальная конференция, на которой Гитлер излил свое разочарование в довольно определенных выражениях. Не возникало сомнения, что он ничего не знал о намерении японцев напасть на Соединенные Штаты, что он не одобрял этого нападения и что он считал эту акцию японцев вредной для своих планов войны.

Я направил изложение своей беседы с послом Номура в феврале 1941 года адмиралу Старку, начальнику военно-морских операций, и копию — адмиралу Киммелю, сменившему адмирала Ричардсона на посту командующего военно-морским флотом Соединенных Штатов.

Адмиралу Киммелю я писал по этому поводу:

«По моему мнению, сейчас возникла новая ситуация, которая, возможно, повлияет на существующую оценку международной обстановки».

На это замечание ответа не последовало, а адмирал Старк ответил мне следующим образом:

«Я очень благодарен Вам за изложение Вашей беседы с новым японским послом. Оно очень интересно и поучительно. Оригинал я послал президенту, копии — в военно-морскую разведку, государственному секретарю Хэллу и министру Ноксу. Большое, большое спасибо».

Несмотря на беседу с послом Номура, у меня созрело твердое убеждение, что Япония быстро идет к войне, об этом свидетельствовали многочисленные факты международной политики. Казалось, визит Номура явился последним конструктивным шагом по пути предотвращения ее. Еще в 1933 году, когда я участвовал в военно-морской игре «14», я немного уже представлял себе тот путь, на который встанет Япония перед началом войны. У меня не было сомнения в том, что война начнется внезапной воздушной атакой на наш Тихоокеанский флот, где бы он ни находился в это время, затем последует атака на наши укрепления на Гавайях, также с воздуха. О том же самом писал адмирал Скофилд в своем изложении задачи флота. Боевые корабли не могли участвовать в таких операциях из-за огромного расстояния между обеими странами. На основании изучения психологии японцев я ожидал, что кроме обычных признаков войны появится безошибочный признак, указывающий на близость агрессии. Исчезновение, торговых судов с водных коммуникаций и заметное увеличение радиопереговоров являются обычными и издавна известными признаками надвигающейся войны между двумя морскими державами. В данном случае я ожидал появления японской подводной лодки в районе Гавайских островов.

Эти мысли и опасения я решил высказать адмиралу Киммелю, новому командующему американским военно-морским флотом, изложить ему свой анализ событий и предложить свои услуги в качестве знатока психологии японцев, чтобы адмирал смог правильно оценить создавшуюся обстановку. Если у меня когда-либо и возникали сомнения, что Япония решится присоединиться к Германии в триумфальном, как тогда казалось, шествии к бесконечным победам, то теперь эти сомнения исчезли. И, несмотря на убеждения Номура и торжественные заявления других миролюбивых, или лучше сказать благоразумных, японцев, я был почти убежден, что война между США и Японией неизбежна.

Я немного знал адмирала Киммеля по Вашингтону; когда в 1935 году я стоял во главе дальневосточного отдела военно-морской разведки, он был тогда начальником оперативного отдела военно-морского штаба. Он запомнился мне как отзывчивый, серьезный и энергичный человек, чье румяное лицо привлекало своим дружелюбием. Он пользовался популярностью у высокопоставленных морских офицеров, но не был слишком близок к президенту Рузвельту, как об этом многие говорили. У Рузвельта он работал помощником в течение непродолжительного периода времени, когда Рузвельт исполнял обязанности заместителя министра военно-морского флота.

На Гавайях адмирал Киммель слыл трудолюбивым, добросовестным командующим. Близко знавшие его люди говорят, что он работал слишком много, пытаясь все сделать сам. И конечно, он нуждался в более дельных советах, чем те, которые давали ему офицеры его штаба, чья короткая память и неправильные выводы привели к заключению, будто нет никакой опасности воздушного нападения на Пирл-Харбор. Положение Киммеля на Гавайях было довольно незавидное. Комендантом военно-морского округа являлся адмирал Клод К. Блох, в прошлом тоже командующий, но теперь подчиненный более молодому офицеру — положение неприятное для любого. На Гавайях поговаривали, что адмиралы недолюбливают друг друга, что ни в коей мере не могло благоприятствовать созданию обстановки, столь необходимой для обеспечения безопасности базы и готовности флота.

Я надеялся, что мне удастся нарисовать командующему полную картину событий на основании опыта, приобретенного мною в Японии. Видимо, адмирал Киммель заинтересовался возможностью получить такую информацию. Как только я доложил начальнику его штаба капитану 1 ранга У. У. Смиту о своем желании видеть командующего, он сообщил об этом адмиралу, и через несколько минут мне назначили прием. В один из мартовских дней 1941 года я в сопровождении Смита вошел в кабинет командующего, увешанный картами. Командующий сердечно приветствовал меня.

Наш разговор начался с детального обсуждения моего доклада о беседе с адмиралом Номура, копию которого он получил. Затем я рассказал адмиралу Киммелю подробности инцидента 16 октября 1940 года, когда нам сообщили, что авиаотряд японских летчиков-смертников собирается на следующей день совершить нападение на четыре наших линкора. Адмирал Киммель, казалось, заинтересовался этим инцидентом, и мы обсудили также выводы, сделанные мной на основе моего опыта. Если Япония решится начать войну против нас, сказал я адмиралу, она начнет военные действия воздушной атакой на наш флот без объявления войны в субботу или в воскресенье утром, подняв самолеты с авианосцев при попутном ветре. Местонахождение авианосцев будет максимально удалено от противника, что позволит кораблям избежать ответного удара. Он задавал детальные вопросы, на которые я старался ответить предельно подробно. Мы даже обсудили менее возможный вариант: японцы могли привезти на своих судах и укрыть на одном из бесчисленных островов Гавайского архипелага свои гидросамолеты. Это легко можно предотвратить, установив пятисотмильную запретную зону вокруг Гавайских островов и обязав все торговые суда, входящие в эту зону, проходить через специальные контрольные пункты, где подвергать их проверке. Корабли, обнаруженные в других районах зоны, подлежали аресту.

Такая запретная зона была установлена позднее.

Я сказал адмиралу Киммелю, что исчезновение торговых судов с их обычных торговых линий является одним из первых признаков надвигающейся войны; это можно установить при помощи системы, разработанной мной в 1935 году в военно-морской разведке. Другой признак — значительно увеличившееся количество радиопереговоров, что могут заметить радисты. Затем я сказал о главном признаке;

— Когда вам доложат о появлении вражеской подводной лодки в районе Гавайских островов, будьте уверены — японцы готовы к нападению.

Адмирал Киммель спросил меня, как, по моему мнению, можно предотвратить воздушное нападение. Я ответил:

— Адмирал, для этого вам придется ввести ежедневное воздушное патрулирование на расстояние по крайней мере в 500 миль.

Он ответил не колеблясь:

— Но у нас нет ни людей, ни средств для этого.

— Адмирал, надо суметь обеспечить все это, так как воздушное нападение не за горами.

Наша беседа продолжалась часа полтора, и я покинул кабинет адмирала в надежде, что она не пройдет бесследно.

Примерно шесть месяцев спустя ко мне обратился человек по фамилии Куртис Б. Мунсон, он прибыл на Гавайи в конце октября 1941 года с исключительными полномочиями, подписанными адмиралом Старком, по которым можно было судить, что Мунсон является представителем президента США. Мунсону, по его словам, посоветовали встретиться со мной как с человеком, знающим японцев. Он интересовался возможностью вооруженных выступлений японцев на западном побережье США и на Гавайских островах в случае начала войны с Японией. Он выяснял вопрос о лояльности японцев, постоянно проживающих на Гавайских островах. Я объяснил ему, почему я твердо уверен в том, что если Япония решится воевать с нами, то она начнет военные действия с воздушного нападения на наш флот в Пирл-Харборе в субботу вечером или в воскресенье утром. Совершенно напрасен страх, подчеркнул я, относительно восстаний или диверсий как на западном побережье, так и на Гавайях, ибо для обеспечения внезапности воздушного нападения необходима абсолютная секретность приготовлений. По моему мнению, Япония начнет военные действия именно таким образом.

— Диверсии и восстания требуют координированного руководства и заблаговременной подготовки, что в данном случае совершенно невозможно. Их основная цель — вывести из строя четыре наших линкора, — говорил я ему. Затем я добавил: — В настоящее время в Вашингтоне находится один японский делегат (второй делегат, Курусу, уже в пути). Когда прибудет третий, вы можете ожидать каких-либо событий.

Я разъяснил ему, что для принятия решения в Вашингтоне должны собраться все три делегата. Это мнение возникло на основе анализа многочисленных инспекционных поездок японцев в США в мирное время. Я тщательно следил за их визитами и обнаружил, что почти во время каждого своего посещения они интересовались какой-нибудь отдельной важной областью промышленного производства или какой-либо одной машиной. На каждом заводе три японские инспектирующие группы обычно осматривали один и тот же объект. После этого интерес к данному заводу и к объекту исчезал. Один японец не может принять решения. Два японца с трудом могут прийти к соглашению. Они нуждаются в третейском судье для принятия решения. Врожденная склонность японцев к подчинению заставляет их согласиться с тем, что третье лицо считает наилучшим курсом действий или наиболее разумным решением. Японцы в своих действиях руководствуются мудростью своей пословицы: «Выслушай три мнения, а затем решай».

Мировые события нарастали с потрясающей быстротой. Гитлер вел войну с Советским Союзом; японская армия двигалась на юг в Индокитай. Правительство Виши, сателлит держав оси, одобрило действия японцев и тем самым предоставило в их распоряжение плацдарм для нападения на Малайю и затем на Филиппины. Нашим ответом явилось замораживание японских активов в Соединенных Штатах — выдающийся шаг, беспрецедентный по своей мудрости в деле борьбы с японской разведкой. Ни один шпионский центр не может существовать без достаточных денежных фондов, хотя, вопреки широко распространенному мнению, разведка обходится сравнительно недорого. Фонды, находившиеся в распоряжении японских шпионских центров в США, маскировались под различными наименованиями и хранились во многих коммерческих фирмах и других финансовых организациях в виде аккредитивов и различных ценных бумаг. Одним росчерком пера министра финансов доступ к этим фондам полностью приостановился, и японские местные организации и заведения, вроде игорных клубов на западном побережье, потеряли возможность финансировать работу шпионских организаций. Замораживание японских фондов в тот психологический момент способствовало тому, что японские шпионские организации не смогли эффективно действовать во время войны.

16 сентября 1941 года я вновь написал адмиралу Старку: «Очень отрадно, что имеется возможность вести переговоры с японцами, но мы не должны ослаблять нашей бдительности до тех пор, пока японцы не дадут конкретных доказательств своей искренности».

Я исходил из наблюдений над японской внутренней и внешней политикой. В конечном счете они взаимно связаны, ибо одно вытекает из другого, решение внутренних проблем зависит от решения международных вопросов.

Но Япония шла по иному пути. В октябре бряцающий оружием генерал Хидэки Тодзио, выразитель идей квантунской военной клики, заменил мягкого нерешительного премьера принца Коноэ. Это еще раз доказало, что Япония быстро движется к войне. 17 ноября второй японский делегат, о котором я говорил Мунсону, был принят президентом Рузвельтом.

Выбор Курусу в качестве делегата Японии в Вашингтон являлся одним из типичных показателей японской надменности при ведении международных переговоров, когда они чувствуют, что козыри в их руках. Сабуро Курусу я хорошо знал по Токио, он был женат на американке, и его ребенок когда-то играл у меня на коленях. Но вместе с тем это тот самый Курусу, которого послали в Берлин подписать тройственный пакт с Германией и Италией. Трудно себе представить более грубое нарушение международной этики и более наглое оскорбление США, чем посылка в Вашингтон для переговоров о мире человека, который совсем недавно подписал соглашение, прославляющее мировую войну.

Я надеялся, что адмирал Киммель попросит меня встретить Курусу по прибытии последнего в Гонолулу и я смогу узнать кое-что о его миссии. Я сообщил в штаб о своем давнем знакомстве с Курусу. Однако меня никто не вызвал, хотя я занимался второстепенным делом на своем корабле, покинувшем Пирл-Харбор. Так я и не узнал о намерениях Курусу.

Прибытие второго делегата необычайно взволновало меня, беспокойство овладело мной, когда я готовился к рейсу на остров Уэйк, эскортируя «Энтерпрайз», флагманский авианосец адмирала Холси, который должен был принять на борт самолеты для корпуса морской пехоты.

27 ноября, накануне нашего отплытия, я обедал в доме Лоррина Терстона, издателя газеты «Гонолулу эдвертайзер» и руководителя местной радиостанции. После обеда Терстон, его жена и я прошли в гостиную и там в течение трех часов обсуждали сложившуюся ситуацию. Я подробно рассказал им о своих беседах с адмиралом Киммелем и Мунсоном. Терстон выглядел озадаченным и возбужденным. Наконец, когда я заканчивал свой анализ недавних событий и делился своими соображениями о будущем, мой собеседник вдруг воскликнул: «Мне, офицеру запаса разведывательной службы, даже не сообщили о том, что я должен передать по радио в случае нападения!» Я посоветовал ему передать следующее: «На нас совершено воздушное нападение. Все должны сохранять спокойствие и оставаться в помещении. Не выходите на улицу, чтобы не препятствовать быстрому продвижению военных к их постам. Нет оснований для беспокойства».

Мне не довелось видеть, какую роль сыграли эти слова, так как 28 ноября вместе с адмиралом Холси я отплыл из Пирл-Харбора в составе 8-го оперативного соединения. В открытом море мы, как обычно, засекали все радиопередачи, представляющие интерес. Из одной из них 2 декабря я узнал важную новость. Диктор, читавший материалы из вашингтонских газет, сообщил о прибытии японского посла в Перу. Итак, подумал я, в Вашингтоне собрались все три делегата из Токио. Первым прибыл Номура, к нему присоединился Курусу, и 3 вот теперь из Лимы явился Тацудзу Сакамото. Круг замкнулся. Я наблюдал и за другими признаками назревавшей войны: появлением японской подводной лодки в гавайских водах. Утром 5 декабря я принял сигнал о появлении ожидаемой подводной лодки. Из Пирл-Харбора нам сообщили, что неопознанная подводная лодка обнаружена в нашем оперативном районе к югу от Гавайских островов. Я не сомневался ни на минуту, что Япония готова нанести удар. С шести часов вечера, когда, доступен прием коротковолновых радиопередач из Токио, я сидел у своего радиоприемника до полуночи, стараясь перехватить переговоры японцев. Я надеялся получить информацию, на основании которой мог бы дать сигнал адмиралу Холси для передачи командующему в Пирл-Харбор.

Мне удалось перехватить еле слышимый разговор, фантастическое скопление звуков, заглушаемых машиной. Мне удалось разобрать, что лицо, принимавшее передачу, получало приказы и подтверждало их получение. Обычно японец, сообщающий что-либо другому японцу, употреблял короткие предложения, в конце которых он добавляет: «Нэ», что означает «Понятно?» Если собеседник понял его, он отвечает: «Хай». Разговор, который я слышал по радио, являлся серией слов: «Нэ» и «Хай». Если что-либо неясно, то собеседник переспрашивает с повышающейся интонацией: «Э?» За этим словом следует повторение непонятой фразы.

В этот вечер, за два дня до нападения на Пирл-Харбор, я подметил исключительную напряженность в ответах, подтверждающих получение приказов. То, что японец получал приказы, я разобрал совершенно отчетливо. Однако понять их смысл мне не удалось из-за эффективного глушения радиопередач. Но и этого косвенного доказательства было вполне достаточно. Мне казалось, что я мог бы услышать характерные восклицания адмирала Холси, если бы передал ему сигнал: «Война назревает, так как японцы по радио возбужденно твердят: «Хай, хай, хай!»

В субботу на рассвете мы возвращались в Пирл-Харбор с максимальной скоростью, допустимой при наших уменьшающихся запасах топлива. Мы прошли в нескольких сотнях миль от Гавайских островов, но не заметили ничего существенного. Меня угнетали тяжелые мысли, и товарищи по команде разделяли мое настроение. Напряжение нарастало с каждым часом, и я не мог заснуть. В этот исторический день 7 декабря 1941 года я поднялся очень рано, задолго до начала обычной утренней работы на корабле. Едва я вернулся в свою каюту ровно в восемь часов утра, как мой офицер связи, очень озабоченный, ворвался ко мне. Я сразу понял, что что-то случилось. «Сэр, только что пришло донесение: они бомбят Оаху... Это не маневры...» — выпалил он.

Я подбежал к радиоприемнику и настроил его на прием радиостанции Лоррина Терстона. Я хотел получить дополнительные сведения, но услышал то самое сообщение, текст которого подсказал Лоррину около двух недель тому назад: «На нас совершено воздушное нападение. Все должны сохранять спокойствие и оставаться в помещении. Не выходите на улицу, чтобы не препятствовать быстрому продвижению военных к их постам. Нет оснований для беспокойства».

Последние слова не выходили у меня из головы: «Нет оснований для беспокойства... Нет оснований для беспокойства... Нет оснований для беспокойства»... Я не мог избавиться от этой мысли, как от шума машин корабля под ногами.

Я терялся в догадках. Но я знал — развязана настоящая война!