На следующий день к вечеру. Окно на кухне закрыто. На кухне шкафов и стола нет, только горшки с цветами. Листья на цветах пожухли, пожелтели, почернели — осыпались, упали. Торчат голые прутья. Нет сада. А зелёная трава за окном, на теплотрассе, даже, кажется, подросла со вчерашнего.
Полкухни занимает закрытый серой тряпкой рояль — видны только его резные ножки. На тряпку поставили тарелки, стаканы — на рояле уже ели и пили. Двери в комнаты открыты, в комнатах вещей нет, коридор весь забит до потолка пустыми и полными коробками с барахлом. Кошки и собаки бродят в этом лабиринте. Тахта, что в коридоре стояла, на попа поставлена, разорвана, труха из неё сыпется. Зеркало со стены сняли, поставили на какую-то коробку у стены. В дверях комнат стоят шкафы, стулья, столы — ни войти, ни выйти. Всё вывезли, осталось на полмашины вещей — то, что принадлежит Косте. Вещи Жанны и Софьи Карловны уже увезли, кажется. Впрочем, всё перепуталось, ничего не понять.
Паша спит в одной из коробок, накрылся Нининой шубой, только ноги торчат — он и не уходил никуда. Костя — в коридоре на полу сидит, курит. Перед ним — коробка, он в ней вещи перебирает, рассматривает. Письма, тетради и бумаги какие-то нашёл в этой коробке, читает.
Нина — трезва, сидит на кухне за роялем, откинула тряпку, тычет пальцем в клавиши. На Нине опять какие-то умопомрачительные тряпки, а шею она закутала в сиреневое боа из куриного пуха.
Софья Карловна в своей комнате, на кровати лежит, глядит в потолок. Жанна сидит на её постели в ногах, смотрит на мать, плачет.
СОФЬЯ КАРЛОВНА. Ты от кого его родила? Он в кого такой, а?
ЖАННА. Вот и вся, вот и всё, папочка…
СОФЬЯ КАРЛОВНА. Слушай, Жанна, ты в кого такая клиническая? Собирает всё, мелет — ты в кого уродилась? Ты, что ли, моя дочка? Нет, ты уличная. Совсем пусто в голове. Ты почему и откуда такая дура? Скажи, дура набитая? Ребёнка уморила, девочка умерла. Ведь ты же виновата, а?
ЖАННА. Я не виновата, мама, ты за что? Мама, не бросай меня…
СОФЬЯ КАРЛОВНА. Вот и всё. Вот и вся. Как же мне умирать, как же тебя тут, дуру такую, одну оставить на свете. Ты ведь совсем дура, Жанна, а?
ЖАННА. Мама, стой, не бросай меня… Мама…
СОФЬЯ КАРЛОВНА. А ведь Бог есть, Жанна, есть, доча… Я думала — нету и вдруг поняла — а ведь есть. Вот я умираю, он меня забирает, потому что он знает, что мне нельзя с начала начинать, уезжать, понимаешь? А вот ты давай, доча, поезжай, тебе ещё не поздно. Скажи молитву: «Господь Бог навстречу, Богородица на плечи, ангелы по бокам, не поддамся врагам…» Скажи и поезжай, и с начала начинай, начинай…
ЖАННА. Это, мама, рубаи?
СОФЬЯ КАРЛОВНА. Рубаи, рубаи. Скажи и поезжай. И поезжай. Не забудь.
ЖАННА. Мама, слатенькая ты моя, ну — что? Ну, хватит. Поднимайся, а?
СОФЬЯ КАРЛОВНА. Скажи и поезжай. И поезжай. (Бормочет). Господь Бог навстречу, Богородица на плечи, ангелы по бокам, не поддамся врагам… (Села на кровати, смотрит в стену). Вспомнила вот. Жили в деревне ещё, и вот думаю я: как я одна буду картошку копать? И вдруг снится мне мой покойный Сергей, муж, и он говорит мне: «Не бойся, я тебе помогу выкопать». И ясно, ясно так. Я проснулась, встала, всё обошла в доме — никого нету. Вышла, посмотрела на огород с картошкой, разделила его на четыре части в голове и за четыре дня сама всё потихоньку и выкопала. Вот так он помог мне. Ты маленькая была, не помнишь. А говорят — Бога нет. Ну, как нет, когда есть?
ЖАННА. Да ты про что, мама? Как в войну было? Или после? Ты что вспомнила такое, а? Ты заговариваться начала уже, что ли, мама?
СОФЬЯ КАРЛОВНА. Мужики всегда раньше баб умирают, закон. Он гульнул раз, я его не простила, он ушёл и помер. А потом приснился и вот так он мне помог. Надо же. Это Бог был, а я не поняла. (Легла, смотрит в потолок). Господь Бог навстречу, Богородица на плечи, ангелы по бокам, не поддамся врагам…
ЖАННА. Мама, а? Ну — а? Ну, хватит, а? У тебя что за идея-пункт возникла? Заговаривается, а? А был такой ясный, прозрачный ум, ну? Давай, кудельки тебе сделаем, губки покрасим, ты же всегда любила, ты почему так враз сразу вот, а? Хайяма почитай, нет? Или своё? Давай, пошли, а? Мама, а? Ну — а? Ну — а?
Софья Карловна молчит. Жанна плачет, встала с постели, пошла в коридор, увидела своё отражение в зеркале, охнула.
О, Господи?! Думала, кто стоит. Это кто это там? Это я, что ли? Или кто? Как с креста снятая. Пятый раз уж на себя испугалась. Зачем его сюда поставили? (Смотрит на Костю). Ну и что, Гулькин, сидишь? Открыл окно вчера, вот бабушка простудилась, вот помирает. Ты виноват. Ты, ой, Боженька мой, беда какая!
КОСТЯ. Не помрёт. Врёт опять всё.
ЖАННА. Как врёт, когда в этот раз правда, я же вижу? Паразитство проклятое, ты всё! Из-за тебя! Вот, Гулькин, на страшном суде засудят тебя. Спросят тебя: «Делал?» А ты скажешь: «Нет!» А весы-то раз! — и перетянут! Они ведь всё знают! Он-то — всё знает! Знаешь, кто? Вот! Раз! — весы и перетянут и тебя черти за ноги — хвать! — и потащут на сковородку! Ой, ой, ой…
КОСТЯ. Пусть помирает — пора уже. Все подохнем — ни сегодня, так завтра.
ЖАННА. Ты бы хоть бы успокоил меня бы, сказал бы — не помрёт она или что-то кудрявое, а ты? Ну дак чё — сама виновата, не рожает свинья бобра. (Плачет). Ой, как не помрёт, когда отъезжает, всё. Организ кончается. Мама, не бросай меня… Костик, не поедем, а? Я снова видела её. Косточка, не поедем, а?
КОСТЯ. Молчи, мама!
ЖАННА. Нет, Костя, опять. Опять будто какие-то полати, доски не струганные, она, Нина, в каких-то тряпках лежит, маленькая. Одеяло старое, красное. Я положила её, повернулась, пойти хотела, а она: «Мама, не бросай меня…»
КОСТЯ. Ну, не надо, мать, прошу тебя, не надо…
ЖАННА. Нет, сынок, я слышала. Она сказала: «Мама, не бросай меня…»
КОСТЯ. Мама, её косточки сгнили давно…
ЖАННА. Она сказала: «Мама, не бросай меня…» Она не хочет, чтоб мы уезжали. И кошки сядут каждый раз и сидят, смотрят на дверь в ту комнату, в её комнату, сидят, шерсть дыбом, будто чуют что. Сынок, Гулькин ты мой, слатенький ты мой, она ходит тут?
КОСТЯ. Никто не ходит тут, мама, молчи, никто, мама…
ЖАННА. Она сказала: «Мама, не бросай меня…»
КОСТЯ. Молчи, мама, молчи… Сейчас машина придёт. Загрузим её и вперёд.
ЖАННА. Никуда не поедем! Вот где наши вещи? Куда их увезли? Кто-то приехал, весь дом мой поднял, разломал и увёз, и я вот — тут, стою на ветру, как кустик, кусточек, веточка, былинка, а, Костик?
КОСТЯ. Уйди, мать.
ЖАННА. Не уйду! Баба помрёт, ты виноват будешь!
КОСТЯ. Опять «бэцэпэ». Я не виноват.
ЖАННА. А кто виноват? Кто гнездо наше разворошил, разворонил? Я ж думала — понарошке, не по правде, потом будет, как надо. Кто виноват? Опять я?
КОСТЯ. Опять ты.
ЖАННА. Ага, я крайняя. А эта что там делает? Пикает и пикает на уши. Мужик у неё страшный какой — прям смерть будто приходила. Ты хоть её не пои, а?
КОСТЯ. Тебе налить?
ЖАННА. И мне не надо. Ничего не надо. Помру я тоже. Всё прахом. Ничего нету. Вот и вся. Вот и вся.
КОСТЯ. Это что за коробка?
ЖАННА. Ты её где нашёл?
КОСТЯ. Что тут?
ЖАННА. Тут?
КОСТЯ. Тут, тут.
ЖАННА. Вещи Ниночкины.
КОСТЯ. Ты их почему не раздала? Тогда ещё, давно? Вещи покойников раздают, ты их почему не раздала?
ЖАННА. Не раздала разве? Не раздала вот. (Роется в коробке). Вот они, вот она, слатенькая, деточка моя, царствие небесное, Господи, какое маленькое всё было у деточки моей, и это я помню, и это, и это… Мама, не бросай, говорит, а я вот, уеду вот…
КОСТЯ. Почему не раздала, спрашиваю, дура ты такая?!
ЖАННА. А?
КОСТЯ. Тебя спрашиваю?
ЖАННА. Гулькин, ты как разговариваешь? Ты кого дурой называешь?
КОСТЯ. Тебя, кого ещё-то! Выкинь это на помойку.
ЖАННА. Я тебе выкину, змеёныш. Я тебе выкину. Я тебя за ноги, за руки и самого выкину. Оставь мне это, у меня больше нету ничего, только это осталось!
КОСТЯ. Не трогай. Уйди, оставь. Не трогай, сказал! Оставь!
ЖАННА. Сынок, ты в кого такой уродился злой? Ты почему такой злой стал, сынок? Я не люблю тебя, сынок, не люблю совсем, вдруг поняла — не люблю тебя, чужой, плохой. Ой, беда, вот и вся, вот и всё, вот и вся… Такой красивый ты, сынок, а такой плохой… Ты в отца, в него…
КОСТЯ. А кто мой отец, ты хоть знаешь, дура такая?
ЖАННА. Знаю. Так тебе и сказала. Думай, что Дух Святой. Вот кто. Плохой ты. Плохой… (Идёт в комнату к Софье Карловне, села на кровать, руки на коленки положила, плачет). Господь Бог навстречу, Богородица на плечи, ангелы по бокам, не поддамся врагам… Мама, ну что? Встань? Рубаи прочитай, а? Так весело было с тобой, мама, а? Мама, не бросай меня, а?
КОСТЯ (бормочет). Дура старая, старая дура, надоели, сдохните все…
ЖАННА. Ну, смотри, мама, какая я хорошая дочка, я помню: «Знайся только с достойными дружбы людьми, с подлецами не знайся, себя не срами». Ну, мама? Вот и вся. Всё смеялись, шутили, жить собирались, думали впереди много, а уже конец, так, что ли? Дак это ж понарошку было, неправда? Это ж не настоящее было, нет? Теперь нам что — Господь Бог навстречу, ангелы по бокам, так, что ли? Нет, не поддамся врагам, нет, не поддамся, не поддамся…
Костя пошёл на кухню с коробкой в руках. Поставил коробку на пол, включил свет, смотрит на Нину.
НИНА. Не надо.
КОСТЯ. Пусть горит.
НИНА. Что?
КОСТЯ. Ничего.
НИНА. Чего надо?
КОСТЯ. Ничего.
НИНА. «Уходи с дороги, птица…» Вы ещё не уехали? Давайте, мотайте, надоели.
КОСТЯ. Хватит.
НИНА. Что тебе, любитель острых ощущений? Тебе ещё горячее чего-то надо? Тебя нет, ты умер вчера. Поезжай. Испарись, исчезни. Я вызвала пианиста, он мне сейчас сыграет. Придёт, да, настоящий музыкант, он сыграет, я хочу, чтобы эти стены огласила подлинная, великая музыка. Чтобы она смыла всю грязь с этих стен. Сейчас придёт музыкант, я вызвала, я заплатила, я купила, я жду не дождусь, когда вас, мрази, тут не станет, ненавижу, вся Россия ваша — мразь. И я знаю, отчего тут только мразь выживает. Нет солнца над землёй. Вот уже четыре недели — серое небо, нет солнца. Его просто нет. От того все русские такие больные и злые. Нет солнца! Нет!
КОСТЯ. Чёкнулась.
НИНА. Я? Может. Знаешь, как правило с ума сходят очень порядочные люди, так сказал мне один знакомый психиатр, он знает. Вот и я с ними. Подлецы не сходят с ума. Живут.
КОСТЯ. Не капай на нервы со своей музыкой.
НИНА. «У дороги чибис, у дороги чибис…» Это русский мотив. Гадкий какой у нашей великой родины мотив. Никакенный. Отвратительный. Раздражающий. Ладно, гуляй. Иди вон.
КОСТЯ. Хватит, сказал.
НИНА. Я дома. Мне нужно. До вас мне дела нет. Вся Россия встала у моих окон и просит подаяние — дай, дай, дай, побирушки! Не дам. Не дам. Никому ничего не дам. Мне самой мало. Убирайтесь. Всех не обогреешь. «Казак летит, казак спешит, казак не может отдохнуть…» Выключи свет, сказала!!!
КОСТЯ. Пусть будет.
НИНА. Ну, что? Что надо тебе, что?
КОСТЯ. Ничего. Так. Злой я, да?
НИНА. Что?
КОСТЯ. Да вот, говорит тут кое-кто так. Так?
НИНА. Не знаю. Мне всё равно. Всё, что было до того — не считово, всё с начала, всё с начала, всё с начала, всё с начала…
КОСТЯ. Ладно. Давай с начала. И я тоже с начала, с самого начну. Ты прости меня, что я вчера так. Прости.
НИНА. «У дороги чибис! Он кричит, волнуется, чудак! Ах, скажите, чьи вы?! Ах, скажите, чьи вы?! И зачем идёте просто так?!..» А что ты вчера?
КОСТЯ. Кончай придуриваться. Прости. Мы уедем, больше никогда не увидимся и потому напоследок я… Короче — прости, сто раз — прости.
НИНА. Не знаю о чём он. (Тычет в клавиши пальцем). Отвратительный мотив. Отвратительный. Он сам звучит, я удивляюсь даже, как это так получается. Он в воздухе тут. Я утром начала с начала. Ничего не помню.
КОСТЯ. Прости, сказал. Ну?
Подошёл, закрыл крышку рояля, смотрит на Нину. Она смотрит на него снизу вверх.
НИНА. Нет, он не отвяжется. Не знаю, за что прощать. Но — пожалуйста. Простила.
КОСТЯ. Ты наврала мне или правда?
НИНА. Что?
КОСТЯ. Что ты — любишь меня? Нет, что я тебе нравлюсь? Ты говорила вчера, говорила, говорила, я помню? Так?
НИНА. Так. Ты красивый. Правда. Я люблю тебя. Вернее, любила. Хотела радости. Но как часто бывает — ошиблась. Самое ужасное в жизни — в ком-то разочаровываться. Вот я и разочаровалась. Но это вовсе ничего не значит. Всё равно ты тут останешься. Нет, не ты, а как тебе объяснить — мальчик-хлебопёк, которого я выдумала. Я его буду целовать каждую ночь и любить. Есть жизнь — эти стены, бардак и есть главное — когда выключается свет, и я могу себе представить, как должно быть. Вот там — нарисованная дверь и там ты придуманный есть, а тут — есть ты не придуманный. Там я люблю тебя, тут — нет. Выдумка. Вымысел. Фантазия. Магия. Там. Ну вот, я опять выступаю с лекцией. Извини. Это я сама себе. Это сложно понять.
КОСТЯ. Хочешь войти туда? Выключить свет?
НИНА. Зачем? Пусть горит. Я всегда не тут, а там.
КОСТЯ. Враньё всё это. Неправда. Выдумка. Любви нету. Что ты рисуешься, загадку из себя строишь? Ты блядь обыкновенная, Нина, сеструха милая, вот кем ты стала, понимаешь?
НИНА. Да, да, стала, да, да, любви нету. Есть выдумка. Фантазия. Магия. Там.
КОСТЯ. Нет, не фантазия, а враньё.
НИНА. Думай так.
КОСТЯ. Ладно, давай, колись.
НИНА. Что?
КОСТЯ. Это ты, скажи мне?
НИНА. Кто — ты?
КОСТЯ. Сама знаешь.
НИНА. Кто?
КОСТЯ. Кто, кто. Ты моя сестра, которая умерла тогда, давно. Так? Это ты? Ты не умерла тогда, да? Не умерла, я знаю. Ты лежала тогда в гробу, я стоял рядом и я знал, что ты притворяешься, спишь, глаза закрыла и смеёшься над всеми, кто тут был. Ты не умерла тогда, да?
НИНА. Мёртвые только в театре на поклон поднимаются из гробов. Тут — нет.
КОСТЯ. Ладно врать, говори правду — юлит, врёт, ну? Ты? Ты пришла специально, чтобы отомстить нам всем, да?
НИНА. Я ничего не понимаю.
КОСТЯ. Не понимает, ага, как же. Не может быть, чтоб было просто так. Ты — она, так ведь? Не может быть, чтоб в день её смерти тут появилась бы Нина, которой столько же лет, которая похожа на неё, пришла бы именно Нина, та, кто нас выселяет отсюда — ведь это ты?
НИНА. Пощупай лоб, наверняка, он у тебя горячий. Ты что-то нафантазировал, а мне не нравится эта твоя выдумка и слова о смерти. Я — не она. Ну, давай, если у тебя настроение на прощание поиграем — во что-то другое. Даже можно во что-то страшное, ведь ты сейчас уйдешь в те двери со своим скарбом — какое слово хорошее, гроб будто уносят, старую жизнь мою будто в гробу уносят — уйдёшь в те — не в эти двери — со своим скарбом. Иди, скарабей… (Смеётся) А я скажу — не считово, начинаю с начала, и это будет действительно начало новой жизни…
КОСТЯ. Это ты.
По тротуару идёт старик с палочкой. Шёл, шёл, остановился — легонько стукнул палкой в окно, стекло задребезжало. Нина и Костя смотрят в окно.
НИНА (быстро). Выключи свет!
Костя выключил свет. Темно. От фар проезжающих машин с улицы по стенам едут какие-то блики, тени. Старик снова стучит в окно палкой. Нина и Костя не двигаются. Старик потоптался на месте, пошёл дальше по тротуару, всё так же во все окна квартиры палкой тихонько постукивая. Жанна в комнате Софьи Карловны посмотрела на окно, голову опустила, плачет.
Полумрак в квартире, тихо. Нина и Костя молчат. Смотрят в окно на освещённую уличным фонарём теплотрассу, на зелёную траву и на бабочек, которые не спят в ночи, а всё так же трепещут крылышками над тёплой землёй.
КОСТЯ. Это ты.
НИНА. Не я.
КОСТЯ. Ты.
НИНА. Нет.
КОСТЯ. Ты.
НИНА. Не пугай меня.
КОСТЯ. Ты. И эту коробку я недаром нашёл. С твоими вещами.
НИНА. Коробку?
Нина встала на колени. Чиркнула зажигалкой, достаёт из коробки шкатулку, камешки, одежду, бумаги, рассматривает их, будто поджечь хочет, притрагивается ко всему.
Шкатулка, обклеенная ракушками… Я забыла, что такие бывают… Надо же… Это, моя, из детства… Папа привёз с курорта, из Крыма. Да? А это?
КОСТЯ. Куриный Бог.
НИНА. Камешек с дырочкой. На счастье. На веревочке. (Смеётся, встала с коленей, повесила Косте на шею веревочку с камешком, смотрит ему в глаза). Я таких тогда на море нашла много, привезла домой целую сумку…
КОСТЯ. Твоя. Твоя коробка.
НИНА. Ты с ума сошёл. Ладно. Хочешь поиграть? Давай. Сейчас можно. Темно. Можно. Мы будто там, за дверью. Считай, что я — это она. Сейчас придёт машина, вас увезут. У меня начнётся всё заново, с начала, и потому — поиграем, если так хочешь. Ведь я люблю игру. Я люблю красивую неправду.
КОСТЯ. Ты — она? Да? Бывает же какое-то переселение душ или какие-то совпадения, да? Какие-то чудеса, да? Ты — она? Она?
Нина оторвала от боа пёрышко, дунула и пёрышко полетело, как бабочка. Ещё одно оторвала, ещё и ещё. Сиреневые пёрышки полетели по комнате, упали на голые ветки цветов.
НИНА. Господи, сколько у вас мусора всякого. Я не люблю мусор. Даже когда пепельница с окурком, я сразу бегу её выбрасывать. Тут что-то на подсознании работает. И вся эта упаковка. Её столько стало — мешки, какие-то пакеты, полиэтилен, всякая химия, резинки какие-то, всего этого теперь так много. Зачем помидоры оборачивать пленкой и продавать? Мусор. Мусор везде. Мне это надо выкинуть всегда, и не просто в ведро, а из дома вынести и выбросить. У меня чесаться всё начинает, если в доме много мусора… У вас надо всё вынести. Выкинуть, пыль, грязь, выкинуть эту грязную жизнь или можно от неё с ума сойти, с ума сойти…
КОСТЯ. Ты — она?
НИНА (смотрит в окно). До чего же все жить хотят, боятся попасть под машину, бегут через перекрёсток, как зайцы. Как осточертела мне их борьба за свою жизнь. Ну, зачем она им?
КОСТЯ. Ты — она?
НИНА. Я пока не сошла с ума, но очень хочу сойти. Чтобы ничего не оценивать, ничего не понимать. Жить растительной жизнью, пусть меня кормит кто-то с ложечки. Не звери, поди, не дадут умереть. Только чтобы ничего не соображать и чтобы вот тут не стучало в голове — тук-тук-тук, с утра до ночи.
Взяла горшки, стала выдирать из них замёрзшие цветы, кидать на пол, а землю горкой в центре кухни высыпать. Один горшок высыпала, второй, третий. Холмик сделала. Смеётся.
Да, да, я с ума сойти хочу, надоело думать, не могу и никак нельзя выключить тут вот какой-то краник, вентиль, ручку повернуть какую-нибудь… Знаешь, продажной стать просто. Просто что-то отключаешь в голове — это можно, а это нельзя, и всё. Ну, как убийца — он говорит: «Нет законов, можно всё», и убивает. Мне сегодня приснился сон. Будто голос с небес сказал вдруг: «Нельзя портить тёплую руку». То есть, нельзя сразу после убийства идти грабить, воровать, нужно ждать какое-то время… Очень странно, что этот голос мне был предназначен. Я никого не убивала, никого не грабила и вообще никому не сделала плохого, никогда в жизни, но меня Россия не любит, у неё мотив свой, другой, не мой.
КОСТЯ. Ты — она?
НИНА. Помнишь, я когда маленькая была, меня ударила по голове дверца от шкафа, сорвалась вдруг, и ударила. Я испугалась, что с ума сошла и я сразу давай повторять таблицу умножения: дважды два — четыре, трижды три — девять. Всё сказала правильно и поняла, что не сошла с ума. И сейчас не сошла. Вот, скажите наоборот цифры от десяти? Ну? Нет? А я — пожалуйста: девять, восемь, семь, шесть, пять, четыре, три, два, один, ноль. Ноль. А ты не можешь? Значит — ты сумасшедший. Я — нет.
КОСТЯ. Ты — она?
НИНА (чиркает зажигалкой, ходит по коридору, смотрит на стены, гладит их). Господи, как тут хорошо. Как тихо, как спокойно, начало пути, начало нового, как красиво, тени, тени, тени…
КОСТЯ. Ты — она?
Старик возвращается по тротуару, стучит во все окна палкой.
Женщина прошла, коляску с ребёнком везёт, колёса со спицами — спицы в темноте сверкают, проехали колёса мимо окон. Девушка идёт в сапогах на высоких каблуках — стучат по асфальту, цокают каблучки. Старуха идёт с авоськами, тащит их — тяжело ей. Мальчишка прошёл — тяжелый портфель с книгами и тетрадями тащит. Вот кто-то (не понять кто) саночки тянет, на саночках ящик какой-то лежит — гроб, кажется. Гроб, что ли? Гроб. Гроб.
Нина и Костя смотрят в окно, смотрят и молчат, смотрят — будто кино перед ним, театр какой-то, в котором видно не полностью актёров, а только их ноги и обувь.
Ты она.
НИНА. Ты так хочешь? Да.
КОСТЯ. Ты — она. Ты — она. Ты — она. Здравствуй, Нина. Здравствуй.
НИНА. Здравствуй, Костя. Здравствуй. (Пауза). Вот видишь, ты так хотел этого, а сказать тебе нечего. Так всегда. Бежишь, бежишь, а куда?
КОСТЯ. Что ты делала эти семнадцать лет?
НИНА. Долго рассказывать. После. (Смеётся).
Нина снова в коробке роется. Что-то достаёт из неё, смеётся, зажигалкой чиркает, рассматривает. Пошла на кухню, оторвала знамя от древка, укуталась в него, хохочет. Ходит по квартире между коробок, сдирает обои со стен: берет кусок, тянет на себя, отрывает, как кожу, с треском, кидает на пол. Роняя горшки с землёй, открыла окно на кухне, полезла на улицу, пробежала по тротуару, вошла через подъезд в квартиру, смеётся. Снова полезла в окно, снова входит через подъезд в квартиру.
Где окно, там у меня будет дверь! Как хорошо! Можно входить через окно! Холмик — могила старой жизни! (Смеётся). Что? Ты хотел поиграть со мной? Ну? Расскажи, как ты жил эти годы, что делал длинными летними, длинными осенними, длинными весенними, длинными зимними вечерами? Почему не играешь, не говоришь со мной?
КОСТЯ. Мне, и правда, сказать нечего. А думал, что скажу.
НИНА. Куда ты смотришь?
КОСТЯ. Туда.
НИНА. Туда? Мальчики-хлебопёки ушли и смотреть в окно незачем, не на что, не на кого…
КОСТЯ. Фонарь стоит.
НИНА. Фонарь?
КОСТЯ. Там. Через дорогу. Вот, расскажу тебе. Фонарь утонул в грязном сугробе. А тут, на этой стороне, железка эта. Она от ограждения осталась, корявая. Тут авария была пять лет назад, машины врезались, три трупа, машины стукнулись и прям почти в наши окна въехали. Эта железка из этого окна выглядит, будто человек в сугробе. Я сижу тут, нет — сидел раньше, свет выключу и смотрю, как он, человек этот железный, через сугроб лезет к фонарю, и думает, что там, в тумане — не фонарь, а звезда. Лезет и лезет, а сам стоит на месте, лезет и стоит, стоит, не двигается. Если, даст Бог, он доберётся, этот Железный Дровосек, перейдет через улицу на ту сторону и задерёт голову, то увидит, что шел он всю жизнь не к красивой звезде, а к пошлому фонарю. Он тогда страшно огорчится.
НИНА. Красиво! Как интересно с тобой играть! Красиво как! И правда, железка эта похожа на человека. Играем дальше? (Стоит на коленях перед холмиком с землёй, из горсти в горсть пересыпает землю струйкой). Сыграем в будущее. Сыграй с сестрой — теперь ты долго не увидишься с ней. Да, да, сыграем в будущее! Начнём. Но, если что не так — помни: не считово, начнём с начала. Я сяду на рояль, чтобы видеть сверху моё богатство, мой новый чудный мир… Вот он! Всё моё! Итак, ты пришёл через много лет, когда мир и порядок на всей моей земле, когда Россию замело снегом, закружило, занесло по крыши, но тепло в домах осталось, а в тепле люди живут, и солнце стало светить над Россией, и люди стали улыбаться, стали добрее. И тут, в «Пиано-баре», тоже улыбчивые люди живут, и вот приходишь ты ко мне однажды зимой, входишь… Ну?
КОСТЯ. Давай.
Нина влезла на рояль, ходит по нему, тарелки и стаканы на пол толкает, они падают и бьются. Нина смеётся.
НИНА. Будто звон курантов в Новый год — красиво как! Итак! Ты пришел сюда через много лет. Итак? И что?
КОСТЯ. Я пришёл через много лет. Итак. Итак.
Костя пошёл по коридору. Останавливается, рвёт обои на ленты. Раз, другой, третий. Увидел себя в зеркале. Провёл рукой по лицу. Отвернулся от зеркала.
Надо же. Я тут родился. Рос. Ненавидел это всё тут. Никогда не чувствовал, что мне чего-то тут жалко. Не жалко было. Никогда. Ни капельки. А сейчас вот… Глаз замылился, не видел грязной этой красоты… Ладно. Евроремонт. Тут везде. И я появляюсь. Здрасьте. Здрасьте. Пустите. На мою помойку меня пустите? Можно? Здрасьте. Зеркала кругом. Чистота кругом. Здрасьте. Никого нету, а я со стенками здороваюсь. Кошки, вы где? Нету. Собаки, вы тут? Нету. Мама, ты где? Бросила меня. Баба, а ты? Тоже. Здрасьте. Здрасьте. Здрасьте. Нету никого. С кем я здороваюсь, дурак. Никого и ничего нету. Здрасьте. Этой стенки нет — тут столы стоят.
НИНА. Этой нет, а тут — кухня.
КОСТЯ. И этой нет. И этой. Тут — пусто. Тут — тоже. И тут. И тут. Сад стоит из пластмассовых цветов. Береза пластмассовая, лимон, резеда, лук, бессмертники, герань, подсолнух, ананас, пальма, апельсин, огурец, помидор, капуста, редиска, лук, снова лук, елка, рябина, крапива, сорняки, бессмертники — капут вам, настоящим, пришёл, ребята. Вас нету, вы есть, но из пластмассы. Пластика. Столы, музыка. Здрасьте. Здрасьте. Вот с кем поздороваюсь, здрасьте, с ним. Негр играет на белом рояле.
НИНА. А хорошо! Надо мне взять музыканта негра! Идея!
Нина сидит на рояле, ноги свесила. Костя подошёл к ней. Она провела рукой по его голове, потрогала волосы. Сказала тихо, с улыбкой:
Я знаю, какой Бог, я видела его.
КОСТЯ. Я — нет.
НИНА. У тебя голос какой-то треснутый. Ты не болеешь, Косточка?
КОСТЯ. Тебе ведь кажется, что ты меня слышишь, да?
НИНА. Как ты потускнел. Ты был такой красивый.
КОСТЯ. Двадцать лет назад, Нина.
НИНА. Двадцать лет? А-а, да. Прошло двадцать лет. Тебя убили на улице, вспомнила. Нет, я никогда не забывала этого. Двадцать лет назад убили. Да. Тогда убили. Убили просто так, от нечего делать, ты всегда ходил ночью один, не боялся ничего, убили шутя, ни за что… Сколько мне сейчас? Шестьдесят? Семьдесят? Я пенсионерка? Я скрываю это. Хожу по-прежнему в высоких сапогах, кило косметики мажу на себя, бегаю на аэробику и в косметический салон. Какая глупость. Какая глупость. Зачем я жила? Вот и всё уже. Всё. Поздно. Я пью много, ложусь спать, ничего не вижу во сне, боюсь света, сижу в темноте, пью снова, утром просыпаюсь, болит голова и, чтобы она не болела, я пью снова, и снова весело и хорошо. Весело и при свете, и без света. Хожу по комнате голая, звоню, звоню и звоню кому-то, каким-то голосам, которые на другом конце провода, звоню и разговариваю о чём-то, не знаю о чём, и говорю со всеми о чём-то, о чём потом не могу вспомнить. Я помню только тебя, дорогой мой. Я вспоминаю тебя каждый день, каждую минуту. Я увидела тебя тогда и сказала себе: «Я могу умирать, я знаю, какой Бог, я — видела его». Что было в тебе? Ну, да, красив, голос бархатный, и что-то ещё, от чего я умерла сразу. Умерла, чтобы жить. Господи, какое счастье, когда ты любишь, и когда любят тебя. Ты был намного моложе меня, у нас был с тобой один вечер, только вечер и ночь, и сколько я потом не ложилась в постель с кем-то — их мужиками назвать нельзя, жалкое сравнение! — я думала всегда, что сплю с тобой. Бог подарил мне счастье на ночь и на всю жизнь, и я его не забуду. Я тебя помню. Вот, он стоит в дверях комнаты, смотрит на меня, он голый до пояса, на плече татуировка, стоит, смотрит и улыбается. Любитель острых ощущений. Ему всегда надо было погорячее чего-то, искал огня, уходил от тепла. И чем больше я пью, тем яснее вижу тебя рядом, обожаемый мой мальчишка. Обожаемый мой красавец. Обожаемый мой человек, я люблю тебя, я люблю тебя, я с собой в могилу унесу любовь к тебе, мне о ней нельзя никому рассказывать, нельзя, обожаемый мой, обожаемый мой, обожаемый мой, обожаемый мой, обожаемый мой, обожаемый мой, обожаемый мой… Бог мой, Бог мой, есть ли Бог?! Есть. Я видела тебя, я помню, и эта встреча — единственное, что моё маленькое перепуганное сердце-канарейка помнит из длинного перечня ночей и дней, которые я прожила на этом свете!
Открыла окно, кричит улице — пусто на улице.
Есть ли тот свет?! Эй, прохожий, эй, инвалид на коляске, эй, тётка, эй, кошки и собаки, эй, люди!? Есть тот свет или нет, я не знаю, плевать! Но Бог есть, я видела Бога! А вы видели его? Нет. А я помню встречу с ним. Когда я бежала к нему навстречу по скользкой улице, пальто развевалось, наверное, это было красиво, но я не думала о том, была весна, чем-то пахло в воздухе, свежеиспечённым хлебом, я бежала к нему навстречу и прикоснулась губами к его губам и стало так тепло, он был чужой и такой не чужой, он был мой, я любила его, Бог мой, я знаю, какой ты, я видела тебя, я видела тебя…
В коридоре проснулся Паша, идёт на кухню, тащит за собой шубу по полу. Встал в проёме двери. Молчит. Свет включил.
Что?
КОСТЯ. Ты говорила что-то.
НИНА. Говорила?
КОСТЯ. Нет, показалось. Нам показалось, пригрезилось в темноте.
ПАША. Я всё-всё слышал. Было, я слышал.
НИНА. Вот, хлебопёк пришёл.
КОСТЯ. Иди отсюда, не твоего ума дело.
ПАША. Ты за что её обижаешь?
КОСТЯ. Иди отсюда, сказал, одноклеточное.
Паша подходит к Косте и вдруг бьёт его. Снова и снова бьёт его. Костя не сопротивляется. Паша сорвал с шеи Кости Куриного Бога. Кинул в окно, стекло разбил. Молчат. Костя сел в угол, плачет. Паша ударил его в последний раз, стоит, молчит. Озирается, будто что потерял, смотрит на Нину.
КОСТЯ. Ну ты и баран, баран ты, Паша, баран, баран, отстой… Ничего не понял, баран… Берегов-то не видишь…
НИНА. Ты зачем это сделал?
ПАША. Надо.
НИНА. Зачем? Паш, ты за что его? Ты его зачем?
ПАША. Он ведь тебя обижает.
НИНА. Ты зачем? Я не просила. Не надо. Ты сейчас же попросишь у него прощения, да, прощения! И поцелуешь его, слышишь?! А я тебя поцелую, ну?! Иди сюда. Ты так похож на этих мальчиков-хлебопёков. Иди, поцелую. Ну?
Паша подошёл к Нине, она поцеловала его.
Вот так. Ну? Не плачь. Маленький какой. Будто сын. Сын пришёл, парень такой, качок. Спасибо, детонька. Тебе расчесаться надо. У меня расчёска есть. Дать?
ПАША. Не надо. Я пять лет не расчёсываюсь.
НИНА. Не расчёсываешься? Почему? А-а, понятно. Потому что не надо. Ну, всё. Всё, иди. Помирись с Костей и ступай. Ступайте оба. Ступайте, и помолитесь за меня, амиго… Помолись, ага?
Паша сел на пол рядом с Костей, толкнул его в плечо.
ПАША. Ладно, всё, Костяк. Ладно, всё.
НИНА. И когда я умру, не надо плакать. Когда я умру, не надо плакать. У смерти есть цветок тебе. У смерти есть цветок тебе… У смерти вырвала я клок! От смерти жизни жди другой! Какие-то стихи вот вдруг, ага? Бред, бред, стойте…
Звонок в дверь.
Вот спасение, спасение, звонок, спасение! Это тапёр! Сейчас будет музыка. Костя, не плачь. Ну, что же вы оба расхныкались? Отчего плачете? Я не переношу чужих слёз! Хватит! Прости меня! Стойте все! Сейчас красиво станет! Костя, сейчас не будет больно! Если красиво — не больно! Будто мы там! Там! Красиво! Красиво!
Кинулась по коридору, открыла дверь. На пороге Григорий Иванович.
ГРИГОРИЙ ИВАНОВИЧ. Я извиняюсь. Это не тумбулянеже. Я к чему: я вас не впущу с вашими вещами. Я подъезд гвоздями забью. Вот машина ихнее барахло заберёт и я сразу дверь забью. (Вдруг завизжал). Блядво! Евро обещала! Бумагу дашь и напишешь, что это, это и это оплатишь! Ворвалась в жизнь, топтать! Пока евро, решётки и так далее не будет — не впущу!
Паша встал, ударил Григория Ивановича. Тот хрякнул, хрюкнул, завыл. Паша вытолкал его за дверь, дверь закрыл, дышит тяжело. Молчит, смотрит на Нину.
ПАША. Правильно?
НИНА. Слушай, хлебопёк, ты чего сегодня размахался? Тебя кто просит? Я вижу, можешь. Всё, стоп. И у него сейчас будешь просить прощения, и у него, и у него, и у кошек, и у собак. И у всех, слышишь? Ему же больно?
ПАША. Ему не больно. Таким не больно.
Пауза. Снова звонок в дверь. Нина и Паша смотрят друг на друга.
ПАША. Звонок?
НИНА. Звонит телефон?
ПАША. Тебе показалось. Что ты сказала сейчас?
НИНА. Я говорила?
ПАША. Нет?
НИНА. Звонок. Открой дверь.
Паша открыл дверь. На пороге стоит Тапёр.
ТАПЁР. Добрый вечер.
НИНА. Здрасьте. Вы тоже из пекарни. Да?
ТАПЁР. Да, да. Что? Нет. Мне сюда, нет? Меня вызывали? Сказали — поиграть? Нет?
НИНА. Сюда. Быстрее сюда! Там — рояль. Садитесь и играйте. Вас как зовут? Вы из пекарни?
ТАПЁР. Меня? Я? Да. Нет. Нет, из консерватории…
НИНА. Ну да, не важно. Играйте, играйте, играйте!
ТАПЁР. Что?
НИНА. Что-то грустное. Что-то очень, очень грустное! Какой-то красивый русский мотив! Что-то грустное, грустное! И всепобеждающее! Что-то прекрасное, что-то русское, ведь есть же у нас что-то прекрасное, есть?! Играйте, играйте, играйте!
Парень сел, начал играть на рояле, при этом успевает испуганно вертеть головой, оглядываться, рассматривать кухню.
Паша слушает музыку, потом заплакал, снова сел рядом с Костей, прижал его к себе, бормочет ему на ухо что-то. Нина бегает по квартире, смеётся, плачет.
Вот хорошо. Вот как хорошо! Помирились. Порядок. Не считово! Начинаем с начала! Начинаю с начала! Надо быстрее. Надо торопиться. (Смеётся, сдирает обои).
Пауза. Звонок в дверь.
(Хохочет). Звонок! Люди идут и идут! Открыто! (Кричит). Двери открыты! Двери открыты! Все двери открыты!
Дверь открылась. Вошли грузчики, молча взяли коробки и ящики, выносят в подъезд. Нина схватила одного из грузчиков за рукав.
Эй, амиго… Послушайте, амиго, эй… Вы что такие мрачные? Надо радоваться! Всё хорошо, начинаем с начала, ну? (Шепчет). Эй, амиго, помолись за меня Богу… Эй?! Кто слышит? Не слышите, нет? Ведь всё не считово… Начинаю с начала… Не считово… Начинаю с начала… Думайте о радости, только она остаётся, только она одна, слышите?!
Тапёр играет всё быстрее и быстрее.
Нина открыла окно, морозный воздух плывёт с улицы в квартиру. Нина села возле рояля, глаза закрыла, от музыки, от восторга смеётся и плачет.
Жанна матери глаза закрыла, накрыла её белой простыней. Сидит в темноте, молчит.
В открытую дверь вошёл Аркадий — он снова в форме полковника милиции и снова пьян в стельку. Он прошёл на кухню, видит Нину. Взял Нину за шиворот, поднял, встряхнул, притянул к себе. Смотрит ей в лицо. Она смотрит в его лицо. Молчат.
Нина вырвалась. Пошла в коридор. Горстка сиреневых перьев осталась в руке у Аркадия.
Паша курит, обняв Костю, смотрит в окно, улыбается, слёзы по лицу кулаком растирает.
Нина подошла к нарисованной на стене двери, толкнула её, дверь открылась и — Нина исчезла.
Кошки пошли в открытое окно — хвост трубой подняли. Идут на улицу, оглядываются, будто зовут всех за собой туда, на зелёную траву, в лето, в тепло, к одуванчикам.
Мальчик-хлебопёк вышел из пекарни. Он стоит на крыльце и курит быстро — он в белых штанах, в шапочке, без рубашки, на плече у него татуировка, ему жарко там, в пекарне, было, он курит быстро, смотрит в темноту.
Не докурил, кинул сигарету далеко в снег, сигарета звёздочкой полетела в сугроб и — быстро погасла.
Темнота
Занавес
Конец
июнь 2002 года, с. Логиново