Хотя дело с электронной почтой Клинтон для вашингтонского политического класса казалось центром вселенной, в действительности ФБР занималось и многими другими важными вопросами. Летом 2016 года мы работали как сумасшедшие, чтобы понять, что задумали русские. Доказательства внутри разведывательного сообщества настоятельно наводили на мысль, что российское правительство пыталось тремя способами вмешаться в выборы.

Во-первых, они искали способ подорвать уверенность в американские демократические процедуры — стараясь нас скомпрометировать, чтобы наш выборный процесс больше не вдохновлял остальной мир.

Во-вторых, русские хотели навредить Хиллари Клинтон. Путин её ненавидел, обвиняя её лично в больших уличных демонстрациях против него в Москве в декабре 2011 года. Путин считал, что Клинтон дала «сигнал» демонстрантам, публично критикуя то, что назвала «тревожной практикой», до и во время парламентских выборов в России в тот год. Она сказала: «Русские люди, как и люди во всём мире, заслуживают права, чтобы их голоса были услышаны и посчитаны». Путин воспринял это как непростительные личные нападки.

В-третьих, Путин хотел помочь победить Дональду Трампу. Трамп благоприятно высказывался о российском правительстве, а Путин демонстрировал многолетнюю признательность бизнес-лидерам, заключавшим сделки вместо того, чтобы придерживаться принципов.

Центром кампании российского вмешательства стало опубликование пагубных электронных писем, похищенных у связанных с Демократической партией организаций и частных лиц. Также имелись признаки масштабных российских усилий проникнуть в поддерживаемые штатами базы данных списков избирателей. В конце июля ФБР узнало, что советник по иностранной политике кампании Трампа по имени Джордж Пападопулос несколькими месяцами ранее обсуждал получение от российского правительства пагубных для Хиллари Клинтон электронных писем. Основываясь на этой информации, ФБР открыло расследование, пытаясь понять, не работали ли американцы, включая кого-либо, связанного с кампанией Трампа, каким-либо образом с русскими в их попытках влияния.

Как и в случае расследования с электронной почтой Клинтон, Бюро месяцами сопротивлялось всем призывом репортёров и других сторонних наблюдателей подтвердить проведение расследования. Просто было слишком рано, мы не знали, есть ли у нас какие-либо зацепки, и не хотели насторожить кого-либо из проверяемых частных лиц. ФБР и Министерство юстиции не подтверждали официально наше расследование — да и затем, лишь в общих чертах — до марта 2017 года.

Более сложным был вопрос, стоило ли в пылу президентской кампании рассказать американскому народу больше об общих российских усилиях повлиять на выборы. Президент Обама и его команда по национальной безопасности весь август и весь сентябрь бились над этим вопросом. На одной из встреч с президентом мы обсуждали, имело ли смысл сделать своего рода общественную «прививку». То есть, вооружив американцев знанием о враждебных усилиях повлиять на принятие ими решения во время голосования, мы могли помочь смягчить это влияние. Я сказал, что устал быть парнем на трибуне со скандальными новостями — особенно после того избиения, которому подвергся после сделанного 5 июля заявления — но в этом случае был готов стать голосом, в отсутствие каких-либо альтернатив. Я также признался президенту, что попытка сделать прививку может случайно посодействовать достижению цели русских по подрыву уверенности в нашей избирательной системе. Если вы говорите американцам, что русские вмешиваются в выборы, не будет ли так, что вы просто сеете сомнения в итогах или даёте одной из сторон обоснование их проигрыша? Это было очень непросто. Президент Обама чётко видел эту дилемму и сказал, что полон решимости не помогать русским достичь их цели подорвать веру в наш процесс. Администрация продолжала обсуждать идею прививки и то, как она может выглядеть.

Спустя несколько дней, пока команда Обамы совещалась, как вариант я придумал идею представить «вакцинирующий голос», написав и поделившись с администрацией авторской статьёй в газету под моим именем. В ней излагалось, что делают русские, публикуя похищенные электронные письма, делался акцент на хакерских атаках, направленных на базы данных избирателей штатов, и рассматривались эти действия в контексте исторических попыток нарушения выборов в России. Я планировал это как предупреждение американскому народу.

Но решения принято не было. Обсуждения команды Обамы как обычно были всесторонними, вдумчивыми и очень медленными. Я подозревал, что основным фактором в их обсуждениях было всеобщее мнение проводящих опросы общественности, что у Дональда Трампа нет шансов. Во время сентябрьской встречи по поводу российских попыток, вспоминаю, что Президент Обама выразил уверенность в этом исходе, сказав о Путине: «Он поставил не на ту лошадку». Зачем рисковать подорвать веру в наш электоральный процесс, казалось, пришёл он к выводу, когда российские попытки ничего не меняли? И зачем давать Дональду Трампу повод обвинить Обаму в запугивании американцев? Всё равно он проиграет.

Наконец, месяц спустя, в начале октября, команда Обамы решила, что всё-таки требуется какое-нибудь официальное заявление администрации. Его были готовы подписать директор национальной разведки Джим Клеппер и министр национальной безопасности Джей Джонсон. Руководящая группа ФБР и я решили, что для нас нет достаточных оснований, чтобы тоже подписать его. К тому времени в СМИ уже широко освещалась информация о российской кампании по влиянию на выборы. Источниками этих историй были выявлены многочисленные неназванные правительственные должностные лица. Видные законодатели делали заявления и рассказывали в интервью СМИ о российской кампании вмешательства. Сама кандидат Клинтон говорила о российских попытках избрать её оппонента. Появление на веб-сайтах и в социальных сетях украденных электронных писем — включая ВикиЛикс и страницу в твиттере его основателя, Джулиана Ассанжа — широко и публично ассоциировалось с Россией. Учитывая всё это, октябрьское заявление администрации в лучшем случае было незначительной добавкой к осведомлённости общественности. Добавление имени ФБР ничего бы не изменило, и было несовместимо с тем, как мы надеялись действовать в канун выборов.

Несмотря на то, что могут говорить политики и эксперты, не существует письменных правил в отношении того, как ФБР и Министерство юстиции должны проводить расследования по мере приближения выборов. Но существует устойчивая норма, которой я всегда старался следовать: в предверии выборов мы должны стараться по возможности избегать каких-либо действий, которые могут повлиять на результаты выборов. В октябре 2016 года для ФБР не было веской причины говорить о русских и выборах. Американцы уже знали, что происходит, так что ФБР могло разумно избегать действовать.

Но «избегать действовать» было не вариантом, когда в октябре, спустя четыре месяца после того, как я объявил перед камерами, что ФБР провело тщательное расследование и закончило, ко мне в кабинет мощным и неожиданным образом вернулось расследование в отношении электронной почты Клинтон.

В определённый момент в начале октября кто-то в штаб-квартире ФБР (думаю, это был заместитель директора Эндрю Маккейб) сказал мне, что у бывшего конгрессмена Энтони Винера был лэптоп, который мог иметь отношение к делу об электронной почте Клинтон. Я смутно помню тот разговор. Подозреваю, потому, что это выглядело мимолётным комментарием, и упоминание того факта, что компьютер Энтони Винера мог иметь отношение к «Полугодовому» и Хиллари Клинтон, не имело для меня смысла.

Винер был опозоренным бывшим конгрессменом-демократом из Нью-Йорка, ушедшим в отставку в 2011 году после разоблачений, что он рассылал разным женщинам свои обнажённые фото. Он также являлся отдельно проживающим мужем Хумы Абедин, одной из ближайших помощниц госсекретаря Клинтон. Содержимое лэптопа Винера оказалось в распоряжении ФБР как часть уголовного расследования в отношении предполагаемого ненадлежащего контакта Винера с несовершеннолетними девочками. У уголовных следователей Нью-Йорка был ордер на обыск, позволявший им просматривать определённые файлы на этом лэптопе. В процессе своей работы следственная группа видела и другие имена файлов, но не могла открывать их в соответствии с полномочиями своего ордера на обыск, ограниченными материалами, имевшими непосредственное отношение к этому сексуальному делу. И некоторые из имён на тех тысячах файлов электронной почты навели следственную группу в Нью-Йорке на мысль, что они могут иметь отношение к делу Клинтон.

В 5:30 утра в четверг 27 октября — за двенадцать дней до выборов — Маккейб прислал мне электронное письмо, в котором говорилось, что «Полугодовой команде» необходимо встретиться со мной. Я понятия не имел, по какому поводу, но, конечно, попросил своих сотрудников как можно скорее что-нибудь организовать. Позже тем утром я вошёл в свой конференц-зал и широко улыбнулся руководителям команды, юристам и должностным лицам «Полугодового» дела, каждый из которых занимал то же самое кресло, что и столь много раз на протяжении года, пока шло расследование в отношении электронной почты Клинтон.

— Команда снова в сборе, — сказал я, скользнув в своё кресло. — Что происходит?

Пройдёт немало времени, прежде чем я снова так же улыбнусь.

Члены команды пояснили, что, похоже, лэптоп Винера содержит сотни тысяч электронных писем с личного домена электронной почты Хиллари Клинтон. Это был огромный кладезь электронных писем госсекретаря Клинтон. В 2014 году Клинтон передала Государственному департаменту примерно тридцать тысяч электронных писем, а ещё примерно тридцать тысяч удалила как личные. Это было намного больше того числа. Но их внимание привлекло кое-что ещё. «Полугодовая команда» так и не смогла найти электронные письма госсекретаря Клинтон времён её первых нескольких месяцев на посту государственного секретаря, периода, в течение которого она использовала домен электронной почты AT&T BlackBerry. Следователи были заинтересованы найти те ранние электронные письма, потому что если и существовали так называемые электронные письма-«дымящиеся стволы» — в которых, возможно, госсекретаря инструктировали не использовать её систему личной электронной почты, или в которых она признавала, что поступает неправильно с секретными материалами — скорее всего, эти письма были в начале её срока полномочий на посту госсекретаря, когда она создала свой собственный электронный адрес. Но мы так и не нашли те ранние электронные письма с BlackBerry.

По каким-то причинам, которые не мог объяснить никто из собравшихся за столом, лэптоп Винера содержал тысячи электронных писем с домена AT&T BlackBerry. Они сказали мне, что среди них вполне могли оказаться пропавшие электронные письма с начала срока Клинтон на посту госсекретаря. Команда сказала, что не было перспектив получить согласие Винера на обыск остального содержимого лэптопа, учитывая большие проблемы с законом, которые он испытывал.

— Нам нужно Ваше разрешение на запрос ордера на обыск.

— Конечно, — быстро ответил я. — Отправляйтесь за ордером.

— Как быстро сможете вы просмотреть и дать им оценку? — спросил я.

Все присутствовавшие в комнате сказали, что этот просмотр займёт много недель. Они сказали, что просто было слишком много материала, чтобы сделать это быстрее. Им нужно было по одному прочитать десятки тысяч электронных писем, и это должны были сделать знавшие контекст люди. Это была не та ситуация, когда мы могли привлечь для этой работы сотни сотрудников ФБР. Они бы не знали, что читают или что ищут. Команда сказала мне, что не было шансов, что исследование электронной почты могло быть закончено до выборов 8 ноября, уже менее чем через две недели.

— Ладно, — сказал я. — Делайте его так быстро, как можете, но делайте хорошо, всегда хорошо, вне зависимости от того, сколько времени это займёт.

После той встречи команда связалась с юристами Министерства юстиции, которые согласились, что нам нужно немедленно получить ордер на обыск лэптопа Винера на предмет электронной почты Клинтон. Теперь нам нужно было принять ещё одно решение.

В июле и на протяжении последующего периода времени я постоянно твердил стране и Конгрессу, что ФБР провело честное, компетентное и независимое расследование, и мы закончили. И здесь не было дела. Люди могли зарубить это у себя на носу. И тем не менее, 27 октября ФБР и Министерство юстиции просто решили запросить ордер на обыск, чтобы просмотреть громадный кладезь электронной почты Хиллари Клинтон, включая информацию, которая, предположительно, могла изменить нашу точку зрения на расследование. И, как заверили меня лучшие следователи Бюро, не было перспективы завершить этот просмотр до выборов. Какова была наша ответственность?

Как я уже отмечал, нашей давней традицией было по возможности избегать предпринимать какие-либо действия, которые могли повлиять на выборы. Эта традиция, эта норма, являлась частью моей личности. Вот почему ФБР не подписало октябрьское заявление администрации Обамы по поводу российского вмешательства в выборы. Если бы это было совершенно новое расследование, то можно было бы ничего не делать. Но в деле с электронной почтой Клинтон я видел лишь два выбора, лишь две двери, и за обеими ними скрывалось действие.

На одной двери было написано: «Скажи». Сказав, я бы рассказал Конгрессу, что первичные заявления ФБР о том, что расследование закончено, больше не являлось правдой. Это было бы очень, очень плохо. Это могло поместить Бюро и меня туда, где мы могли повлиять на выборы. Очень плохо, до тошноты. Следовало избегать, если было в человеческих силах.

Какой была та другая дверь? «Утаи», — вот что читали на ней мои глаза. От имени Федерального Бюро Расследований, организации, чей успех основывается на общественном доверии, я под присягой дал показания на публичных слушаниях в Конгрессе и американскому народу, что это дело закончено. Теперь я знал, что это больше не являлось правдой. Хранить в этот момент молчание, одновременно предпринимая шаги по получению ордера на обыск для просмотра тысяч электронных писем Хиллари Клинтон, включая, возможно, пропавшие ранее электронные письма, положительно было бы деянием укрывательства, означавшим бы, что директор ФБР ввёл в заблуждение — и продолжал вводить в заблуждение — Конгресс и американский народ.

Говори или утаи — вот два ужасных выбора. Старшие руководители «Полугодовой команды» обсудили оба. Мы говорили, затем брали перерыв, чтобы люди могли подумать, затем снова говорили. Мы сидели вокруг моего стола для переговоров и смотрели на это со всех сторон, какие только могли придумать. Мой руководитель аппарата, Джим Рыбицки, занимал своё привычное кресло на противоположном от меня конце прямоугольного стола, так что он мог молча наблюдать за всеми участниками и их языком тел; его работа заключалась в том, чтобы убедиться, что я слышал всех, ничего не пропустив. У него необычайный эмоциональный интеллект, и если он увидит что-то важное — кто-то колеблется или кому — то не дали высказаться — он поговорит с этим человеком наедине и даст мне знать, чтобы в следующий раз я мог втянуть этого человека в обсуждение. Главный юрисконсульт ФБР Джим Бейкер играл похожую роль. Он был давним и мудрым другом, и я мог на него рассчитывать, чтобы донести до меня аргументы и опасения, если те не были озвучены в достаточной мере. Он часто приходил ко мне в частном порядке и играл роль адвоката дьявола, так как знал, что нам нужны каждая точка зрения, каждое опасение, каждый аргумент.

Мы придумывали аргументы против наших аргументов, но даже с дюжины ракурсов мы неизменно возвращались к одному и тому же: на кону было доверие к институтам правосудия. Учитывая, как думали практически все, что Хиллари Клинтон менее чем через две недели станет избранным президентом Соединённых Штатов, что случится с ФБР, с Министерством юстиции или её собственным президентством, если позже всплывёт, постфактум, что она всё ещё являлась объектом расследования ФБР? Что если после выборов мы в самом деле найдём информацию, свидетельствующую о подлежащим судебному преследованию преступным действиям? Неважно, что мы найдём, это деяние укрывательства будет катастрофическим для честности ФБР и Министерства юстиции. В свете этого выбор между вариантами «очень плохой» и «катастрофический» был не из тех, что сложно сделать. Мы должны были сказать Конгрессу, что положение изменилось.

Когда мы пришли к этому решению, одна из юристов команды задала самый сложный вопрос. Она была блестящим и тихим человеком, которого мне иногда приходилось втягивать в разговор. «Не хотите принять во внимание, что то, что вы собираетесь сделать, может помочь избранию Дональда Трампа?» — спросила она.

Я сделал паузу на несколько секунд. Конечно, это был тот вопрос, что был у всех в голове, неважно, задавали они его вслух или нет.

Я начал свой ответ с того, что поблагодарил её за этот вопрос. «Это хороший вопрос», — сказал я, — «но я ни минуту не могу над ним размышлять. Потому что дальше по этому пути лежит смерть ФБР, как независимой силы в американской жизни. Если мы начнём принимать решения основываясь на том, на чью политическую судьбу они повлияют, мы проиграем».

Другими словами, если мы в ФБР начали бы думать так, как все другие сторонники партий в Вашингтоне — что хорошо для моей «стороны», или чьему политическому будущему мы можем помочь или навредить — то у ФБР больше не было бы, и оно больше не заслуживало бы общественного доверия. Водоём был бы пуст.

Я дал указание команде рассказать старшим сотрудникам Минюста, что я считаю своим долгом проинформировать Конгресс, что мы возобновляем расследование. Я скажу как можно меньше, но ФБР должно говорить. Я сказал, что был бы рад обсудить эту тему с генеральным прокурором и заместителем генерального прокурора. Я не уверен точно, почему открыл им эту дверь, чего не сделал в июле. Думаю, отчасти это была человеческая реакция; я получил огромный шквал критики за вымораживание их в июле. Отчасти это было ещё и потому, что я считал, что они увидят проблему так, как видел её я, и поддержат меня в том, что должно было стать жестокой ситуацией. В конце концов, генеральный прокурор дал в июле публичные показания, что расследование электронной почты было проведено хорошо и полностью. Теперь её собственные прокуроры запрашивали ордер на обыск. Несомненно, она увидит, что сокрытие этого будет нечестным и катастрофическим для Министерства юстиции. Но через своих сотрудников Линч и Йейтс передали, что считают это плохой идеей, что они не советуют этого делать, но это моё решение, и они не видят необходимости говорить со мной об этом. Они не отдавали мне приказ не делать этого, приказ, которому я бы подчинился.

Они не хотели выбирать дверь: «Скажи» или «Утаи»?

Получив этот ответ, я некоторое время подумывал над тем, чтобы сообщить им, что решил не говорить Конгрессу, просто чтобы посмотреть, что они станут делать, если я переложу ответственность полностью на них, но решил, что это было бы трусливо и глупо. Снова моей ответственностью стало принять удар. Я сказал «Полугодовой команде» дать Минюсту шанс просмотреть проект моего письма Конгрессу и предложить какие-либо изменения. Они воспользовались этой возможностью и, не отменяя своего совета мне не делать этого, внесли кое-какие полезные предложения в отношении того, как описать происходящее, всего лишь несколько фраз.

Пятничным утром 28 октября, в день, который, как ни странно, застрял у меня в голове как тридцать девятая годовщина нападения Насильника Рамси, я направил письмо председателям и высокопоставленным сотрудникам каждого из комитетов, которым Бюро предоставляло информацию на волне «окончания» расследования в отношении электронной почты Клинтон. Как и в июле, я снова разослал электронные письма всему персоналу ФБР на предмет происходящего:

Всем:

Этим утром я направил в Конгресс письмо в связи с расследованием в отношении электронной почты госсекретаря Клинтон. Вчера следственная группа проинформировала меня о своей рекомендации запросить доступ к электронным письмам, недавно обнаруженным в несвязанном деле. Так как те электронные письма кажутся актуальными для нашего расследования, я согласился, что нам следует предпринять надлежащие меры, чтобы получить и просмотреть их. Конечно, обычно мы не рассказываем Конгрессу о ведущихся расследованиях, но в данном случае я чувствую обязанность сделать это, учитывая, что я неоднократно за прошедшие месяцы давал показания, что наше расследование завершено. Я также думаю, что это было бы введением в заблуждение американского народа, если бы мы не дополнили отчёт. Однако, в то же самое время, учитывая, что мы не знаем значимость этой вновь обнаруженной подборки электронных писем, я не хочу создавать ложного впечатления. В попытке сохранить этот баланс, в коротком письме и в разгар предвыборной кампании, существует значительный риск быть неправильно понятым, но я хотел, чтобы вы услышали об этом непосредственно от меня.

Моё письмо Конгрессу оказалось в прессе примерно через десять минут, что для Вашингтона было примерно на девять минут позже, чем я ожидал. И мой мир снова загорелся.

Июльские поклонники и ненавистники по большей части поменялись местами. Страх, что моё письмо может принести победу Трампу, свёл с ума обычно вдумчивых людей. Было много истерии по поводу того, как мы нарушали правила и политику Министерства юстиции. Конечно, не было подобных правил, и никогда не было в разгар выборов ситуации, подобной этой. Полагаю, что разумные люди могли бы решить не говорить о возобновлённом расследовании, но мысль о том, что мы там нарушали правила, была оскорбительной. «Скажи мне, что бы ты сделал на моём месте, и почему», — неслышно спрашивал я у редакционных писателей и говорящих голов по телевизору. Конечно, я знал ответ: большинство из них поступили бы так, как было лучше для их любимой команды. Ну, у ФБР не могло быть любимой команды. ФБР олицетворяет Госпожу Правосудие с повязкой на глазах, и должно действовать правильно вне мира политики.

Воскресным вечером 30 октября я получил электронное письмо от генерального прокурора, в котором она спрашивала, может ли встретиться со мной наедине после нашего утреннего разведывательного брифинга в понедельник в штаб-квартире ФБР.

— Конечно, — ответил я.

Когда брифинг подходил к концу, генеральный прокурор перед полным конференц-залом наших сотрудников спросила, может ли встретиться со мной. Что было немного странно, так как я по электронной почте уже согласился на личную встречу. Но весь наш персонал заметил её просьбу, в чём, полагаю, и заключался смысл. Мы сразу из комнаты, в которой проходил утренний брифинг, прошли в личный кабинет, зарезервированный за генеральным прокурором. Её и мои сотрудники ждали снаружи, и, наконец, мы были наедине.

Последние несколько дней шумные протесты в СМИ стали столь яростными, особенно, что и понятно, среди сторонников Хиллари Клинтон, что я не знал, что услышу от Лоретты Линч. Собиралась ли она накричать на меня? Угрожать мне? Предупредить меня? Передать сообщение от президента? Почти наверняка все в администрации Обамы были злы на меня и напуганы, что я подверг риску избрание Клинтон. У меня были все причины считать, что Лоретта принадлежала к этой группе.

Я первым вошёл в комнату. Я повернулся и подождал, пока генеральный прокурор закроет дверь. Затем она повернулась, опустила голову и, широко раскинув руки, направилась ко мне. Во многих отношениях это было неловко. Возможно, в основном потому, что я примерно на полметра выше Лоретты Линч. Когда наши тела сблизились, её лицо уткнулось мне в солнечное сплетение, а руки обняли меня. Я потянулся вниз и также неловко прижал предплечья к её спине.

— Я подумала, ты нуждаешься в обнимашках, — сказала она, когда мы разделились. Скорее всего, она была права. Хотя я по природе не любитель обнимашек, по прошествии последних нескольких дней я физически ощущал себя побитым. Скорее всего, я так же и выглядел.

Затем она села на диван, и жестом пригласила меня сесть в кресло рядом с ней. «Как дела?» — спросила она. Я почувствовал в её голосе искреннюю заботу.

Я сказал ей, что это было кошмаром. Я объяснил, каким я видел стоявший передо мной выбор, и что «очень плохой» был лучше чем «катастрофический». И затем она сразила меня ещё одним сюрпризом.

— Чувствовали бы они себя лучше, если бы это всплыло 4 ноября? — спросила она, намекая на пятницу накануне выборов.

— Точно, Лоретта, — ответил я.

Я не принимал решения на основе перспективы утечки, но она была права. Как только Минюст одобрил ордер на обыск, скорее всего все бы как-то узнали, что мы возобновили расследование, и мы бы выглядели непорядочными. Не сообщала ли она мне, что я поступил правильно? Не благодарила ли она меня в некотором роде за то, что я принял на себя жестокий удар? Она не собиралась отвечать мне на эти вопросы.

Несколько минут спустя наш разговор подошёл к концу. Лоретта встала и направилась к двери, но задержалась. Слегка повернув ко мне голову, она с легчайшим намёком на улыбку произнесла: «Постарайся выглядеть побитым». Она кому-то сказала, что собирается устроить мне разнос за сделанное. Куда катится мир.

Весь этот кошмар показался мне очень болезненным. Настолько, что я и в самом деле слегка онемел. Даже любившие меня люди были сбиты с толку тем, что я сделал. Многие другие вели себя просто гадко. Я понимал. Мою жену, хотевшую, чтобы Хиллари Клинтон стала первым избранным женщиной-президентом, в основном заботило то, что я снова оказался в эпицентре. Она сказала, что понимает, почему я сделал то, что сделал, но возмущалась тем фактом, что мне пришлось стать впереди и принять ещё один удар. «Похоже, ты всё время выходишь и становишься перед ведомством, чтобы тебя пристрелили», — сказала она. — «Я понимаю это, но хотела бы, чтобы это был не ты, и хотела бы, чтобы и другие люди это понимали».

Эмоции были чрезвычайно острыми, и всё выглядело так, словно ФБР просто положило палец на чашу весов Дональда Трампа. И не было слушания, не было пресс-конференции, не было шанса объяснить, почему мы делали то, что делали, или добавить что-либо к письму, которое мы направили. Так как мы не знали, что у нас было, и что мы могли найти, любые дальнейшие публичные заявления были бы по сути ограниченными и вводящими в заблуждение, и лишь добавили бы смятения и ущерба ФБР. По этой причине мы тщательно подбирали формулировки моего письма:

В связи с несвязанным делом ФБР узнало о существовании электронных писем, которые кажутся имеющими отношение к расследованию. Я пишу проинформировать вас, что следственная группа вчера сообщила мне об этом, и я согласился, что ФБР следует предпринять надлежащие следственные действия, направленные на то, чтобы дать возможность следователям просмотреть эти электронные письма, чтобы определить, содержится ли в них секретная информация, наряду с оценкой их важности для нашего расследования.

Хотя ФБР пока ещё не может оценить, могут ли эти материалы оказаться важными, и я не могу предсказать, как много времени понадобится нам для завершения этой дополнительной работы, я считаю важным проинформировать ваши Комитеты о наших усилиях, в свете моих предыдущих показаний.

В начале следующей недели, пока осуществлялся просмотр электронных писем на лэптопе Винера, я присутствовал на совещании в Ситуационном центре Белого дома. Когда я шёл по коридорам Белого дома, и даже когда я сидел в зале заседаний, я чувствовал себя Брюсом Уиллисом в «Шестом чувстве», где (осторожно, спойлер) он не понимал, что мёртв. Я представлял себе, что могу видеть своё дыхание, когда сидел за столом Ситуационного центра. Лишь директор Национальной разведки Джим Клеппер и директор ЦРУ Джон Бреннан признавали меня, каждый из них подходил ко мне в коридоре, пока я ждал начала заседания, клал руку мне на плечо и призывал держаться. За этими двумя исключениями, больше никто в комнате даже не встречался со мной взглядом.

Джим Клеппер был руководителем, восхищавшим меня больше всех из правительства. Под его лысой головой и ворчливым, грудным, зачастую бормочущим голосом скрывался человек, практически идеально воплощавший баланс доброты и жёсткости, уверенности в себе и смирения. Будучи руководителем ФБР, являющегося частью американского разведывательного сообщества, я докладывал директору Клепперу наряду с генеральным прокурором. Я стал ценить наши ежеквартальные вечерние встречи — «вечерние молитвы», как он их называл — на которых мы сидели в защищённой комнате в его офисе и говорили о работе и жизни. Вместе с нашими заместителями мы потягивали: я — вино, он — водку с мартини и двумя оливками, и я учился у того, кто руководил почти столько же, сколько я жил на свете. Чтобы скрепить нашу дружбу, я передарил ему галстук, который подарил мне мой шурин. Он был полностью красным и украшен маленькими бокалами мартини. Так как мы считали себя честными людьми, я не скрывал, что передариваю, когда протянул ему этот галстук. Клеппер неизменно на наших вечерних молитвах надевал этот галстук с мартини.

По мере приближения к последней неделе перед выборами, я каждый день проверял, как дела у «Полугодовой команды». Они постоянно трудились, читая сотни новых электронных писем Клинтон, которых мы никогда прежде не видели. В огромном прорыве, который, как меня заверяли, был невозможен, волшебники из Оперативного технологического отдела нашли способ убрать электронным способом дубликаты, чтобы агентам и аналитикам не пришлось читать сотни тысяч электронных писем. Коммерческое программное обеспечение нам бы не помогло. Но специально написанная компьютерная программа урезала их число всего до нескольких тысяч, которые они читали ночь за ночью. Несмотря на то, что команда сказала мне 27 октября, в конце концов существовала возможность закончить просмотр до выборов.

5 ноября, в субботу перед выборами, команда сказала мне, что они к утру закончат просмотр электронных писем и будут готовы встретиться со мной, чтобы изложить свою точку зрения. Мы встретились воскресным утром, за два дня до выборов. Там и в самом деле были тысячи новых электронных писем Клинтон с домена BlackBerry, но ни одно из них не относилось к соответствующему периоду времени. Были новые рабочие электронные письма, к и от госсекретаря Клинтон. Были электронные письма с секретным содержанием, но ни одно из них не было для нас новым. Ни одно из новых электронных писем не изменило их точку зрения на дело. Я нажимал и нажимал, желая убедиться, что в них не говорила усталость. «Нет», — упирались они, — «мы устали, но тем не менее уверены, что это правильный ответ».

Тогда мы начали обсуждать, что теперь делать. Общая точка зрения группы заключалась в том, что написав в Конгресс 28 октября, я был обязан снова написать в Конгресс. Был один человек, придерживавшийся иного мнения. Глава Сектора национальной безопасности ФБР утверждал, что было уже слишком поздно снова говорить. Он не выдвигал сильных аргументов, лишь, что просто считает, что выборы слишком близко. Я думаю, он реагировал на ту боль, что вызвало наше первое письмо. Мы выслушали, какое-то время попинали эту идею и решили, что нам снова нужно написать в Конгресс. Если нашим правилом в этих уникальных условиях — «Скажи или Утаи» — являлось быть настолько прозрачными, насколько это возможно, в отношении действий Бюро, тогда не имело смысла поступить по-другому 6 ноября, чем мы поступили 28 октября. Как и раньше, мы дали возможность старшим руководителям Министерства юстиции отредактировать проект моего письма, и они дали нам несколько советов.

В воскресенье 6 ноября мы направили короткое письмо в Конгресс, информируя их, что расследование в отношении Клинтон закончено, и наша точка зрения не изменилась. Мы не рассматривали дополнительного публичного заявления, потому что если бы я за два дня до выборов стал перед камерами, чтобы рассказать, что мы нашли на лэптопе Энтони Винера, это могло лишь внести ещё больше путаницы. По причинам, которые я не мог ещё объяснить, ФБР установило, что на лэптопе Винера хранилось большое число новых рабочих электронных писем Клинтон (после того, как она перед этим заявила, что передала Государственному Департаменту все рабочие электронные письма), а также виденные нами ранее многочисленные электронные письма на секретные темы. Команде пришлось проделать дополнительную следственную работу в отношении Хумы Абедин и Энтони Винера, чтобы установить, как у них оказались секретные электронные письма. Лучше, решили мы, продублировать первоначальное уведомление Конгрессу со столь же коротким уведомлением о закрытии. Не было времени отправить электронное письмо работникам ФБР; они обо всём услышат из новостей ещё до того, как включат свои компьютеры в понедельник утром. ФБР решило не утаивать от Конгресса и американского народа важную информацию, и мы невероятно упорно трудились, чтобы компетентно закончить дело до Дня выборов. Я поблагодарил «Полугодовую команду», сказав им, что никогда прежде не работал с более прекрасной группой людей, и что они помогли мне достойно справиться с по-настоящему сложными проблемами.

Тем вечером мы с Патрис и одной из наших дочерей отправились в местный ресторан “Tex-Mex”. Новости о вновь закрывающем дело втором письме были повсюду. Один из посетителей, проходя мимо моего столика, прошептал: «Хиллари, вперёд!». Я слишком устал, чтобы обращать на это внимание. Я не собирался идти на выборы. Я больше не хотел иметь к этому никакого отношения. Я глубоко сожалел, что мы оказались втянуты в это. Я хотел выпить, так что заказал восхитительную маргариту со льдом и солью, и даже из этого сделали новость: «Вашингтон Пост» написала, что меня заметили пьющим «гигантскую» маргариту.

* * *

Я провёл немало времени, оглядываясь назад в 2016 год. И пусть даже взгляд в прошлое не всегда открывает идеальный вид, он предлагает уникальный и ценный ракурс.

Как и многие другие, я был удивлён, когда Дональд Трамп стал избранным президентом. Из опросов общественного мнения в СМИ я полагал, что победу одержит Хиллари Клинтон. С тех пор я множество раз задавал себе вопрос, не повлияло ли на меня то предположение. Не знаю. Безусловно, не осознанно, но было бы глупо сказать, что оно не могло на меня повлиять. Вполне возможно, что так как я принимал решения в обстановке, когда Хиллари Клинтон была уверена, что станет следующим президентом, моя обеспокоенность по поводу возможность сделать её нелегитимным президентом, утаив возобновлённое расследование, была весомее, чем если бы выборы оказались ближе, или если бы по всем опросам впереди был Дональд Трамп. Но я не знаю.

Я видел и читал сообщения, что Хиллари Клинтон винит меня, по крайней мере, отчасти, в своём удивительном поражении на выборах. Я знаю, что в одном месте своей книги она написала, что чувствовала, словно я «пырнул» её. Она много трудилась в своей профессиональной жизни, чтобы стать первой женщиной-президентом Соединённых Штатов, и вполне понятно, что тот проигрыш, столь неожиданный и непредсказуемый, сильно ранил её. Я читал, что она чувствовала гнев по отношению ко мне лично, и сожалею об этом. Я сожалею, что не постарался лучше объяснить ей и её сторонникам, почему я принял те решения, которые принял. Я также знаю, что многие демократы схожим образом были сбиты с толку — даже разъярены — моими действиями.

После выборов я принял участие в секретном совещании с группой сенаторов из обеих партий. Ближе к концу совещания, не имевшего отношения к электронной почте Хиллари Клинтон, один из демократов, тогдашний сенатор Эл Франкен выпалил то, о чём, скорее всего, думали многие. Он сказал, что хочет обратиться к «слону в посудной лавке», которым «ты был для Хиллари Клинтон». Я спросил лидера Сената Митча Макконнелла, который тоже присутствовал, могу ли я воспользоваться возможностью ответить на это. Макконнелл сел и тоном, казавшимся близким к довольному, сказал: «Конечно. Бери столько времени, сколько нужно».

Я сказал собравшимся сенаторам, что хотел бы, чтобы они вместе со мной вернулись назад во времени и взглянули на произошедшее с моей точки зрения — с точки зрения ФБР. «Отправьтесь со мной в 28 октября», — сказал я. Даже если я не мог убедить их, что принял правильное решение, я надеялся, что по крайней мере смогу пояснить, о чём я думал, про двери, которые видел, и почему я выбрал ту, что была с табличкой «Скажи» вместо той, что была с табличкой «Утаи». Я не со всем в расследовании справился идеально, но сделал всё возможное с имевшимися у меня фактами. Это был ключевой момент, который я пытался донести в тот день, и по крайней мере одного из присутствовавших я убедил. Когда я закончил говорить, сенатор Чак Шумер подошёл ко мне. Со слезами на глазах он одной рукой взял меня за руку, а другой потянулся, чтобы несколько раз похлопать меня по центру груди. «Я знаю тебя», — сказал он. — «Я знаю тебя. Ты был в невыносимом положении».

Я очень надеюсь, что то, что мы сделали — что я сделал — не стало решающим фактором на выборах. Я сказал это с женой и дочерями, голосовавшими за Хиллари Клинтон и прошедшими с Женским маршем 2017 года в Вашингтоне на следующий день после инаугурации Дональда Трампа. Как я сказал в показаниях, сама идея о том, что моё решение повлияло на исход, заставляет меня чувствовать себя слегка тошнотворно (или, как позже меня поправила одна из моих грамотных дочерей, «тошно»). И не потому, что Дональд Трамп такой весьма плохой человек и руководитель (настолько плохой, что скорее всего не понял, что я имел в виду, когда сказал в показаниях, что мысль о влиянии на выборы заставила меня чувствовать себя «слегка тошнотворно»). Она вызывала у меня тошноту, потому что я посвятил свою жизнь служению институтам, которые люблю именно за то, что они не играют роли в политике, потому что они действуют независимо от страстей вокруг электорального процесса. Но выборы 2016 года были как никакие другие. Один из моих детей показал мне твит, по-видимому отражавший чувства в то время. В нём говорилось: «Этот Коми такой полит-хакер. Лишь не могу понять, какой партии».

Я не люблю, когда меня критикуют, но мне нужно обращать внимание на критику, потому что все люди иногда могут ошибаться. Всё же, чтобы не оказаться парализованным и раздавленным сомнениями, я пользуюсь эмпирическим правилом: если критика исходит от человека, которого я знаю, как вдумчивого, я обращаю на неё пристальное внимание. Я даже обращаю внимание на анонимную критику, и даже со стороны яростных сторонников партий, если их логика или фактологическая информация говорят мне, что они могут видеть что-то, что я пропустил. Остальных психов, а психов всегда хватало, я игнорирую.

Больше всего меня достают утверждения, что я влюблён в свою собственную праведность, свою собственную добродетель. Я давно беспокоюсь о своём эго. Я горжусь тем, что стараюсь поступать правильно. Я горжусь тем, что стараюсь быть честным и откровенным. Я думаю, что мой путь лучше, чем у наводнивших нашу общественную жизнь лживых партийцев. Но существует опасность, что вся эта гордость может меня ослепить и закрыть для других точек зрения на то, что есть правильно.

Я сотни раз прокручивал в голове дело об электронной почте Клинтон. Кроме ошибок в том, как я преподнёс себя во время публичного заявления перед телекамерами 5 июля, я убеждён, что если бы снова мог всё это сделать, я бы всё сделал точно так же, учитывая свою роль и то, что я знал в то время. Но ещё я думаю, что здравомыслящие люди вполне могли всё сделать по-другому.

К примеру, если бы я был демократом, служившим в предыдущих демократических администрациях, не уверен, что отстраниться от генерального прокурора для заявления 5 июля было бы целесообразным выбором. Если бы у меня была демократическая родословная, меня бы обрисовали как конфликтующего партийца, и я бы не смог достоверно отстраниться от политического руководства Минюста, чтобы независимо представить учреждение. Конечно, даже директор ФБР с демократической родословной, не сделавший бы отдельного заявления, в конце октября оказался бы перед тем же самым выбором, сказать или утаить, потому что он или она в той или иной мере проинформировали бы Конгресс, что расследование было закончено в июле.

Если бы я не служил так долго в Министерстве юстиции и не возглавлял организацию при администрации Буша, не знаю, чувствовал бы я необходимость защищать больше, чем ФБР. Я также не знаю, хватило бы у меня смелости отстраниться от генерального прокурора, если бы я не видел отрицательную сторону перекладывания — в вопросе пыток — в свои последние дни в качестве заместителя генерального прокурора в 2005 году. Мой опыт публичных выступлений также сделал возможным организовать пресс-конференцию в прямом эфире. Другой директор, с иным опытом за плечами, мог бы переложить всё на Минюст, предоставив этому учреждению разбираться со своими проблемами.

Другой директор ФБР мог бы в конце июня, после посещения Биллом Клинтоном самолёта генерального прокурора, запросить назначение специального прокурора. Я по-прежнему считаю, что это было бы нечестным по отношению к Хиллари Клинтон, но могу представить, что другой директор скорее поступил бы таким образом, чем попытался защитить институты таким образом, как это сделал я.

Другой человек мог бы решить подождать, чтобы посмотреть, что смогут найти следователи, как только получат ордер на обыск электронной почты Клинтон на компьютере Энтони Винера. Это было слишком ненадёжно, так как «Полугодовая команда» говорила, что не было способа завершить просмотр до выборов, но я могу представить, что другой директор решил бы слегка рискнуть, тайно проведя расследование за неделю до выборов. Это, конечно, после наших неловких обнимашек, входит в намерения Лоретты Линч. Если бы я не сказал чего-нибудь, какой была перспектива утечки на той неделе? Довольно высокой. Хотя «Полугодовая команда» на протяжении года расследования и зарекомендовала себя стойкой к утечкам, люди в отделе уголовных расследований ФБР в Нью-Йорке знали, что происходит что-то, имеющее отношение к Хиллари Клинтон, а ордер на обыск являлся серьёзным шагом. Круг теперь был шире, чем раньше, и включал в себя Нью-Йорк, где в предыдущие месяцы у нас уже были утечки, связанные с Клинтон. Утаивание нового расследования и последующая утечка прямо перед выборами могли оказаться ещё хуже, если можно представить себе что-то хуже. Но здравомыслящий человек мог бы так поступить.

Ещё я сотни раз спрашивал себя, следовало ли мне более оперативно принять меры, услышав что-то о лэптопе Винера где-то в начале октября. Но до 27 октября я не понимал, что это значит. Я занимался другими делами и проблемами и полагал, что если это важно, то команда доведёт это до меня. Если бы мне сказали об этом раньше, уверен, что я отреагировал бы так же, как 27 октября — нам нужно немедленно отправляться за теми электронными письмами. Следовало или могли бы мне сказать детали раньше 27 октября — это вопрос, на который я не могу ответить.

Для ФБР президентские выборы 2016 года были как никакие другие, и даже зная то, что я знаю сейчас, я бы не поступил по-другому, но могу представить на моём месте хороших и принципиальных людей, принимающих другие решения в отношении каких-то вещей. Я думаю, что другие решения привели бы к большему ущербу для институтов правосудия нашей страны, но не уверен в этом. Молюсь, чтобы ни одному будущему директору ФБР не пришлось выяснять это.

* * *

В конце ноября, после выборов, я был в Овальном кабинете на совещании по национальной безопасности с президентом и другими старшими руководителями. У меня всё ещё было то ощущение из «Шестого чувства», особенно в окружении людей, скорее всего думавших, что они продолжат свой срок в Белом доме при новом президенте-демократе. Но Президент Обама не входил в их число. Он как всегда поприветствовал меня, и был профессионален и доброжелателен.

Выдающийся эксперт языка тела, каковым он являлся, возможно Президент Обама почувствовал, что я ощущал себя не в своей тарелке, а возможно он просто почувствовал, что по целому ряду причин было важно мне что-нибудь сказать. Когда совещание закончилось, он попросил меня остаться. Я сел на диван, спиной к дедушкиным часам. Он сел в своё обычное кресло, спиной к камину. Фотограф Белого дома Пит Соуза задержался, чтобы запечатлеть этот момент, но президент выставил его за дверь. Спустя несколько секунд, остались лишь мы вдвоём.

Затем Президент Обама наклонился вперёд, опершись предплечьями о колени. Он начал с длинного вступления, пояснив, что не собирался говорить со мной о каком-либо конкретном деле или конкретном расследовании.

— Я просто хочу Вам кое-что сказать, — сказал он.

Я знал, как сильно Обама хотел, чтобы Хиллари Клинтон выиграла Белый дом. Он неустанно агитировал за неё и, по некоторым оценкам, усерднее за неё, чем любой другой президент за своего желанного преемника. Я знал, что он тяжело воспринял поражение, как и весь персонал Белого дома. Но я уважал Президента Обаму и был очень открыт ко всему, что он собирался сказать.

— Я выбрал Вас на пост директора ФБР благодаря Вашей честности и Вашим способностям, — сказал он. Затем он добавил кое-что, показавшееся мне поразительным. — Я хочу, чтобы Вы знали, что за прошедший год не случилось ничего — ничего — что бы изменило мою точку зрения.

Он не говорил, что согласен с моими решениями. Он не говорил об этих решениях. Он говорил, что понимает, откуда они исходят. Боже, это были те слова, которые мне нужно было услышать.

Я ощутил волну эмоций, практически на грани слёз. Президент Обама на подобного рода встречах не был внешне эмоциональным человеком, но всё же я заговорил с ним в необычно эмоциональных выражениях.

— Это много для меня значит, господин Президент. Я ненавижу последний год. Последнее, чего мы хотели, это оказаться вовлечёнными в выборы. Я просто стараюсь поступать правильно.

— Знаю, знаю, — ответил он.

Я сделал паузу, а затем решил кое-что добавить. Возможно, это было то, что, я полагал, чувствовала значительная часть страны.

— Господин Президент, жена убьёт меня, если я не воспользуюсь возможностью поблагодарить Вас и сказать Вам, как сильно мне будет Вас не хватать.

Хотя я не поддерживал Президента Обаму, когда он баллотировался, я проникся глубоким уважением к нему, как к руководителю и человеку, и лишь в тот момент я ощутил всю тяжесть его предстоящего ухода, и что это будет значить.

Не в силах сдержаться, я добавил: «Я страшусь следующих четырёх лет, но с другой стороны чувствую, что обязан теперь остаться».

Он ничего не сказал на это. Не было ни намёка на то, что он думает о новом президенте или будущем страны, хотя, несомненно, он многое бы мог сказать в обоих отношениях. Вместо этого, он похлопал меня по руке, затем мы встали и пожали руки, и я покинул Овальный кабинет. Вскоре в том же самом кабинете появится новый и совершенно иной обитатель.