Когда Марту Стюарт в марте 2005 года выпустили из тюрьмы, пресса акцентировала внимание на том факте, что её собственный капитал вырос за время нахождения в заключении. Словно целью прокуроров было уничтожить её, а не наказать за ложь во время расследования и не послать месседж, что люди, независимо от их положения, не могут препятствовать отправлению правосудия.

Я произносил речь в Лас-Вегасе и знал, что СМИ постараются получить от меня на камеру «реакцию из засады», так как я был окружным прокурором Соединённых Штатов, предъявившим ей обвинение, и в результате получившим огромное внимание СМИ и огромный поток критики. Как и ожидалось, подошли телеоператор и местный репортёр с микрофоном. Репортёр сунул мне в лицо микрофон и произнёс взахлёб: «Мистер Коми, Марта Стюарт сегодня выходит из тюрьмы, и у неё на две сотни миллионов долларов больше, чем когда она попала туда. Как вы себя при этом чувствуете?». (По какой-то причине, он произнёс «чувствуете» как «чууууувствуете»).

Я выждал паузу, посмотрел в камеру и, стараясь не улыбаться, выдал строчку, которую дюжину раз репетировал в голове. — «Ну», — медленно произнёс я, — «все мы в Министерстве юстиции заинтересованы в успешном возвращении в общество наших заключённых. Возможно, мисс Стюарт справилась лучше, чем большинство наших осуждённых, но, конечно же, это не повод для беспокойства». С каменным лицом я кивнул и ушёл. Тот репортёр понятия не имел, что я дурачился, но оператор — они, как правило, более приземлённые члены коллектива СМИ — так сильно смеялся, что камера прыгала вверх-вниз. Кадр был слишком дёрганым, чтобы его использовать.

Марта Стюарт не совершила преступления века. Сперва я посчитал его досадной неприятностью в сравнении с теми, которыми мы занимались ежедневно — делами, оказывавшими большее влияние на жизни людей. Но что-то заставило меня поменять своё мнение. В конечном счёте, это дело было о чём-то более значимом, более важном, чем о богатом человеке, попытавшемся продать несколько акций перед тем, как те рухнули. И во многих отношениях я не мог тогда представить, что оно окажет значительное воздействие на всю мою оставшуюся карьеру в правоохранительных органах — преподав уроки, которыми я ещё долго буду пользоваться впоследствии.

* * *

Все лгут в определённые моменты своей жизни. Важные вопросы — где, в отношении чего, и как часто?

Один из неизбежных вопросов, которые задают всем моего роста, особенно незнакомцы в лифте, не играл ли я в колледже в баскетбол. Ответ отрицательный. Но это была долгая история, почему, включая позднее подрастание, операцию на колене и различные затраты времени. Я понял, что никто не хочет выслушивать всё это, а даже если и слушал, то это был слишком длинный рассказ для поездки на лифте. Так что на протяжении нескольких лет по окончании колледжа я выбирал лёгкий путь и просто кивал или отвечал «угу» всем задававшим мне этот вопрос незнакомцам. То же самое я сказал друзьям, с которыми играл в баскетбол, когда поступил на юридический факультет. Не знаю, почему я так поступил. Возможно, я сомневался. Возможно, так было проще. А, возможно, мне нравилось, когда люди считали меня колледжским спортсменом. По-видимому, это была маленькая и безобидная ложь, сказанная глупым подростком, но, тем не менее, это была ложь. И она съедала меня изнутри. Так что по окончании юридического факультета я написал друзьям, что солгал, и поведал им правду. Кажется, все они поняли. Один из них ответил — как сделал бы лишь настоящий друг, — «Мы знали, что ты не играл в колледже, и нам было всё равно. Ты отличный друг и отличный игрок. Конечно же, в остальном ты отстой».

Полагаю, больше всего в той маленькой лжи меня волновала опасность, что это войдёт в привычку. Много раз на протяжении лет я видел, как лжецы становятся столь искусны во лжи, что теряют способность различать, что правда, а что нет. Они окружают себя другими лжецами. Этот круг становится всё теснее и меньше по мере того как из него изгоняют тех, кто не желает отказываться от своих моральных компасов, а те, кто терпим к обману, теснее сплачиваются вокруг центра власти. Тем, кто готов лгать и терпеть ложь, предоставляются привилегии и доступ. Это создаёт культуру, которая становится образом жизни. Лёгкая, привычная ложь — очень опасная вещь. Она открывает дорогу к большей лжи, в более важных местах, где последствия не столь безобидны.

* * *

Каждый год небольшому числу людей предъявляются обвинения в инсайдерской торговле. Несколько человек в хороших костюмах и наручниках выставляются напоказ перед камерами и отправляются в залы суда, но обычно их дела проходят, не привлекая особого внимания за пределами финансовой прессы. Но в январе 2002 года всё должно было измениться, когда на мой стол окружного прокурора Соединённых Штатов на Манхэттене легло дело одной малоизвестной биотехнологической компании с одним хорошо известным акционером.

В конце 2001 года Сэм Уоксол, владелец компании «ИмКлон» в панике продал свои многочисленные акции компании, узнав, что регулирующие органы собирались отказать в лицензии на новое чудодейственное лекарство «ИмКлон». Проблема для мистера Уоксола заключалась в том, что широкая общественность ничего не знала в отказе на лицензию. По закону, генеральный директор не имеет право просто продать свои акции, когда узнаёт что-то важное, чего не знают обычные акционеры. Это инсайдерская торговля. Поведение Уоксола напоминало самоподжог на глазах у представителей правоохранительных органов. Было очевидно, что он виновен, и что ему нужно предъявлять обвинение; у следователей оставался вопрос, кто-нибудь ещё, из продавших акции «ИмКлон» после Рождества 2001 года, не сделал ли это, исходя из материалов, относящихся ко внутренней информации.

Так как эти транзакции осуществлялись на Манхэттене, входившем в мою юрисдикцию, я собрал звёздную команду из помощников окружного прокурора США для помощи в проведении расследования. Моим заместителем был Дэвид Келли, государственный обвинитель, и мой близкий друг. Начальником криминального отдела, руководившим всеми уголовными обвинителями в офисе, был ещё один старый друг и бывший прокурор, Карен Сеймур. Я убедил её оставить партнёрство в юридической фирме на Уолл-стрит, чтобы помочь мне в руководстве отделением. Мы втроём обсуждали все трудные решения, словно старые друзья, каковыми мы и являлись — смеясь, поддразнивая, споря. Я ценил их за то, что они всегда говорили мне правду, даже когда я был несносен.

В каждой организации, особенно имеющей иерархическую структуру, существует опасность, что вы создадите окружение, которое будет отсекать особые мнения и препятствовать честным отзывам. Это может быстро привести к культуре иллюзий и обмана. А у руководителя склонность к чрезмерной вере в покорность болота может привести к опасному потаканию себе в ущерб другим. Это стало ключевым фактором в падении мафии в Нью-Йорке. И, по иронии судьбы, это являлось существенным недостатком офиса окружного прокурора Соединённых Штатов, сокрушившего мафию при Джулиани. Я очень старался иметь это в виду сейчас, когда занял бывшее место Руди Джулиани.

Теперь моей ответственностью было выстроить свою собственную культуру внутри офиса окружного прокурора Соединённых Штатов, которая позволит извлечь из нашей команды самый максимум, опираясь, по-разному, на уроки Джулиани и Фейхи. Я старался заниматься этой задачей с самого первого дня. Я нанял около пятидесяти новых прокуроров за время нахождения на посту окружного прокурора Соединённых Штатов, и сидел с каждым из них, когда их приводили к присяге в офисе. Я приглашал их привести свои семьи. Я говорил им, что когда они встанут и скажут, что представляют Соединённые Штаты Америки, произойдёт нечто удивительное — совершенно незнакомые люди поверят в то, что они скажут следом. Я объяснял, что хотя и не собирался лопать их воздушные шары, это случится не из-за них. Это произойдёт благодаря их предшественникам, которые путём сотен сделанных и сдержанных обещаний, и сотни раз произнесённой правды и мгновенно исправленных ошибок выстроили кое-что для них. Я называл это водоёмом. Я говорил им, что этот водоём истины и доверия был построен для вас и заполнен для вас людьми, которых вы никогда не знали, теми, кто давно ушёл. Водоём, давший возможность сделать так много хорошего учреждению, в котором вы служите. Замечательный дар. Я объяснял этим талантливым молодым юристам, что как и все великие дары, он так же налагает ответственность, священный долг оберегать и защищать этот водоём, и передать его последующим поколениям столь же полным, каким получили его вы, а может даже ещё более полным. Я объяснял что основная проблема водоёмов заключается в том, что их очень долго наполнять, но может осушить одна единственная дыра в плотине. Действия одного человека могут уничтожить то, что годами строили сотни людей.

* * *

В деле Уоксола правительственные следователи, включая агентов и аналитиков ФБР, пробежались по самым основам: они взяли список всех, продавших акции «ИмКлон» в одно время с Уоксолом. Одним из этих имён была Марта Стюарт. Она сбросила свои акции в тот же день, что и Уоксол, до того, как общественность узнала, что FDA отказало новому лекарству, избежав потери примерно пятидесяти тысяч долларов. Такая потеря была в пределах погрешности округления для богатого человека вроде Стюарт с состоянием в сотни миллионов долларов, но следователи проявили бы халатность, если бы как минимум не допросили её и не задали вопрос, почему она продала их именно в тот момент.

Стюарт была другом Уоксола, и следователи ожидали, что она скажет им, что когда узнала, что Сэм продаёт акции, то продала и свои. Конечно, она бы сказала им, что не знала, что в этой продаже было что-то незаконное, и что она очень сожалеет, если это было так. В этом случае она получила бы строгое предупреждение, возможно, незначительный штраф, и жизнь каждого потекла бы своим чередом.

За исключением того, что это было не то, что сделала Марта Стюарт.

Вместо этого, она сказала следователям, что у неё было постоянное соглашение с брокером, что он немедленно должен продать её акции «ИмКлон», если они упадут ниже определённой цены, «дна». Стюарт сказала, что ничего не знала заранее о том, что Уоксол продаёт свои акции. Возможно, его продажа вызвала падение цены, запустившее её распоряжение на продажу, но всё это было большим совпадением. Не на что тут смотреть.

Федеральные следователи обычно не очень верят в совпадения. Ответ Стюарт подсказал им копнуть глубже. Среди множества странностей они обнаружили, что у Стюарт и Уоксола был один и тот же брокер. Они также выяснили, что брокер звонил Стюарт тем утром, когда продавал Уоксол. Она в то время находилась вне зоны доступа, так как летела на частном самолёте на мексиканский курорт, так что брокер оставил секретарю Стюарт сообщеие, гласившее, что ему срочно необходимо поговорить с ней о Сэме Уоксоле.

После начала расследования федералы получили от брокера рукописные заметки. Эти заметки отражали наличие предварительно согласованного «дна» для продажи акций «ИмСток», как и сказала Стюарт. Но эти заметки были написаны двумя разными чернилами. Всё было написано одним видом чернил, за исключением той части, что поддерживала заявление Стюарт.

Затем следователи изучили остальные странные детали. Они допросили секретаря Стюарт и узнали, что после начала федерального расследования продажи «ИмКлон» Стюарт попросила своего секретаря открыть на компьютере телефонное сообщение от брокера. Затем Стюарт попросила своего секретаря встать, после чего Стюарт заняла её место за компьютером. Она выделила ту часть, в которой говорилось, что её брокер звонил по поводу Сэма Уоксола, а затем перепечатала её, чтобы удалить ссылку на Уоксола. Затем Стюарт сделала паузу. Вероятно, получше подумав о препятствовании правосудию таким неуклюжим способом на виду у потенциального свидетеля тяжкого преступления, Стюарт резко встала и велела секретарю восстановить слова, которые только что стёрла.

Мне с самого начала не нравилось дело Марты Стюарт. Это был отвлекающий манёвр, блестящий предмет, когда у нас было так много более важной работы. Пузырь высоких технологий конца 1990-х лопнул, и резкие колебания на рынке обнажили удивительный объём корпоративного мошенничества. Перефразируя памятные слова Уоррена Баффета, когда рынок обрушился, быстрый отлив выставил напоказ множество обнажённых купальщиков. На пляже оказались мошенники из компаний Энрон, УорлдКом, Адельфия, а также множество других — тех, кто обанкротил компании, уничтожил бесчисленные рабочие места, и обманом лишил инвесторов миллиардов. Мы работали как сумасшедшие в офисе окружного прокурора Соединённых Штатов в Нью-Йорке, чтобы выстроить эти крупные дела. И их было очень трудно построить, потому что все они касались содержимого сознания людей. В делах о торговле наркотиками, которыми я занимался много раз, задачей правительства было просто связать обвиняемых с действием. Если федеральные агенты врываются в комнату отеля и обнаруживают кило героина кучкой посреди стола, все сидящие за тем столом отправляются в тюрьму. Никто из них не может сказать, что им никогда не приходило в голову, что эта деятельность являлась незаконной, или что их бухгалтеры и адвокаты изучили героин и пришли к выводу, что он законен и уместен в соответствии с действующими правилами и предписаниями. Нет. Все отправляются в тюрьму.

В делах о корпоративном мошенничестве проблема заключалась в обратном. К концу дня правительство будет полностью понимать все действия. Мы будем знать, кто сидел за столом, и что это была за сделка. Но все за столом скажут, что они абсолютно не имели понятия, что эта запутанная, ипотечная, с обратной сделкой «репо», с обменом иностранной валюты сделка была нелегальной. Они неизменно скажут, что очень, очень сожалеют, что люди потеряли свои сбережения, но совершение преступления было последним, о чём они могли бы подумать.

На следователей и прокуроров легла обязанность вне всяких разумных сомнений доказать содержимое разума человека двенадцати присяжным, которые единогласно должны согласиться, что правительство выполнило свой долг. Очень тяжело. Не невозможно, благодаря великому дару двадцатого века правоохранительным органам — электронным средствам связи — но всё же, сложно. Иногда электронная почта предлагает доказательства вида «кило на столе». В одном случае я столкнулся с тем, как финансовый директор пишет в электронном письме: «Я лишь надеюсь, что Комиссия по ценным бумагам не выяснит, чем мы тут занимаемся». Его коллега-управленец отвечает: «Забудь про Комиссию по ценным бумагам, когда придёт ФБР, я выпрыгну в окно». Хорошенькое дело.

Но чаще всего правительство заходило в тупик в попытках доказать преступные намерения, даже перед лицом огромных финансовых потерь. Криков людей, что генеральный директор «должен был знать», или что ему «следовало знать», было недостаточно. Где доказательства вне всяких разумных сомнений, что он знал, что совершает преступление? Старшие должностные лица были шокированы, шокированы, что сотрудники низшего звена могли нарушить закон.

Среди всех этих крупных дел, над которыми мы так упорно трудились, чтобы предъявить обвинения, какое мне было дело до Марты Стюарт? Это было незначительное дело о лжи богатой личности, продавшей немного акций, потому что так сделал её друг. У нас были некоторые доказательства, которые можно было добавить к инсайдерской торговле, если бы мы заняли агрессивную позицию с точки зрения закона, и у нас было умышленное воспрепятствование осуществлению правосудия, но это было далеко не плёвое дело, особенно, раз оно проходило с участием присяжных, и касалось симпатичной личности самой любимой телеведущей Америки. Все чему-то научились у неё. Я сам однажды заталкивал листья базилика под кожу индейки на День благодарения по совету Марты Стюарт. Зачем было так напрягаться? Какая разница?

Но это дело перестало быть незначительным, когда однажды днём ведущий расследование помощник окружного прокурора Соединённых Штатов ворвался в мой большой кабинет с видом на манхэттенскую часть Бруклинского моста и Департамент полиции Нью-Йорка. Я мог целый день наблюдать людской поток в Бруклин и обратно, и в полицию и обратно. С широкой улыбкой и вытянутыми над головой обеими руками, словно сигнализируя тачдаун, он сказал мне, что получил требуемое.

Последний кусочек дела неожиданно пришёл от лучшей подруги Марты Стюарт, Марианны Пастернак. Спустя несколько дней после якобы случайной продажи акций, они вдвоём сидели на балконе отеля в Кабо-Сан-Лукас, Мексика, наслаждаясь выпивкой на новогодних каникулах. Пока они болтали, любуясь чистым как драгоценный камень Тихим океаном, рассказала следователям Пастернак, Стюарт сказала, что беспокоится насчёт Сэма Уоксола. Стюарт пояснила, что продала все свои акции «ИмКлон», потому что узнала через своего брокера, что так сделал Уоксол. Она добавила: «Разве не здорово иметь брокеров, которые рассказывают вам такое?»

Другими словами, Марта Стюарт бессовестно солгала нам, и теперь мы могли доказать это вне всяких разумных сомнений. Тьфу. Сказанная ею ложь была совсем излишней. Она могла бы предложить возместить сохранённые ею пятьдесят тысяч долларов, мелочь для неё, выразить раскаяние, и поклясться больше никогда не торговать на основе инсайдерской информации. Вместо этого она принялась усердно лгать, а затем вовлекать в это других, пытаясь замести следы.

Вдобавок к поддерживавшим её поклонникам, у Стюарт были агрессивные адвокаты. Одним из основных их аргументов было, что смешно думать, что человек с состоянием в сотни миллионов долларов лично подключится — направляясь на частном самолёте в Мексику — к продаже акций, чтобы просто избежать потери пятидесяти тысяч долларов. Они говорили, что её время слишком ценно для такой мелочи. Столкнувшись с подобным аргументом, я задал её адвокатам вопрос: если мисс Стюарт в своём загородном поместье одним воскресным утром идёт по извилистой подъездной дорожке за New York Times — с дымящейся чашкой кофе в руке — и видит лежащие на земле рядом с её газетой пять долларов, то поднимет она их или не станет беспокоиться ради подобной мелочи? Они не ответили. Конечно же, она поднимет их. Конечно же, она сделает единственный телефонный звонок своему брокеру, чтобы сохранить свои пятьдесят тысяч долларов. Как и большинство из нас, особенно если мы не знакомы с законодательством об инсайдерской торговле.

Я попросил Карен Сеймур, начальника криминального отдела, подумать о том, чтобы предложить сделку о признании вины. Карен не нравилась эта идея, так как теперь у неё были веские доводы, и она беспокоилась, что мы подадим сигнал о своей слабости, ища сделки, но попыталась. Сперва адвокаты Стюарт сказали, что она пойдёт на сделку о признании, а затем ответили отказом. Полагаю, они либо проверяли нашу решимость, либо не смогли убедить своего клиента признать вину в деле, которое она не могла выиграть. Если мы хотели, чтобы Стюарт заплатила за своё преступление, то должны были предъявить ей обвинение и передать в суд это дело против хорошо известной и пользующейся всеобщим уважением публичной фигуры. Хотя с этим делом всё было и ежу понятно, я всё ещё колебался. Я знал, что защитники Стюарт в СМИ скажут то же самое, на что намекали её адвокаты, когда боролись против обвинений — что я возбудил это дело, чтобы стать известным. Что я охотился на знаменитость — склоняя чашу весов правосудия и делая показательный пример из кого-то, кто был на глазах у публики. Что я был просто ещё одним Руди Джулиани, делавшим себе имя на спинах других. Я провёл долгие часы, глядя на Бруклинский мост, не решаясь вызвать волну критики и цирк, который я знал, последует за этим. Затем, пока беспокоился о себе и своём имидже, я вспомнил одного молодого чернокожего священника.

Он был помощником пастора и молодым священником в исторической «Четвёртой Баптистской Церкви» в Ричмонде, штат Вирджиния, в то время, как я был надзорным федеральным прокурором в том городе в конце 1990-х. Главным пастором той церкви был харизматичный мэр Ричмонда Леонидас Б. Янг. К сожалению, мэр Янг был слегка слишком харизматичным для его же блага. Хотя он был женат и имел детей, у него одновременно было амбициозное количество интрижек с другими женщинами. Чтобы поддерживать эти отношения, столкнувшись с некоторыми проблемами с половой деятельностью, Янг установил дорогой механический имплант пениса, который затем катастрофически отказывался работать, что приводило к дополнительным процедурам и тратам. Со своими медицинскими счетами и покупками подарков, путешествий и отелей для многочисленных любовниц, Янг столкнулся с нехваткой финансов. Прискорбно, но он решил воспользоваться положением в городских властях, чтобы заработать наличных, и обратился к своему помощнику пастора для помощи в этом деле.

В то время в Ричмонде обсуждалась приватизация городских кладбищ. Руководители одной компании на встрече с Янгом заинтересовались участием в тендере на кладбища. Мэр сказал им, что их шансы выиграть тендер существенно повысятся, если они наймут в качестве «консультантов» определённых людей, таких как его младший священник в «Четвёртой Баптистской». Впоследствии компания выписала чеки на тысячи долларов, среди прочих, тому младшему священнику. Банковские записи показали, что священник обналичил чеки, а затем передал деньги мэру.

Мы с моим коллегой прокурором Бобом Троно встретились с тем молодым священником. В нём было что-то, вызвавшее у меня желание помочь ему. Я посмотрел ему прямо в глаза и сказал, что верю, что он хороший человек, что он сделал что-то в качестве услуги своему наставнику и главному пастору его церкви, мэру Леонидасу Янгу. Из чего мы могли сказать, что молодой священник не оставил себе сколько-нибудь денег из тех, что помог присвоить мэру Янгу. Признай это, сказал я ему, и с тобой будет всё в порядке. Солги, и я стану преследовать тебя за это в уголовном порядке. Однажды мэр Янг сдаст тебя, сказал я ему. Он покрылся потом, но настаивал, что кладбищенская компания наняла его ради его экспертной оценки, и что он не давал каких-либо денег Янгу.

Я ощущал глубокую грусть, когда встреча закончилась, так как мог заглянуть в будущее, чем оно обернётся для молодого пастора из Ричмонда, которого впереди ждала многообещающая карьера. Леонидасу Янгу было предъявлено официальное обвинение, он признал свою вину в вымогательстве, и был приговорён к заключению в федеральной тюрьме. В рамках усилий по снижению длительности этого заключения, он назвал помощника пастора как одного из своих сообщников в отмывании денег. Молодому священнику предъявили обвинение и признали виновным во лжи во время следствия. В ходе судебного разбирательства, на котором в качестве обвинителя выступил Боб Троно, Леонидас Янг свидетельствовал против него. Молодого пастора приговорили к пятнадцати месяцам заключения в федеральной тюрьме за ложь. Я не упоминаю в своей книге его имя, потому что надеюсь, что у него после тюрьмы сложилась хорошая и счастливая жизнь.

Глядя в окно своего кабинета на Манхэттене и вспоминая того молодого священника, мне стало за себя стыдно. Он не был знаменит. Возможно я был единственным человеком за пределами Ричмонда, знавшим его имя. И вот я, окружной прокурор Соединённых Штатов на Манхэттене, мешкаю предъявить обвинение Марте Стюарт, так как это вызовет волну критики. Я действительно подумывал отпустить её, потому что она была богатой и знаменитой. Что за ошибка правосудия. Каким же я был трусом.

Я попросил Дэйва Келли выяснить, как много людей в Соединённых Штатах осудили за предыдущий год за ложь федеральным следователям. Сколько «обычных людей» солгали и затем дорого заплатили за это? Ответ был две тысячи. Келли сказал, что мне нужно перестать заламывать руки; это было правильно, и мне следовало продолжать. Он был прав. Я сказал своим сотрудникам предъявить официальное обвинение Марте Стюарт и решил, что Карен Сеймур поведёт это дело в суде.

Обвинение Марты Стюарт стало моим первым опытом в получении потока ненависти и ярости в ответ на внимательно и вдумчиво принятое решение. Люди просто не могли, ради всего святого, понять, как я мог раздуть из мухи слона в попытке уничтожить Марту Стюарт. Очевидно, я вышел из-под контроля, принимая решения, которые не поддержит ни один разумный человек. Натиск был мощным, но я был спокоен, что мы приняли правильное решение правильным образом. Это также окажется хорошей практикой на будущее, которое я не мог даже представить тогда. Стюарт была признана виновной и приговорена к пяти месяцам заключения в федеральной тюрьме в Альдерсоне, штат Западная Вирджиния.

Случай со Стюарт напомнил мне, что система правосудия — это система доверия. Мы действительно не можем каждый раз сказать, когда люди лгут или прячут документы, так что когда можем доказать это, то просто должны так и поступать в качестве послания каждому. Люди должны опасаться последствий лжи системе правосудия, или эта система не будет работать.

Было время, когда большинство людей боялись попасть в ад, если нарушат клятву, данную именем Господа. То божественное устрашение незаметно ушло из нашей современной культуры. Его место должен занять страх оказаться в тюрьме. Люди должны бояться, что их жизни перевернутся с ног на голову. Они должны бояться, что их фотографиями будут пестреть газеты и вебсайты. Люди должны бояться, что их имя навечно станет ассоциироваться с преступным деянием, если мы хотим, чтобы у нас была страна с верховенством закона. Марта Стюарт откровенно солгала системе правосудия. Чтобы защитить институт правосудия и укрепить культуру установления истины, ей следовало предъявить обвинение. Я полностью уверен, что если снова так сложатся обстоятельства, Марта Стюарт больше не солжёт федеральным следователям. К сожалению, многие другие из встречавшихся на моём пути продолжали совершать те же самые дурацкие поступки.

* * *

В качестве окружного прокурора Соединённых Штатов на Манхэттене я докладывал заместителю генерального прокурора в Министерстве юстиции в Вашингтоне. Заместитель генерального прокурора — часто называемый ЗГП — был должностным лицом номер два, главным операционным директором министерства. Все в этой организации, за исключением небольшого личного штата генерального прокурора, докладывали ЗГП, который уже докладывал генеральному прокурору. Это была безумная организационная структура, которую вы можете найти лишь в правительстве. Но я подумал, что это, вероятно, было сделано для того, чтобы работа была интересной.

Летом 2003 года Ларри Томпсон, служивший тогда на этом посту, пришёл ко мне на Манхэттен. Он выдохся, и сказал мне, что осенью уходит. Он собирался рекомендовать Белому дому Джорджа У. Буша, чтобы я сменил его на посту заместителя генерального прокурора. Было ли мне интересно?

Ответ был положительным. Мне нравилось быть окружным прокурором Соединённых Штатов, но Нью-Йорк, как и прежде, был не из лучших для меня и моей семьи мест. По причине стоимости жизни мы жили в пятидесяти милях к северу от моего офиса. Постоянное мотание туда-сюда сделало для меня очень сложным видеться с Патрис и детьми так часто, как мне бы хотелось. Оно означало множество пропущенных концертов, игр и родительских собраний. Я однажды покинул офис в 4 часа дня, чтобы успеть на игру Младшей лиги в 6 часов, и из-за жуткого трафика пропустил почти всю игру. Такие вещи причиняли мне боль. Не тем я хотел быть. Если бы мы перевезли детей в Вашингтон, я знал, что у меня была бы работа, на которой я был бы очень занят, но ещё я знал, что смог бы избежать трёх или четырёх часов на дорогу каждый день. Конечно, была опасность в переезде ближе к политическому сердцу страны. Один нью-йоркский журналист высказал мнение многих моих коллег, написав статью под названием «Мистер Коми перебирается в Вашингтон», написав, что я, несомненно, сохраню своё чувство юмора, когда перееду в Вашингтон; более сложный вопрос заключался в том, не потеряю ли я свою душу. Признаю, я разделял эту озабоченность, но этот переезд будет лучше для моей семьи. И как это может быть плохо?

Так что я отправился в Вашингтон на встречу с советником президента Джорджа У. Буша Альберто Гонсалесом. Мы встретились в его кабинете на втором этаже Западного крыла. Это был не первый мой визит в служебные помещения советников Белого дома. В 1995 году я недолгое время работал на сенатский комитет, расследовавший инвестиции Билла и Хиллари Клинтон в арканзаского застройщика «Уайтуотер» и ряд связанных с этим вопросов. Один из тех вопросов касался самоубийства заместителя советника Белого дома президента Клинтона Винца Фостера и последующей работы с оставленными в его офисе документами. Во время пяти месяцев в юридическом персонале комитета мне поручили посетить второй этаж Западного Крыла, чтобы проверить служебные помещения, в которых работал Фостер. Одним из вопросов комитета было, не посещала ли Первая леди Хиллари Клинтон или кто-то, действовавший по её поручению, офис Фостера после его смерти, и не забирала ли оттуда документы. Я покинул расследование задолго до того, как были сделаны какие-либо выводы, но могу вспомнить, как шёл от кабинета Хиллари Клинтон на втором этаже к служебным помещениям советников Белого дома.

Ещё я был в Западном крыле весной 2001 года. В качестве помощника окружного прокурора Соединённых Штатов в Ричмонде я вёл дело о терроризме, и рассчитывал на обвинительное заключение в деле по обвинению Ирана в финансировании и руководстве разрушительным нападением в 1996 году на казармы ВВС США в Саудовской Аравии, в котором погибли девятнадцать американцев, и сотни были ранены. Такое обвинение будет иметь внешнеполитические последствия, и новая администрация Буша собрала руководителей системы национальной безопасности, чтобы выслушать объяснения генерального прокурора Джона Эшкрофта, почему обвинения против Ирана были обоснованы. Сотрудники Эшкрофта решили, что я буду сопровождать его в Белый дом, но сидеть снаружи заседания в Ситуационном Центре, на случай, если я ему понадоблюсь в качестве источника поодробностей. Я расслабился и наслаждался своим первым визитом в Ситуационный Центр, так как у меня не было роли со словами, и даже не был на заседании. Я мог просто глазеть по сторонам и впитывать. Впитывание продлилось недолго. Вскоре я оказался под водой.

Спустя несколько минут после того как дверь в защищённый зал заседаний закрылась, она снова открылась, и там стоял государственный секретарь, Колин Пауэлл.

— Кто здесь прокурор? Вы прокурор? — рявкнул он, и его взгляд остановился на мне.

— Да, сэр, — заикаясь ответил я.

— Входите, — приказал он. Очевидно, заседание началось не очень хорошо.

Генерал Пауэлл проводил меня в небольшой зал заседаний, и указал на место за столом прямо напротив него и министра обороны, Дональда Рамсфелда. Советник по национальной безопасности, Кондолиза Райс, сидела во главе стола. Я сел между слегка раскрасневшимся генеральным прокурором и директором ФБР Луисом Фрих. На протяжении последующих двадцати минут эти двое волевых министров расспрашивали меня о моём деле и моих доказательствах, да так, что мой костюм стал насквозь мокрым от пота. Когда у них закончились вопросы, они попросили меня покинуть заседание. Я вышел на негнущихся ногах, в то время как заседание продолжилось. Несколько недель спустя я получил одобрение на включение обвинения, что Иран стоял за нападением на Хобар Тауэрс.

И вот, я снова был здесь. На первом этаже Западного Крыла находятся большие кабинеты с высокими потолками, включая, конечно же, Овальный кабинет. Мне всегда казалось, что архитекторы забрали пространство для этих высоких потолков у верхнего и нижнего уровней, особенно у подвала. Там внизу, где я за свою последующую карьеру проведу так много времени на совещаниях по национальной безопасности, дверные проёмы имели высоту два метра. Чтобы передвигаться, я во время ходьбы всё время осмотрительно пригибал голову, как бы кивая невидимому спутнику. Я понятия не имел, насколько тонко были откалиброваны мои наклоны головы, пока не получил новые подошвы и каблуки на пару парадных туфель во время администрации Джорджа У. Буша. По всей видимости, эта отремонтированная обувь сделала меня примерно на полтора сантиметра выше, чем обычно. Спеша, чтобы не опоздать на совещание с президентом в Ситуационном Центре, я пригнулся, как обычно, и так сильно впечатался головой, что ошеломлённо отшатнулся назад. Агент Секретной службы спросил, в порядке ли я. Я ответил да, и продолжил движение, со звёздочками в глазах. Сев за стол с президентом и руководством национальной безопасности, я почувствовал какую-то жидкость на коже головы и понял, что у меня идёт кровь. Так что я поступил очевидным образом: всё время наклонял голову в разных направлениях, чтобы тёкшая кровь оставалась внутри линии волос. Бог знает, что подумал президент Буш, что со мной не так, но моей крови он не увидел.

Верхний этаж, где находился кабинет Гонсалеса, был лишь немного менее клаустрофобным, с маленькими окнами, зажатыми под низким потолком. Я испытал облегчение, когда мы сели. Гонсалес, советник Белого дома, работавший на Буша, когда тот был губернатором Техаса, был радушным, дружелюбным и почти мучительно тихо говорящим человеком. Большинство разговоров с ним включали в себя неловкие паузы. Я не помню, чтобы он много расспрашивал меня во время «интервью» на заместителя генерального прокурора. Он сказал, что Белый дом ищет кого-то «достаточно сильного, чтобы противостоять Джону Эшкрофту». Он хотел знать моё мнение, справлюсь ли я.

Это показалось мне странным вопросом в отношении выбранного президентом генерального прокурора. Но, как я быстро узнал, Вашингтон был городом, в котором кажется все ставили под вопрос лояльность и мотивацию других людей, и чаще всего, когда тех не было в комнате. Эшкрофт был консерватором, рассматривавшим возможность участия в президентских выборах 2000 года, тогда, когда был избран Джордж У. Буш. Хотя я не мог видеть этого со своей должности на Манхэттене, между Белым домом и Эшкрофтом существовало напряжение из-за ощущения, что генеральный прокурор готовил своё собственное политическое будущее, и что его интересы не полностью совпадали с интересами президента Буша. Я не знал, что из этого было правдой, но заверил советника Белого дома, что меня никто не запугает, и что я всегда постараюсь поступать правильно. Казалось, этот ответ удовлетворил его, по крайней мере, тогда. Гонсалес и политические шишки в Белом доме Буша одобрили меня на этот пост; у меня состоялась короткая встреча с Эшкрофтом, который уже хорошо меня знал; и в декабре 2003 года я въехал в кабинет в штаб-квартире Министерства юстиции, и начал перевозить семью в пригород Вашингтона.

Должность заместителя генерального прокурора шла вместе с персоналом из примерно двадцати юристов, чтобы справляться с большим объёмом работы и различными запросами сотен других, докладывавших напрямую мне. Хотя я уже пятнадцать лет был в федеральных правоохранительных органах, пост ЗГП стал моей первой возможностью на практически ежедневной основе работать с членами кабинета. Моим непосредственным начальником, конечно, был Джон Эшкрофт, которого, несмотря на намёки Гонсалеса, я нашёл радушным, порядочным и приверженным работе, которую он ставил выше своих собственных амбиций. Мы были подчёркнуто любезны друг с другом, но никогда не сближались, что я относил на восемнадцатилетнюю разницу в возрасте и наши очень разные стили. Хотя он непринуждённо смеялся и любил командные виды спорта — однажды я грубо сыграл против него в баскетболе, и не смог, несмотря на все усилия, сбить его с ног — Эшкрофт во многих отношениях был строгим. Глубоко религиозный человек, он не танцевал, не пил, не ругался, и презирал некоторые из цветистых речевых оборотов, которые мне нравилось использовать.

Однажды он задержал меня после совещания в его кабинете, чтобы мягко пожурить за язык, который я использовал на только что закончившейся встрече. Он пояснил, что рассматривает офис, в котором сидит, как нечто, находящееся в доверительном управлении для американского народа. Я ответил, что полностью согласен. Он продолжил: «Учитывая это, я попрошу вас быть внимательным к своему языку».

Я озадачено посмотрел на него, потому что не мог припомнить, чтобы использовал какие-либо эпитеты на только что закончившейся встрече. Я не особо сквернословил, но делал это время от времени для большей выразительности и эффекта.

— Что я сказал? — озадаченно спросил я.

Ему явно было неуютно от перспективы повторить сказанное мной. Я рассуждал, что это должно было быть какое-то матерное слово. Как же я мог этого не помнить?

— Оно созвучно со словом ‘бельмо’, — наконец ответил Эшкрофт.

Я покопался в памяти в поисках шестибуквенных слов, подходящих под его описание. А затем вспомнил. В определённый момент обсуждения дела я использовал слово ‘дерьмо’, как во фразе ‘ложка дерьма в бочке мёда’. Стараясь не улыбаться, я извинился, и сказал, что в будущем буду осторожнее.

Моя должность также периодически давала мне привилегию посещения Овального кабинета. Мой первый визит состоялся в конце 2003 года, когда я замещал генерального прокурора Эшкрофта на ежедневном брифинге президента Буша по террористической угрозе. Все годы после 11 сентября, каждое утро, когда президент Буш находился в городе, он встречался с руководителями контртеррористических агентств — включая ФБР и Министерство юстиции. Я нервничал из-за этих совещаний по паре причин. Очевидно, я не хотел поставить в неудобное положение себя или своё министерство, произнеся какую-либо глупость. Но я также собирался на встречу с президентом Соединённых Штатов в кабинете, являвшемся священной землёй в жизни моей страны. И в 2003 году, спустя два года после атак 11 сентября, не было повестки для с более высоким приоритетом, чем та, которую мы обсуждали.

Это была моя первая встреча с лидером свободного мира. Когда я сидел там, то не мог справиться с удивлением, насколько ярко освещалось то место. Кольцо встроенных ламп освещало его, словно полуденное солнце. На той встрече мне не надо было говорить, если только меня не попросят, так что я позволил своим глазам скользить по знакомым по телевизору лицам — президента, вице-президента Дика Чейни, директора ФБР Боба Мюллера, советника по национальной безопасности Кондолизы Райс и министра внутренней безопасности Тома Риджа.

В тот момент меня поразило: это просто мы. Я всегда думал, что в этом месте найдётся кто-кто получше, но именно эта группа людей — включая меня — пыталась во всём разобраться. Я не хотел оскорбить никого из участников, которые были талантливыми людьми. Но мы были просто людьми, обычными людьми на выдающихся ролях в сложные времена. Не уверен, чего ожидал, но я встретился с вершиной пирамиды, и это были просто мы, что было и утешительно, и немного пугающе. Внезапно у меня в голове зазвучала песня Боба Дилана: «Что выглядит большим на расстоянии, крупным планом не бывает столь большим».

* * *

Одним из первых дел, в которое я включился в своей новой роли в Министерстве юстиции, снова было дело о лжи системе правосудия. В июне 2003 года, спустя пару месяцев после вторжения в Ирак, в статье корреспондента Роберта Новака было раскрыто имя сотрудницы ЦРУ под прикрытием. Раскрытие произошло через несколько дней после того, как муж этой сотрудницы ЦРУ написал авторскую статью в газете с нападками на одно из основных обоснований администрацией Буша войны в Ираке, что якобы Саддам Хусейн пытался обзавестись ядерными материалами. Ширились слухи, что члены администрации Буша незаконно раскрыли Новаку имя этой сотрудницы ЦРУ в отместку за отрицательную статью.

Новак приписывал свои сведения двум источникам в администрации Буша. По мере того, как разрастался скандал, вскоре стало очевидно, что по меньшей мере трое, а то и шестеро чиновников Буша рассказали репортёрам о сотруднице ЦРУ под прикрытием. Ричард Армитидж, заместитель государственного секретаря, был одним из чиновников, прямо признавшемся, что упомянул Новаку имя той сотрудницы ЦРУ. Фактически, он позвонил в Министерство юстиции вскоре после начала расследования. Он пояснил, что не собирался раскрывать секретную информацию; он просто сплетничал с Новаком, и не осознавал, что делал. Личностью второго источника Новака являлся старший политический советник президента Буша Карл Роув. У Роува состоялся разговор с Новаком, в котором Новак упомянул, что автор критической статьи об Ираке был женат на сотруднице ЦРУ. Роув ответил что-то вроде: «А, вы тоже слышали об этом». Хотя это не кажется большим журналистским искусством, Новак воспринял эти слова как подтверждение того, что узнал от Армитиджа.

Но были также доказательства, что третий чиновник, руководитель аппарата вице-президента Льюис «Скутер» Либби, беседовал со многими репортёрами о той сотруднице ЦРУ. К тому времени, как я стал заместителем генерального прокурора, ФБР допросило Либби, и тот признался в этом, но сказал, что узнал о сотруднице ЦРУ лишь от репортёра. Как и Армитидж, Либби настаивал, что лишь передавал слухи, а не заблаговременно распространял имя агента под прикрытием. К несчастью для Либби, репортёра, которого назвал Либби, шефа вашингтонского бюро NBC News Тима Рассерта, ФБР тоже допросило, и тот сказал, что Либби лгал. Рассерт не передавал Либби имя агента под прикрытием. Три года спустя присяжные придут к тому же заключению: Либби солгал ФБР.

Это был один из первых моих опытов в Вашингтоне, когда мотивы принятия решений людьми основывались на их партийной преданности. Для демократов было очевидно, что ключевые члены республиканской администрации подрывали справедливость, чтобы разрушить и покарать своих критиков. Для республиканцев почти столь же было очевидно, что это была охота на ведьм, направленная против людей, совершивших несущественную ошибку. Моей работой являлось сделать по меньшей мере одну их этих групп, или одну их этих группировок, очень недовольными.

Закон, запрещающий раскрытие личности агента разведки под прикрытием, требует наличия конкретного злого умысла. На основании соответствующего статута, было недостаточно продемонстрировать, что раскрывшие личность агента люди были глупыми или беспечными. Нам нужно было доказать, что эти люди знали, что сотрудница ЦРУ находилась под прикрытием, а также, что они знали, что раскрытие её имени являлось нарушением закона. Основываясь на том, что нам было известно к тому моменту, казалось маловероятным, что мы сможем доказать, по крайней мере, вне всяких разумных сомнений, что Армитидж или Роув действовали с требовавшимся преступным умыслом, когда беседовали с Новаком и другими репортёрами. Новак подтверждал их рассказ, что это были сплетни или ошибка, и, скорее всего, было недостаточно доказательств обратного.

Это поставило Министерство юстиции в трудное положение. Хотя расследовавшие это дело люди были профессионалами, я знал, что в условиях нехватки доказательств было бы очень сложно для возглавляемого республиканцем Джоном Эшкрофтом министерства убедительно закрыть расследование против своих коллег в той же администрации, не порекомендовав обвинения. Мы также не собирались выдвигать обвинения, лишь чтобы избежать упрёков в конфликте интересов. Ситуацию осложнял тот факт, что Карл Роув руководил одной из политических кампаний Джона Эшкрофта в его родном штате Миссури до того, как Эшкрофт стал генеральным прокурором. В довершение всего, Скутер Либби, в чьём поведении всё ещё нужно было разобраться, был старшим должностным лицом Белого дома, с которым часто взаимодействовали Эшкрофт и старшие должностные лица Министерства юстиции.

Способность Министерства юстиции внушать доверие является его краеугольным камнем. Американский народ должен видеть, что отправление правосудия не зависит от политики, расы, класса, религии или какой-либо из множества других причин, делящих людей на группы. Мы должны были сделать всё, что могли, чтобы защитить честную и беспристрастную репутацию министерства, его водоём истины и доверия. Эшкрофт понимал это, и когда я встретился с ним, чтобы обсудить мою рекомендацию ему сделать самоотвод от участия в деле, он согласился. Я тотчас назначил Патрика Фитцджеральда, тогда служившего окружным прокурором Соединённых Штатов в Чикаго, специальным советником по надзору за ходом расследования. Хотя Фитцджеральд был политическим назначенцем и моим близким другом, у него была прочная независимая репутация, и, будучи окружным прокурором США в Чикаго, он находился достаточно далеко, чтобы не считаться частью руководства исполнительной власти. Я пошёл даже на один шаг дальше: так как я также был старшим политическим назначенцем президента Буша, то делегировал Фитцджеральду все свои полномочия исполняющего обязанности генерального прокурора. Я оставался его руководителем, но ему не нужно было спрашивать у меня разрешения предпринимать в деле какие-либо шаги, подчёркивавшие независимость расследования.

В декабре 2003 года я провёл пресс-конференцию, чтобы объявить об этом назначении. Министерство юстиции регулярно делало заявления для прессы о важных событиях в своей работе, включая решения о предъявлении обвинений или подаче исков, а также об урегулировании тех дел. В вопросах, представлявших значительный общественный интерес, министерство уже давно подтверждало результаты расследований, а также сообщало о результатах расследований без предъявления обвинений. Всегда, когда назначается специальный прокурор для наблюдения за деятельностью президентской администрации, это большая новость, и, предсказуемо, моё решение не пользовалось большой популярностью в Белом доме Буша. Спустя неделю после этого объявления, я замещал генерального прокурора на заседании кабинета с президентом. По традиции, госсекретарь и министр обороны сидели по бокам от президента за столом в Зале заседании в Западном Крыле Белого дома. Министр финансов и генеральный прокурор располагались на противоположном конце стола, по бокам от вице-президента. Это означало, что, замещая генерального прокурора, я находился по левую руку от вице-президента Дика Чейни. Я, человек, только что назначивший специального прокурора, чтобы вести расследование в отношении его друга и самого старшего и доверенного советника, Скутера Либби.

Пока мы ждали президента, я подумал, что следует проявить вежливость. Я повернулся к Чейни и сказал: «Господин вице-президент, я — Джим Коми из Юстиции».

Не поворачивая ко мне головы, он ответил: «Я знаю. Я видел вас по телевизору». Затем Чейни устремил взгляд вперёд, словно меня тут не было. Мы молча ждали президента. Мой вид на Бруклинский мост ощущался очень далёким.

Я в самом начале заверил Фитцджеральда, что скорее всего это назначение продлится пять-шесть месяцев. Требовалось проделать кое-какую работу, но это будет проще пареной репы. На протяжении следующих четырёх лет под яростными нападками республиканцев и правых СМИ, словно маниакальных капитанов Ахабов, он много раз напоминал мне об этом, расследуя проигрышное с самого начала дело. Фитцджеральд поступил в точности, как я ожидал, когда взялся за него. Он провёл расследование, чтобы просто понять, кто из правительства разговаривал с прессой о сотруднице ЦРУ, и о чём они думали в тот момент. После тщательного изучения, он остановился на том, что не удивило меня в отношении Армитиджа и Роува. Но часть, касавшаяся Либби — по общему признанию, основное слабое звено, когда я передал ему это дело — оказалась сложнее.

Либби не только солгал о своём взаимодействии с Тимом Рассертом, заявив, что от того услышал имя агента под прикрытием, но восемь чиновников администрации Буша дали показания, что обсуждали с Либби имя агента под прикрытием. Вскрылись новые факты, свидетельствовавшие о том, что Либби активно обсуждал с репортёрами эту сотрудницу ЦРУ, по просьбе вице-президента, чтобы «задвинуть» истории, критиковавшие обоснование администрацией вторжения в Ирак. Почему Либби — адвокат, окончивший юридический факультет Колумбийского университета — солгал, не совсем понятно. Может, не захотел признаться, что утечка началась в офисе вице-президента, что вызвало бы политические проблемы, либо не захотел признаться разгневанному президенту Бушу, что был среди источников утечки.

У Фитцджеральда ушло три года судебного разбирательства на то, чтобы добраться до точки, где Либби было предъявлено обвинение, он предстал перед судом и был признан виновным в даче ложных показаний во время федерального расследования, лжесвидетельствовании и препятствовании правосудию. Сторонники республиканцев завывали, что он преследовал Либби, так как прокуроры не смогли доказать основное преступление — преднамеренную утечку имени агента под прикрытием с осознанием незаконности этих действий. Конечно, это были те самые республиканцы, которые страстно верили, что ложь президента Билла Клинтона под присягой по поводу романа со стажёром просто обязана была быть расследована, так как препятствование правосудию и лжесвидетельствование наносят удар в самое сердце нашей системы. В то же самое время демократы, которые шестью годами ранее нападали на дело против Билла Клинтона, как на глупую ложь о сексе, в случае с Либби обнаружили, что серьёзно озабочены преступлениями, связанными с препятствованием правосудию — когда препятствовавшие оказались республиканцами.

В предстоящие месяцы я обнаружу, что желания изменить правила и сделать удобные исключения из законов, когда те мешают повестке дня президента, очень заманчивы. И это было искушение, подпитывавшееся актуальностью вопросов и природой людей вокруг президента, людей, не заглядывавших далеко вперёд, и не понимавших важности для страны делать всё правильно, как бы это ни было неудобно. Это станут болезненные, утомительные уроки важности институциональной преданности над целесообразностью и политикой. И дополнительная подготовка к будущему, которое я ещё не мог предвидеть.