В апреле 2004 года, пока Джек Голдсмит со своей командой в Минюсте всё ещё старались поставить на прочную правовую основу программу слежки АНБ, достоянием общественности стали отвратительные фотографии дурного обращения с заключёнными в Абу-Грейб, военном следственном изоляторе США в Ираке. На фотографиях были изображены несколько американских военнослужащих, ужасным образом жестоко обращавшихся с иракскими заключёнными. Иракских задержанных ставили в унизительные позы — на некоторых фотографиях заключённые были в капюшонах и без одежды; одной из самых запоминающихся стала та, на которой раздетые люди были штабелированы друг поверх друга, образовывая пирамиду из обнажённых тел. Были фотографии злых собак, которых натравливали на закованных в наручники заключённых, и другие, на которых американские солдаты издевались и смеялись над уязвимыми задержанными.

Весьма быстро в освещении всплыло единственное слово, описывающее эти действия: пытки. За шесть-семь месяцев до состязательных президентских выборов эти фотографии нанесли тяжёлый ущерб администрации Буша. В транслировавшихся по национальному телевидению показаниях конгрессу министр обороны принёс публичные извинения задержанным и их семьям и пообещал провести тщательное расследование преступления. Министр обороны сравнил надругательства в Абу-Грейб с резнёй в Май Лэй во Вьетнаме, событием, которое помогло настроить общественное мнение против войны. И впереди ждало ещё больше открытий.

В то время как весь цивилизованный мир осуждал фотографии «пыток» правительством Соединённых Штатов, ЦРУ, понятное дело, очень разнервничалось по поводу своей собственной секретной программы, по которой это агентство избивало, морило голодом, унижало и практически топило пленных в 2002 и 2003 годах. Это были люди, которых ЦРУ считало обладающими информацией о планах террористов в отношении Соединённых Штатов, и которые содержались в так называемых «чёрных дырах» не на территории США. Вначале, летом 2002 года, ЦРУ обратилось к Министерству юстиции с просьбой определить границы того, что оно может делать на законных основаниях, допрашивая содержащихся под стражей подозреваемых в терроризме.

В июне 2004 года, спустя два месяца после того, как всплыли фотографии из Абу-Грейб, ко мне пришёл Джек Голдсмит, чтобы объяснить свои выводы касательно этой программы допросов. IШестью месяцами ранее он заметил серьёзные проблемы и сказал разведывательным агентствам, что они не могут полагаться на ранее проделанную юридическую работу, но теперь, когда «Звёздный Ветер» была исправлена, он закончил свой анализ и пришёл к выводу, что мнение Министерства юстиции не может оставаться прежним. Как и в случае с программой «Звёздный ветер», он заметил, что ранее проделанная юридическая работа, поддерживавшая программу допросов, имела существенные недостатки. И, как и в случае со «Звёздным Ветром», он считал, что агентство выходило даже за рамки дозволенного тем ошибочным мнением. Это была ещё одна неприятность — та, что сразу после Абу-Грейб, оказалась во всех СМИ, после того как кто-то слил секретный текст руководства по пыткам Министерства юстиции. И она привела к ещё одной битве внутри администрации Буша между секретной политической повесткой дня и верховенством закона.

* * *

В 1994 году Конгресс решил дать отличное с юридической точки зрения значение слова «пытка» от того, как большинство из нас понимает этот термин. Ратифицируя Конвенцию ООН против пыток, Конгресс определил для американского законодательства «пытку» как намеренное причинение сильной психической или физической боли или страданий. Есть много чего, что большинство из нас назовут пыткой, что не соответствует понятию «сильной боли» или «сильных страданий». Большинство из нас сочтут, что заточение в тёмном похожем на гроб ящике или подвешивание обнажённым к потолку на несколько дней без сна — это пытка. Но то, каким образом Конгресс решил дать ей определение, потребовав, чтобы боль или страдания были «сильными», позволяло судье или юристу прийти к заключению, что эти действия не подпадают под юридическое понятие пытки.

В 2002 году, после атак 11 сентября, ЦРУ хотело использовать тактику физического воздействия, чтобы заставить захваченных лидеров Аль-Каиды сдать других лидеров террористов, раскрыть замыслы и, хотелось надеяться, спасти невинные жизни. Представители агентства обратились в Юрисконсультскую службу Министерства юстиции с запросом, будет ли тактика допроса, которую они собирались использовать — такая как содержание в тесноте, лишение сна и имитация утопления — являться нарушением закона против пыток. Чтобы было понятно, они не спрашивали юристов Министерства юстиции: «Хорошая это идея?». Они лишь просили их очертить границы законности.

Как и в случае с программой «Звёздный Ветер», Министерство юстиции просили принять это решение в период кризиса, когда руководители опасались, что последуют новые атаки в стиле 11 сентября. Должностные лица ЦРУ и администрации Буша заверили юристов Министерства юстиции, что допросы с применением физического насилия захваченных лидеров Аль-Каиды были не только эффективны, но и жизненно необходимы для спасения бесчисленных невинных жизней. Под подобным давлением, и работая практически в одиночку, юрист Министерства юстиции — тот же самый, который проделал несовершенную юридическую работу по «Звёздному Ветру» — подготовил юридическое заключение, очень широко трактовавшее статут о пытках. Он также выпустил отдельное заключение, заявив, что тактика, которую ЦРУ собиралось использовать против своего первого захваченного, Абу Зубейды, согласно закону, пыткой не является. У ЦРУ были развязаны руки испробовать на Зубейде полное меню тактик, начиная с ударов ладонями и лишения сна, и заканчивая тем, чтобы он считал, что умирает во время имитации утопления. В конце 2003 года, когда Джек Голдсмит стал главой юрисконсультской службы, а я стал заместителем генерального прокурора, ЦРУ уже опиралось на те юридические консультации при проведении агрессивных допросов подозреваемых в различных «черных дырах» за пределами Соединённых Штатов.

Я не ждал с нетерпением ещё одной отвратительной истощающей борьбы с той же могущественной фракцией в Белом доме. Борьба вокруг программы слежки была напряжённым временем не только для меня, но и для моей семьи. Я думал, что потеряю работу. У нас с Патрис был плавающий ипотечный кредит на дом с выплатой только процентов, и мы находились не в особо хорошем финансовом положении, будучи родителями пятерых детей, быстро приближавшихся к студенческому возрасту. Будучи окружным прокурором Соединённых Штатов на Манхэттене и человеком номер два в Министерстве юстиции — а позже директором ФБР — я получал примерно столько же, сколько и юрист-первогодок в нью-йоркской юридической фирме. Конечно, многие люди поднимают детей на подобную зарплату; нам просто не хватало хорошего планирования. Но я был согласен с Голдсмитом, что юридическое заключение о пытках было просто ошибочным. Так что я отправился к генеральному прокурору Эшкрофту и в личной встрече рассказал ему, почему считаю, что имеет смысл сделать решительный шаг и отозвать ранее выданное на эти действия юридическое заключение Министерства юстиции. Он согласился.

Мы оба отдавали себе отчёт, что это в некотором смысле оставит беззащитным персонал ЦРУ, так как они делали неприятные вещи, опираясь на юридическое заключение, которое теперь отзывалось. Допрашивавшие не были юристами; они имели право полагаться на рекомендации правительственного юрисконсульта. Но они действовали на основе плохой рекомендации Министерства юстиции, и это не могло продолжаться. Необходимо составить новое юридическое заключение, которое было бы юридически обоснованным, и твёрдо основывалось на фактах.

Хотя не нашей задачей было судить о ценности программы для страны, мы с Голдсмитом оба были знакомы с миром допросов ФБР. Бюро давно пришло к выводу, что допросы с принуждением были нецелесообразны, а полученная информация по большей части бесполезна или ненадёжна. Вместо этого, ФБР на протяжении десятилетий совершенствовало искусство «допроса на взаимопонимании» — формируя доверительные взаимоотношения с заключёнными. ФБР раз за разом добивалось успеха в спасении жизней и получении своевременной информации от террористов, бандитов и серийных убийц. В результате, мы глубоко скептически относились к тому, что нам рассказывали об эффективности тактики принуждения ЦРУ. Меня поразило, как подобные вещи проталкивались «ястребами-цыплятниками» — агрессивно настроенными представителями администрации, пересмотревшими множество фильмов, но ни разу не попадавших в бурю.

У руководства ЦРУ и поддерживавших его могущественных представителей администрации вроде вице-президента Дика Чейни была прямо противоположная точка зрения. Ими двигала одна из самых мощных и дезорганизующих сил человеческой натуры — предвзятость подтверждения. Наш мозг эволюционировал, стремясь получать информацию, согласующуюся с тем, во что мы уже верим. Мы ищем и сосредотачиваемся на фактах и аргументах, поддерживающих нашу убеждённость. Более тревожно то, что когда мы загнаны в ловушку предвзятости подтверждения, то можем сознательно не воспринимать факты, которые бросают нам вызов и не согласуются с теми выводами, которые мы уже сделали. В сложном, меняющемся и комплексном мире наша предвзятость подтверждения делает нас очень трудными людьми. Мы просто не можем изменить своё мнение.

Но в этом было больше, чем просто биология. Президент, вице-президент и их окружение тоже действовали в рамках нашей политической культуры, где неуверенность нетерпима, где сомнения высмеиваются как слабость. И тогда, и сейчас руководители ощущают особое давление, чтобы быть уверенными, давление, усиливающее их естественную предвзятость подтверждения.

Конечно, в здоровой организации сомнения являются не слабостью, а мудростью, потому что люди наиболее опасны, когда уверены, что их дело правое, а факты достоверны. И я не говорю о сомнениях вроде держу-нос-по-ветру, боюсь-принять-решение. Решения должны быть приняты, и зачастую быстро, даже самые трудные решения. И, похоже, самые трудные из них всегда приходится принимать в спешке, и обладая минимумом информации. Но эти решения должны приниматься с пониманием, что они могут быть ошибочны. Это смирение до последнего момента оставляет лидера открытым для лучшей информации.

Справедливости ради к президенту и вице-президенту, наша современная культура делает это невероятно сложным для руководителей — особенно в правительстве — даже если они обладают достаточной уверенностью, чтобы быть скромными. Признание сомнений или ошибок — самоубийство для карьеры. И этого мы и хотим, верно? Мы хотим сильных, уверенных лидеров. Представьте поддерживать лидера, который, закончив своё время у руля, говорит нам, что хотя и не делал ничего умышленно неправильно, он уверен, что совершил множество ошибок и молится, чтобы его ошибки не причинили вреда людям, и надеется, что мы простим и забудем те моменты, когда он был некомпетентен. Этот слабак по шпалам сбежит из города. Но первый американский президент именно это и произнёс в своей прощальной речи к стране в 1796 году:

Хотя при рассмотрении событий в своей администрации я не вижу умышленной ошибки, тем не менее я слишком чувствителен к своим недостаткам, чтобы не думать, что, вполне вероятно, мог совершить множество ошибок. Каковыми бы они ни были, я искренне молю Всевышнего отвести или ослабить то зло, к которому они могут привести. Я также буду питать надежду на то, что моя страна никогда не перестанет относиться к ним снисходительно; и что по прошествии сорока пяти лет своей жизни, посвящённых служению ей с честным усердием, недостатки некомпетентных способностей будут преданы забвению, как и сам я скоро должен оказаться в чертогах покоя.

В администрации Буша Дик Чейни, Дэвид Эддингтон и другие решили, что «расширенные методы допроса» — действия, подпадающие под определение пытки любым нормальным человеком — работают. Они просто не могли признаться, возможно, прежде всего сами себе, что противоречившие их выводам доказательства были обоснованы. И поэтому, с их точки зрения, люди, стоявшие на пути одобрения подобных действий — юристы, вроде меня — неоправданно подвергали риску жизни.

Я понимаю, почему люди вроде вице-президента Чейни были расстроены, когда Министерство юстиции меняло свои юридические заключения. Но изрядную доля ответственности за изначально ошибочную юридическую работу можно возложить на политиков вроде вице-президента — влиятельных лидеров, абсолютно уверенных в том, что должно быть сделано, и требовавших быстрых ответов от крошечной горстки юристов. Их действия гарантировали те самые проблемы, с которыми мы вынуждены были столкнуться в будущем.

С моей точки зрения, всё было просто. Министерство юстиции Соединённых Штатов допустило серьёзные юридические ошибки, консультируя президента и его администрацию по слежке и допросам. Чтобы учреждение и впредь могло быть полезным стране и её президенту — включая Президента Буша — министерству просто нужно было исправить свои ошибки. Поступить по-другому, даже перед лицом разгневанных руководителей, означало бы, что Министерство юстиции стало просто ещё одним членом партийного клана, готовым сказать то, что нужно, чтобы помочь нашей стороне победить.

Вполне разумно, что руководители Министерства юстиции назначаются президентом при консультации и с согласия Сената. У министерства важная свободе действий в политических вопросах — к примеру, каким видам преступлений уделять первостепенное внимание, или как подходить к антимонопольным спорам — и в своих политических выборах оно должно быть чутким к воле народа, выражаемой через выборы президента. Но есть некоторая напряжённость в том, что политические лидеры стоят выше Министерства юстиции, потому что отправление правосудия должно быть беспристрастным.

Конституция и верховенство права — не узкопартийные политические инструменты. У Фемиды на глазах повязка. Предполагается, что она не подглядывает, чтобы узнать, как её политический хозяин желает, чтобы она рассмотрела вопрос.

Как-то я был в одном месте на побережье Северной Каролины, где сходятся два барьерных острова. В узком коридоре между ними воды Атлантического океана встречаются с водами лежащего за островами огромного мелководного пролива. В том месте возникает турбулентность, и создаётся впечатление, что волны разбиваются, даже несмотря на то, что земли не видно. Я воображаю, что руководители Министерства юстиции стоят в том месте, между бурлящими водами мира политики и безмятежными водами аполитичного пролива. Их обязанностью является отвечать на политические императивы президента и его избирателей, защищая при этом аполитичную работу тысяч агентов, прокуроров и персонала, составляющих большинство ведомства. До тех пор, пока руководители осознают эту турбулентность, они могут нащупать опору. Если они оступятся, воды океана хлынут в пролив, и министерство станет просто ещё одним политическим органом. Его независимая роль в американской жизни будет утеряна, а хранители правосудия утонут.

Однажды вечером после работы весной 2004 года Патрис посмотрела на меня. Очевидно, она знала, что я вовлечён во что-то, что меня изматывает. Она видела всё это освещение в СМИ обращения с заключёнными. Она просто сказала мне: «Пытать неправильно. Не будь пытки-парнем».

— Что? — запротестовал я. — Ты знаешь, что я не могу говорить об этом.

— Я не хочу говорить об этом, — ответила она. — Просто не будь пытки-парнем. — Она периодически будет повторять это предупреждение весь следующий год.

Перспектива быть «пытки-парнем» многие ночи тревожила мой сон. Я не мог отделаться от мысленных картин обнажённых мужчин, прикованных к потолку в холодной, ярко освещённой камере в течение бесконечных дней, испражнявшихся в подгузники, освобождаемых лишь для новых надругательств и имитации утопления, прежде чем снова быть закованными.

В июне 2004 года Голдсмит при моей поддержке официально отозвал юридические заключения Министерства юстиции, поддерживавшие методы допроса в 2002 и 2003 годах. Верный себе, советник вице-президента Дэвид Эддингтон был в ярости. На встрече, на которой я не присутствовал, он достал карточку, на которой сказал, что перечислены все секретные заключения, написанные Минюстом с 11 сентября, и с сарказмом попросил Голдсмита рассказать ему, какие из них Минюст всё ещё поддерживает. Я напомнил Голдсмиту, что гнев Эддингтона служит всё более надёжным индикатором, что мы на правильном пути. Не думаю, что моё мнение заставило Джека почувствовать себя лучше. Патрика Филбина эта мысль тоже не утешала. Эддингтон поговорил с Филбином с глазу на глаз и сказал ему, что основываясь на отзыве «Звёздного Ветра» и юридических заключений по пыткам, Эддингтон считает, что Филбин нарушил свою присягу поддерживать и защищать Конституцию Соединённых Штатов. Он предложил Филбину уйти в отставку, и поклялся, что лично будет препятствовать его продвижению где-либо ещё по государственной службе.

Джек Голдсмит на шаг его опередил. После девяти месяцев на посту главы Юрисконсультской службы, херувимское сияние Джека погасло. Он прошёл сквозь жестокие бои вокруг электронной слежки и методов допроса. Одновременно с отзывом заключения по пыткам, он объявил о том, что уходит, чтобы вернуться к академической работе.

Исправление рекомендаций по методам допроса ляжет на Дэна Левина, нового исполняющего обязанности главы Юрисконсультской службы. Левин был ещё одним одарённым и внимательным юристом с хмурым видом, под которым скрывалось тёмное чувство юмора. В Левине не было ничего херувимского. В предыдущей роли помощника Боба Мюллера в ФБР, где Мюллера называли «директор», Левина, с его мрачным выражением лица, в частном порядке называли «похоронным директором». Левин погрузился в огромный объём работы по исправлению юридических консультаций, поддерживавших так называемые расширенные методы допроса. В то время я этого не знал, но он погрузился в неё в буквальном смысле этого слова — испытав на себе метод имитации утопления. Позже он рассказал мне, что это было худшее событие в его жизни.

В конце декабря 2004 года Левин и Юрисконсультская служба, наконец, закончили заключение по методам допроса. Это была впечатляющая научная работа — тщательная, вдумчивая, тесно привязанная к отчётам ЦРУ о том, какие вещи действительно работали. Она сделала кое-что значительное, что не было замечено большинством людей, читавших очень длинное несекретное заключение. Левин пришёл к выводу, что намеренное причинение серьёзных психических страданий являлось отдельной категорией запрещённого законом против пыток поведения. Это было большим событием. Изначальные заключения Минюста 2002 года по большей части фокусировались на определении серьёзной физической боли. Внезапно стало очевидным (по крайней мере, для меня и Левина), что накопительное применение методов ЦРУ может быстро стать незаконным, потому что психические страдания являлись широкой категорией. Брать обнажённого, замёрзшего, лишённого сна и калорий человека, швырять его о стену, ставить в неудобную позу, обшлёпывать, имитировать утопление а затем засовывать в тесный ящик — всё это с лёгкостью могло вызвать громадные психические страдания, особенно, если ЦРУ проделывало всё это неоднократно.

Было два дополнительных вывода, которые должны были следовать общему выводу Левина. Первое, что каждый из этих методов ЦРУ следовало оценить индивидуально, по стандартам, о которых заявил Левин. Это было бы довольно просто, потому что отдельный метод, рассматриваемый изолированно, вряд ли причинял серьёзную физическую боль или серьёзные психические страдания. Второй вывод касался игры в целом. В нём хотелось, чтобы ЦРУ и Белый дом применяли стандарты Левина к «комбинированным эффектам» всех методов. Они должны были это делать, так как никого не допрашивали с использованием лишь одного метода. В фактически по-настоящему «чёрных дырах» они проделывали со своими объектами много жестоких вещей. Эти действия очень быстро могли сложиться в запрещённые серьёзные психические страдания. Было бы трудно поддерживать программу после того, как Минюсту было предложено оценить совокупный эффект.

Левин работал долгие часы, стараясь в точности задокументировать, что происходило на этих допросах в «чёрных дырах». В поддержку юридического заключения 2002 года Министерству юстиции эти допросы были представлены так, как если бы они были строго регламентированы и проводились практически в хирургических больничных условиях. Хотя Левин в 2004 году развёл небеса и землю, чтобы в точности припечатать всё, что происходило, всё равно это было похоже на прибивание к стене желе; он поместил его туда, но оно выглядело совершенно шатким.

Я никогда не спрашивал об этом Дэна Левина, но, подозреваю, он разделял мою надежду, что вся программа допросов ЦРУ рухнет по весом этих требований. Но это, конечно, было не тем, что нас просили сделать. Юристов Министерства юстиции просили лишь дать юридические заключения, основывавшиеся на представленных ЦРУ фактах. Хотя наши внутренние голоса вопили, что это было ужасно, и основывалось на преувеличенных заявлениях об успехе, этим голосам пришлось остаться запертыми внутри нас. Но один голос я слышал много раз. «Не будь пытки-парнем», — говорил он.

* * *

После того, как Джордж У. Буш в 2004 году выиграл перевыборы, Джон Эшкрофт, как и все члены кабинета, формально подал президенту прошение об отставке. Эта традиция позволяла президенту гибко менять свою администрацию на новый срок. Но была надежда, что хорошо зарекомендовавших себя сотрудников кабинета попросят остаться. К удивлению Эшкрофта, президент принял его отставку. Чтобы ужалить больнее, Буш уведомил Эшкрофта всего за несколько часов до того, как публично назвать его преемника. Человек, которого он имел в виду в качестве замены, стал ещё одной пощёчиной всем нам в Минюсте.

10 ноября 2004 года Президент Буш объявил, что его выбором следующего генерального прокурора стал Альберто Гонсалес. Я получал нового босса, активно выступавшего против всего, что я рассматривал как ответственность министерства обеспечивать соблюдение закона таким, каким он был написан, а не таким, каким его хотела видеть администрация. Того, кто, казалось, предпочитал удовлетворять своего босса больше, чем сосредотачиваться на суровой истине. Я не знаю, почему Буш выбрал Гонсалеса, но, подозреваю, что это была ошибка пожилого президента, о которой много лет позже я попытаюсь предупредить Дональда Трампа — так как «проблемы» часто исходят от Минюста, некоторые президенты считают, что получат выгоду от близких отношений с генеральным прокурором. Это почти всегда делает всё только хуже.

Позже в тот день я был дома на дне рождения Патрис, когда зазвонил мой мобильник. К моему удивлению, на линии был Гонсалес. Он сказал, что звонит, чтобы сообщить, что на самом деле с нетерпением ждёт работы со мной и надеется, что я останусь, потому что ему понадобится помощь. Я поздравил его с назначением и ответил, что с нетерпением жду работы с ним. Такой ответ казался правильным, и я не имел ничего против Гонсалеса лично, несмотря на сложные проблемы, через которые мы прошли. Если он собирался стать генеральным прокурором, я хотел помочь ему преуспеть в этом. Меня больше всего беспокоило не то, что он был злым, а то, что он был слабым, и его легко обыграют Эддингтон и Чейни со своей точкой зрения, что война с терроризмом оправдывает расширение, если не нарушение, писаных законов.

Позже я узнал, что Президент Буш сразу после своего объявления позвонил Гонсалесу и предложил тому позвонить мне. В то время я этого не понимал, но после того, что я узнал — и о чём не рассказал — из больничной сцены с Эшкрофтом, в глазах администрации Буша я был чем-то вроде заряженного пистолета, который мог выстрелить в любой момент. Так как я был заряженным оружием, они осторожно обращались со мной, но мне было очевидно, что служить заместителем Гонсалеса для меня было неправильно. Весной 2005 года я объявил, что в августе ухожу. Я рассуждал, что у нас был новый генеральный прокурор, которому нужен свой собственный заместитель. Я устал и был разочарован выбором моего нового босса. Без поддержки Эшкрофта у меня не хватало духу для, несомненно, новых проигрышных битв с администрацией. Что важнее, моя финансовая ситуация не улучшилась, а наш старший отправлялся в колледж. Настало время уходить. Я направил президенту своё прошение об отставке, вступавшее в силу в августе, чтобы обеспечить ответственный переходный период.

Как раз когда я собирался уходить из Министерства юстиции, вице-президент Чейни стал склонять Гонсалеса выпустить два оставшихся заключения, которые ему были нужны по политике допросов. Вдобавок к новому генеральному прокурору, Министерство юстиции также получило нового исполняющего обязанности главы Юрисконсультской службы, яркого и приветливого юриста по имени Стивен Брэдбери. Стив, у которого не было опыта в вопросах национальной безопасности, хотел быть официально номинированным на эту работу, и его подталкивали к тому, чтобы выпустить эти два заключения в том виде, который устраивал сторонников Чейни. Мы с Патриком Филбином были разочарованы, увидев, что его заключения были чрезмерно обобщёнными, не привязанными к конкретным примерам, и, по нашему мнению, глубоко безответственными.

Мы предложили Брэдбери рассмотреть фактическое недавнее дело человека, которого допрашивало ЦРУ. Мы знали о террористе, недавно находившемся в тюрьме ЦРУ, и чьи допросы были окончены. Мы предложили, чтобы он в точности описал, что делали с этим пленником, а затем написал заключение, не пересекала ли комбинация действий правовой порог в данном конкретном реальном примере. Это было единственным способом ответственно подойти к выдаче заключения. И, когда он так и поступил, данное реальное дело, учитывая всё, что мы поняли, делали с этим парнем, оказалось тем самым, в котором мы не посчитали, что всё могло вылиться в серьёзную боль или страдания, как определял их статут, и этот статут интерпретировало Министерство юстиции, пусть даже любой в здравом уме сказал бы, что этого человека пытали. Но даже если это заключение скорее одобряло то, что делали с тем пленником, это было не то, чего хотел вице-президент. Он хотел, чтобы Брэдбери разрешил легальность гипотетического сценария — «типичного» допроса — а не того, что ЦРУ в действительности делало с настоящими людьми.

Я встретился с генеральным прокурором Гонсалесом, чтобы объяснить ему, почему считаю безответственным подобным образом писать гипотетическое заключение — и тотчас увидел разницу между генеральным прокурором, которого знал и уважал, Джоном Эшкрофтом, и его преемником. Гонсалес устало пояснил, что вице-президент оказывает на него огромное давление, и что Чейни даже подтолкнул президента спросить, когда будут готовы заключения. Я ответил, что понимаю это давление, но не существовало прототипичных допросов. В них всех участвуют реальные допрашивающие, действующие с реальными субъектами, снова и снова шлёпающие их, морозящие их, связывающие их, с уникальными вариациями и комбинациями. Было невозможно написать заключение на перспективу без того, чтобы это выглядело так, словно Минюст выписал незаполненный чек. Я предупредил его, что однажды, когда это всплывёт, всё будет выглядеть так, словно генеральный прокурор в ответ на давление Белого дома спрятался в нору и сделал нечто, о чём все мы будем глубоко сожалеть.

Если что и мотивирует людей в Вашингтоне, так это оказаться на принимающей стороне плохих заголовков. И на этой мысли Гонсалес задумался. Мне не было ясно, приходило ли это когда-нибудь ему в голову. «Джим, я согласен с тобой», — сказал он. Гонсалес дал мне указание работать с Брэдбери, чтобы постараться исправить этот подход.

Моё облегчение оказалось недолгим. Следующим вечером у меня состоялся телефонный разговор с руководителем аппарата Гонсалеса. Он сообщил мне, что заключения по допросам должны быть оформлены и отправлены на следующий день. Времени больше не было. Я напомнил ему, что генеральный прокурор всего лишь днём ранее сказал мне прямо противоположное. Его руководитель аппарата ответил, что всё поменялось.

Брэдбери закончил и подписал оба заключения, как этого хотели они с Белым домом. Спустя неделю, Белый дом приступил к проверке анкетных данных, чтобы официально предложить его на роль помощника генерального прокурора. Юридическая борьба была окончена.

Теперь, когда мы больше не выступали в качестве юристов по вопросу о пытках, я чувствовал себя свободным сделать то, чего не делал раньше. Я отправился к генеральному прокурору за разрешением запросить пересмотр всей программы Советом национальной безопасности. Как правило, это вело к всестороннему анализу так называемым Комитетом заместителей СНБ, членом которого я являлся, наряду с заместителями из других соответствующих министерств и ведомств в администрации Буша. Заместители часто обсуждали вопросы политики и сложные вопросы, прежде чем этими проблемами займётся их начальство лично. Я знал, что в этой обстановке смог бы изложить свою позицию. У нас была бы честная дискуссия в рамках всей административной структуры о том, можем ли мы проделывать всё это с людьми. К сожалению, мне не дали такой возможности.

Следующее, что я знаю, это странно, но политическая дискуссия о пытках была поднята с уровня Комитета заместителей на уровень Комитета руководителей, состоявшего лишь из высшего руководства основных силовых и разведывательных агентств — таких как министр обороны, госсекретарь, директор ЦРУ и генеральный прокурор. Это означало, что мне со своей командой нужно было подготовить Гонсалеса к тому, чтобы за нас озвучить нашу озабоченность — потому что больше никому из Минюста не дозволялось пойти с ним. О боже.

Когда мы с Пэтом Филбином сели за подготовку Гонсалеса к политической дискуссии в Белом доме 31 мая 2005 года, генеральный прокурор начал с того, что озвучил нам дурные предзнаменования. Он сказал, что Конди Райс, бывшая советником по национальной безопасности в то время, когда была задумана эта программа допросов, а теперь являвшаяся государственным секретарём, заменив Колина Пауэлла, «не была заинтересована в обсуждении подробностей». Он добавил, что Райс считает, что «раз Минюст говорит, что она законна, а ЦРУ говорит, что она эффективна, точка. Нет необходимости в подробной политической дискуссии».

Зная, что я никогда не смогу обратиться с этим делом к другим членам Совета национальной безопасности, мы с Филбином сделали всё возможное, чтобы встряхнуть Гонсалеса сделать это от лица министерства. Мы возразили, что лишь потому, что что-то считают законным — основываясь на заключении, с которым мы не согласны — и якобы эффективным, это не означает, что оно подобающее. Я снова напомнил ему, и выразил надежду, что он напомнит это остальным в кабинете, что однажды эти применявшиеся методы допроса, и их шаткая правовая поддержка, станут достоянием общественности — добавив, что я слышал, что существует видеозапись одного из таких допросов ЦРУ — и это очень плохо отразится на президенте и стране.

Затем я показал Гонсалесу составленную мной плотную карточку бежевого цвета размером восемь на двенадцать. На ней я перечислил список того, что, согласно программе ЦРУ, могло быть сделано с другим человеком, как это в настоящий момент было написано и одобрено Министерством юстиции Гонсалеса. Зачитав карточку, я нарисовал ему красочную картину человека, целыми днями стоящего обнажённым в холодной комнате, с прикованными над головой к потолку руками, испражняющимся и мочащимся в памперс под оглушительную музыку в стиле «тяжёлый металл», и часы проводящего под постоянным ярким светом. Затем его снимают с цепи, шлёпают по лицу и животу, швыряют о стену, обрызгивают холодной водой, а затем, даже если он был обессилен после строгой жидкой диеты с пониженным содержанием калорий, заставляли стоять и сидеть в позах, создающих серьёзную нагрузку его мышцам и связкам. Когда он больше не может двигаться, его на несколько часов помещают в ящик размером с гроб, прежде чем вернуть к цепям на потолке. И, конечно же, в особых случаях его могут заставить думать, что он тонет.

«Вот, что это такое», — сказал я генеральному прокурору, держа в воздухе карточку. — «Детали имеют значение». Я призвал его сделать так, чтобы все руководители в Совете национальной безопасности смотрели на эти детали, когда будут решать будущую политику допросов нашей страны.

Гонсалес довольно долго молчал, как он часто это делал. Затем поблагодарил меня за то, что я пришёл к нему с этим, и спросил, может ли оставить себе эту карточку с рукописным списком, чтобы использовать её на совещании. Я передал её ему и ушёл, молясь, чтобы я что-то изменил.

Я не услышал ничего сразу после собрания Комитета руководителей. Позже днём я присутствовал на совещании по политике назначения наказаний с генеральным прокурором и другими. Генеральный прокурор при всех присутствующих спонтанно сообщил мне, что совещание в Белом доме прошло очень хорошо, что он рассказал им всё, что я просил, но все руководители полностью поддержали текущую политику допросов и все её составные части.

Никаких изменений в политике сделано не было. Расширенные методы допросов ЦРУ могли продолжаться. Люди в тюрьмах правительства Соединённых Штатов станут объектами грубого и ужасного обращения. И мне не вернули мою карточку. Через два месяца я покинул правительственную службу. И больше не собирался возвращаться.