Тетя Даша Селиваниха совсем не собиралась идти войной на Фетисова. Худо ли, хорошо ли — прожили они бок о бок в одном доме много лет. Нередко ссорились, но и в одной семье бранятся. Как же соседям удержаться?

Николай был человеком незлобивым. Вчера он обрушивал страшные угрозы на соседку, которая якобы нарочно выпускает своих кур на фетисовские грядки с огурцами, а сегодня кричал с порога во все горло: «Бабка! Бросай все, скорей беги! Райкина по телевизору показывают!» У Селиванихи своего телевизора не было, она сильно зависела от Фетисовых. Скорее всего Фетисов звал тетю Дашу не из добрых к ней чувств, а из желания иметь рядом публику, потому что без нее телевизор просто телевизор, а при ней получается уже вроде как настоящий театр. Так что не только тетя Даша зависела в этом смысле от Фетисова, но и он, правда меньше, нуждался в ней.

Если бы не стечение обстоятельств, Селиваниха никогда не решилась бы на открытый конфликт с соседом. Два года она рядилась с Николаем насчет крылечка, требовавшего ремонта. И тут случилась история в фетисовской кладовке, когда она со страху чуть было не отдала богу душу. Здесь любой не удержался бы от соблазна воспользоваться моментом. Прежде чем пустить в ход жалобу, составленную Светкой, Селиваниха попробовала кончить дело миром. Выбрав время, когда Николай находился в добром настроении, тетя Даша высказала пожелание, чтобы он возместил ущерб, причиненный ее здоровью, отремонтировав безвозмездно крыльцо. Фетисов не рассердился, а посмеялся над соседкой:

— До чего ты, бабка, жадная! Небось на «Жигули» копишь?

— Откуда, Коля? — смиренно проговорила Селиваниха. — Из каких доходов-то?

— Ты кому другому мозги засоряй, — сказал Фетисов. — Чай, на одной земле живем. Сколько на редиске выручила? Молчишь? То-то…

— На смерть я себе коплю, Коля, — отбивалась Селиваниха. — Чтобы похоронили по-человечески…

— А ты не копи. Гроб я тебе задарма сделаю. Ей-богу! Такой отгрохаю — черти в аду за царицу примут. Давай скорей помирай, пока я доски хорошие не израсходовал.

— Коля, — сказала тогда Селиваниха печально, поняв, что по-хорошему Фетисова не уломаешь, — мне ведь на тебя бумагу написали. Жаловаться буду.

Ни слова не говоря, Николай подхватил старуху под руку, провел коридором, втолкнул в кладовку и щелкнул выключателем.

— Во! Гляди! — с гордостью ткнул он пальцем в какой-то странный предмет, стоявший на полке.

Предмет был похож на перевернутую вверх дном кастрюлю, каковой и оказался. К ручке кастрюли была привязана фанерная табличка. Она извещала корявым фетисовским почерком: «Улика преступного действия Дарьи Селивановой против гражданина Фетисова Н. П. След пальцев на 12 июля 197… года. Хранить бессрочно!» Фетисов жестом фокусника приподнял кастрюлю. Под ней на красивой металлической подставке лежал брусок сала. На его матово-белом боку выделялся черный, словно присыпанный угольной пылью, оттиск большого пальца.

И тетя Даша поняла, что ее надежда на возмещение убытков рухнула. В огорчении она даже не заметила, что след на бруске сала был раза в три больше, чем мог бы оставить ее собственный высохший палец.

— Я тебя, бабка, изучил — рентгена не надо! — хохотал Николай, наслаждаясь растерянным видом Селиванихи. — Все ходил ждал: когда ты на меня накатаешь? Ты на меня, а я на тебя… Выкусила?

— Стыдно над старой смеяться, — сказала тетя Даша и побрела прочь.

К вечеру она слегла и, поразмыслив, решила, что и впрямь пришла ее пора — народ нынче пошел такой, что все равно ни от кого сочувствия не получишь. Она вспомнила своих родственников — близких, Соловьевых, и дальних, Билибиных, а вспомнив, как они хотели ее пристроить к работе, которую она должна была выполнять за них, от злости даже вскочила с постели, но одумалась и опять легла. Из головы ее все не выходил разговор с соседом, перед глазами возникала то кастрюля с надписью, то брусок сала с черным пятном на боку, то рядок прислоненных к сараю ровненьких досок, на которые указывал Фетисов, когда обещал сколотить ей бесплатный гроб. Постепенно все лишнее, постороннее отсеялось и остались одни доски. Они стояли струганые, чуть желтоватые, маслянисто поблескивали свежей смолкой. Селиваниха попыталась избавиться от наваждения, но не тут-то было! Хорошо еще, что она не была верующей, а то бы несомненно восприняла странное видение как прямой намек потусторонних сил: мол, пора тебе, старая, пора… Но тетя Даша была материалисткой, хотя и не научной, а стихийной. Поэтому она отвергла промелькнувшую все же мысль об этом намеке, подумав дополнительно, что у потусторонних сил хватило бы соображения представить ей в видении гроб целый, а не в разобранном виде. Нет, здесь действовали вполне земные силы. И старуха поняла: разговор с Николаем она не закончила, надо подниматься и идти к соседям.

Ей пришлось ждать довольно долго, потому что по телевизору шла передача «А ну-ка, парни!» и по этой причине подступиться к Фетисову не было никакой возможности. Он отчаянно вскрикивал, если «его парень» совершал оплошность, давая сопернику возможность вырваться вперед, багровел, поднимаясь со стула и напрягаясь всем телом, если «свой парень» пытался достать противника. Он награждал своего избранника ласковыми подбадривающими восклицаниями, а его соперника осыпал бранью, искренне желая, чтобы с тем случилась в ту секунду какая-нибудь неприятность — подвернулась бы нога или вывихнулась рука. Этих «а ну-ка парней» Николай, понятное дело, не знал, да это и не требовалось, хватало и того, что одного из них он сразу зачислил в свои, а другого в чужие. Иначе смотреть на них было бы так же скучно, как следить, к примеру, за работой двух безымянных пильщиков, разделывающих бревно.

Селиваниха села в сторонке, опасаясь, как бы Николай от полноты чувств не хлопнул ее по спине своей ручищей. Она тоже всей душой желала победы фетисовскому избраннику: если бы победил соперник, то Николай встал бы из-за телевизора злой, о том, чтобы благополучно завершить разговор, интересующий Селиваниху, нечего было бы и думать. К счастью, победил фетисовский герой, и Николай торжествующим ревом приветствовал его, высоко вскинув руки, присоединяясь к тем сотням непосредственных зрителей, которые окружили победителя на экране. Несколько поостыл его восторг при виде главного приза — новенького, в сияющей хромо-лаковой дымке мотоцикла; Фетисов даже крякнул в расстройстве:

— Вот гад! За здорово живешь такую тележку отхватил!

Но мотоцикл вскоре укатили, на экране снова возникло потное, усталое лицо победителя, и Фетисов опять повеселел. Вот тут-то Селиваниха и спросила осторожно:

— Коля, про гроб мы говорили… Шутил ты или как?

— Сделаю, бабка, будь спокойна!

— Бесплатный?

— Бесплатно нынче только мотоциклы раздают, — сказал Николай желчно, кивнув на телевизор. — А я тебе это… в кредит! — вдруг выпалил Николай. — Вроде как стиральную машину. Или пианину! Будешь мне каждую субботу угощение ставить — расплатишься.

— До самой смерти, что ли? — возмутилась Селиваниха.

— А может, ты через неделю откинешься, — сказал Фетисов. — Тут не угадаешь. Кому повезет.

— И то верно, — вздохнула старуха.

— Завтра как раз суббота, — продолжал Николай. — Вот с завтрева и начинай… Считай за первый взнос.

Селиваниха вернулась домой обнадеженная. Никакие видения больше не волновали ее, когда она вновь легла в постель, и спала она спокойно, как обычно спят люди, для которых ясен и безоблачен завтрашний день.

Он и в самом деле оказался ясным и безоблачным. С утра Селиваниха сбегала в магазин, кое-что купила, выбирая самое необходимое и самое дешевое из необходимого, всего на сумму три рубля двадцать одна копейка, накрыла стол, украсила его дарами своей земли — свежими, с грядки, огурцами и помидорами, — выждала, пока Фетисовы пообедают, и лишь тогда позвала соседа.

Николай удивился приглашению: договор он с Селиванихой заключал из чистого зубоскальства. Но отказываться он не привык, дураком надо быть, чтобы отказаться, когда тебе подносят. Поэтому он, недолго думая, перескочил через низенький заборчик, отделявший его владения от соседской территории, и оказал уважение хлебосольной хозяйке, в минуту подобрав все, что находилось на столе, и несколько огорчив Селиваниху, которая рассчитывала, что Николай на сытый желудок не захочет пить или, по крайней мере, есть.

— Так-то лучше, бабка, — сказал Фетисов, с хрустом откусывая половину огурца и целясь оставшейся в воробья, неосторожно присевшего на подоконник. — А то жалобу! Голыми руками Кольку Фетисова не возьмешь! Зато сделай мне на копейку — я тебе рублем верну. Мне на твое угощение наплевать, я и сам себя могу угостить. Мне твое уважение дорого!

Только теперь Николай воспринял всерьез свой шутливый уговор с Селиванихой. Не жалкая четвертинка с закуской из ржавой селедки, банки хека в томате и огурцов нужна была ему и тем более не бабкино уважение. В этой истории Николай сильно вырастал в собственных глазах потому, что всегда приятно сознавать себя умнее или, по крайней мере, хитрее других. Чувство, которое испытывал Фетисов сейчас, было сродни тому, которое испытываешь, захватив в переполненном автобусе свободное место. Если рассказать кому-нибудь из дружков про уговор с соседкой, ни в жизнь не поверят, а поверят — лягут от зависти!

Николай задержался еще немного у Селиванихи, чтобы похвастаться своими производственными успехами и таким образом получить полное удовольствие. Он рассказал о том, как уважают его в мастерских, доверяя самые хитрые, ответственные работы, с которыми другие ни за что не справились бы, упомянул, конечно, и о почетной доске и даже приврал немного: будто теперь его на собраниях всегда сажают не куда-нибудь, а прямо в президиум.

Да, менялся Фетисов! В голове иное прежде вертелось. Хвалился, как ловко обштопал заказчика или сколько выпил в хорошей компании. Или сочинял историю, как кинулась к нему на шею красавица профессорша в доме, где он менял отопление; хорошо, он успел разводной ключ отбросить в сторону, а то бы убилась… Воодушевляло Фетисова на этот раз еще и то, что Селиваниха слушала его с живейшим интересом, который Николай понял как полную капитуляцию соседки.

Он не насторожился даже тогда, когда на другой день Селиваниха попыталась помешать ему распилить одну из досок, выбранную им по хозяйственной надобности из рядка подле сарая.

— Коля! — сказала тетя Даша, в тревоге подбегая к верстаку. — Зачем ты мои доски-то трогаешь?

— Ты что, проснулась? — удивился Фетисов. — Во сне они были твоими…

— А как же в кредит — обещал ты! — закричала тетя Даша.

— А-а, — заулыбался Николай, вспомнив свою придумку с угощением. — Твои, твои, бабка, не сомневайся.

Он отступил шага на три, измерил взглядом Селиваниху.

— Сто шестьдесят пять на тридцать… Ты, бабка, и живая, как, извиняй, все равно… Пять досок на тебя — за глаза!

— На пять я не согласна! — воскликнула тетя Даша.

— Ну, шесть.

— Семь!

— Жи́ла ты, бабка! — захохотал Фетисов. — Ладно! Живи сто лет, да про уговор не забывай!

— Коля! — сказала тогда тетя Даша, сморщив в умильной улыбке щеки. — Ты бы перенес их ко мне. А то опять перепилишь…

— Знаешь, бабка, кто всех на свете дурее? — спросил Фетисов. — Не знаешь? Я тоже позабыл. Только точно помню: не я!

Разговор этот произошел утром и вполне, казалось бы, завершился: Селиваниха, больше не вступая в спор, ушла, и Николай без помех справил свою хозяйственную надобность.

Однако уже вечером, едва Фетисов явился на дежурство в мастерские, его тотчас вызвал к себе председатель цехового комитета, когда-то Колькин дружок, а ныне мужик, вовсе оторвавшийся, по мнению Фетисова, от масс, после того как выучился на мастера и отказался составлять компанию.

— Здорово! — сказал Николай, по-дружески, но довольно чувствительно шлепнув председателя по животу: чтобы не зазнавался и не думал, что Фетисов перед ним шапку станет ломать. — Наел, наел пузо-то, начальник!

Председатель невольно подобрал впалый живот и тоже дружелюбно шлепнул Фетисова по тугому чреву:

— А ты все худеешь?

— Чего вызвал? — спросил Николай, оттесняя легонько председателя, усаживаясь на его стул и кивая хозяину на другой, стоявший поодаль.

— Поздравить тебя хотел, — сказал председатель скучно. — Как передовика. Красивый на доске висишь.

— По такому случаю мог бы и сам притопать, — проговорил Фетисов назидательно. — Или уже трудно со стула вставать?

— Разговор к тебе есть. Собрание в четверг, не забыл? В президиуме будешь сидеть.

Фетисов недоверчиво покосился на председателя, вспомнив, что на днях загибал соседке как раз насчет президиума. Занятно получается, будто по щучьему велению; эту сказочку Николай с детства любил. Он поудобнее устроился за столом, передвинул стопку нарядов, ручку, листок бумаги, календарь, располагая все это хозяйство в том порядке, в каком оно пришлось бы впору ему, если бы он обосновался здесь всерьез. А что? Гляди, поставят еще такой же полуполированный, навалят бумаг, скажут: давай, Фетисов, командуй! По щучьему велению, по своему хотению… Только надо еще поглядеть, есть ли оно, хотение. До сих пор Фетисов за собой ничего такого не замечал. Он и сейчас не завидовал своему бывшему дружку. Однако воображение у него было отменное, оно вмиг нарисовало ему лестные картины одна соблазнительнее другой, он уже вполне мог и даже хотел сразу приступить к делу, тем более что обстановка создалась подходящая: стол имелся, бумаги тоже и сам он сидел за этим столом в уверенной, многозначительной позе. Окончательное решение созрело в его голове, когда дверь конторки отворилась и вошел слесарь Михейкин, фетисовский напарник и, конечно, дружок: у Николая в мастерских редко кто не ходил в приятелях. Еще с порога Михейкин начал кричать:

— Сколько это безобразие терпеть? Я еще в том месяце просил…

Фетисова за столом этот безобразный крик сразу привел в нервное состояние, он неожиданно для себя стукнул кулаком по бумагам и гаркнул, оборвав дружка:

— Чего орешь? Тебе тут стадион, что ли? А ну-ка выдь отсюда!

На Михейкина давно уже так никто не кричал, он с непривычки испугался и выскочил из конторки. Фетисов тоже испугался, но вместе с тем остался доволен собой.

— Во как с ними надо, — сказал он, стараясь скрыть смущение. — Понял?

Председатель хмуро глянул на него:

— Слушай, Николай, недавно соседка твоя приходила. Жаловалась.

Фетисову опять захотелось грохнуть кулаком по столу. Он, может, и грохнул бы, но председатель, привстав, принялся рыться в столе, разыскивая какую-то бумагу и таким образом оттесняя ненароком Николая, так что в конце концов тому пришлось поменяться местами с хозяином. И тотчас желание стучать по столу у Фетисова совершенно исчезло, он огорченно закрутил головой:

— Вот вредина старая! Я ей добром, а она, значит, накапала!

Председатель нашел наконец бумажку, обрадованно сказал:

— Ага, Селиванова… Так вот, эта Селиванова сегодня всю голову мне продолбила.

— А ты зачем слушал? Гнал бы сразу в шею! — беспокойно заерзал на стуле Фетисов, стараясь сообразить, что именно могла наболтать Селиваниха.

— Черт знает что несла! — в сердцах проговорил председатель. — Не то сам вешался, не то ее грозился повесить!

— А вот если ко мне кто придет, да скажет, будто ты жену свою утопил… Верить мне или как? — хитро вывернулся Фетисов.

— Эта Селиваниха, видать, вредная баба, — продолжал председатель, в свою очередь уклонившись от ответа. — Она тебя, Коля, замотает…

— Еще поглядим! — сказал Фетисов против собственного ожидания не хвастливо, а неуверенно. Он знал причину своей неуверенности и не удивился, когда председатель назвал ее:

— Нельзя тебе нынче глядеть, нельзя, дорогой! Мы тебя выдвигаем, в передовиках теперь будешь ходить. Как старому другу советую: ну ее к лешему, эту бабку…

Председатель опять заглянул в бумажку, прочитал:

— «Не отдает доски согласно договору…» Что за договор у тебя с ней?

— Да так… Какой там договор… Для смеха, — пробормотал Николай, не решаясь рассказывать о своих отношениях с тетей Дашей.

— Из-за паршивых досок! — с досадой произнес председатель. — Отдай ты ей эти доски — и конец!

Фетисов хотел возразить, что доски совсем не паршивые, а, наоборот, еловые, одна к другой, и пусть сам председатель, если он такой добрый, раздает свои доски, но промолчал. Промолчал он потому, что председателевы слова обернулись вдруг для него буквальным смыслом. «Правильно! Отдам я доски. Только паршивые! — подумал он. — Наберу гнилья и вывалю: на, подавись!»

— Уговорил. Сделаю! — весело подвел Фетисов итог разговору и отправился разыскивать в мастерских своего дружка Михейкина: еще подумает сдуру, что Николай на него всерьез шумнул, и на собрании отвод даст, чтобы не выбирали в президиум.

Он разыскал Михейкина и через минуту уже рассказывал с хохотом, как тот вылетел из конторки; все вокруг смеялись, и Михейкин сказал:

— Ну погоди! Я тебя тоже подловлю — запрыгаешь!

С Селиванихой Николай встретился лишь через день. Злости на нее он не испытывал: едва Фетисов вспоминал о соседке, чтобы помянуть ее недобрым словом, как ему приходили на ум председателевы слова о том, что нынче Николай находится в особом почетном положении. Какая уж тут злость! Наоборот, можно сказать, приятное воспоминание.

Он, конечно, попрекнул тетю Дашу, но не сильно.

— Ходишь, капаешь? Посмеялись мы над тобой — живот до сей поры болит! Я тебе говорил: силком у Фетисова ничего не возьмешь.

— Так я же не силком, — сказала тетя Даша, вытирая глаза кончиком косынки. — Я по справедливости. Ты мне доски в кредит хотел дать, значит, могу сейчас пользоваться.

— Не можешь. Ты еще живая! — возразил Фетисов злорадно.

— Выходит, ничьи доски — ни мои, ни твои, — сказала тетя Даша печально. — Что же нам делать, Коля?

— Чего? Сейчас я их тебе отнесу — пусть стоят! — ответил Фетисов важно. — И пусть тебе стыдно будет, старая. Живи и мучайся!

Сказав так, Николай торжественно зашагал к сараю; тетя Даша вприпрыжку бросилась за ним. Она даже опередила его и ухватилась за доску из прислоненного к сараю рядка, который совсем недавно представал ей в видении.

— Эй, эй, не эти! — сказал Фетисов. — У меня другие есть, получше…

Он завернул за угол сарая, где у него под навесом всегда валялся разный древесный хлам — обрезки теса, старые горбыльки, подгнившие доски, — и приготовился произнести небольшую речь на тему о доброте и благородстве, а также о неблагодарности и жадности, чтобы затем, показав широким жестом на обрезки, предложить: «Выбирай, старая! Помни Фетисова!»

Но произнести речь ему не пришлось: под навесом было не только пусто, но даже чисто подметено.

И только теперь Фетисов вспомнил, что две недели назад уступил за бесценок весь хлам знакомому шоферу, который потом перепродал его в городе на дрова, взяв вдвое против прежней цены, чем немало расстроил Николая. Как вылетело из головы!

Фетисов в растерянности затоптался на месте. Отступать было некуда. Рядом с ним стояла не бабка Селиваниха, которую он мог в любую секунду турнуть отсюда; рядом стояла какая-то новая, еще неведомая Николаю, по всему видать, занятная жизнь, в которой ему было отведено особое место. И, морщась, страдая, как от настоящей боли, Фетисов сказал, вяло махнув в сторону досок, прислоненных к сараю:

— Бери эти…

Тетя Даша, подскочив, тотчас сгребла три из них и попыталась, нагрузившись, припустить к дому, но охнула и осела наземь.

— Очертенела, что ли?! — заорал Фетисов, радуясь возможности излить чувства, переполнявшие его. — А ну, брось!

Селиваниха с трудом поднялась, но доски не бросила. Ругая на чем свет стоит тетю Дашу, Николай понес доски к ее сараю, однако взял лишь две, оттягивая время и еще надеясь с честью выйти из положения.

— Пускай у тебя постоят, ежели нравятся, — приговаривал он, давая понять соседке, что отдает ей доски не насовсем, а как бы на хранение, и уже прикидывая причину, по которой мог бы законно вернуть их. Например, если Селиваниха нарушит договор о субботних угощениях; Фетисов знал, что ее ненадолго хватит. Успокоив себя таким образом, Николай перенес одной охапкой остальные доски, напомнил Селиванихе, что суббота уже не за горами, и отправился по своим делам. И тетя Даша, старательно замкнув сарай, заспешила по своим.

В четверг Фетисову полагалось заступить на работу с вечера, но, помня о собрании, он засобирался вскоре после обеда.

— Куда это ты? — подозрительно спросила Клавдия, заметив непривычную суетливость мужа.

— Гулять. К бабам! Куда еще! — лихо ответил Николай, чтобы не приставала с глупыми вопросами.

Он знал, что такой ответ лучше всего действует на людей: кто же станет признаваться, если чего задумал? Действительно, Клавдия притихла. Но едва Николай ушел, она опять заволновалась, раскусив его простодушную хитрость: мысли ее невольно потекли в направлении, указанном Николаем. Основания для беспокойства у Клавдии имелись. Николай был мужчина крепкий, за словом в карман не лез, а главное, постоянно подрабатывал на стороне, мог распоряжаться деньгами, как ему вздумается, если Клавдия вовремя не обнаруживала их. С ним, конечно, любая не откажется приятно провести время.

Настроившись на такой лад, Клавдия начала представлять себе всякие нехорошие картины, перебирая в памяти всех возможных соперниц в округе, начиная от фигуры конкретной — станционной буфетчицы Тамарки, пользующейся понятным уважением у многих ярцевских мужчин, и кончая неопределенными, незнакомыми ей женами заказчиков, у которых Николай работал на квартирах. Вконец расстроившись, Клавдия яростно принялась за уборку в доме: энергия, накопившаяся в ней за то время, пока она искала возможную соперницу, требовала выхода.

Поглощенная ревнивыми размышлениями, она не слышала веселого тюканья топора во дворе, стука молотка и шарканья рубанка, на которые непременно обратила бы внимание, если бы находилась в спокойном состоянии. Правда, выплескивая за порог грязную воду из ведра, она увидела, что на половине тети Даши идет полным ходом ремонт: старое крыльцо отвалено в сторону и валяется посреди двора, а на его месте торчат свежие столбики. Не обратила она внимания и на свою соседку, которая, время от времени появляясь в окне, с беспокойством поглядывала в сторону Фетисовых. И уж, конечно, не слышала, как торопила Селиваниха двух дюжих мастеровых парней, приведенных ею из города вскоре после того, как Николай ушел на работу:

— Побыстрей, милки, делов тут на час…

— Чего, бабка, спешишь? — удивлялись парни.

— Так ни войти, ни выйти, — отвечала тетя Даша жалобно. — Ноги поломаю — отвечать кто будет?

К вечеру новое крылечко было готово, светлея в начавшихся сумерках свежестругаными ступеньками и перилами. Вот это и не устраивало тетю Дашу. Расплатившись с плотниками, она сразу достала припасенные заранее банку с краской и кисть, мазнула раз-другой, приспособилась и бойко принялась за дело. Как положено, начала она с нижних ступенек, пятясь задом, поднималась на следующие и так, словно улитка, втянувшая тело в раковину и закрывшая вход, оказалась в конце концов в доме. Теперь она была уверена, что Николай, если даже заметит новое крылечко, дня два не сумеет по свежей краске ворваться к ней для объяснений. Кроме того, теперь доски, употребленные на ремонт, приобретали новое качество, окончательно отчуждаясь от Фетисова. Это были уже не простые, а крашеные доски, на что тетя Даша и собиралась указать Николаю в предстоящем объяснении. Ошиблась она в одном — в сроках. Вернувшись домой с дежурства на другой день, Николай сразу же заметил новостройку и подивился тому, как споро, в одночасье, сладили Селиванихе крылечко; узнать бы кто да по рукам дать, чтобы работу не перехватывали! А больше Фетисов в ту минуту ничего дурного не подумал — спешил к Клавдии, чтобы рассказать, как его выбирали на собрании в президиум…

Выбирали по-особому. Всех — просто, а ему — хлопали.

Он своего напарника Михейкина не напрасно опасался: подловил тот Фетисова, дал-таки ему отвод. Закричал с места:

— Фетисова Кольку не выбирайте! Он у меня трояк зажал, полгода не отдает!

А Николай уже к столу направлялся, два шага оставалось, все в нем перевернулось, остановился, не знает, идти дальше или нет. Главное, не помнил, брал ли трояк, а если брал, то отдал или вправду зажал. Народ зубы скалит, Михейкин больше всех. Председатель говорит:

— Это к делу не относится!

Михейкин опять свое:

— Как не относится? У меня к нему доверия нет. Пусть отдаст трояк — тогда садится.

Тут Фетисова будто подтолкнули к столу; повернулся ко всем и речь сказал:

— Сроду я у Михейкина не занимал, он если и даст, потом ночь не спит и производительность теряет. Но на бедность его могу трояк пожертвовать, это мне ничего не стоит!

Подошел к Михейкину и сунул ему трешницу. Все стали хлопать Фетисову, как будто он был «а ну-ка парнем» из телепередачи и очков набрал больше, чем Михейкин.

За столом Николая усадили рядом с председателем, по правую руку; когда шум начинался, разговоры посторонние, Фетисов карандашом по графину стучал и покрикивал:

— Эй, потише, мужики!

Обо всем этом Николай, едва перешагнув порог, принялся рассказывать жене. Клавдия к тому времени уже успела сильно поссориться с Николаем, выгнала его из дому, а затем вернула, подумав, что ему, бездомному, сразу дадут комнату от работы, куда он станет водить знакомых женщин, выследила и в кровь исцарапала свою предполагаемую соперницу, в отместку Николаю изменила ему дважды… Словом, не выходя из дому, Клавдия провела очень бурные сутки.

Слушала она мужа сначала с недоверием и все отворачивалась, чтобы он не узнал по ее лицу о недавних терзаниях. Но Николай с таким азартом излагал ей свой поединок с Михейкиным и свою последующую деятельность на собрании как заместителя председателя, что не поверить ему было невозможно. Тяжелый груз спал с души Клавдии.

— Теперь хорошо, — сказала она, с любовью глядя на мужа. — Если что, на тебя и пожаловаться можно, теперь ты не забалуешь!

Спохватился Николай во время завтрака.

— Не знаешь, кто у бабки крыльцо строил? — спросил он. — Чтой-то смудрила старая. Вот пятками чую. Небось увели где досточки-то… Больно скоро рванули — за день, да еще и покрасили!

Тут Фетисов, не договорив, с руганью выскочил из-за стола, испугав Клавдию, выбежал во двор и в одно мгновение оказался возле соседского крылечка.

Красила Селиваниха в сумерках, торопилась с маскировкой; теперь ее крылечко камуфляжной расцветкой удовлетворило бы самого требовательного специалиста в этой области. Но Николай легко узнал по непрокрашенным местам свои доски, которые он помнил до последней извилинки и сучочка.

Как и предполагала Селиваниха, Фетисов сгоряча хотел было тотчас вломиться к ней для объяснений и уже занес ногу над первой ступенькой, но отпрянул с проклятиями: не мог он идти по живой краске! Тогда Николай бросился к окну и забухал кулаками в раму. Селиваниха не отвечала на угрозы соседа, но в конце концов не выдержала и воскликнула жалобно:

— Коленька! Выбьешь стекла-то! Вставлять сам будешь!

Выбежавшая следом Клавдия оттащила мужа от окна. Николай отпихивался и, вздымая руки, словно пророк, призывающий силы небесные обрушиться на нечестивую голову Селиванихи, продолжал обличать ее.

Через полчаса Николай лежал, отдыхая после дежурства; на зеркально-полированной спинке кровати отражалась его физиономия, словно фотография на почетной доске. Он старался не глядеть на спинку, с недоумением размышляя о том, как странно все получается: от новой его жизни, против всех ожиданий, никакой выгоды нет. Наоборот, пока одни убытки и неприятности: того нельзя и этого… Трояк вчера Михейкину ни за что отдал! Доски — Селиванихе! Перед участковым выламывался… Вон даже Клавдия и та сообразила: теперь, мол, не забалуешь, теперь и пожаловаться можно! Что-то здесь было не так, что-то против законного смысла. Наверное, он, Фетисов, еще не приспособился; когда приспособится, то все станет тик-так, иначе почему другие тянутся к такой жизни?

Однако, пожалуй, уже не успеть. Раньше бы спохватиться! Он бы пожил! По способностям-потребностям…

Николай Фетисов перевернул разогревшуюся подушку и зло глянул в окно на залитые солнечным светом белые корпуса нового городка:

— Наплодились! Простому человеку податься некуда!