То, что произошло в институте три дня назад, было известно лишь четверым. А Старик уже прикатил в Ярцевск. Оперативность его была тем более поразительной, что за это время никто из четверых не вступал с ним в контакт.

Молодцевато откинувшись, Старик бойко постукивал каблуками по коридору, подчеркнуто уступая дорогу молоденьким лаборанткам, спешившим на обед, и бросая вызывающие взгляды на их спутников. Этих он, наоборот, выставив сухой локоток, старался задеть. Но только крайние эгоцентристы, с неохотой уступающие дорогу даже автобусам, не спешили сейчас податься в сторону: Старика узнавали сразу, хотя многие видели его впервые.

В последние годы Старик выезжал редко, каждая поездка становилась событием не только для окружающих, но и для него самого. Он мог бы, конечно, и не ездить в Ярцевск, вызвать к себе Соловьева и Билибина (Юрчиков пока был для него фигурой бесплотной), чтобы разобраться в их фантазиях. Однако у Старика сразу возникло предчувствие большой удачи; фантазия, которую можно просчитать, убедительней любой реальности.

Шеф шел по коридору, и Василий Васильевич, предупрежденный звонком снизу, ждал его в своем кабинете, едва удерживаясь, чтобы не броситься навстречу. Неожиданный приезд Старика вносил изменения в распорядок дня, как всегда точно расписанный у Соловьева. Среди других дел, которые можно было и перенести, имелось одно неотложное. На три часа он назначил встречу здесь, в институте, сотруднику ведомственного журнала. Вчера Соловьев позвонил в редакцию, сообщил, что назревает сенсация: железо следует ковать горячим, но прежде-то надо его нагреть! Он был опытен и осторожен, откровенничать с корреспондентом не собирался: несколько многозначительных намеков, общее направление, фамилии — и только. Ему нужно было еще до официального утверждения темы поставить ее в центре внимания, обеспечить всеми средствами, заодно накрепко связав со своим именем.

Но, с другой стороны, шеф явился словно по заказу. Все равно Соловьев собирался не сегодня-завтра отправиться к нему, чтобы доложить о многообещающих результатах, полученных в институте, добиться благословения на продолжение исследований, которые он, Соловьев, должен будет с этого момента возглавить. Все другие заботы конечно же не следовало принимать во внимание.

Как всегда перед разговором с шефом, Василий Васильевич испытал неприятное физическое напряжение, нечто вроде космической перегрузки, которую приходилось преодолевать усилием воли. Сегодня многое могло решиться в жизни Соловьева. Он не догадывался о причинах визита шефа; зная не хуже других об удивительной осведомленности Старика в делах, он тем не менее не связывал визит с блестящим открытием, которое было сделано им, Василием Васильевичем, и его помощниками: поспешность Старика любому показалась бы невероятной.

И действительно, очень скоро выяснилось, что дело, которое привело шефа в Ярцевск, не имело никакого отношения к нынешним волнениям Соловьева. Оно тоже было чрезвычайным — настолько, что Василий Васильевич на время даже забыл о нетерпеливом желании получить от шефа согласие на продолжение своих исследований.

Старик потребовал представить перспективный план работы.

— Но мы уже давно представили! — перебил Василий Васильевич и, тотчас сообразив, что имеет в виду шеф, просветленно закивал, компенсируя таким образом свою несдержанность.

Речь шла о составленном еще года два назад проекте значительного расширения ярцевского института, о создании здесь целого научного комплекса. Проект за давностью считался надежно погребенным, о нем уже и вспоминать перестали, тем более что институт продолжал расти, не исчерпав возможностей первоначального проекта. И вот теперь, выходит, дело сдвинулось?

Старик продолжал толковать о новом плане, не вступая в объяснения, а только давая указания, как будто считал Соловьева простым исполнителем. Лишь после того как он замолчал, Василий Васильевич осторожно спросил:

— Есть новости?

— Есть. Пока неофициальные, не будем спешить, — ответил Старик.

«Не будем, так не будем», — подумал Василий Васильевич, прикидывая, кому бы из информированных знакомых позвонить после отъезда шефа, чтобы узнать эти самые новости. Если действительно проект вновь оказался на ходу, Соловьеву предстоял непочатый край работы; следовало заранее подготовиться к ней. Пока же самое время было приступить к делу, которое так волновало его последние дни.

— Кстати, — проговорил Василий Васильевич. — И у нас новости.

— Это какие же? — отозвался Старик, помедлив самую малость, ровно столько, сколько требовалось.

— Поздравлять нас еще рано, — со скромным достоинством начал Василий Васильевич, но тут голос изменил ему, пророкотав торжествующе: — Первые результаты, однако, ошеломляют… Кажется, мы нашли новый подход…

Теперь он и не пытался сдерживаться, обнаружив, как изменилось нечто в его привычно-многолетних отношениях с шефом. Торжествующий рокот его голоса в одно мгновение разорвал невидимые путы, всегда связывающие его в присутствии Старика, он впервые ощутил в общении с ним свою собственную значительность. Василий Васильевич вроде бы продолжал отчитываться, но уже и на отчет это не было похоже: шла заинтересованная, достойная беседа двух крупных ученых; больше всего на свете озабоченных процветанием любимой науки. Шеф лишь изредка перебивал уверенно-плавный рассказ Соловьева требованием уточнить ту или иную деталь; за минувшие три дня Василий Васильевич успел разобраться во всех подробностях своего открытия: вопросы не застали его врасплох.

Старик уже утратил тот молодцевато-бойкий вид, с которым, прошествовав по институтскому коридору, появился в кабинете Василия Васильевича. Сухие складки, сбегающие с лица на шею, набрякли, отчего она заметно раздулась, придавая облику шефа недвусмысленное выражение грозной сосредоточенности, готовности в любой миг сделать опасный выпад. Василий Васильевич, зная отношение к себе шефа, прекрасно понимал его положение. Что и говорить, мало радости присутствовать при торжестве человека, которого много лет терпишь лишь по необходимости! Но он столь же хорошо знал, что личное отношение имеет свои пределы, если речь идет о важных делах: чем дело серьезнее, тем меньше пределы. К тому же торжество Соловьева хотя бы отчасти должно было разделяться самим шефом: как ученый он всю жизнь готовил то, что произошло на днях в институте; как лицо официальное тем более имел прямое отношение к работе ярцевских энтузиастов. Так что Василия Васильевича не смутила грозная сосредоточенность шефа. Зато Старик, впервые не сумев совладать с собой, выразил открыто свои чувства, разговаривая с Соловьевым, и это значило, что шеф наконец принимает его всерьез.

Все же Василий Васильевич несколько сбавил тон. Он особо отметил заслуги своих коллег-помощников Билибина и Юрчикова и вовремя, едва ученая беседа вновь сменилась административной прозой, поспешил вернуться в прежнее состояние. Как ученый, творец, он, возможно, приближался теперь к уровню, на котором находился Старик, но в служебном отношении находился намного ниже — об этом не следовало забывать.

Полностью в прежнее состояние Василий Васильевич не вернулся, да и не хотел возвращаться. В нем осталось нечто неуловимое от той беседы, словно у осчастливленного, долго домогавшегося взаимности любовника, который по-прежнему полон нежности и преданности, но во взгляде которого уже торжествует удовлетворенная страсть.

— Вы мне не ответили, — осторожно напомнил он шефу. — Новые исследования включать в план?

— Какие же это исследования? Пока лишь игра умов! — раздраженно фыркнул Старик. — Билибинские парадоксики… В высшей степени занятно и в высшей степени непонятно… Это нам знакомо. Нет, дорогой мой, поздравлять вас действительно рано!

Василий Васильевич понимающе усмехнулся. На месте шефа он ответил бы точно так же. Так отвечал он и на своем месте. В этих случаях не следует торопиться, энтузиаст должен вполне прочувствовать: его вдохновенный творческий порыв — фикция, элегантный полет мысли, не более, до тех пор, пока не отданы распоряжения, благодаря которым бесплотная идея становится реальностью.

Наивно было думать, что Старик бросится на радостях обниматься; если Соловьев и рассчитывал сегодня на решающий разговор, то скорее от нетерпения, от желания ускорить естественный ход событий. Он и сейчас не отказался от мысли поторопить их, не дожидаясь, пока шеф соизволит раскачаться. Например, воспользоваться влиянием Олега Ксенофонтовича или подключить редакцию.

Поняв, что от шефа сегодня ничего не добьешься, Соловьев несколько заскучал. Время подходило к трем, вот-вот должен был появиться сотрудник журнала; Василий Васильевич незаметно поглядывал на часы, соображая, как поступить. Можно было попросить корреспондента подождать, но еще лучше подсунуть кого-нибудь шефу вместо себя хотя бы на время, необходимое для беседы с прессой. Самой подходящей, вернее, единственно подходящей заменой был бы Иннокентий Билибин; тут шеф возражать не станет. Заодно пусть они выяснят между собой, что кажется Старику в высшей степени занятным и что в высшей степени непонятным. Сам Василий Васильевич пускаться в теоретический спор не решался.

Извинившись, он на минуту покинул кабинет, чтобы отдать три распоряжения: если появится корреспондент — попросить подождать, срочно вызвать Иннокентия Павловича и принести чаю, до которого шеф, как все знали, был большим охотником. Чай подали почти следом: получилось, что Соловьев только затем и выходил. Билибин тоже скоро явился: наверное, узнал о приезде Старика, иначе не поторопился бы. Едва вошел в кабинет, сказал вместо приветствия:

— Между прочим, тебя корреспондент ждет с утра, а вы тут чаи гоняете.

— Ну уж и с утра. Небось только пришел, — недовольно ответил Соловьев: он не хотел, чтобы шеф знал о сегодняшнем интервью.

Слово не воробей, но, раз уж оно вылетело, Василий Васильевич не стал отступать.

— Впрочем, если вы отпустите меня на полчаса…

И тут Старик, отчужденно сидевший за нетронутым чаем, вдруг произнес очень любезно, обретая утраченное равновесие:

— Несомненно, дорогой Василий Васильевич. Пресса — одна из великих держав, так, кажется?

Настроение у шефа менялось прямо на глазах. Опали набрякшие складки на шее, он семенил по кабинету, без нужды трогая и переставляя сувениры-безделушки на столе и в шкафу, словно бы исполняя какой-то сложный старинный танец и в этом танце постепенно отступая к двери.

Перемена в настроении шефа насторожила Василия Васильевича. Он быстренько перебрал все возможные причины ее и решил, что шеф просто рад поводу закончить разговор, принявший неожиданный для него поворот. Василий Васильевич успокоился. Старик между тем в своем движении к двери незаметно миновал порог, не оборачиваясь и не замедляя шагов, по многолетней привычке уверенный, что его молодые коллеги или, по крайней мере, Иннокентий последуют за ним. Иннокентий Павлович действительно догнал его в коридоре, но прежде нетерпеливо спросил Василия Васильевича:

— Ну что?

— Поздравлять нас еще рано, — усмехнулся тот. — Просто игра умов и билибинские парадоксики!

— Ах, старая черепаха! — закричал Иннокентий Павлович и бросился из кабинета.

Некоторое время он молчал, сопровождая шефа и сильно страдая оттого, что не может выразить на людях свое возмущение. Так они и шли, пока Старик не обнаружил, что Иннокентий явно теснит его плечом, определяя их путь по коридору в неизвестном направлении.

— Идите, идите! — нервно сказал Билибин, когда Старик попытался воспротивиться. — Билибинские парадоксики, да? Игра умов?

— Подслушивал, что ли? — спросил Старик. — Некрасиво. Я разве тебе говорил? Не тебе сказано, не тебе и обижаться. Поздравлений ждешь? Пожалуйста. Поздравляю. От всей души.

— Не понимаю!

— И не надо. Скажи лучше: этот… Юрченко… вместе с тобой над темой работал?

Иннокентий Павлович принялся объяснять, как все получилось у них с Геннадием. Старик не дослушал:

— Значит, он — с Соловьевым?

— Как вам сказать, — замялся Билибин. — В общем, да.

— А в частности?

— Кто с кем, что почем! — опять разозлился Иннокентий Павлович, испытывая то же самое чувство, что и Старик минуту назад, когда Билибин теснил его плечом в неизвестном направлении. — Спросите у них самих.

— Послушать Соловьева, ты с этим… Юрченко — простые исполнители. Ты, кажется, в академики собирался? Простые исполнители не баллотируются…

Они спустились во двор, подошли к машине, шеф попрощался, и Иннокентий Павлович тоже попрощался с ним, но тем не менее полез следом в машину, потому что посчитал разговор незаконченным: требовалось не то доругаться, не то выразить признательность — этого он еще не решил. Фокусы Соловьева он знал отлично, и в академию скоро выборы — тоже правда…

— Господь бог выгнал торгашей из храма, — пробормотал он.

— Не верь, Кеша, — весело откликнулся Старик. — Храм был, торгаши тоже, бога не было! Зажирел ты, за себя постоять не можешь!

— Почему я должен стоять за себя?! — закричал Иннокентий Павлович. — По принципу кто первый пистолет выхватит, что ли? Миленький принцип! Особенно в науке! Или вы меньше меня заинтересованы в результатах?

— Ты в академики собираешься, — смиренно напомнил шеф.

— Я не вас лично имею в виду. И вообще, что вы от меня хотите?

— Ровным счетом ничего.

— Ну и до свиданья!

Иннокентий Павлович, не дожидаясь, пока машина остановится, приоткрыл дверцу с одним желанием: тотчас вернуться в институт и высказать Соловьеву все, что думает о нем.

— Погоди, — остановил его Старик. — Еще не все сказал. Новый проект утвержден.

— Теперь все? — нетерпеливо отозвался Билибин, не желая терять направление мыслей, чтобы не потерять одновременно и чувства, сопутствующие им. — Все?

— Не все. Ты ведь местный, кажется? Из Ярцевска? Отвези меня на самое высокое место, чтобы город весь на ладони. Есть такое?

— В другой раз, — ответил Билибин, даже не удивившись странному желанию шефа.

— Неужели трудно?

Самым высоким местом в Ярцевске была крыша блочного дома-башни в институтском городке. В запальчивости Иннокентий Павлович хотел предложить именно этот вариант, но прежде спросил:

— Зачем вам?

— Хочу представить, как здесь станет… лет через десять, — ответил Старик почему-то застенчиво, словно бы просьба его могла показаться нескромной и он требует того, что ему не положено.

Иннокентий Павлович понял шефа, но безжалостно промолчал. Однако он все же захлопнул дверцу и стал показывать шоферу дорогу к заросшему редким сосняком крутому обрыву километрах в двух от Ярцевска. Оттуда и впрямь город был виден как на ладони, во всяком случае, лет двадцать назад, когда Билибин с Соловьевым смотрели в последний раз с обрыва, решив поклясться в вечной дружбе.

Машина въехала на обрыв. Старик, подсеменив к самому краю, смотрел на город, лежащий перед ним, — старый, уткнувшийся в землю, и новый, словно белоснежная океанская флотилия приплывший на сизых волнах дальнего леса и причаливший к ветхой пристани. Иннокентий Павлович решил, что шеф непременно начнет патетически объяснять, где разместятся по новому проекту корпуса, куда протянутся кварталы и улицы: они находились на возвышении, и желание произнести речь было вполне закономерно.

Иннокентий Павлович не ошибся: шеф видел мысленно перед собой эти новые кварталы и улицы на месте ветхих домишек, обращенных ныне к нему лоскутами крыш. И думал он при этом возвышенно, хотя отнюдь не собирался делиться своими мыслями с Билибиным, попросту забыв, что тот стоит рядом.

Старик думал о том, что сроки, отведенные ему судьбой, кончаются и нет такой силы, которая отодвинула бы их. Он жил долго, долго вдвойне и втройне, если считать не по календарю, а по объему событий и свершений, из которых состояла его жизнь, и многое оставлял здесь, на земле. Но истинная старость, а вместе с ней равнодушие к жизни приходят лишь тогда, когда срабатывается мозг. Тут шефу до старости было далеко, судя хотя бы по тому, с каким изяществом он проводил свои служебные комбинации. Старик боялся смерти, как все, и даже больше, чем многие: для многих смерть — лишь небытие, для него она была к тому же концом свершений. Он понимал, конечно, естественность формулы «Король умер, да здравствует король!». Свято место пусто не бывает, придут другие и продолжат его дело точно так же, как сам Старик продолжил некогда дело своего предшественника. Но Старик жил так долго, что сам уже не считал себя современником нынешних поколений, — его современниками были великие люди, давно лежащие в могилах. Как и положено старику, он относился скептически к нынешним своим коллегам. Конфликт между отцами и детьми всегда и везде решался в пользу детей, правда лишь тогда, когда они становились отцами. Этот день наступал, и никакие силы не могли отодвинуть сроки. Так думал шеф, глядя с высоты на старинный, ветхий город, обреченный на гибель, а затем на блестящее возрождение.

К счастью, Старик умел видеть масштабно и поэтому привычно скорректировал невеселые мысли, навеянные, несомненно, недавним разговором в институте.

Он всегда считал высшей справедливостью равные возможности для всех. Высшей справедливостью и высшей целесообразностью. Он понимал, что значит это обстоятельство для общества, для науки — непрерывный и мощный приток свежих сил со всех концов огромной страны, еще совсем недавно, на его памяти, лапотной и купеческой. Стоило ли удивляться, что этот мощный живительный поток нес с собой мусор — древние, веками копившиеся привычки? Общество платило по старым счетам, отдавая долги истории в своем головокружительном прыжке в будущее. Такая масштабность взгляда часто выручала Старика: события представали перед ним в своем истинном размере. Собственно, и шефом он смог стать благодаря этому замечательному качеству.

Вот, пожалуй, и все, чем мог утешиться Старик, размышляя о неприятном разговоре в институте.

Насмотревшись вдоволь на город и не порадовав Иннокентия Павловича патетической речью, Старик вернулся к машине, только и спросил с усмешкой:

— Твой-то дом еще стоит?

— Наш-то не тронут. В нем музей откроют. Вэ Вэ Соловьева! — ответил Иннокентий Павлович с прежней непримиримостью.

Шеф уже сожалел о своем неосторожном замечании, которое привело Билибина в столь возбужденное состояние. Не дай бог начнется склока! Она была бы сейчас совсем некстати, нарушив изящную комбинацию, которая начала складываться в голове Старика под конец беседы с Василием Васильевичем. Но не возить же Билибина с горки на горку, пока тот не остынет.

— С Юрчиковым вам бы встретиться, — вдруг произнес Иннокентий Павлович совершенно спокойно.

— Обязательно! Вот как-нибудь приеду…

— Нет, сейчас! Вон он, Юрчиков-то!

Машина, спускаясь с пригорка, миновала родной дом Билибина, но не туда смотрел Иннокентий Павлович, а вперед и несколько в сторону, где стоял на отшибе старый, однако еще крепкий домишко на два крыльца, одно из которых ярко зеленело разводами свежей краски. Именно на этом крыльце Иннокентий Павлович заметил хорошо знакомую долговязую фигуру Гены. Не обращая внимания на протесты Старика, Иннокентий Павлович высунулся в окно и принялся изо всех сил звать Юрчикова. Тот вроде бы отозвался, даже спрыгнул с крыльца навстречу, но затем почему-то быстро повернулся и скрылся в доме. Когда же Иннокентий Павлович получил наконец возможность выйти из машины, то на крыльце уже стояла хорошо знакомая ему тетя Даша Селиванова, а на втором, с другой стороны дома, столь же хорошо знакомый ему Николай Фетисов, выскочивший на крики в одном исподнем, потому что как раз переодевался после работы.

— Ты чего, Кеша? — спросила Селиваниха.

— К тебе сейчас никто не заходил, тетя Даша?

— Вроде нет. Все свои. Обознался, что ли?

— Иди к нам, Палыч! — гаркнул со своего крыльца Фетисов. — Иди в гости!

— Спасибо, ждут меня, — ответил Иннокентий Павлович, с недоумением глядя на Фетисова, который, хоронясь за дверью от соседки, подавал ему какие-то непонятные, тайные знаки. К машине Билибин вернулся настолько озадаченный странным поведением своего молодого друга, что даже не сопротивлялся, когда Старик попросил его для пользы дела воздержаться от объяснений с Соловьевым.

— Да ну вас всех, — сказал Билибин устало и отправился домой, едва кивнув Старику на прощание.

Можно лишь пожалеть, что Иннокентий Павлович не проявил настойчивости, а Старик — обычно присущей ему любознательности. Если бы Старик вышел из машины, то, возможно, ему довелось бы познакомиться не только с Юрчиковым, но и с обитателями дома, на крылечке которого стоял Геннадий, и тогда он получил бы убедительные подтверждения своим размышлениям о долгах, которые новая история непрерывно отдает старой. Несомненно, удивленный сходством, он поинтересовался бы у Селиванихи: не родственница ли она Василию Васильевичу? И удовлетворенно покивал бы, услышав ответ. Можно даже предположить, что тетя Даша, определив в шефе большого начальника, принялась бы жаловаться ему на Николая Фетисова, памятуя о прохудившейся крыше, и описала бы все фетисовские художества, на которые он был так горазд, а Иннокентий Павлович, скорее всего, взял бы Николая под защиту, сказав, что тот, несмотря ни на что, мастер на все руки. Вполне вероятно, что и сам Фетисов, не удержавшись, прибежал бы на половину Селивановой и рассказал Старику некоторые подробности из жизни закадычного друга Кешки Билибина так, что шеф, поглядывая на Николая, задал бы и ему вопрос: уж не братья ли они двоюродные? (Старик спросил бы: «Не кузены ли?», и наверняка Николай с негодованием ответил бы, что сроду такими делами не занимался!) Может быть, даже… А впрочем, что тут гадать. Старик уехал, так и не узнав про все эти забавные, но не столь уж случайные совпадения.