Поведение Гены Юрчикова, которого Билибин увидел на крыльце у Селиванихи, могло показаться странным лишь на первый взгляд. Геннадий просто не был готов к объяснениям, а они неотвратимо назревали.

Вбежав в дом, Юрчиков нервно хохотнул, стараясь скрыть растерянность:

— Пропали! Иннокентий Павлович!

Светка вскочила с полосатого, бодро пахнущего мочалом матраца, купленного вчера в хозторге и еще не поставленного на подпорки, заметалась, оправляя постель. Потом оба застыли перед дверью, взявшись за руки, с глуповатыми от напряжения лицами.

— Как войдет, сразу хором: «Поздравь нас, папочка!» — сказал Геннадий.

Светка кивнула.

— Говорил я, — зашептал Гена, — надо было по-человечески. Теперь красней из-за тебя!

Они услышали голоса Иннокентия Павловича и тети Даши за дверью, прижались друг к другу. Светка спросила:

— А зачем вернулся? Струсил?

— Очень, — ответил Юрчиков честно. — Ты своего родителя знаешь: не разобравшись и по шее даст…

Недели три назад Гена Юрчиков понял, что не может жить без Светки. Она нравилась ему давно, но осознал он свое отчаянное положение, когда Светка явилась в клуб в нежно-зеленом вязаном брючном костюме, который так ловко и плотно обтягивал ее полненькую фигуру, что девушка казалась существом мифологическим: не то сиреной, не то наядой. Кроме того, Геннадию стало ясно, что ходить в наядах ей осталось считанные дни или даже часы: там, где она проходила, загорались глаза мужчин и гасли глаза женщин.

Чувство, которое испытывал Юрчиков, оказалось совершенно незнакомым ему. Любовь он отождествлял с радостью, даже его странный роман с Ириной Георгиевной не был исключением. Сейчас Геннадий только злился. Да и как было не злиться, если вокруг Светки вечно вилась стайка поклонников и, судя по всему, он должен был присоединиться к этой стайке, чтобы рассуждать об авангардистах и поп-арте, стараясь оттеснить других. Собственно, он уже приступил к исполнению своих обязанностей: выбрав наиболее опасного, по его мнению, поклонника из второй лаборатории (красивый парень, походочка штангиста, медная цепка на бычьей шее), в мимолетном споре легко доказал, что тот бездарь и неуч. При этом он не только не испытывал угрызений совести, но весь день находился в хорошем настроении, а к вечеру на правах победителя решился проводить Светку домой. Всю дорогу он нудно наставлял ее: нельзя жить одним днем, надо думать о будущем, пора взяться за ум — самого тошнило от поучений. Светка сначала добросовестно старалась понять свою вину, но потом прозрела и воскликнула:

— Генка! Ты влюбился в меня, что ли?

Ему бы ответить: мол, наконец-то сообразила, — или просто подтвердить ее догадку; наверное, он так и сделал бы, если бы Светка в этот момент не расхохоталась, очень довольная своим открытием. Она расхохоталась, а Геннадий почувствовал, что сейчас разрыдается. Не отзываясь на Светкины оклики, Юрчиков рванулся в сторону. Два дня он ходил сам не свой, на третий отправился к Иннокентию Павловичу, придумав какой-то пустячный повод. Билибин сидел перед домом в шезлонге с книгой на коленях и задумчиво щупал щетинистые щеки. Давно пора было бриться, но нужно ли? Он жалел, что поторопился расстаться с бородой. Теперь он не боялся выглядеть старше своих лет, теперь это уже не имело значения: он чувствовал себя вновь молодым и полным сил.

— Я не к вам, я — к Светке, — набравшись мужества, признался Гена.

— Валяй, — равнодушно разрешил Иннокентий Павлович. — Только зря. Время тратишь.

— Почему? — испугался Юрчиков, решив, что уже опоздал и Светку увели у него из-под носа.

— Чего-то она говорила… А-а, несет от тебя чем-то.

— Как несет? — совсем испугался Гена.

— Сейчас вспомню… Ага. Само дыхание, говорит, его ядовито и несет от него, паразита… Может, одеколон?

— Что ж я, пью одеколон, что ли? — забормотал Юрчиков.

— Да. Там про дыхание. Не подходит. В общем, я тебя предупредил.

И Билибин уткнулся в сборник «Американский детектив», который читал, когда пришел Юрчиков, не предполагая, что несколькими безответственными фразами мог ненароком изменить судьбу любимой дочери. По счастью, этого не случилось: Гена, сжав зубы от обиды и боязни отравить воздух ядовитым дыханием, ринулся в дом объясняться.

— Типично метафизическое мышление, — сказала Светка, когда Геннадий с порога заявил ей: или она станет его женой, или он сойдет с ума.

Сказав так, девушка уткнулась в грудь Юрчикову, и он, счастливый, понял, что сходить ему с ума не надо и жизнь продолжается.

Впрочем, очень скоро, едва первые любовные восторги поутихли, он понял, что жизнь продолжается совсем не в том варианте, в котором он ее себе представлял. Жить в одном доме с Иннокентием Павловичем Юрчиков наотрез отказался, зная наверняка, что очень скоро испортит с ним отношения, и не желая их портить. А Светка отказалась покинуть родной дом и следовать за любимым куда бы то ни было, даже в новую квартиру, которую Юрчиков поклялся выбить в ближайшее время, а тем более в чужой, снятый угол.

— Геночка, мы чудно будем жить! — воскликнула она. — Ты у себя, а я у себя! Представляешь?

— Не представляю, — ответил Юрчиков.

— Но это же так просто! Вечная романтика. Без быта, тряпок, кухни, посуды… Только я, ты и любовь!

— Я не могу целовать тебя и одновременно думать: сейчас войдет нечаянно твой родитель и даст мне пинка, — мрачно сказал Юрчиков.

— В крайнем случае можно расписаться.

— В крайнем случае… — горестно произнес Геннадий.

Светка поцелуем заглушила его жалобы и продолжала рисовать картины их семейной жизни, в корне, по ее мнению, отличной от мещанского счастья, о котором мечтают тысячи девиц в подвенечных белоснежных платьях и фате, свидетельствующих об их совершенной, как у Христовых невест, непорочности, и парней в строгих черных костюмах, лучше всяких слов говорящих об аристократизме их владельцев. Светка решительно не хотела вливаться в эту счастливо-безликую массу. Недавно ей на глаза попалась статейка в популярной молодежной газете, где высмеивалась пара молодоженов, решивших создать семью именно на тех принципах, которые излагала сейчас Светка. В статье, несомненно, был смысл, если, конечно, понимать его по определенному методу, то есть если делать выводы, противоположные тем, которые содержались в газете.

Гена Юрчиков, не зная, что за взглядами его возлюбленной стоит авторитет популярной газеты, хотя и весьма своеобразно использованный, продолжал отчаянно бороться за свое семейное счастье. Черт с ними, с подвенечным платьем, фатой и строгим костюмом! Но жить врозь во имя какой-то романтики?

— Смешной ты, — терпеливо объясняла Светка. — Любовь? В промежутках между чисткой картошки и мойкой посуды?

Наконец-то Геннадий понял скрытый смысл опасений своей любимой и просиял:

— Кого ты видишь перед собой? — Он горделиво выпятил грудь и стал бить в нее кулаком.

— Я вижу перед собой очень славного обезьяна, — с нежностью сказала Светка, поглаживая любимого по плечам. — У них этот жест означает угрозу. А у тебя что?

— У меня он означает похвальбу! — ответил Юрчиков. — Кого умоляют на сабантуях готовить шашлыки? Кто делает фирменное харчо по-ярцевски?

— И картошку ты умеешь чистить?

Юрчиков схватил ее на руки и закружил по комнате.

— Я царь природы! — заорал он. — Я умею чистить картошку и рассчитывать конфигурацию магнитных ловушек! Я знаю двенадцать способов удержания плазмы и четырнадцать способов мойки посуды!

Понимая, что следует с самого начала утвердить свое мужское достоинство, Юрчиков упрямо сопротивлялся. Все доводы в защиту новой семьи, свободной от душного быта, он продолжал умело парировать, так что Светке пришлось признать себя побежденной и предоставить ему право устраивать их жизнь.

В тот же день Юрчиков отправился на поиски комнаты и вернулся к вечеру удрученным. Едва ли не в каждом ярцевском доме, где побывал Геннадий, он встречал своих, институтских, которые приветствовали его с радостью и провожали с невольным облегчением: о чем с бездомным разговаривать? На третий день он окончательно пал духом, и Светка пожалела его, тем более что у нее в это время созрела очередная блестящая идея. На сей раз ей помогла телепостановка, в которой рассказывалось о прелестных друзьях-старичках, о жестокосердном внуке, который, решив жениться, уговаривал деда уйти в дом для престарелых, освободить ему комнату. Светку, как всегда, интересовала лишь информация, содержавшаяся здесь, а выводы она делала сама. Верная себе, Светка опять сделала выводы, совершенно противоположные тем, к которым стремились автор пьесы, знаменитые актеры, занятые в ней, а также работники телевидения, недавно в пятый раз показавшие постановку.

— Кеша! — подступила она к отцу. — Твое поведение противоречит нормам нашей передовой морали. Тебе не кажется?

— Кажется, — ответил Билибин легкомысленно, любуясь славным, как майский день, обликом дочки.

— Не стыдно?

— Стыдно. А что?

— Бабушка живет совсем одна. Тебя это не волнует?

— Но она не хочет! — воскликнул Билибин.

— Все течет, все меняется, и ничто, Кеша, не остается постоянным, — меланхолически возразила Светка. — Вчера не хотела, сегодня мечтает.

— Говорила?

— Намекала.

— Ну что ж, — забормотал Иннокентий Павлович, в неприятном волнении начиная описывать привычные восьмерки по веранде. — Ее право… И наш долг…

— Наш святой долг! — поправила Светка сурово.

— Конечно, я не против… Пожалуйста, — вздохнул Иннокентий Павлович, ошарашенный неожиданным поворотом разговора, поначалу совсем безобидного, и такая безысходность послышалась в его голосе, что девушка на миг даже пожалела отца.

Бабка мыслила исключительно по второй сигнальной системе — сплошное рацио, к тому же построенное на литературной классике прошлого века, которую она так усиленно вдалбливала в головы своих учеников-старшеклассников, что сама пропиталась за многие годы высокими принципами, как пропитываются запахами парфюмеры или повара; случай, по мнению Светки, почти патологический — классика эмоциональна, а бабка рациональна. Светка не то чтобы не понимала, на какую жизнь она обрекает своего безалаберного родителя, но просто не придавала этому никакого значения, поскольку была озабочена совсем другим. Вспыхнувшая на миг жалость к отцу разбудила ее дремавшую совесть, однако предохранители у Светкиной совести стояли надежные, они тотчас сработали, направив ее мысли в новое русло, и в результате весь разговор приобрел иной оттенок. Убедившись, что отец не хочет брать к себе бабушку, она пришла в негодование. Подумать только: свою родную мать, которая родила, выкормила, воспитала его! Старую, беспомощную! Ее так возмутила неблагодарность и эгоистичность Иннокентия Павловича, что она едва удержалась от резких слов; в них не было уже нужды: пусть нехотя, но отец все же согласился с ней.

Не теряя времени, Светка отправилась завершать дело, которое так успешно начала в своем доме. Негодование против эгоистичного Иннокентия Павловича не успело остыть за те полчаса, которые ушли на дорогу, и к бабушке Светка вбежала с пылающими щеками. Поскольку в этих переговорах она решила применить тот же хитроумно-простодушный прием, ее негодование пришлось как нельзя кстати.

Бабушка варила клубничное варенье. На электрической плите стоял медный тазик, рядом старинные весы с разновесами, при помощи которых Билибина-старшая всегда стряпала, не доверяя глазу и продавцам, а по комнате плыл такой упоительный запах, что Светка едва не растеряла свою сосредоточенность и не воскликнула просяще: «Бабуль, дай пеночек!» Но она не стала размениваться на мелочи, воодушевленная важной целью.

— Бабуль, извини за нескромность, — начала она, едва переступив порог. — Кеша у тебя приемный сын или родной? — И продолжала в том же духе: мол, Кеша один-одинешенек, ходит голодный, неухоженный и скоро наживет себе язву желудка или что-нибудь похуже; она весь день на работе. Словом, отец очень просит бабушку переехать.

Светка произносила свою небольшую речь, одновременно окидывая бабкину комнату внимательным взглядом и невольно примеряя ее к той жизни, которая ожидает их с Геной. Получалось очень мило — комната была просторной и светлой; если избавиться от рухляди и подкупить модерна, вполне на первое время подойдет.

Увы, остроумная затея рухнула, едва оформившись. Бабушка, не отрываясь от тазика с вареньем, который она то и дело встряхивала, преспокойно ответила, что до сих пор не замечала у сына особого желания жить вместе, а если теперь такое желание появилось и ему действительно плохо, то они с Иннокентием разберутся во всем без посредников. Попутно она заметила, что у правильно воспитанного человека разницы между родным и приемным сыновьями не существует.

— Ну и пожалуйста, разбирайтесь! — обиделась Светка, поняв, что потерпела решительную неудачу. — Стараешься тут, заботишься… Дай хоть пеночек!

Пеночек бабушка положила, правда не густо. Внучка мигом вылизала плоское блюдечко, заев таким образом горечь поражения, и отправилась восвояси. Если бы бабушка не варила варенье, возможно, Светка так и пришла бы домой ни с чем. Но, выйдя на улицу, она облизнулась, снимая розовым язычком остатки пенок с уголков губ, почувствовала еще раз вкус клубники и словно бы услышала старушечий умильный голос: «Я в долгу не останусь… Клубнички нарву…»

Вернуться к бабушке и узнать адрес тети Даши было для Светки минутным делом. А вскоре она уже поднимались по свежевыкрашенным ступенькам к Селиванихе, широко раскинув руки, чтобы обнять свою дальнюю родственницу — славную сухонькую старушку, спешившую ей навстречу. О чем они говорили тогда, осталось их секретом. Однако уже на другой день Гена Юрчиков вместе со своей нареченной хозяйничали в доме Селиванихи.

Новоселье едва не нарушил Иннокентий Павлович, но все обошлось: тетя Даша, поняв затруднение молодых, легко сбила его со следа.

— На старости врать нау́чите, — сказала она, лукаво и кокетливо поджимая губы и подталкивая Юрчикова кулачком в бок. — Чего испугались, глупые? Родителям свадьба — радость. Эвон я — сучок сухой, без потомства, сравнить не с чем. Глянь-ка, Светик, на своих. Бабка — рожа корытом и дура дурой, хоть учителка. Кеша уже чуток посправней, поумней. Ты всем взяла, что личиком, что умом. А детки ваши вовсе королевичами родятся…

— Золотые слова! — гаркнул Геннадий, на радостях чмокнул Селиваниху в морщинистую щеку и рысцой отправился туда, откуда вернул его недавно неожиданный оклик Билибина, а именно к летней кухоньке во дворе, где у него на плите грелся с утра бак с водой.

Пока он возился с чадившей плитой, в доме тоже не сидели даром. Когда Гена вернулся, то едва не наскочил на странную фигуру, в которой с трудом узнал Селиваниху. На ней были остроносые красные, похожие на стручки перца, туфли, зеленое, в желтый цветочек, трикотажное платье, а седая голова повязана шелковой пестрой косынкой с изображением римского Колизея. В этом наряде тетя Даша стала похожа на престарелую американскую туристку, отбившуюся от своей группы и невесть как угодившую в Ярцевск. Светка сидела на матраце и окидывала Селиваниху взглядом художника. Старухе не хватало лишь бус и браслетов. Туфли были совсем новые, вышедшие из моды только в начале года, трикотажное платье тоже новое, правда синтетическое, а косынки у Билибиных валялись по всей квартире, так что Иннокентий Павлович порой по рассеянности употреблял их совсем не по назначению, например когда приходилось на кухне прихватывать что-нибудь горячее. Выбирая наряды для Селиванихи, Светка остановилась на них в первую очередь, потому что они, несколько старомодные, как раз и должны были понравиться этим тете Даше. Так и случилось: Селиваниха вертелась перед облезлым зеркалом и все восклицала взволнованно:

— Сорок пять — ягодка опять!

Юрчиков недолго любовался тетей Дашей в ее новом обличье. У него впереди был непочатый край работы. Пока на плите грелась вода, предстояло соорудить подпорки к матрацу, чтобы придать ему пристойный вид. У Селиванихи подходящего материала, а тем более инструмента, не оказалось, и Гена не раздумывая перемахнул через заборчик во двор к Фетисовым, где успел разглядеть хозяйство куда более серьезное, чем на своей половине. Вышедшему навстречу хозяину он, поздоровавшись, изложил свою просьбу насчет инструмента и обрезка доски. Фетисов довольно долго разглядывал его и наконец сказал, не ответив на просьбу:

— А я тебя знаю. Ты в первой лаборатории работаешь. На третьем этаже. Верно, нет?

— Точно, — сказал Юрчиков не колеблясь, хотя на самом деле все обстояло иначе. — Я тебя тоже знаю.

— Тогда заходи! — сказал Фетисов, обрадовавшись законному поводу отметить встречу, но, вспомнив о том, что он находится не в прежней, а в иной, новой жизни, которая диктует ему свои законы, быстро поправился: — Заходи вон в мастерскую, бери чего надо… Подпорки, говоришь? Ну и валяй, строгай!

Не успел Геннадий войти в мастерскую и взяться за пилу, как Фетисов, не выдержав, присоединился к нему. Некоторое время он скептически наблюдал за Юрчиковым, определяя его действия руководящими указаниями и очень низко оценив способности нового соседа, а в конце концов отобрал у него инструмент, заявив, что лучше сам все сделает, чем будет мучиться, глядя на такую халтуру.

Юрчиков, смутившись, не стал возражать, рысцой побежал к разгоревшейся плите, плеснул из бака в тазик и, покрикивая: «Бабоньки, брысь! Освобождай фронт работы!», — принялся за генеральную уборку в доме Селиванихи. Он мыл, скреб, оттирал все подряд — полы, стены, окна; тетя Даша только ахала, глядя, как преображается ее порядком запущенное жилье, и повторяла завистливо:

— Повезло тебе, девонька, вот повезло!

— Это еще неизвестно, кому больше повезло, — отвечала Светка, посмеиваясь.

— Ну, давай считать, мне больше всех, — примиряюще сказала тетя Даша. — На старости лет бог деточек послал!

Селиваниха и правда была очень довольна; беспокоило ее лишь одно: как бы этот тронутый, потерявший всякое мужское обличье, шлепающий мокрой тряпкой по полу, не втянул и ее в свою грязную работу. Поэтому когда Светка попросила Селиваниху сбегать в магазин, чтобы отметить новоселье, та с радостью согласилась. Светка вручила ей последнюю четвертную и вздохнула: придется завтра опять грабить Кешу и он, как всегда, начнет занудничать. Впрочем, теперь она знала, что и отец и бабушка — жуткие эгоисты: если бы бабушка освободила комнату, не пришлось бы на такие расходы идти…

Все было прекрасно! В доме совсем по-деревенски пахло мокрыми полами и тянуло дымком. Пестрый римский Колизей на голове тети Даши проплыл под окном к калитке, взяв курс на гастроном. Со двора доносилось шарканье рубанка, которым Фетисов обстругивал до блеска подпорки. Юрчиков, босой, в одних тренировочных штанах, яростно драил пол обшарпанным голиком… Светка бросилась животом на матрац, заболтала стройными ножками.

— Генка! — крикнула она. — Знаешь, я счастлива!

— На здоровье, — весело откликнулся Юрчиков.

— Только мне стыдно. Все чем-то заняты, а я бездельничаю. Хочешь, я тебе стихи почитаю?

— Давай.

Светка зажмурилась, одновременно наморщив чистый лобик — это было довольно трудно сделать, но зато придавало лицу соответствующее случаю выражение лирической скорби, — и начала нараспев:

Вдруг Светка, взглянув на Геннадия, вскрикнула:

— Что с тобой?

Юрчиков, пританцовывая, продолжал шаркать голиком по мокрому полу. Его бессмысленный взгляд застыл в одной точке и казался слепым, поскольку точка эта не находилась в комнате; подбородок повис, округлив рот; руки, только что энергично согнутые в локтях, вяло болтались, и движения ног стали расслабленными. Что-то знакомое, даже привычное почудилось Светке во всей нелепости облика Геннадия — она не успела вспомнить, вскочила в испуге. Но Юрчиков уже пришел в себя и, в свою очередь, со страхом уставился на Светку:

— Что с тобой?

— Ты был такой страшный, Генка! Прямо дебил!

— Правда? — Юрчиков вновь активно заработал ногами. — Извини, задумался. Ты продолжай, я слушаю, очень хорошие стихи.

продолжала Светка, не спуская теперь глаз с Юрчикова. — Генка! Перестань!

Юрчиков опять энергично зашаркал голиком.

— Как бы тебе это объяснить… Мы тут с Иннокентием Павловичем одну штуковину придумали… Не поймешь ты… — Геннадий щелкнул с досады пальцами. — Он считает, надо новую установку строить, а я сейчас сообразил… Или нет… Постой… Как же это?

— Я все поняла! — закричала Светка, тряся его за плечи, чтобы не дать вновь уйти в себя. — Ты такой же сумасшедший, как Кеша!

— Польщен…

— Всегда подозревала: мама всю жизнь провела на гастролях, чтобы не видеть этот ужас! — страдальчески произнесла Светка.

Геннадий потянулся к ней и страстно зашептал:

— Я больше не буду, честное слово! Ты меня только сейчас отпусти, Светик, а? Я к Иннокентию Павловичу должен сбегать… Вот как надо, понимаешь…

— Нет! — сказала Светка, глядя на недомытый пол.

— Я все сделаю. На полчаса только, я мигом, — бормотал Юрчиков, одной рукой обнимая Светку, а другой пытаясь натянуть рубашку.

Когда за Юрчиковым закрылась дверь, Светка плюнула ему вслед, показала язык, затем нехотя взяла тряпку и принялась возить ею по грязным лужам на полу. «Конечно, Генка — второй тип личности, настоящий мыслительно-интуитивный, — подумала она обиженно. — Но он обманул меня! Подло обманул! Неужели мне придется всю жизнь чистить картошку и мыть полы?»

Юрчиков пришел не скоро, часа через два, так что у Светки хватило времени не только домыть пол, но и подготовиться к решительному разговору с мужем. Пол она могла бы и не мыть, но сам процесс доставлял ей мстительное удовлетворение, настраивая на соответствующий лад и позволяя лучше формулировать мысли.

Геннадий вернулся совсем в ином настроении. И хотя он вошел с видом человека, который не зря потратил последние два часа и может не чувствовать особой вины за то, что его любимая вместо него занималась грязной работой, хватило Геннадия ненадолго. Уже через несколько минут он сидел на тахте, подперев голову кулаком — в трагической позе роденовского мыслителя, и Светка легко догадалась, что ее Кеша не оценил по достоинству творческого порыва своего новоиспеченного зятя. Ну что ж! Ей это было лишь на руку…

Слухи о том, что отец вместе с Геннадием близки к выдающемуся открытию, конечно, докатились и до нее. Она не стала вникать в суть, лишь уточнила у отца значение открытия. И тотчас в ее прелестной светлой головке стала рождаться новая замечательная идея. Она была, в сущности, все той же генеральной мыслью, которая в последнее время определяла многие Светкины поступки. Вместе с тем она совсем по-иному освещала важную проблему Светкиного бытия. Не только освещала, но позволяла решить одним махом эту проблему, что, как известно, намного важнее.

— Знаешь, — сказала она, присаживаясь рядом с Геннадием и обнимая его, чтобы он лучше прочувствовал то, что предстояло ему услышать. — Я была уверена: Кеша не поймет тебя…

— Все нормально, — вздохнул Юрчиков. — Я ошибся в термостойкости — только и всего…

— Возможно. Но так будет всегда. Он всегда будет прав. А ты всегда будешь в тени.

— Что же из этого следует? — настороженно спросил Геннадий, ощутив вдруг тяжесть Светкиной руки.

— Пойми меня правильно, — сказала она. — Кеша сам всю жизнь нуждался в поводыре…

— Если бы я тебе перечислил, что сделал в науке твой отец… — начал было Юрчиков, но Светка перебила:

— Если бы я тебе перечислила, что сделал для отца дядя Алекс… Ну, Старик, как вы его называете, — добавила она, заметив недоумение Геннадия. — Я была тогда маленькая, они разговаривали при мне откровенно, думали, я не понимаю. Дядя Алекс всегда создавал отцу особые условия…

— И слава богу! — закричал Юрчиков. — Ты действительно не понимаешь! Таким людям, как Билибин, и надо создавать особые условия. Не тратить же его золотые мозги на проталкивание лабораторных заявок!

— Я говорю совсем о другом, — кротко произнесла Светка. — Кеше просто повезло: у него был дядя Алекс. А у тебя кто? Кто тебе будет создавать особые условия? Кеша не станет: его золотые мозги для этого не приспособлены. Значит, ты должен позаботиться о себе сам.

— Не понимаю. Что конкретно ты предлагаешь? — Геннадий явно терял терпение.

— Не держаться в тени у Кеши. Выходи вперед. Кеша уже достиг всего, ему ничего не надо. А нам…

— Ну, спасибо, ну, все объяснила, — с облегчением рассмеялся Юрчиков. — А я-то решил… Оказывается, только и всего: выходить вперед! Уговорила. Мы выходим вперед и машем ручкой — привет, папа, и наилучшие пожелания. Ты прелесть, — продолжал он, привлекая Светку к себе и нежно целуя ее в глаза. — Когда ты говоришь глупости, я готов молиться на тебя…