Лейтенант милиции Калинушкин имел философический склад ума, отчего частенько страдал он сам и, что гораздо хуже, страдало дело, которое он выполнял.

Заботам Александра Ивановича был препоручен институтский городок, возникший на окраине Ярцевска. В райотделе недолго решали, кому доверить столь важный участок, когда появилась в том необходимость; едва зашел разговор, как тотчас все подумали о лейтенанте Калинушкине, который один из всех имел уже некоторый опыт общения с учеными. Сначала подумали не всерьез и даже посмеялись, а потом вернулись к этой мысли со всей ответственностью. В самом деле, почему бы и не лейтенанту?

Лет пять назад Калинушкину досталась «горящая» путевка в южный санаторий. В санатории ему не понравилось потому, что была зима, море штормило. Александр Иванович подолгу стоял у взбесившегося моря в облаке соленых брызг, укоризненно качал головой, разглядывая бетонные глыбы с торчащими жилами арматуры — разбитую волнами набережную. Странное чувство рождалось у него. И вроде бы здорово — силища какая, не хочет смириться! И вроде бы оскорбительно — люди старались, строили. Потом узнал — писали в газетах: через столько-то лет море все тут должно слизнуть, не выдерживает бетон.

Ходил Александр Иванович по берегу, качал головой. Однажды ковырнул бетонный обломок и видит: крошится бетон, течет из него струйкой песок.

Тут между отдыхающими спор начался. Один спорит — морская вода разъедает, другой — ветер разрушает, третий сказал:

— Бросьте, ребята, сюда академики из Москвы приезжали, ничего не решили. Пойдемте лучше по стаканчику пропустим, пока ларек не закрылся.

А четвертый стоял и ухмылялся. Четвертый был местный. Александр Иванович приметил его ухмылку, отправился с ним к ларьку, а оттуда по курортному городу, и старожил показывал новенькие бетонные домики с яркими крышами, объяснял:

— Вот этот строился, когда набережную клали. Вот этот. И этот тоже. Разве на все цементу хватит?

Вернувшись с юга домой, Калинушкин взял да и написал в Академию наук: мол, люди вот что говорят, а бетон и впрямь один песок, это я лично проверил.

Из академии ему ответили, что проблема, к сожалению, не решается так просто, и привели доказательство: явление это наблюдается не только на Черном, но в еще больших масштабах и на других морях планеты. Такое разъяснение не отвергало, а подтверждало мысль Александра Ивановича: на других морях возможности другие, там из казенного бетона небось целые дворцы строят. Об этом Калинушкин вновь написал в академию: раз начатое он привык доводить до конца. Полгода переписывался, даже как-то в отпуск ездил лично объясняться. И ученые с ним согласились, только сказали, что ему следует обратиться в свое ведомство — в ОБХСС. Александр Иванович и обратился бы, да некстати проговорился на службе о своих отношениях с Академией наук. Его тотчас на смех подняли: давай, пока не поздно, в профессора иди, будешь Ярцевск от моря защищать. И начальник при случае упрекнул:

— Вы, Александр Иванович, прежде у себя на участке порядок наведите, а потом уже на морях-океанах…

Новому назначению Александр Иванович обрадовался, хотя никаких преимуществ оно не давало, если не считать возможности общаться с неведомым и, судя по всему, прекрасным миром, каким представлялся Калинушкину городок, возникший у него на глазах: величественные здания с тенистыми сквериками подле них, улицы-газоны, вдоль которых стояли сверкающие легковые автомобили. На первых порах лейтенант, вступая в определенные службой отношения с обитателями этого нового для него мира, несколько терялся: с ними легко было попасть в неловкое положение. Александр Иванович надолго запомнил, как оконфузился однажды. Зашел он тогда в дом к гражданину Соловьеву. Хозяина не оказалось, говорил с женой. Женщина культурная, уже в возрасте. Объяснил: так и так, пора бы прописаться, полгода живете без прописки. Недели через две снова наведался — проверить. Застал самого. Калинушкин ему сказал:

— На прошлой неделе был у вас насчет прописки…

— Ничего не знаю…

Наверное, важной птицей был хозяин — держался солидно, лейтенанту трудно было перед ним подчиненным не выглядеть.

— Ну как же! Я еще тут с женщиной разговаривал. Такая чернявая, пожилая… Женой вашей назвалась.

Дверь распахнулась, и Калинушкин прямо обомлел: вышла к ним женщина вроде та же, а вроде совсем не та — молодая, румяная, рыжая. Вышла, сунула под нос паспорта и давай отчитывать:

— Я вам не чернявая и не пожилая! Выбирайте выражения, уважаемый! Или не научен?

А то, бывало, уже за полночь наткнется лейтенант на компанию в скверике. Сидят на скамейках стиляги, каких в старом Ярцевске в милиции на примете держали, — волосатые, бородатые, песни, как блатные, под гитару поют или спорят:

— Брешет твоя Марта! Удобно — ни стыда, ни совести. Развесил уши.

— Ты с ней дело имел или понаслышке?

Калинушкин наблюдал в сторонке. Долгий опыт подсказывал: надо пресечь, не дай бог порежутся, всегда было так — о бабах заспорят, значит, драки не миновать.

— Ха! Я ей такую программку задал! Реле в дым, мне выговор, а еще ремонтировать заставили…

Александр Иванович переводил дух: похоже, не о бабах речь.

Несмотря на некоторые странности в поведении, люди здесь жили культурные, по улицам пьяными не шатались, не дрались, не сквернословили в общественных местах. И все же работы у лейтенанта не убавилось.

Дело в том, что земляки Александра Ивановича очень скоро поняли, какие блага несет им институтский городок. Здесь был гастроном, где на прилавках-холодильниках из светлого металла лежала всяческая снедь в прозрачных пакетиках, иная даже разрезанная на ломтики — только в рот положить. В универмаге стоял и висел сплошной дефицит: лакированные сапожки, импортные куртки и пальто до пяток самой последней моды. По душе пришлось ярцевским старожилам и новое кафе, которое, не в пример чайной, в шесть вечера выставлявшей кукиш висячего замка, работало допоздна. В интимном полумраке кафе удобно оказалось доводить до кондиции деликатные напитки с помощью бутылки «экстры», прихваченной в магазине. Но более всего привлекал сердца горожан новый клуб ученых. Дважды в неделю там шли фильмы — не такие, какие им показывали в старом, облупленном кинотеатре, а все больше заграничные, с пальбой, драками, полураздетыми красотками.

Магазинами ярцевцы стали пользоваться тотчас, тут им никто не мог слова сказать, хотя порой и пытались: горожане постоянно делали некоторые запасы. Ярцевцы в таких случаях держались стойко, заступались друг за дружку в очередях и отражали натиск новоселов, пытавшихся пробиться к кассе с пакетом колбасы или пачкой масла. Кафе они тоже обжили скоро, тем более что, одевшись в дефицит, внешне совершенно перестали отличаться от обитателей институтского городка и выдавали себя, лишь только когда начинала сказываться кондиция. С клубом было сложнее: вход туда сразу же определили по пропускам. Ярцевская молодежь брала клуб ученых с бою, просачивалась тайными путями. Если же своего не достигала, то выражала обиду в словах и поступках: недавно угнала от клуба бочку-цистерну с квасом и угощала по дороге желающих.

И начальник отделения, конечно, вызывал Калинушкина, спрашивал строго:

— До каких же пор безобразие терпеть будем? Развел, понимаешь, у себя на участке бандитов!

Александр Иванович задумчиво разглядывал серебряный герб своей фуражки, которую вертел в руках. Он соглашался с начальником — безобразий кругом немало, но в отличие от него философически считал, что так было, есть и будет, если не всегда, то еще долго. Поэтому возражал:

— Какие же это бандиты? Ребятишки озоруют. Меры приняты.

— Какие меры? Конкретно!

— Которых с бочкой задержали, родителей ихних оштрафовали. Три беседы провел в школе…

Александр Иванович перечислял принятые меры, и постепенно на его румяном, но суровом от резких солдатских складок лице проступало выражение мечтательное и счастливое. Начальник с неодобрением смотрел на Калинушкина, подозревая — и не без оснований — философическое настроение у своего подчиненного. У лейтенанта действительно совсем некстати возникала перед глазами давняя, из его детства, картина: озеро, что под Ярцевском, большая лодка, на дне которой трепещут лещи и окуни, на дальнем берегу разинутые в яростном крике волосатые рты рыбаков и он, Сашка, с дружками, изо всех сил выгребающие чужую лодку против волны…

Бочек-цистерн с квасом тогда не было!

Какие еще меры? Ну какие против них меры! Пашка Фетисов в школе на беседе в первом ряду сидел, а на другой день залез в чужой сад, нарвал, сукин сын, клубники полкастрюли. И такое зло разобрало Калинушкина, не сдержался, выхватил кастрюлю да Пашке на голову! Озорник на месте вертится, с головы кастрюлю рвет, а та словно прикипела. Клубника давленая из-под кастрюли течет, Пашка орет благим матом… Александр Иванович до того перепугался — руки задрожали; кое-как кастрюлю стянул с головы, Пашку к колодцу потащил, стал пятна с рубахи отмывать. Вот тебе и меры!

В понедельник вечером Калинушкин шел по своему участку. Все было в порядке, все как обычно. Бормотали со всех сторон телевизоры; возле дома шесть по улице Лесной из-под ярко-красного «Москвича» торчали ноги хозяина; к подъезду десятого молодой бородач галопом тащил зареванного пацана, испуганно поглядывая на верхние окна — через пять минут там должен был разгореться небольшой скандал: опять этот бородатый недотепа забыл вовремя забрать сына из детского сада; возле четырнадцатого дробь один у крохотного столика, сойдясь, как бараны лоб в лоб, за шахматной доской, уже сидели два очкарика; поодаль, у коттеджей, компания пела под гитару, пела культурно, про пограничников. Калинушкин завернул за угол — и встрепенулся. Приткнувшись к ограде, стояли два пыльных грузовика. На бортах надпись: «Уборочная». Александр Иванович заглянул в кузова — пусто, в кабины — шоферы спали, закутав головы пиджаками. Участковый растолкал их.

— Чего вас сюда занесло? — спросил он, проверяя документы. — Дорога-то ваша во-о-он где!

Шоферы подтвердили: верно, свернули не там, возвращаться не стали, решили заночевать. Попахивало от шоферов спиртным, хотя и не сильно, граммов на сто пятьдесят, к тому же один нездоров оказался — живот схватило… Совсем не место им тут было для ночлега, совсем не место! Александр Иванович так и сказал, только с дипломатией: у человека, может, болезнь серьезная внутри, может, даже и холера, — соображать надо не только на четверых; в городе больница, лекарство дадут, и гостиница есть, можно культурно отдохнуть.

Шоферы почесались, повздыхали, потом решили, что лейтенант правильно рассудил, и стали собираться. Уехали они или нет, Александр Иванович так и не узнал, потому что, глянув на часы, спохватился: кино начиналось, пора на дежурство в клуб.

Больше в тот вечер ничего особенного не произошло, и Калинушкин, вернувшись домой, лег спать со спокойной совестью и легким сердцем. Никаких происшествий не было ни на другой день, ни на третий. Поэтому когда в четверг утром его позвали к начальнику, шел он все с тем же легким сердцем и спокойной совестью.

Начальник усадил Калинушкина, помолчал, поиграл пальцами по столу, спросил деловито:

— Сколько вам до пенсии-то?

— Пять лет мне до пенсии, — ответил Александр Иванович, насторожившись.

Начальник еще помолчал и еще сыграл на крышке стола некий этюд, чтобы собеседник вполне созрел для разговора.

— Пять лет… Ну вот что, лейтенант! Я вас не раз предупреждал насчет озорства на участке, верно? Вы мне в ответ философию разводили. И что получилось?

Калинушкин не знал, что получилось, но понял, всем телом почувствовал: беда!

— Не знаете, значит? — продолжал начальник, с какой-то жалостью поглядывая на участкового, словно тот был неизлечимо болен, но не догадывался об этом. — Даже не знаете, как у вас на участке дела обстоят. Плохо!

Александру Ивановичу стало жарко и душно. Он вовсе не был из робкого десятка, но очень уж непривычно вел себя начальник. Обычно шумел — не остановишь; Калинушкин в ответ чуток придуривался, потихоньку отшучивался, тем все и кончалось.

— На Лесной, тридцать шесть, кто у вас живет?

— Билибин! — без запинки ответил Александр Иванович.

— Так вот… налет был на Билибиных. В понедельник ночью.

Калинушкин даже охнул, растерявшись. Три дня прошло, а он не в курсе. Тут шуточками не отделаешься, виноват…

— Крепко, товарищ капитан?

— Крепко не крепко, а факт налицо. Надет. Забрались хулиганы, натворили дел… Цветы редкие украли…

— Цветы-ы, — протянул Александр Иванович облегченно и разочарованно. — Какой же это налет?

И тут наконец знакомые рокочущие ноты прорезались в голосе начальника. Он говорил, что ему надоело повторять лейтенанту одно и то же много лет подряд; что Калинушкину доверили самый ответственный участок в городе, а он доверия не оправдывает, работа на участке запущена, участковый сквозь пальцы смотрит на хулиганство; что и раньше, на прежнем участке, у лейтенанта немало было озорства и настало время спросить прямо: хочет он работать в милиции или нет?

Капитан прорабатывал Александра Ивановича по всем правилам, вдоль и поперек, и похлопывал при этом ладонью по двум папкам, положенным на самом виду, перед глазами: по старой, пухлой, вытащенной из архива, с кляузами насчет поломанных яблонь и выбитых стекол, и новой, тоненькой, еще не успевшей разбухнуть. И это тоже была совершенно незнакомая деталь в проработке. Правда, отчитывая Калинушкина, капитан почему-то глядел при этом куда-то в сторону, словно бы разговаривал с другим человеком, сидевшим поодаль, метрах в трех от Александра Ивановича. Если бы посторонний в самом деле находился в кабинете, он наверняка решил бы, что лейтенант вообще никакого отношения к происшествию не имеет. Может быть, поэтому и Калинушкин, несмотря на обидные слова, понемногу успокаивался.

— Неделю вам на расследование! — произнес капитан, безуспешно пытаясь сохранить в своем голосе строгость. — Не справитесь — на меня не обижайтесь. Поняли?

— Понял!

Ничего Калинушкин не понял. Что за штука, отчего капитан раскипятился? Ну, сорвали цветы, нехорошо, конечно, озорство, поймал бы с цветами — привлек. Но ведь не налет, не кража! Одно слово — цветы… Может, неприятности какие у начальника? Или приказ новый насчет озорства? Видно, так. Теперь месяца два жизни не будет, пока еще свежий.

В общем, Александр Иванович поволновался, но не очень. По-настоящему заволновался он на другой день, когда его опять вызвал начальник и приказал доложить, как идет расследование. За день Калинушкин только успел забежать к Билибиным, но никого там не застал. Обрывки стеблей на цветочной клумбе совсем засохли. Лейтенант подивился на уцелевшие: верно, редкие, таких он сроду не видел. Надо было сорвать один для опознания. Их, правда, на клумбе оставалось не так уж много, но что поделаешь: не водить же сюда каждого!

Александр Иванович протянул руку к крайнему, аккуратно тронул за стебель, примеряясь, и отшатнулся: лепестки явственно тянулись к его пальцам.

— Тьфу ты, гадость какая, — сморщился он, брезгливо вытирая ладонь о брюки. Некоторое время провел возле клумбы на корточках, притрагиваясь к лепесткам сучком, а затем, осмелев, пальцем, строя различные предположения о внутреннем устройстве странных цветов и совершенно забыв о деле, которое привело его сюда. Наконец, вспомнив, решительно обломил один из них, выбрав поплоше, сунул в планшетку. Потом огляделся вокруг — поискал следы. Ничего. Сходил на вокзал, возле которого старухи шеренгой продавали букеты, заглянул в их корзины. Все не то: георгины, пионы да гладиолусы. Поинтересовался: не торговал ли кто позавчера необычными цветами? Нет. А вчера? Нет.

Вот и все, что успел он сделать. Об этом и доложил капитану. Тот хмуро напомнил:

— Шесть дней вам осталось. Давайте опять к Билибину, составьте протокол. Походите по своим бандитам, может, нащупаете. Шесть дней осталось.

И словно бы ненароком подвинул локтем все те же папки с материалами по участкам. Тут Александр Иванович заволновался всерьез:

— Да что случилось-то, хоть объясните. Никогда такого не было!

— А то случилось, товарищ лейтенант, что отделение наше позорить не позволим! В управлении уже знают, интересовались: что за участковый, если вам приходится из управления о нарушениях сообщать? Ясно теперь?

Вот теперь Калинушкин все понял. «Накляузничали! — с горечью думал он, выходя от начальника и вытирая ладонью мокрую шею. — Конечно, раз в область сообщили… Насчет пенсии капитан, конечно, хватил. Не могут за такое уволить. А образование? Восемь классов. Вот и скажут: сколько образованных вокруг, что вы его держите с восемью классами? Опять же, капитан много раз предупреждал об озорстве, это верно. Значит, могут сказать, не справляюсь… Сторож я, что ли, цветы караулить? Мое дело расследовать, нарушителя найти».

А как его найти? Если б не цветы, другое — тогда ясно: он направился бы к Петьке, или к Павлову, или еще к кому-нибудь из забулдыг, которые у него на особом учете состояли на прежнем участке и на которых он даже особый график составил, чтобы предупреждать нарушения. Правда, графиком пользоваться Калинушкину не пришлось. Сослуживцы, которым он принес расчерченную тетрадь, сначала ничего не поняли. Александр Иванович объяснил:

— Здесь по годам — какие нарушения были у меня на участке, здесь — кто нарушители. Причины. Место. Год рождения. Сведения: родители, дружки… Тут — что с ними дальше стало; которые уехали — у соседей справки навел, точности, конечно, нет. Теперь так: у каждого своя линия выходит. Вот. Тут они пересекаются. Что же получается?

Товарищи сказали решительно:

— Помнишь фильм индийский «Бродяга»? Сын вора будет вором, сын честного человека будет честным человеком. Вот что у тебя получается, Саша!

Калинушкин стал спорить, что совсем не тот вывод получается, но его слушать не стали, а посоветовали спрятать тетрадку подальше, не то капитан увидит, влепит ему как следует.

Сейчас, пожалуй, и график не помог бы…

Тут Александр Иванович как бы услышал укоризненный голос своего начальника: «Опять философствуете!» — рывком надвинул фуражку на самые брови и выскочил из отделения. Направляясь к институтскому городку, он испытывал такое чувство, словно вышел на всесоюзный розыск: так же сверлил взглядом прохожих и ловил обостренным слухом обрывки разговоров и столь же напряженно ощущал каждый мускул тела. Разница была лишь в том, что думал он при этом: «Поймаю — морду набью! Ей-богу, набью!»

Билибиных опять не оказалось дома. Чтобы не терять времени, Калинушкин пошел по соседям. Он представлялся, если не был знаком, говорил, что, мол, скоро комиссия должна наведаться санитарная: чтобы не опозориться, надо бы немного чистоту навести вокруг. Походив по дворам, как бы между прочим заглядывал в мусорные баки: цветы небось уже завяли, на помойке лежат. Потом заводил разговор о деле: хорошо, когда цветы, надо бы побольше разводить и своими силами, не ждать, пока в жэке соберутся, теперь новые сорта есть, красивые и запах особенный, у Билибиных, например, не видели? Под конец просил водой напоить, вслед за хозяином шел в дом, быстренько окидывал взглядом комнаты… Нет, никаких результатов. Еще больше расстроил его разговор у Соловьевых. Александр Иванович сначала хотел этот дом миновать, вспомнив инцидент с хозяйкой, однако Соловьев сам его окликнул, пришлось лейтенанту не спрашивать, а отвечать:

— Вы, наверное, насчет цветов пропавших?

— Так точно.

— Есть новости?

— Следствие идет.

— Ищите, ищите. Дело принципиальное. Билибин — крупный ученый, мы не позволим, чтобы хулиганы ему настроение портили. Плохое настроение ученого может стоить миллионы рублей. И не только рублей…

Тут Соловьев значительно вздернул подбородок, намекая на что-то совсем уж важное, государственное. С тем Калинушкин и ушел.

Теперь оставалась последняя надежда — Николай Фетисов. Собственно, обход следовало начинать именно с него. Дом Фетисовых стоял на отшибе, на самой окраине Ярцевска, ближе других к институтским коттеджам. Николая знали здесь многие, и он многих знал, потому что работал в институтских мастерских, а по совместительству в жэке. Числился он там слесарем-сантехником, но был мастером на все руки, и редко кто из жителей нового городка не прибегал к его услугам, когда возникала необходимость в дополнительном благоустройстве квартиры. Дверь ли обить, антресоли навесить в коридоре или даже камин сложить — все шли на поклон к Фетисову. Он являлся, окидывал взглядом фронт предстоящей работы, называл цену.

— Да ты что! — охал заказчик. — Тебе работы на полдня!

Николай, нахалюга, невозмутимо поворачивал к двери. Заказчик вприпрыжку догонял его. Фетисов лениво объяснял:

— Тебе квартиру дали без антресоля, верно? Вон у соседа антресоль, а у тебя — шиш. Значит, ему по закону полагается, а тебе не полагается, понял? Теперь тебе только большое начальство эту антресоль может разрешить. А может и отказать. Давай добивайся, тогда я к тебе от жэка приду и задарма ее в лучшем виде пришкандоблю.

Заказчик, ошарашенный неотразимой фетисовской логикой, обычно махал рукой:

— Начинай!

Лет пятнадцать назад о Фетисове ходили разные слухи, прежний участковый насчет него особо предупреждал. Но это было давно, и давно уже Николай работал в солидной организации, так что Калинушкин, сначала взявший его на особую заметку, в конце концов поверил в моральную устойчивость Фетисова и порой даже заворачивал к нему зимой в мороз после обхода участка обогреться.

Николая участковый невольно оставил напоследок, чтобы не исчезла надежда.

Служба у Фетисова была непыльная: сутки дежурил, двое работал по квартирам. Калинушкину повезло: Николай сидел дома навеселе по случаю Ильина дня и встретил участкового как родного брата.

— А-а, — заорал он, причесывая пятерней всклокоченные волосы, — милиция! Заходи, заходи, милиция, садись!

Александр Иванович присел к столу под старую, шатром, яблоню.

— Пьешь все?

— А что мне не пить? Во-первых — праздник, во-вторых — честно заработал, в-пятых — не во зло употребляю, в-шестых — скучно, а так, глядишь, хоть голова поболит…

Непослушный фетисовский язык продолжал нести что-то пьяное, но глаза его, нахальные, круглые, оставались совершенно трезвыми.

Хотя Калинушкин знал, что Николай давно не занимается глупостями — честных денег у него всегда полон карман, — притворство Фетисова озадачило участкового, и он, как и всем, завернул насчет санитарной комиссии, осмотрел мусорный ящик и попросил водички. В животе у него булькало и переливалось уже литра два воды, сырой и кипяченой, водопроводной и колодезной, просьбу свою он произнес поэтому с некоторым замешательством.

Но вместо того чтобы пойти за водой или предложить самому лейтенанту напиться в доме, Фетисов, наклонившись, запустил лапу в траву и выхватил оттуда бутылку боржома.

— От этой газировки живот пучит, — скривился Александр Иванович, взял стакан и шагнул к крыльцу.

— Пашка! — крикнул Фетисов. — Ну-ка вынеси воды дяде Саше!

Над подоконником осторожно, как над бруствером окопа, приподнялась белобрысая Пашкина макушка; несколько мгновений Пашка и Калинушкин с опаской смотрели друг на друга, поскольку у обоих в памяти еще свежа была история с ворованной клубникой и кастрюлей, надетой на Пашкину голову. Теперь мальчишка пытался определить, не по этой ли причине явился к ним участковый, а Александр Иванович, в свою очередь, — не пожаловался ли тот родителям. Обменявшись взглядами, оба поняли, что опасаться им нечего, и тогда Пашка одним прыжком перемахнул через подоконник во двор.

Был Пашка тощ и бледен, точно после болезни. Нельзя было не улыбнуться в ответ на его доверчивую улыбку, и те, кто не знал младшего Фетисова, улыбались ему… Лейтенант знал Пашку преотлично. Такого артиста свет еще не видывал. То прикинется в автобусе глухонемым, чтобы билета не брать, то встанет у шоссе на обочине, за живот схватится и такую рожу скорчит: бывало, даже пожарники останавливались. Калинушкин не раз ворчал на Пашку за фокусы, но больше для порядка — больно потешный рос паренек!

— Я к тебе по делу, — сказал Александр Иванович Николаю, отпив глоток из стакана, принесенного Пашкой, и выплеснув с отвращением остальное. — Билибина знаешь?

— Билибина? Кешку? — удивился Николай. — А ты его не помнишь, что ли?

— Откуда? — в свою очередь удивился лейтенант.

— Да наш он, местный, ярцевский, Кешка-то! Ну? У вокзала они жили с Васькой Соловьевым. Потом уехали, а теперь опять здесь. Ваську помнишь? В каменке они жили. По ту сторону…

Николай, по правде, не помнил ни Кешку Билибина, ни Ваську Соловьева. Сведения, которые он сейчас излагал с таким воодушевлением, Фетисов получил в прошлом году непосредственно от Иннокентия Павловича, когда складывал ему камин. Город Ярцевск, хотя и был невелик, издавна делился на две части многопутной железной дорогой. И там и тут имелся свой клуб, своя школа и свой магазин. По этой причине каждая его часть жила обособленно, расценивая появление у себя соседей как вторжение со всеми вытекающими отсюда последствиями. Однако Фетисов тотчас напомнил Билибину общие для всего города события, где они никак не могли разминуться: большой пожар в привокзальном буфете, когда прямо на снегу лежала россыпь обгоревших конфет и пряников, приезд в Ярцевск к двоюродному брату знаменитого летчика на собственной роскошной машине «опель-адмирал» и охота за неуловимой бешеной собакой, появлявшейся в одной части города почему-то по вторникам, а в другой — по четвергам. Иннокентий Павлович тотчас вспомнил эти события, растрогался, и вскоре они оба верили, что в детстве были неразлучными друзьями.

Калинушкин попытался представить себе нынешнего важного, начальственного вида гражданина Соловьева в образе парнишки во дворе низкого и длинного, как казарма, каменного дома у вокзала, но у него ничего не получилось.

— Нет, позабыл, — признался он.

Калинушкин и самого-то Николая помнил по тем годам смутно. У матери на руках четверо, он, Сашка, самый старший, отец с войны на костылях вернулся — не до игр было. Так что они с Фетисовым познакомились по-настоящему, когда Калинушкин в милицию пришел…

— Это мне все равно, местные они или какие, — сказал участковый. — Цветы у Билибина оборвали третьего дня. Ничего не слышал?

— Цветы-ы? — протянул Николай удивленно и недоверчиво. — Делать вам, я гляжу, нечего в милиции. Цветы!

— Ну, это нам лучше знать, что делать! — обиделся Калинушкин. — Я спрашиваю: ничего не слышал?

— Да откуда же, Иваныч! Вон, поди, Пашка нарвал да продал. На кино.

Фетисов ухмыльнулся. Пашка, потупившись, светился нежной, застенчивой улыбкой.

— Какие цветы, дядя Саша? — спросил он вкрадчиво.

— Дорогие, — хмуро ответил Калинушкин. — Мохнатые такие… Нездешние.

— Я у пацанов наших спрошу.

— Он спросит! — закричал Фетисов радостно. — Ох, артист! Не верь ты ему. А может, не в цветах дело? — добавил Николай, понизив голос и опять трезво и хитро глянув на участкового.

— Больше ничего. Цветы.

Последняя надежда исчезла. Александр Иванович помрачнел, отяжелел лицом.

— Брось, — сочувственно произнес Фетисов. — Да я тебе каких хочешь достану. Вернешь Кешке, чтобы не гавкал, и конец! Или хочешь, я с ним столкуюсь?

«Дело! — подумал лейтенант. — Найти бы такие же!..» Он немного приободрился, но виду не показал. Не попрощавшись, сказав, что зайдет еще, отправился к Билибину. Вслед ему Фетисов заорал:

— Иваныч! Готовь к вечеру бутылку — будут тебе цветы!