Глава 1

Егор Кузьмич, обходя слишком уж грязные после дождя места, крупно, не по-стариковски, шагал по направлению к магазину, когда увидел у себя под ногами кошелёк. Земля на весеннем солнышке подсыхала быстро, на утоптанных бугорках она уже чиста, как обновлённый глиняный пол в горнице, – на таком бугорке, словно его кто нарочно положил, лежал серый, в тон земле, неприметный потёртый кожаный кошелёк. Сбруев и не узрел бы его, если бы не блестящие шарики металлической застёжки.

Егор Кузьмич остановился, огляделся кругом – нет ли поблизости шутника, желающего посмеяться над стариком, носком сапога перевернул находку, нагнулся и, всё еще не доверяя случаю, взял чью-то утерю в руки. Куда утóпала растеряха? Прямо перед Сбруевым, в десяти шагах, был сельмаг, главное торговое заведение райцентра, левее сельмага – хлебный магазин, правее, чуть поодаль и несколько вглубь от ряда, – керосиновая лавка.

Пошёл прямо, зажав кошелёк в кулаке. По скрипучим деревянным ступенькам поднялся на крыльцо, пропустил топавшую из дверей деревенскую бабу с корзиной в одной руке и с льняным мешком в другой – в мешке озабоченно ворочался и хрюкал поросёнок; вошёл в магазин, пригляделся. Два небольших окна по обе стороны от входа освещали прилавки и продавцов, здесь же, у двери, было сумрачно, особенно по левую руку, потому что свет заслонялся круглой, обитой железом, печью.

Народу в магазине всегда было полно: ни один райцентровский житель не обходился без того, чтобы не зайти сюда за солью, чаем, крупой или макаронами, за растительным маслом, спичками и прочими каждодневно необходимыми товарами.

Деревенские, приезжавшие на базар, который располагался через дорогу от магазинов, тоже шли сюда, но преимущественно за ситчиком, нитками, иголками, мылом – за всем тем, что сама деревня не производит. Были здесь и случайные бабы и старухи, у которых выдалась лишняя минута, чтобы зайти и поглазеть, ну и языки размять, конечно.

Егор Кузьмич изначально и шёл в сельмаг, но по особому случаю: в этот день он получил пенсию, свои тридцать восемь рублей и пятьдесят шесть копеек, новыми деньгами, и намеревался отметить, по обыкновению, праздничное это событие покупкой бутылки водки. Или, соответственно настроению в момент общения с продавщицей, «кисленького» – вина, в этом случае покупал две бутылки, чтобы добрать градусы. Три с полтиной на «лекарство» у Егора Кузьмича были отрезаны с самого первого дня, как он вышел на пенсию. Кроме пенсии были у него ещё приработки: в зиму он топил в кочегарке, которая обогревала главные учреждения райцентра – райком, исполком, гостиницу и типографию. Когда кочегарку закрывали на летний ремонт, Егор Кузьмич брал в руки топор и рубанок – правил оконные рамы соседям, ремонтировал кадушки и бочки, обеспечивал старух тарой для солений. За это умение Егора Кузьмича прозывали Бондарем, и многие настоящей его фамилии даже не слыхивали.

Егор Кузьмич не жадничал, за работу брал столько, сколько давали знающие цену копейке бабы, такса устанавливалась и поддерживалась как бы сама собой, по справедливости. По случаю своих трудовых доходов праздники Егор Кузьмич устраивал себе еженедельно, по субботам. В этот день он брился с утра, потом покупал в магазине зелье, день проводил в обычных трудах, а вечером шёл в баню, в казённую. Раньше он топил свою, потом, когда открыли коммунхозовскую, стал ходить туда – канители меньше и дров на зиму не так много заготовлять надо. Опять же, парная – дело рук Кузьмича, пар в ней отменный, как в домашней; мужики, напарившись до потери сознания, красными раками выбирались в раздевалку, падали в изнеможении на широкие лавки, охолонув и придя в себя, делились впечатлениями, поминали Бондаря:

– Ма-а-стер!

– Угу, я тоже чуть Богу душу не отдал.

Находился и знаток:

– А вот ежели бы пар из-под полка шёл, тогда бы иной коленкор, тогда бы не так обжигало шкуру, а постепенно до нутра…

– Э-э, не скажи, – перебивал его другой специалист по баням, – вот у нас была каменка…

Разгорался спор, и в предбаннике порой становилось горячо, как в парилке. Кузьмич, если случалось быть тут же, отмалчивался и на замечания, и на похвалу, словно бы не слышал, о чём речь, вообще никого не слышал, брал тазик и веник и шёл мыться.

После бани Егор Кузьмич наливал стопку своей старухе, с остальным содержимым бутылки управлялся сам.

Бондарь не слыл пьяницей, парная и водка взбадривали ему тело – и только. На похмелье он ничего не оставлял, голова по утрам у него не болела. Особенной страсти к выпивке у Кузьмича не было, и свой распорядок он завёл как символ, как реальное доказательство достигнутой, наконец, благополучной и сытой жизни. Он помнил, что лишь по великим праздникам мог позволить себе напиться его отец, зато богатеи пили когда хотели.

Собственно богатеев в деревне было не густо, а если поразмыслить, то и вовсе один: Демьян Воронцов. Дом у него был не дом, а палаты; поля немереные; свои торговые ряды в городе и ещё бог знает что и где. Воронцов сам не пахал и не сеял, наезжал в деревню обыкновенно осенью, следил, чтобы урожай с его полей был убран весь до зёрнышка. Демьян, говорили с завистью мужики, всегда сыт и пьян. Известно было деревне, что Воронцов без рюмки «Смирновской» к обеду не прикасался.

Конечно, с Демьяном Егор Кузьмич не мыслил тягаться, просто он почувствовал, что настало и для него, крестьянского сына, такое время, когда хлеб и сало на столе в достатке, и достаток этот не оскудеет, если позволить себе кое-какие вольности. В надёжности житие Егора Кузьмича не уступало купеческому, в чём он и убеждался каждую неделю, заходя в магазин за бутылкой.

Находка нарушила правильное течение праздничного дня, выбила Сбруева из ровной душевной колеи: чтобы найти хозяина кошелька, надо было сказать о кошельке принародно. Егор Кузьмич и смолоду-то не был разговорчивым, а с накоплением жизненного опыта и вообще взял себе за правило: лишнего не говорить, а лучше и вовсе помалкивать. Давно ли за неудачное слово можно было языка лишиться вместе с головой? Но деваться некуда:

– Бабы, кто потерял кошелёк?

Несколько ближних женщин обернулись.

– Кошелёк?

– Какой кошелёк?

Егор Кузьмич разжал кулак.

– Ну-ка, ну-ка, – заинтересовались женщины, – давай к свету.

Сбруев обошёл печь, у окна его обступили любопытные. Непривычный к общему вниманию старик взволновался и не видел, есть ли поблизости знакомые, которые могли бы перенять у него хлопотное дело.

– Ишь ты! Кошелёк, верно!

– Бабы, кто потерял кошелёк?

Но хозяйкой потёртого кошелька ни одна женщина не назвалась.

– А что, много денег в нём? – полюбопытствовала молодайка, проталкиваясь из-за спины Егора Кузьмича, и он узнал в ней Таньку Гаврилову, свою соседку.

– Да, покажь, что в кошельке, – заволновались бабы, – может, он пустой?

Кошелёк в больших узловатых пальцах Кузьмича словно лягушка, того гляди, выскользнет; он таки развёл шарики, расстегнул защёлку и раскрыл пасть – розовое нутро вещицы словно рот голодного неведомого птенца, ожидающего корм. Егор Кузьмич запустил туда два пальца, нащупал бумажки и копейки, но не извлёк, чтобы не уронить содержимого на грязный, чавкающий под ногами пол. Накрыл ладонью и перевернул – высыпались только монеты, встряхнул, и поверх монет лёг бумажный рубль, сложенный вчетверо, и какая-то зеленоватая бумажка, похожая на тройку, но не тройка, и тоже перегнутая два раза, поперёк и вдоль.

– Всего-то? – женщины были разочарованы, словно бы в нездешней штуковине и лежать должно что-то необычное.

Пересчитали мелочь – пятьдесят две копейки.

– Документа нет?

– А это что за бумажка?

Кузьмич развернул и озадачился, прочитав сперва: тридцать копеек. Что за диковинка? Бумажных копеек Сбруев прежде не встречал.

– Это же лотерейка! – изумилась Татьяна.

– Ну?! Старая?

Татьяна взяла лотерейный билет в руки.

– Нет, нонешная. Вот: в июне играть будет.

– А-а, – толстая незнакомая Сбруеву баба в красном платке и сером стёганом ватнике презрительно оттопырила губу, – хоть счас выброси, хоть потом. Я их попервости по десять штук покупала, думала швейную машинку отхватить – фиг! Хоть бы рубль выигрался. Обдуривают нас, а в газете пишут, что какой-то комбайнёр из Некрасовки мотоцикл получил. Держите карман шире!

– Чево? – Зотов, коммунхозовский печник, выкрутился из бабьего окружения, тоже был тут. – Мотоциклу, говоришь? А спросим вона некрасовских, был ли такой случай?

Он кивнул в ту сторону магазина, где шла торговля промтоварами, и сам же подошёл к покупателям и начал их тормошить:

– Был случай? Был мотоцикла по лотерейке?

Однако никто не отозвался: наверное, из Некрасовки никого там в данную минуту не оказалось.

Егор Кузьмич всыпал мелочь обратно в кошелёк, следом аккуратно вложил и рубль, вздохнул. Что делать? Конечно, полтора рубля – невелики деньги. Но если считать по-старому, то это – пятнадцать рублей, тогда, бывало, и с пятёркой не зазорно было в магазин зайти. Да и вещица же чего-то стоит? Красноротый кошелёк в руке Кузьмича ненасытно глядел на своего нового хозяина – то ли добавки просил, то ли надеялся человека проглотить. Сбруев закрыл этот зев, щёлкнул застёжкой. Вышел на крыльцо, немного постоял в раздумье, сходил в хлебный магазин, но и там разини не обнаруживалось. Вот напасть! Вернулся в сельмаг.

– Нету? – продавщица хоть и занималась своим делом, но историю с кошельком не пропустила. – Из приезжих кто-то потерял, наши с кошельками не ходят. Тебе, дядя Егор, белую или две эти?

– Белую, – Егор Кузьмич поверх голов заглянул на прилавок, протянул заранее приготовленные деньги.

– Ну, возьми тогда и кислинга бутылку, – посоветовала продавщица, – как раз дармовых хватит, не старухе же их понесёшь, а так подарок ей сделаешь.

Егор Кузьмич промолчал, спрятал водку в карман телогрейки. Хозяин, может, отыщется, как же распоряжаться чужим рублём? Егор Кузьмич спички чужой за всю жизнь не взял, а тут – деньги. Душа стала на место. Ничего, в общем-то, не изменилось в его налаженном распорядке, вечером сходит в баню, попарится, а затем хорошо поужинает. Завтра же весь посёлок будет знать через продавцов, что Бондарь кошелёк нашёл, и хозяин, если он местный, отыщется.

Дома Егор Кузьмич выставил бутылку в шкафчик и кошелёк выложил туда же. На вопрос своей Дарьи, откуда, мол, такая вещь, ответил коротко:

– Нашёл.

Ему казалось, что он в этот день и без того говорил слишком много, и потому объяснять что-либо ещё жене счёл излишним.

 

Глава 2

Дарья была у Сбруева второй женой. Первая, которая вместе с Егором Кузьмичом мыкалась по жизни почти сорок лет, родила ему и вырастила трёх сыновей и две дочери, умерла три года назад. Егор Кузьмич как раз перед тем вышел на пенсию и не знал, с чего начать новую жизнь. Начинать пришлось с похорон.

Дети их давно жили отдельно своими семьями и не часто наезжали в гости, но на похороны явились все, за исключением старшего, Дмитрия. Дмитрий погиб в сорок четвёртом, жениться до войны не успел, так что и внуков по линии старшего сына у Егора Кузьмича не оказалось. Остальные прибыли с жёнами, с мужьями, с ребятишками. Что-то, стало быть, стронулось в душе каждого; мать для них значила гораздо больше, чем можно было думать по их отношению к ней в то время, когда она была жива.

Егор Кузьмич хоть и был в горе, но этот момент отметил про себя – на будущее. При всём при том, что он считал нормальным, что дети чужеют с возрастом, ему стало понятно в те нелёгкие дни: старики впадают в детство не столько повадками и капризами, сколько возрастающей зависимостью их от детей, пусть даже дети далеко и никакой помощи не оказывают. Важно отношение, связь душ, которая, может быть, ничем внешне и не проявляется. Отцы и дети словно меняются местами с течением времени, и он, всё ещё крепкий здоровьем мужик, не исключение. Уже не он на них, а они на его жизнь посматривают чуть снисходительно, словно свысока. Но связь была, и это запало в сердце Егора Кузьмича чувством глубокого удовлетворения.

Бобылём Сбруев прожил чуть меньше полугода. Мог бы и вовсе оставаться один, хозяйство было невелико: поросёнка кормил и куриц держал, а корову они со старухой извели раньше, когда дорогой Никита Сергеевич объяснил, что коммунизм уже не за горами, надо избавляться от личного хозяйства и налечь на общественное, тогда всего станет вдоволь. В общем, плохо было с сеном, стало ещё хуже. Отвели Бурёнку на убой. Да если б и корова была, то и с ней управился бы Егор Кузьмич, доить он умел с детства. И всё же почувствовал вскоре Егор Кузьмич, что дом без хозяйки вроде как покосился и запаршивел, хотя никаких видимых признаков в подтверждение своим ощущениям он не обнаруживал. И сам он внутренне как бы пошатнулся.

Зашла как-то раз к нему Сазониха, старуха с соседней улицы, попросила:

– Егор Кузьмич, дверь в хату у меня совсем уже не закрывается, выручи, а?

Сходил, сделал. Недели не прошло, опять заявилась, лагушок ей позарез понадобился:

– Кузьмич, сделай Христа ради!

Понял Сбруев, куда дело клонится, но смолчал. А бадейку Сазонихе собрал. В третий раз пришла, когда он стирать устроился, нагрел перед тем воды в печке и подступил к корыту.

– Давай я тебе постираю, – предложила настырная баба.

– Хм, – ответил Сбруев, не отрываясь от дела.

Сазониха ему не нравилась. Не потому, что жилистая и высокая, почти с ним вровень, а потому, что очень уж болтливая она была. За длинный язык и склочный характер её прозвали Сводней; бывало так, что из-за куриного яйца, найденного под плетнём, с соседкой сцепится ругаться и при этом третью, непричастную к случаю, бабу в бучу втравит. Одной слово скажет, другой – два, глядь – те уже настропалились друг против дружки и поссорились. Когда помирятся после, то никак не припомнят, с какой стати сыр-бор у них разгорелся. Случалось, Сводня и соседа мужика со своей женой в раздор введёт, если кто-нибудь из них что-нибудь ей не так, по её разумению, сказал.

Выстирал Егор Кузьмич сам постельное бельё, нательную рубаху и порты, да и рассудил, что дело это, стирка, всё-таки бабье, а скандалить ему с Сазонихой не из-за чего. Встретил её случайно на улице, вместо ответа на приветствие сказал своё:

– Гм…

Она услышала в интонации его голоса что-то новое и явилась следом, предложила:

– Возьми ещё рупь, а то за лагушок я тебе поскупилась.

Он кивнул на шкафчик, положи, мол, туда.

Вечерело, пора было ужинать. Егор Кузьмич поставил на стол большую кастрюлю со щами, которые он варил себе на три дня, из буфета достал две миски и вопросительно посмотрел на гостью.

Засиделись дотемна. Сазониха рассказывала уличные новости, немного о своём житье-бытье, Кузьмич слушал. Уходя, она поинтересовалась:

– Тебе только хозяйка нужна или как?

Егор Кузьмич только кашлянул в кулак, даже не улыбнулся.

Сазониха прожила у Сбруева чуть больше двух недель и вернулась в семью дочери. У Кузьмича уже на третий день она решила, что в хате нужна перестройка:

– Тут от печки к стене перегородку бы сделать, чтобы кухню и красный угол разделить. Так-то некультурно – вся изба нараспах. Доски во дворе у тебя всё равно без дела лежат.

У бабы дума короткая, дальше одной недели она не мечтает, а у Кузьмича был дальний план. После смерти жены стал он припасать себе матерьял на гроб. Когда супруга скончалась, случилось так, что в коммунхозовской столярке подходящих досок не оказалось, пришлось побегать по другим организациям. Теперь он хорошие доски, которые попадались среди обрезков, привозимых в кочегарку, не жёг, а уносил домой. Постепенно в углу двора их скопилось не на одну домовину.

Егор Кузьмич неделю ходил, словно не слышал, что Сазониха сказала, – она не поленилась повторить, раз и другой. Тогда он вымерил расстояние от печи до стены и высоту от пола до потолка, ещё два дня медлил, размышляя, наконец обстругал доски и разгородил избу на две половины. Закончив работу, сказал:

– Ступай.

И выпроводил прочь неладную старуху.

Сводня на улице запросто объяснила соседям:

– Надоел молчун, слова от него не добьёшься. Да и Валюха устала одна с оглоедами воевать. Возвращайся, грит, мама, помогай. Ну, на два двора не разорваться же.

 

Глава 3

Сводня – не в счёт.

Дарья появилась в доме Егора Кузьмича неожиданно для обоих. Молодой мужик Петька Моргун жил с женой, с трёхлетней дочкой и с матерью в развалюхе на краю посёлка. Поманил его в деревню, в ту самую Некрасовку, о которой шла речь в магазине, когда в него пришёл Сбруев с найденным кошельком, тамошний председатель – наобещал с три короба, и Моргун решил вернуться в деревню, в которой он вырос. Колхозная жизнь, не в пример прежнему, стала сытой и вольготной.

На избушку свою нашёл Моргун покупателя и взял с него задаток. Купил лес на корню, вывез с лесосеки, договорился с мужиками, что они помогут ему поставить дом, – и переехал. Друг детства уступил на время Петьке баню, чтобы было где притулиться. Но Петька забрал в деревню жену с дочкой, а мать оставил в проданной хате – остальные деньги за избу он у нового хозяина взял, испросив разрешения для матери жить за печкой, пока он строит дом. Было у Моргуна хозяйство – корова, овцы, свинья, их он решил не продавать, потому что мать всё равно бы не позволила.

Петька, которого Сбруев хорошо знал по работе, пришёл к Егору Кузьмичу:

– Дяда Егор, пока я там сараюху для скотинки налажу, пусть корова у тебя побудет. Мама будет приходить ухаживать, где и тебе пособит, а? Сено есть, привезу, за воротами сложим.

– Хм, – согласился, поразмыслив, Егор Кузьмич.

– Мама у него пока поживёт, – пояснил на всякий случай Моргун, – а сарай он ломать хочет, чтобы на том месте новый дом поставить.

– Так, – покачал головой Егор Кузьмич.

На том и порешили.

Как раз в то время Сбруеву предложили работать в кочегарке, взамен выбывшего из штата по причине смерти Прони Рожина. Проня был не стар, к пятидесяти только подбирался, крепок телом, но очень уважал выпивать. На том уважении и сгорел. Петькина мать оказалась Егору Кузьмичу кстати, когда он уходил дежурить на сутки, она кормила и его хворобу.

Однажды Дарья, так звали мать Моргуна, пришла с красными глазами. На молчаливый вопрос Егора Кузьмича рассказала, что новый хозяин гонит её на улицу, и без того, мол, просидела в дому вдвое против срока, на который договаривались. А куда идти? Сын её, непутёвый, крупно поскандалил с женой, деньги пропил и отбыл куда-то на заработки, по пути наказав матери невестку на порог не пускать и самой в деревне не показываться. Она б не стала сына слушать, вернулась бы в деревню, кабы не скотина. Одну ее знакомые бы приютили, а коровушку с овечками куда девать?

– Продать? – Дарья покачала головой. – Пенсия у меня – пшик, коровой только и живу. Да и как без коровы? Корова сразу тебе и дитё, и матерь. Ты её кормишь, она – тебя.

Она всплакнула, потом успокоилась.

– Александр у меня, старший, капитаном плавает, а невестке на кой ляд в лаковой квартире старуха? К ним и ехать-то шибко далеко. Вот. Сонька моя – тоже теперь городская, не знашь, как с ей говорить. И мужик у неё бойкий. До того бойкий, что Сонька не успевает пудру и помаду всякую покупать, чтобы синяки забеливать. Драться начал на другой день после свадьбы. Я ей тогда сразу сказала: «Куда же ты головушку свою сунула? Не будет жизни, брось его, пока дитятко не родилось». Она ревёт, а всё равно своё: «Люб он мне». Коли дерётся и всё одно люб, что на это скажешь? А мне такую её радость каждый день смотреть не хочется. Дорога заказана. Все – сами по себе, а я – сбоку припёка.

В первом замужестве Дарья была всего пять лет. В тридцать четвёртом её Тихона, колхозного счетовода, спокойного и задумчивого мужика, обвинили по недоразумению во вредительстве колхозному стаду и продержали два месяца под стражей, всё пытались чего-то дознаться, потом выпустили. Но что-то в нём нарушилось, и он скоро сгас, тихо и спокойно, как жил.

– Спрашивала его: «Что болит, что тебе спортили?» А он ничего не отвечал, один раз только, в последний свой день, сказал тихо: «Душу спортили».

Дарья о прошлом вспоминала к месту, угадывая всякий раз минуту, когда Егор Кузьмич был расположен именно об этом слушать. Малый стаж супружеской жизни не сказался на её способности понимать другого человека, на умении не быть ему в тягость. Главным в Дарье оказалось то, что она без всякого для себя унижения подчинила свои желания, своё настроение, свою жизнь интересам семьи, нечаянно сложившейся под старость, в которой главенствующее положение Егора Кузьмича, мужа, не подвергалось сомнению. И это при всём при том, что характер у неё был крепкий. С тремя ребятишками выдюжила вдовство, когда они ещё от горшка не оторвались, и позже в лихую военную пору не допустила, чтобы кто-то из них умер с голода.

Вскоре после того как Дарья укоренилась в доме, новый руководитель приступил к державному рулю и определил государственную линию: отсрочить выплату всех займов на двадцать лет. И облигации, которых у каждого работающего взрослого человека было видимо-невидимо, на эти годы становились просто бумажками.

Егор Кузьмич, услышав по радио эту новость, ушам своим не поверил: разве такое может быть? Занимали, занимали, отдавать не собираются. Сколько горя было с этими займами: каждая копейка на счету, а тебе говорят: «Отдай!» И попробуй отказать! Хуже, чем на большой дороге, там хоть – кто посмелее – убежать можно было…

Что будет через двадцать лет, кто знает? Сгниёт он к тому времени в земле, кто тогда с государства долг получать будет? Дети, внуки? Если родителям не вернули, то скажут им:

– Не у вас брали, не вам и получать.

Сбруев ходил несколько дней в ожидании, что новый вождь, добрый дядя, шутит. Но на улице, в магазинах только и ахали:

– Двадцать лет!

Открыл однажды Кузьмич сундук, достал со дна облигации, выложил на широкий кухонный стол. Сотенные, двухсотенные, полста и двадцать пять рублей – не одну тыщу, оказывается, одолжил своему государству Егор Кузьмич за многие годы. Молча глядел Сбруев на бумажный ворох, чего-то было жалко. Не велик был доход, когда погашались облигации, так, маленькая радость среди сумрака бедности, но всегда кстати, всегда кто-нибудь был бос в доме или раздет. Теперь же, когда сытая жизнь установилась прочно, когда все дети на ногах, можно обойтись и без тех займовых денег. Однако сколько крови и нервов попорчено из-за этих зелёненьких, синеньких, рыжеватых бумажек, когда приносил их домой вместо зарплаты!

– Распишись!

И подходили, ставили дрожащей рукой закорючки в ведомости и уносили, невидяще глядя перед собой, очередную порцию облигаций. И не денег, которых теперь не вернуть и которые, может быть, помогли государству выправиться, стать на ноги, жалко Егору Кузьмичу, детей своих голодных вспомнить больно, отчаяние в глазах жены видится ему до сих пор. Вот оно – хрустящее, разноцветное – свидетельство горьких лет: в огонь его?

У Дарьи тоже береглись облигации, меньше, чем у Егора Кузьмича, но тоже, знать, пóтом, кровавыми мозолями и слезами оплаченные.

– Как же выбрасывать? – спросила она и, помолчав, добавила: – Хорошая бумага, крепкая, как матерьял. Как на деньгах. Сгодятся на что-нибудь.

– Э! – с досадою махнул рукой Егор Кузьмич, и криво усмехнулся неразумности старухи, и одновременно будто разрешил: «Поступай как знаешь».

Он перед тем поставил разогревать клей, чтобы склеить табуретки, которые делал для детского садика. Клей в железной банке уже булькал пузырями. Егор Кузьмич сдёрнул банку на край плиты, обмакнул в неё кисть, и тут его осенило: «Так вашу перетак!» Посмотрел на перегородку, которая стояла некрашеной до сих пор, подошёл к ней, мазнул кистью и, выбрав самую яркую облигацию, прилепил её на стену. «Нате вам!»

Дарья глядела на мужа во все глаза, потом и в её лице мелькнуло лихое выражение, она отошла на шаг от топчана, на котором сидела, посмотрела, склонив голову на плечо, на картинку, усмехнулась:

– Давай все налепим, заместо обоев, красиво будет.

Егор Кузьмиич, помедлив чуть-чуть, протянул ей кисть.

Облигаций с избытком хватило заклеить весь простенок над топчаном. Пять штук лишних Дарья определила на дверь.

Кирилловна, соседка, зашла в тот же вечер в гости и ахнула:

– Тю! А вдруг на верхах вздумают отменить отсрочку и станут снова погашать, тогда как?

– А тогда, – не растерялась Дарья, – Кузьмич будет выпиливать облигацию вместе с доской и предъявлять в эту… в сберкассу.

– Навроде иконы.

– Ну да, а не возьмут, молиться на неё станем.

Шутили. А в душе Сбруева будто замутилось что-то.

 

Глава 4

Примерно через месяц после того, как Егор Кузьмич принёс свою находку, собралась Дарья идти в магазин, хлеба купить и соли, хватилась, а денег у неё нет. В тот момент попал ей на глаза кошелёк, она заглянула в него и обнаружила беспризорный рубль с мелочью и лотерейный билет. Купила хлеба, соли и сахарком разжилась. Так славно. Пришла домой в хорошем настроении и лотерейку к делу приспособила. На дверях между рыженькими облигациями промежуток был, синенькая лотерейная бумажка в него как раз вошла и очень симпатично смотрелась. Клей казеиновый, которым пользовался Кузьмич, Дарья разогревать не стала, взяла велоаптечку, которую старик купил, чтобы галоши заклеить, тем клеем намазала лотерейку и приладила на дверь.

Егор Кузьмич на это ничего не ответил, может быть, не обратил внимания. Не до лотереек было: огород вскапывал в те дни, гряды навозные делал под огурцы, ящики с помидорной рассадой на солнышко выносил утром, а вечером заносил, со скотиной управлялся; в кочегарку тоже ходил, топили по очереди один котёл, чтобы горячую воду в гостиничную столовую подавать.

С той поры как Дарья поселилась в доме, всё чаще к старикам стали соседи заходить, хотя, признаться, Дарьины товарки побаивались молчаливого и с виду сурового Егора Кузьмича. Самой постоянной гостьей у Дарьи стала дочка Кирилловны Танька, та самая, что в магазине с Егором Кузьмичом лотерейку рассматривала. Татьяна родилась в самый разгар войны, когда женщинам рожать было некогда да и не от кого. Сверстниц поблизости у неё не оказалось, может, потому и стала у неё задушевной подругой баба Дарья. После обсуждения житейских мелочей почти всякий вечер речь заходила о замужестве Татьяны. Никаких перспектив для себя Татьяна не видела, кроме одной:

– Пойти к какому-нибудь вдовцу детей воспитывать, что ли?

Но и таковых в ближайших окрестностях не обнаруживалось.

– Может быть, мне послевоенного малолетку подцепить, а то они все скоро переженятся, кого тогда ловить?

– Военного, – подсказывала Дарья, – в городе их, говорят, много ходит.

Татьяна смеялась:

– Ага, еду в город, хватаю на улице первого попавшего и – назад!

Однажды вечером в середине июля Татьяна влетела к ним, словно спешила на пожар. Лицо разгорелось, волосы растрепались, глаза сумасшедшие.

– Однако, жених за тобой гонится, – пошутила Дарья.

Егор Кузьмич бровью не повёл.

– Ба-а Да-ря, дя Ку-зя, – она так запыхалась, что едва могла выдохнуть слово. Повернувшись к двери, тыкала пальцем в лотерейный билет: – Ма-ши-ну вы… вы-играли!

– Садись-ка горячей картошки с молочком поешь, – сказала на это Дарья, – чем шутки с нами шутить.

– Да правда же!

– Как ты можешь знать, когда билет – вот он, на дверях.

– Я номер и этот… серию выучила! Всякий раз перед глазами – пропечатался в голове.

Дарья посмотрела на Егора Кузьмича, он занимался с картошкой, снимал с неё кожуру, обмакивал в соль и ел с зелёным луком, пучок которого он тоже, откусив, погружал в солонку. Егор Кузьмич будто ничего не слышал или новость его не касалась. Татьяну это поразило больше, чем сам факт, с которым она примчалась сюда.

– Дя-а Егор!

Но Сбруев твёрдо знал, что коли лотерея дело государственное, то и толковать не о чем: не для того оно затеяло игру, чтобы машины всяким малограмотным пенсионерам проигрывать.

– Ну, ей-богу! Чтоб мне с места не сойти, если вру!

Татьяна, глядя в упор на упрямого старика, повторила серию и номер лотерейного билета. Дарья ей поверила, но невозмутимость Кузьмича склонила её к тому, что Танька что-то напутала.

– Да ну вас! – не сумев поколебать уверенности стариков в невозможности дурной удачи, Татьяна ногой открыла дверь, пообещала уходя: – Завтра я вам газету принесу.

Ложась в постель, Дарья сказала мужу:

– А вот если взаправду наш билет выиграл, что будем делать? – она уже полюбила эту мысль о выигрыше и озаботилась, но и чувство юмора не покинуло её. – Всю дверь потащим или выпиливать будешь?

«Наш!» – отметил мысленно Егор Кузьмич с внезапной ревностью.

– Чем приклеила? – поинтересовался он.

– Этим, из коробочки который.

Егор Кузьмич полежал с минуту недвижно, потом вздохнул, опустил ноги с кровати, ещё помедлил, сидя, потом поднялся и включил свет. На кухне взял нож, подошёл к двери, попробовал, крепко ли держится лотерейка на дереве. Один уголок прилип намертво, но другой от действия ножа отстал от крашеной доски и слегка завернулся. Егор Кузьмич положил нож в столешницу, вернулся в постель.

– Отколупнётся, – сказал и повернулся на бок.

Но уснул не скоро. «Холера её принесла!» – мысленно ругал Егор Кузьмич Татьяну и добавлял уже неизвестно по чьему адресу ещё более крепкие выражения.

 

Глава 5

Татьяна явилась с газетой прямо с утра.

– Вот, смотрите: всё совпадает! Пять тысяч и сто рублей стоит ваша машина!

Егор Кузьмич не стал смотреть, надел грязный пиджак, обулся в старые сапоги и пошёл в кочегарку. Он как только проснулся, так сразу и понял, что Танька не ошиблась, напутали, наверное, там, в газете, или ещё где.

Андрей Фомич, напарник, удивился:

– А ты чё припёрся? Таньку Гаврилову встретил сегодня утром с газетой. Она сказала, что ты теперь богатый. Иди давай, я отдежурю, а с тебя – бутылка.

– Гм, – только и мог сказать Егор Кузьмич.

– Иди, иди, – почти вытолкал его на улицу Фомич, – и не забудь.

И показал чёрными от угля мизинцем и большим пальцем, что надо помнить Сбруеву.

Дома Татьяна с Дарьей с ножами поочерёдно суетились у двери, мать Татьяны сидела на топчане под облигациями и подавала советы. Слегка надорванный лотерейный билет отделился уже почти наполовину. Застигнутые врасплох женщины прекратили своё занятие, смотрели на Егора Кузьмича в ожидании, что он скажет. Сбруев прошёл за печь, снял там грязную одежду, умылся, поразмыслив, стал бриться.

По правде сказать, он сам не знал, что должен делать человек, которому нежданно-негаданно привалил такой фарт. Машина, конечно, ему не нужна, был бы молодой, девок бы покатал, а старому такая потеха ни к чему. Ни дров, ни сена на легковушке не привезёшь. Надо брать деньгами. Но как брать? Билет-то не его! Найденный на дороге, он обернулся такими деньжищами, что умом охватить трудно. Ну, как объявится человек, который скажет: «Мой был билет, мои деньги!» А? Да в суд потянет…

Если никто не придёт требовать деньги, тоже не лучше: будут люди смотреть в спину и кивать друг дружке:

– Прикарманил чужие – пятьдесят тыщ!

«Верно, пятьдесят одна тысяча, если старыми!»

– Жулик! А всю жизнь честным прикидывался!

– Ну, все мы честные, когда прокурор над душой стоит.

За что такая несправедливость?

Но под тяжёлыми этими думами уже копошилось слабое предчувствие радости: мысли тянулись к детям и внукам, пока неясно, без прямой связи с деньгами, просто: будто они приблизились к нему, окружили и вот-вот возникнут наяву, войдут в дом…

Однако в дверь постучала и вошла, не дожидаясь приглашения, Эльза Мораш, почтальонка, принесла пенсию. Дарья получила свои слёзные-колхозные двенадцать рублей с копейками, расписался потом Егор Кузьмич, пересчитал рубли и будто поплыл куда-то – никак не мог избавиться от нахлынувшего на него убеждения, что живёт он не наяву, а во сне, настолько эта сумма была мала по сравнению с той, что где-то ждала его.

– Ну дак, – сказала Эльза, остановясь перед дверью, – не отклеивается? Снимай дверь, Егор Кузьмич, тащи к Валентине Ивановне.

На двери Сбруев видит все пять облигаций, злополучный лотерейный билет, потрескавшуюся от времени краску, тяжёлый железный крюк – нет, не сон. Да, значит, вот как: к Валентине Ивановне ему надо, в сберкассу…

Пошёл, оставив билет в прежнем положении, полуотодранным от двери, и недоумевающих баб возле.

Валентина Ивановна поздоровалась с ним, встала из-за стола, выжидательно посмотрела на руки Егора Кузьмича. В руках у старика ничего не наблюдалось. И две молодые и потому неизвестные Сбруеву женщины посторонились у стойки и тоже смотрели на Егора Кузьмича словно на большого и важного начальника.

– Так, – не дождалась Валентина Ивановна, когда Егор Кузьмич что-нибудь молвит, – где билет?

– Дак это…

– Никак не снимается? – и ей всё уже известно.

В лице Валентины Ивановны озабоченность, ей не приходилось выдавать таких крупных выигрышей, и оттого тревожно. А тут ещё эта несуразица: если Бондарь припрёт сюда билет вместе с дверью, что делать?

– А точно у вас выигрыш? – она взяла со стола газету с таблицей, одна строка в ней жирно подчёркнута.

Егор Кузьмич пробурчал что-то невнятное, попятился и вышел.

Эту ночь Сбруев вовсе не мог уснуть.

Лотерейный билет минувшим днём он отколупнул легко, снова сходил в сберкассу, там его заставили написать заявление, приложили к заявлению билет и сказали, что сразу не могут ему выдать деньги – такой суммы в наличии нет – и надо ещё получить подтверждение из города, что в газете всё верно.

То-то и оно – вдруг ошибка!

Егор Кузьмич в этот сумасшедший день пропустил баню, зато водки купил не одну, а две бутылки и упился бы, если бы не подмога. Зашёл к нему Зотов, который клал печь в новом доме неподалёку, а вслед за ним явился из кочегарки Андрей Фомич, как был, в грязной одёжке.

– На минуточку я, Кузьмич, прибежал узнать, как дела?

– А! – махнул рукой Сбруев. – Садись.

Одну бутылку они с Зотовым уже почали.

– На минутку, – напомнил кочегар.

У Кирилловны дело к Дарье нашлось, её тоже не обнесли. Шутя опорожнили обе бутылки и опростали две сковороды жареной картошки с салом. Фомич пробыл до вечера, ушёл весёлый, с песнями – ему много не надо, чтобы запеть, пошёл сдавать смену.

Зотов долго сидел и после того, как незваный обед-ужин закончился, кивал головой, важно вздыхал, старался заглянуть в глаза хозяину и что-то разглядеть и уяснить для себя.

– Да, брат, такое дело, значит, – и почёсывал за ухом, – такая закавыка. Быват.

Думал, может быть, о том дне, когда он прошёл мимо кошелька и не заметил его, а вот Егор Кузьмич шёл следом, углядел и поднял. А мог бы увидеть он, Зотов, и тогда бы они поменялись местами, и Егор Кузьмич сидел бы, возможно, у Зотова в гостях, и на столе тоже была бы выпивка с хорошей закуской. Только не две бутылки, а три или пять – Зотов не жадный.

Егор Кузьмич частично освоился в душе со своим новым положением и согласился с тем, что деньги как будто достанутся ему по праву, кому же их получать, если не ему?

Но сомнение терзало: произойдёт что-нибудь, и не дадут ему этих тысяч, и будет народ потешаться и зубы скалить, и сочувствовать будут – одни искренне, а другие будут радоваться в себе. И станет жизнь не краше, а поганее. Билет забрали, взамен никакого документа не дали – не нагреют ли его? Доказывай потом! Твой билет, говоришь, был, Егор Кузьмич? А где ты его купил? Ах, нашёл!

Фу, дрянь какая в голову лезет! Знает же он Валентину Ивановну, не позарится на чужое. Да, а вдруг начальство городское билет в руки приберёт? Нет, прогонял страхи Сбруев, народ ведь знает. При чём тут народ? Кто видел, кто номера сверял? Танька…

Деньги Егор Кузьмич детям отдаст. Ему зачем? Если бы туда, в прошлые годы поменять, когда подпирало так, что руки на себя готов был наложить…

В двадцать втором чуть не потерял свою горячую голову, когда жениться надумал, а будущий тесть ему – от ворот поворот! Лазарев с первой германской инвалидом пришёл, одна нога своя, а другая – царская, протез замечательный, со скрипом. На груди – крест. Да в кармане – дыра. Дома – разор, жена с тремя дочерьми собралась по миру идти. Пришёл солдат, да от безногого на пашне проку мало. Запродал Лазарев царский подарок, себе сделал деревяшку, но это, конечно, не спасло семью от нищеты, тем более что по мужской части бывший воин не был инвалидом. Через год жена родила ещё одну девочку. Правда, вскоре и на девичьи души стали землю выделять, спасибо революции, да только не управиться было пахарю с большим полем. Вдобавок Гражданская в крестьянских сусеках всё вымела, голодное воинство, что саранча.

Старшую дочь, Светлану, Лазарев мечтал выдать замуж в крепкую семью, тем и поправить разрушенное подворье, а тут Егор с любовью. И тоже – голытьба!

Колчаки при отступлении мобилизовали у Сбруевых лошадей, как и у других сельчан. Отец вознамерился отправить Егора с обозом, чтобы пригнать лошадей назад, но мать в рёв:

– Не пущу! Его там под ружьё возьмут и убьют где-нибудь!

Егора прятали от мобилизации за речкой, в лугах. Отец поехал с отступающими сам, и больше его не видели. Осталась у матери расписка, что дал за лошадей офицер, за мужа никакого документа не выдали.

Тогда бы Егору эти пять тысяч!

Лазарев поставил жениху условия:

– Гони ярочку и барашка мне на развод, ещё барана – на свадьбу, невесте – платье и в сусек вот досюда насыпь: хошь – ржаного, а хошь – пашенички.

Зло смотрел на жениха, губы кривились в усмешке, издевался.

– Светик ты мой лазоревый, – шептал Егор любимой на вечерней зорьке, – давай сбежим. Не то я за себя не отвечаю.

– Куда, Егорша? – отводила она его нетерпеливые руки. – Нельзя! Умрут они без меня. И твои пропадут.

Права была Светлана. Бежать нельзя, и девушку губить нельзя. И вынести любовную муку невозможно!

На колени перед отцом невесты стал, обнял деревяшку:

– Не губи, отец родной! Отдай дочь за меня! Отработаю. Весь клин твой вспашу и засею.

У солдата разговор короткий:

– Отработай. Осенью поговорим.

Хватило у Егора силы и здоровья, кожа да кости на нём остались к осени, но выдюжил. Когда был обмолочен последний сноп с обильного урожая, бросил Егор цеп, разжал задубевшие ладони, вышел из овина на вольный воздух и увидел: зима. Кругом снег, белым-бело, Лазарев сказал:

– Твоё счастье, дуралей, что рука у тебя лёгкая. Хрен с тобой, женись.

С той поры в гору пошёл Егоров тесть. Удачно продал хлеб, обираловка к тому времени кончилась, купил лошадей. На другой год скооперировался с четырьмя другими хозяевами, купили молотилку, по-настоящему встали на ноги.

Егор же отбатрачил всё лето на «отца родного», а свои поля обработал не все и кое-как. И другой год ещё тестю отрабатывал, за баранов, которых не дал своему благодетелю на развод, и опять сам из нужды не выбрался; к тому же Светлана сына родила, из неё помощницы на жатве не получилось.

Но жизнь, что езда впотьмах по бездорожью: только что было гладко – и вдруг ухаб, а то и обрыв. Когда коллективизация началась, раскулачили Лазарева как эксплуататора: он по весне и осенью нанимал работников; припомнили ему и войну за царя. И Егора бы замели как родственника кулака, но он всё ещё бился в бедности, да и видели деревенские активисты, что у Сбруева с тестем дружбы нет.

Единственно, чем богат был Егор, – дети. За Дмитрием Светлана родила Кузю, потом, наконец, девочку, её назвали, как и маму, Светой. В колхоз Сбруевы вступили своим колхозом. В тридцать третьем родилась Нина, голод в том году в России был, говорили, страшный, до Сибири докатился, но слабее, у Сбруева все дети уцелели. Последний, Ваня, родился, когда жизнь, казалось, наладилась окончательно, в тридцать девятом, но через два года грянула война…

Когда Лазарев сказал: «женись», то обрадованный Егор едва поверил, что сбывается его счастье, увёл Светлану в свой дом в тот же день, не стал дожидаться, когда отец её передумает. На большее сил у него не хватило, ткнулся головой в подушку и будто пропал, очнулся лишь к вечеру следующего дня. Оконфузился жених.

– В наказание будешь ждать до свадьбы, – смеялась Светлана и слово своё сдержала.

Обвенчались, была свадьба…

Другой раз сгодились бы деньги во время войны. Сбруева тогда мобилизовали на работу на завод, по возрасту под первую гребёнку для фронта он не подошёл, а когда стали брать и его сверстников, то у Кузьмича была броня. За месяц построили в райцентре завод и стали перерабатывать на нём картошку на спирт.

Рядом с Егором Кузьмичом трудился здоровяк, которому всеми статьями на войну следовало идти. Оказалось, что это был сын начальника лагеря; папаша отхлопотал сына от армейской службы. А Дмитрий как раз прислал письмо о том, что сделали им в училище досрочный выпуск и едет он, наконец, на фронт. Защемило сердце, понял Сбруев, что не увидит никогда своего старшего. Тогда и подумалось, что будь он большим начальником и при деньгах, отдал бы всё до копейки, чтобы только вырвать Дмитрия из мясорубки. Пусть бы стоял рядом, работал до изнеможения, как отец, пусть бы терял сознание от голода, только бы не туда, где его ждёт смерть.

Глупая была дума. Большие деньги откуда? Отдал бы кому? Это лагерный туз знает все ходы-выходы, а ты что ведаешь? А и знал бы, и при деньгах, разве пошёл бы? Позволила бы совесть?

Но мысль о деньгах была.

Учили Дмитрия воевать почти год, а убили за два дня… Светлана этого никак постичь не могла.

Деньги могли бы продлить жизнь Светлане. Врачи говорили, что болезнь не смертельная, но лечат таких больных только в Москве. Люди знающие подсказывали, что поехать можно и на лечение устроиться, надо только хорошо заплатить кому следует. Другие, правда, утверждали, что платить не обязательно, медицина у нас бесплатная, походить покланяться надо и добьёшься. Капиталов на дальнюю дорогу, на долгое проживание в столице у Сбруевых не было, просить у детей или знакомых Светлана запретила:

– Хватит, устала я. Увидела хорошую жизнь, и ладно. Лучшей не будет, а худого насмотрелась, больше не хочу. Будет Богу угодно, оставит или призовёт, Его воля.

На Господа у Сбруева надежда была меньше, чем на врачей, но жену послушал, авось помилует. Бог – прибрал, и неизвестно: может, в том и заключается высшая милость?

 

Глава 6

Голова чугунная поутру, после бессонной ночи, в груди что-то покалывало. Сроду с ним такого не бывало, уж не заболел ли часом? Из сберкассы Сбруева зачем-то направили в районное отделение госбанка. Там указали на дверь к заведующему.

Анатолий Адамович оторвал тяжёлое лицо от бумаг, посмотрел на Егора Кузьмича внимательно, но не узнал, хотя двух недель не миновало с того дня, как Егор Кузьмич форточку ему на кухне вставлял.

– Фамилия? Паспорт, – и протянул за документом пухлую руку.

Паспорта с собой у Сбруева не оказалось, забыл, не зря голова тяжёлая, пришлось идти домой. Когда же он вернулся, то дверь у Анатолия Адамовича оказалась заперта.

– Идите в сберкассу, – сказал вахтёр, гулявший по коридору.

Этого мужика в форме и с кобурой на боку Сбруев не признал – видать, из приезжих, но раз говорит, значит, знает. Он уж хотел плюнуть на всё, пойти домой и лечь, но привычка к дисциплине сказалась: распорядились, чтобы шёл в сберкассу, – иди, не кочевряжься.

В сберкассе Валентина Ивановна спросила без предисловий:

– Так, деньги на руки выдать или на сберкнижку записать?

Егор Кузьмич обомлел. Когда его начали гонять с места на место, не давая денег, одновременно с досадой у него в душе закопошилось и подросло, торжествуя, чувство удовлетворения – ага, не дадут! – и облегчения. Он мучился, представляя, как на него будут глазеть знакомые, кто с деланым равнодушием, кто с завистью, кто со злобой, и все они будут думать о нём: «Каков? Чужое взял? Чужое!» Разве что Федька Воробьёв, он уже два раза сегодня встретился на дороге, так не станет думать, подойдёт, пожалуй… Нет, не грабить, средь бела дня не посмеет, скажет, поскаливаясь криво: «Займи, дядя Егор, пятьсот, во как нужно!» И ребром ладони себя по горлу.

Как быть? Неужто прямо сейчас он может взять кучу денег, натолкать в карманы и – по улице?!

– Ну, что? – не дождалась ответа Валентина Ивановна и постучала нервно пальцем по столу. – Записать на книжку?

Сберегательной книжки у Егора Кузьмича никогда прежде не было. Не потому, что она представлялась Сбруеву чем-то вроде тех облигаций, которые оказались простыми бумажками, годными лишь на то, чтобы на стену наклеить, а потому, что, как известно, лишних денег у Егора Кузьмича не заводилось.

Валентина Ивановна приняла его молчание за согласие и стала писать, потом протянула ему листок толстой бумаги, обмакнув перо в чернильницу, дала ручку:

– Распишись, Егор Кузьмич, вот здесь. А теперь – здесь.

Бумага плотная и гладкая, и оттого буквы расползались на ней широко, чуть не во всю страницу.

– Вот так, – Валентина Ивановна вздохнула с видимым облегчением, – целая легковушка в кармане поместится.

Егор Кузьмич зачем-то расстегнул верхнюю пуговицу на пиджаке и спрятал книжицу-копилку во внутренний карман.

С полдороги Сбруев повернул назад: проверить реальность произошедшего. Документ при нём, а денег-то и не видел Егор Кузьмич ни рубля – червячок сомнения опять зашевелился: сон не сон, а вдруг какой-нибудь подвох? Умом понимал, что страхи его нелепы, а душа всё тревожилась: не может быть!

Валентина Ивановна не удивилась его появлению, не дожидаясь, что он скажет, вынула из специального ящика знакомую уже ему картонку, на которой он расписывался.

– Я тоже не сообразила, что надо было сколь-нибудь выдать. Своих-то в гости, поди, позовёшь, угощение, подарки… Сколько дать?

Егор Кузьмич обрадовался, что Валентина Ивановна подсказала ему, зачем он вернулся. Верно: приедут дети с внуками – вот радость!

– Пятьдесят! – размахнулся Сбруев и поглядел на Валентину Ивановну с сомнением: неужто даст?

– Давай книжку-то, – улыбнулась она.

Егор Кузьмич заспешил и никак не мог попасть пятернёй под отворот пиджака, а булавка, которой он застегнул карман, и вовсе ускользала, как лягушонок. От непривычной суеты и волнения его даже пот прошиб! Наконец справился и с этой незадачей, облегчённо выдохнул и подумал вдруг: «А что если заломить тысячу?» Его так и подмывало: «Тысячу!»

– Не мало будет полсотни? – спросила Валентина Ивановна. – У тебя же их вон сколько, да и тётки-Дарьины, наверное, явятся. Бери сто.

То, что Дарьины дети тоже приедут – было соображение, но как-то несущественно, отдалённо, оттого, видимо, что и с деньгами тогда ещё не прояснилось, а вот теперь, когда никаких сомнений не осталось, и о приезде чужих детей посторонний человек говорит, как о само собой разумеющемся деле. Что-то неприятно кольнуло в сердце. Захотелось хоть однажды сделать широкий жест перед детьми, смотрите, мол, отец ваш каков! Но при чужих – как же?

Купеческий восторг, на мгновение овладевший настроением Сбруева, угас.

– Сто, ладно, – согласился он. И мурашками по спине: «Тысяча старыми!»

Один раз в жизни заработал за месяц больше тысячи Егор Кузьмич, но не получил такой огромной суммы, потому что случилось это накануне денежной реформы, и зарплату, за вычетом аванса, выдали новыми деньгами.

В жизни столько не писал Сбруев, сколько в этот день; а зря избегал, писарское дело оказалось на диво прибыльным. Он уже подтрунивал над своими недавними сомнениями. Ощущая рукой в кармане хрустящие бумажки – две двадцатипятирублёвых, три десятки и четыре пятёрки – так выдала ему Валентина Ивановна, – направился не в магазин, а домой.

Но вслед за радостью, что реальность выигрыша подтвердилась наличием денег, в душе Егора Кузьмича зародилась тревога и, разрастаясь как снежный ком, катящийся с горы, вылилась в одно короткое, но страшное слово:

– Беда!

В чём заключалась эта беда, он не мог себе объяснить, но чувствовал её близкое дыхание – будто тёмная туча нашла – хоть кричи, призывая людей на помощь. Прямо наказание: сперва лишился покоя и сна, что денег не получит, а теперь и вовсе небывалое – страх накатил. С чего бы?

Не Федьки же забоялся? Разбойник он, конечно, тот, три срока отбухал, а и в четвёртую ходку не задержится. Вся Федькина горемычная жизнь Сбруеву известна. Первый раз он мальцом на воровство пошёл, с голодухи, которая была после войны. С настоящими урками по глупости связался, а дело оказалось мокрым – сторожа на продскладе зашибли до смерти. Хоть Федька и не бил, но в деле участвовал. Тут Федькина жизненная линия и обозначилась. Потом, когда высшую воровскую науку он в лагерях освоил и вышел на свободу, без ножа за пазухой по улице не гулял; нож – для храбрости. А когда нож под рукой, рука зудит… Правда, на улице никто не пострадал. Женился к тому случаю Федька и тёщу свою по пьянке сильно порезал. Сбежал из дома молодой жены, но недалеко, поймали, судили. Вышел – и опять с ножом, у мужика в городе деньги отнял. Снова пустился в бега, страна большая, надеялся, что не найдут. Нашли и спрятали – в надёжное место. Всякому сроку приходит конец, две недели назад Федька «нарисовался» в родимой стороне. К матери в хату пришёл жить; жена его уехала из этих мест с более путёвым мужиком – от греха подальше. Глаза у Федьки тёмные, цыганские, взгляд жуткий, душа в черноте, не угадаешь, что в ней, а к дому тянется.

Деньги в кассе – соблазну меньше, и не столько даже Федьке, сколько дружкам его.

Нет, не жулики смущают Сбруева, а что-то иное вгоняет в тревогу и смуту, неведомое ранее и потому зловещее.

 

Глава 7

Телеграммы детям Сбруев не стал отбивать – там за каждое слово плату берут, а спешить куда? Всем написал одинаковые письма: «Выиграл машину. Что делать? Отец».

В магазин ходили с Андреем Фомичом, тот помог принести водку. Купили сразу ящик: так – четыре бутылки в ряд, а так – пять.

– Как на свайбу, – сказал Фомич одобрительно, выставляя бутылки на стол перед Дарьей.

Она не радовалась покупке, смотрела исподлобья и прятать зелье в шкаф почему-то не торопилась. Егор Кузьмич сам убрал с глаз драгоценную жидкость, сказал то ли жене, то ли самому себе:

– Конфет, однако, надо было взять?

– Конфет, – подхватил Андрей Фомич, – для ребятишков и пряников, а и закусь надо!

Сбруев посмотрел на приятеля неодобрительно: какую такую закусь? Дома у них всё есть: огурчики солёные, капуста. Картошки в подполье на полколхоза хватит, можно и свежей с огорода попробовать, а главное – сало. Сало подкопчённое, в четыре пальца, – добрый был зимой боров.

– Селёдку – первое, – загнул палец Фомич, – сыр – второе, третье – э-э… констервов каких-нить. Культурная штука!

– Хм, – пробурчал Сбруев, – не бояре.

Посмотрел на смурную Дарью.

Он ещё в сберкассе, когда Валентина Ивановна о Дарьиных детях упомянула, решил, что деньгами распоряжаться будет сам. Одно дело – пенсию или заработок отдать жене, там он знал, на какую нужду она их потратит, а здесь – капитал, не бабьего ума забота. Но привычки ходить в магазин, да ещё два раза на день, у него не было. Легко отдать деньги один раз, а мучиться в ожидании, когда продавец высчитает рубли да копейки и даст сдачу, не по нему.

А-а, шиковать так шиковать! Он протянул Дарье пятнадцать рублей. Она деньги взяла будто нехотя, показывая, что они ей не шибко нужны, но в магазин собралась скоренько.

Ушла, а Егор Кузьмич с Фомичом сели у стола и сразу почувствовали себя неловко. Фомич попытался толковать о том, как надо культурно встречать гостей:

– Ежли народ городской, значит, ему со стаканов не личит её, это… пить. Стопку предоставь али рюмку…

Фомич сбился с мысли и оглядел кухню, избегая смотреть на приятеля.

– Гм, – молвил Егор Кузьмич, очень уж сухой получался разговор, и полез в шкаф.

Когда Дарья вернулась с покупками, беседа у мужиков шла гладко – Фомич говорил, а Сбруев слушал; поскольку городские гости были ещё далеко, то пили, не заботясь о культуре, как умели: наливали в стаканы по ободок, закусывали неразрезанными солёными огурцами, хлебом и салом.

Кирилловна вслед за Дарьей зашла «по-суседски». Старух пригласили за стол, те жеманиться не стали, присели, выпили. Дарья подобрела, засуетилась, сгоношила яичницу, капусты из подполья достала, луку нарезала, то и другое подсолнечным маслом сдобрила, а под конец хлопот чистую тарелку на стол поставила, из кульков пряников в неё отложила и конфет двух сортов – карамелек и шоколадных, к чаю. Но до чая не добрались.

Сперва Татьяна появилась.

– Вот ты где, – сказала матери, – а я думаю: куда на ночь глядя уметелила?

– Садись с нами, – пригласила Дарья, – не ужинала ещё.

– Перекусила, так это ещё в шестом часу. Сяду.

В этот момент в дверь постучали и на пороге немедленно появился Зотов, а за ним – Воробьёв!

Федька подкараулил печника по дороге и увязался следом:

– Мне с Егором Кузьмичом потолковать надо!

Поздоровались. Зотов виновато смотрел на хозяина, руками развёл: я, дескать, ни при чём, он сам такой.

Появление Федьки напугало Татьяну: она впервые так близко увидела вора и разбойника; его наглый и жёсткий взгляд, несмотря на старания быть вежливым и любезным, ознобил девушку с головы до пят. На остальных Федька впечатления не произвёл, все, кроме Дарьи, знали покойного Гаврилу Воробьёва и хорошо помнили ласкового кудрявого сына его.

Табуреток на кухне уже на всех гостей не хватало, Сбруев принёс из горницы стул Зотову, Федьке уступил своё место, сам пересел на топчан. Но тут же встал и прошёл к шкафу. В бутылке водки осталось на донышке – нечего делить, Егор Кузьмич достал и распечатал новую, разлил её, выплеснул в свой стакан остатки из первой, посмотрел на Зотова: давай говори.

– За хозяина, за удачу, – важно произнёс Зотов, – такое дело!

– Егор Кузьмич молодец! – присоединился к тосту Фомич и выпил. Выдохнул, одобрил: – Нашенская.

По части выпивки Фомич был знатоком, на вкус мог определить, какого завода продукцию употребил.

– Добрая, – не отстал Зотов, тоже неплохой специалист по этой части. – У нас она мягкая на питие, однако ж и забористая, а вот у калачинцев какая-то шершавая. Вот я помню…

Припомнил Зотов, как начинали строить спиртзавод в сорок первом, чтобы гнать спирт для фронта. Теперь войны нет, и завод выпускал товар для всего трудового народа.

Татьяна свою долю даже не пригубила.

– Ты чего? – подивился Андрей Фомич. – Давай, девка, за хозяина. Давай пей!

– Дак и она молодец, – не утерпела похвалить дочь Кирилловна, – без её билет бы не выиграл: как бы узнали, что такой фарт? Верно, Кузьмич? А водки она у меня сроду не пробовала.

– Да ну-у?!

– Выпей, – пригласил Зотов, – смелее. Вот так.

И продемонстрировал, как надо пить, пустым стаканом.

Татьяна зажмурилась и выцедила половину того, что ей налили, горьким опалило рот и горло, она задохнулась и закашлялась.

– Лафа, – сказал Федька неизвестно к чему и загрёб ложкой со сковороды последний желток глазуньи.

Стук в дверь услышали не сразу, потом разноголосицей:

– Кто там?

– Давай!

– Заходи!

Вошёл Валеев. Круглое лицо его, утяжелённое двойным подбородком, выглядело добродушным, взгляд – безмятежным.

– Топал мимо и завернул на огонёк, – пояснил он, отдуваясь после ходьбы.

Июльский день хоть и пошёл на убыль, но светло было до одиннадцати часов, никто, разумеется, огней вечером не зажигал, и все присутствующие понимали, что топал бывший майор милиции прямиком сюда. Зотов немедленно уступил ему табурет:

– Садись, Ёсиф Николаевич.

– Сиди, сиди, – Валеев предупредительно выставил ладонь перед собой. – Я хотел только попроведовать Егора Кузьмича, давненько не видал.

Но сел на освободившееся место, сделал вид, что не замечает Федьку. Тот, набычив лохматую голову, полуотвернулся от нежданного соседа. Минуту спустя Федька поднялся:

– Я пойду, дядя Егор, некогда мне. Потолкуем как-нибудь в другой раз.

– Заходи, – ответил Сбруев.

Новая бутылка пошла по кругу, под горячее, Дарья сварила щи со свежей капустой.

– Слышал, слышал, Егор Кузьмич, про твою удачу, – Валеев быстро взопрел, достал носовой платок, вытер губы и подбородок, промокнул испарину на лбу, – выиграл – пользуйся.

Несмотря на то, что Валеев уже шестой год был на пенсии, он по-прежнему считал себя полномочным представителем власти, блюстителем закона, чьё веское слово надлежало слушать, запоминать и исполнять. Слушали, соглашались, поддакивали.

Сбруеву приятны речи Иосифа Николаевича: раз говорит майор: «Пользуйся», значит, можно быть спокойным, что никто на утерянный билет своих прав не предъявит. Приятно захмелевшему Егору Кузьмичу и то, что гроза всех мужиков, шпионов и дезертиров – в прошлом – ныне к простому бондарю и кочегару в гости пришёл, не с обыском, не раскулачивать, а за столом посидеть, поговорить, выпить. Всякому хочется на дармовщинку выпить – и Федьке-вору, и Зотову, печнику, которого, кстати, Валеев когда-то продержал в капэзэ два месяца неизвестно за что. Сам Зотов не вспоминает никогда того ареста, он не в обиде, давным-давно было, да и не засудили же его, выпустили. Какая может быть обида? И блюстителя Валеева приманила удача Егора Кузьмича. Вот где сила – бьётся хмельная гордость в голове – деньги! Сама власть к ним на поклон идёт!

– Тебе, Кузьмич, – наставлял между тем Валеев, – теперь надо бросать кочегарку. В твои ли годы тачку с углём катать и у печки жариться?

– Правильно! – вскричал Андрей Фомич. – Наша работа чижолая, и я тебя люблю за то, что ты нас уважаешь!

– Только без телячьих нежностей, – выставил локоть Валеев, – я этого терпеть не могу!

Татьяна, хоть и выпила немного, опьянела быстро, с непривычки, и хихикала на каждое услышанное слово.

«Верно, – думал Егор Кузьмич, доставая очередную бутылку. Валееву, при его комплекции, одного выпитого стакана было мало. – Теперь моя воля: хочу – работаю, не хочу – отдыхаю. Захочу – на курорт поеду!»

Курорт Сбруеву представлялся верхом безделья.

Быть свободным от необходимости работать – это же вторая половина счастья, которая даётся, опять же, тому, кто богат. О таком благе Егор Кузьмич никогда и не мечтал, потому что с детства понял, что не у тех родителей на свет явился. Родился в семье, где жизнь – быть ей или не быть – зависела лишь от того, хватит ли здоровья и сил, чтобы добыть пропитание и одежду. Трудовой путь был уготован ему от младых лет до гробовой доски, других вариантов судьба не предусматривала, и вдруг – такой поворот! Жизнь крутила по-всякому, но, пропустив через очередной жернов, выплёвывала его каждый раз в ту же упряжь и в тот же хомут, из которого взяла прежде. То ли ошибся неведомый вершитель судеб в этот раз, то ли лукавый шутку сыграл и вскоре потребует плату – кто ответит Егору Кузьмичу?

 

Глава 8

Утром, когда приплёлся чуть живой, трясущийся Андрей Фомич, Сбруев похмелил его и, провожая, сказал:

– Я – того. Скажи: заболел.

– Ага! Не выйдешь завтра, лады! Заболел, – охотно поддержал Егора Кузьмича оживший напарник, – правильно! Всё одно им: кого-то в отпуск гнать будут. А тебе что? Гуляй!

Окинув сожалеющим взглядом напоследок стол, Фомич отправился на дежурство.

Ещё поутру, лёжа в постели, Сбруев мысленно оглядел свой дом и двор придирчивым взглядом и понял, что надо навести к приезду гостей другой порядок: теперь плетень для палисадника не годится, штакетник – в самый раз; ставни рассохлись – требуют срочного ремонта; трубу побелить пора…

Про болезнь – так, на всякий случай сказал, он ещё не решил окончательно, уйдёт ли с работы совсем. Не просто это – сесть барином, когда барству не обучен.

Наблюдая, как без аппетита ковыряет поросёнок пятаком в корыте, думал Сбруев: «Интеллигент попался, ишь, модничает! Забью, а другого на осень возьму».

От раздумий его отвлекла Дарья:

– Кузьмич! Иди в избу, к тебе пришли.

Сбруев вошёл в дом, но никого не увидел, кроме Таньки и Кирилловны.

– Кто приходил-то? – спросил жену.

– Так вот – они.

Егор Кузьмич почувствовал угрызения совести: Татьяне, пожалуй, подарок какой-нибудь следовало купить за её бдительность. А то налил давеча водки – и всё! Не девичье дело горькую хлестать. Он почесал подбородок, щетина потрескивала под пальцем, что же ей купить? Сколько на это истратить денег?

– Дядя Егор, – начала Татьяна, – ты знаешь, чего мы зашли?

– Гм, – молвил Сбруев.

– Мы в магазине были, там товару всякого завезли. И костюмы разные, длиннющие есть, прямо на твой рост.

Она выжидательно замолчала, но Сбруев ничего не мог понять, сел на табурет и вопрошающе посмотрел на Дарью.

– Приедут сыны с жёнками, – поддержала Дарья Татьяну, – дочки с мужьями, а ты в чём их встречать выйдешь? В этим пинжаке, в тех тухлях?

Сбруев посмотрел на свой пиджак, на галоши с заплатками, в которых он управлялся по хозяйству, представил, какими глазами внучата на него поглядят, и устыдился.

– М-м-да. – Поскрёб снова щетину на лице, возразил: – Навоз не в штиблетах чистят.

– Ну дак, – вступила в разговор Кирилловна, – не скажи. А то, может, в сапожищах будешь хорохориться?

Кирзачи у Сбруева были вполне пригодные, хотя и не новые. Сколько хлопот из-за этих денег, а ведь только начало. Эх, суета! Егор Кузьмич вздохнул и пошёл к умывальнику.

– Деньги-то взял? – спросила Дарья, когда они всей компанией были уже у калитки.

– Чёрт! – пришлось вернуться.

Так в окружении Дарьи, Татьяны и Кирилловны прибыл Сбруев в магазин и с изумлением подумал, что впервые после смерти жены свернул не влево от двери, где обыкновенно брал водку, махорку и хлеб, а направо. Здесь, как всегда, суета, очередь не очередь – не разберёшь, все враз просят показать – кому матерьял, кому гребешок, кому игрушку, кому что.

– Мы сказали Юльке, чтобы она вам оставила костюм получше, – упредила Татьяна Егора Кузьмича.

– На кустюмы не больно-то кидаются, – услышала её женщина с ведром, – сто четыре рублика чёрные, а серые аж по сто двенадцать! Таки деньги не во всяко время в кармане валяются.

– В прошлый раз были по семьдесят и по девяносто, – оправдалась продавщица и посмотрела на Егора Кузьмича: неужто испугается большой цены?

Вокруг Сбруева, забыв о своих интересах, бабы образовали толпу советчиц, специалистов по костюмам. Послал бы всех к ядрёной бабушке, если б не в культурном заведении находился. Чёрный пиджак Сбруев примерил тут же, на чистую рубаху надел, а брюки смотрел и так и сяк, раскидывал руки в стороны, по длине штанин врасхлёст узнавал длину, прикидывая глазом, не окажутся ли широки в поясе, умаялся хуже, чем от работы возле угля. Особенно от баб устал, которых будто специально в магазин согнали, чтобы они гудели и не давали мужику подумать. Все в один голос:

– Ах, хорошо! Ладные! Бери!

Юлия завернула брюки в пиджак, обвязала покупку бечёвкой. Стали обувку смотреть. На ногу Кузьмича городские сапожники не рассчитывали. Всякие несерьёзные, узконосые да лакированные, туфлями называются, на широкую лапу Бондаря надеваться никак не желали, хотя в длину были подходящи.

– Приходите завтра, я вам привезу что надо, – пообещала Юлия, – широкие и с резиночками вот тут, чтобы со шнурками не мучиться. А рубашку не хотите посмотреть, дядя Егор?

Выбрали и рубаху, белое с красным и в клеточку. Тут же уговорили взять и вторую – про запас. Ну, дела! И всё время, пока Сбруев примеривал обновки на себя, свербила забота: как быть с Татьяной? Что купить? За сколько? Как на это посмотрит Дарья? Да ведь и ей, Дарье, пожалуй, хочется получить подарок, не совсем чужая!

Но столько народу кругом, что постеснялся Сбруев и не заикнулся о подарках.

Вечером опять пришли Зотов и Фомич, опять Кирилловна присоединилась, затем Татьяна – грех было обновы не обмыть. И на следующий день всё повторилось, только на этот раз обмывали ботинки с резинками. Юлька Сыкчина выполнила обещание.

В общем, с гостями, с ежевечерней выпивкой сложилось так, что отвертеться от них было нельзя. Словно сел в вагон, поезд тронулся и никакой возможности из того вагона выскочить нет.

Федька Воробьёв не приходил. Забыл про приглашение или, наоборот, помнил, что Валеев тоже в гости может заявиться?

 

Глава 9

Воробьёв своё прошлое обдумал на сто рядов, и оно ему не казалось прекрасным. Но ещё менее он надеялся на хорошую жизнь, предстоявшую ему на свободе, потому что быть свободным он не умел, а людей обыкновенных, не воров и не охранников, знал плохо. Он не представлял, как устроиться на работу, да и примут ли его? Законы, по которым судят преступников, он усвоил в совершенстве, а по которым трудятся и получают зарплату, представлял смутно.

В тот день, когда он заходил к Егору Кузьмичу, была у него мысль спросить совета на этот счёт у человека зрелого и удачливого. Фарт, догадывался Воробьёв, тоже во многом зависит от самого человека. Помешал в тот раз Валеев. С той поры как Федьку арестовали в первый раз и избили на допросе – не из-за того, что запирался или грубил, а просто: чтобы показать ему, кто он есть и какая ему уготована участь, – с тех пор близко от себя милиционера он терпеть не мог. Любого милиционера, уж не говоря о Ёське, как называли тогда лейтенанта Валеева даже и друзья. В кулак замначальника райотдела вкладывал для утяжеления свинчатку, отобранную у хулиганов, и целил в почки или печень. Такое воспитательное внушение было принято у него перед тем, как передать задержанного следователю.

В общем, ушёл Федька от греха подальше. Ноги вынесли его на главную улицу, а улица эта шла неподалёку от железнодорожного полотна. Он увидел, что на площадке грузят вагоны ящиками с водкой, их там каждый день отправляли, подошёл, спросил мужиков:

– Помощника не надо?

Они указали ему на пожилого мужчину, отдававшего распоряжения у дальнего вагона – там, наоборот, выгружали наглухо запакованные фанерные ящики:

– Спроси бригадира.

Подойти к «бугру»? Воробьёв заколебался, не потому, что от него несло выпитым, а потому, что он увидел: спереть один такой ящик ничего не стоит даже днём, и начать пахать в такой ситуации почти означало, что он решил завязать с прежней жизнью. Да, он к такому решению пришёл, но ещё не укоренился в своих намерениях и потому сомневался, что праведную дорогу нужно начинать именно сию минуту. В тот момент бригадир оглянулся и махнул ему рукой, подзывая к себе. Федька подошёл.

– Хочешь заработать, – утвердительно сказал мужчина и кивнул на ящики. – Включайся, а то втроём здесь неудобно.

Длинный парень подавал ящики из вагона, двое пожилых относили их на несколько шагов от насыпи и укладывали ровными рядами прямо на землю.

– Как звать-то?

– Федька.

Брови у бригадира удивлённо дёрнулись вверх – кряжистый Воробьёв был давно не похож на мальчишку, – но он тут же спрятал своё удивление.

– Ага. А меня – Пал Ваныч. Давай, Фёдор, в вагон. И аккуратненько, не бросать. Понял?

Кажется, мужик был ничего. Федька включился в работу. Ящики громоздились в вагоне почти до самой крыши, но были не очень тяжёлыми, пуда на два. Лагерная жизнь не дала Воробьёву никакой путёвой специальности, может, и потому, что сам он к ней не стремился, но поднять-бросить научила.

Бригадир, сделав распоряжения ещё у одного вагона, исчез, словно растворился. Часа два без перекура вкалывал Федька, руки с непривычки отяжелели, и он уж не рад был, что ввязался в это дело, и бросил бы, но самолюбие не позволило. Да и Палваныча, неожиданно для себя обнаружил Воробьёв, подводить не хотелось: не помнил он, чтобы кто-нибудь когда-нибудь отнёсся к нему с таким безоглядным доверием.

Бригадир возник возле грузчиков как раз в момент, когда они выставили в вагонный проём последний ящик.

– Ага, – сказал он, заглянув в нутро вагона и убедившись, что выгрузка закончена, – порядок.

Остановил Федьку, который вдруг засобирался уходить даже не поинтересовавшись, когда и где надлежит получить деньги.

– Стоп, Фёдор, с тобой разочтёмся сразу, – достал из кармана брюк пятёрку и протянул Воробьёву. – Будет охотка – приходи ещё. Тут у нас почти круглые сутки не скучно. А желаешь, так на постоянно примем.

– Подумаю, – сказал Федька.

Всё же мысль о том, что ночью спереть тут что-нибудь – вовсе пустяк, была наготове. Однако пятёрка в кармане пока что шуршала – на бутылку с закуской хватит, а больше – зачем? Деньги впрок Федька не копил – не держатся.

А на другой день Федьку встретил на улице Тля. Тля вышел из лагеря чуть позже Федьки, появление его было неожиданным, потому что они не были корешами, и Воробьёв ему адреса не сообщал. Но раз явился, значит, кто-то из Федькиных друзей его сюда направил.

– Слышь, Злой, дело есть, – сказал Тля при первой встрече.

Какое дело, объяснять не стал, сказал только, что нужна заначка, и он присмотрел уже, где её добыть. На краю посёлка, там, где в далёком довоенном детстве Федька с другими пацанами гонял на пустыре рваный мяч, где играл в лапту и попа-гоняла, теперь выстроился микрорайон пятиэтажек. Народ в них жил в основном пришлый и во вновь заселённых домах друг другу незнакомый. Вот там, по мнению Тли, можно было быстро и без особого риска разжиться начальным капиталом для основного «дела». Федька вопросов не задал и ничего не пообещал. Тля забеспокоился:

– Ты чего?

– Не знаю пока. Нездоровится, – соврал Федька. – На этот раз без меня.

– Так и передать?

Федька не ответил; честно заработанную пятёрку они пропили вместе с червонцем, что был у Тли, а потом тот исчез без предупреждения, как и появился.

 

Глава 1

Первым прибыл расторопный Кузьма, старший, после погибшего Дмитрия, сын Егора Кузьмича. Кузьма работал трактористом в колхозе, в соседнем районе. До своего райцентра он доехал на попутном грузовике, оттуда на автобусе – в город, из города на электричке прикатил, тут всего езды один час.

Кузьма ниже отца, но пошире, особенно в животе. Тёмно-синий шерстяной костюм туго спеленал Кузьму, и он, едва поздоровавшись, поспешил стащить с себя пиджак, расстегнул три верхних пуговицы белой, потемневшей от пота, рубахи, обнаружив ниже чёрной от загара шеи розовую, едва тронутую солнцем кожу на груди. На работе Кузьма не снимал холщовую рубаху даже в самое пекло.

– Уф-ф, – спасённо выдохнул он, – кваску бы!

– Есть квас, есть, – Дарья сходила в тёмный отгороженный угол сеней, где у неё в деревянной бочке на земляном полу прохлаждался квас, принесла полный ковш, поставила на стол, полезла в буфет за стаканами.

Но Кузьма взял ковш в ладони и в два приёма выдул его до дна.

– Мария что? – спросил Егор Кузьмич.

– Не отпустили. Да и самой жалко коров в чужие руки отдать. Уйдёт молоко, сам знаешь, – сын помолчал, потом добавил: – Парни с классной учительницей на прошлой неделе в поход ушли. Там какие-то учёные студенты из земли кости выкапывают. Интересно им. А Надюшка от мамкиной юбки никуда.

После похорон матери Кузьма не приезжал ни разу, но вот встретились, сказал о домашних своих два слова – и говорить больше нечего.

Егор Кузьмич достал бутылку, откупорил, и стаканы, которые Дарья поставила на стол, сгодились.

В два дня собрались все дети Сбруева. Светлана приехала с мужем, Анатолием, лысоватым упитанным мужчиной. Пара эта выглядит комично: Светлана рослая, в отца, взгромоздилась на туфли с высоким каблуком и посматривает по сторонам поверх головы мужа, словно гусыня.

Когда родилась дочка, Егор Кузьмич окрестил её по матери, она и похожа на мать – любить бы её родителю больше всех, но – нет. Чем-то неуловимым она пошла в деда Лазарева, характером, может быть, гонором и скупостью? Из-за жадности, должно, Светлана не захотела заводить детей и плюгавого своего как-то убедила. Работает бухгалтером в райпотребсоюзе, любой товар, какой пожелает, ей доступен, были бы деньги. Мужу из его зарплаты только что на табак и остаётся. Остальные Светка на себя распределяет. Вот и туфли с белыми копытами – зачем? В землю проваливаются, ходить неудобно, а надо форсить. И чёрные в запас привезла, и тапочки из фетра. Будто не знает, что во дворе у отца не асфальт, а туалет в конце огорода. За деньгами прибыли фетюки и уж от своей доли не откажутся. Выгоду везде ищут. Билет по железной дороге им ничего не стоил: Анатолий диспетчером на станции работает; на курорты Светка каждый год бесплатно ездит. И водку дармовую пить умеют.

Сбруеву и не хотелось писать Светлане о выигрыше, но умолчать, конечно, было нельзя, обиделась бы дочь до гробовой доски.

Вот меньшую дочь, Нину, жалко. Привезла ребятишек с собой, куда было ей их девать? Муж у Нины «слинял» вскоре после того, как Игорёк родился, а дочке Варе пять годков тогда было, осталась Нина с двумя ребятишками одна, хлебнула мурцовки. Да и теперь не просто: малярной и штукатурной работой совсем извела себя, вкалывает, тянется на ребятишек, чтобы лишним рублём то место, где отцу положено быть, прикрыть. Славные внучата. Варюшке теперь уже двенадцать, ещё год-два – и заневестится.

Игорёк в школу готовится пойти осенью. Говорит:

– Мне букварь купили, дед. Мамка ранец обещала такой, как у Юрки. Ты не знаешь Юрку? Приедешь в гости, я тебя с ним познакомлю.

Когда только вошёл в избу, протянул деду руку, как взрослый, удивился:

– О-го! Какая у тебя лапища! Ну-ка…

Стал примерять свою и дедову ладони, попробовал своими двумя закрыть одну Егора Кузьмича, не получилось, сестру на помощь позвал:

– Варька, давай твои!

Кожа на руках у брата с сестрой рабоче-крестьянская, хоть и оттёртая от грязи по случаю поездки в гости, но загрубевшая и в мелких трещинах, а всё равно приятные ручонки – будто мёд по сердцу Егору Кузьмичу.

Вот для кого денег не жалко. Поделить бы их между Ниной и Ваней, младшим сыном, а остальных угостить как следует да и отправить восвояси – так было бы правильно, по справедливости.

Иван привёз напоказ жену, Наташу, и дочурку Юлечку. Наташа – воистину красавица, русоволосая лебёдушка, взгляд до того голубой и располагающий, что душу её ангельскую насквозь видно и, кажется, она в свой черёд всё в тебе читает, как в книге. Поневоле грехи свои вспомнишь и устыдишься и смотреть на неё долее не смеешь. И радостно за сына Егору Кузьмичу, и боязно – за любовь их открытую, ни от кого не таимую и оттого хрупкую, беззащитную. Наташа смотрит на своего Ваню, будто вчера они только поженились, сияющими от счастья глазами, и каждое слово его ловит, и как бы приглашает окружающих: поглядите же, какой у меня муженёк умный!

Наверное, умный, в науку не зря ударился. С детства у него такая страсть обнаружилась: всякие примеры и задачки словно семечки лузгал. Башковитый. Учительница нарадоваться не могла, говорила при встрече:

– Ване обязательно дальше учиться надо, выучится, академиком станет.

Но пока, похоже, не академик. Ни галстука на нём нет, ни доброй одежонки, полуботинки стоптанные ремонта требуют. Егор Кузьмич думал, когда сын институт закончил и остался в нём работать, что кусок хлеба у младшего всегда теперь с маслом будет, но Валеев тогда же разобъяснил:

– Пока твой Иван заработает себе на масло, гастрит ему будет обеспеченный, а то и язва.

Похоже, близко к правде был майор. Но девочку одевают хорошо, хоть и без фокусов.

У Юли сразу нянька объявилась, Варя. Она ей вместо говорящей куклы. Заодно Варя взяла под своё начало и Дарьиных внучек – Таню и Аню. Петьки-баламута дочерей. Этот шалавый как раз в деревне объявился. Тане пять годков, Ане – два; вот и целый выводок ребятни, гомонят то в доме, то во дворе, крутятся под ногами у взрослых, мешают, и так от этого содома хорошо – не высказать!

Что до Петьки, то припылил он на попутном грузовике всем семейством, боялся опоздать на делёжку. Смех и горе. Дом у него по сей день без крыши – Валя, жена, поведала свекрови под секретом:

– Стропила поставил, а на шифер денег нету.

На шифер или железо Дарьиному сыну можно бы немного денег дать, коли сам до сих пор не разговелся. Конечно, в деревенской жизни рубль и прежде и ныне туго достаётся, но для чего тогда Петька по свету мотался? Дай ему денег, ан окажется, что кровельного материала нигде в продаже нет, ведь пропьёт или размотает попусту…

Не все уместились в доме, ребятишки только со стариками в избе ночуют, остальные – кто где. Баню и предбанник Сбруев загодя от всякого бутора освободил, вычистил, полок вымыл, а Дарья богородской травки по углам набросала – благодать. Лучше, чем в гостинице, куда старший сын Дарьи, Александр, со своей супружницей на постой определился. И Сонька, её дочь, Афоню, забияку мужа, тоже в гостиницу увела на ночлег.

А вот Петька устроился под навесом во дворе, в гостиницу его карман не пускает.

– Терпеть не могу в духоте спать, – заявил Пётр, – на улице тепло, а если что, жена замёрзнуть не даст.

– Конечно, лучше под навесом, – соглашается Валентина, наскучала, видать, без мужа, – если комары не заедят.

Комаров нет – сушь.

Гости вставали поздно, когда Сбруев, управившись по хозяйству, уже успевал умыться и побриться; брился он теперь ежедневно и, облачившись в новую рубаху, выходил во двор, под солнце. Солнце на безоблачном небе уже к девяти часам начинало плавиться и смолить всё, что попадало под его горячий круг. Выставлять себя на жар Егору Кузьмичу приходилось потому, что он помогал Дарье готовить стол к завтраку. А стол этот из свежеструганных досок он соорудил во дворе, иначе никак было не разместиться такому большому табору. Над столом навес, накрытый толем, но всех это укрытие от солнца оберечь не могло.

Кроме детей своих и Дарьиных и внуков непременно тут оказывались Кирилловна с Татьяной, товарищи Кузьмича – Андрей Фомич и Зотов и зачастую Валеев.

Семеро детей, если считать и Дарьиных, а тыщ только пять. Пятую Сбруев сильно распочал. После костюма ещё раз ходил в сберкассу, чтобы купить выпивки вдосталь. Ящик водки опять взял, и десять бутылок коньяка ему продавщица навязала.

– Ты, дядя Егор, что думаешь? Моряк-то привык коньяки трескать по заграницам, ему твоё скупердяйство в диковинку будет, если ты его нашим «сучком» потчевать станешь. А другим попробовать заодно не дашь разве?

Александр про заграницу ничего не говорил. Моряк он военный, кавторанг какой-то, не шибко их, похоже, пускают по чужим странам шляться. Он и на делёжку бы не приехал, полагает Егор Кузьмич, если бы не совпал отпуск с таким событием. Отпуск у него большой, успеет и мать повидать, и на тёплое море свою Лушку прокатить. Водку он, между прочим, хорошо принимает, сколько наливали – ни разу не отставил в сторону. А наутро пришел, словно и не нюхал с вечера, как огурчик, свежий и побритый.

Купил коньяк Сбруев не потому, что моряк скупердяем его мог назвать, не назвал бы, а потому, что сама продавщица всем раззвонит, что Бондарь на благородный напиток пожмодился. Да провались ты!

Радостно, с одной стороны, Сбруеву, что дети съехались, что стол полон, но и досада берёт его с каждым часом всё сильнее. Отвык он в последние годы, чтобы его жизнью распоряжались, да притом кто? Всякие бабы указывают, что ему надлежит делать, куда идти, что покупать, на кого как смотреть, и он вынужден подчиняться! Покурить с мужиками по-настоящему некогда. Вот и с куревом тоже забота. Сам Егор Кузьмич лишь в прошлом году переключился с самосада на казённую махорку. Шесть копеек пачка и две копейки газета – на неделю удовольствия. А тут «Беломор» понадобился и, леший дёрнул, «Казбека» три пачки купил для форса. Ну, мужики, конечно, против ничего не имели, смолили дорогие папиросы с таким видом, будто им это не впервой, чихнуть и вытереть. Но Зотов, например, сразу после «Казбека» самокрутку завернул: слабое курево, не проняло, хоть и запах приятный.

 

Глава 2

В голове у Сбруева туман. Самосаду бы хорошо – закрутку дёрнуть, чтобы разнесло дурь. Ведь до чего дошло: не может вспомнить, сколькой день он водку без передыху трескает. Надо бы остановиться, подумать – что же дальше? Как быть с деньгами? Нечистая их подбросила!

Никто поначалу о них не заикался, хотя молчаливые вопрошающие взгляды ловил на себе Сбруев не один раз. Сперва казалось – рано о деньгах речь вести, но теперь пора ответ держать. Какой ответ?!

Дарьиным детям, Александру и Соньке, и без того сладко живётся. У моряка без нужды единственный сын на всё лето в пионерский лагерь устроен, денег у него, как у старика махорки, от моря до моря самолётами жену катает… Сонька с Афоней в благоустроенной квартире живут, ребятишек на лето в деревню отвезут, к Афониным старикам, и празднуют вдвоём – им ли жаловаться на судьбу?

Ладно Петька. Ему без крыши нельзя оставаться, сколько можно в чужой бане с ребятнёй маяться?

Свои тоже не в равном положении. Светка в достатке живёт, только что птичьего молока не пробовала.

Кузьма хоть и в работе, неделями, случается, из трактора не вылезает, но зато из чужого чугуна щей не просит. Ишь, разъелся как барсук, двумя поллитровками такого не свалишь.

Нинку жалко: бабёнка ладная с виду, чего тому шалопуту ещё надо было? С двумя ребятишками бросил сукин сын – вот где строгость нужна! Как раньше было: утащит мужик из колхоза брошенное колесо от телеги, ему за то – десять лет, меньше не давали, закон не позволял. А теперь что? Чем больше воруют, тем слабже судят. Вон Сытин, завмагом был, четыре года на глазах у всего района государство обворовывал, а получил за это срок три года, отсидел половину и вышел. И опять к торговле приспосабливается. Бросить собственных детей, осиротить – это ли не преступление?

Все последние дни со скотиной управлялась Дарья, но привычка сказывалась, и Сбруев не заметил, как оказался в сарайчике. «Интеллигент» был на ногах, ходил из угла в угол загона, корыто заполнено почти наполовину. Мода у него такая – есть небольшими порциями и с разбором.

– Вот я тебя проучу, – Егор Кузьмич открыл дверку, выволок корыто и снова закрыл.

Мысли его между тем опять обратились к нерешённой задаче. Забывшись, Сбруев остался стоять в сараюхе. Ваня – вот печаль Егора Кузьмича.

Когда война началась, младшему двух годков ещё не исполнилось. Как сели на картошку да на лебеду с отрубями, так и стал маяться животиком. Думали: не выживет. Тут трудовая мобилизация подоспела, угнали Егора Кузьмича в район, на постройку спиртзавода, Светлана одна с ребятней осталась. На поле её и старших с утра до ночи держали, а ведь и в своём огороде успевать надо было, за малым даже Нинке присматривать было недосуг. Но – выжил и не жаловался потом и от деревенской пацанвы не отставал, кое в чём был даже впереди. Плавал хорошо, а нырял – и того лучше. Когда же вслед мужу Светлана с детьми в райцентр жить выбралась, то замечал иногда Егор Кузьмич, что младший сынок изжогой мается от недоброй еды.

И вот теперь устроился на городские харчи, а лучше бы жить ему с отцом, на молочке, не на маргариновой обманной пище.

Пробовал Сбруев городской творог, когда однажды, будучи в городе, заглянул к сыну в общежитие. Ну, взял в рот и тут же выплюнул, в туалет – у них там через коридор напротив туалет – побежал и выплюнул. Вернулся, а парни всполошились:

– В чём дело, дядя Егор?

– Прокисший, – ответил Сбруев, – должно, порченый.

Они удивились:

– Нет, батя, он такой и есть, нормальный творог, – и стали смеяться.

А что смешного? Ни жиринки в нём не осталось, сухой, скулы воротит – от такой провизии кому хошь не поздоровится.

Добавил Ваня своим ученьем хвори, хоть и не сознаётся в том. Жена разносолами, похоже, не балует. Иначе почему водку совсем не пьёт? Пригубит чуть, а потом стакан подменит и минеральную водичку, специально с собой привезённую, во здравие поднимает. Надо подхарчевать Ваню.

Кузьма в конец огорода ходил, на обратном пути заглянул в сарайчик.

– А-а, ты здесь. Кабанчик у тебя, батя, что-то маленький. Поздно взял?

Егор Кузьмич кивнул на корыто.

– Плохо жрёт? А барду у вас, помнится, ты говорил, задёшево продают. Или пенсионеру не положено?

– Всем дают. Этот падла на дух её не берёт.

– И что думаешь делать?

Егор Кузьмич махнул рукой, пошёл к дому, по дороге обронил:

– Завтра, – и ткнул себя большим пальцем в грудь.

– Давай я, – предложил сын.

Кузьма может, если захочет, в один час управиться. Но Сбруев промолчал. Давняя виноватость перед детьми, загнанная суровой действительностью жизни в самый тесный угол души, теперь проколупнулась на свет и требовала какого-то торжественного выхода, не обыденного, когда взял нож, зарезал – и всё. Нужен праздник, а как его сделать, Сбруев не знал.

За воротами пропылила машина Сеньки-киномеханика, и решение созрело. Сенька работал на передвижке, показывал картины деревенским, мотался по всему району, ночевал, случалось, и в чистом поле, при поломке. Была у него для самообороны, а больше для браконьерства, малокалиберка. С виду шутейная винтовка, пукалка, но штука убойная. С неё и надо застрелить кабанчика – ни визгу, ни возни, щёлкнул в висок и – готово, спусти кровь и начинай смолить.

Сбруев пошёл к Сеньке.

 

Глава 3

К вечеру жара стала спадать, зной оплавился и поплыл, шевеля воздух и навевая желанную прохладу. За столом во дворе Сбруева, наоборот, температура поднялась. В гульбище включились, придя с работы, все знакомые, причастные к удаче, и просто любители выпить и поговорить.

Андрей Фомич как был в робе, так и поспешил к товарищу, полагая, что Егор Кузьмич лишнего часа без него не выдержит. Дарья дала ему кусок хозяйственного мыла в руки, отвела в сторонку и поливала, зачерпывая из полного ведра, до тех пор, пока лицо, шея и грудь кочегара не стали розовыми от студёной воды и жёсткой кожи его задубелых ладоней. Потом на кухне налила стопку, для разгона, и отпустила за общий стол, где шумно и бестолково восславляла жизнь хмельная братия.

И Зотов прибыл и тоже успешно стал навёрстывать упущенное, благо бутылок на столе стояло в избытке, и каждый волен был распоряжаться ими на своё усмотрение.

Татьяна пришла, но не сразу села ужинать, поупиралась для виду и пристроилась, потеснив Фомича, рядом с матерью. Кирилловна, отлучась ненадолго по домашним делам, была в помощницах у Дарьи с самого утра.

Будто равнодушным взглядом и нечаянно окинул Татьяну Александр и отвернулся. Она перехватила его цепкий и трезвый погляд, и сердце её трепыхнулось в сладком испуге. Она догадывалась, что моряк лишь напускает на себя безразличный вид, для жены старается, а сам ещё при знакомстве взял её на заметку. Татьяну кидает в жар, и она второй раз в жизни отпивает из стакана водки и не ощущает горечи. Александр без кителя, на нём ослепительно-белая рубашка с галстуком, форма действует на девушку завораживающе; она старается не смотреть на чужого мужчину, но и краем глаза отмечает, как он свободно управляется с ножом и вилкой, как пригубляет стакан, будто бы не грубая гранёная посудина у него в руке, а изящный фужер; как, небрежно щёлкнув зажигалкой, закуривает и немедленно отходит от стола, чтобы не дымить на жену и соседа.

Соседу, Валееву, между тем уже всё равно. Он вполне нагрузился, и лишь большой опыт позволяет ему держать вертикальное положение и даже изображать внимание к тому, что говорят напротив. Иногда Валеев оборачивается назад, берёт гармошку с пустого водочного ящика и начинает перебирать лады. Голоса за столом постепенно гаснут, и вскоре, разобрав мелодию, кто-нибудь начинает вторить гармошке:

– А жене скажи слово прощальное…

Когда песню подхватили многие и вели всё более слаженно, он вдруг сбился на другой мотив, а с него перешёл на плясовую.

– Барыня, барыня… – Кирилловна, вытянув шею, какое-то время подпевала, потом медленными плавными движениями вышла на свободную часть двора, начала, кружась, пробовать прочность земли стоптанными каблуками.

– О-па! – Афоня прыжком вылетел к ней и сразу взял такой темп, будто навёрстывал упущенное, и, выделывая немыслимые коленца, потребовал от гармониста: – Цыгана! Давай жарь!

Валеев заиграл «Яблочко».

От прокалённой солнцем земли поднималась пыль.

Сонька вышла вслед за мужем в круг, небрежно, словно мимо шла на прогулку, вдруг развернулась и выбила чечётку.

Андрей Фомич присоединился на неловких полусогнутых, кривил шею, глядя под ноги, раскидывал в сторону руки, затем сокрушённо прятал их поочерёдно за голову.

– Эх-ма!

Лукерья с гордо поднятой головой независимой павой поплыла своим маршрутом, успела уже цветастый платок на плечи набросить, и он скользил и опадал с её округлых полуобнажённых плеч.

Прохожие с улыбками смотрели на веселье во дворе Бондаря: счастливые, мол, гуляют который день!

Плясовую Валеев бросил так же неожиданно, как и начал. Заиграл «Амурские волны», но тут же прервал и отставил гармонь.

Круг распался, плясуны навалились на квас.

Когда в очередной раз Валеев взял в руки гармонь и заиграл вальс, Татьяна почувствовала запах «Шипра», смешанный с ароматом табака, и услышала позади себя негромкий и оттого ещё более пугающий вопрос:

– Разрешите?

Она повернулась к Александру и только глазами ответила: «Да!» Нежно и властно легла рука на спину. И ладонь в ладонь. Она у него длинная, сильная и бережная, кожа мягкая, ухоженная. И Татьяна немного стесняется своей мозолистой короткопалой руки. Она боится посмотреть ему в лицо, упёрлась взглядом в плечо и краем глаза ищет Лукерью: как она отнесётся к поступку мужа? Но Лукерья не видит, с кем танцует её Александр, она ушла в избу отдохнуть от шума в холодке.

Рядом Афоня вертит своей Сонькой, танцы – их стихия. Невидный Афоня, невысокий, с обезьяньим лицом – никогда бы Сонька на него и не посмотрела и замуж не пошла, когда б не танцы. Любила она танцевать до самозабвения, ни одного вечера летом в саду не пропускала, и когда объявился однажды на танцплощадке незнакомый вёрткий парень и, приглашая подряд всех девчонок, что вечно стояли в стороне, делал их – на пять минут – королевами бала, увлекая, руководя темпераментно и вдохновенно поначалу несмелыми и неловкими их движениями и говоря им что-то, от чего они смеялись весело и раскованно, она не утерпела и сама пригласила его, когда объявили «дамский вальс». И погибла. Каждый такт музыки, малейшее её движение находило в нём свой отклик, который он немедленно и страстно вкладывал в партнёршу. Афоня порхал в танце, и волны его радостного полёта захлёстывали сердце Соньки никогда прежде не испытываемым наслаждением.

Но и Афоня попался. Что-то в ней тоже было новым и притягательным для него, может быть, эта лихая, безоглядная готовность подчиниться ему в танце, угореть и погибнуть.

Они сошлись и жить стали словно в переплясе – кто кого? – то дрались, то мирились. В эти дни Афоня сдерживался, ни одного фингала своей любимой не посадил. Стеснялся Егора Кузьмича, быть может, да братьев её, Александра и Петра, возможно, остерегался: накидают – не унесёшь.

– Сонь, – сказал раззадоренный Афоня жене, когда незадачливый гармонист уронил голову на стол, – пойдём в сад!

– На танцы? Ой, господи! Там же одна молодёжь, а мы… пьяные. А, пойдём!

И пошли.

Александр с Татьяной остановились, когда музыка оборвалась, он неохотно отнял руку с её талии и разжал другую, выпуская на волю ладошку и всю птичку. Она тоже огорчилась, посмотрела ему в глаза виновато, будто от неё зависело: расстаться или нет. Сказала, неожиданно для себя:

– У нас есть патефон.

– Патефон, – улыбнулся Александр, бросил короткий взгляд на дверь: – Принесём?

Она опустила глаза долу и медленно двинулась со двора.

Их домишко, обмазанный глиной и побелённый, стоял рядом, глухой стенкой ко двору Сбруевых, а крыльцо и два окошка смотрели, как и у всех, в свою ограду, на солнечную сторону. Одна ступенька, всего крыльца-то, и навес над дверью из обветшалых, тронутых прелью и покрытых мхом досок. Таня достала ключ из расколотой кринки, валявшейся подле завалинки, открыла замок, толкнула дверь:

– Входите.

Александр, входя в сени, принуждён был нагнуться, чтобы не удариться головой. Потом ещё раз поклонился, когда входил в избу. Огляделся: ближняя к порогу часть служила кухней, слева – печь, справа – стол, застеленный цветастой клеенкой, две табуретки возле. На подоконнике у стола – герань в жестяной банке, обёрнутой белой бумагой. Дальняя половина – спальня. У стен, торцами в углы, кровати, под одинаковыми синими и уже не новыми суконными одеялами, и по две подушки на каждой – на одной кровати подушки лежат одна на другой и накрыты белой накидкой с вышивкой по краям, а на другой подушки расставлены по концам кровати, углами вверх, и между ними на одеяле кружевная салфетка, белая с алой розой посредине. Рядом с этой койкой – этажерка: на верхней полке – несколько книг, на средней – альбом и стопка тетрадей, на нижней – патефон и пластинки.

Между этажеркой и второй кроватью стоял комод, закрывавший на треть единственное окно, выходящее на улицу. На нём – деревянная коробка, очевидно, для пуговиц и ниток – изделие местного умельца.

– Вот так мы и живём, – сказала Татьяна, увидев впервые своё жилище посторонним взглядом.

– Ничего кубрик.

Александр привлёк её к себе, она не сопротивлялась, только прикрыла глаза, когда губы его приблизились к её губам.

Поцеловал легонько, едва коснувшись, отпрянул, будто ожёгся. И вдруг обнял крепко-крепко и припал к губам жадно, как гибнущий от жажды к источнику.

– Дверь, – прошептала она, когда Александр позволил ей перевести дух.

В это время кто-то мелькнул за окном во дворе.

– Ой! – Таня освободилась из рук Александра, кинулась к этажерке, стала торопливо вынимать пластинки.

Вошла пьяненькая Кирилловна.

– О! Я-то дивлюсь, почему дверь у нас не на замке? Помню, что закрывала…

– Я… Мы за патефоном, – задыхающимся голосом сказала Татьяна и вслед за пластинками подала Александру чемоданчик.

– Я – доить. Коровушка уже мычит, – Кирилловна достала из-за стола подойник, сняла по пути полотенце с гвоздя и вышла с песней:

– Бывали дни ве-сёлые, гу-лял я м-а-а-ладец…

Песни Утёсова и Горовца зазвучали во дворе Сбруевых, но танцевать Татьяне с Александром больше не пришлось: Лукерья увела мужа в гостиницу. Солнце садилось: «ломать ноги» на кочкастых улицах в темноте она не хотела.

Мужики, к которым присоединился трезвый пока Сенька-киномеханик, обсуждали предстоящее событие: договаривались, в котором часу собраться, кто принесёт паяльную лампу…

Малышня угомонилась, лишь Варя помогала матери убирать со стола лишнюю посуду и остатки ужина.

Иван с Натальей ушли пораньше спать в свой «номер», в предбанник. Утёсов только готов был петь про пароход хоть до утра.

Лихорадочное волнение угасло, Татьяна опустошённо смотрела на чёрный вращающийся диск, почти физически ощущая, как он свивает в тугой жгут всю тоску её неистраченного молодого тела.

Лукерья устроила Александру небольшой скандальчик, когда пришли в номер и стали укладываться спать.

– Ну, сколько ещё будем ждать погоды? Этот кержак ни одного рубля никому не даст, не надейтесь!

– Что я, из-за денег тут сижу? – обиделся Александр, всё ещё находясь под впечатлением жаркого объятия и горячего поцелуя. – Кстати, Егор Кузьмич вовсе не жмот, даже коньяком угощал, армянским!

– Вам лишь бы напиться. О нас не думаете, заставляете водку пить, будто мы сапожники или киномеханики. Как только не догадались самогонки сделать?

– А ты не хочешь – не пей, кто заставляет? Самогон, между прочим, тоже есть.

– Можно было бы с такими деньгами на хорошее вино раскошелиться, шампанского дамам купить. Пиво чешское, говорят, продавали. Так что предлагаешь – дальше на пьяные рожи смотреть?

– Чего молчала, если продавали? Я бы сходил. Да и сама бы могла, не переломилась бы.

– Наглец! От патефона зато твоя краля надсадилась? Завтра же едем в Сочи!

– Завтра не уедем, – неожиданно успокаиваясь, возразил Александр, – сперва билеты надо заказать. А потом, надо же с матерью побыть, я с ней пять лет не виделся.

– Вот и смотри на мать, а не на б…! – Лукерья повернулась к мужу спиной.

«Уговаривать не буду, – подумал Александр, – перетерплю ночку. Заметила что или разведку боем ведёт?»

Оказалось, что Татьяну жена под горячую руку вспомнила. Когда пришли наутро к Егору Кузьмичу, то Лушка пошушукалась с Сонькой и Светланой и объявила супругу, что они намерены съездить в город, по магазинам походить.

– Если хочешь, поедем с нами.

Кабанчика к этому времени уже забили и освежевали. Афоня и Анатолий ехать с жёнами отказались наотрез. Александр посмотрел на жену и руками развёл: какой, мол, дурак от свеженины куда-то поедет?

– Оставайся, – великодушно позволила она, – мешать не будешь.

«Ты мне – тем более», – подумал Александр, но смолчал.

– И ты поезжай, – предложила Дарья Нине, – проветришься.

– А, – дёрнула та плечом, – мне с ними не по пути.

Дарья сжалилась над ребятишками Нины. Подумала: хоть бы подарок какой-нибудь дед купил. Сняла с вешалки новый пиджак Егора Кузьмича, залезла в карман, в другой, проверила всё, но денег не нашла. Старик берёг их в кисете, а кисет у него всегда при себе, в левом кармане брюк. Тогда она достала из комода те, что остались у неё после того, как она купила подарки – себе кофту вязаную шерстяную, Кирилловне платочек шелковый за шесть рублей, Татьяне комбинашку прозрачную с кружавчиками.

От сотни, что дал Кузьмич, вышла экономия в двадцать девять рублей семнадцать копеек. Что делать? Позвала Нину в избу, дала ей пятнадцать рублей. Остальные четырнадцать для Петькиных девочек оставила.

– Возьми. Сходи с ребятишками в магазин. Коли присмотрите что хорошее, мы тогда его заставим раскошелиться.

Нина не обиделась и не заставила себя упрашивать, повела дочку и сына за покупками. Варе юбчонку синюю в красную полоску взяла, Игорьку – калейдоскоп и цветные карандаши. Ещё племяннице, Юлечке, пластмассовую жёлтую уточку купила. Ванну с водой выставляют каждый день ребятне, чтобы похлюпаться могли, они в тёплой водице щепочки вместо корабликов запускают, а тут такая славная утица плавать будет.

Устроили Дарья с Ниной ребятишкам отдельный праздник.

Семён мелкашку притащил вскоре после того, как взошло солнце и пастух с бичом прошёл по улице, собирая стадо. С вечера он успел набраться, и душа требовала срочной опохмелки.

Егор Кузьмич взял длинный нож, чистый тазик, белую тряпицу, и они пошли в сарайчик. Здесь Сбруев постелил свежей соломы на земляной пол, закрыл дверь на крюк, выпустил кабанчика из загона. Тот визжал с рассвета, оголодал паршивец, теперь удивлённо похрюкивал на неожиданную прогулку, тревожился. Но стоило почесать ему брюхо, как он сразу успокоился и лёг. Семён зарядил винтовку, концом ствола почухал поросёнку за ухом, прилаживаясь, нажал спуск. Только задние ноги чуть дёрнулись, и – всё.

Одно мгновение, и кончилась жизнь. Сколько на своём веку забил Сбруев животины – не упомнить, а всякий раз сердце сжималось, как перед прыжком с обрыва. В загробное царство Егор Кузьмич давно уже не верил, но в этот окаянный миг сомнение брало: куда девалась душа живой твари? Обратилась в ничто, улетела-таки на небеса или вселилась в другую плоть и здравствует там? И смотрит из новой обители на убивца и ждёт своего часа?

Подошёл Кузьма, дёрнул дверь.

– Кстати, – сказал Егор Кузьмич, впуская сына, – кровь сбежит, поможешь подвесить.

– Ага, – кивнул Кузьма. – Лампа где? Разжечь пора.

– Там, – указал Егор Кузьмич. – Спички есть?

– Есть.

Дарья заглянула в сарайчик, забрала тазик с кровью, жарить.

Кабанчик тянул не более четырёх пудов, Кузьма играючи поднял его мордой к балке, Сбруев закрепил тушу верёвкой, взял паяльную лампу и стал смолить. Сенька с Кузей ножами скоблили кожу, протирали соломой. Кузьма довольно покряхтывал, предвкушая удовольствие. Лицо его, пасмурное все эти дни, оживилось, глаза заблестели, прямо помолодел мужик.

«Надо было раньше догадаться, – корил себя Егор Кузьмич, – и старшему, и младшему, и внукам парного мясца…»

– Ухо, батя, ухо, – не вытерпел Кузьма.

До войны года два жизнь налаженная была, и тогда, заколов свинью, Сбруев обрезал уши и хвост, обжаривал на костре и давал детям, оскоблив предварительно лакомство ножом и посыпав солью. И теперь, вспомнив детство, Кузьма потребовал зажарить лампой свиное ухо.

Семён отнёс домой винтовку и тотчас вернулся.

Петька спал под навесом рядом и ничего не слышал, крепко, видать, упился вечером. Но лишь проснулся, учуял запах смолёной щетины, вскочил, плеснул из рукомойника в лицо и прибыл.

– Давайте помогу.

Все эти дни Пётр вёл себя образцово, надеялся получить долю. Егор Кузьмич уже отрезал первые куски, которые Дарья унесла на сковородку.

– Отдыхай, – ответил Сбруев, – тут всё.

Но пришлось отдать нож Петру, потому что опять подошла Дарья:

– Кузьмич, там под жарёху ничего почти не осталось, одна полная и одна початая бутылка.

– Давай на моей коломбине, – предложил Сенька, – быстро слетаем!

– Вина бы девкам купил, что ли, – подсказала Дарья, – шипучки этой или пива.

Продавщица, увидев Сбруева с попутчиками, спросила сразу:

– Вам сколько? Брали бы сразу несколько ящиков, а то через день бегаете. Такая орава…

– Пиво есть? – поинтересовался Сенька.

– Бочковое.

– Бидон надо бы, – пробормотал Сбруев.

– Флягу, – подсказал сладострастный голос из очереди, – самый раз.

– А точно: берите бочку, у меня нераскупоренная есть.

Сбруев посмотрел на неё изумлённо:

– Сколько ж она стоит?

– Щас посмотрю, – обернулась в открытую дверь подсобки. – Тётя Феня, там накладную на пиво принеси, в сумке у меня. – Повернулась к Сбруеву: – Да не дороже ящика водки.

И осеклась, только теперь сообразив, что затеяла невыгодное дело: продать пиво оптом – навару не будет. Но слово – не воробей. Да и люди оживились, одобрительно цокали: знай наших!

– За день не выпьем, – усомнился Егор Кузьмич, – спортится.

– Не испортится, в кладовку на ночь поставишь, – Семён загорелся.

– Ну, – подтвердила продавщица. – Насос дам, только верните вместе с бочкой. Сразу, как опростаете. Пройдите в ту дверь.

Сбруев с Семёном прошли на улицу и с чёрного входа в подсобку. Выкатили бочонок и с помощью добровольных помощников аккуратно поставили его в будку кинопередвижки.

Егор Кузьмич вернулся в магазин:

– Вино есть?

– Только шампанское. Привезут не раньше понедельника.

– А сегодня какой день? – спросил Сбруев.

– Во даёт Бондарь!

– Деньги не считает, а уж дни ему чо считать?

– Пятница сегодня, Егор Кузьмич.

– Берёте? – поторопила продавщица.

Егор Кузьмич вздохнул:

– Оно, говорят, слабое. Сколько его надо?

– По бутылке на рыло, – подсказал Семён, – самый раз.

– Ха! – вокруг засмеялись. – Кого шампанским поить собираетесь?

Сбруев мысленно пересчитал женщин:

– Девять, по-моему.

– Бери десять, для ровного счёта.

Пока Сбруев рассчитывался, Семён вынес бутылки, устроил их в ящике из-под кинолент. Егор Кузьмич сел было в кабину, и тут оба враз спохватились:

– Жарёха-то с шипучкой не пойдёт!

Вернулись в магазин. Сбруев выгреб из кисета деньги, протянул продавщице:

– Белой, на все.

Шёл уже одиннадцатый час дня, гости изголодались, дожидаясь, когда можно будет приступить к завтраку, встретили машину возгласами облегчения.

– Наконец-то!

Бочка с пивом привела мужиков в восторг:

– Вот это да-а!

– Живём!

– Самый раз по погоде.

Июль держал марку: вторую неделю без единого облачка и без ветра.

– Горит, ой сгорит всё в полях, – сокрушался пьяненький Зотов и икал.

Он в этот день закончил «досрочно» класть печь, едва дождался, когда хозяйка занесёт щепок, затопил:

– Тянет, как в сказке!

Выпил поднесённый стакан водки и, оставив весь инструмент «до понедельника», поспешил к Сбруеву на шашлыки, законное право на которые он получил ещё с вечера, доставив Егору Кузьмичу паяльную лампу.

– Огороды надо поливать, – Дарья адресовала свою заботу младшему, – выгорит всё.

Петька об оставленном без присмотра огороде думал меньше всего, он в этот момент разъяснял Ивану, как надо пить, чтобы не опьянеть.

– Ты вот зря не ешь, молодая поросятина для желудка не вредная, всё равно что телятина. Ей-богу! Ну, ешь! Во-от. А теперь смотри: водочки немножко, – он налил в стакан чуть не до половины, – а, ничего, можно и столько. Ага! Разбавили сладким шипучим… Наташа, ты попробуй сперва. Ну, глоточек… Ага! Как? Хорошее! Скажи мужу: хорошее! Можно пить. Ваня, будь другом – вы-пей! Ну? Ну-у… Пошла?

Иван уступил, отпил глоток изготовленной Петром смеси.

– Пошла? Ведь пошла?

– Вроде пошла, – улыбнулся Иван.

– А я что говорил? Главное – закусон! Масло, сало, жаркое… Мы тебя тут быстро поправим…

Афоня сидел с краю стола насупленный и ни на кого не глядел. Да и глядеть ему было несподручно: один глаз заплыл у него почти совсем, другой тоже от синяка заузился.

Вечером его помануло на танцы не столько потому, что он не наплясался, а потому, что погнал его зуд в кулаках. Стоило в перерыве между фокстротом и танго Соньке отвлечься на разговор с бывшим одноклассником – тот заведовал аппаратурой на танцплощадке, как Афоня нашёл к кому придраться. Парень не очень вежливо оттёр его от своей девчонки.

– Пойдём выйдем, – сказал Афоня.

– Пойдём, – хмыкнул тот.

И они сошли с деревянного освещенного помоста между расступившимися парочками на травку и в тень. Афоня кулаками владел не хуже, чем ногами, но и налетел на умельца, на боксёра. Бой, возможно, оказался бы равным, несмотря на то что Афоня уступал супротивнику в росте, но тот скооперировался с друзьями, что в молодые годы Афони считалось зазорным, и они быстренько отделали любителя острых ощущений – расквасили ему нос, рассекли бровь, чуть не выхлестнули глаз. Всё было бы гораздо хуже, если бы Сонькин знакомый вовремя не заметил потасовку и не прекратил избиение.

Дарья дивилась: зять с разбитой мордой, а у дочери ни единого фонаря! Ай да Соня! Как наловчилась! Но и тревожилась мать: сегодня баба взяла верх, а завтра?

 

Глава 4

Александр измаялся за столом. Жена уехала, руки развязаны, а Татьяны нет. И Кирилловны нет. В чём дело? Он не пил, но не сразу дошло: Таня же на работе! Ладно, а куда девалась Кирилловна?

Завтрак затянулся, подошло время обеда. Дарья крутилась между летней печкой, домом, где она отдельно от пьяных кормила ребятишек, и застольем. Нина помогала ей, иногда подключалась и Соня. Едоков постепенно прибавлялось. Отоспался и пришёл Валеев. Изумился, когда перед ним поставили вместо стакана ковш. Он думал: с квасом, отпробовал – пиво!

– О! Холодненькое, – посмотрел растроганно на хозяйку, на Егора Кузьмича, похвалил: – Молодцы, молодцы!

Опростал ковш, разбудил аппетит, навалился на мясо и водку.

В четвёртом часу прибило к столу нового гостя: зашёл коммунхозовский инженер по фамилии Нечай. Поздоровался с народом, но с занятным видом к Егору Кузьмичу:

– Можно вас на минутку?

В сторону ему отойти не дали, усадили чуть не насильно за стол, при этом пуще всех старался Андрей Фомич – по той причине, что сам он должен был находиться в кочегарке в этот час.

– Я зашёл узнать, – сказал инженер, – как мне с вами быть? Отпуск оформить или вы справку о болезни принесёте?

– Справку? – Егору Кузьмичу стыдно, что он заставил солгать Андрея Фомича неделю назад насчёт своей болезни, и вот теперь инженер оказался в неловком положении, вынужденный поддерживать старых брехунов. – Извините, Георгий Тимофеевич.

– Ничего. Отпуск, значит. Всё равно кому-то надо отдыхать сейчас.

Валеев подсел к Нечаю, завёл умный разговор на политическую тему:

– Скажите вот, Георгий Тимофеевич, как у вас смотрят на обстановку в стране? Я отошёл сейчас от коллектива, но интересуюсь.

– То есть?

– Ну, вообще. Про Хрущева сколько анекдотов было, а про нового Ильича я пока не слышал. Уважают, значит, или как?

– Да, конечно, – подтвердил Нечай, но не очень уверенно. – Зарплата теперь выше стала. План выполнил – сорок процентов к окладу получи.

– За ту же самую работу? – уточнил Валеев.

– За ту самую.

– Хорошо!

Варя подбежала к Егору Кузьмичу:

– Дедуля, вас там какой-то дяденька спрашивает.

– Какой дяденька?

– Не знаю. Страшный!

Сбруев вышел за калитку. От клёна отделился Федька Воробьёв.

– Батя, – хриплый голос Федьки в парах перегара, глаза мутные, – дай бутылку – вот так надо! Взаймы! Верну через пару дней, сукой буду!

– Зайди, – предложил Сбруев, видя, как трясёт Федьку, – опохмелись.

– Не, как-нить в другой раз, там у тебя мент. Дай, Христа ради!

Егор Кузьмич принёс бутылку.

– А то б зашёл, – ему и в самом деле было жалко видеть, как мучается Федька.

– Спасибо, отец. Я – с корешем.

Только теперь Сбруев обратил внимание на ещё одну тоскливую фигуру, торчавшую у плетня возле переулка. Федька неуловимо быстрым движением спрятал поллитровку за пазухой и пошёл прочь.

– Дядя Егор! – Сбруев оглянулся. Татьяна из своего двора смотрела вслед вору. – Он что ходит здесь?

– Иди обедать. То ли ужинать.

– Боюсь я его, – она быстро перебежала к Егору Кузьмичу, – прямо жуть!

– Гм! – ответил Сбруев.

По его понятиям, не Таньке надо мужиков бояться, а им её. Её загорелые плечи, открытые сарафаном на обозрение солнцу и тому неизвестному, что вот-вот явится, как является садовник, когда яблочко налилось и вызрело и должно упасть, могли отнять разум у любого мужика, хоть у разбойника.

Спустя час она, как накануне, пошла, опустив очи долу, со двора. Александр через минуту последовал за ней, не очень-то заботясь о том, что заметят его уход. Перед крыльцом избушки он остановился в недоумении: на двери висел замок, Татьяны не было. Он огляделся. Во дворе пусто, спрятаться негде, разве только в сарай, который примыкал к избе. В это время он услышал сдавленный смех.

– Таня, ты где?

– Здесь, – она постучала с той стороны двери.

– Как ты там оказалась?

– Догадайся!

Посмотрел на окна: рамы глухие и даже занавески сегодня задёрнуты.

– Ку-ку, – Татьяна вышла из сарая. – Иди сюда. Осторожно.

Она провела его через сараюшку в тёмную клетушку кладовки, оттуда – в сени.

– И замок не мешает.

– А мама где? – чувствуя, как стеснилось дыхание, спросил Александр.

– Она сегодня дежурит.

– Разве она работает?

– Она работающая пенсионерка. Сторожит, склады на станции охраняет, – и рассмеялась, увидев, что лицо у него приняло глуповатое выражение.

Всё ещё не веря тому, что происходит, переступил порог в избу. Здесь не выдержал, подхватил её на руки, неистово целуя её шею, руки, шептал, задыхаясь:

– Милая, хорошая, я тебе…

– Тихо! – Таня ладошкой прикрыла ему рот. – Не надо обещаний, а то ничего не будет.

Совсем неожиданный гость – Лунёв Ким Сократович – чуть не испортил праздник. Он не стал заходить во двор, увидел игравших в палисаднике ребятишек, подозвал старшую, Варю:

– Пригласи Егора Кузьмича, пожалуйста. Потихоньку, поняла?

– Ладно, – Ким Сократович был внушительный мужчина, Варя послушно пошла исполнять приказание, выдав поручение Игорьку: – Смотри за Юлей и Аней!

Когда Сбруев вышел за калитку, Лунёв сидел на скамье, на коленях у него лежала рыжеватая картонная папка. Поздоровались.

– Присаживайся, Егор Кузьмич, – пригласил Лунёв, словно бы Сбруев пришёл к нему в кабинет на приём. – К нам в исполком поступило заявление, что вы занимаетесь незаконным промыслом, столярничаете на дому.

– Г-мы, – Егор Кузьмич не успел присесть, от неожиданности растерялся и не знал что сказать, стоял столбом.

– Если вы не отрицаете, то подпишите акт.

Слово «акт» так поразило Сбруева, что он подписал бы бумагу немедленно и безоговорочно, если б в этот момент на них рассерженной квочкой не налетела Светлана. Они с Лукерьей вернулись из города, нагруженные покупками, и Светлана ещё издали увидела у ворот мужчину с бумажками в руках и почуяла неладное.

– Это ещё что за фокусы? – насела она на исполкомовского работника. – Вызывают неграмотного старика за ворота, да ещё нетрезвого, и подсовывают какие-то документы подписывать! Дайте сюда! – она бросила картонную коробку и сумку на лавку и вырвала у Кима Сократовича папку с лежавшей на ней бумагой. – Ишь какие! Ты, папа, что думаешь? Подпишешь, а они тебе за это штраф преподнесут.

– Правда что, – подключилась Лукерья, – разве так можно?!

На шум вышла на улицу Дарья, следом – Андрей Фомич, тут же нарисовался Петька. Скоро у ворот столпились почти все гости и вся родня, припыхтел и Валеев.

– Ну что пугать людей? – сказал он. – Давайте за стол и потихоньку разберёмся. А?

– Ладно, – пошёл на попятную Лунёв, – я в другой раз зайду.

Светлана сразу смекнула, что момент для окончательной победы подходящий, переменила тактику:

– Вы извините, пожалуйста, может, я сгоряча не так что сказала. Только папа у нас давно не занимается, раз запрещено. Идите – посмотрите.

– Да, пройдите, – поддержал жену Анатолий.

Лунёва чуть не под локотки провели во двор, заставили заглянуть в предбанник, служивший недавно Егору Кузьмичу столяркой. Теперь же в нём, превращённом во временное жилище, не валялось ни единой стружки.

– Вот, видите сами, – совсем миролюбиво сказала Светлана, – а то заявление. Завидно кому-то – и пишут.

– Давайте лучше за стол, – предложил Зотов, который своего места не покидал.

Лунёва доставили к столу, усадили рядом с Валеевым, с другой стороны его заблокировала Светлана.

– Ну, если такое дело, – сдался Ким Сократович, – то конечно. Напишем в акте, что факт не подтвердился.

– Не подтвердился, – заявил Нечай, – я могу официально, так сказать, от имени коммунхоза справку дать, что Егор Кузьмич у нас кочегаром трудится.

Нарушенное застолье восстановилось, и колесо этой истории покатилось дальше.

Лукерья заглянула в избу, будто по делу, потом спугнула целовавшихся Ивана с Натальей, которые спрятались в бане, – ночи им не хватило! – нигде её Александра не было. И Таньки нет! Однако отсутствие Кирилловны смутило Лукерью, сбило с верного пути, иначе бы она немедленно подалась с ревизией в соседнюю избушку.

– Отнесу покупки, – сказала она Светлане, – и переоденусь, вспотела вся.

И в гостинице мужа не оказалось. Наскоро умылась и переоделась, спустилась к дежурной:

– Вы не скажете, муж мой был недавно здесь?

Старушка закивала головой:

– Был, был твой морячок, как же! Такой красивый мужчина, видный, пригожий…

– Давно? – перебила Лукерья.

– Только что, – добрая женщина видела Александра утром, когда они с Лукерьей отдавали ей ключ от номера, но стройный моряк так ей нравился, так врезался в память, что ей казалось, будто он минуту назад стоял перед ней.

– А он один был?

– Один? – засомневалась старушка.

– Или с кем-нибудь?

– Нет, не один, – дежурная уловила тревожные нотки в голосе Лукерьи и постаралась угодить.

– С кем же? – терпение у Лукерьи почти истощилось.

– С кем же он был? А! С этим, с разбитым носом который, – вот!

Испустив вздох облегчения, Лукерья заторопилась в дом Егора Кузьмича, надеясь, что с мужем разминулась по дороге. Она так была поражена тем, что её Александр исчез, что забыла, видела ли во дворе Афоню; решила, что его там не было.

Александра не оказалось, зато Афоню она увидела сразу, он о чём-то яростно спорил с Петькой, рискуя схлопотать в уцелевший глаз, – не подступиться к нему.

– Варя, – додумалась Лукерья, – сходи тётю Таню позови в гости.

Варя поручение приняла с охотой, с Таней у них сложились хорошие отношения: девочки-подростки втайне влюбляются в старших подруг и в ответ им чаще всего платят дружбой. Но вернулась огорчённая:

– У них замок.

«Где же он плавает, чёртов кобель, куда унырнул?»

Покрутилась по двору, села к столу заморить червячка, а сердце: тук-тук-тук! Хлобыстнула стопку водки: «К кому же ты пришвартовался, окаянный?»

Пиво и водка без меры да солнце доканали непобедимого Кузьму. Он уж и рубаху снял, и майку стащил, сидел за столом голый по пояс и босой, бормотал, качая головой:

– Батя, учти!

Что нужно учесть, Егор Кузьмич не спрашивал. Он с запоздалой жалостью думал о том послевоенном годе, когда ему предложили остаться работать на заводе – огромные вкопанные в землю чаны для отходов, для барды, лучше Сбруева никто не умел делать и ремонтировать. Он согласился: появилась возможность таким способом выручить семью из деревни. Жену, дочерей и младшего сына Егор Кузьмич забрал к себе, а вот Кузьму из колхоза не отпустили, он к тому времени стал самостоятельным работником. И до пятьдесят третьего года никакого послабления крестьянину, никакой воли в выборе своего места на земле…

Ваня читал в это время в учебнике: «Береги колхоз – получишь хлеба воз!»

– Воз?! – восхищался малой. – У-у! Не может быть!

Они жили впроголодь, карточки отменили в сорок седьмом, в свободной продаже хлеба не хватало, очереди в магазин занимали с вечера. Кузьма сел на трактор, и воз, при окончательном расчёте осенью, у него, пожалуй, выходил. Да только это не много. Не только прокормить семью, но одеть, обуть надо, а деньги – из того же воза: продашь зерно – купишь одежонку, нет – ходи в чём мать родила.

Война отдалилась, жизнь налаживалась, деревня на ноги стала подниматься, из нужды по-настоящему вылезать; жар-птицу коммунизма кто-то на горизонте усмотрел. И тогда новая линия была объявлена: огороды урезать, коров в колхозное стадо отвести, на своём дворе не больше одной оставить, а лучше – ни одной. Молоко, значит, из общей фляги пить. Исполнили – кто с рёвом, а кто с радостью.

Мария, жена Кузьмы, как многие бабы в ту пору, перестала рожать, аборты делала – два парня есть, мол, и хватит. Чтобы в светлое будущее скорее добежать, не только от скотины надо избавиться, но и от лишних детей. Четыре года назад осмелилась, девочку родила. Не привёз Кузя Надюшку с собой, а хотелось поглядеть, красавица, говорят, растёт.

Кузьма тоже хорош, думает с упрёком сыну Сбруев, позволил бабе в таком деле вольничать. Жизнь трудная? А прежде разве легче была жизнь? Кабы на трудности оглядывались, и не ходили бы по земле ни Кузьма с Иваном, ни Светлана с Ниной, от них и внуков бы никаких не повелось. Тут бы и всему свету конец.

– Батя, учти! – бормочет Кузьма.

И ты учти, сын: без корней кроны не бывает, но и без ветвей древо чахнет.

Лунёв, Нечай и Валеев сгуртовались на углу стола, ударились в политику.

– Я что скажу, – Валеев, пропустив хороший глоток пива и многозначительно подняв вилку с куском жареного мяса, говорил важно: – Леонид Ильич мне очень нравится. Ведь сорок процентов – это что значит, а? Ведь это же какой скачок в зарплате, сколько ресурсов под такой прирост надо, вы подумали? Не-ет, это не простое дело, верно я говорю?

– Верно, Иосиф Николаевич, – подтвердил Нечай, – но меня что удивляет: если нашлись средства сегодня для такого подъёма, то почему его не сделали вчера? Не в один же год и не в два базу создали.

– Меня другое радует, – перебил Лунёв, – пятидневка. Два выходных дали людям. Мне бы кто сказал год назад, что пятидневку надо ввести или на семичасовой рабочий день перейти, да я б тому… Да я бы его к такой матери отправил! Всё время отдыхать, сказал бы, а когда работать? А теперь вот вижу: хорошо! Да.

– Главное, без снижения зарплаты, – снова внушительно выставил вилку вверх, уже без куска, Валеев. – Не зря, значит, мы старались, проливали пот и кровь, учили людей жить не зря!

«Поту с тебя много, – чуть не брякнул Андрей Фомич. – И кровушку ты проливал… Только чью?»

Он придвинулся ближе, поприслушивался к разговору начальственных товарищей и не утерпел, встрял:

– Ага! Лысый, значит, не с кондачка нам коммунизм обещал?

Валеев крякнул с досады:

– Вот народ! Сытый, пьяный, нос в табаке – и мало ему! Ехидный у нас народ, мужики, ехидный…

– А что я такого сказал? – удивился Фомич. – Разве нельзя?

– Ничего, – успокоил Лунёв. – Зря вы, Иосиф Николаевич, так строго. Вопрос законный, и отвечать на него, я думаю, должно так: материальную базу коммунизма построить непросто. Вдумайтесь: каждому – по потребности. Каж-дому! Это сколько всего требуется?!

– Вот если бы, – Петька Моргун тоже влез в разговор, – каждому по пять тыщ дали, как Егору Кузьмичу, тут, я думаю, коммунизм хоть завтра открывай.

– Тьфу! – осерчал окончательно Валеев. – Базар это, а не коммунизм. Жулья всякого развелось бы, карманников одних и то б не переловить!

 

Глава 5

– Дедушка, – Игорёк подошёл к Егору Кузьмичу, – дай мне кошелёк поиграть.

– И мне, – сказала Танюшка.

– И мне, и мне, – сами не зная чего, стали просить Юля и Аня.

Варя стояла молча позади своего детсада и ждала, что ответит дед. Егор Кузьмич поднялся, пошёл в избу. Ребятня – за ним. Ни в шкафу, ни в буфете кошелька не оказалось. Его брали и осматривали, как диковинку, все, кто приехал, и все, кто приходил в гости к Сбруеву. И ребятишки, конечно, смотрели вместе со взрослыми.

– Нету, – сказал Егор Кузьмич.

– Что потеряли? – спросила Дарья.

– Кошелёк нам нужен, – ответила Варя. – Вы не знаете, где он?

Стали искать под столом, под лавкой – в кухне, под кроватями – в комнате. Кошелёк словно сквозь пол провалился.

– Вы не знаете? Вы не знаете? – твердили малыши, ходили следом за взрослыми, наступая на пятки.

Наконец решили прекратить бесполезное занятие. Игорёк очень огорчился:

– Что теперь будем делать?

Он думал, что без кошелька и денег не станет у дедушки.

– А ничего, – утешила Дарья. – Идите играйте. Найдётся когда-нибудь.

Во дворе послышались громкие голоса, крики. Егор Кузьмич поторопился туда.

Незадолго перед тем Валентина, Петькина жена, обратила внимание, что Варя ходит в обновке и что Игорёк всем предлагает поглядеть в глазок калейдоскопа.

– Ну, дядя, посмотри же! Какой узорчик у меня получился! Ну, правда же, красиво?

– А у меня вот сто, – хвалилась Юля, показывая мокрую жёлтую уточку.

Только у Валентининых девочек ничего не было.

– Ну уж, – не выдержала она и поделилась обидой с Софьей, – могла бы мама подумать и про своих внучек.

Негромко сказала, но Лукерья услышала. Взвинченная долгой отлучкой мужа и подзаряженная двумя рюмками водки, она высказалась во весь голос:

– Ну дак: вы же тут никто! Чужие!

– Кто чужие? – вопросил Афоня. – Мы?!

– Нет, мы, – попытался шуткой замять вопрос Анатолий.

– Порядочных людей здесь нету, – продолжала Лукерья, – все сволочи!

– Ну! Полегче! – возмутилась Светлана. – Вас сюда силком не тащили, нечего было к сволочам ехать. Пить и жрать, небось, никто не отказывается!

– Кто сказал: «Сволочь»? – прогудел Кузьма, поднимая голову.

Он попытался встать, но не сумел, смахнул только на землю сковородку и стакан. Сковорода загремела, стакан разбился, из него брызнули остатки пива – Нине на платье.

– Вот гад! – Она схватила брата за руку двумя руками и предупредила: – Папа идёт!

Так она в детстве пугала Ваню, когда он переставал подчиняться своей няньке. Поднявшийся на ноги Кузьма снова сел, тараща глаза:

– Где?

Петька с Афоней разом подскочили к Анатолию, думая, что он примет сторону жены и тоже начнёт крыть почём зря Дарьину родову. Но Анатолий втянул голову в плечи и прикрыл голову обеими руками.

– Дай ему! – всё же посоветовал Афоня Петьке. Петька стоял ближе.

– Я те дам! – Светлана выпрямилась сзади. – Так дам, что вылетишь вон!

Заспанные Иван с Натальей вышли из своего убежища и остановились в недоумении. Сенька-киношник засучивал рукава:

– Погоди, Ванюха, я им… Тебя обидеть не допущу!

– Сеня, – Иван поймал за локоть бывшего однокашника, – уймись. Лучше объясни, что здесь происходит?

– Наших бьют!

– Ти-ха! – пытался навести порядок Валеев. – Не хулиганить!

Сонька вцепилась в Афоню:

– Сядь, падла! Кому говорю? Сядь!

Афоня подчинился, плюхнулся на табурет, но при этом, будто нечаянно, махнул рукой и заехал своей разлюбезной в ухо. Она стерпела во имя общего замирения и не отцепилась.

– Дождётесь, – гнула свою линию Лукерья, показывая сразу два кукиша, – вот этого!

– Точно, – поддержал её Петька, – с таким жмотом построй коммунизм!

– Ах вы… – Светлана окатила их отборным матом.

Никогда не думал Егор Кузьмич, что в бухгалтериях такие слова знают. Когда он подошёл к столу, стало чуть тише. Ни на кого не глядя, Егор Кузьмич вынул из кармана кисет вздрагивающей рукой, сел на свободное место, оторвал лоскуток от свёрнутой газеты и стал готовить самокрутку. Кругом ждали, что скажет хозяин, стало тихо. Дремавший перед тем Зотов пробудился, как началась кутерьма, теперь проморгался окончательно:

– Евонное дело. Хозяин – барин. Я бы нашёл, тогды бы тоже распоряжался без указаниев.

– Молчал бы, старый дурак, – не оставила и его без внимания Лукерья.

– У-у, – прорычал Кузьма и смахнул со стола всё, что загребла рука.

Но это был последний гром, после которого наступило затишье.

Сбруев облизал самокрутку, вставил в рот, стал шарить по карманам спички.

Конечно, думал он, следовало ожидать ругани. Но что он мог сделать? Разделить деньги на всех поровну? Ну, нет! Совсем не давать? Объявить, чтобы не ждали, как Лушка подсказывает? Поил, кормил вдосталь, а теперь, мол, ступайте прочь? Тоже не по-людски. Кто подскажет, как быть? У кого трезвая голова, у Вани? Нет, младшего в это скандальное дело впутывать грешно.

– Баню надобно истопить, – неожиданно для всех подытожил Егор Кузьмич.

Будто груз снял с плеч – пятница шла на убыль, а суббота – банный день. Вот именно: истопить баню, а тогда и решится вопрос. Как решится и почему именно после бани, никто не смог бы объяснить, но наступило умиротворение, и все начали понемногу расходиться.

Валеев держался за локти сразу двоих – Нечая и Лунёва, трудно нёс свой живот и говорил, прерываясь одышкой:

– Вы молодёжь, с народом… п-фу-у… этим – построже. Руководить… пых… Главное – воли не давать… На шею сядут.

Лукерья напоследок выпила залпом ещё рюмку водки, попавшую под руку, для успокоения и пошла вон, не прощаясь, твёрдо вколачивая каблуки в землю.

– Нас подожди, – окликнула её Софья, но Лукерья не оглянулась и не притормозила, словно бы не слышала.

В гостинице она обругала новую дежурную – старушки уже поменялись – за то, что в номерах не было ни ванны, ни душа. Общий душ был на первом этаже, но работал всего два часа в сутки, да и то не каждый день – так распорядилась чья-то руководящая голова. Проверила вещи в чемодане: если Александр направился к женщине, то кое-что должен с собой взять. Но всё было на месте. И коньяк заграничный в плоской бутылочке тоже цел. Напиться, что ли, чтоб чертям тошно стало, и задать ему, когда явится?

Отдалённо ударили склянки, Александр вздрогнул и, ещё не разлепив глаза, оказался на ногах. Автоматически глянул на часы – девятнадцать пятьдесят три. Когда засыпал, тоже по привычке смотрел на циферблат. Тогда было девятнадцать пятьдесят. Всего три минуты спал?!

– Ты чего вскочил? – спросила Татьяна, не открывая глаз.

– Фу, чёрт, показалось, что просигналили боевую тревогу, – он засмеялся, взял со стула брюки, нашарил в кармане портсигар, чиркнул зажигалкой, закурил и отошёл подальше, чтобы дым не доставал Татьяну.

Она лежала спокойно и будто бы не дышала. Грудь её казалась совершенно неподвижной, но дрожали ресницы.

– Таня, – негромко позвал он.

– Да? – она приоткрыла глаза, но головы не повернула. – Ты нервничаешь?

– Точно, – он загасил папиросу, не найдя, куда её бросить, положил обратно в портсигар.

Подошёл, лёг рядом, опершись на подушку локтем. Смотрел на её лоб, брови, губы – всё обыкновенное, без изящества, без хитростей природы, которая неприметным штрихом придаёт женскому лицу очарование; глаза серые, нос чуть великоват и, пожалуй, слеплен не по лучшим образцам. И всё-таки была в ней необоримая притягательность, словами которую не объяснить. Может быть, секрет её женской силы таился в сочетании обыкновенности лица с удивительно гармоничными формами тела? Лицо, шея, плечи и руки тронуты загаром, две узенькие белые полоски – следы лямок сарафана – выбегали по смуглому полю точно к белоснежным холмикам с непорочно обозначенными центрами посредине. Глаза полуоткрыты, ресницы теперь дрожат.

– Интересно, – она приложила ладошку к его груди, – у тебя здесь борода растёт.

Александр засмеялся.

– Какой ты белый, – продолжала она, легонько оглаживая его, – прямо-таки сахарный. Где служишь – холодно?

– Нет, не очень. Бывает и тепло. Загорать не приходится. В отпуске только.

И прикусил язык: не надо было про отпуск!

– Приедете в Сочи, будешь загорать. У нас тоже вон как жарит…

– Ты меня простишь? – опять сглупил! Она хотела, наверное, услышать от него, что ни в какие Сочи он от неё уезжать не собирается.

– Простить? За что?

Она спрашивает! Когда он подхватил её на руки и стал целовать, словно в лихорадке, это не помешало ему увидеть незаправленную с ночи кровать, что окончательно уверило его в намерении Татьяны оказаться с ним в постели. Он и опустил её туда, но неожиданно встретил сопротивление: «Нет!» Он думал, что это игра, но борьба затягивалась и ожесточалась. И тогда, сатанея и бормоча сквозь зубы: «Всё равно трахну!» – он заломил ей руки так, что она вскрикнула и ослабела. Оказалось – не игра…

– Я не думал, что ты… ну, что ты ещё… так смело пошла под замок…

– Первый раз девственница попалась?

Прямое попадание! Уж не рассказала ли ей что Лукерья?

– Таня! Я тебя люблю, я тебя не брошу!

Она усмехнулась:

– С собой возьмёшь? Обеих или жену назад отправишь?

– Я докажу!

– Не надо. Нет, ты руки – погоди! – она, ухватив его ладони, на мгновение замерла, потом сказала, медленно выговаривая слова: – Я тебя тоже очень люблю. Ты – единственный. Но скажи – ты пьяный?

– Нет! Ни в одном глазу! Думаешь – хмель бродит? В рот сегодня не брал!

Татьяна улыбнулась, глаза засветились лаской:

– Хорошо.

– Да, – он не понимал, о чём она. Потянулся поцеловать.

Она чуть отстранилась:

– Подожди. Что-то у вас во дворе шумно, – прислушалась. – Старухи говорят, что от пьяных родителей уродцы рождаются. Вот я чего боялась.

Александр оторопело глядел на неё, но обе руки её легли ему на плечи:

– Милый, не надо терзать себя, иди…

Спать было ещё рано, и Валентина повела Петра прогуляться. Ходок из него неважный, но дурь надо выветрить.

– Мне бы пять тыщ! – долдонил Пётр.

– Тебе? Господи! Ну что бы ты с ними делал?

– Я! Я бы: у-у… – Пётр полагает, что перво-наперво на доме крышу он бы закрыл, баньку поставил свою, мотоцикл купил, обмыл бы с друзьями все покупки и новостройку.

– Вот именно: у-у, – передразнивает Валентина мужа. Она не сомневается, что её разлюбезный начал бы с обмыва и пропил бы все деньги подчистую. Крышу удалось бы закрыть, если часть денег попала бы в её руки.

Иван с Натальей тоже со двора ушли, вечер установился славный, жара спала, и временами в посвежевшем воздухе шевелился отрадный ветерок.

– Ваня, долго ещё мы будем здесь?

– А тебе не нравится каждый день с мужем в баньку ходить?

– В предбанник. Нет, ну что ты смеёшься? Это же кошмар: они чуть не подрались. Ты же сам когда-то убеждал меня, что деньги – не главное в жизни. Даже стихотворение мне прочитал. Как там? Не в деньгах счастье…

– А, это… и радости нет в них. Они – зола. Они – ненастье, что портит нам друзей и нас самих.

– Видишь? Давай уедем. Сколько можно смотреть на пьяных? И Юлька тут. Она уже «Шумел камыш» поёт и частушки матерщинные повторяет. У тебя девяносто да моих семьдесят – хватит нам.

– Да, – соглашается Иван вяло, – но пальто новое тебе не помешало бы. Несколько сот если отец выделит, да хоть сотню, не помешает. Глупо отказываться.

– Не знаю, глупо или нет, – Наталья вздохнула. – Неспокойно на душе. Я дождусь, когда ты защитишься.

– Дивная моя жёнушка, – Иван обнял её за плечи, – от денег отказывается. Второй такой на всём свете нет.

– А, иди ты, – сказала она, убирая его руку, и добавила, засмеявшись: – В баню!

Сердиться она совсем не умела. Иван привлёк её снова, подул за ухо, выгнал завиток на щёку.

– Для всех солнышко зашло, а моё незакатное всегда со мной!

Кузьма добрался кое-как лишь до предбанника, упал на верстак и захрапел.

Ребятишки стали моститься в хате на полу, умаялись за день.

– Давайте-ка умывайтесь сперва, – распорядилась Дарья, – и в постель.

Егор Кузьмич, дымя самокруткой, опрастывал тарелки, кидал остатки пищи в бадью – кабанчика нет теперь на эти отходы, хоть и плохой был едок…

Дарья вымыла посуду, вытерла полотенцем руки, вышла во двор. Все разошлись. Тогда она прошла за калитку и – в соседний участок. Постучала в раму. Ни звука в ответ. На дверях замок, но Дарья знает, что в избу к Кирилловне можно зайти не только с крыльца.

– Саша, – постучала снова, – ступай к жене!

Повернулась и ушла.

Любовники, утомлённые ласками, уснули в обнимку, не желая прервать недолгое своё счастье даже во сне. Стук в раму, как гром. «На этот раз тревога не ложная». Александр пробудился, но продолжал лежать. Закатное небо ещё отражало свет, но в комнате в глухих углах посерело, и предметы стали утрачивать резкость очертаний.

– Слышал? Ступай, – сказала Таня. Голос ровен, сух и непреклонен. – Вставай! – и чуть мягче: – Подай мне комбинашку.

Он подчинился. Подал требуемую вещь и только теперь обратил внимание, что предмет этот – точь-в-точь как у жены. Лукерья, демонстрируя обновку ему перед отъездом сюда, рассказывала, как два часа билась в очереди за импортным гарнитуром. Умеют там делать всякие штучки, ничего не скажешь. Так искусно прячут женское тело, что оно ещё сильнее соблазняет, чем обнажённое. Но как это получилось, что проехал он тысячи километров и – пожалуйста, тот же перед ним наряд? Уж не Лушкин ли подарок? Но с какой стати? А кто их, этих баб, разберёт?

– Что так смотришь?

– Откуда это у тебя?

Она усмехнулась:

– От одного солидного мужчины. – Увидела, что он нахмурился, пояснила: – Из кошелька, премия. Егор Кузьмич подарил, – у Александра рот приоткрылся от удивления. Таня засмеялась: – Денег дал твоей матери, чтобы она мне что-нибудь купила. Вместе мы с ней ходили выбирали. А что?

– Ничего, – он оделся и смотрел, как она у зеркала гребнем расчёсывала свои длинные волосы.

– Приревновал? Эх вы, мужики!

– Зря мы собрались, – сказал Александр.

– Почему?

– Потому, – он обнял её сзади, повернул к себе. – Снимай всё к чертям – я остаюсь!

– Нет, хватит! – она напряглась, упёрлась локтями ему в грудь, поджала губы. – Отпусти, Саша.

– Ну, хорошо, – отпустил он, – я сейчас пойду и скажу жене, что с ней – всё кончено!

– Пойдём, – она вывела его тем же путём, через кладовку и сарай, притворила дверь сарая, железным крючком через специальную дырочку закрыла изнутри задвижкой. – Ты не дури, ладно?

И, поднявшись на цыпочки быстрым движением, поцеловала его в сердито сжатые губы.

– Что значит: не дури?

– Ты член партии?

Александр присвистнул от удивления:

– Это ещё что такое?

– У нас бабы, когда им мужики изменять начинают, к начальству и в партком идут. И там женихам быстро мозги вправляют. У вас-то ещё строже, наверное, с должности снять могут.

– Н-да-а, – только и мог вымолвить Александр. Лукерья, конечно, пойдёт, ни перед чем не остановится… – Я тебе обещаю…

– Не надо, я же сказала, обещаний, – перебила Татьяна. – Мы, бабы, глупые, знаем, что нас обманывают, а всё равно верим.

– Да не вру я!

– Не кричи так громко. Сейчас не обманываешь, а потом будет, как я говорю. Лучше – не надо, чтобы не надеяться. Чтобы не так больно было! И тебе – не так стыдно. И не спорь, ради бога! – она подняла руку и провела ладонью по его щеке. – Пошли, я тебя провожу до угла.

Когда Александр поднялся в номер, Лукерья сидела на подоконнике, поставив ноги на стул, курила. Курила вопреки запрету мужа. Пепельниц в гостинице не предусматривалось, измятые окурки и пепел лежали кучкой на клочке газеты «Правда». Жирное слово било в глаза. Посреди стола стояла нераспечатанная бутылка с коньяком. Он сел на свободный стул, поморщился: даже форточку не открыла!

– Ты где был? – она раздавила окурок о стол.

Он ждал этого вопроса, но до самой последней минуты не знал, что будет говорить, и если всё-таки выложит правду-матку, то как?

– А-а! На свежину потянуло, – на Лукерью словно озарение снизошло, – вы с Танькой под замком хорохорились!

Первой реакцией на такой выпад было – возмутиться и отречься, но жена упредила:

– Я сразу поняла, что ты с этой шлюхой спутался!

– Сама ты шлюха! – он вскочил. – Ты скажи, кто у тебя первый был? Вспомни – кто? Я-то, я до сих пор не знаю, своего сына кормлю или дядиного?

Лицо Лукерьи покрылось красными пятнами. Она сказала едва слышно:

– Ты… Как не стыдно? Я тебе на шею не вешалась. Ты у ног не ползал разве и не говорил, что ни разу не попрекнёшь? Я тебе не прощу… – И в крик: – Ты! Ещё будешь ползать! А сучку эту…

– Прекрати, вербованная! – он со сжатыми кулаками и с таким свирепым видом шагнул к ней, что она поперхнулась. – Если ещё услышу хоть одно грязное слово – всё расшибу! Запомни: у неё на меня больше прав – я у неё первый!

Лукерья, затевая скандал, всё же надеялась, что её подозрения муж хоть как-то опровергнет, когда же этого не случилось, она сломилась, упала лицом в подушку, глухие рыдания сотрясали её тело. Короткое, по моде, платье поднялось, и взгляду Александра открылись ноги, о которых говорили когда-то во всех ресторанах и пивных на побережье.

Светлана с Анатолием остановились на эти дни у подруги Светланы, бывшей её однокурсницы, которая с мужем, дочкой и матерью жила в огромном деревянном доме – в нём без утеснения можно было разместить ещё одну семью. Держа мужа под руку, Светлана шла на ночёвку широким решительным шагом.

– Ну что? Ну что? – допрашивал её Анатолий. – Сколько ещё будем тут сидеть? Ведь мне на работу надо. Я только на два дежурства подменился.

– Надо – так езжай! Утренней электричкой, а то хоть сегодня, последней. По холодку!

– Нет, ну я не знаю. Ну, завтра ещё день – и всё.

– Чего ты от меня хочешь, зануда? Я деньгами не распоряжаюсь. Видишь, сколько тут дармоедов? Поезжай. Они всё пропьют, прогуляют. Надо закрывать этот кабак!

– Ну, я об этом и толкую. Закрыть надо лавочку, этих – разогнать.

– Х-мы, – Светлана обратила всю желчь на мужа. – Разгоняла бы у тебя вошь в голове! Небось втянул лысину и ручками прикрылся, когда на тебя с кулаками. Чего не разгонял?

– Не могу же я с разбитой мордой к поездам выходить.

– Не можешь – и молчи тогда!

Замолчал.

 

Глава 1

Кузьма немного проспался и ушёл с неудобного верстака на широкую лавку в бане. Над лавкой окошко выставлено, за окном деревце что-то нашёптывает в темноте, Кузьма послушал. Потом нашарил литровую кружку под лавкой, которой плещут воду на каменку, когда моются, зачерпнул из бачка в углу тепловатой воды, напился.

– Ох, – лёг и скоро захрапел.

– Братец у тебя, – прошептала Наташа.

– Да, – тихо засмеялся Иван, – грозился к концу пятилетки полтора центнера потянуть.

В приоткрытую дверь виднелся лоскут ночного неба и одинокая звёздочка на нём.

– Когда я долго гляжу на звезду в темноте, то замечаю, что она движется помаленьку, и мне начинает казаться, что и я вдруг отрываюсь от земли и – лечу! Сперва медленно-медленно, а потом всё быстрее и быстрее, прямо туда, на свет. Аж голова кружится. И становится чуть страшно и удивительно хорошо! У тебя так бывает?

– Да, я улетаю, когда у меня получаются мои выводы на бумаге, а ещё…

– Постой, – она ладошкой прикрыла ему губы, – сперва я… Ещё я лечу, когда я… когда мы с тобой. Когда ты меня крепко-крепко обнимаешь, то я перестаю быть, я – твоя частица, и даже меня вообще нет, как будто я вся растворилась в тебе, а во мне остался восторг и полёт. Кружится всё, и – улетаю. Только ты не смейся.

– Я не смеюсь. Не дала мне первому… У меня почти так же, но ощущение, что не улетаю куда-то в бездну, а возвращаюсь из неё. Как будто умираю и тут же воскресаю…

Она приподнялась на локте, нашла в темноте по дыханию его губы, и они поплыли во Вселенную…

Когда вернулись, в проёме двери вместо одной большой звезды виднелись три маленьких. Иван всегда после ласк засыпал почти мгновенно, но на этот раз не уснул, глядя на звёздочки, спросил:

– Устала? Будешь спать?

– Нет.

– Тогда послушай, что я тебе скажу.

– Слушаю.

– Ты постарайся запомнить.

– Я запомню. Эту ночь я буду помнить до капельки, всю жизнь.

– Вот: ноль равен или больше бесконечности!

– Что?

– Ноль равен или больше бесконечности – запомни!

– Запомнила. Но зачем?

– Не знаю. На всякий случай.

– Ты сдурел? Ты что?!

– Ничего, просто… Никто почему-то не догадался, нельзя, чтобы я один… пропадёт.

– Ты меня пугаешь, – она подождала, когда он ответит. Иван молчал. – И как это: ноль больше… Разве ноль может быть больше чего-нибудь? Ты не пьяный?

– Конечно, пьяный – с тех пор, как тебя встретил. Объясню. Смотри: все знают, что при сложении двух одинаковых чисел с обратными знаками получится ноль. Ну, к примеру: плюс единица и минус единица при сложении как бы уничтожаются, превращаются в ничто. Но если верно такое превращение чего-то вещественного в ноль, то должно быть верным и обратное равенство: ноль равен двум каким-то величинам, противоположным по знаку. Понимаешь?

– Да. Но это же только математика. Написать всё можно.

– Нет! В том-то и фокус, что в математике отражается реальное. И вот ноль, пустота, способен родить из себя две бесконечности, с плюсом и минусом!

– Тогда получается, что Бог есть и Он из ничего создал всё?!

Иван привлёк её к себе, поцеловал наугад, в глаз.

– Умница! Но Бог не обязателен. Могут быть какие-то физические причины, которые заставляют якобы пустое пространство делиться на части. Представляешь, какие выводы из этого придётся сделать? По эффекту Доплера… – помнишь из учебника?

– Смутно.

– Ну, неважно. Так вот: по этому эффекту установлено, что Вселенная разлетается, звёзды удаляются друг от друга. Да. Напрашивается вывод, что когда-то все звёзды, вся материя, были в одной точке, а затем произошёл чудовищный взрыв, поэтому Вселенная расширяется. А – нет! Она расширяется потому, что в пространстве расщепляется ноль, рождаются миры и требуют себе места.

– Понятно: зарождаются и растут, как ребёнок в животе.

– Колоссально! Ха-ха-ха! – расхохотался Иван. – Замечательная идея! Энергия пространства притягивается в какую-то точку, в зародыш, накапливается там и обращается в материю… Хо-ро-шо! Сотворение мира – не одномоментный акт, а свершается непрерывно – сегодня и всегда – в прошлом и в будущем.

– Ты гений?

– Нет, – он опять засмеялся. – Я – Ваня.

– Ваня, хороший мой, я тебе открою свой закон: у денег есть только одно свойство – обращаться в ноль. Давай уедем! Я уже не могу. Я боюсь! Пожалуйста…

– Ну, ладно. Завтра ещё пробудем день, чтобы не так неожиданно, и уедем. Договорились?

– Да, – вздохнула с облегчением. – Смотри: теперь осталось две звёздочки – большая и маленькая.

– Спи. Маленькая уже десятый сон, наверное, видит.

 

Глава 2

Утром Егор Кузьмич поднялся, по обыкновению, раньше всех, выпустил корову и овец в стадо, вычистил в сарае, насыпал курицам зерна, принёс воды из колодца в дом. Теперь надо было наполнить котёл в бане, но там ещё не проснулись Иван с женой. Не стал ломать им утренний сладкий сон. Городские подолгу нежатся. Кузьма на что уж был хорош вечером, а и то вылез на свет, как из берлоги, лохматый, опухший. Напился квасу, потом стал бриться и умываться.

Нина поднялась раньше брата, привела себя в порядок, посмотрела, как сладко спят дети, стала помогать Дарье на кухне.

«Натопим, напаримся, вымоемся, грешные, – обдумывал предстоящий день Егор Кузьмич, – а где же после Кузя спать ляжет?»

Вчерашний скандал не шёл из головы. Вроде утихомирились, но видно же, что затаили обиду и зло, в сердцах разошлись. А как сойдутся, так соймутся. Вот незадача.

Получить все рубли до копейки и бросить им на стол – деритесь?

Сенька пришёл, едва продрав глаза:

– Дядя Егор, на кой хрен тебе баню топить? В такую погоду-то? Давайте я вас на речку увезу.

– Гм, – Сбруев потрогал щетину на щеке, надо бриться. – А кино?

Семён намеревался ехать по деревням показывать фильмы, говорил, что план горит. Но опохмелился и рад, готов всех отблагодарить.

– Тьфу! Кино! – он сплюнул и ногой растёр. – Захочу, по два раза за один вечер стану крутить, если надо – в двух деревнях. Или – о! – в пионерлагере две-три ленты подряд. Точно: там же рядом! В деревнях скажу, что сломался.

Сенькина идея мужикам пришлась по душе, особенно Петьке с Афоней.

– На травке у воды да с пивком, а?!

Баню, по глубокому убеждению Сбруева, ничто заменить не может. Но тут – случай особый: на вольном просторе, нагишом, да при раздетых женщинах скандала не должно получиться. В баню потом можно сходить, кому желательно, в казённую.

Накачали пива из бочки в две десятилитровых канистры; бочку после этого Кузьма потряс – булькало, но совсем немного осталось. Бидон с квасом взяли и, на всякий случай, сумку с поллитровками. Дарья снеди полную корзину наложила – хлеба, колбасы, сала, луку, сыру и даже конфет. На пахоту или сенокос выезжали, бывало, на несколько дней, а по стольку продуктов не набирали.

Чтобы не расскандалились родственники, Сбруев решил не отделяться и тоже поехать на реку.

Варя, конечно, запросилась:

– Ой, хочу! И меня возьмите. Дедушка, пожалуйста!

– Как мать скажет.

Нина сперва колебалась, ехать ли самой, но когда поняла, что Варьку не удержать, решила: не на мужиков же надеяться, что за девчонкой присмотрят. Но вот горе: купальника нет.

Дарья сходила к соседям, попросила у Татьяны.

– Ты-то сама не хочешь, что ли?

– Жарко, а у меня голова болит.

– Чёй-то она у тя? – удивилась Кирилловна. – Сроду не болела.

Татьяну слегка подташнивало, и она догадывалась, что это как-то связано с тем, что у неё было с Александром, – не говорить же об этом матери, вот и сказала на голову.

Малышня – в рёв. Тоже на речку надо.

– А кто меня будет караулить? – укорила их Дарья. – Все уедут, а меня, старую, кто утащит.

– Не утащит, – не очень уверенно возразил Игорёк. – Ты на засов закройся.

Девчушки разинули рты: бабу Дарью жалко, надо оставаться караулить, чтобы не украли.

Александр пришёл как обычно, словно бы ничего накануне не случилось. Лукерья – независимой тенью – следом. На реку стали собираться – он тоже. Лукерья – наготове. Не разговаривали они между собой с вечера, но она не отставала от мужа ни на шаг, стараясь при этом не быть слишком назойливой, чтобы не бросалось в глаза, что муж у неё под наблюдением. Подошла к Семёну, попросила:

– В гостиницу заедем по пути?

– Какой разговор: конечно!

Заминка вышла с Натальей. Отвела своего Ивана в сторонку, лицо бледное, огромные глаза как будто ещё больше стали, в тревоге:

– Не поедем, а?

– Почему? – Иван удивился просьбе и огорчился. В детстве он при каждом удобном случае убегал на речку – пескарей ловил удочкой или купался с друзьями до посинения, загорал на песке. Ему больше других хотелось посмотреть на места, где пролетели самые счастливые дни беззаботных юных лет.

– Ну, я прошу тебя, – в голосе жены слёзы.

– Скоро вы там? – позвали из-за ворот.

Семён уже подал машину ко двору, все забрались в крытый фанерой синий облупленный фургон.

– Мы не едем! – крикнул Иван. – Всё-таки в чём дело, Наташа?

Она заплакала. Юлька, увидев плачущую мать, тоже в рёв. Дарья унесла девочку в дом.

– Что с вами? – Петька трезвый пока и деликатный, как лектор, подошёл к ним. – Вот те раз!

В растерянности потоптался возле, потом махнул рукой жене:

– Валь, иди сюда.

Валентина пришла, участливо заглядывая Наташе в лицо, погладила её, как маленькую, по спине, сказала:

– У меня вот и купальника нет, а поеду, на травке посижу. Что же одних мужиков отпускать, они там перепьются без нас.

– Купальник у неё есть, – вздохнул Иван, – так что-то взгрустнулось.

– Ты боишься, что Сенька по дороге нас угрохает, да? – высказал догадку Пётр. – Не боись! Семён, иди сюда.

Сенька выпрыгнул из машины, подошёл:

– Такси подано.

– Наташа боится с тобой ехать. А ну, дыхни!

Сенька засмеялся:

– У самого нюхалка в табаке, а туда же: дыхни! – Подмигнул Наталье: – Не дрейфь! Я в полном боевом. В таком виде только и езжу.

– Я не боюсь, – тихо сказала она.

– Ну и порядок!

Сенька с Петром подвели Наталью к железной лесенке, ведущей в кузов, она стала подниматься в будку и вдруг отпрянула назад и упала бы, если б её не подхватили Иван и Пётр.

– Да что с тобой? – встревожился по-настоящему Иван. – Ты не заболела?

– Т-ам… – Наташа едва шевелила помертвевшими губами, – гробы.

– Это ящики, – захохотал Сенька, – я в них банки складываю с кинолентами и всякий бутор, чтобы не кидало по кузову. Пойдём ко мне в кабину. Доверяешь?

У Ивана от такого поведения жены тоже началось головокружение. Он согласно кивнул, вконец озадаченный, проводил Наталью в кабину, помог сесть.

– Удобно?

– Да, – она смотрела на него и одновременно сквозь. – Иди.

Он плотно прикрыл дверку, проверил, надёжно ли она закрылась. Пошёл в кузов.

– Вы тут, на гробах, подвиньтесь, – дурашливо скомандовал Пётр.

У Ивана явилось острое желание выскочить из тёмного фанерного склепа – такой ему теперь казалась будка – и забрать Наташу, но дверцу закрыли, и машина уже тронулась с места.

– Поехали! – подражая первому космонавту, возгласил Пётр.

Лукерья села вначале рядом с мужем, так им оставили место на ящике, но, размещая Ивана, Александр подвинулся, и теперь Иван, сам того не ведая, заполнил трещину, незримо разделявшую супругов и грозившую им новым обвалом от близкого соседства.

Доехали до гостиницы, Лукерья чуть не бегом на второй этаж и обратно. Иван, занятый мыслями о своей жене, не подумал о чужой, не уступил ей место возле мужа.

Сенька за рулём сидел прямо, манипулировал рычагом скоростей и педалью газа ровными точными движениями, демонстрировал Наталье свою трезвость и благоразумие. От усердия он казался важным, словно бы не потрёпанный газик вёл, а руководил океанским лайнером. Пока ехали по посёлку, стрелка спидометра едва за тридцать переползала, когда выбрались на пыльную полевую дорогу – подвинулась чуть за пятьдесят.

– Мы с Иваном, – рассказывал Сенька, – вместе учились. Мы его одно время очкариком звали.

– Он же не носит очков, – очнулась Наталья.

– Ну. Как вышло: на уроках объясняют что-нибудь непонятное, особенно какому-нибудь дундуку, долго и нудно – понял, мол? Нет. Ванька вставит слово-два, глядишь – уразумел и тупой. Ага. Вот наша математичка, Анна Ивановна, как-то и сказала, что Ивану – словно в хороших очках – сразу всё ясно. Ну и пошло: очкарик. Я задачки не любил решать, приду в школу, говорю ему: «Дай сдуть». «Хочешь, объясню?» – это он мне. «Да ну, голова только заболит!»

Сенька рассмеялся и чуть прибавил газу.

– Обзовёт меня лодырем, а списать даст.

Увидев, что Наталья с тревогой отнеслась к быстрой езде, успокоил:

– Я в любом состоянии на машине могу ехать, честное слово! В деревнях у меня знакомых много, кино покажу им, потом кто-нибудь обязательно попросит куда-нибудь съездить. К подруге в соседнюю деревню на свиданку сгонять или на ферму к дояркам, а то просто на поле к трактору запчасть отвезти. Отвезу, мне что? Ну, угостят меня брагой, когда чем покрепче. Иногда увлечёмся и до того нагрузимся, что я сам в кабину залезть не могу. Точно. Ну, затолкают меня в кабину, заведу – поехал! Мне главное – за баранку взяться. Ни разу в канаве не был, честное слово! А возле дома на сигнал ка-ак нажму, на тормоз, и – отрубаюсь. Жена выйдет, дверку откроет, а я как мешок вываливаюсь. Это уж потом она мне рассказывает.

– Какой ужас! Разве так можно? Как она это переносит?

– Нормально. Пусть попробует что-нибудь вякнуть! Я двоих уже выгнал, чтобы не возникали. Гуляй, говорю, Маруся. Гуляй, дорогая моя Томочка! И пошли они!

– Но это же… – Наталья не могла найти слов. – Поломать жизнь человеку – так поступить. Про любовь, наверное, говорил.

– Со всем моим сердцем. Но веди себя хорошо, и – лады. Вот эта у меня, опять Маруся, с пониманием бабёнка. Понимает, что мужики на дороге не валяются, и пожалуйста: девочка у нас растёт. Агашкой назвали, скоро год будет. Да. А Ваньку своего люби, он человек хороший, редкостный, можно сказать, мужик.

Сразу за посёлком был берёзовый колок, потом проехали мимо пшеничного поля, слева, а справа вначале мелькала порыжевшая от жары трава пустыря, затем, за глубокой канавой, кладбище.

– Ой, что это? Опять?! – Наталья побледнела, вглядываясь в хоровод деревянных некрашеных крестов, железных синих пирамидок с красными звёздочками наверху, железных решёток и снова деревянных оград.

– Это у нас новое кладбище, – охотно пояснил Семён.

– Новое?

– Раньше у нас возле деревни Богдановки хоронили, там когда-то церковь была и погост, а теперь здесь. Помню, как мужики канаву тут копали, отгораживали площадь, мы в то время с Ваней твоим на рыбалку по этой дороге ходили. Вечером, солнышко уже на закате, возвращаешься голодный и чуть живой, а куропатки из хлебов: «Спать пора, спать пора». Думаешь: у, заразы, чтоб вам… А теперь редко куропатку услышишь, химию стали сыпать на поля, всё потравили. И кричат они теперь по-другому, – Семён посмотрел на Наталью с хитрецой. – Теперь они кричат: «Пить пора, пить».

– Ну, вот и Омка, – сказал минуту спустя Сенька. – Видишь обрыв на той стороне? Мы как раз против него купаемся. Там – лагерь, пацанва за забором мается. Когда нас после войны первый раз в пионерлагерь направили, радовались, дураки. Ну, кормили, конечно, досыта, лучше, чем дома. Какао – нам в диковинку было. В лес на прогулки водили, костры и всё такое. Заборов тогда не было, да и дома эти построили несколько лет назад, а тогда палатки ставили огромные и жили. И всё равно плохо. Купаться – строем, не больше двадцати минут, один раз в день. По нужде в кусты самостоятельно не сбегаешь. Я матери сказал: «Мне эта лагерная житуха не по нутру, больше меня туда не посылай – сбегу!»

Семён съехал по дороге почти к самым воротам лагеря и круто отвернул влево; пыль пошла прямо в пионерский городок.

– Тут выбора нет, – сказал Наталье, останавливаясь у раскидистого ракитового куста, – там пляж для пионерии отгородили сеткой, чтобы на мели булькались, а сюда – берег илистый. Только вот такой кусочек оставили для вольных людей.

Вольные люди – молодёжь, ребятня и реже взрослые – занимали все мало-мальски пригодные места на песчаном пляже и выше, на травке. Ещё выше на задернованном склоне стояли машины и мотоциклы; велосипеды валялись вперемешку с отдыхающими.

 

Глава 3

– Ну и духотища в твоей душегубке, – Пётр вывалился на землю первым, – ещё пять минут – и сварились бы.

Семён криво усмехнулся вертевшейся на языке скабрёзности, но удержался, сказал только:

– Ничего, четверть часа помучились, зато теперь на целый день в рай попали, пользуйтесь.

Воздух был недвижим и казался густым и вязким, дышать нечем, лишь у самой воды было свежее.

«Быть грозе», – подумал Сбруев.

– Хоть бы дождь прошёл, – сказал Кузьма, обратив взгляд в бледно-голубое небо, – поля сохнут.

– Только не сегодня, – отозвалась Светлана, взяла сумочку, пошла в сторону небольшого овражка, заросшего боярышником и шиповником, переодеваться. – Девки, за мной!

Расстелили на траве скатерть, поставили на неё корзину с едой, сели вокруг; достали посуду. Лишние бутылки спрятали под кустом в жидкий ил. И всё пошло точно так же, как за столом во дворе Егора Кузьмича, с той лишь разницей, что сидеть менее удобно да одежды почти никакой.

Иван едва вылез из машины, сразу разделся и – к воде. Наталья догнала его, уцепилась за руку:

– Не ходи!

Он посмотрел с улыбкой на неё, сказал мягко:

– Не бойся, река обмелела, сейчас глубоких мест нет. Вон, смотри, посреди реки парень стоит.

Посмотрела: ребятня резвится в воде, плавают, ныряют, плещут друг в друга; парень стоит дальше всех, плечи видны из воды, руки на затылке. Он глядел на противоположную высокую сторону, что-то рассматривал на глинистом обрыве. Убедительно. Но руку отпустила не сразу:

– Ты плавать умеешь?

– Я же тебя учил, забыла? Ну, даёшь! Очнись!

Сенька сзади засмеялся:

– Да он как морж, сутками может в воде сидеть.

Пальцы её ослабли. Иван ещё раз ей улыбнулся, вошёл в реку по пояс, потом окунулся с головой и поплыл – мощно, тараня воду головой.

– Видала? – с восторгом сказал Сенька. – Он у нас и плавать по науке учился, во всём первый был. – Тут он немного приврал, но для пользы дела. – По этой части, – щёлкнул себя по горлу, – отстал только.

Течение было слабым. Иван сделал полукруг на воде, вылез метрах в тридцати, поднялся по склону выше стены ивняка, прибежал по тропке к Наталье, которая так и не сводила с него насторожённых глаз, ткнулся мокрым лицом ей в плечо.

– Благодать! Раздевайся, что стоишь?

Она облегчённо вздохнула и стала снимать с себя платье.

– Идите сюда, – Пётр похлопал по земле рукой, показывая, что место он им приберёг удобное.

Иван сел рядом с ним, а Наташа присоединилась к женскому краю импровизированного стола.

– Ну их, – сказала Светлана, – опять за водку принялись. Садись с нами.

И ревниво оглядела фигуру невестки. Выбором брата осталась довольна; немного и позавидовала:

– Прямо как восемнадцатилетняя.

Наталья улыбнулась, впервые в этот день.

Варюшке женщины подкладывали лучшие куски.

– Худоба, – ласково ворчала Светлана.

– Ешь, девка, тело наводи, – поддерживает её Лукерья, которая старается не выдать своего несчастья: коли по людям разнесёшь, то уж осколков не собрать.

Девочка улавливает, что в словах тёток есть потаённый смысл, но её занимает река куда больше:

– Когда мы будем купаться?

– Ты плавать-то умеешь?

– Не-а, – крутнула головой, – у нас речки нету. Научите?

– Парни научат, – Лукерья выпила рюмку водки всё-таки и готова нарушить данный себе обет молчания. Ей кажется, что вчерашний день – чья-то нелепая выдумка, на сердце чуть полегчало. – Подрастёшь, парни всему научат.

Нина опасливо взглядывает в сторону Лукерьи, но ничего не говорит.

– Мужики, – Светлана прерывает завязавшийся у мужа с Петром разговор, – сводите Варю в воду, пока не напились.

– Я схожу, – предлагает Семён. Памятуя о том страхе, что испытывала Наталья, он намеревается не пить, Варя ему кстати. – Пошли.

Он взял девочку за руку, и они сбежали к воде.

– Ничего парень, хоть и шалопут, – говорит вслед Семёну Светлана. Она чувствует себя главной среди всей компании.

Сенька едва дождался, пока накупается Варя. Она зашла в воду чуть выше колен и хлюпалась во взбаламученной ребятишками воде, как утка. Семён успел поплавать, полежать на песке, подставив солнцу длинное мозолистое тело, уже хорошо просмолённое, приметил краем глаза девицу в окружении парней: она – зрелая, парни – зелёные; и она незаметно постреливает глазами в его сторону. Всей компашке в машине места не будет, а для одной красотки найдётся, соображает Семён.

Потянуло в дремоту, и тогда он окунулся ещё раз, потом выудил из воды Варю. Как ни тепла вода, всё же худенькое тельце девочки, защищённое только прозрачной кожицей, озябло и покрылось пупырышками.

– Хватит на первый раз, – доставил к матери.

Нина посмотрела на него с благодарностью, прижала мелко дрожавшую дочку к себе:

– Вот накупалась так накупалась.

Семён лёг на траву рядом с Иваном. По другую сторону от Ивана Петька, старается уяснить, как это здоровый мужик может не любить водку.

– Что не пьёшь? – спрашивает он Ивана. Иван неопределённо пожимает плечами. – Ну, а вчера же немножко было, пошла? – продолжает допытываться Петька. – Ничего не болит?

– Ничего, – идёт в расставленную сеть Иван. – Вчера же разбавленная была.

– С шампанским бы ты и сегодня чуток тяпнул, – не спрашивает, а как бы сочувствует, размышляя, Пётр.

Иван молчит. Молчание, как известно, знак согласия. И тогда Пётр идёт к воде, выцарапывает из ила облепленный грязью продолговатый предмет, воровато оглянувшись в сторону женщин, ополаскивает его в воде, потом, прикрывая телом, несёт к Ивану.

Иван не видел всех этих манипуляций. Они с Сенькой припомнили, как Семён с Пушкиным в сочинении стихов соревновался.

– Ну, вызвала Ленавановна меня к доске письмо Татьяны наизусть прочитать. А я книжку в руки не брал, слышал только, как девчонки что-то перед уроком в коридоре бубнили, да ещё пародист из гастролёров из памяти моей подсказывает. Вот и выдал: «Я вас любила, чего же более? Что я могу ещё сообщить? Я знаю: в вашей воле меня вознаградить!»

– Да-а, – засмеялся Иван, – у Ивановны очки без помощи рук на лоб поднялись.

– Ага. Как сейчас помню, спрашивает: «Се-ня! Ты что плетёшь?»

– Хы, – вмешивается торжествующий Петька, показывая обёрнутую фольгой головку бутылки, – тут у нас есть для всякого случая.

Осторожно, чтобы не бахнула, распечатал бутылку и приготовил в стакане смесь шампанского с водкой. Бутылку поставил так, чтобы женщины не увидели.

– Обойдутся, – объяснил Ивану.

Тот не знал, что сказать. Попытался продолжить разговор с Семёном:

– Потом выучил письмо?

– Нет. А зачем? – удивился Сенька. – Двойку схлопотал, больше не спросят… Даже и не прочитал.

– Ты, говорят, три раза уже женился, чем же ты их берёшь, если стихов не читаешь? Женщины поэзию любят.

– Чем беру? Руками! – Семён захохотал. – А если точно, то и стихами тоже. Я вот Есенина как-то нечаянно купил, поддатый был, заглянул, а там… Боже мой, какая красота! Как нас так учили в школе, что все были убеждены, будто литература существует специально для мучения и школьников, и учителей? «Шаганэ ты, моя Шаганэ! Потому что я с Севера, что ли?» – как прочитаю какой-нибудь деревенской пампушке эти строчки, так она у меня сразу как восковая становится.

– Сеня! – Петру надоела такая бесцельная болтовня. – Давай покажи пример товарищу детства, дёрни. За всё хорошее!

Семён некоторое время раздумывал, потом махнул рукой:

– А! До вечера далеко, выветрится. Выпьем, Ваня? Ради дружбы.

– Что с вами делать? Выпью, но с уговором: больше не приставать!

– Замётано, – сказал Петька, – до дна!

Иван начал пить и остановился: смесь была намного крепче, чем вчера.

– До дна, до дна, – потребовал Петька.

Иван допил, взялся есть. Сенька выпил полстакана водки. Петька был страшно доволен:

– На речке самый раз ерша дёрнуть. Мы такую коктейлю, – он специально придуривался и ломал язык, – называем ершом. В башку бьёть сразу, но проходит быстро. Так что не боись.

– Не боюсь, – сказал Иван, в голове у него действительно зашумело, – только ты, шельма, одну водку почти налил.

– А у нас это называют «Северное сияние», – сказал скучавший до сих пор Александр. Он, оказывается, всё видел и слышал.

– Это красивее, – сказал Иван.

– Пей, Ваня! Гуляй, Ваня! – возгласил Петька. – Однова живём!

Иван усмехнулся:

– Нау́чите, пожалуй, только поддайся вам.

– А ты сомневаешься? – похохатывал Петька и подмигивал брату.

– Знаешь, – сказал Семён, разглядывая опустевший стакан, – ты, конечно, правильно делаешь, что не лакаешь её, проклятую. Я б её тоже не пил, но что тогда делать? К примеру: брошу выпивку, денег накоплю, куплю себе ещё одни штаны, ещё пиджак и рубаху и – что? Два костюма враз буду надевать и париться в них? Да ведь чем меньше на человеке наздёвано, тем он лучше, проще, добрее. Он – прекраснее!

– Особенно женщины, – поддержал Петька. – Я уже тут без бабы утомился.

Иван улыбался.

– Нет, – продолжил Семён, – это не главное. Учили нас в школе письму, арифметике, истории… Тебя в институте ещё каким-то наукам обучили, но скажи: суть жизни ты понял? В чём она? Я не о смысле жизни спрашиваю – это постичь могут отдельные великие люди, умы. Но у меня, у Семёна Михалыча Водовозова, тоже должна быть своя генеральная линия жизни, как у отца моего, например. Он знал: придёт фашист на нашу землю, осквернит её, над женой надругается, сына, меня то есть, в плен уведёт, сделает рабом. У отца, значит, была задача: не пропустить врага. Убили его. Но когда он падал, то знал, что у товарищей его – та же задача, и они её выполнят. Раньше революцию делали, опять вместе. А мы? Получается, что мы пришли на готовое, привязали нас каждого к своему корыту и для чего-то кормят, а для чего?

– Ну, – опять вмешался Петька, – тебе грех жаловаться, ты, говорят, свою задачу знаешь, всех девок в районе… того – перещупал.

– Врут! – Семён понизил голос. – Бабником некоторые меня называют, а я, честно скажу, ни одну не обманул. Мне их просто жалко. Мужиков не хватает, а в деревне, сам знаешь, все на виду, к чужому мужику лучше не прилаживаться. А я приезжий, вольный для них, вот и липнут, как мухи на мёд. Живое своего требует, как ты хочешь?

– Поддерживаю твою линию, – сказал Петька, – давай выпьем!

– Вот видишь, Ваня, тоска! Всё к одному – выпить. Плохо это кончится.

– Для тебя? – спросил Петька.

– И для тебя, для всех.

 

Глава 4

Увильнув на повороте от облака пыли, по склону съехал и пристроился рядом с кинопередвижкой легковой газик. Сбруев узнал машину: райисполкомовская. Из неё вышел Лунёв, осмотрелся кругом, поверх компании, которую он будто не замечал. Из задней части машины вылез Валеев, потом – Нечай. Вся троица прибыла.

– А мы, значит, в баньку к вам настроились, – первым к Егору Кузьмичу без всякого стеснения подошёл Валеев, – а вы вот где.

– Прошу.

У скатерти повозились, освободили место для незваных, но важных гостей.

– Раздевайтесь, – предложил-скомандовал весёлый и добрый Афоня, – тут у нас баня и ресторан одновременно.

Валеев разделся до трусов, костюм и полуботинки аккуратно сложил на заднем сиденье машины, сел на траву выше всех, вытянув вниз по склону бледные и волосатые ноги, розовый живот – чуть не на коленях. Грудь, плечи и спина – в длинных чёрных волосьях.

– Уф, – сказал, – ну и жара! Что-то будет.

– Гроза, – подтвердил Егор Кузьмич.

Лунёв и Нечай поснимали только пиджаки и рубахи. Примерились, прежде чем сесть на траву, не запачкаются ли брюки.

Шофер делал вид, что занят машиной.

– Вася, – позвал его Сбруев, – иди сюда.

Вася не стал ломаться, пристроился возле Александра.

– Я всё, не пью, – предупредил Валеев, положив ладонь на пухлую грудь, – сердце шалит.

– А пивко? – спросил Кузьма. Он заведовал канистрами и хотел сделать тучному Валееву приятное.

– Если холодное.

– Нормальное, – отозвался Анатолий, он как раз дегустировал питьё, – освежает. Что интересно: вода в речке как чай, а пиво не нагрелось. В воде и под кустом – и совсем другое дело.

Лунёв и Нечай на болезни не стали жаловаться, им в самый раз то, что покрепче. Нарушенное было течение застолья восстановилось.

– Вот, – сказал ублажённый Валеев, – чем не коммунизм? – и посмотрел на Петра: ты, мол, чем-то возмущался. Затем Лунёву: – Скажи, власть.

Рот Кима Сократовича был забит салом, он кивнул, потом, когда прожевал, заметил:

– Если всем так, то вполне, – и тоже посмотрел на Петьку.

Тот промолчал, но упрямо наклонил голову – он признавал коммунизм, но если его будут раздавать наличными.

Муж Светланы, Анатолий, прислушиваясь к речам вновь прибывших, сейчас лишь обратил внимание, что ни Зотова, ни Андрея Фомича с ними нет. Поскромничали друзья Егора Кузьмича, не пришли с утра в надежде на вечер и баню и промазали. И Анатолий засмеялся, довольный.

Светлана встала, охнула – отсидела ногу, пошла к тому месту, где кучками на траве лежала одежда. Взяла пиджак мужа, пошарила в нагрудном кармане, вернулась с картами.

– Давайте хоть в дурачка поиграем, что ли. У них там полный коммунизм, а мы чем хуже?

Сдала карты, положила колоду поперёк крестовой девятки.

– Трефи козыри.

– Я не умею, – призналась Наталья.

– Научим, будем подсказывать.

– Я буду подсказывать тёте Наташе, – вызвалась Варя. – Я умею.

Нина задумчиво смотрела, как дочка ластится к Наталье, бросила взгляд на младшего брата, улыбнулась вдруг пришедшей в голову шальной мысли:

– Вы с Ваней, пока задачки не порешаете, спать не ложитесь?

Наталья покраснела:

– Нет, у нас… всё хорошо, – подняла глаза от карт, – так хорошо, что я иногда думаю: не вычерпать бы нам до дна… прежде времени, – взгляд её чистый и простосердечное откровенное признание повергают Нину в смятение, а невестка продолжает: – Я потому и боюсь, как бы чего не случилось.

– Постучи о деревяшку, – Светлана протянула ей резную хлебницу, – сплюнь через плечо.

Наталья неловко ткнулась в посудину пальцами и сделала вид, что сплюнула.

– Счастливая, – сказала Валентина, – муж не пьёт, не курит. А мой другой заботы не знает, ему лишь бы налакаться.

Шутливый с виду вопрос Нины к Наталье был не от весёлой жизни. Она видела рядом с собой женщин, у которых были мужья – плохие ли, хорошие ли, но мужья. А у неё, тоже не обиженной по части женского, муж ушёл к другой. Почему? В чём виновата – вниманием обделяла, сама того не замечая, лаской, или что-то ещё было важным, более важным, чем первоначальная любовь и ответственность за детей?

Лукерья в горьких своих мыслях идёт той же дорогой и словно отвечает на вопрос Нины:

– Мужик, что кот: где блудит, не скажет, а любит, чтобы ему холку гладили, это у него самое чувствительное место. Пока руки на затылке держишь, он твой, как отпустишь, так и пошёл искать тёплое место.

– Вот где их надо держать! – Светлана сжимает кулак. – Пять минут им полной свободы, а всё остальное время суток – ежовые рукавицы. Бито, я вышла.

– Вальтом кройте, тётя Наташа, вальтов больше нету, все в отбое, – шёпот Вари слышен далеко за пределами круга играющих, она отдавалась игре со всей серьёзностью и страстью. – А ходить надо сперва с десятки, она её козырной восьмёркой покроет, а тогда вы ей – восьмёрку, она её – дамой, вы ей – даму, она – тузом, а вы ей бубнового!

– Ну, всё расписала! – Нина приняла карты, собрала колоду. – Наизусть всё помнит, вот настропалилась.

– Мы вышли, – захлопала Варя в ладоши, – мама дурочка!

И во второй раз Нина осталась в дураках.

– Ну, ничего, – утешила её Светлана, – кому в картах не везёт, повезёт в любви.

Нина вздыхает, тасует колоду. Где она, её любовь? Да и нужна ли теперь? Варя с Игорьком – вся жизнь её и вся любовь.

Лукерья вынула из сумочки пачку с папиросами, взяла одну, стала катать между пальцами, разминая табак. Пачку бросила рядом с колодой карт. Светлана быстрым взглядом посмотрела в сторону мужа, ещё более быстрым движением выудила из пачки папиросу, спрятала в кулаке, кивнула в сторону – там покурим. Анатолий курить ей решительно не дозволял, и в этом вопросе она вынуждена была подчиняться. Баловалась иногда, украдкой.

Они отошли с Лукерьей за поворот тропки, сели на бугорок, на подгоревшую от долгого летнего жара траву. Лукерья чиркнула зажигалкой. Затянулась глубоко, выпустила дым кверху, запрокинув лицо.

То, что вчера поругались, Светланой не забыто, но теперь, когда у Лукерьи случилось несчастье, женская солидарность взяла верх над неприязнью, и она пошла на мировую:

– Часто он у тебя так?

Лукерья вновь затягивается, дым выпускает на сей раз из ноздрей:

– Не знаю, – говорит она после паузы. – Раньше я думала, что он – мой, весь с потрохами, – помолчала, словно проверяя сказанное. – На корабле баб нет, не мог он как-то изменить. А на берегу всё время вместе, как придёт из похода, радуется, что до меня дорвался. Что случилось, не могу понять.

– Бывает. Это у них случается такой бзик. Да и с нами тоже, – Светлана вытянула ноги, посмотрела на них критически сверху вниз, перевела взгляд на реку и дальше, на заросли кустарника на той стороне под обрывом. – Вон, видишь?

Парень с девушкой переплыли реку, укрылись за кустами, чтобы их не было видно со стороны пляжа, и целовались всласть.

– Ну и что теперь? – спросила Светлана. – Горшок об горшок и – врозь?

Лукерья молчала, рассеянно наблюдая, что делается на другом берегу, курила.

– Нет, – сказала наконец, – потерплю. Только бы он не бросил. У меня же никого – только он да сын, тоже Сашка, – пригасила сгоревшую до самого мундштука папиросу, обхватила ноги руками, положила на колени подбородок, собралась в комок – одинокий, мягкий и беззащитный. – Детдомовская я. В тридцать восьмом меня сдали туда, три года было, и я даже не знаю, кто были мои родители и куда они девались. Умерли или ещё что, – глаза у неё повлажнели. – С детским домом мне не повезло. Порядки у нас были… Защитить нас, девчонок, было некому. Ребята постарше за кусок хлеба… Которая упрямится, так ту и без угощения. Когда выпустилась, паспорт получила, завербовалась на Дальний Восток. Там и встретились. Он с меня потребовал, чтобы я сказала, кто у меня первый был, а я знаю? Мне это не нравилось, когда подросла, то стала отбиваться. Да и в детдом новый директор потом пришёл, старого арестовали… Питание наладилось, прекратили этот бардак. По-настоящему у меня, кроме него, никого и не было.

– Выть хочется, – сказала Светлана. – Мужичьё так устроено: девок стремятся соблазнить, а в жёны им девственницу подай. Господи, как живём! Для чего? – она повертела меж пальцев свою потухшую папиросу, снова прикуривать её не стала, ткнула в землю. Помолчали. – Когда я вышла за Тольку, то сразу забеременела. А в профкоме мне путёвку на юг предложили, на море. Сроду и не мечтала, представляешь? Прикинула: растолстею к тому времени, как, думаю, я с испорченной фигурой на пляже появлюсь? Нашлись «добрые» люди, указали мне старуху, она мне аборт сделала. Подпольный, при Сталине было запрещено, и правильно, как теперь понимаю: это же убийство! Вот и наказана: на курорт съездила, а детей – нет.

Неподалёку от них на тропке появился суслик, заметил фигуры, которых не было здесь прежде, отбежал к норке, стал возле неё столбиком, замер, дожидаясь, когда страшные незнакомцы проявят себя. Стоило Светлане снова заговорить – нырнул, спасаясь, в нору.

– Такая наша бабья судьба: поторопишься сладкого ухватить, отрыжка потом на всю жизнь.

– Да, – Лукерья распрямилась, посмотрела вверх, где в синеве плавал коршун. – Люди, как этот суслик, опасность видят не в той стороне, где она их поджидает. Ну, а сиротку взять не хочешь? Знаешь, как они там о маме мечтают…

– Думала. Надо было на несколько лет раньше. Я ведь стала такой мегерой – муж вздрагивает. Сумею ли быть ласковой и сдержанной?

– Сумеешь. Отмякнешь.

– Наверное. Мы с Анатолием разговаривали насчёт того, чтобы усыновить мальчишку лет трёх.

– Света! – Лукерья посмотрела Светлане прямо в глаза. – Возьми девочку!

– Девочку? – в сознании медленно свершался переворот – с девочками хлопот больше. – Толю я уговорю, согласится. Обещаю.

Пора было возвращаться, они встали и пошли друг за другом по узкой тропинке, не ведая, как скоро Светлане придётся исполнить обещание. И девочкой этой станет Юля, племянница, отцу которой судьба отсчитывала последние минуты, а матери её хватит десяти дней, чтобы угаснуть от горя и последовать за ним.

 

Глава 5

В компании было весело.

– Вася, – предложил Ким Сократович шофёру, – расскажи, как в вашем районе спутника запускали.

Вася приезжий, истории со спутником никто ещё, кроме самого Лунёва, не слыхал.

– Любопытно, – говорит Нечай.

– Давай, Вася, – подбадривает и Валеев, он любит всякие необыкновенные истории.

– Коммунхоз запускал, – скромно уточняет Вася.

Мужики смеются.

– Возьмём опыт на вооружение.

– Ври дальше!

– Такое дело, – Василий откашлялся, преодолевая смущение, – у нас в Свободном новую баню построили. Ага. Ну, год кое-как работала, а потом что-то с зарплатой у кочегаров не вышло, и они отказались работать, перешли в леспромхоз, там как раз люди нужны были. Вот. Один остался, но летом её топили реже, а как осень приблизилась, народ повалил мыться и, конечно, спохватились. Нашли других кочегаров. Не знаю, сколько их там положено по штату, но одного приняли из бичей. Я его знал, он летом всегда с экспедициями в тайгу ходит. Ну вот. Выпало ему дежурство в понедельник.

– Тяжёлый день!

– Да, но баня в понедельник не работает официально, а в мужском отделении в этот день солдаты моются. Он пришёл, этот бич, дежурство принял, а не посмотрел, что в котле воды мало.

– Поддатый был?

– Неизвестно. В общем, уголька подбрасывает, а на водомер когда глянул, там – ноль! Он воду-то пустил и тогда только сообразил, что сейчас рванёт! И – драть! Только выскочил на улицу – ка-ак даст! Как бомба! И – полетело! Ну, бич без остановки убежал к реке, взял лодку, переправился и спрятался.

– Солдат не поубивало?

– Нет. Они на улицу повыскакивали, голые, конечно, и стоят, ждут, может, ещё рваться будет.

– Смех!

– Там народ-то ходит?

– Как же! Там как раз рядом, на углу, магазины – промтоварный и хлебный. Солдаты через двор на перекрёсток высыпали – и бабы из магазинов, когда взорвалось, тоже.

– Хорошо! – хлопал себя по колену Лунёв. – Ай да бич!

– А при чём спутник? – спросил Афоня.

– Ну дак: рвануло так, что кусок котла пробил крышу и улетел за два квартала!

– О-го!

– Большой кусок? – уточнил Афоня.

– Он там на сени одному мужику упал, проломил крышу и попал в детскую коляску. В сенях коляска стояла – в лепёшку!

– Пустая?

– В том-то и дело, что нет. В ней мальчишка спал.

– ?! – слушатели пооткрывали рты. – Ничего себе – весёлая история?!

– Су-ка! – Афоня грязно выругался, побледнел и повернулся к Лунёву: – Ты, падла, знал и смеялся?

– Чего? – огрызнулся Ким Сократович. Пояснил, адресуясь Валееву: – Рота голых солдат среди баб – смешно, как ни крути.

– Это некрасиво! – заявил Афоня.

– Перестань, – Сонька начеку, пристроилась рядом, – не бузи.

– Ладно, – пообещал ей шебутной супруг, – иди к бабам.

Мирный тон его успокоил Соньку, она отошла.

– Бича-то поймали? – спросил Нечай Василия.

– Нет. Он сам сдался, пришёл дня через три.

– Сколько ему присудили?

– Не знаю, я как раз уехал. У него корочек нет, и говорили, что инструктаж даже с ним не проводился.

– Тогда, может, и ничего не будет.

Вдруг – шум, ругань. Все вскочили на ноги. Иван ничего не мог понять: Кузьма и Нечай держали Афоню за руки, выкручивали ему их за спину. Лунёв, снявший к этому времени рубашку и брюки, стоял чуть в отдалении напротив них, слизывал с распухших губ кровь, сплёвывал на землю сукровицу и утирался ладонью. Сонька с мокрым полотенцем прибежала, попыталась вытереть лицо исполкомовскому работнику, но он всунул одну ногу в штанины брюк и никак не мог найти устойчивое положение, чтобы облачить другую.

– Мы ему, гадёнышу, дадим, – обещала она, добравшись-таки до лица Кима Сократовича полотенцем, – мы ему…

– Он у меня попомнит, – бормотал Лунёв в ответ, – как на меня руку подымать…

Он наконец оделся, скомандовал:

– Вася! Заводи! – сел в машину и уехал.

Валеев и Нечай остались.

– Офонарел, что ли? – забияку отпустили. – За что ты его?

– А чего? Тоже нашёлся деятель! «Я, – говорит, – скоро председателем райисполкома стану!» Видал я таких председателей! Он же урод: никакого понятия о красоте!

– Это он верно сказал, – вздохнул Нечай, – раз уж попал в исполкомовские коридоры, то будет лезть наверх – у них это дело чётко поставлено.

– Дурак, ой, дурак, – Сонька всхлипнула. – Посадят, будешь знать!

Мужики вдруг расхохотались:

– Ну балда! Тебе-то какое дело? Ты же вон где живёшь. Расквасил морду человеку ни за что ни про что.

Постепенно успокоились, сели, лишь изредка кто-нибудь прыскал:

– Ну, Афоня! Негра сделал из Сократыча – вот такие губы!

Валеев сопел и ничего не говорил.

«Экий шебутной, – думал сокрушённо Сбруев, – опасней Петьки. Надо же додуматься: начальство бить. Покушение на власть. А ну как засудят?»

– Тётя Наташа! – Варя потянулась, обняла Наталью за шею, зашептала ей что-то на ухо.

– Пойдём, – улыбнулась Наталья и поднялась, – сходим по секретному делу.

Они обошли компанию и направились по тропке в сторону овражка.

– А мы пойдём окунёмся, – предложил Семён Ивану.

– Пожалуй, – согласился тот, поднимаясь на ноги, – а то что-то нехорошо в груди с вашего ерша.

– Ну, пустяки, – отозвался Семён и побежал к воде, с разгону нырнул, потом поплыл, крикнув: – Догоняй!

Иван не поторопился, наоборот, он даже замедлил шаги, будто засомневался, стоит ли вообще лезть в реку.

Наталью словно кто в бок толкнул. Она остановилась: среди сидевших вокруг скатерти Ивана не было. Бросила встревоженный взгляд на реку и увидела: Сенька размашисто плыл поперёк реки, а Иван входил в воду. Вот он скрылся по пояс, по грудь, повалился вперёд и – погрузился с головой.

– А-а-а!! – жуткий вопль потряс всех.

Наталья кричала так, как кричит животное или человек за миг до неминуемой гибели. Их с Варей немедленно окружили. Варю с перепугу подбрасывало как на пружинной сетке.

– В чём дело?

– Что с вами?

Мертвенно-бледное лицо и гаснущий шёпот:

– Утонул… – ноги у Натальи подогнулись, и она мягко повалилась на землю.

– Кто утонул?

– Воды! Дайте воды! – Светлана опустилась на колени, повернула бездыханное тело Натальи лицом вверх, шлёпнула несколько раз ладонью по щекам.

Принесли воды в стакане, плеснули в лицо и на грудь. Очнулась, глаза безумные.

– От солнца…

– Сдуреешь тут…

– Ва-ня… – с трудом сказала Наталья, – спасите!

– Да! Где Иван? – мужики стали бестолково оглядываться.

– Давайте Ивана сюда, – скомандовала Светлана.

Егор Кузьмич поспешил к реке. Навстречу ему из воды рвался Сенька, он слышал дикий крик и приплыл к берегу.

– Где? – спросил его Сбруев. – Ваня где?

Семён подумал, что какое-то несчастье произошло с Натальей, и рванул по откосу наверх.

– Наташа, что?!

Наталья не могла ничего произнести.

– Она говорит, будто Иван утонул, – сказал Петька. Самый пьяный, он единственный уловил суть.

– Да вы что? – Сенька наклонился, приблизил лицо к лицу Натальи. – Кто сказал? Не верь!

– Она сама видела, – сообразила Варя.

– Сама, – прошептала Наталья. Высоко над ней парила птица, поднимаясь всё выше и выше, таяла в синеве. И таяло невесть откуда появившееся в поднебесье белоснежное облако.

– А-а! – вскричал Сенька. – Нырнул! Он, наверное, пошутил. Он где-нибудь под берегом сидит, он здорово ныряет! – Семён выпрямился и закричал: – Иван! Ва-ня! Не балуй, Иван, Наташе плохо!

Лица у всех посветлели.

– Конечно, пошутил! – появилась надежда.

– Ва-ня! – стали кричать хором.

Но было тихо. Иван не отзывался.

Наталья не поднималась. Она до рези в глазах следила за птицей, которая залетела так высоко, что обратилась в точку, а потом исчезла. И облако почти растворилось, но возле того места народились два других, небольших и прозрачных, будто чьё-то дыхание обратилось в пар.

Варя плакала:

– Ой, я боюсь! Ой, мамочка моя!

Семён бросился к воде. В реке по грудь стоял Егор Кузьмич и беспомощно шарил вокруг себя руками. Вода в реке, обильно насыщенная илом и вдобавок взбаламученная купальщиками, не позволяла что-либо разглядеть даже на метровой глубине. За Семёном устремились парни и мальчишки, набежавшие с пляжа, стали нырять и искать утонувшего возле дна.

– Утонуть негде, – бормотал Сенька, методично прощупывая русло ногами; в самом глубоком месте ему было лишь по горло. Он медленно смещался вниз по течению – если Иван и вправду утонул, то он где-то рядом, ленивая малоподвижная река не могла унести свою добычу далеко.

Обшарили, казалось, каждый метр дна ниже того места, где в последний раз видели Ивана, но тело его словно испарилось. У ныряльщиков уже зуб на зуб не попадал, и они всё чаще падали на берегу, чтобы передохнуть.

– Да нет, нету его здесь, уже бы нашли.

– А где же?

– Водолаза надо бы.

– За водолазом послали.

За рекой глухо бормотал гром, над обрывом наконец показался тёмный край тучи, медленной, неповоротливой и неотвратимой.

Пляж быстро опустел. Только кучка полуголых растерянных людей на берегу не спешила укрыться от дождя; отрезвевшие мужики боялись поверить тому, что случилось, и не могли найти хоть какую-то зацепку, сколь-нибудь вразумительного объяснения, куда же исчез человек? В сторону Натальи глядеть не отваживались, молча одевались, и одевание это как бы подводило черту под минувшим, черту окончательную и бесповоротную. Петька лишь ходил в одних мокрых трусах, повторяя своё:

– Он же не пьяный! Я вдвое выпил, а вот я…

Солнце скрылось. Подул ветер, поднял пыль, загнал людей в машину. Потом стихло, и пошёл долгожданный дождь. Иссушённая земля принимала его с благодарностью, жадно впитывала в себя первые тяжёлые, как слёзы, крупные капли.

 

Глава 1

Егор Кузьмич открыл ворота, вышел и посторонился, пропустил грузовик во двор. Так и стоял, пока Петька с шофёром сделали из досок настил, загнали по нему в кузов блеющих овец и завели корову. Потом машина выехала, но он, кажется, не заметил этого, продолжал смотреть задумчиво в далёкую даль, словно бы ни домов, ни улиц перед ним не было, а было широкое-широкое поле, которое он пересёк только что и отдыхал на краю, оглядывая и запоминая пройденный путь.

Подошла Дарья, постояла рядом, не дожидаясь, когда он заметит её, сказала:

– Что же, Егор Кузьмич, прости.

Он посмотрел на неё, чуть повернув голову и с некоторым сомнением – то ли она говорит, что следует? – кивнул:

– Прощай.

Она помедлила, дожидаясь ещё какого-то слова от него, но он молчал, так же невозмутимо глядя на неё, как только что озирал своё поле.

Петька стоял возле кабины грузовика и руками делал матери знаки.

– Сядем на дорожку, – предложила Дарья.

Он шагнул в сторону скамейки, сел на край, и ей пришлось обойти его, чтобы сесть тоже. Помолчали с минуту, потом она поднялась:

– Не поминай лихом, – и, не дожидаясь ответного слова, пошла к машине.

Вот и Дарья уехала. Сбруев не трудился над тем, чтобы понять, почему она так решила, – стало быть, так надо. Егор Кузьмич поковырял носком сапога землю, сверху она подсохла, так что образовалась корочка, но в почве влаги ещё было достаточно.

Туча в тот день, когда утонул Ваня, прошла скоро. И тут же, как только прекратился ливень, едва проглянуло солнце, к их машине прибежал испуганный мокрый парнишка. Дрожа, то ли от озноба, то ли от испуга, он показывал рукой за ракитовые кусты и повторял, как в лихорадке:

– Там… там…

Сразу поняли, о чём он. Сонька завыла в голос, зато Наталья молчала, сидела, как окаменевшая. Мужики повыскакивали из кузова, погнали мальца вперёд:

– Где?

Этот маленький белоголовый рыбак терпеливо дождался под кустом, пока пройдёт гроза, а чтобы время зря не проходило, забросил в чистое окно между осокой и ряской свою уду – на мели в тёплой воде лишь мальки постоянно обитают, но иногда и щурята шастают, они, случается, и червем не брезгуют. Ветром ли снесло леску или рыбёшка вместе с наживкой утащила крючок в траву, но только он зацепился там, и пришлось рыбачку раздеваться и лезть спасать свой единственный «заглотыш». Отцепил, обернулся к берегу идти и обомлел: в полоске воды между длинных зелёных водорослей шевелилась чья-то рука!

…Туча ушла, но дело своё сделала: будто свежие дрожжи в опару кинули – влага на солнце быстро испарилась, но на небе напухли облака, сгустились, потемнели, и к ночи пошёл спокойный дождичек. На следующий день с утра – вёдро, к обеду – хмарь и дождь. И на другой день всё повторилось, и на третий.

Могилку мужики копали под дождём; похороны при утреннем солнышке начались, а кончились под хорошим ливнем. Небо плакало за Егора Кузьмича и за Наталью, у них в глазах случилась засуха.

Сбруев так и остался сидеть за воротами на скамье, отшлифованной до блеска штанами и юбками доске, в доме его ничто не ждало и не звало. Будто смерч погулял по двору и по избе, вымел всё живое – и людей, и скотину, заодно опустошил душу, иссушил сердце и мозг. С виду тот же человек, что и раньше, Егор Кузьмич, разве что ссутулился и посуровел; а на поверку – ничего в нём не осталось, одна оболочка из костей и жил. Как бочонок, из которого хозяева выбросили остатки прокисшей капусты, а мыть посудину не стали, обнаружив гниль доски и поржавевшие обручи.

Когда рядом на скамью сел Воробьёв, Егор Кузьмич не удивился ему и никаких чувств в себе не обнаружил, словно бы Федька ничего существенного не представлял, тоже тара на выброс. Где-то в дальнем углу сознания шевельнулся бесполезный вопрос, почему это Федька больше ни разу не вломился гостем за все разгульные дни, хотя обещался, и даже на поминки Вани не пришёл. Уж в такое-то время никто Федьке худого слова не сказал бы, и за столом он был бы равным всем, кто пришёл разделить скорбь по усопшему.

Не знал старик, что и у вора может случиться такое диво, что даже дармовая выпивка при хорошей закуске – главное, к чему он постоянно стремится, – отошли на второй план.

 

Глава 2

Воробьёв решил сходить в район пятиэтажек, посмотреть, что там настроили, заодно послушать, что говорят. Побывал Тля у кого-нибудь «в гостях» или поехал искать удачу в другом месте? Вопрос существенный для Федьки, потому что подозрение могло пасть на него.

Микрорайон был построен с учётом сельских наклонностей его жильцов: возле домов оставлены свободные участки земли, где можно было при желании посеять разную огородную мелочь – морковь, укроп, редиску, свёклу; асфальт был уложен лишь по одной улице. Возле магазина Воробьёва остановила маленькая сухонькая старушка:

– Никак Федя?

Знакомых здесь встретить он не ожидал, да и старуху сперва не узнал, посмотрел на неё сверху сумрачно, но остановился.

– Во как времечко бежит, – продолжала она. – Тётку Лину не помнишь, а Валю мою? Уехала Валя с мужем далеко. И Саня укатил, и Людка. Одна сижу в своей конуре, пенсию получаю. Жду, когда крыша упадёт и похоронит. Обещали дать однокомнатную квартиру вон в том доме, когда построят, но не шибко торопятся.

Узнал: с дочерью тётки Лины, с Валей, Федька дружил и даже целоваться с ней учился, если б не встрял в «дело» и не сел, то кто знает…

– Здорово, – сказал Воробьёв, – живёшь, значит?

– Живу. А ты заходи ко мне, – предложила тётка Лина, – да хоть щас, чаю с бубликами попьём. У меня и настоечка есть. Пойдём?

И он пошёл.

Таких лачуг, в какой жила тётка Лина, поблизости уже не осталось. Землянка, слепленная из прутьев и глины, держалась, видимо, молитвами тётки Лины и, казалось, ещё сильнее вросла в землю за годы, что здесь не бывал Федька. Он мог бы при желании дотянуться до трубы на крыше рукой. Но внутри «конура» неожиданно просторна, пол в ней на метр ниже улицы, на полу самодельные дорожки, стены побелены, на стенах – фотографии в рамках: молодой тётки Лины, её мужа, детей – с малых лет до зрелого возраста – и внуков.

Федька просидел у неё часа три, выдул графинчик наливки, некрепкой, но приятной на вкус, попил и чаю с бубликами, выслушал всё, что рассказала ему тётка Лина о своих детях и внуках, чем не нравится ей зять, Валин муж, но и чем он хорош. Хоть Федька ничего ей в ответ о себе не рассказал, она посочувствовала ему за его одинокое житьё-бытьё. И вроде бы без умысла назвала имена нескольких незамужних хороших, по её мнению, женщин, которые одиноки, но рады разменять своё одиночество на хлопоты семейной жизни. Особенно нахваливала Антонину Строгову и объяснила, где эта бобылка живёт.

– Вот где магазин, так следующий подъезд, на втором етаже по леву руку.

– Кем работает? – проявил интерес Федька.

– Специалист. По етому… та-ба-латория? – посмотрела на него вопросительно. – Ну, всякую заразу проверяет.

Разбередила, старая, неприкаянную Федькину душу. Наливка тоже сыграла не последнюю роль. Захотелось ему посмотреть на ту замечательную Антонину, хоть режь его! Ночь терзался – вставал, курил, выходил даже на улицу и снова возвращался в неуютную постель. Думал. Мать, он чувствовал, не спала тоже, переживала, видимо, как бы её непутёвый сын опять чего-нибудь не сотворил и не сел в очередной раз. Конца ещё одного срока ей уж не дождаться. Утром Федька пошёл… к Палванычу.

– Дай мне… на всю катушку.

Тот понял:

– У нас как раз вагоны с углём пришли. Грязная работа и тяжёлая, но денежная.

Втроём выгрузили к ночи два вагона, откидали уголь с рельсов и пошли в баню – там угольщиков мыли в любое время суток. Попарились, вымылись – безгрешным ангелом упал Воробьёв в кровать и отключился до утра. Перед пробуждением увидел во сне Антонину, сидящую у окошка и кого-то ожидающую. Понравилась бабёнка, не его ли ждёт? Встал поздно, выбрился до синевы, надел чистую рубаху и отправился в сторону пятиэтажек. Лишь возле магазина сообразил, что Антонины дома нет. Вернулся домой и промаялся до вечера. Хотелось выпить, но терпел. Иногда смотрел в зеркало: на голове волосы уже отросли и закурчавились, так что не скажешь, что недавно ходил «под Котовского». Но взгляд! Так на врагов только смотреть, не на женщину. Разводил в насильственной улыбке затвердевшие губы, пытался смотреть мягче, трогал пальцем морщины на лбу и складку промеж бровей. Пытался представить, угадать, как выглядит на самом деле Антонина, хотел, чтобы походила на ту, что пригрезилась во сне. Сам того не ведая, Федька влюбился!

Когда стало ясно, что невеста пришла с работы, оробел Воробьёв. Пошёл, да не в ту сторону, на вокзал пришёл, посмотрел расписание поездов. Появилась мысль уехать в город, а уж корефаны его там встретят… Сходил в парк, посмотрел, как собирается на танцы молодёжь, как парочки прячутся от вечернего солнца за кустами, и жмутся друг к дружке, и целуются ненасытно и без оглядки.

– Ах, фраер! – обругал себя Федька и двинул в микрорайон.

 

Глава 3

Звонок отозвался мелодичным перезвоном, и пока дверь не открылась, долгий-долгий век прожил Воробьёв – как срок, объявленный ему первым судом, как все годы, проведённые за колючей проволокой, как сон, который, закончившись, повторяется вновь и вновь. Дрожал как нашкодивший школяр перед директорским кабинетом. Идиот! Бежать! Но соломенный коврик под ногами будто приклеил его к бетонной площадке.

– Вам кого? – Дверь бесшумно отворилась, и в проёме Федька увидел большим расплывчатым пятном фигуру в чём-то светло-пёстром.

– Тебя, – брякнул он хриплым голосом, и всё стало чётким.

Это была о н а! Та самая, что, сидя у окна, ждала его – во сне. Обыкновенное круглое лицо, довольно молодое, хотя по рассказу тётки Лины Антонина должна быть старше Федьки года на три-четыре. Байковый халат мягко облегал её плечи, грудь, в широких рукавах можно было видеть белые округлые руки почти до локтей. Удивления в глазах её нет, вопрос, и только.

– Я Воробьёв, – пояснил он, – Федька.

– Здравствуй, – не очень уверенно сказала она, озадачившись не тем, что он обратился к ней на «ты», а что она отвечает ему тем же.

– Я знаю, – продолжил он твёрже, – что ты живёшь одна. Выходи за меня, – в глазах её одновременно отразились испуг, изумление и… смешливые чёртики заплясали, на щеках обозначились ямочки. – Я – из заключения, – добавил Федька для пущей убедительности в серьёзности своих намерений.

Молчание её кажется ещё более долгим, чем то бесконечное умирание, когда ждал, откроется ли дверь. А сейчас дверь захлопнется и… Федька чувствует, как у него каменеют скулы, как тяжелеет и наливается жутью взгляд, но ничего поделать с этим не может. Ох, и погуляет он на этот раз! Будут помнить долго Злого!

– Зайди, Федя, – лицо её побледнело от внезапного волнения, она чуть посторонилась, – что же мы через порог?

Что думала женщина, впуская вчерашнего уголовника в квартиру? Ошарашенная его немедленным намерением жениться, ничего не соображала или поняла сердцем, как губителен будет немедленный отказ для него? Побоялась взять грех на душу за ещё непричинённое зло, устала ли маяться от своего застарелого одиночества, или извечное женское предназначение – оберегать и спасать мужчину – сказалось? У Федьки сутки ушли на раздумья и был выбор: идти или не идти, а у неё и минуты лишней не оказалось. Как в омут головой; ему этого не постичь и никогда до такой смелости не подняться.

Ведь доведись войти ему в эту дверь с иными намерениями, хотя бы с Тлёй, не пощадил бы, если бы она застала его врасплох. Хорошо, что ума хватило нож дома оставить.

Смутно помнит Воробьёв всё, что было после. О чём говорили или молчали, сидя за столом напротив друг друга, пока не сгустились сумерки? А может, и не было ничего? Может быть, Тля оставил ему папироску с начинкой и его Антонина – всего лишь сладкий наркотический бред, игра воспалённого воображения? В его ли жёстких кольцах волос путались нежные пальцы? Ему ли шептали горячие губы:

– Где же ты пропадал раньше, хороший мой?

Он ли рыдал, лаская послушное непродажное тело?

Они не мешали друг другу – старик, схоронивший сына и утративший последнюю спутницу в своей долгой и нелёгкой жизни, и вор, легко, будто кошелёк с деньгами нашёл, обретший огромное счастье и тут же его, это счастье, сгубивший…

Федька достал из внутреннего кармана пиджака поллитровку:

– Должок принёс, Егор Кузьмич.

Сбруев покивал головой, но ничего не ответил, и не понять, слышал ли он Федькин голос или же отвечал каким-то своим мыслям.

Два дня и две ночи полыхало огнём запоздалое счастье Антонины и Фёдора. Когда пришли узнать, почему Антонина не выходит на работу, она сказалась больной и в квартиру никого не допустила. А наутро третьего дня Федька проснулся один, из записки на столе узнал, что Тоня – неужели жена?! – пошла в свою лабораторию, после работы обещала не задерживаться, объяснила, что съесть на завтрак и что лучше приготовить к обеду. В конце записки была подпись: «Твоя Т.».

– Моя!

Федьку распирало от невероятного прежде чувства законного хозяина несметного богатства. Надо было что-то делать, куда-то двигаться, с кем-то поделиться! Или нет, не хвастать, а так – дать почувствовать кому-то, кто есть Фёдор Гаврилович Воробьёв! Да он и сам раньше не догадывался, что способен на такое половодье чувств, в котором похоть – прежде главное в его отношениях с женщинами – становилась чем-то второстепенным, несущественным без мимолётных взглядов, робких прикосновений и нелепых ласковых слов. Он обнаружил, прожив попусту три с половиной десятка лет, что, отдавая себя безоглядно, с одной только мыслью – сделать счастливой её, умереть, если надо, за неё, тут-то и обретает мужчина благодарность любимой, и отданное возвращается ему стократ умноженным чудом.

Завтракать Фёдор не стал, вышел на улицу, прошёл до самого людного места, до базара, и там почитатели сами нашли его. Купил на полученные за разгрузку угля деньги четыре бутылки водки, селёдку и буханку хлеба и с двумя молодцами, местными ханыгами, на травке под забором устроил пир. Парни льстили Федьке, пытаясь вызвать его на рассказы о былых «подвигах», сами врали, стараясь переплюнуть друг друга, но Злой – они уже знали его кличку – лишь поводил своими жуткими глазами с одного собутыльника на другого, изредка позволял себе ухмыльнуться и молчал, гоняя из одного угла рта в другой измятую гармошкой папиросу.

Не желая оставаться в долгу, парни притащили затем ещё две бутылки. Надрался Федька, как сапожник, но помнил, что Тоня сразу после работы придёт домой и тоже не замедлил, явился. Антонина впустила его в квартиру, не упрекнув ни единым словом, помогла раздеться, умыться, но в постели сказала твёрдо:

– Меня не трожь!

Утром опять на столе лежала записка, и опять в ней она подписалась: «Твоя Т.». В общем-то Федька слышал, как она поднялась, как собиралась на работу, но поглядеть на неё не посмел, делал вид, что дрыхнет. Ушла, он вскочил и помчался к матери. У неё переоделся в грязное и пошёл к Палванычу. Тот сказал:

– После обеда вагоны с углём подойдут, а пока гуляй.

Вагоны подали к вечеру и разгрузку их закончили только под утро. Сходили в остывшую за ночь баню, вымылись и, едва передвигая ноги, разошлись по домам. Фёдор отоспался у матери, а вечером мимоходом заглянул «на хату». Была знакомая Воробьёву баба, Люська Вердникова, возрастом чуть за сорок, но потасканная на все пятьдесят, радушной хозяйкой всякому мужику, у которого находилась бутылка. Старые Люськины знакомые могли квартировать и за так, в счёт будущих выпивок. Федька к ней попал по задумчивости, не следил за ногами, они его туда занесли, и задержался недолго, потому что два хахаля сидели уже на взводе за столом – незнакомые, по жаргону и ухваткам – домушники. Молодые, но с гонором. Связываться Федька с ними не захотел, выпил предложенный стопарь, зажевал гречкой и ушёл, прихватив лавровый лист, держал его во рту, чтобы не услышала Антонина запаха. Для надёжности завернул к матери и там поел. Зря старался.

На звонок Тоня открыла, но стала на пороге:

– Иди туда, откуда пришёл! – и хлопнула дверью.

Кто-то успел заложил! Пьяного могла принять, а стерпеть, что он к Вердниковой заходил, – ни в какую!

Он сделал круг по посёлку, остужая горячую голову, через час позвонил снова. Открыла, смотрела непримиримо.

– Я – всё! – доложил Федька. – Завязал!

Ничто не дрогнуло в её лице.

– Век свободы не видать! – поклялся он.

Но дверь захлопнулась.

Федька сгоряча хотел садануть в неё плечом, чтобы вылетела, но лишь скрипнул зубами и опять пошёл кругами по улицам и переулкам. Всё кипело в нём. «Ишь, краля, выпендривается, а? Вот закачусь к той молодке, что глазки от меня прятала, будешь знать!»

Татьяну припомнил; но чувствовал, что ни угрозы, ни сила ему не помогут. Если и существует путь к прощению, то лишь через терпение и долгое-долгое покаяние…

– Выпей, – Сбруев, вспомнив что-то, очнулся, посмотрел на Федьку усталыми глазами, – сам.

Федька покрутил поллитровку в руках, но, странное дело, желания пить не было. Егор Кузьмич понял его по-своему: не на улице, мол, и не из горлышка. Старик поднялся и пошёл в распахнутые ворота. Федька – за ним.

Дарья прибрала в избе перед отъездом, перемыла в последний раз посуду, убрала её в шкаф. Сбруев достал два стакана, поставил перед гостем, поискал в столе хлеба, но не нашёл даже корки, вяло махнул рукой. Федька всё не решался распечатать бутылку.

– Вчера было девять дней, – глухо сказал Егор Кузьмич. – Помянем Ваню.

Выпили без закуски. Сбруев вновь погрузился в свои думы и на время забыл о Федьке. Потом вспомнил:

– Ты чего хотел?

– Я – ничего.

Сбруев помолчал.

– Раньше. Говорил, что потолковать надо.

«Кремень, – подивился Федька, – после такого – помнит!»

– Пустое, – сказал вслух, – дурью маялся.

Егор Кузьмич смотрел на Воробьёва внимательно, ждал продолжения. От этого сурового, как приговор, взгляда у Федьки мурашки по коже: старик беспощадно судил себя и готов был принять осуждение от любого человека, даже от вора.

– Хотел сказать, – не стал вилять Федька, – что деньги надо отдать. Я знал, что плохо кончится.

А Егор Кузьмич разве не знал? Богатство – не наше счастье. В устроении жизни был какой-то порок, и никто не ведал, как его устранить. Революцию сделали для искоренения этого порока, потом войну воевали, но до сути так и не добрались – то ли свернули в сторону, то ли и вовсе не там искали. Как только человек наелся досыта, так сразу его устремления должны перемениться, сказано ведь: чревоугодие – смертный грех. Сребролюбие – тоже грех. А что благо? Не бедность же? От бедности – страдания, и болезни, и смерть. Нигде от костлявой нет спасения.

 

Глава 4

Сбруев существовал как бы в нескольких временных измерениях: видел Федьку перед собой и себя самого, на реке, когда Ваню ещё не нашли и не вынесли на берег. В сердце Егора Кузьмича ударило: это – конец! И он словно оглох для всего, что происходило потом, воспринимал только свою боль, растущую изнутри. Но ничто не исчезает бесследно, и теперь он слышит, как из приёмника машины, который не догадался выключить Сенька, льётся широкая и торжественная песня: «Мир огромен и прекрасен, но всех милее наш родимый дом…» И река, и песок, и дождь, и люди живые, и спокойное, без малейших признаков страдания, лицо Вани внимают этому мужскому голосу и верят ему.

И слышится под неостановимую музыку Егору Кузьмичу шаркающий шорох шагов, негромкий плач сердобольных незнакомых женщин, и шёпот за спиной сострадающих старух, и их же осуждение.

– Скрутило бедненькую.

Это о Наталье.

– Девка баская – не пропадёт.

– Ну. Молодая да при таком обличье – найдёт себе, утешится.

– Нынче скоро всё деется. Ать, два – замужем. Ать, два – и родила. И схоронит, и снова замуж выскочит, слеза ещё не обсохнет.

– Не скажи. Которая бывает верная до самой своей кончины.

– И то. Говорят, знала она, не пускала в воду.

– Врачи бают, что не утопился он, а от сердца помер.

– Всё одно – от воды: вода пьяных не терпит.

– Знала, а не уберегла. И вовсе не от воды, от водки.

– Это ненаучно, нельзя знать наперёд, что случится.

– Сердце – вещун.

Егор Кузьмич тоже чувствовал ненаучно, ещё до того как гости съехались: быть беде!

– Бондарь виноват: чужой кошелёк прибрал.

– Чужие тыщи до добра не доводят. Перст божий. Осподь всех наказывает, кто оскверняется, всех.

– И то. Старший ихний, Кузьма, на поминках упился, чуть не сгорел.

Кузю едва отходили. Сбруев ничуть не удивляется тому, что старухи на похоронах говорят о том, что случилось позже, на поминках. Всё сдвинулось и смешалось.

– Кустюм какой богатой купили…

И верно: зачем человеку в могиле одежда, когда при жизни хороших штанов на нём не было? «Надо было живому туфли купить, живому!»

– И почему-то со старухой развелись?

– Деньги. Всё деньги. Не поделили, знать.

Разве? Сбруев помнит, что все деньги он из сберкассы забрал, а что было дальше? Похороны, поминки, могильный камень – деньгами Егор Кузьмич не распоряжался, выложил на стол и больше не видел. Но раз старухи говорят, значит, была делёжка. Всем нужны деньги, кроме Вани. Ваня, похоже, нашёл в жизни окошко, из которого ему светил Божий свет, но почему же именно его заглотил своей красной пастью кошелёк?

«Так тебе и надо, дешёвка! – мысленно ругал себя Федька, вглядываясь в бутылочную этикетку, словно искал на ней предначертание дальнейшей своей судьбы. – Тебя за человека приняли, а ты шваль поганая». Хотелось поделиться с Егором Кузьмичом своей тоской, и себе душу облегчить, и старика отвлечь и тем самым как-то утешить.

– Дармовщина – страшное дело, всё равно что в сортир провалиться, – сказал Воробьёв. – Сколько ни мойся, а с души воротить будет. Знаешь, батя, как я вляпался? В войну пацаном был, в очереди за хлебом стоял и полез зачем-то в самый угол, за ящики, а там, на подоконнике, белый сухарь лежал, как он там оказался, не знаю, таких сухарей за всю жизнь до того не видел, наверное, ещё из довоенной выпечки. У меня аж дыхание спёрло. Выглянул из-за ящиков, меня никто не видит, в другую сторону смотрят. Я этот сухарь в карман да на улицу. За углом втихаря слопал. Ел и дрожал, боялся, что увидят и отберут. С того сухаря и повернулось что-то во мне, судьба повернулась, думал постоянно: где бы ещё чего найти? Нашёл, сам знаешь.

Сбруев задумчиво смотрел мимо Федьки, положив руки, большие, со вздувшимися венами, на край стола. Он ничего не сказал на Федькино откровение, только вздохнул.

– Ну, конечно, – как умел, утешил Воробьёв старика, – кто бы отдал? – Федька спрятал свои нервные ладони под себя. – Таких нет. Я вот, кажется, нашёл клад, может, поболее вашего и – пропил!

Клад? А Дарья нашла в ту субботу, когда они уехали купаться на реку, утерянный было кошелёк. Петух в траве в углу двора его нашёл – клевал блестящие шарики и заполошно кукарекал. Дарья решила, что крыса объявилась и с ней война идёт, и пошла на выручку. Кошелёк оказался кстати: ей накануне дали на сдачу две лотерейки в магазине, она их решила подарить девочкам – Варе и Танюшке, на счастье, и теперь старшей лотерейку можно было отдать в удачливом кошельке.

Несмотря на несчастье, Дарья своё намерение выполнила. Но когда Нина собралась уезжать, Игорёк с Варей сказали ей, что кошелёк у них снова затерялся. Мать шипела на них, шпыняла исподтишка, так, чтобы дед не услышал, ищите, мол, но, кажется, не нашли – Варя уезжала в слезах…

День угасал за окном.

– Ну, – Федька поднялся, – я пойду.

Сбруев молчал. Федька остановился у двери, посмотрел на облигации, обернулся.

– Если кто обидит, слышь, Егор Кузьмич, скажи мне!

Старик не шевельнулся. Федька вышел, впустив кошку, без стука затворил дверь, миновал двор, закрыл ворота, подпёр их доской, на улицу прошёл через калитку и её прихлопнул, чтобы защелкнулась щеколда. У соседней избушки он увидел двух женщин, ту, что стояла, опершись рукой на ствол тополя, лицом к нему, узнал: она, заприметив Федькин взгляд, наклонила голову, спряталась.

Татьяна, это была она, беседовала с глухонемой женщиной, Настей. Настя, показав на живот Татьяны, пошлёпала ладонью по сжатому кулаку, показывая, что ей известно о грехе, случившемся у девушки, и спрашивала, что она намерена делать, когда родится ребёнок?

Что делать? Татьяне совсем недавно ещё казалось, что девичье томление и маета – тягостно непереносимы, а быть женщиной легче. Но оказалось, что одинокой женщиной быть стократ труднее. И теперь она ждала, если это не ошибка, ребёнка в надежде, что он избавит её от воспоминаний утраченных ласк или уравновесит их своим теплом и необходимостью заботы о нём. Она готова за один сладкий день платить всю оставшуюся жизнь.

– Буду любить, – ответила она Насте, – и воспитывать.

Немая поняла, обняв воображаемого ребёночка, покачала его, потом показала большой палец.

В этот же тихий летний вечер к дежурной студенческого общежития подошли парень с девушкой и спросили, нет ли у неё ключа от угловой комнаты.

– Вам зачем?

– Там ребёнок плачет, – сказал парень.

– Юля? – дежурная посмотрела на парочку: эти – поженятся. – У Юли папу схоронили, а мама с ней, они сегодня приехали из деревни, вчера отмечали девять дней. Наверное, мама плачет, и Юля с ней.

– Нет, – сказала девушка, – она давно плачет. Мы стучались, не отвечают.

Дежурная встревожилась:

– Наташа у меня валерьянку спрашивала – на сердце жаловалась.

– Плачет и плачет… – повторила девушка дрожащим голосом.

…Кошка, выжитая ребятишками из дома, вернулась. Она прошла от порога к столу, принюхиваясь на каждом шагу к запахам, оставленным убывшими людьми, запрыгнула на табурет, посмотрела в лицо Сбруеву. В кошачьих глазах ему видится усталость от вековечной мудрости, которой так и не овладел или утратил то ли от великого ума, то ли от большой суеты человек.