Инженер Середюк

Павел сидел у самой двери вертолёта на спальном мешке и, задумавшись, следил в круглое окно иллюминатора за плывущей внизу тайгой.

Заканчивался май, но деревья были ещё голые; тёмные стволы лиственниц глядели в небо пиками своих вершин, словно копья неисчислимой рати, стоящей на страже этой неуютной и пока никому не нужной стороны; берёзы хоть и просвечивали белыми стволами сквозь буроватую крону – видимо, набухшие почки были готовы уже распуститься, ждали последнего, только им ведомого сигнала, – но эти белые пятна на фоне рыжевато-серой, местами тёмной земли лишь подчёркивали пустоту и неприветливость края, где ему предстояло работать, вызывали в душе сиротливо-щемящее чувство оторванности от большого мира, такого теперь далёкого… суетного, но бесконечно родного.

Там, в этом мире забот, остались самые близкие ему люди: мать, жена, сын. Остались и, одновременно, находятся рядом с ним постоянно и днём и ночью, являясь в мыслях или снах. Такие разные и такие необходимые ему, что казалось: исчезни из них кто-нибудь – и жить станет невозможно, остановится сердце от горя и боли. Почему-то всякий раз, когда уезжал надолго, в нём рождалось тревожное чувство, что с кем-то из родных он видится в последний раз. Кажется, пора бы уже привыкнуть к неизбежным этим разлукам, но с каждой новой весной он всё труднее и труднее отрывался от дома. Может быть, Серёжка виноват? Сын уже понимает, что отец не просто идёт на работу, чтобы вечером вернуться и рассказать сказку или какую-нибудь историю, а уезжает надолго, и всеми силами души своей старается воспрепятствовать разлуке. В этот раз Серёжа, ещё задолго до того как Павел надел рюкзак, забился в тёмный угол и там плакал – тихо и безутешно, сознавая всю горькую безнадёжность своих попыток удержать отца.

Павел не баловал сына, был с ним ровен и строг, как со взрослым, но, видимо, этим и привлекал его. За уважение Серёжка платил всё возрастающей привязанностью к отцу и любовью, чем вызывал у Павла не менее сильное, только глубоко скрываемое, чувство.

– Крепись, брат, мы – мужчины, – сказал ему Павел, – не будем плакать, чтобы не подавать пример маме и бабушке.

Надежда Сергеевна, мать Павла, была внешне спокойна, но он-то знал, чего это ей стоило. Разве есть мать, которая бы не тревожилась, провожая сына в дальний и долгий – да и небезопасный, как она догадывалась, – путь? Она держалась, и лишь потом, при встрече осенью, непрошеные слёзы да подрагивание рук, обнимавших Павла, выдавали её.

А вот Валентина была спокойна. Может, потому, что сама, пока не родился сын, вместе с Павлом ходила тем же таёжным бездорожьем, спала в палатке или под открытым небом, продиралась через чащу или лезла с тяжёлым рюкзаком, осатанев от напряжения, в гору. Может быть… И всё-таки непоказная сдержанность – и в редких письмах, и при встрече, и при расставании – беспокоила и обижала Павла. Где-то за невидимой чертой, совсем близко от этого спокойствия, таилось равнодушие. А может, её так увлекла работа, общественные дела, что второго ребёнка она не захотела и выработала в себе ровное, строго выверенное отношение к мужу, которое не давало чувствам воли и, таким образом, гарантировало ей сохранение обретённой свободы. Но так можно окончательно оборвать всякую душевную связь.

– Не уезжай, если боишься, – тебя же не гонят, – она, в ответ на попытки Павла как-то развязать больной узел, всё так же разумна и спокойна.

Он и сам думал не раз, что откажется, наконец, от участия в полевых работах, но подходила весна – первая капель и темнеющий на солнце снег, – определялись планы экспедиционных работ, где ему выпадала солидная доля, экспедиция, собираясь в дальние края, начинала бурлить, как разворошённый муравейник, вся атмосфера сборов и ожидания отъезда, солнце, которое всё выше поднималось над горизонтом после зимней спячки, – всё пробуждало в нём беспокойство; оно, нарастая, превращалось в нестерпимо-жгучую потребность ехать в тайгу, что сродни, наверное, тяге птиц из тёплых краёв на север.

И когда при распределении заданий на лето Павлу определяли его участок, он принимал это как должное. Придя однажды с работы домой, он молча доставал из кладовки свой потёртый рюкзак и начинал укладывать в него вещи.

Валентина ничего не спрашивала, но в нужный момент Павел обнаруживал у себя на столе аккуратную стопку белья, увенчанную бритвенным прибором и туалетными принадлежностями…

Когда в вертолёте произошло какое-то движение, хотя даже повернуться в салоне, казалось, было невозможно – кроме девяти пассажиров и механика, сидевших на горе из мешков, рюкзаков и спальников, которые возле кабины громоздились почти до потолка, оставляя свободной только лесенку в пилотскую кабину, а по правому борту стоял пятисотлитровый бак из-под горючего – несмотря на это, произошло какое-то движение, говор, заглушаемый грохотом работающего двигателя, и смутная тревога заставили Павла оторваться от своих дум.

Он повернул голову вправо, поднял глаза от сапог, торчавших прямо ему в лицо, и увидел напряжённый взгляд Локтева, техника-строителя. Локтев, сидевший лицом к хвосту вертолёта, то и дело поворачивался и смотрел куда-то себе за спину, тотчас же занимал исходное положение, глаза его перебегали с предмета на предмет, и скоро он снова оборачивался.

Другие пассажиры тоже казались встревоженными, лишь двое, Валерий и Тамара, студенты-практиканты, были скорей в недоумении, чем в тревоге; растерянность, которую они видели на всех лицах, вызывала у них больше любопытства, чем страха.

В чём заключалась опасность, Павел вначале не смог определить. Двигатель вертолёта работал безукоризненно – налетав, хоть и в качестве «чемодана», не одну тысячу километров, Павел научился по звуку определять состояние машины. Погода не внушала опасений, по трассе перелёта не было высоких гор, которые нужно облететь или преодолеть в лоб, да и лететь-то оставалось совсем немного, минут десять – двадцать, пожалуй.

Локтев, наткнувшись взглядом на спокойное лицо Павла и видя недоумение в его глазах, прохрипел:

– Горючка кончается, – и снова обернулся назад.

Павел подался корпусом в сторону, увидел тревожный глазок лампочки и горевшие красным буквы: ОСТАЛОСЬ 20 ЛИТРОВ. Для пилотов это приказ: «Немедленно на посадку!»

«Вон оно что, – первая реакция Павла оказалась лёгкой, бездумной. – Почему все испугались? Сядем, до базы партии не так уж далеко – дойдём пешком». Да, конечно, придётся кому-то с канистрами бензина шлёпать, вертолёт надо будет вытаскивать, на это дня два, а то и три уйдёт. Столько дней уже потеряно, и ещё задержка. Волнуются, что заброски бригад на участки затянутся? У экипажа могут быть большие неприятности…

«Куда посадят?!» – вдруг обожгло сознание. Павел влип лицом в иллюминатор, пытаясь разглядеть внизу что-нибудь – хоть небольшую проплешину, подходящую для посадки.

Вертолёт в этот момент был над вершиной очередной безымянной сопки, летел низко, словно стриг её взъерошенную макушку. Деревья – в основном лиственницы, среди которых взгляд успевал выхватить немало сушин, с острыми, словно пики, вершинами, – деревья стояли плотно, непоколебимо.

Пилот зачем-то повёл машину выше. Сопка осталась позади. Склон всё круче убегал вниз, и земля стремительно отдалялась. Впереди крохотным пятачком надежды показалась полянка, но вертолёт продолжал карабкаться вверх, словно хотел ещё раз – напоследок перед неизбежной встречей с землёй – выкупаться в безбрежном голубом океане, погреться в ласковых лучах солнца.

Так смертельно раненная птица взмывает вверх, чтобы умереть в полёте и не знать, сколь жёсткой бывает земная твердь для того, кто сложил крылья.

«Для чего они это делают?» – пытался понять пилотов Павел. Несмотря на явную опасность, он не потерял способность размышлять, потому что в душе не верил, что погибнет. Было ли это предчувствием, или это свойство молодости – верить в своё бессмертие, или, быть может, так был он устроен, но только мозг его при любых обстоятельствах работал чётко, как хорошо отлаженный механизм. Командир набирает запас высоты не для того же, чтобы грохнуться посильнее и тем самым ускорить своим пассажирам путь на тот свет, избавить от ран и мучений, которые были бы им обеспечены, если бы они свалились на землю с высоты дерева. Но тогда для чего?

Год назад Павел как-то высказался в разговоре с экипажем, что самолёт, особенно Ан-2, ему кажется надёжней вертолёта, потому что может планировать и без работающего двигателя благополучно сесть на открытом месте, причём и площадка ему нужна лишь чуть побольше, чем вертолёту. А вертолёт, по его мнению, это летающий сундук, который загремит вниз, едва у него заглохнет мотор.

Командиром вертолёта, который обслуживал экспедицию и в прошлом году, был Александр Васильев, двадцати четырёх лет от роду, темпераментный и рисковый – соответственно возрасту – и одновременно не по годам расчётливый и умелый пилот. «Пилот от Бога», – говорили в авиации про таких. Экипаж у него в этом году почему-то полностью другой. Так вот, Александр, снисходительно улыбнувшись, сказал тогда:

– Самолёту площадка нужна; если при посадочной скорости восемьдесят километров в час Ан-2 скапотирует на кочке или канавке, что будет с пассажирами? Ну-ка представь, что бывает с автомобилем, если он на такой скорости врубится в яму? У моего же, как ты говоришь, сундука скорость – ноль, а вертикальная, как на парашюте. Винт раскручивается потоком воздуха, и машина плавненько опускается, и у всех все косточки целы!

«Ладно, – думал Павел, критически переосмысливая тот прошлогодний ликбез, – но если лопасти при вращении нагнетают воздух под себя, гонят поток сверху вниз, то когда двигатель остановится и воздух пойдёт в обратном направлении… Что получится? Значит, винт тоже должен вращаться в другую сторону? Но тогда лопасти должны будут остановиться на какой-то момент, и машина в этот миг окажется неустойчивой и перевернётся! Получается, что винт и при авторотации – запомнилось словечко из того разговора – может вращаться лишь в том же направлении. Следовательно: лопасти должны иметь возможность изменять угол атаки от плюсового до минусового угла!»

Да, ведь и об этом, кажется, приходилось Павлу слышать раньше. Он просто забыл… Нужно в момент, когда заглохнет двигатель, изменить угол атаки лопастей. Всё зависит, в конечном итоге, от опыта и мастерства пилота. В мастерстве Васильева, сумевшего в аэропорту Туры поднять вдвое перегруженный вертолёт, сомневаться не приходится. А вот опыт такой посадки… Всё же есть надежда: командир тащит машину вверх для того, чтобы обеспечить наибольшую дальность полёта, чтобы увидеть открытое место и дотянуть до него.

Все эти рассуждения промелькнули в голове инженера Середюка мгновенно, как расчёт вариантов у шахматиста, находящегося в цейтноте. Он повернул голову, чтобы взглянуть на табло, но оно было заслонено Локтевым. Павел оторопел: фуражка над бледным, белым, как лист бумаги, лицом техника поднималась вверх! Выражение: «волосы встали дыбом» – не выдумка досужих людей, а факт!! Локтев, который был старше всех – ему под пятьдесят, – который прошёл войну, награждён, в том числе и медалью «За отвагу!», который пожил, казалось бы, достаточно и мог, наверное, к возможной гибели отнестись философски, Локтев боялся смерти больше других!

Павлу вдруг стало смешно, и он с трудом сдерживал себя, чтобы не расхохотаться и не наделать паники – подумают, что свихнулся. И вслед за приливом весёлости холодная волна жути прошлась по его спине.

Вертолёт, продолжая набирать высоту, накренился влево. Павел увидел в иллюминаторе, там, куда пилот разворачивал машину, далеко впереди, где заканчивался склон горы и где должна бежать речка, узкий, но длинный прогал – рыжеватую марь.

«Неужели надеется дотянуть?»

А полянка на склоне уже совсем близко.

Хоть момента, когда кончится горючее, внутренне сопротивляясь ему, ждали, наступил он неожиданно. Корпус вертолёта не перестал вздрагивать – лопасти всё так же вращались, очерчивая круг, на котором всей тяжестью висела машина с людьми, однако рокот стал мягче, едва слышен.

Но и в эту минуту, хоть полянка была под ними, курс не изменился – пилот направлял вертолёт к реке. Земля властно позвала машину к себе, и она, движимая ещё сохранившейся инерцией, понеслась по крутой дуге под уклон, как многотонный снаряд, всё быстрее и быстрее…

 

Как это началось

Говорят, что в последние свои минуты человек успевает припомнить всю жизнь. Если это так, то оставалась надежда: Павел вспомнил лишь две последние недели, скорее, даже не вспомнил, а подвёл им итог. К этому шло. Падение вертолёта не было случайным.

Хотя начало лежало далеко за пределами этих недель и заключалось не только в них, но и в обстоятельствах, от них совершенно независимых.

Выезжая каждый раз ранней весной на полевые работы, Павел чувствовал в своей душе смутный протест. Он отрывался от семьи, работал по снегу, а потом в половодье, к середине лета уставал и физически, и морально. И чувствовал, уставали и все остальные члены его бригады. В разгар сезона, когда погода – самый существенный фактор для работающих под открытым небом – была великолепной и, казалось, можно было играючи закончить задание, наступал спад, и продвиг в наблюдениях был лишь чуть больше, чем в весенние трудные месяцы. Работы затягивались до осени, всё становилось немилым, надоевшим до тоски. И тогда каждый шаг становился трудным, требовавшим предельного напряжения не только мышц, но и воли.

Этой весной Павел сказал Веткину, начальнику экспедиции:

– Василий Георгиевич, я поеду в поле после майских праздников.

Тот изумлённо поднял брови – выезд бригад на полевые работы, начинавшийся в конце марта, обычно заканчивался в двадцатых числах апреля, – спросил:

– Успеешь? Задание у тебя самое большое. Может, перед праздниками поедешь? Числа двадцатого из города на базу, а где-нибудь двадцать пятого – залетишь на свой участок.

Павел отрицательно покачал головой:

– Нет. Если выезжать до, то надо пораньше. Пилоты к двадцать пятому наверняка вылетают месячную норму и после праздников появятся на базе не раньше седьмого, а то и десятого мая. Каждый год ведь так. И будем мы там куковать – ни дома, ни в поле – не меньше двух недель. Только после мая – раньше не поеду, не хочу напрасно силы растрачивать и здоровье, на снег, на весеннюю воду… А работу к сентябрю закончу.

Собственно, Веткину в данном случае решать было нечего, всё решал Павел. Дело в том, что экспедиция у Веткина была прежде чисто топографической, а когда ей дали в план и геодезические работы, то специалистов пришлось приглашать из других экспедиций предприятия. Естественно, что начальники там были не дураки и отпускали, мягко говоря, не самых лучших наблюдателей. И веткинцы в позапрошлом году план по наблюдениям триангуляции завалили, вдобавок и браку наделали. А в прошлом году Веткин, с разрешения начальника предприятия, переговорил с классными специалистами; волонтёров, готовых перебраться из городов, из благоустроенных квартир, в Большой Дол, посёлок, расположенный в часе езды на электричке от областного центра, кстати, в прекрасном сосновом бору, не нашёл, но уговорил Павла Середюка и ещё одного инженера сезон поработать у него. Тут ещё повезло с Мушелем, молодым специалистом, окончившим Львовский политехнический институт, который с первого сезона пошёл работать самостоятельно и отнаблюдал хоть и значительно меньше других, но с хорошим качеством. Так что прошлый год кончился для экспедиции благополучно. Второй инженер ещё один год работать у Веткина отказался наотрез:

– А то в родном коллективе обо мне забудут.

Павел же выдвинул вот это условие:

– Еду, но только после майских праздников.

Василий Георгиевич дал тогда согласие, и теперь, когда вопрос решался уже конкретно, с минуту помолчал, обдумывая возможные последствия, потом сказал:

– Ладно. Только до поры не говори остальным о времени своего выезда, а то желающих много найдётся, тогда план завалим. План второго квартала – уж точно.

С этим Павел был согласен и о своей договорённости с начальником экспедиции не распространялся.

Правда, Борис Мушель что-то заподозрил и тоже тянул с выездом – то дополнительные исследования своего теодолита затеял, то расчёт каких-то новых табличек для вычислений, а когда все возможные в его положении способы исчерпал, то спросил Павла напрямик:

– А ты что не выезжаешь?

– А ты? – засмеялся Павел. Потом добавил серьёзно: – Помощника жду, ты же знаешь – у меня студент.

Ханитов Валерий, студент, был знаком Павлу давно – они были родом из одного села – Валерий и в институт поступал по примеру Павла, и преддипломную практику хотел проходить с ним же.

– Да, знаю, – не удовлетворился ответом Борис, – но, похоже, твой студент до мая уже не успевает приехать, он будет добираться один?

– Нет, – вздохнул Павел, – я подожду его.

– А шеф?

– Мы с ним договорились.

Дальше скрывать не было смысла: кроме них, полевиков в экспедиции больше не оставалось – все инженеры и техники со своими бригадами уже выехали на объект. Ну а Мушеля, подумал Павел, всё равно не оставят – слишком молод, отработал всего один сезон и пока неизвестно, на что он способен. Но Павел ошибся. Борис пошёл к начальнику и сумел его чем-то убедить.

Так выезд был перенесён на май уже двум бригадам. Бригады, правда, маленькие, если не считать каюров (работать в этом году предстояло на оленях), всего из трёх человек: инженер, помощник, рабочий. Потом неожиданно добавился ещё один попутчик: техник-строитель Локтев. Он вернулся по телеграмме почти с половины дороги – из Красноярска, у него внезапно заболела жена, и нужно было до поры побыть дома.

Ханитов прилетел третьего мая, а четвёртого вдруг прибыли ещё двое, точнее – две студентки из московского института; естественно, доставить их к месту работ тоже надлежало Павлу.

Павел не видел ни ту, ни другую до самого отъезда; от сложившейся ситуации у него несколько упало настроение: май – месяц, когда первый мощный поток отдыхающих заполняет все аэропорты, и потому быстро попасть на нужный рейс с большой оравой трудно.

В довершение всего решено было отправить с ним и остатки грузов для партии – то, что не поступило на базу экспедиции в своё время: батареи для раций, несколько пар болотных сапог, два ящика кованых гвоздей и прочий бутор, вплоть до верёвок.

– Нужен спецрейс, – пошёл Павел к Веткину, – вместе с инструментами и нашим барахлом груза наберётся, наверное, под тонну.

– Ничего, здесь всё подвезём прямо к самолёту, а в Красноярске наймёте машину.

– Как в Красноярске? Это же в два раза длиннее…

– Вот так. Спецрейсом уже не полетишь – промежуточные аэропорты закрыты, раскисло всё, ни на лыжах, ни на колёсах самолёты не принимаются. В любом случае лететь через Красноярск, а это значит, что рейсовым почти в два раза дешевле.

Веткин вовсе не собирался облегчать своим инженерам трудности дороги, захотели лететь позже – пожалуйста, но платить лишние деньги за такое удовольствие – увольте.

– Да-а, – Павел не на шутку обеспокоился. – Да! А как же там? Долетим до Туры, а потом? Другая область, нам же не дадут вертолёт! У них, я слышал, с этого года новые порядки.

– Да, – вздохнул Веткин, – хозрасчёт. Нам тоже предстоит осваивать… Почему не дадут? Возьмёшь с собой чековую книжку, а им какая разница, куда лететь? Лишь бы деньги платили.

– Без договора?

– Есть договор. Кое-что было ближе завозить из Туры, там у нас радиостанция осталась, и новый радист, Поротов его фамилия, заодно заявки в аэропорту оформляет. Правда, мы думали налетать не больше чем на двадцать тысяч, две-три бригады хотели забросить, а уже налетали на сорок пять. Но это ничего не значит – деньги мы им переведём, счёт за апрель от них уже пришёл; долга не будет, увезут.

Павлу ничего не оставалось как согласиться, что так вроде и должно получиться. Но человек предполагает, а Бог (или чёрт?) располагает.

Итак, уяснил для себя Павел: в Туре, столице Эвенкийского национального округа, которая несколько лет служила базой партии, оставили мощную радиостанцию для связи с экспедицией. А базу передвинули в небольшой посёлок на реке Чуня, юго-восточнее, километров примерно за триста.

Там тоже была радиостанция, но слабенькая, и при плохом прохождении связь осуществлялась в два этапа: Иркутск – Тура, Тура – Чуня. Радист в Туре является доверенным лицом экспедиции в аэропорту и, судя по всему, справляется с дополнительными обязанностями: бригады, следовавшие по этому маршруту, в Туре долго не задерживались. Если учесть, что Павлу дадут чековую книжку, то единственной причиной задержки может быть лишь занятость вертолётов Туринского порта экстренными работами. Кажется, всё предусмотрено. И всё-таки тревожные предчувствия томили его.

 

В Красноярском аэропорту

Одиннадцатого мая вечером «команда» Середюка уже была в Красноярске. Здесь, как он и предвидел, пришлось задержаться. Самолёты на север края не летали третий день – не позволяла погода. Пассажиров на их направлении скопилось на четыре рейса, надеяться, что столько самолётов дадут сразу же, как установится погода, не приходилось. Но, сдав багаж в камеру хранения, Павел не разрешил никому из своих покидать порт, предупредив:

– Я узнал: погоду на ночь уже дали. Быть всем под рукой, улетим, если первые рейсы пойдут ночью или рано утром…

Спали, кто где смог устроиться; Павел не отходил от стойки регистрации: вслушивался в разговоры дежурных, пытаясь уяснить обстановку и определить момент, когда объявят вылет в Туру, заранее. В самый трудный час ночи, когда все нормальные люди спят крепчайшим сном, а у бодрствующих слипаются глаза, подкашиваются ноги и останавливаются сердца, толпа у стойки похудела, потеряла прочность.

Павел протиснулся к самому окошку регистратуры. Дежурная, в отличие от измученных пассажиров, выглядела бодрой и свежей, спокойное лицо её казалось даже довольным. И вся она, аккуратная, в плотно сидевшем на ней форменном костюме, словно была из другого мира – надёжного, прочного, в котором все предметы и события движутся сами собой, по единожды установленному порядку, – ей оставалось только с доброй улыбкой следить за этим порядком, не мешая его ходу.

«Ну, молодец, – проникся невольной симпатией к ней Павел. У него поднялось настроение и родилось хорошее предчувствие: – Улетим сегодня!»

Она словно уловила флюиды его доброго расположения, дописав что-то в раскрытом журнале, лежавшем перед ней, повернулась к Павлу:

– А у вас что? – Охнула легонько, получив целую пачку билетов, подумала немного, спросила: – Вещи есть?

Павел протянул ей бумажку, где был указан вес.

– Как же вы с грузом? Будете оформлять багаж?

– Нет, ручной кладью, занесём сами – нас же много.

– Тогда вам придётся доплачивать… – она подсчитала сумму, – это намного дороже, чем в багаж…

– Придётся, – согласился Павел и слегка приуныл. Он как-то упустил из виду это обстоятельство и то, что малая авиация и вес ручной клади допускает значительно меньший, чем большая. Одновременно он и порадовался: разговор шёл так, как если бы вопрос о вылете был решён.

Он почувствовал на себе насторожённые взгляды других пассажиров – очередь проснулась, вновь обрела мускулатуру.

Дежурная сделала пометку в журнале, вернула Павлу билеты:

– Видите, что творится: народу накопилось… Сколько дадут машин – неизвестно. Ждите.

Умница! Павел понял: его большую группу она заинтересована отправить в первую очередь – отдельных пассажиров по рейсам растолкать легче.

Увидев, что билеты экспедишнику вернули, толпа расслабилась. Подошёл Ханитов.

– Выспался? – спросил Павел.

– Я не спал.

– Места не нашлось?

– Да… нет, – Валерий выглядел задумчивым и чуточку растерянным, – дышал воздухом.

– Случилось что-нибудь? Все здесь? Кстати, как там студентки, познакомился?

– Н-нет, ничего не случилось. Студентка… Студентки…

Павел озадаченно посмотрел на своего помощника. Валерий не был тихоней, скорее наоборот, был, что называется, пробивным парнем, из тех, кто не теряется и не унывает в любых ситуациях, а тут его словно подменили. Но размышлять над такой метаморфозой было некогда.

– Постой тут, – глядя Валерию в глаза, сказал Павел, – я пойду перекурю.

– Хорошо, – понял его Валерий и прочно утвердился у стойки.

Павел сходил в туалет, потом нашёл своих в углу зала, всех вместе. Студентки сидели на скамье, мужчины – на рюкзаках и спальниках, брошенных прямо на пол, эти вещи на хранение не сдавали. Никто уже не спал. Девушки, увидев подходившего Павла, встали, и у него впервые появилась возможность как следует разглядеть их. До этого момента у него в памяти хранился лишь грубо обобщённый образ москвичек: на двух неразлучных фигурах новенькие зелёные противоэнцефалитные куртки «на вырост», выданные со склада экспедиции, и тёмные, собственные, видавшие виды брюки. Девушки одного роста, но разной комплекции – одна плотная, крепкая, она не потерялась даже в безразмерной казённой куртке, другая тоненькая, хрупкая. Вот и всё. Лиц их он прежде не запомнил, не обратил внимания.

А тут взглянул. Лицо Тамары, крепкой девушки, приятное лицо, округлое, с довольно правильными чертами, промелькнуло и ушло в сторону, и он остался один на один с огромными глазами Наташи. И замер. Как замирают перед невиданным цветком, боясь малейшим движением, неосторожным дыханием повредить хрупкую красоту.

Чистые, ясные глаза смотрели на него открыто и спокойно. И душа Павла, измученная ночным бдением, встрепенулась, по телу прошла истома… Так бывало, когда после долгого и трудного пути, сбросив рюкзак и одежду, забредал он в прозрачные струи горного ручья, охнув, окунался в обжигающий холод живительных вод, – на мгновение захватывало дух; потом он выбирался на берег, ложился на прогретый солнцем камень и, отдаваясь блаженству покоя, смотрел на бесконечный поток: виден каждый камешек на дне, веет прохладой, ласковое журчание заставляет забыть обо всём – о невзгодах, об усталости, о неудавшейся любви… – никаких дум, остаётся лишь ощущение вечности, незыблемости мира. И кажется: вот счастье – можно бесконечно долго смотреть и слушать говор бегущей волны, ничего тебе больше не нужно, не надо никуда стремиться, рваться, страдать, вся природа, весь мир и ты в нём обрели гармонию и покой. Прозрачные, как ручей, голубые глаза-озёра внимали ему, просвечивали его насквозь и понимали его. Они говорили с ним на его языке. В них всё открыто, всё ясно, и в этой ясности – тайна. Это была сказка. Время остановилось. На миг? Или на час?

Он с трудом вынырнул из завораживающей голубизны, уже зная, что никогда больше не посмеет погрузиться в неё снова. За спиной Павла дышал, ворочался реальный мир, вокруг стояли люди, смотрели на него, чего-то ждали.

Он обвёл глазами попутчиков, плохо узнавая их, подумал: «Это длилось одно мгновение, и никто ничего не заметил. Или… – догадка вдруг осенила его, – с ними тоже так было! Ханитов – тоже… Они понимают и не подают вида». Он вспомнил про самолёт. Похоже, ждать вылета осталось недолго.

– Давайте получим вещи.

Они действительно вылетели с первым рейсом, ещё до того, как на востоке из багровой зари в майскую синь выбралось солнце.

Через день после прибытия в Туру за хрупкой девушкой с голубыми глазами – за Наташей – приплыли на моторной лодке. Бригада, в которой Наташе предстояло проходить практику, вела наблюдения пунктов, расположенных вдоль берегов Нижней Тунгуски, заканчивала план прошлого года. Тамара проводила подругу на берег, больше никто с ними пойти не осмелился. И Павел удержался.

Теперь, когда под беззвучной машиной, стремительно приближаясь, мелькали деревья, Павел вновь увидел Наташу, как она стояла там, в аэропорту, когда он разглядел её в первый раз. Увидел отстранённо, будто издали, всю сразу. Глаза, так поразившие его, были хороши ещё тем, что прекрасно гармонировали со всем её обликом… Большая русая коса тяжело лежала на груди, едва обозначив под грубой материей маленькие упругие бугорки. Руки девушки неторопливо заплетали и расплетали конец косы. И скользящие между тонких пальцев кисточки светлых волос словно прикасались к нему, заставляя сладостно и тревожно сжиматься сердце.

Мгновенное это видение колыхнуло в душе торжествующую струну: «С ней этого не случится!» И родило светлый лучик надежды…

 

В Туре. Хозпросчёт

Да, Наташа к месту работ выехала скоро, а они застряли. Надолго. И задержка вышла с той стороны, откуда её никак не ждали.

В Туре Павел первым делом сходил в дом, где размещалась в прошлом году база партии. В этом году там были новые хозяева – гидрологи, но Павел надеялся, что они скажут ему, где живёт Поротов. Тот самый радист, которому было поручено оформлять рейсы вертолётов для экспедиции. Оказалось, что Поротов живёт на другом краю посёлка, за аэропортом.

Чертыхаясь на невезение, на раскисшие, без дорог, улицы, нашёл указанный адрес – ворота и калитка оказались запертыми. Довольно большой деревянный дом слепо глядел на улицу закрытыми ставнями. Окна во двор были открыты. «Ну, куркули!» Павел ещё раз оглядел необычный для северных посёлков дом. Чаще всего здесь к дому можно подойти с любой стороны, заборов нет, разве что кое-где ряд жердей отделяет дворы от улицы. А тут, пожалуйста, целая крепость. Во дворе на двух столбах, удлинённых жердями, натянута проволочная антенна.

Павел в сердцах забарабанил в ставню, потом отошёл и стал смотреть на окна во дворе, кажется, там что-то промелькнуло, но на крыльцо так никто и не вышел.

– А вы его у летунов ищите, – Павел оглянулся. У соседнего домика стояла женщина с хозяйственной сумкой, видно, собралась в магазин: – Он всё время там пропадает.

– Радист? – уточнил Павел.

– Ну, Венька, – подтвердила женщина. – Вы его ищете?

– Его. И хозяев сейчас дома нет?

– Нинки-то? Должна быть. Дрыхнет, наверное, после обеда. Она не работает.

Павел поблагодарил женщину и пошёл в аэропорт. «Устроился Поротов. Полторы зарплаты и женщина в собственном соку, то бишь в доме. Закрылись, наверное, вдвоём. Ночи им мало, что ли?»

Как и предполагал Павел, радиста в аэропорту не оказалось. А время не ждёт. Павел решил сам пойти в отдел перевозок.

– Вертолёты? Есть, – охотно ответил диспетчер, – только я ничего не решаю, это надо с начальником отдела перевозок. Василий Иванович! – громко закричал он.

– Да? – из открытой двери позади диспетчера вышел пожилой человек в форменной одежде, буркнул: – Чего блажишь? Я не глухой.

– Думал, вы у себя. Вот: к вам.

– Пойдёмте, – начальник отдела кивнул Павлу, вышел в коридор, открыл ключом дверь в свой кабинет, сел за стол и предложил стул.

– Садитесь. Я вас слушаю.

– Моя фамилия Середюк. Мне нужно улететь в район реки Чуни, – Павел решил не говорить, из какой он экспедиции: если Вениамин обходит аэропорт и прячется, то дело нечисто.

– Да, – Василий Иванович ждал продолжения.

– Чековая книжка у меня есть…

– Люди, груз?

– Около тонны и девять человек. Э-э, теперь восемь человек.

– Два рейса Ми-4, – коротко подытожил Василий Иванович. Помолчал немного, пояснил: – Заправки на обратный путь не хватит – придётся брать запасной бак с горючим. Два рейса.

– А если там заправиться? В посёлке базируется вертолёт…

– Всё равно перегруз. А на бензин мы не можем рассчитывать, там чужой авиаотряд.

Увидев недоумение на лице Павла, добавил:

– Хозрасчёт. Мы – красноярские, они – иркутские.

– Так, значит, хозрасчёт. Ну и что? – Павел не понимал. Ему никогда прежде не приходилось слышать, чтобы где-то могли не дать горючего для заправки самолёта или вертолёта только потому, что он «чужой». Всё государственное – и авиация, и бензин.

– У нас план. Годовой. Квартальный. В соответствии с выполненным планом, с затратами и прочим мы получаем премию. Точно так же и другие отряды. Главное – деньги, лишнее горючее, чтобы не было перерасхода, никто теперь не завозит. Хозрасчёт.

– Так, – Павел начал уяснять смысл нововведений, – в прошлом году хозрасчёта не было?

– Не было. С нового года, – на лице Василия Ивановича появилось выражение скуки. Такой разговор ему приходилось вести не в первый раз.

«Главное – деньги, – мысленно повторил Павел. – А дело – на втором плане, люди, наверное, вообще в планах не предусмотрены». Но вслух сказал:

– Нет, я не спорю – два рейса, – денег у него хватит в любом случае, – просто хочу войти в курс дела. Когда можно улететь?

– Теперь второе, – продолжил Василий Иванович, – вам нужно оформить заявку через какую-нибудь организацию, у которой есть с нами договор на этот год. С других организаций, без специального разрешения, мы деньги брать не можем.

Ещё новость! Хотя уже в Иркутске Павел предполагал, что договор обязателен. Пришлось открыть истину:

– У меня чек третьей экспедиции. У неё есть с вами договор, правда, на небольшую сумму.

– А, третья… Ну хорошо. Почему не пришёл ваш начальник партии? В общем-то мы знаем – официально – его. Кто заявку будет подписывать?

«Ага! – сообразил Павел. – Венька тут начальником отрекомендовался. Ну, правильно: вес больше».

– Начальник где? – переспросил он. – Я был у него дома, но там закрыто. Может, уехал куда-нибудь? На рыбалку или… Когда вернётся – кто знает? Не будем же из-за этого сидеть? Чеком-то я распоряжаюсь.

Василий Иванович помолчал, что-то припоминая, потом спросил:

– А экспедиция нам не должна?

– По-моему, нет. Во всяком случае, мне наш бухгалтер сказал, что деньги за апрель перечислили.

– Ну ладно. Сходите в бухгалтерию, уточните, если всё в порядке – оформляйте заявку.

Павел не стал откладывать дело в долгий ящик: немедленно отправился в гостиницу за чековой книжкой. В номере, где размещались Середюк с Ханитовым, сидел радист-начальник Венька Поротов. В шляпе, несмотря на то, что день разгулялся и солнце жарило по-летнему. Они были почти знакомы, зимой Павел несколько раз видел его в экспедиции.

– О, привет!

– Ну вот, а я тебя везде ищу, – засмеялся Павел, догадываясь, что это он своим стуком в ставни выгнал радиста из укрытия. – Отправишь нас?

Тот поёрзал на стуле, стащил с головы шляпу, обнажив большую загорелую лысину, посмотрел зачем-то в окно. Там ничего хорошего не было: дощатый забрызганный грязью туалет и куча мусора рядом с ним.

– Ну-у…

– Настоящий начальник, – у Павла было хорошее настроение, – без бутылки не повезёшь?

Венька вздохнул:

– Я уже третий день стараюсь в аэропорту не появляться. Должны мы им.

– Как «должны»?! За апрель деньги отправили.

– В том-то и дело, что уже после двадцать шестого числа я налетал тысяч на пятнадцать. Я их обманул. Сказал, что чековая у меня есть и заплачу сразу. Три рейса оплатил – деньги тогда были. Главбух, конечно, видит: деньги есть, она и согласилась, что полный расчёт произведём потом. А я, пока они летали, заплатил за бензин для вездеходов речфлоту. Понимаешь? Как раз бензин-то и возили – без денег кто его даст?

– Чековую показал авиаторам, а деньги отдал речникам? Ну, фокусник! Так твою так! Вот это влипли! Хотя постой… Сколько должны? У меня пять тысяч с собой.

– Не хватит.

Поротов избегал взгляда Павла. Он растратил деньги не столько на заброски грузов для экспедиции, сколько на охоту. Стада диких оленей в те дни передвигались на север и были упоительной целью и лёгкой добычей. Пилоты Веньку, конечно, не выдадут, но если этот дотошный инженер начнёт проверять заявки, то скоро найдёт, что почти во всех заявках время явно завышено… Но Павел был слишком озабочен, чтобы задаться вопросом, отчего это Поротов ёрзает?

– Что же делать?

Венька пожал плечами:

– Сообщу в экспедицию, пусть перечисляют.

– Ну да! Наш бух без документов ещё никому и рубля не разрешил выдать. Это только в конце мая, когда счёт придёт в экспедицию, нас выкупят. Как заложников. Чёрт! Нет, надо тебе пойти к Василию Ивановичу покаяться.

– Я объясню радиограммой Веткину, пусть пришлют чековую книжку.

– Глупости. Кто её привезёт и когда? У нас с тобой и так две на руках. Шиш получишь, пока эти не вернёшь!

Поротов удручённо молчал.

– Как зовут здешнего бухгалтера?

– Вера Ивановна.

– Старая?

– Как тебе сказать… – радист потёр лоб, – сорок, а может, пятьдесят.

– Ага, это хорошо, – и, увидев недоумение на лице Веньки, Павел рассмеялся: – Попробую поговорить сам – в этом возрасте женщины с пониманием.

– Только не говори, что я надул их, а? Скажи, что не видел меня.

Но бухгалтершу на месте Павел не застал.

На следующий день, с утра, он пришёл в бухгалтерию с трепещущим сердцем.

Вера Ивановна ему понравилась с первого взгляда: на вид ей было, пожалуй, лет сорок, светловолосая, с приятным – добрым – лицом и, главное, не было в ней выпендрёжа, так присущего городским деловым женщинам.

Долг, как и сказал Поротов, оказался значительно больше той суммы, которой располагал Павел, не хватало ещё около пяти тысяч.

– Вера Ивановна, – Павел видел, что произвёл на женщину приятное впечатление, и подумал, что, в общем-то, грех будет невелик, если он попробует уговорить женщину дать согласие на пару рейсов, – Вера Ивановна, ну что вам эти деньги? Мелочь. Разве они что-нибудь решают? Всё равно раньше чем в начале июня их никак не получить. Верно? В долгу экспедиция не останется – это вы тоже знаете, осенью ведь людей из тайги вывозить будут. Не первый год с нами работаете.

Она согласно кивала головой.

– Вот, – воодушевился Павел, – два рейса будут стоить тысячи полторы-две, да? Остальную сумму возьмёте в счёт погашения долга. Чтобы мне не сидеть, а? Вам-то пользы от того, что я буду тут торчать, никакой.

– Никакой, – вздохнула она. – Хорошо, сделаем вид, что долга за вами нет, а вы помалкивайте, не подводите меня, чтобы начальство не узнало.

– Вот спасибо!

Вера Ивановна набрала номер телефона начальника отдела перевозок, спросила:

– По третьей экспедиции справку товарищу надо писать?

– Я не бюрократ, – раздалось в ответ по громкоговорящей связи, и аппарат щёлкнул.

Она облегчённо вздохнула, улыбнулась:

– Проскочили. Можно оформлять заявку на завтра.

Павел подписал чек на все пять тысяч, забрал книжку, в которой осталось ноль рублей, и помчался в здание аэропорта. Нельзя останавливаться, пока дело идёт, – этому принципу он следовал неуклонно.

Уже заполнил он бланк, уже инженер по спецприменению взял ручку, чтобы поставить подпись, как случилось непредвиденное: дверь открылась и чей-то властный голос спросил:

– Василий Иванович у вас был?

Павел оглянулся и узнал начальника аэропорта.

– Вышел? Ну, как появится, пусть зайдёт ко мне. Кстати, что вы подписываете? – начальник вошёл в кабинет. – Третьей экспедиции? Они у нас должники!

– Нет, – неуверенно возразил инженер, – Вера Ивановна…

– Что Вера Ивановна? Соедините-ка меня с ней.

У Павла заныло под ложечкой: «Чёрт его принёс!»

– Вера Ивановна, разве третья полностью рассчиталась с нами?… Ага! Значит – не может быть речи, ясно? Вы получили премию за первый квартал? Нет? Вот и за второй не получите. Всё!

Он положил трубку, посмотрел на Павла:

– Рассчитаетесь – пожалуйста, летите, куда угодно.

– Но это же… – Павел чуть не сказал: «грабёж», но удержался. – Я внёс пять тысяч, остались же копейки! Из-за них сидеть? Десять человек… Столько времени пропадёт!

– Во-во! – сказал с видимым удовлетворением тот. – Прочувствуете – будете платить, – повернулся к инженеру: – Никаких!

– Послушайте, – взмолился Павел, – ведь лето же, дни уходят, работать надо!

– Работайте, я вам не мешаю. У нас предпоследнее место, и всё из-за таких, как ваша экспедиция. Я сказал своим людям, что во втором квартале премия будет. Будет!

Он прошёл к двери, оглянулся:

– Мы не можем поступать иначе: хозрасчёт – это деньги. Если кошелёк пуст, значит, мы плохо работаем.

Который раз за эти дни пришлось услышать, что хозрасчёт – это деньги!

Инженер, когда дверь закрылась, виновато развёл руками:

– Извини, – вернул Павлу теперь уже ненужный бланк заявки, повторил за начальником: – Хозрасчёт.

От огорчения Павел с силой хлопнул дверью. На первом этаже здания он увидел Мушеля и Ханитова. Они ждали, что скажет им Павел, но, увидев его сердитое лицо, молча пошли следом.

«Как же так? – думал Павел. – С одной стороны, всё правильно: чтобы навести порядок, нужны строгие меры. И в газетах пишут… А, чёрт! – всё возмутилось в нём. – Наплевать на всё ради рубля?! Спокойно, Паша, спокойно. Надо разобраться. Мы же виноваты. В чём? Что работаем за тысячи километров от дома, что не имеем возможности возить с собой, на всякий случай, бухгалтера или толстый, как портфель грузина, кошелёк? Это порядок: вертолёты свободны, экипажи сидят, наши люди простаивают? Государство-то одно! Если каждый будет глядеть только в свой карман, пополнять его за счёт других, кто станет думать об общем? Вот он, руководитель, уже не видит во мне человека, а видит инструмент, который позволит ему быстрее выдавить деньги».

– Что с тобой?

Павел очнулся, обнаружил, что стоит у входа в гостиницу и не видит никого, в том числе и Локтева, загородившего ему дорогу.

– Тьфу! – он невесело рассмеялся. – Так, пожалуй, и заговариваться начнёшь. Деньги взяли, а вертолёт – выкуси!

– Как так?

– Да уж… получилось.

– Что делать?

– А хрен его знает! Зададим этот вопрос нашему начальнику.

Вечером Поротов долго стучал ключом передатчика, но ответа на радиограмму не получил, сказал:

– Из начальства в экспедиции никого уже нет. Завтра Василий Георгиевич придёт, будут решать.

На следующий день из Иркутска им сообщили, что дано распоряжение Соломину и надо ждать вертолёт с базы партии.

Прошёл день, другой, наступило воскресенье – никто за ними не прилетел.

В понедельник Павел ещё раз попытался выпросить у начальника аэропорта два рейса, но получил жёсткий отказ.

Кончались и наличные. В единственной столовой посёлка кормили плохо, зато брали хорошо – каждому на день Павел выдавал по три рубля. Платил за гостиницу и ещё тревожился тем, что могут потребовать освободить места, приезжающим мест не хватало, они же явно зажились.

На радиограмму на базу партии: «Когда вывезут из Туры?» – начальник партии Соломин не отвечал.

А погода стояла великолепная. Подсохли дорожки посёлка, и Павел сменил тяжёлые кирзовые сапоги на кеды, днём солнце пригревало так, что можно было ходить в одном пиджаке; Ханитов даже пробовал загорать, устроившись на солнцепёке с южной стороны аэровокзала. Бревенчатые стены его, потемневшие от непогоды, нагревались к полудню так, что кое-где на них проступала смола. Сюда приходили каждый день – ждали. Валерий приглашал загорать и Тамару, она отшучивалась: «Купальник дома забыла».

Однажды Валерий подошёл к Павлу с просьбой дать ему десять рублей.

– Зачем? – удивился Павел.

Тот немного заалел скулами, но ответил:

– Купальники в магазине есть.

– М-да-а… – Павел усмехнулся. – Боюсь, что и без того скоро мы все будем ходить как Адам и Ева: штаны придётся продать – на жратву только на один день осталось…

Денег Валерию он не дал; в тот же день отправил телеграмму Веткину, а копию – начальнику предприятия. «Внесением денег чековой книжки задолженность аэропорту составляет четыре тысячи семьсот пятьдесят шесть рублей. Транспорт не дают. Соломин не отвечает. Середюк. Мушель».

Поступок – из ряда вон: ещё не было случая, чтобы рядовой инженер так вот демонстративно показывал начальнику экспедиции, что жалуется на него самому начальнику предприятия. Прежде чем отправить телеграмму, показал её Борису и сказал, что тот может подписаться, а не хочет, то не надо. После некоторых колебаний Мушель сказал:

– Поставь и мою фамилию.

Ответ пришёл быстро: «Соломин будет при первой возможности. Ждите. Деньги перевели». Сообщение было передано радиограммой Поротову утром, а днём Павел получил на почте двести рублей.

В пятницу вечером, заслышав рокот заходящего на посадку вертолёта, Локтев кинулся сперва к окну, потом прочь из гостиницы:

– Кажется, за нами прилетели!

– Ты как узнал? – усомнился Павел, догоняя его.

– По звуку: не здешняя машина!

– Ну-у?! – не поверил Павел и потом долго смеялся, убедившись, что Локтев был прав: – Во как они нас выдрессировали – машины по звуку узнаём! Ну и спец!

В субботу утром они, наконец, вылетели из Туры…

 

Валерий Ханитов

Ханитов тревожную новость узнал одним из первых. Он сидел почти на самом верху горы, сложенной из экспедиционного груза, ближе всех к лесенке, ведущей в пилотскую кабину. Справа от Валерия сидел Соломин, слева, чуть пониже, Тамара. Лесенка, оказывается, была рабочим местом штурмана вертолёта. Стоя на одной из ступенек её, штурман верхней своей половиной находился в пилотской кабине, нижней – в грузовой. Для него имелось специальное откидное сиденье, но он почему-то не пользовался им. Переминаясь с ноги на ногу, штурман время от времени задевал каблуками спину Валерия. Он на такие пустяки внимания не обращал, его мысли занимала Тамара. Поэтому, даже тогда, когда штурман особенно долго, и на этот раз больно, колотил ему ботинками в спину, Валерий готов был перетерпеть и не оборачиваться, но вдруг услышал сквозь грохот работающего двигателя, как штурман прямо над его головой сказал кому-то:

– Горючее кончается!

Оказалось, начальнику партии Соломину. Валерий видел, что начальнику это сообщение не понравилось, скоро беспокойство задело всех, но никто ничего не предпринимал. «Сядем, а потом как же? Подвезём бензин?» – задался вопросом Валерий, но ничего не мог себе ответить, летел он вертолётом впервые, впервые должен был ходить по тайге. Поэтому лучшее, что пришло в голову, посмотреть: как Павел?

Павел казался спокойным – значит, выход какой-то есть. Это придало Валерию уверенности, и он незаметно от всех полуобнял Тамару, дотягиваясь пальцами из-под мышки до её груди – чтобы успокоить девушку и подбодрить в опасный для жизни момент. Он даже почувствовал себя немного героем, лихим таёжным волком, который перед лицом смерти ведёт себя мужественно, являя образец для подражания… Нет, со смертью он, пожалуй, загнул – ничего, разумеется, не случится, а вот потом, в дикой тайге, перед лицом невообразимых трудностей: голода, холода, свирепых зверей… пробираясь через горные кручи и лесные завалы, форсируя бурные потоки… Тогда он станет надеждой и опорой всей партии.

Эти мысли всё же были на втором плане; душа его вся переместилась в ладонь, которая уже полностью накрыла упругое полушарие девушки.

Она не отстранилась, только вдруг плотно прижала локоть, и теперь он не мог ни продвинуть руку вперёд, ни убрать назад. Было неясно, чего больше в этом её движении: стремления остановить воровские действия или же, наоборот, удержать руку возле себя. Горячий ток, идущий от её упругого тела, – волна за волной – прокатывался по всему телу, заставляя сердце Валерия мощно и радостно биться. Это биение через ладонь возвращалось к ней и звучало, сливая души воедино, как клятва: «Что бы ни случилось, мы – вместе!»

Так хорошо, как никогда.

На мгновение Валерию показалось, что их безмолвный разговор услышали – так стало тихо, но тут же он понял: заглох двигатель. Мурашки пробежали по телу. Замерев, сжался в ожидании страшного удара, но всё оставалось по-прежнему, только вместо рокота – тишина. Валерий непроизвольно потянул руку к себе, словно хотел прижать девушку – укрыть от опасности. Она прижалась к нему и замерла. И холодок, прокравшийся в грудь, исчез, испарился под жарким напором жизни.

Случилось что-то очень важное в их судьбе. И стало стыдным и мелким всё, что занимало его последние дни, часы, минуты: и похотливая – уже не первая – попытка добраться до груди Тамары, и «геройские» мечты, и многое другое…

Ему поверила девушка и доверилась. И он почувствовал ответственность. За все свои поступки в прошлом, за действия в будущем. За её судьбу. Удивительно: каких-то две недели назад он не знал о существовании Тамары! Казалось бы, она должна была отвернуться от него раз и навсегда ещё в Красноярском аэропорту, когда он явно отдал предпочтение Наташе. Заглянул в те огромные глаза и словно впал в забытьё. Он в те минуты даже думать боялся, лишь прислушивался, как улетало и возвращалось сердце при каждом взмахе её ресниц. Не слышал и не видел больше ничего. А Тамара была рядом и всё видела и понимала…

Наваждение прошло, да и то не полностью, в туринской гостинице. Вечером он зашёл в номер, который занимали девушки, и сидел, наводя скуку, молча. Их не тяготило его присутствие и не забавляло. Они устали с дороги и, полулёжа, листая затасканные гостиничные журналы, отдыхали.

Ещё кто-то постучал в дверь.

– Войдите, – отозвалась Тамара.

Это был Середюк.

– Ну, как устроились? – спросил он, оглядывая скудное убранство комнаты. – Что-то невесёлые, а?

Девушки вежливо улыбнулись в ответ.

– Нагулялись, – отозвалась Тамара после небольшой паузы. – Да вы садитесь.

Середюк насторожился, вслушиваясь в её голос, сел на стул верхом, неожиданно спросил:

– Вы украинки, что ли?

– Нет, только я. Наташа из Вологды. А по чему вы узнали?

– По букве «гэ», – в глазах Павла мелькнули и пропали чёртики. – Я всё хочу узнать, как по-украински будет: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

Тамара внимательно посмотрела на него:

– Вы шутите?

– Нет, серьёзно. У меня в армии был друг с Украины, он мне сказал, а я сомневаюсь – так ли? Может, обманул?

– Как?

– Нет, вы скажите.

– Нет, вы.

Середюк наморщил лоб, словно припоминая. Девушки и Ханитов, заинтригованные, ждали.

– Ага, кажется, так: «Голодранци усих сторон, гоп до кучи!»

Брызнул звонкий девичий смех, его поддержал басовитый – Павла. И Валерий очнулся. Наваждение пропало. Перед ним были простые, тёплые, обыкновенные девчонки, до которых можно было, протянув руку, дотронуться…

Правда, дотронуться он посмел лишь до Тамары, после отъезда Наташи.

С Тамарой было проще. Можно было говорить и серьёзно, и о пустяках, можно было молчать; можно было прийти к ней в номер и просидеть весь вечер, можно было вовсе не приходить и ничего не объяснять ни до, ни после. Она не строила иллюзий насчёт их взаимоотношений, понимая, что пути-дороги у них разные и знакомство мимолётно, разъедутся завтра и, скорее всего, больше не встретятся. Принимала всё естественно – так, как оно было на самом деле.

В один из вечеров Валерий сидел у неё, нёс разную околесицу о своих друзьях-студентах, о знакомых, густо перемешивая правду с вымыслом, серьёзное с весёлым, рассказывал об охоте на зайцев и уток – был в ударе. Тамара листала подшивку «Огонька», слушала, снисходительно улыбаясь, когда он завирался напрочь.

Вдруг на страницах журнала Валерий увидел фотографию довольно симпатичной девушки, но не смазливое личико привлекло его внимание: на девушке был лишь крохотный купальник.

– Ну-к, ну-к, дай-ка, – бесцеремонно потащил журнал к себе Валерий.

– Обойдёшься, – засмеялась Тамара, отбирая подшивку и закрывая страницу.

– Дай!

– Нет!

Они сидели на кровати у стола, чуть поодаль друг от друга, и в борьбе участвовали только их руки. Валерий с удивлением обнаружил, что они у неё настолько сильные, что отнять журналы, не разорвав их, было невозможно. Он придвинулся ближе, обхватил Тамару правой рукой, достаточно крепко, но бережно, чтобы не сделать больно, – она вырвалась.

– Какая мощь! – невольно сказал он вслух. Она засмеялась в ответ. – Нет, правда, откуда у тебя столько силы? От папы с мамой или занималась чем-нибудь?

– Занималась, – передразнила Тамара. – Работала два года у станка. Да ещё вдобавок таким лапальщикам сдачи давала.

– По-нят-но, – протянул Валерий.

В следующий вечер он затеял возню уже умышленно, войдя в азарт, так обнял её, что она не могла вырваться, запустил руку под свитер, а там… никаких одежд больше не было! Только приятная шелковистая кожа, твёрдый бугорок на груди и – его ладонь. Валерий опрокинул девушку на кровать.

Теперь уже она не делала попыток освободиться, сказала серьёзно, с горечью:

– Оставь. Это же не любовь…

На лице её было выражение тоски и обиды. Он ушёл, сгорая от стыда и нового потрясения. Он уже знал женщин. И Тамара казалась ему такой же, как те, – доступной. И вдруг преграда – любовь. Он думал, что любовь – это чувство неземное, которое может вызвать только такая девушка, как Наташа. Видеть её и светиться – так же, как она, – ясным небесным светом. А что Тамара? Она вся – плоть, она женщина; такая вынесет всё, любую работу, любую боль. И родит не охнет: она для этого предназначена природой. Какая ей нужна любовь?

Остынув на улице, но так и не приведя мысли в порядок, Валерий пришёл в номер, где они жили с Павлом.

– Дай денег.

Узнав, зачем они ему, Павел разъяснил ситуацию: денег не было. Помедлив, спросил:

– Это серьёзно?

– Понимаешь – у неё… свитер прямо на тело…

– Ну, это не от бедности, – засмеялся Павел, – в рюкзаке у неё, наверное, что-нибудь есть…

Став серьёзным, посмотрел внимательно на Валерия, спросил с оттенком осуждения в голосе:

– А ты, значит, уже проверил?

– Так… вышло.

– М-да. Смотри, чтобы скандала не вышло.

Последующие дни, до самого часа вылета, Валерий не делал больше попыток сблизиться с девушкой. По-прежнему шутил, иногда заходил в гости, в номер, – она так и жила одна, командированных женщин в Туре больше не оказалось. Всё же он постоянно помнил неповторимое ощущение от прикосновения к её груди и жаждал испытать его вновь. Удерживали слова:

– Это же не любовь…

Они звучали в памяти всякий раз, когда он встречал её взгляд. Карие глаза её жили своей, непонятной ему, жизнью. То они казались ему тёмными и холодными, то в них сквозило равнодушно-безразличное отчуждение или появлялось вдруг не то сожаление, не то сочувствие. В этих глазах нельзя было прочитать всего – в них постоянно что-то было скрыто, какая-то тайна; тайна, которая явилась после тех её слов о любви. А может, она была и раньше, может, это он стал замечать её лишь с того момента…

Всё же, входя в вертолёт, он вдруг вспомнил общежитских друзей и обругал себя размазнёй: «Упустил, дурак, такую кралю! Больше не увидимся – достанется другому». Это чувство и двигало им, когда он протянул к ней руку: «Критический момент – можно позволить себе чуть-чуть…»

Но как всё повернулось! И это будет теперь всегда с ним, с ними. Если только продолжится жизнь.

 

Тамара

«Какая легкомысленность! – ругала себя потом Тамара. – За целый день не могла одеться». Умывальника в её комнате не было – умылась «налево по коридору» ранним утром и натянула свитер на голое тело – поторопилась, показалось, что кто-то шёл в умывальню; так и проходила до самого вечера. Не поленилась, а просто забавляла её и радовала мысль, что в невидимых постороннему глазу деталях одежды она, в общем-то, и не нуждается.

«Этот лопоухий медведь заметил или догадался о чём-то… Какие у него ручищи!» – испугалась сперва. Боялась повторить однажды сделанную ошибку. Хорошо, что он ещё не знает, какая власть таится в его ладонях! Просто невозможно было не покориться его ласке. Откуда только она нашла слова и силы, чтобы произнести их? «Это же не любовь». А потом, когда он испуганно отдёрнул руку, виновато отвёл в сторону взгляд и насупился, она вдруг остро пожалела его, ещё мгновение, и она не удержалась бы от желания приласкать его – обнять и целовать безумно и жадно обиженно оттопыренные губы, но он повернулся и ушёл.

Широченные мужицкие ладони… как у её отца. Крепко и бережно брали когда-то её отцовские руки и поднимали вверх. Высоко-высоко, выше всех. Руки да ещё жутковато-сладкое чувство страха и восторга одновременно – это осталось ей в память об отце. Больше ничего.

Тамара родилась в первый год после войны, но война достала и её. Спустя пять лет сгинул, пал от рук националистов её отец. Он им не мешал – просто в неурочный час пересеклись дороги бандеровцев и вступившего в колхоз крестьянина.

«Богом будь проклята эта земля!» – у матери детей уже было трое. Старшая – Тамара. И они уехали. В Донбасс, к тётке.

Училась Тамара в русской школе, десятый класс кончила в вечерней: пошла работать, надо было помогать матери.

Через год после окончания школы это случилось. Статный был парень Вадим, красивый – все девушки с интересом поглядывали на молодого инженера. И рук не распускал, не то, что некоторые… Даже наоборот – вступился как-то раз за Тамару, и её перестали донимать цеховские балагуры.

Она и не поняла толком, как же это произошло. Ласковые его слова вскружили голову, или тайное ожидание необычной судьбы, которое живёт в каждой девушке, или хмель весеннего воздуха… Опомнилась она слишком поздно. Поспешил Вадим, а, может, и не было у него настоящего чувства.

Горек плод недозревшей любви. «Уехать! На Север, в тайгу, в пустыню – куда угодно! Далеко-далеко…» Она поехала в Москву – для мамы это было понятней – учиться. На инженера-геодезиста. Жизнь к тому времени стала полегче. Что это за специальность, ни она, ни тем более мама, не знали; ей только и было известно, что геодезисты работают в отдалённых районах страны, «где не ступала нога человека». Вот туда она и стремилась. Потом выяснилось, что это не совсем так. Геодезисты, оказывается, работают и в Москве, и в других городах, на стройках, участвуют в прокладке каналов, новых дорог, тоннелей метро, ведут изыскания трасс газо- и нефтепроводов… Хотя главное, конечно, это создание карт, в том числе карт необжитых территорий.

Обида, что гнала её, постепенно улеглась, оставив в душе привкус горечи; но стремление уехать в дальние края продолжало жить в ней, хотя мотив этого желания постепенно изменился: её влекла будущая работа, хотелось посмотреть мир и… испытать себя.

Производственная практика – после четырёх лет учёбы – должна была подтвердить или опровергнуть её представление о профессии, о характере работы, заодно показать, на что она сама способна.

И вдруг вот это: «Горючее кончается». И всё? Всему конец?!

А первые впечатления от экспедиции были хорошими. Начальник благожелательно напутствовал их в дорогу; в пути с ними были вежливы, предупредительны все работники – и кадровые, и бичи, о «художествах» которых они с Наташей были наслышаны ещё в институте. Может, в этом была заслуга Наташи: при ней почему-то все стихали – бузотёры и грубияны, наглые становились вежливыми…

Удивил Тамару этот северный посёлок. Не деревянными строениями и весенней грязью – удивил тем, что в нём жили на равных правах люди и собаки.

Вышли они с Наташей из гостиницы, выбрались на дощатый тротуар, что начинался неподалёку от крыльца, и зашагали по нему, чувствуя под ногами пружинящую упругость досок. Нагретое солнцем дерево излучало смолистый аромат, колеблемый лёгким весенним ветерком, солнце отражалось в воде – и лужи казались прекрасными, и воздух напоён ожиданием: что-то должно произойти. В радостном предчувствии необычного повернули, следуя деревянной дорожкой, за угол. И увидели… магазин. Когда-то яркая вывеска на нём под действием снега, дождей и ветров облупилась, но всё же являла приятный контраст с потемневшими брёвнами здания.

– Зайдём в этот ЦУМ? – засмеялась Наташа.

– Конечно.

И тут они увидели неожиданное препятствие: неподалёку от входа в магазин лежала собака. Невероятных размеров лохматый пёс спал, вытянувшись поперёк тротуара. Обойти его было невозможно. Девушки в растерянности остановились.

– Да вы не обращайте внимания, – услышали они в этот момент голос Середюка и оглянулись.

Середюк и Мушель шли следом.

– Здесь собаки умные, людей не трогают.

Павел перешагнул через пса, Борис – тоже. Пёс приоткрыл глаз, нехотя приподнял голову, увидев, что людей много и спокойно спать не дадут, неторопливо поднялся, вздохнул, как человек, и побрёл по тротуару. Метров через пять лёг снова, оставив часть дорожки свободной; тепло, сухо – пёс положил голову на лапы и задремал.

Потом приходилось и Тамаре перешагивать через спящих собак или встречать их на пешеходной дорожке. Собаки здесь, казалось, совсем не лаяли, вели себя с достоинством – будто знали свою истинную ценность. Или, возможно, они знали, что люди здесь не грабят и не воруют, а по пустякам на них нечего голос поднимать.

Так и запечатлелась в памяти Тура: яркое солнце, тёплое, пахнущее смолой дерево, спокойные люди и добродушные лохматые собаки, спящие на тротуарах. Ничего особенного, но запало в душу.

Валерия тоже из памяти не выкинешь.

Вначале она побаивалась, чувствуя на себе его не то чтобы нагловатый – испытующий взгляд. Но во взгляде его порой сквозило простодушное любопытство, подобное тому, что бывает у лопоухих щенков, это забавляло её. Забавляла и немного нескладная фигура – был он среднего роста, но широк и казался неуклюжим, как все физически сильные люди, двигался чуть замедленно и как-то мягко, словно опасаясь нечаянно что-нибудь задеть и опрокинуть. У Тамары иногда являлась шальная мысль о том, что не грех бы покататься на этом увальне. «Взял бы на руки и понёс – что ему стоит? – думала она, но тут же останавливала себя: – Не дури!» Но, видно, бес, сидящий в каждом человеке до поры до времени, взял своё. Ввязалась с ним в борьбу, и чуть вон что не вышло…

Вертолёт, прилетевший за ними, она встретила с облегчением: в душе побаивалась, что может случиться ещё одна попытка сближения с его стороны, которая неизвестно чем кончится. Для того ли она стремилась подальше от своего первого мужчины? Уступить нельзя. Одному уступишь, другому – много их, ласковых, встречается, на один час. А тут, в экспедиции, вдали от жён и невест, они и вовсе хороши… И всё же было жаль: вот расстанутся и, наверное, больше никогда не встретятся.

Соломин предупредил Тамару перед вылетом из Туры, что, возможно, на базу партии она не полетит, а «выбросят» её по дороге, в бригаду нивелировщика Плужникова, где ей предстояло работать.

– Как выбросят? – немного растерялась Тамара.

– Очень просто, – мгновенно встрял в разговор Чугунов, радист, прилетевший зачем-то вместе с начальником партии в Туру, – у нас специальные мешки есть, в которых мы в бригады сбрасываем груз, когда сесть нельзя. Залезешь в такой мешок, и мы тебя…

Тамара догадалась, конечно, что радист шутит, но подумала, что, возможно, здесь с парашютом прыгают. Она когда-то ходила в кружок, полгода занималась, научилась складывать парашют, но до прыжков дело не дошло. Посмотрела вопросительно на Соломина.

– Да ты не бойся, – продолжал хохмить радист, – метров с тридцати всего сбрасываем – обычное дело. Если хочешь – я с тобой прыгну.

И огладил её ласковым взглядом. Только что не облизнулся.

– Ладно ты, помело, – сказал ему без улыбки Соломин, – ты у нас вместо балласта летишь, тебя и сбросим.

Когда в полёте ей стало известно, что горючего не хватит, Тамара поняла: сейчас Валерий прикоснётся к ней. И не ошиблась. Сколько это длилось – минуту или вечность, – она не могла сказать. Сидела, сжавшись, чувствуя, как горячеет тело под его ладонью.

Она не могла понять, не во сне ли всё происходит, не могла отличить реальное от грёз: падают ли они вместе с вертолётом, вместе со всеми, на землю, или же в торжественной тишине их души уже возносятся на небеса.

 

Локтев

«Что делать? Что делать?! – мысли метались, не находя выхода. – Чуяло сердце у бабы, знало…»

Локтев видит лицо своей Насти: оно бледнеет, вокруг глаз, на висках появляются синие круги, нос заостряется, прерывистое дыхание становится всё чаще, по обескровленным губам пробегает судорога, Настя, вздрогнув напоследок, каменеет. Он не видит того, кто принёс в дом весть о его смерти, прямо перед ним налитые ужасом глаза ребятишек. «Ма-ма! – звучит в ушах Егоркин голос. – Мамочка, миленькая, встань!» Вопль подхватывает Маринка…

Волосы у Локтева встают дыбом: «Что я наделал! Зачем поехал?!»

Мысли его скачут в поисках выхода, взгляд перебегает от горячей красной надписи на табло к иллюминатору, от него – к выходной наглухо задраенной двери и вдруг натыкается и останавливается на чьём-то спокойном лице. Улыбается?..

«Ах, да! Это же Павел! Чему он радуется?!»

На какое-то время скользнувшая по лицу Середюка улыбка возвращает Локтева к действительности: мотор вертолёта стучит, может быть, обойдётся?

Нет! Это – конец! Не зря не хотела Настя отпускать его в тайгу в этот раз.

Локтев поехал в поле вместе со всеми, ещё в апреле, но телеграмма догнала его на следующий день в Красноярске: «Жена в плохом состоянии. Присутствие необходимо». И подпись начальника экспедиции. Когда вернулся, внезапный кризис миновал, но она стала просить, чтобы он больше не уезжал. «Возвращаться нельзя – счастья не будет».

– Боюсь я, Коля. Вдруг с тобой что, и я помру, а с кем же наши детки останутся? Брось, а? Ну что – деньги? Всех не заработаешь.

Приступ прошёл, лицо её порозовело, глаза смотрели мягко и ласково, одной рукой она держала его узловатую ладонь, другой гладила её, словно котёнка, сверху.

Он молчал, пытаясь хоть как-то уразуметь всю несуразность положения. Она, молодая, почти вдвое моложе его, лежит в постели и говорит – о чём? – о своей смерти! Неправильно! По какому такому порядку? Сперва он должен, а потом уж её очередь. Но он-то здоров! Не подгнил ни единым краем. Значит, и ей – жить. Как же иначе? Ребятишек надо поднять. Да и сами ещё не пожили всласть.

– Коля…

– Ладно, погоди. Дай подумать. Куда пойти-то? Я же не только из-за денег. Я что умею? Вышки ставить – больше ничего. Была б грамотёшка… В сторожа податься? Забыл уж, с какого конца автомат держать, более двадцати лет прошло. Ну, ружьё. Рази ж топором.

– Зачем так, Коля?

– Я не в обиду. Думаю. Семья всё-таки. Потерпим до осени, а? Деньжат привезу, за зиму найду подходящую работёнку.

Она согласилась. Казалась спокойной и бодрой, а в глазах такая тоска… Едва хватило у него сил ступить за порог. И вот полетели…

Конечно, не в работе дело – топор из рук пока не выпадает – нашлось бы ему место на любой стройке. И должности не жаль: бригадир – невелика шишка. Обучили как-то их, опытных рабочих, крепить тросы и блоки для подъёма вышек, пользоваться, с грехом пополам, теодолитом, дали корочки техника-строителя, и – ступай командуй. Теперь молодых в бригадиры ставят, грамотных, настоящих техников. Каждую осень присылают их.

Осенью – да. А весной где возьмёшь на замену ему, Локтеву, подходящего человека? Отказаться в последний момент, вот так – вдруг – подвести экспедицию. Этого себе Локтев позволить не мог. В бригаде хоть и бичи, но мужики стоящие, многие с Локтевым не первый год пашут. Да и прикипел к делу. Сразу оторваться трудно.

Настя, конечно, понимает, потому и отпустила. Душа-радость жёнушка. Встретились, когда Локтев уже начал крепко закладывать за воротник, думал, что так и засохнет бобылём, не оставит после себя живого ростка. Оказалось – оставит; выходит, что просто лёг кусок его жизни другим концом. Сперва, смолоду, по пятам за ним ходила смерть, и он свыкся, научился смотреть смерти в лицо в те годы, когда жизнью определено смотреть в глаза любимой.

Неужто теперь всё рухнет, пойдёт прахом, когда, наконец, стала судьба на правильную колею?

Почему отпущена человеку радости малая щепоть, да и ту не удержать? Почему? Была же Настя здоровой, Егорку родила. Потом, через год, Маришку – и нá тебе! Порок какой-то обнаружился, с тех пор и пошло, сердце подводить стало, слабость её кружит, дыхания не хватает. Работать чуть, а волноваться совсем нельзя.

Что же будет? Его смерти Настя не переживёт.

О-о! Локтев знает, как сурова и жестока бывает земля. Видел не раз, как падали, зарываясь в землю, самолёты. Сомнёт земля в ком, сплющит в лепёшку их трясучую жестяную коробку, уравняет всех в званиях и знаниях. Одно им будет имя на всех – покойники. Не себя жаль до слёз Локтеву. Кто заменит Егорке и Маришке родителей? Кто даст любовь и ласку?

Заглох мотор, и – показалось Локтеву – остановилось у него сердце.

 

Бойков

Подавшись вперёд, чуть наклонив лысеющую голову, словно приготовился к прыжку Алексей Бойков, рабочий Павла Середюка. Длинные мослатые руки его увенчаны гирями-кулаками, готовыми к действию. Но кулаки в создавшейся ситуации бесполезны.

«Всё! Влип, Лёха! Допрыгался! – почти со злорадством думает о себе Бойков. – Рвать когти некуда. Считай: махнул небо в клеточку на гроб с музыкой…»

Злость на весь мир, на самого себя постепенно сменяется у Лёхи тоской и тихой печалью.

Чёрт его понёс в эту экспедицию… А куда было деваться? Снова за высокий колючий забор? Кому охота! Неделю всего-то и побыл на воле…

«Дура-ак, ой дура-ак, – запоздалое раскаяние грызёт душу, – ну плюнул бы ему в рожу и – хорош. Хватило бы с него. Сидел бы сейчас с Варюхой, держал бы её за титьку или сляпал бы ей ещё одного короеда, мальчишку…»

Словно злой рок преследовал последние годы Алексея. Был ведь обычным парнем, после восьмого класса пошёл на завод. Хулиганил и выпивал не больше других. Призвали в армию – и там ничем от всех не отличался. Случалось и благодарности получать, правда, сидел на губе пару раз, за самоволки. С кем не бывало? Всё как у всех. И на заводе к нему отношение стало, после того как вернулся из армии, уважительное. Попил, погулял сразу после возвращения, но в меру.

С чего началось-то? Не с Варьки же. Хотя за неё можно было загреметь на хороший срок. Заслуженно. Но там он просто не подумал. Проходит мимо окна румяная, аппетитная девчонка с портфелем – вполне зрелая девица, ещё и глазки строит, заигрывает. Разве подумаешь, в каком она классе учится? Да и вообще – разве в такой момент о годах думаешь? Проводил раз, проводил другой, стал в дом к ней заходить, благо часто по вечерам у неё родителей дома не оказывалось, то в гости к соседям уходили, в лото играть, то стариков навестить.

Варька от рук не отстранялась – глупая была. А он считал – взрослая. Однажды не утерпел, и с тех пор стали они в игры для взрослых играть.

Стоп! Тут приходила в голову мысль, что она, пожалуй, и родить может. Но он не то чтобы отмахнулся от этой мысли, а просто не придал значения – не видел ничего страшного в таком обороте событий: жениться пора пришла.

И вдруг – скандал! «Ты, гад такой, ребёнка уже сделал, а хоть спросил, в каком она классе учится? Знаешь, сколько ей лет?»

Действительно ведь – не поинтересовался, а Варюхе шёл всего лишь шестнадцатый год, как раз к шестнадцати она должна была родить. Пошумели её родители, да делать нечего: дали согласие на свадьбу. Но в исполкоме, куда он вынужден был обратиться за разрешением на брак, упёрлись. Решили отдать Алексея под суд. Была там одна моралистка… Струсил Лёха, но нашёлся. Привёл с собой Варьку. Варька плачет, а Лёха показал на её живот и говорит: «Ну, посадите меня, а куда она с этим?»

Да от судьбы, видно, не уйдёшь. Обошлось в тот раз, не обошлось в другой. Решил Алексей себе дом построить, к её родителям не захотел идти жить, а у своих – места мало. Его уговаривали подождать, снести будто должны были целый ряд по их улице. Тогда квартиру благоустроенную дали бы. Но он знал случаи, когда от разговоров о сносе дома до дела проходили долгие годы, и отмахнулся:

– Враки это всё! Отвяжитесь! Жена есть, ребёнок будет – должен быть и дом.

Неподалёку на пустыре присмотрел Алексей место. Никакого разрешения на постройку у него, конечно, не было, но его это мало беспокоило. Купил по дешёвке деревянный домишко, тоже назначенный под снос, и там стройка действительно началась, нанял за четыре бутылки водки мужиков в помощь да и в два дня перетащил его себе на участок. Пронумерованные брёвна лежали недолго, пока Алексей не притаранил со стройки три рулона толя на крышу. Ещё за два дня, всё с теми же мужиками и за такую же плату, избёнку собрали. Фундамента он не делал – спешил, главное – крыша. Когда крыша есть, как объяснили ему знающие люди, заставить снести незаконно построенный дом нельзя.

Домишко получился не ахти какой: он уже отслужил один век, часть брёвен было бы неплохо заменить, но жить можно было.

С постройкой – оказалось – Алексей успел вовремя: следом за ним на пустырь пришли строители. Его и это не волновало: теперь, если снесут, дадут квартиру, никуда не денутся. Скоро к ним в дом стали заходить изумлённые руководители стройки. На их планах Лёхин дом не значился, на деле же оказался впритык к будущему многоквартирному дому. Разговоры и выяснения Алексею скоро надоели, после работы он, наскоро поев, запирал дверь на замок и уходил до позднего вечера. Варька и без того целыми днями пропадала у матери. Пелёнки-распашонки готовила.

Возвращаясь домой затемно, Лёха сперва обходил стройку и запасался необходимым: досками, гвоздями, цементом, известью. Брал, сколько мог унести за раз. Надо было пристроить к своему домику сени, чтобы не сквозило в дверь зимой. Ещё он надеялся успеть к зиме оштукатурить изнутри стены; фундамент намеревался подвести летом следующего года.

А стройка подступила вплотную. Под многоквартирный дом начали рыть котлован. Экскаваторщики матерились – им развалюха мешала работать. Снова ходили вокруг Лёхиного дома люди с портфелями, но он ловко избегал встреч.

Однажды, возвращаясь в сумерках вместе с Варькой, под тёплый бок которой он надеялся скоро устроиться, Алексей с удивлением обнаружил, что на его домике исчезла крыша. Кинувшись к нему, он увидел, что крыша, в общем-то, не исчезла, она просто осела на потолок; домишко слегка сдвинулся и покосился. Видимо, задел его ненароком экскаватор, а может, бульдозер зацепил. «Вот суки! Умышленно своротили», – выругался Алексей.

Ночевать они пошли к Варькиным родителям. По дороге встретили пьяного парня, который, увидев парочку, завыступал. Алексей, недолго думая, хватил его кулаком по уху, а когда пьяный этим не удовлетворился – сорвал на нём зло: сперва нокаутировал, а потом беспамятного испинал ногами.

Чуть не досталось и Варьке – чтобы не заступалась. Удивительно: избив парня, почувствовал в душе облегчение, как будто отомстил тем, кто развалил крышу дома. Лишь потом, на другой день, у него появился неприятный осадок, но не от драки, а от того, что бил лежачего, неспособного к сопротивлению человека.

Срок Алексей получил не за этого пьяного.

Вот оно где! Не дом его покосился от неосторожного движения мощной машины. Вкривь и вкось пошла жизнь с той нелепо-ненужной драки. Не очень крепко, видно, держалась она на своём фундаменте, если так легко её можно было сдвинуть. И покатилась, пошла кувыркаться под уклон…

Дом выправить, в общем-то, было несложно. А жизнь назад не отыграешь, её, как горб, только могила исправит. «Могила?! Не думал, что вот так – скоро… Хрясь! И – конец?! Нет!» Ярость вновь вскипает в душе Бойкова и вновь оседает на дно, не находя выхода. Сделать в такой ситуации он ничего не может.

…Не нашёл на стройке Алексей виноватых. Много техники двигалось мимо его дома – экскаваторы, бульдозеры, краны и самосвалы. Не нашлось и сочувствующих – он всем мешал, и все уже знали, что залез Бойков на участок самовольно.

Алексей обозлился и решил добиться справедливости: найти того, кто устроил ему пакость, и заставить его сделать дом лучше, чем он был. Вначале пытался поговорить с работягами, но те хмурились и отворачивались. Мастер и прораб, ухмыляясь, разводили руками:

– Хто его знает, может, он у тебя от старости покосился?

Понятно: они за ним ходили, уговаривали освободить нахально занятый участок, теперь настала его очередь. Пошёл Алексей по инстанциям: к начальнику стройки, от него в трест, добрался, наконец, до советской власти, пробился на приём к председателю райисполкома. Тот выслушал Алексея внимательно, устало вздохнул и безошибочно определил:

– Что ж, Бойков, законы существуют, это вы знаете, но не обращаете на них внимания, делаете что хотите, пока вас самих не коснётся, – помолчал, добавил: – Разберёмся с вашим домом. Но сначала, конечно, найдём того, кто его сломал, и заставим восстановить – можете не волноваться на этот счёт.

Лицо Алексея покрылось красными пятнами. Стыдно стало. Не потому, что он сам был виноват во многом, выяснилось, что любому человеку со стороны ясно было, что он, хам, зная свою непорядочность, всё же требует порядочности от других. Предисполкома словно повернул его к зеркалу: смотрись – вот ты каков!

Алексей в этом воображаемом зеркале увидел и то, о чём люди пока не догадывались. Добиваясь справедливости днём, вечером он творил такое…

Началось это с того дня, когда он избил пьяного. Наступал новый вечер, и словно зуд овладевал всем его существом – досада требовала выхода, надо было кого-то бить. Тут, как нарочно, повстречались ему Кеха, знакомый ещё по школе чистильщик карманов, и его дружки. Они откуда-то знали его обиду и его настроение, знали и средство, с помощью которого можно было вылечиться. Сбрасывались «по рваному» и шли в магазин или в буфет; с наступлением темноты выходили на улицу. Искали случая – случай, как правило, не заставлял себя ждать. «Лёха, давай! Круши, Лёха!»

Роста Алексей был среднего, сутуловат и этим вводил противников в заблуждение. Они не могли предполагать чугунной тяжести его кулаков и, главное, не могли знать, что длинные Лёхины руки опасны на таком расстоянии, на каком руки нормального человека достать не могут.

«Молоток, Лёха!» Дрались, «из спортивного интереса», с себе подобными и дружно разбегались при опасности быть задержанными милицией. Никто не жаловался, и всё обходилось. Обошлось даже тогда, когда в одной из стычек в ход пошёл нож. Одному из дружков Алексея пропороли бок, но в тот же миг обладатель ножа был сбит на землю. Отделали они его «как Бог черепаху».

После разговора с предисполкома Алексей несколько вечеров подряд избегал приключений. Но друзья-собутыльники однажды встретили у проходной:

– Куда пропал, Лёха? Как дела?

Алексей сказал, что пора кончать, «а то загремим», что дом его обещали отремонтировать. Кеха презрительно сплюнул, он уже отсидел три года и не боялся, но спорить не стал:

– Надо спрыснуть по такому случаю.

Водка была у них с собой, и Алексей выпил. Парни, вздыхая, сожалели, что не будет больше с ними «такой хорошей кувалды». Алексей упорно молчал, когда выпивка и разговоры кончились, они разошлись.

Всё же, подогретый похвалами и спиртным, Алексей шёл по тротуару излишне вольно – пока не зацепил плечом рослого седовласого мужчину. Тот обернулся, бросил беглый взгляд на свой костюм, на Лёхину грязную робу и сказал:

– Аккуратней надо, молодой человек!

– Чего-о? – Алексей вмиг вспомнил свою обиду, впился взглядом в лицо прохожего – пугал, но тот не испугался, – ужалил оскорблением: – Учи дома свою б…, чистюля!

– И-ди до-мой, – сдерживая ярость, сказал прохожий и шёпотом выдохнул: – Сукин сын!

Лёха сделал полшага вперёд и швырнул правый кулак в чисто выбритый подбородок. У мужчины оказалась отличная реакция, он успел отвести голову назад и избежал бы удара, будь Лёхина рука чуть короче. Но удар отчасти потерял силу, а левый кулак воткнулся в пустоту. Тотчас же рукав захватили сильные пальцы, руку дёрнули и стали заворачивать за спину сильным и уверенным приёмом. На миг Алексей поддался ему и, с поворота, ударил противника головой в живот. Освобождаясь, пнул ногой в колено, но и сам получил в солнечное сплетение не очень сильный, но точный удар. Согнуло, захватило дух, казалось, прошла вечность, прежде чем Алексей сделал следующее движение. Он едва успел приподнять плечо, защищаясь от удара ребром по шее, от которого ему бы не поздоровилось. Всё же разница в возрасте и тот неожиданный первый удар сказались. Уже чувствуя, что его вот-вот схватят сзади, Лёха изловчился и нанёс сопернику ещё один точный удар в лицо кулаком, снизу.

Падая, мужчина схватился за рукав Лёхиной робы, увлёк за собой. Рванувшись из слабеющих рук, Алексей откатился в сторону, вскочил на ноги и кинулся в ближний двор.

Проплутав до темноты по дворам и переулкам, Алексей пошёл за Варькой. Возле дома её родителей его неожиданно крепко взяли под руки с двух сторон:

– Пройдёмте.

Попытка вырваться закончилась тем, что милиционеры скрутили его, связали ремнём руки и ноги, стянули их вместе за спиной – сделали «лягушку», бросили в люльку мотоцикла. Один из милиционеров сел на него, как на подушку, и Алексей, чувствуя, что внутри него вот-вот что-нибудь лопнет, когда мотоцикл тряхнёт на ухабе, молился, чтобы скорее доехали до опорного пункта милиции.

Варьку Алексей увидел на следующий день.

– Наш дом ремонтируют, – плача, сообщила она.

В отремонтированный дом Алексей вернулся лишь через два года.

Стало горько и обидно. Его деревянная халупа, окружённая светлыми многоэтажными домами, казалась старой болячкой на здоровом теле, забытым Богом и людьми сараем, в котором по какому-то недоразумению должен жить он, Алексей Бойков, вместе с молодой женой и дочерью. А кто виноват? На месте, где раньше стоял родительский дом, шла стройка.

Старики жили в новой квартире, в другом районе города. Варькины пока оставались на месте, но ждали: вот-вот снесут.

Всё было незнакомым. И дома, и люди. И дочь, которая родилась без него, и даже Варька. Она красила губы и ногти и почти не расставалась со своим старым помятым халатом. Халат тоже изменился: выцвел, поблёк и стал узок, совсем не похож на тот халатик, в котором была Варька в их первый памятный вечер.

Крепко выпив по случаю возвращения из зоны, Алексей всё это выложил при Варьке отцу в его новой квартире, которую обмывали уже в пятый раз.

В ответ отец пожаловался сыну, что жизнь в новом доме тоже не очень хороша: сосед попался проклятый, звонок ему помешал, требовал, чтобы они сменили его – больно громкий, а потом сорвал кнопку. Видно, он, больше некому.

– Ах он, гад!

Алексей вышел на площадку и позвонил соседу. Тот, пухленький, сытый, вышел, икая и ковыряя спичкой в зубах.

– Ты что же обижаешь моих стариков?

Расправа была короткой: под дых, в морду…

А Ксюшу, дочку, один только раз и подержал на руках. Первые дни она его побаивалась и начинала хныкать, когда он обращал на неё внимание. Перед тем злополучным походом к отцу, когда Алексей, сидя на табурете, втискивал, морщась, в туфли отвыкшие от модельной обуви ступни, дочка подошла к нему, сочувственно покачала головой, а затем посмотрела ему в глаза долгим взглядом, словно пытаясь разглядеть в отце и понять нечто такое, чего он и сам в себе не понимал. Потом он нёс её на руках от своего дома до самой двери квартиры родителей, и ручонка её доверчиво лежала на его плече.

Алексей Бойков бежал от нового суда.

Но смутное подозрение о том, что его грешная жизнь как-то предопределила подступившую катастрофу, что есть некто свыше, кто вершит свой суд, наполняло его душу тихим ужасом. И только спокойное лицо Середюка оставляло крохотную надежду: ведь не все же здесь грешны настолько, что заслуживают такой жестокой кары…

 

Мушель

Борис Мушель волновался чуть ли не больше всех. Нет, он не ёрзал на своём месте, как Локтев, не сжимал в отчаянии кулаков, как Бойков, Борис сидел спокойно, но с лица его – с тех пор как стало ясно, что бензин кончается, – почти не сходило выражение глубочайшей досады. Он временами морщился, как от зубной боли, тоскливый взгляд его тёмных глаз словно застыл, прикованный к одной далёкой, видимой только ему, точке.

И всё же в падающей машине Мушель едва ли не меньше всех беспокоился за свою жизнь. У него даже мысли такой не было, что он может разбиться. Он слышал в прошлом году, это был его первый полевой сезон, что вертолёт можно посадить и без горючки, и свято верил в возможности вертолёта: площадка ему не нужна, можно сесть, на худой конец, даже на кустарник или мелкий лес.

Правда, сейчас не было даже этого худого конца. Под ними – сплошной частокол тайги, в которой никогда ещё не гулял топор, повсюду торчат засохшие лиственницы, они по твёрдости лишь немного уступают стали. Тайга настороженно ждала свою жертву. Борис не знал, что сесть некуда, заваленный вещами, он мог видеть через круглое оконце лишь далёкий горизонт и синеющий над ним край неба.

Его тревожила новая вынужденная задержка. Борис хотел как можно скорее… вернуться домой. Все его помыслы были направлены к одной цели: быстрее, как можно быстрее.

Его звала любовь. Рая. Даже находясь дома, когда в любую минуту можно было подойти к жене и прикоснуться к её волосам, прижаться щекой к щеке или просто погладить руку – иногда он так и делал, – даже тогда, встретив её счастливый и понимающий взгляд, он… тосковал. От одной только мысли, что надо отойти и продолжать то, чем занят, что надо ходить на работу, есть, пить… Ощущение её ласк жило в нём постоянно, воспоминания о них вызывали в груди жаркие волны, невыразимо сладкое, до слёз, до боли, чувство единства, нераздельности душ, ожидание слияния дыхания и плоти, когда исчезает отдельное «я» и остаётся – «мы – одно целое»…

Уходя утром на работу, он начинал скучать без неё сразу же, как только за ним закрывалась дверь. Она звала его каждый час, каждую минуту, притягивала, как магнит, сила которого не ослабевает с расстоянием.

У магнита появился и другой полюс – Андрейка; рождение сына не только не отдалило их, не охладило их чувства, а наоборот, сделало их ещё полнее и глубже. Словно воплотив страстное стремление двоих стать одним целым, явился он на свет, маленький тёплый комочек любви и нежности. Подрастая, он наполнял их сердца радостью и благодарностью друг к другу…

Рая… Уехать на полевые работы – расстаться с ней на немыслимо долгий срок. Как сократить его – об этом Борис думал каждый час перед началом сезона. Узнав, что Середюк выезжает позже, он пошёл к начальнику экспедиции и положил ему на стол расчёты, из которых ясно было видно, что он, Мушель Борис, приступив к работе в мае, закончит её к середине сентября.

Василия Георгиевича убедили не графики и цифры – тайга и погода могут испортить вконец любой, самый прекрасный план – убедили деловой подход молодого инженера, напор, даже настырность в реализации задуманного и, главное, уверенность в своих силах.

– Ну что ж, «папаху шить – не шубу шить», а? – Василий Георгиевич мечтательно вздохнул, видимо вспоминая те времена, когда сам ходил с теодолитом по тайге. Кажется, он с удовольствием стряхнул бы с себя на время шубу экспедиционных забот, чтобы окунуться в солёный пот таёжных дорог… – Давай, брат, действуй. Тяжело будет – терпи. Помни, что «надобно…»

– «…Надобно уменье!» – подхватил Борис.

Про себя он решил, что последний срок окончания работ – конец августа. При любых обстоятельствах, во что бы то ни стало в сентябре он вернётся домой.

Обстоятельства же складывались против него на каждом шагу. Без дела торчали почти две недели в Туринском порту, а вот теперь предстояла вынужденная посадка. Оставшиеся дни мая можно считать пропавшими без пользы. Если будет долгое разбирательство этого чепэ, может случиться так, что начало июня тоже придётся провести в ожидании, когда пришлют другой вертолёт и можно будет вылететь с базы партии на свой участок.

Задание, рассчитанное по нормам на восемь месяцев, Мушель надеялся выполнить за четыре. Такая производительность достигается за счёт увеличения времени рабочего дня – если сил хватает – от рассвета до заката; за счёт выходных, которые устраиваются лишь из-за ненастья. Но и в дождь, сидя в палатке, наблюдатель не остаётся без дела, а занимается вычислениями. Теперь, когда начало работы отодвинулось, считай, на месяц, надо ему уложиться в три месяца, иначе он рискует не справиться со своим объёмом работ: в сентябре уже полетят белые мухи, при такой погоде много не отнаблюдаешь.

Посмотреть бы, хоть одним глазком, как организует наблюдения Середюк. За счёт чего каждый год он делает больше всех и лучше всех по качеству? Рабочие у него, как правило, с улицы, бичи, а пашут, как профессионалы. Чем он их заводит?

Борис вспомнил слышанный перед самым отъездом разговор Павла с кадровиком:

– Помощник мой, Арнольд Иванович, прибыл, как насчёт рабочего?

Сезонных рабочих в экспедицию всегда нанимали в последний момент, экономили фонд зарплаты. Арнольд Иванович притворно вздохнул:

– Плохо.

– Никто не пришёл по объявлению?! – не поверил Павел.

– Есть один, но не знаю, возьмёшь ли ты его?

– Что – «крупный специалист»?

– Хуже. Хулиган. Только что освободился.

– Пойдёт. Чтобы хулиганить, нужны условия: водка и жертвы. Всё это остаётся в городе. Как его зовут?

– Алексей Спиридонович Бойков. Ну, бери, потом, если что, не обижайся.

Как будто у Середюка был выбор.

«Хулиган» пока себя ничем не проявил, распоряжения своего инженера выполнял беспрекословно. Но Борис уже знал по опыту прошлого сезона: все бичи перед началом работ смирные – после зимней голодовки, а потом, освоившись, откалывают номера… Бывало, что и работы у кого-либо из исполнителей срывались. Уголовники ведь трудиться не любят.

Мушель присматривался к Павлу во все дни их затянувшегося перелёта от Иркутска на базу партии, но ничего особенного в его взаимоотношениях с подчинёнными не заметил. Павел и с рабочими вёл себя так же, как со специалистами, никого из спутников не выделял, никого не оставлял без внимания. И всё же что-то такое было. Борис не мог этого чётко сформулировать, но и на себе чувствовал словно исходящие от Середюка флюиды, которые заставляли прислушиваться к тому, что Павел говорит, выполнять его распоряжения охотно, без внутреннего сопротивления.

Борис и телеграмму начальству подписал вместе с Павлом, потому что верил: ничего другого не оставалось. В душе, конечно, переживал. С одной стороны, было лестно ставить свою фамилию рядом с фамилией Середюка – хоть формально они были равны в должности, но лишь вопрос Павла: «Подпишешь?» – показал, что Павел не считает, что былые заслуги дают ему право решать все вопросы единолично.

С другой стороны, Мушелю было неприятно, если быть перед собой откровенным, – страшновато ставить подпись под телеграммой, копия которой шла начальнику предприятия. Сообщая положение дел в управление через голову начальника экспедиции, они тем самым жаловались на него.

Мушель не думал, что Василий Георгиевич припомнит ему в дальнейшем эту телеграмму, начальник у них служение делу ставит выше личных амбиций, но как потом вести себя с ним? Ведь сами же они с Середюком упросили дать им отсрочку с вылетом и, пусть и невольно, предуготовили своё вынужденное безделье…

«Ага! Заглох! Сейчас пойдём на посадку, надо приготовиться – может, сегодня ещё успеем дойти до посёлка», – подумал Борис, и это вывело его из оцепенения. Наступало время действий.

 

Мухнуров-Макнамара

Равиль Мухнуров дремал полулёжа на спальниках, и тихая паника в салоне вертолёта его не задела. Он очнулся только, когда заглох мотор, и, жалея о прерванном блаженстве, подумал, что заканчивается долгое зимнее полуничегонеделание и наступает время напряжённой сумасшедшей гонки по тайге. Он потянулся своим сухим длинным телом, приготовляясь к выходу из машины, и лишь тут понял, что происходит нечто необычное: двигатель не стучал, а корпус машины подрагивает от вращения лопастей – как это бывает после посадки, но вертолёт был в воздухе, а не на земле: в иллюминаторе мелькали почти на уровне его глаз макушки деревьев. «Б…!» – он чуть не вскочил, но увидел предупреждающе поднятую ладонь Середюка и мгновенно понял, что чуть было не погубил товарищей. Если дёрнется один, то вскочат все – вертолёт перевернётся, и всем крышка.

Мухнуров был одним из опытнейших помощников наблюдателя в экспедиции – это должность инженера, хотя у него не было даже среднего технического образования, а закончил он только десять классов средней школы. После школы пошёл рабочим в экспедицию и прописался среди геодезистов постоянно. На срочную службу в армию его не взяли, во-первых, из-за близорукости, а во-вторых, на медосмотре в военкомате у него обнаружили какое-то отклонение в строении позвоночника, о котором он сам не подозревал и которое не помешало ему потом с тяжеленным рюкзаком ходить по тайге, если надо, от зари до зари.

Свою карьеру Равиль начинал в экспедиции города Свободного, там и женился однажды, потерпел неудачу в семейной жизни, и когда ему предложили перебраться под Иркутск, то он сделал это с удовольствием.

О женитьбе Мухнурова в Свободном рассказывали анекдоты. Жил Равиль, как и большинство работников экспедиции, в частном доме, платил за него пятнадцать рублей, которые, в свою очередь, ему компенсировала экспедиция. Хозяйка домика жила здесь же, в этом же дворе у неё был добротный деревянный дом, в доме – работящий муж, трое детей и хозяйство: поросёнок, корова, телёнок, куры и прочее. Равиль брал у неё продукты, платил за это двадцать рублей, остальные деньги из его зарплаты шли на карманные расходы.

После работы холостяки собирались в красном уголке экспедиции, гоняли шары на бильярде, играли в настольный теннис, в шахматы; при этом непременно на столике стояло пиво, а когда с пивом случались перебои, его заменяло сухое вино и крепкие напитки – для любителей. Любители крепкого всегда находились.

Девушки тоже заглядывали сюда, но всё-таки встречи с девушками чаще проходили в ресторане, где официантки знали своих героев не только в лицо, но и их любимые вина и блюда. В одной из ресторанных встреч Равиль увидел новенькую, познакомился и покорил её своим тонким меланхоличным юмором, эрудицией и добродушием. Было Равилю к тому времени двадцать восемь лет, и, когда голова закружилась от встреч не только у Светланы – так звали девушку, – но и у Мухнурова, он решил жениться.

Свадьба прошла в том же ресторане широко и всенародно, и сразу же после неё начались чудеса. Разбитная с виду девчонка оказалась девственницей – это потрясло Равиля. Он зауважал свою супругу, что не замедлило отразиться на их семейном положении: через год Светлана родила своему милому мальчишку. Однако влюблённый муж нисколько не поменял того образа жизни, который он вёл до женитьбы. Дом, где он жил, располагался в двух минутах ходьбы от экспедиционных построек, и Равиль ежевечерне заходил в красный уголок почитать газеты – особенно он интересовался политикой и спортом, – поиграть на бильярде, в чём ему не было равных, и покалякать с друзьями за жизнь.

Однажды Витя Осипов, техник, разбитной малый, когда было принято «на грудь» несколько больше обычного, поинтересовался у товарища, как идёт у того семейная жизнь. При этом не постеснялся спросить о достижениях в интимной сфере.

– Равиль, помнишь, ты когда-то хвалился, что приласкал за ночь шесть раз одну нашу общую знакомую? Она потом от тебя никак отвязаться не могла.

– Ну и что?

– А как с женой – больше или меньше?

Холостяк Витя хотел быть как можно осведомлённее о превратностях семейной жизни, потому что сознавал, что вольная его воля тоже вот-вот может окончиться.

– Не больше трёх, – сказал Мухнуров.

– А что так?

– А чтобы не избаловалась, – пояснил Мухнуров. – Я на восемь лет старше, когда я не смогу шесть раз, она что сделает? Начнёт искать на стороне добавку. А так просто не будет знать, что такое возможно.

– Ну-у! – изумился Осипов мудрости товарища. – Да ты просто стратег! Как Макнамара!

Незадолго перед тем Мухнуров объяснял Вите, какой коварный враг этот самый министр обороны Соединённых Штатов Макнамара.

Так неожиданно у Мухнурова появилась эта кличка: Макнамара. И прикипела к нему намертво.

А примерно год спустя стратегия Мухнурова-Макнамары потерпела жестокое поражение: неожиданно появившись дома вечером, вместо того чтобы сидеть за пивом и газетами с друзьями, Равиль обнаружил в своей постели вражеского лазутчика. Жена всё-таки искала «добавку». Мухнуров запил, выгнал жену, а потом и перебрался в новую для себя экспедицию. Витя Осипов тоже перевёлся сюда, так как у Веткина в экспедиции было построено прекрасное общежитие, рядом – спортзал и столовая. Да и до Иркутска электричкой всего час езды.

Незадолго до вылета на полевые работы друзья отметили это событие посещением ресторана в Иркутске, возвращались последней электричкой и добавляли по ходу поезда. И так добавили, что, выйдя из электрички, Мухнуров упал пластом, и Витя с одним из собутыльников никак не могли придать ему вертикальное положение. Сами они как-то держались на ногах и поволокли за руки друга по ночным улицам посёлка. Однако скоро устали, и тогда в Витиной голове созрела рациональная мысль: тащить друга за ноги, так как ноги легко удерживались локтями. Оттаявшая за день и подмёрзшая к ночи земля как наждаком прочистила лицо Равиля.

Кровавые полосы ото лба до подбородка покрылись вначале коркой, потом отболевшая корка отпала, обнаружив розовую нежную кожицу. Теперь майский загар начал потихоньку свою работу, и лицо Мухнурова представляло фантастическое панно: паханое коричнево-розовое поле. Кажется, сам Равиль абсолютно равнодушно воспринял такую метаморфозу: он обнаружил в себе однолюба, тосковал о жене и сыне и на новый брак не рассчитывал. А за лето следы памятной вечеринки станут малозаметными.

Уяснив, что вертолёт может грохнуться, Мухнуров воспринял такую возможность как логическое продолжение своей полезной для государства, но абсолютно непутёвой личной жизни. Грядущие события Мухнуров-Макнамара ожидал с философским спокойствием.

 

Командир экипажа Васильев

– Командир!

Васильев вздрогнул, открыл глаза. Звучавшая в голосе Володи Гардера, штурмана, тревога мгновенно прогнала дремоту.

– Посмотри, командир, кажется, мы отклонились от курса, – Гардер положил планшет с картой так, чтобы Александру было удобнее смотреть. В том, что штурман не был уверен в правильности движения вертолёта по курсу, ничего удивительного не было, после окончания училища он налётывал в тайге только второй месяц. – Вот тут приметная горка была под нами, когда мы шли туда, а теперь – посмотри – ничего похожего. По-моему, она осталась справа. Во-он там.

Васильев посмотрел на планшет с жирной карандашной линией, обозначавшей курс, окинул взглядом местность – слева, спереди, справа – характерной горы, увенчанной скалой, по форме напоминающей танк без башни, видно не было.

Второй пилот, Саша Носов, тоже неопытный летун, однокурсник Гардера, озабоченно поглядывая на Васильева, продолжал держать машину строго по заданной линии. Очевидно, что направление и сила ветра переменились после того, как они перевалили водораздел. Васильев сразу определил это, а Носов всё ещё не понимал. На сколько же их снесло, пока он дремал?

– Мы тут, или вот тут, – словно услышав его мысли, показал на карту Гардер. Немного погодя добавил неуверенно: – А может, даже вот здесь. Понимаешь, там, – он кивнул головой назад, – была плоскотинка, и я не заметил, что мы сползаем в сторону.

– Ничего, – Васильев взял управление на себя, слегка изменил курс, взял вправо, на ветер, – скоро выяснится. Вон ту горку переползём, а там до Чуни недалеко. Не унывай, тёзка, – кивнул он второму пилоту, – по реке дойдём.

Александр попытался успокоить товарищей, но все трое подумали об одном: «Дойдём, если горючего хватит». Пустяковая для обычного рейса ошибка в этот раз могла стать роковой.

У Александра появилось такое чувство, что он участвует в забеге на сверхдлинную дистанцию. Совсем немного до финиша, но он перестарался на дистанции и уже знает, что ему этого финиша не видать: силы на исходе, дышать нечем, вот-вот остановится сердце, подогнутся ноги, и упадёт он на землю, безразличный и к сочувствию, и к равнодушию стоящих на обочине зевак…

Острая тревога полоснула по сердцу: ЧП! Командир, ты в ответе!

Чрезвычайное происшествие назрело, оно неизбежно. Как же это вышло? Почему?! Отвечай, командир! Тебя учили, что случайных происшествий не бывает.

«Соломин подвёл, – первое и самое лёгкое оправдание нашлось само собой, – сказал, что людей немного и у них только рюкзаки. А оказалось…» Соломин – да. Начальник партии обязан знать, кто к нему летит и что везёт.

«Середюк летит. Середюк застрял. Середюк, Середюк…» – только и слышалось в последние дни. Васильеву было не важно, кого нужно перебросить и куда. Надо? Поехали! Он любил полёты, любил машину, которую ему доверили, как живое существо, любил ребят из своего недавно сформированного экипажа: Сашу Носова, второго пилота, совсем ещё зелёного парнишку, жадно впитывающего всё, что его окружало, что казалось ему нужным и интересным; молодого, но рассудительного Володю Гардера, штурмана; и, конечно же, Прохора Михеича, механика, который им годился в отцы да и относился к ним как отец. Ещё нет и полгода, как они в одном экипаже, а кажется, были вместе всю жизнь.

Работали они честно, в заявках на полёт, подписанных начальником партии, была отработана каждая минута. И в каждый рейс машину загружали так, как было необходимо для дела, перегружали, попросту говоря. Александр в душе признавал, что парни, работающие на земле, переносят куда бóльшие трудности, чем «летуны» в воздухе, и рискуют топографы и геодезисты подчас не реже, а потому он считал своим долгом облегчать, насколько это зависело от него, тяготы таёжным бродягам.

Александру нравилось видеть изумление на лицах инженеров и техников, когда они убеждались, что загруженный до предела вертолёт отрывался от земли. Не приходилось что-то выбрасывать из машины, и обходились двумя рейсами там, где по всем правилам требовалось три. Не было лишних слов, выражающих Васильеву признательность, но то удовлетворение, которое чувствовалось в пожатии крепкой руки экспедишника, наполняло душу гордостью.

Когда в Туринском аэропорту Александр увидел Павла, то обрадовался:

– Так это ты – Середюк?! А я-то думал, что за важная птица к нам летит? Даже вон Фёдоровичу за тебя начальство втык сделало.

– Правильно: стрелочник виноват, – засмеялся Середюк. – Я телеграмму вынужден был дать. Здорово попало? – спросил он Соломина.

– А-а, – отмахнулся тот, – сами не чешутся… Я считал, что ты доберёшься. Хоть бы сообщили, сколько человек летит. Что будем делать, Саша? – обернулся он к командиру. – Увезёшь?

– А груза много?

– Есть, – Павел вздохнул, – около тонны. Да ты ещё зачем-то радиста с собой припёр, – упрекнул он Соломина.

– Привязался. Баба у него тут была в прошлом году.

Васильев подумал, потом сказал:

– Утром видно будет. Как погода.

Как и предполагали они с Соломиным ещё до вылета с базы партии, в бензине им отказали наотрез:

– Для вас не завозили, – начальник Туринского аэропорта был раздосадован: перегнул палку – упускать рейс, даже два рейса, всё-таки не следовало.

Предвидя возможность такого поворота дела, Васильев взял с собой запасной бак с бензином, но при почти двойной перегрузке его вряд ли хватит. Многое будет зависеть от температуры воздуха и направления ветра, если, конечно, удастся оторвать машину от земли.

Обескураженный Соломин, уже на полпути к гостинице, предложил:

– Давай схожу к местным властям, я здесь со всеми водку пил. В прошлом году осенью первый секретарь был у меня на базе, познакомились, хорошо так побеседовали. Я его коньячком угостил, едва увели потом. Он даже приглашал заходить, когда буду в Туре. А? Что молчишь? Я не буду говорить, что по делу заявился. Сделаю круглые глаза – и вперёд: в гости, мол. С коньячком. Он, как все аборигены, это дело любит. За разговором где-нибудь ненароком скажу, что бензина у нас маловато. Против него не попрут, он мужик с характером. Сразу понимает, где польза государственная, а где не совсем.

– Утром видно будет, – опять повторил Александр.

Запасной бак вмещал пятьсот литров, надо посмотреть, что осталось в штатных баках, потом решать, просить горючее или нет. Большой запас ему не нужен: тогда не взять весь груз, придётся что-то оставлять здесь. Какая будет погода? Да и неясно, выпустят ли их, «чужаков», завтра, в субботу. Начальство отдыхает, а службы сами такими вопросами не ведают.

Оказалось – выпустили. Чтоб им пусто было! Задержали бы до понедельника, глядишь – всё сложилось бы иначе.

Считая, что шансов на вылет в субботу почти нет, в пятницу просидели за преферансом и вином до глубокой ночи. Соломин организовал карты и вино:

– Наконец-то вижу полный комплект квалифицированных кадров. Распишем пулечку, а, ребята?

Середюк засмеялся:

– На меня намекаете? Может, я уже не играю.

– Играешь, – безапелляционно заявил механик, хотя видел Павла впервые. – Или скажешь, что пойдёшь спать?

– Не пойду, – Павел опять засмеялся. Настроение было хорошим: «великое сидение» наконец-то должно было закончиться.

– Переживём, Фёдорович, – сказал Васильев Соломину, – случалось хуже.

Середюк метнул быстрый взгляд на них, потом на Михеича, спросил:

– Что-то гляжу, Саша, экипаж у тебя весь другой и машина не та?

– Машина ещё та! Завтра увидишь: кран, а не машина. Верно, Прохор Михеич?

Михеич не ответил, но видно было, что остался доволен похвалой. Прохор Михеич начинал механиком на самолётах: Ан – 2, Ли – 2, побывал и на юге страны, и на Крайнем Севере, но потом переучился на механика вертолёта, потому что тут больше платили. Дома у него жена воспитывала троих девчонок, теперь уж старшие две заневестились, и хорошая папина зарплата им была нужна позарез. Дочери своего доброго и покладистого папку любили и без гроша в кармане – такое случалось иногда, – обнимали, и целовали, и шалили с ним, как пятилетки, в те редкие дни, когда он оказывался дома. Но он-то посчитал бы для себя великим позором, если бы у них к свадьбе не оказалось всего, что им хочется.

– А экипаж у меня – того лучше, – вопрос о прошлогоднем экипаже Васильев ловко обошёл.

– На повышение пошли? – переспросил Павел. – Второй пилот, помню, ты говорил, мог самостоятельно работать. Интересная у него фамилия…

– Бабников. Командиром на той машине сейчас, и остальные с ним.

– Во-во! Наш Зайцев всё смеялся, спрашивал, соответствует ли он своей фамилии, как у него по этой части дела идут.

– Идут, – буркнул Александр, – из-за этого и расстались.

Павел прикусил язык.

Васильев усмехнулся:

– Да нет. Не думай, что он мне дорогу перебежал. Даже наоборот – женщину предлагал.

– Как это? – не удержался Соломин.

– Только это не для печати.

– Конечно.

Александр вздохнул:

– Осенью прошлого года вылетаем мы на свою базу. Уже после того, как отработали вам. Ресурс кончился, саннорму с добавкой отработали, ждём лишь погоду. Лететь должны были через Туру на Ванавару, здесь и там дозаправка, тогда таких порядков, как сейчас, ещё не было. Ну, народу в порту, как обычно при плохой погоде, скопилось порядком. Ждут самолёт, он не появлялся больше недели. А нам в такой рейс людей брать не положено. Дали погоду, мы быстренько собрались, и тут перед самым вылетом механик говорит мне: «Давай возьмём одну пассажирку, её в Ванаваре муж дожидается». А сам мнётся: уже пообещал, теперь боится, что я откажу. «Где она?» – спрашиваю. – «Вон стоит».

Вижу: действительно стоит. Симпатичная такая бабёнка молоденькая, метиска. Красивая, честно сказать, даже слишком. Как не посочувствовать, когда к мужу рвётся? «Вещи, – спрашиваю, – у неё где?» – «Все с собой». – «Тогда – быстро!» Ну, сели, поехали.

Павел раздал карты. Александр замолчал, соображая, вистовать ли? Михеич торговался с Соломиным.

– Шесть первых.

– Шесть бубей.

– Семь первых.

– Мои семь.

– Да бери ты их, бери. У Павла в прикупе сроду ничего хорошего нет.

– Вист, – сказал, наконец, Васильев.

– Ну, Михеич, – удивился Павел, – мы же с тобой первый раз играем, откуда ты знаешь?

– Тьфу! Ты что делаешь? – притворно сердится Соломин, открыв карты.

– Без унта? – засмеялся Михеич.

– Без взятки. Делите, – бросил карты на стол Соломин, – мне бы маленькую бубушку или подпорку к королю… Ну и что дальше? – обратился он к Александру.

– Что дальше? Летим. Часа через полтора толкает меня штурман под бок: «Командир! Хочешь?» – и кивает головой назад. Я сперва не понял, засмеялся, говорю: «Без меня». Шутить, думаю, я дома со знакомыми девушками буду. Не хватало мне в воздухе флиртовать. А Бабников пошёл. Перед посадкой вернулся на место, довольный, усмехается. Тут у меня подозрение появилось, выглянул в салон. Мать честная! Бабёнка – голая, на брезентовых чехлах, в дупель пьяная! Механик – косой, помогает ей одеваться. Бабников со штурманом ржут: «Может, командир, мы её в экипаж зачислим? Только спальник надо раздобыть, а то об чехлы все колени ободрать можно. А вон, наверное, и муженёк её встречает…»

Сели. Смотрю: встречает. Повисла она ему на шею, и давай они друг друга лизать-целовать. Тьфу! Дрянь поганая, думаю, не могла три часа потерпеть! Такого сверхпредательства я даже представить не мог.

– Ну, она ли виновата? – заметил Середюк. – Её, наверное, посадили с таким условием…

– Поэтому с экипажем горшок об горшок – и врозь? – спросил Соломин. – Вообще-то ребята были вроде ничего. Работали нормально.

– Подонки, – вот что я им сказал тогда, – Александр при воспоминании о ссоре расстроился. – Пахали они наравне со мной – факт. Но только я понял: из других принципов хорошо работали. Колымщики. Сволочи. Воспользовались ситуацией, напоили бабу. Да и она – хорошая тварь!

– Ну и ты объяснил начальству, что у тебя вертолёт, а не летающий бордель?

– Зачем? Это я им объяснил. А начальству сказал, что Бабников вполне зрелый пилот, пусть немедленно забирает остальных и отделяется. А нет – я ухожу. Так и сделали: мне Сашу и Володю дали, молодых, а для подпорки – Михеича. И машина – во!

Васильев действительно был доволен: старания у его подчинённых хватало с избытком. Тёзка, Саша Носов, невысокий и с виду задумчивый мужичок, хоть и казался медлительным и тугодумом – медленно осваивал новое для себя, зато вникал в дело глубоко и прочно. Где-то на родине у него была девушка, и он регулярно писал ей обстоятельные письма, а с местными красавицами вёл себя сдержанно. Не забывал написать письмо и матери, у которой он был единственным ребёнком. Были в нём непоказная порядочность и надёжность.

Володя Гардер – парень высокий, элегантный, красавец, если сказать честно. Все девушки на танцах в клубе Ванавары наперебой приглашали его на «дамский вальс», когда он появился там в первый раз… А они с Марусей, голубоглазой метиской с чуть раскосыми глазами, как посмотрели друг на друга, так и не расходились больше. И окружающие сразу поняли, что эти двое созданы друг для друга. Дело идёт к тому, что Володя женится осенью, как только окончатся полевые работы в экспедициях и у экипажа появится достаточно свободного времени.

Михеича же, который зарабатывал пенсию, подгонять и вовсе не требовалось.

И вот, как проклятие, горит красная лампочка! Двадцать литров – один глоток! И запаса высоты нет – под животом гора, и машина тяжёлая, как баржа!

Соломин согласен был оставить ящик с гвоздями и резиновую лодку в Туре, хотя сам говорил, что каждый большой гвоздь, завезённый в тайгу, стоит рубль. Гнать за ними машину ещё раз – станет дороже. Лодку оставили радисту Поротову, а гвозди загрузили.

Ночью перед вылетом был морозец – это хорошо, но пока получили разрешение – медкомиссию, правда, проходить не пришлось, подписали так: чужие, что хотите, то и делайте, – пока загружались, солнышко поднялось и начало припекать. Но, к счастью – или к несчастью? – воздух ещё не прогрелся настолько, чтобы попытка поднять машину в воздух была безнадёжной.

– Попробуем, – Александр кинул взгляд вниз на механика. Тот стоял на земле впереди и чуть сбоку вертолёта, снял с головы шапку, пригладил редеющие волосы ладонью, посмотрел вдаль. Вздохнул-доложил:

– Центровка в норме, командир, сам каждую вещь уложил. – Помолчал, добавил: – Машина – сам понимаешь. Если можешь… – Ещё помолчал, надел шапку. – Я, пожалуй, сразу сяду – чего зря горючку жечь.

Михеич дождался, когда двигатель набрал обороты, показал Александру большой палец, быстро прошёл к вертолёту и, захлопнув дверцу, запер её изнутри.

Вертолёт качнулся несколько раз из стороны в сторону, чуть-чуть отделился от земли и пополз едва заметно вперёд и – сантиметр за сантиметром – выше. Важно было одолеть эти первые несколько метров высоты, а дальше – как обычно – ручку вперёд, скольжение, нарастающая скорость и, наконец, высота! Это была звёздная минута! Сердце тоже взвилось и запело жаворонком.

Лёг на курс, связался со своим диспетчером, доложил, получил сводку погоды по трассе и разрешение на перелёт. Ветер был встречный, но слабый. Порядок.

Где-то на полпути ему стало ясно: расчёт был верный, горючего хватит, и он согласился сделать посадку, чтобы оставить в бригаде нивелировщиков студентку. Он сделал круг в заданном районе, опустился над рыжей марью ниже, снова поднялся, чтобы нивелировщики увидели вертолёт и поспешили. Потом посадил машину. Подождали. Бригады не было. Соломин стоял на месте штурмана и, покусывая нервно губы, вглядывался в тайгу.

– Всё, – сказал ему Александр через некоторое время, – больше не могу. Двигатель остынет – лишняя горючка сгорит.

Соломин вздохнул, посмотрел на Тамару, которая, похоже, ничуть не огорчилась, что выброска в бригаду не состоялась, освободил штурману место. Второй пилот выразительно посмотрел на командира. Часть горючего выработана, машина стала чуть легче…

– Давай, тёзка, взлетай, – разрешил Александр и расслабился в кресле.

Третью неделю подряд – работа, работа – почти каждый день вылет. Наелся, надо перекурить. Он улыбнулся, предвкушая удовольствие от полной свободы, которая ждала их в Ванаваре, где они отдыхали, налетав месячную саннорму, и уже предощущая зуд в ладонях, появляющийся после нескольких дней отдыха, в которые он не садился в пилотское кресло. Он вначале задремал, а затем и уснул – с улыбкой: кто стал лётчиком, тот болеет небом и не может не летать.

Разбуженный штурманом, отметил, что спал около получаса, и сразу понял, что за это время ветер, чуть сменивший направление, усилился и снёс их в сторону.

«Всё-таки вино и преферанс ночью – это было слишком», – признал Александр и свою вину.

Как только загорелся сигнал тревоги, он стал набирать высоту и снова изменил курс, влево, дальше от базы, зато ближе к виднеющейся безымянной речушке. Там можно было надеяться найти среди вековых массивов леса проплешину, пригодную для посадки. Теперь всё зависело от него и от того, что называется судьбой…

 

Чугунов

Меньше всех в терпящем бедствие вертолёте волновался чуть ли не главный виновник создавшейся нештатной ситуации Григорий Чугунов, радист с базы партии Соломина. Хотя ему-то как раз и стоило переживать больше всех.

Когда несколько дней назад он был на связи с Иркутском и получил в радиограмме распоряжение вывезти Середюка из Туры на базу партии, то часть текста не разобрал – прохождение было скверным. И настроение у него было дрянь, после вчерашнего, когда он выпил лишний стопарь спирта и обложил матами Ксеньку, подругу, воспитательницу детского садика в Чуне. Её вина перед Чугуновым заключалась в том, что она была молода, хороша собой и к тому же добра и доверчива. В общем, с первого дня, как приехал бывший матрос Тихоокеанского флота в посёлок, Чугунов загорелся, как семнадцатилетний юноша, хотя в Иркутске у него уже была законная жена и трёхлетний карапуз Григорий-младший. Не прошло и недели, и о своём большом чувстве Чугунов рассказал Ксене, про жену умолчал, не желая забивать её головку излишней дребеденью. Ксеня была счастлива, чего же ещё? С тех пор почти два месяца прошло, её дом стал и его домом.

Наутро после «разборки» с Ксенией настроение у Чугунова было дрянь, прохождение – дрянь, и вообще весь белый свет – дерьмо. А потому он не стал мучить себя и не попросил иркутского радиста повторить часть радиограммы, дал квитанцию, что радиограмму принял, и – «до связи». В той части эр-дэ, которую Чугунов не разобрал, как раз и сообщалось, сколько у Середюка людей и груза. Соломину он принёс аккуратно переписанный листок и не стал вдаваться в подробности своей специфической работы, когда бывает, что погода для всех хорошая, а для радиосвязи она никуда не годится.

Что одного рейса вертолёта может оказаться мало – такая мысль Соломину в голову не пришла. Опыт руководства полевой партией говорил ему, что если сам не завезёшь грузы, не проследишь, чтобы улетели все нужные тебе работники, то обязательно прогоришь. Вдогонку тебе отправят не всех и не всё. Поэтому какого-либо груза с Середюком он не ждал, не ждал рабочих, да и не надеялся, что Локтев, например, всё-таки уедет от больной жены. В общем, когда Григорий Чугунов попросился с ним «в столицу» развеяться, он спросил только:

– Связь с бригадами будет?

– Татарин справится, – ответил Чугунов. Татарином он называл рабочего по базе партии, фамилия которого была Татаров. – Он у меня уже несколько раз и на ключе работал, он же служил в войсках связи. А тут чего проще: включил питание, да и разговаривай, как по телефону.

С Иркутском в выходные связываться не нужно было, и Соломин с лёгким сердцем разрешил радисту прогулку.

Чугунов – здоровый мужик, но было у него две слабости. Он жить не мог, если не выпивал вечером «пузырёк» для настроения, чаще водки, когда же запасы её в магазине истощились, перешёл на спирт, обнаружив при этом, что спирт, пожалуй, лучше и выгодней: лучше потому, что сильнее дерёт и согревает, а выгоднее потому, что балдеешь с одной бутылки сильнее, чем с двух сорокаградусной, тогда как по деньгам выходило дешевле. Другой его слабостью были женщины. Нет, ему не нужно, чтобы их было несколько. Достаточно одной, только находиться рядом с ним она должна постоянно. Должна кормить, когда ему захочется чего-нибудь повкуснее, регулярно стирать бельишко, смотреть на него с обожанием, а главное – согревать и ласкать его тоскующее тело. Ночь в одиночестве была наказанием для Чугунова, две вгоняли его в тоску, после третьей он чувствовал себя разбитым и больным.

Что говорил он Ксении в тот злополучный вечер, Григорий не помнил, и с чего это на него накатило – тоже не знал; помнил только, что был страшно зол и чуть не прибил любящую его подругу. Проснулся утром на её кровати от прикосновения к плечу.

– Гриша, вставай, – легонько, одновременно робко и настойчиво поталкивая его, говорила Ксения. – Вставай, уже скоро восемь, на связь опоздаешь.

Он лежал лицом в подушку, когда очнулся от сна, вспомнил свой дебош, отвернулся к стене.

– Сейчас, – буркнул недовольно, – встану.

Она убрала руку, неслышно в мягких своих меховых тапочках отошла к столу. Звякнула посуда. Если б она сердилась, заругалась бы на него или упрекнула хотя бы, Чугунову стало бы легче. А так её покладистость, готовность простить, понять – что понимать-то?! – угнетали его. По тому, как вольно лежал он на постели, Чугунов догадался, что Ксении на кровати места не нашлось и ночь она провела на стульях. Ничего более подходящего в её тесной комнатушке не было. На полу спать невозможно: дверь из комнаты (выделенной при детсаде ей как воспитательнице) была сразу на улицу, от неё тянуло влажным холодным воздухом, настоянным на вечной мерзлоте и весенних ветрах, – простудиться дважды два.

Одевшись, Григорий не стал завтракать, уронил, не глядя на неё:

– Некогда, – боком прошёл мимо Ксении к двери и – на улицу.

Следующую ночь он ночевал у себя, при радиостанции. Пойти к ней было стыдно, хотя чувство стыда ему было мало свойственно. И она не пришла. А он хотел, чтобы она заглянула к нему, и надеялся, что придёт. Не пришла и на следующий день, не дождался он её и вечером. Недолгое его раскаяние сменилось чувством обиды, потом зашевелилось оскорблённое мужское самолюбие…

«Чихать!» – решил Григорий и попросился с Соломиным в Туру. Разумеется, не без тайной надежды проучить строптивицу, а заодно гульнуть. Год назад, когда база была в Туре, Чугунов тоже жил недурно. И там была у него бабёнка, правда, постарше Ксении, да и тёртая, надо сказать, жизнью, опытная. Ходила через всю Туру к Григорию. Случалось, закатывала ему сцены из-за того, что на все её намёки и ухищрения, направленные на то, чтобы узаконить их отношения, он лишь ухмылялся и хамовато пояснял:

– Женатый уже я один раз, хватит. Да и что тебе – слаще потом станет, что ли?

Прилетев в Туру, Чугунов первым делом забежал в магазин, набрал сухого вина и водки, столько, сколько вошло в его необъятный портфель, словно не к женщине в гости шёл, а пирушку с целой компанией гуляк затевал.

Возле её дома Григорий почуял неладное: на высоких мачтах через весь двор была натянута антенна. Калитка оказалась закрытой.

«Уж не Венька ли Поротов тут окопался? – шевельнулась догадка. – Вот пёс! Не поленился радиостанцию перетащить, и ведь ни звука мне!» На какой-то момент у Григория появилось сомнение: стоит ли заходить в дом? Место занято! Что скажет Венька?

Они были малознакомы. Поротов приблудился в экспедицию зимой, когда Чугунов был в отпуске. Радист экспедиции был нужен, его приняли и вскоре отправили в Туру. Радиостанцию он принял не у Чугунова, а у старшего экспедиционного радиста, по документам. Чугунову приходилось держать с ним связь: дважды в неделю – обязательно, в остальные дни Венька лишь следил за работой радиста базы партии с экспедицией и связывался по мере надобности. Работал на ключе Поротов неплохо, но Чугунов его почему-то сразу невзлюбил. Может, из-за того, что Венька не соблюдал время выхода в эфир. То опоздает, то вылезет на несколько минут раньше. Уж в чём в чём, а в своём деле бывший моряк Чугунов порядок любил. И всё-таки тот, с кем обмениваешься в эфире радиограммами, пусть короткими, деловито-сухими, как зачерствелая корка хлеба, становится постепенно больше, чем знакомым, становится своим, близким человеком. Неважно, что ты его почему-то недолюбливаешь, ведь и среди кровных братьев, случается, нет любви.

«Э! – хлопнул себя по лбу Григорий. – Пусть думает, что я к нему пришёл. Где наша не пропадала!»

Чугунов вспомнил про задвижку, просунул ладонь в щель, открыл калитку и вошёл во двор.

Венька Поротов оказался не дурак выпить. Так что содержимое чугуновского портфеля оказалось кстати. Нинка подавала на стол оленину с деликатесом – жареной картошкой: всё-таки Тура – столица Эвенкии, и снабжение здесь получше, чем в отдалённых посёлках. Мужики обильно ели, и хмель их почти не брал. Венька рассказывал про рыбалку, про то, как четыре дня назад завалил он вот этого оленя, как привёз его на вертолёте и уговорил пилота сесть почти у самого дома, благо точных границ аэродромного поля здесь никто не устанавливал. Восхищался естественным холодильником: неподалёку в склоне горы была пробита когда-то штольня в виде туннеля, от вечной мерзлоты стенки её покрылись льдом – и пожалуйста! У него с завскладом блат, тот разрешил Веньке хранить мясо в любом количестве.

Чугунову все эти новости были давно известны, он делал вид, что слушает, а сам был занят мыслями о Нинке. Он увидел её смятение, когда переступил порог дома. И хоть она тотчас же справилась с собой, улыбнулась и позвала из комнаты Поротова, Чугунов стал на что-то надеяться. Надо было споить этого самодовольного индюка и тогда… Старая любовь не ржавеет.

Так, овладев однажды территорией соседнего государства, завоеватель начинает считать её своей; даже после того, как его выпнут из чужих земель, он не расстаётся со своим заблуждением и втайне надеется вернуться; ему кажется: коли удалось захватить чужое прежде, то, значит, появилось право повторить это и в будущем.

Трудно сказать, кто кем овладевает, когда речь идёт о мужчине и женщине, но общность территории на определённом этапе отношений создаёт то же ощущение возможности вернуться, даже после того, как произошёл разрыв и место оказывается занято другим.

Когда Нинка в очередной раз наполнила тарелку горячим мясом и оказалась рядом с Чугуновым, он незаметно для Веньки обхватил её пониже талии. Она отвела его руку. Его это не смутило, лишь больше раззадорило. Нинкины щёки порозовели от вина, глаза поблёскивали. Хмель, бродивший в голове Григория, делал её ещё привлекательней. Грех не взять крепость, однажды покорённую и готовую к капитуляции!

Но сперва надо свалить под стол её защитника. И Чугунов открывал очередную бутылку. Заподозрил Венька что-то или просто он был мужик компанейский, но из своего стакана выпивал не прежде, чем это делал гость. Григорий не пропускал очереди, надеясь на свой железный организм; выпив, немедленно наполнял стаканы снова.

Извечная борьба в сезон любви, которая идёт среди животных за право продолжить род, необходима. Природа так распорядилась. От победителя следует ждать наиболее жизнеспособного потомства. И человек хоть и далеко ушёл от зверя, но от своей природы не ушёл и, случается, доказывает право сильного на любовь. Только у людей нет сезона, вернее, межсезонья в любви. И соперничество идёт порой незаметно, может, потому оно принимает иногда такие формы, которые природа-мать предвидеть не могла.

Не ловкость, не физическую силу, не ум и характер демонстрировали двое за столом – шло испытание алкоголем. Будто бы наследнику, явись он на свет от брака победителя с предметом их притязаний, больше всего понадобится в жизни это вот умение поглощать спиртное в неограниченных дозах. А всё остальное, добытое человечеством на путях эволюции, не важно.

Ушёл в прошлое длинный майский день, надвинулась ночь, поединок продолжался. Нинка, отяжелев от усталости и канители ночной уже попойки, ушла спать, а Венька не падал. Беседа мужиков, больше похожая на бред умалишенных, не прерывалась, не прерывалось питиё, сдабриваемое сладковатым оленьим мясом. Когда в очередной раз тарелка опустела, Поротов встал, покачался, шагнул к плите, сгрёб кастрюлю и брякнул её на стол. Она отозвалась коротким дребезжащим звуком – кастрюля была пуста. Венька почти всунул в неё свою лысину, но ничего не разглядел, заслонив свет головой. Тогда он запустил в неё руку, поскрёб там, но безуспешно.

– Н-ничего нет, – продемонстрировал он Григорию измазанную ладонь. – По диким степям Забайкалья…

Замолк, тупо посмотрел Чугунову в лицо, опять промычал те же слова песни.

– Выпьем?

Чугунов согласно мотнул головой, но тут Венька вспомнил:

– Б-бум есть рас-колотку? У м-ня рыба… Пшли!

Обнявшись, вышли в сени. У холодной стены Венька, встав на колени, нащупал на полу ручку, потянул на себя. Под дощатым полом в земле обнаружился врытый железный ящик, наполненный на две трети крупной мороженой рыбой. Ночь, свет, падающий из открытой настежь двери, бревенчатая стена, круглый лысый человек, стоящий на коленях перед погребком, замороженные рыбьи глаза, чешуя с переливающимися на ней кристалликами изморози – всё смешалось в забытый фантастический сон, когда страх, как мороз, начинает постепенно пробирать тело, хочется крикнуть и бежать, а ноги окаменели и не идут, и голоса нет.

Венька ухватил рыбину обеими руками, голова его оказалась ниже туловища, он елозил локтями по заиндевевшим рыбьим тушкам и никак не мог подняться. Хрипы его напоминали последние вздохи умирающего человека, гибнущего под чьими-то жёсткими пальцами. Пьяный Чугунов с ужасом понимал безнадёжность Венькиных попыток выбраться из ямы вот так – кормой вперёд; мысль о том, что можно вылезти как-то иначе, не приходила в голову ни тому, ни другому. Наконец из горла Поротова вырвался членораздельный мат, наваждение спало – Чугунов сообразил, что может помочь, ухватил двумя руками Веньку за штаны и рванул изо всех сил. Рывок оказался чересчур сильным, стена глухо отозвалась на удар головой. На какое-то время Венька отключился. Чугунов потащил его к двери. У порога тот очнулся, сказал:

– М-мёрзлая. Бум рас, – он икнул, – рас-колотку исть?

– Налим, – разглядел рыбину Чугунов, которую закоченевшими руками прижимал к груди Венька.

– Б-бум печёнку…

Они выпили для сугрева и стали бить налима об порог, добывать из него печень, а заодно делать расколотку. Мороженая разбитая рыба с перцем и солью – мировая закусь!

Угомонились перед восходом солнца. Венька повёл друга показать диван, где Чугунов должен был, по его мнению, отдыхать; диван притянул их отяжелевшие тела и больше не отпустил.

Нинка встала спустя некоторое время – из сеней через распахнутую дверь несло холодом, увидела радистов, обнявшихся как борцы, лежащих поперёк дивана, постояла в раздумье с минуту, вздохнула:

– Ничья.

Закрыла дверь и снова легла спать.

Соломин сообразил, где найти радиста; перед вылетом пришёл, растолкал Чугунова и увёл с собой.

В полёте Чугунов спал, в момент, когда в вертолёте началось беспокойство, проснулся от нестерпимого желания помочиться и был несказанно рад, когда мотор заглох: «Скорей бы ё…!» Чугунов ждал удара машины о землю со сладкой мукой скорого облегчения.

 

Посадка

С последним выхлопом двигателя Васильев отключил подачу бензина и перевёл положение лопастей несущего винта в режим авторотации. Ручку – немного от себя. Машина послушно опустила нос и в пологом пике заскользила всё быстрее и быстрее, к виднеющейся вдали тёмной извилистой полосе леса. Александр рассчитывал найти у берега неизвестной ему речушки площадку, пригодную для посадки. Он, ему казалось, уже угадывал два рыжих пятна мари, две продолговатые проплешины среди лиственниц и берёз, где, возможно, было их спасение. Запас скорости и высоты позволял ему надеяться, что желанная поляна не окажется недосягаемой.

Страха и сомнений Васильев не испытывал. «Ничего, бывало и хуже», – мысленно повторил он сказанную Соломину фразу.

Хуже бывало, когда на соревнованиях по боксу опытный мастер загонял его в угол канатов и пытался там нокаутировать. Но ещё, пожалуй, было труднее на тренировках с Агеевым. Агеев чувствовал симпатию тренеров сборной страны к молодому боксёру и в тренировочных боях с ним старался показать всем сомневающимся, что именно он является главным кандидатом в олимпийскую сборную страны в среднем весе. Не шлём на голове, который приходилось надевать на тренировках, спасал Васильева, а феноменальная реакция и самообладание. Загнанный в угол, он всё-таки успевал уклоняться от жёстких, хорошо поставленных ударов великого мастера, успевал контратаковать и всегда выходил из трудного положения с честью.

…Если бы не та нелепая драка в деревне, после которой Васильев был дисквалифицирован, неизвестно, кто бы поехал в Токио: Агеев или он, Васильев. Агеев стал олимпийским чемпионом… А дивчина была хороша. Не зря деревенские парни вызвали Александра из клуба на улицу, и после того, как он отказался оставить чужую подругу в покое – танцевали они с незнакомкой почти неразлучно весь вечер, – парни пустили в ход не только кулаки, но и оторванные от ограды штакетины. Одного Александр нокаутировал ударом в голову, сбил с ног ещё двоих, но получил удар по голове сзади и, падая, чтобы не прилетело во второй раз, достал одного кулаком ниже пояса. Тот уже не поднялся…

Васильев взглянул на барограф и увидел, что и Носов смотрит на ленту самописца, бесстрастно регистрирующую высоту, на которой находился вертолёт в каждую минуту с начала вылета. Перо только что миновало высшую точку, и линия неотвратимо поползла вниз.

Пилоты переглянулись, штурман за их спинами переступил с ноги на ногу. Они не могли не думать о том, что будет после посадки, если она окажется благополучной, что они станут говорить комиссии по расследованию чрезвычайного происшествия и как их слова будут согласовываться с показаниями приборов и записями диспетчера. Вскоре после вылета из Туры командир связался с диспетчером в Ванаваре, сообщил ему, что намечается посадка без уклонения от маршрута, получил добро. Когда снова поднялся в воздух, опять доложил, что продолжает движение по прежнему курсу.

– Понял, – отозвалось в наушниках, – до связи, Саша.

Теперь надо было предупредить землю, что экипаж идёт на вынужденную посадку, чтобы, по крайней мере, знали, где их искать, но командир молчал, ожидая каждое мгновение запроса из Ванавары. Время полёта заканчивалось, и Сорин, диспетчер, мог забеспокоиться. «Подожди ещё пять минут, Андрюха!» – мысленно попросил друга Александр.

Удерживало его то, что он не мог – вот позор! – назвать точного местонахождения вертолёта. Если бы у него была карта всей Сибири, он мог бы обнаружить, что красный сигнал тревоги настиг их точно посредине прямой, соединяющей южные оконечности двух великих озёр – Байкала и Таймыра. Но он не знал, в какую сторону и насколько они ушли от прямой, прочерченной на пятисотке, пятикилометровой карте, между посёлками Тура и Чуня. Кроме того, у него теплилась надежда не только на благополучную посадку, но и на то, что потом каким-то необъяснимым образом они выкрутятся из этой неприятной ситуации. И тогда о ЧП не узнают в авиаотряде, будто его и не было вовсе.

Александр повернулся к штурману:

– Володя, попроси Михеича посмотреть крепёж бака, всё тяжёлое чтобы не болталось и пассажиры…

– Есть!

Через минуту голова Гардера появилась в кабине.

– Командир, батя уже всё сделал.

– Добро, – кивнул Александр, – ты тоже ремнём… Нет! Спустись в салон!

– Но…

– Быстро!

Гардер исчез.

Пикирующий, словно в атаке, вертолёт стремительно нёсся к поляне, но точка пересечения его траектории с землёй явно не дотягивала до спасительной рыжей мари. Снизу мелькали деревья, а впереди узкой полоской марь пересекалась частоколом полузасохших деревьев. Александр потянул ручку на себя. Машина послушно сделала горку, и деревья мгновенно ушли вниз. Перелетев через препятствие и потеряв на этом скорость, вертолёт медленно, настороженно пополз к зелёной стене могучего ельника.

Александр повернул машину вдоль мари, наклонил вправо, высматривая, нет ли коварных сухих стволов в том месте, где поляна казалась наиболее приемлемой для посадки, потом – на левый борт, – как будто чисто. Он ещё раз выбрал ручку на себя, вертолёт из последних сил потянулся вверх, на мгновение завис и пошёл вертикально вниз со стремительно нарастающей скоростью. Груз был слишком велик для посадки на авторотации.

– Проваливаемся!

И – озарение!

Александр быстрым движением изменил угол атаки лопастей и одновременно включил зажигание. Двигатель не подвёл, немедленно, выстрелив, заговорил. Всего на несколько секунд хватило горючего, что насосало из пустых баков в цилиндры и бензопровод, но этого оказалось достаточно, чтобы спасительный рывок вверх у самой земли погасил падение. Удар о землю всё же был силён, словно бы сбросили железный ящик со второго этажа.

Экипаж в одно мгновение оказался в салоне, распахнули дверь, высыпали на свет, на не оттаявшую после зимы кочкастую и всё-таки такую милую землю.

– Сели! – чей-то ликующий голос.

– Не сели, а ё… – зло сказал Васильев. – Давайте быстро, все – быстро!

 

Первый день в тайге

– Скорей, скорей! – торопил коллег и Соломин.

– Постой-ка, – сказал Павел, – что будем делать?

– Как что? Пойдём в посёлок.

– Все, что ли?

– Конечно! Пилоты не могут оставить кого-то в вертолёте.

– Тогда надо собраться, – сказал Павел, – не по улице Урицкого идём гулять.

– Чего собираться? Надо успеть сегодня бензин привезти и перегнать вертолёт, пока не узнали про ЧП.

– Тогда, – скомандовал своим попутчикам Павел, – всем надеть сапоги – слышь, Тамара? – и телогрейки. – И сам полез в вертолёт, достал из рюкзака сапоги и стал переобуваться. Васильев, а за ним и весь его экипаж, обежали, спотыкаясь и оскользаясь на кочках, вертолёт кругом. Нигде ничего не отвалилось, только стойка, предохраняющая хвост с винтом от соприкосновения с землёй, от удара погнулась, но свою задачу выполнила.

Пилоты тоже переобулись, Гардер остался в полуботинках.

– Ты чего?

– Я не брал с собой сапоги, командир.

– Как пойдёшь?

– Дойду, вон тропа, рядом.

Васильев ничего не сказал на это, посмотрел на Сашу Носова:

– Закрыл кабину?

– Да, командир, на ключ.

– Михеич, закроешь здесь, – и Васильев, спрыгнув на мох, топнул ногой, проверяя, удобно ли будет ноге; пошёл, не оглядываясь, на тропинку, что была видна в десятке шагов левее вертолёта. Тропа вела вдоль ручья, возле которого они приземлились, и когда пилот вышел на неё, то увидел под елями ревущий весенний поток и снег, оплывший, но пока ещё надёжно защищённый от горячих языков солнца крутым бережком и нависающим лапником. Васильев пошёл быстро, за ним устремился штурман, далее Соломин с Носовым; Локтев, всё ещё не верящий в чудо спасения, по пятам за ними.

Середюк с Ханитовым задержались. Павел вытащил из-под спальника рацию, перекинул ремень через плечо, начал было выкладывать вещи из рюкзака – ему нужно было достать винтовочные патроны, упрятанные на самом дне, но Михеич поторапливал:

– Ребята, пошли! Пойдём, ребята, надо закрыть.

– Сейчас, – Павел глянул на Валерия.

Тот уже вынул из чехла свою двустволку, собрал её, будто готовился на охоту, неторопливо устроил ружьё за спину.

– Патроны?

– Всегда на брюхе, – Ханитов приподнял полу телогрейки и показал патронташ.

– Тогда – идём! – Павел разом сгрёб свои пожитки, сунул их в рюкзак и, не закрывая его, выпрямился и шагнул к двери.

Тамара дожидалась их на тропе, поглядывая в ту сторону, где за деревьями скрылся уже последний пешеход.

– Как туристы, – ворчал Павел, выходя вперёд, – ни куска хлеба, ни топора, ни карты.

Продукты у него были – мука, макароны, крупы, жир и тушёнка, на всю бригаду и почти на весь сезон, но всё было завалено спальниками и рюкзаками, да к тому же надёжно упаковано в ящики и коробки – голыми руками при такой спешке не достать.

Он поправил на боку полевую сумку, в которой у него лежали документы и карты, но карты были на его участок работ, который располагался южнее реки Чуня, а они летели к ней с севера и не долетели.

Торная тропа несколько утешала Павла: знать, действительно жильё неподалёку. Но через сотню шагов иллюзия рассеялась: в подступившем вплотную к тропе лиственном молодняке пришлось идти сильно согнувшись – путь преграждали ветви, стало ясно, что тропа – звериная.

Заросли кончились, и на выходе Павел увидел Бойкова, поджидавшего их.

– Давай мне что-нибудь, – сказал Алексей, протягивая руку, – а то ты как матрос из Кронштадта – весь в ремнях.

Павел отдал ему рацию.

– Чего это они? – спросил он сам себя вслух через минуту.

Ручей и тропа повернули влево, а вся цепочка людей, хорошо видимая в редколесье, пошла вправо и скоро раздробилась, рассыпалась в ширину, словно бы отряд пошёл в наступление на затаившегося в окопах врага. Сворачивать с твёрдой, хоть и влажной, тропинки на чавкающий и поросший чапыжником мох не хотелось, но пришлось: нельзя же, чтобы группа разделилась на части, ружьё на всех одно, а ножей, наверное, нет ни у кого.

Перейдя марь, Павел понял, почему впереди идущие разбрелись в разные стороны: путь им преградило широкое весеннее, в виде подковы, озерко. Чтобы обойти его, пришлось бы вернуться, и все начали искать место, где можно было перебрести его, не начерпав ледяной воды в сапоги. Гардеру выбирать не из чего, и он в своих ботинках начал форсировать водный рубеж по кратчайшей линии. Вода вначале была ему по щиколотку, и Павел пошёл за ним следом, но Владимир вдруг взмахнул руками и чуть не упал. Устоял, но оказался в воде почти по пояс. Павел поспешил к нему, зачерпывая кирзачами воду, но штурман и не подумал возвращаться – попёр напролом, поднимая волну.

Павел приостановился, огляделся и взял правее, дальше от ручья должно быть повыше, и оказался прав: воды ближе к сопке оказалось меньше, хотя в сапоги он набрал её по самые края. Ноги вмиг замёрзли до ломоты в костях. На сухом месте собрались в кучку.

– Надо костёр разжечь, – сказал Павел, выжимая портянки, – простынет человек.

– Нет, – отозвался Гардер, – пошли, на ходу согреюсь, солнышко согревает, не простыну.

И вертолётчики двинулись в сторону солнца быстрыми шагами. Остальным ничего не оставалось, как поспешить за ними. Несколько раз ручей, скоро превратившийся в настоящую реку, и тропа возвращались к людям, потом свернули влево окончательно.

Часа через полтора сумасшедшей гонки передние остановились у поваленного дерева, сели на него отдохнуть. От штурмана валил пар. Павел посмотрел на осунувшиеся и посеревшие от заботы лица начальника партии и командира вертолёта и не стал донимать их вопросами, которые занимали всех: «А где же река? Где Чуня и посёлок?» Он сел рядом с Гардером на валежину, спросил осторожно:

– Карту посмотрим, Володя? Ты её не намочил?

Штурман с готовностью открыл планшет.

– Ага, – сказал Павел, ткнув пальцем в очерченный карандашом кружок, – здесь, на Нидыме, ждали мы бригаду?

Гардер кивнул, уточнил кончиком карандаша место посадки.

– И сколько летели потом? Скорость?

– Час сорок. Скорость – сто тридцать.

– Так, – Павел прикинул в уме: – Получается, что мы прошли двести пятнадцать километров. Дай-ка.

Он взял у штурмана палетку, отложил вычисленное расстояние на карте, провёл карандашом дугу.

– Вот на этом радиусе… мы упали на одном из этих притоков. Либо здесь, либо ещё дальше – больше негде. Так?

– Так, – озадаченно подтвердил Гардер. – Получается, что идти надо не на юг, а на юго-запад?

Васильев и Соломин поднялись, за ними – остальные.

– Постой, командир!

– Я понял, – отозвался Александр.

Он понял, что приземлился гораздо дальше от посёлка, чем думал раньше, едва они ушли от вертолёта. На первой большой поляне Соломин догнал его, тронул за плечо и кивком показал в сторону группы сосен – там Васильев увидел чернеющий предмет под ольховым кустом и сразу вспомнил и поляну, и деревья, и пустую бочку, которую откатил туда Михеич. Неделю назад сюда завозили бригаду строителей со всеми необходимыми им грузами, – отсюда вылетали ещё в две бригады, здесь дозаправлялись в тот день и на следующий, пока бочка не опустела.

– Не говори им, – предупредил Александр Соломина.

Тот кивнул:

– Само собой.

Васильева это открытие огорчило едва ли не больше, чем вынужденная посадка, стало ясно: сегодня никуда не успеть и скрыть ЧП от начальства будет невозможно. Но одновременно в голове отпечаталась эта картинка – бочка под кустом, и мысль постоянно возвращалась к ней, нащупывая какое-то, скрытое пока от сознания, решение.

– На юго-запад – это надо через сопку лезть, – показал Павел, и все невольно посмотрели в ту сторону. Энтузиазма ни у кого на лицах не обнаружилось. – Я не приглашаю штурмовать сопку, – сказал Павел, – а просто хочу предупредить, что идти нам осталось не пять – семь километров, а около тридцати, если напрямую. В обход же ещё надо прибавить десять – пятнадцать…

– Пошли, – сказал Чугунов, – жрать хочется.

Теперь впереди шли попеременно Середюк и Мушель, забирая вправо, но так, чтобы не приходилось лезть на подъём. Вплотную за ними шёл Локтев. Он, наконец, ожил и готов был топать хоть до океанического побережья: земля – дело надёжное, выносливости у него хватит, если даже придётся тащить кого-нибудь на себе.

Убитый горем Соломин шёл вместе с вертолётчиками позади всех, приглядывая, чтобы кто-нибудь не отстал и не потерялся. Пилоты с непривычки выдохлись быстро, первый запал нервного возбуждения прошёл, и они уже не рыскали по сторонам, не оглядывали местность, а больше смотрели под ноги, чтобы не запнуться за валежину или не наступить на предательски скользкую кочку. Сзади идти было легче, от десятка пар сапог впереди идущих оставалась тропка, разорванный чапыжник меньше цеплялся за ноги и не выматывал душу так, как первым.

Темп движения несколько снизился, но был достаточно высок, так что разговаривать на ходу было трудно. Да и не хотелось никому. Только Чугунов, который даже после грандиозной ночной попойки, благодаря своему железному здоровью, мог не только идти в общем ритме, но и ускоряться, чтобы, догнав очередного попутчика, попросить закурить. Но радист натыкался раз за разом на отказ:

– Не курю.

В конце концов он убедился, что, кроме Соломина, курящих в их маленьком отряде не было. Но и начальник партии не утолил голод радиста:

– У самого уши пухнут!

– Вот блямба! Попал в вагон некурящих!

Он пристроился позади Соломина и, топая за ним след в след, бухтел ещё с полчаса о том, что пошла чёрная полоса и надо ждать новых неприятностей. Потом и он выдохся и замолчал.

Два часа тянул Середюк за собой живую цепочку, не давая людям остановиться. Сопка осталась позади – это позволило отряду взять правее, миновали низом ещё одну поросшую лиственным лесом вершинку. И здесь вдруг открылась перед ними широкая лощина. Стало ясно: впереди – долина реки. На ближайшем бугорке, на его солнечной стороне, под соснами, устроили привал. Земля, покрытая ровным слоем хвои и сосновых шишек, была здесь сухой и тёплой, и все повалились, вытянули ноги, отвыкшие за зиму от работы и, казалось, гудевшие от напряжения. Минут через десять Середюк встал, отряхнулся и скомандовал:

– Подъём!

Всех уже одолевала дрёма, и Павел увидел недовольные лица: не успели отдохнуть! Но Васильев резко поднялся, за ним – другие.

Через полчаса вышли к реке. Русло её было заполнено серой талой водой до самых кромок берегов. Мощный поток нёс сухие прошлогодние ветви, кору, траву, проплывали изредка живые, вырванные с корнями, деревья. По берегу реки шла торная тропа, уже не только звериная, но и охотничья. Стало веселее. Появилась надежда, что, может быть, Середюк ошибся в расчётах, и за ближайшим поворотом реки вдруг покажется посёлок, неожиданное путешествие закончится, наконец, самым благополучным образом.

Но за очередным поворотом открылась широкая рыжая марь с пересекающей её полоской леса. Здесь их ждала неприятность: лес рос по берегам ручья, впадающего в реку, и ручей этот сам был целой речкой, не широкой – метров десять – двенадцать, – но глубокой и со стремительным течением. Нечего было и думать переправиться через него. Вот теперь пожалели об оставленной в Туре Поротову резиновой лодке!

Солнце склонялось к вечеру. Все обратили взгляды к Соломину: ты, мол, тут хозяин, давай решай, что делать? Фёдор Фёдорович посмотрел на часы:

– Через пятнадцать минут связь. У кого рация?

Бойков снял с плеча ремень, нерешительно взял железную коробку в руки, он не знал, как обращаться с радиостанцией.

– Давай сюда, – Локтев, стоявший к рабочему ближе всех, забрал рацию, открыл крышку, вытащил пластину с намотанной на неё проволочной антенной. Голубая изоляция на проводе – как цвет надежды. – Разматывай и один конец – на дерево.

Алексей размотал провод, взял конец в руки и беспомощно посмотрел на ближние деревья – все они были тонкие, с хилыми хрупкими веточками – на такое дерево не влезешь.

– Сучок привяжи и забрось, – подсказал ему Павел.

Остальным делать было нечего, присесть негде, сыро, и все стояли кружком и смотрели, как Бойков ходит, опустив голову, выискивает в пожухлой редкой траве подходящий сучок или палку. Локтев уже вкрутил в гнездо штыревую антенну и тоже подался на поиски палки, нашёл, привязал к концу провода и швырнул груз на ближнюю лиственницу. Но провод зацепился серединой за что-то на земле, и попытка не удалась, палка дёрнулась и упала к ногам Локтева. Тогда он аккуратно собрал в кольца антенну и снова бросил утяжелённый конец наверх. Палка улетела почти на макушку деревца, нижний конец антенны со штеккером оказался высоко, и подключить его к гнезду рации стало невозможно. Пришлось сдёргивать антенну обратно, но палка застряла между веток и никак не хотела лететь вниз.

– Чёрт! – занервничал Соломин. – Так и время пропустим, уйдёт Татарин со связи.

Кое-как Локтев умудрился подёргиванием провода снять палку с сучка, и третий заброс, наконец, получился удачным. Соломин подошёл, присел к рации, включил питание, взял трубку приёмо-передатчика в руку, приложил к уху.

– Ножовка, Ножовка, – позвал в эфир, – я – Ножовка… Какой у тебя позывной? – спросил он Павла.

– Седьмой.

– Ножовка, Ножовка, – повторил Соломин, нажимая пальцем на клавишу передатчика, – я – Ножовка седьмая, как слышишь меня? Приём.

Выждал, повторил:

– Ножовка, Ножовка, я – Седьмой. Даю настройку: раз, два, три, четыре, пять… Я – Седьмой, Ножовка, слышишь меня? Приём!

Никакого результата.

– Слушай, Павел, похоже, что передатчик не работает!

– Не может быть, – сказал Павел, – рация проверена.

– Ну, смотри, – Соломин утопил кнопку настройки, покрутил её, – лампочка не горит! Да и вообще – глухо, приёмник тоже не фурычит.

Середюк взял трубку в руки, подул в микрофон, приложил её к уху. Привычного шороха и потрескивания эфира, который всегда слышен в работающем приёмнике, не было.

– Батарейки плохие? – высказал догадку Локтев.

– Нет, батарейки новые, сам проверял, – сказал Павел. – Возможно, от удара при посадке где-нибудь проводок отсоединился.

– Вот б…ство! – выругался Соломин, невзирая на присутствие Тамары. – Одно к одному, будто нечистая сила нами крутит.

Он выпрямился, пихнул ногой коробку рации.

 

Ночь. Переправа

Тем временем Мушель в поисках брода пробирался сквозь кустарник, росший по берегу ручья, и натолкнулся на небольшой залом. Три сухих ствола и несколько толстых сухих сучьев, причудливо переплетённые между собой и концами зацепившихся за кусты, представляли собой, по мнению Бориса, отличный материал для плота. Он высмотрел менее других зажатый обломок дерева, ухватился за конец его, покачал из стороны в сторону и потянул на себя. Ствол, просушенный солнцем и ветрами, был лёгким и, после некоторого сопротивления, поддался. Борис вытащил его, оттащил подальше от воды, выбрал в заломе толстый, с ногу, сук, выволок и его. Но дальше разбирать кучу не решился, так как, вытаскивая одно дерево, он мог свернуть остальные в поток. Борис взвалил освобождённую лесину на плечо и вынес её на открытый берег ручья.

– Что ты делаешь? – удивился, увидев его, Саша Носов.

– Помогите мне, – предложил Борис вертолётчикам, – сделаем плот.

Гардер и Носов пошли за ним. Втроём они сумели вытащить самый толстый ствол и ещё два сосновых сучка, длиной более двух метров каждый. Но третье бревно, освободившееся с помощью рук человеческих, сползло в воду и было унесено водой.

– Чем будем связывать? – спросил Гардер Мушеля, полагая, что у геодезиста богатый опыт изготовления плавсредств и плавания в речных водах.

– Прутьями, – ответил Борис и, усомнившись несколько в надёжности такого крепления, добавил: – Ремнями, для прочности.

Берег в этом месте образовал небольшую, всего в метр-полтора, бухточку, но этого было достаточно, течение здесь было слабым, вода тихо крутилась, прибивая хлам к берегу. Прутья добыть оказалось не просто – тальник гнулся, но не ломался. Большой самодельный нож, который Борису подарили бичи в прошлом году, остался у него в вертолёте, на дне рюкзака, штурман и второй пилот тоже не имели при себе даже перочинного ножичка.

– Ну, – спросил Соломин, когда стало ясно, что время связи вышло и надежды на помощь из посёлка нет, – что будем делать?

– Костёр надо развести, – сказал Павел, – холодает, пусть люди греются, а мы пока посмотрим, что можно придумать. Спички есть?

Спички нашлись у Чугунова. Павел наломал тонких сухих веточек со ствола чахлой лиственницы, нашёл неподалёку от берега подсохший пятачок земли, сложил их шалашиком и поджёг. Валерий, Тамара, а за ними Бойков и Чугунов быстро набрали сухих веток и коры, костерок подрос. Соломин нашёл огромную коряжистую ветку, обломанную когда-то бурей, притащил её и целиком положил на огонь.

По мере того, как солнце приближалось к земле, стылый воздух выползал из распадков и тянул вдоль реки, как по трубе. Благодатный огонь звал к себе, но Васильев не спешил устроиться у костра. Он стоял чуть поодаль в одном форменном костюме и не чувствовал холода. Он давно и твёрдо усвоил, что воздух строг и авиация не терпит безалаберности. Вынужденная посадка – справедливое наказание за небрежение к истинам, добытым предшественниками, порою ценой жизни. Но, оказывается, земля тоже непредсказуема. Зашли в этот тупик между двумя речками, и – всё! Чудовищно! Неужели придётся сидеть здесь до тех пор, пока не спадёт вода? Или… Нет, что-то надо делать. Что?

Павел, как только разгорелся костёр, пошёл вдоль ручья, заросшего по берегам, стараясь не залезать в чащу. Марь чавкала под сапогами, местами вода разливалась озерками на десятки метров, и тогда он обходил их, памятуя о том, что можно провалиться и с головой. Метрах в пятистах от устья ручья, там, где заканчивалась марь и начинался лес, он нашёл то, что искал: толстое, подмытое когда-то весенней водой дерево, уже высохшее, лежало поперёк ручья. Огромные корни его застывшими щупальцами торчали во все стороны. Похоже, что это был кедр, густые заросшие ветви буквально усеивали ствол. Павел подошёл к этому мостику, поднялся на него, держась за корни, сделал по нему несколько шажков и оказался над пенистым потоком. Дерево нижними ветками было в воде, но ствол сухой и твёрдый, как кость, не должен был подгнить. Мост надёжный, хотя у противоположного берега довольно узкий. К лагерю Павел возвращался словно на крыльях: поутру путь можно будет продолжить!

Первое, на что обратил внимание Середюк, когда приблизился к стоянке, это суета у берега. Он догадался, что там предпринимается попытка переправиться через реку, и побежал.

Мушель, стоя на хлипком плоту с кривым длинным сучком в руках, отчаливал от берега. С берега его провожали – на тот свет! – Гардер с Носовым и Ханитов.

– Стой! – закричал Павел, пробегая мимо костра. – Назад!

Тот конец плота, что вышел на стремнину, рвануло со страшной силой, и плот стал разворачиваться по ходу течения. Мушель попытался упереться своим шестом, но дна не достал. Ещё миг, и плот, подхваченный потоком, вынесло бы из ручья в Чуню, а там – поминай, как звали! Мушель, как спринтер на старте, рванулся на тот конец плота, что пока ещё у берега, и прыгнул на свисающий в воду куст. Край плота под его тяжестью пошёл вниз, и толчок получился ослабленным. Всё-таки он ухватился за ветки, ветви склонились, и Борис оказался нижней половиной тела в воде. Но держался он мёртвой хваткой и скоро был извлечён на сушу.

Плот в это время вылетел в реку, словно выпущенный из катапульты, там его разорвало на две части, развернуло по ходу, и он тотчас скрылся за уступом берега.

– Да-а, – сказал Гардер, глядя на мокрого дрожащего Мушеля, – ремни наши уплыли.

– Жаль, – в тон ему посочувствовал Локтев, – и выпороть вас нечем.

Павел вдруг расхохотался:

– Вот и держите теперь штаны руками!

Смеялись и остальные, снимая нервное напряжение. Отсмеявшись, посмурнели. Павел сказал:

– Давайте устраиваться на ночлег. Я нашёл переправу.

– Где?!

– Толстое, надёжное дерево – возле леса. Костёр надо сделать пошире, нагреем землю, потом сдвинем угли, настелим веток и будем спать. Дождя вроде не ожидается. – Видя в глазах Васильева готовность немедленно двинуться дальше, добавил: – Идти сегодня нет смысла, скоро стемнеет, вон солнышко скрывается.

Солнце уже наполовину опустилось за сопку, надвинулась тень, и враз похолодало так, что озноб прошёл по спине.

Костёр разложили, к счастью, на достаточно большом сухом бугорке. Теперь в него накидали сушняка, которого оказалось много у самой воды на берегу Чуни. Сели вокруг огня пилоты и мокрый Мушель, остальные стали искать зелёные ветки для подстилки. Искать, собственно, было нечего, лишь один небольшой кедр неподалёку, с него и стали брать дань. Этого, конечно, было мало, и Середюк с Ханитовым пошли вдоль ручья, там Павел видел ёлки.

– Фр-р! – в спустившихся сумерках неподалёку от них пролетели белые куропатки, расправив крылья, спланировали и пропали за деревьями.

– Где-то неподалёку на марь сели, – негромко сказал Павел. – Пойдём-ка поищем. У тебя что?

– Картечь, а в другом стволе жакан.

Ханитов поменял патроны на заряженные мелкой дробью, и они, стараясь шагать бесшумно, двинулись в ту сторону, куда улетели птицы. Вышли за деревья и остановились на краю мари. Тишина. На западе, невидимый, за горой догорал закат, а здесь уже белая ночь царила над тайгой. И вдруг среди тишины раздалось:

– Гу-ру, гур-ру-у…

И они тотчас увидели в полусотне шагов от себя два белых пятна на моховой кочке. Одна из птиц, устраиваясь удобнее, ворковала влюблённо:

– Гу-ру, ру-у…

Любовь губит не только людей.

Ханитов, высоко поднимая ноги, медленно двинулся в ту сторону, шагов через пять попробовал прицелиться, но, не будучи уверен, что попадёт, прошёл ещё столько же и остановился, боясь вспугнуть добычу.

– Гу-уру… – ещё раз блаженно вздохнула куропатка и затихла.

Валерий расставил понадёжнее ноги, вскинул ружьё и быстро, казалось не целясь, выстрелил. Дымок поднялся над стволом и завис голубоватым облачком, не рассеиваясь. Одна птица, подброшенная выстрелом, распласталась белым цветком на мху, а другая стремительно взлетела и скрылась за деревьями.

Павел повернулся и пошёл назад к ручью, ломать лапник для постели.

Обжаренная на костре куропатка, размером с Тамарин кулачок, источала такой аромат, что могла раздразнить аппетит самого пресыщенного гурмана. Тамаре дали «окорочок» – крохотный, не больше сливы, кусочек мяса на тоненькой косточке. Соли, конечно, не было, но не беда. Тамара с удивлением обнаружила, что даже на её непритязательный вкус – при зверском голоде куропатка была малосъедобной, будто жевать приходилось дерево или, точнее, горчащие почки хвойных деревьев. И ещё: «окорочок» был весь пронизан, как сорная рыба, тонкими косточками, так что даже безвкусное мясо надо было добыть. В общем, во рту было нечто малосъедобное, а в желудок не попало. Что чувствовали от «ужина» мужчины, которые менее приспособлены переносить энергетические затраты, она не знала, но всех ей было жалко, будто они доводились ей младшими братьями.

Догоравший костёр сдвинули к реке, распинали сапогами угли, Бойков подмёл обожжённую землю веником из прутьев, поверх настелили еловый лапник и пушистые кедровые ветви, и Соломин, который, кажется, смирился, наконец, с тем, что сегодня они не добрались до базы и, возможно, не попадут туда ещё и завтра, сказал:

– Даме – лучшее место. Прошу!

Но Тамара отступила назад, смутилась:

– Нет, я после, – и ещё отошла.

– Ну, тогда… – он посмотрел на мужчин, не решившихся лечь первыми, шагнул к веткам, – тогда я приглашаю… – и повалился на хвою.

Тамара ушла в сторону, в серую тьму, где её уже было не различить, а когда вернулась, все спали, лёжа вплотную друг к другу, но как попало: кто к центру головой, кто – ногами. Только Ханитов лежал с открытыми глазами и поднялся, когда она приблизилась.

– Ложись, – сказал он, уступая своё место, – тепло, как на печке!

Она не стала возражать, легла и обнаружила под собой телогрейку.

– Нет, – сказала Тамара, – так не пойдёт.

Она сняла свой ватник.

– И ты ложись, укроемся.

Они потеснили чьи-то ноги и устроились – спина к спине.

Солнце не разбудило их. Соломин проснулся, как всегда, в шесть утра, сработал внутренний будильник. Он прошёл к ручью, который за ночь чуть убыл, но был всё таким же мощным и неприступным, умылся, вытер лицо рукавом. Середюк, омочив руки в воде, протирал глаза, только Гардер смотрел на любителей гигиены с некоторой усмешкой. Саша Носов подначил:

– Ему чего умываться? Он вчера ванну принял.

Заулыбались все. Чувство голода никто не испытывал; организм после определённого срока перестраивается на внутренние резервы. А Бойков с удивлением отметил:

– Смотри-ка, правда: «Сон заменяет еду!»

– Рацию не забудь, – напомнил ему Середюк. – Ну, всё в порядке? Тогда – за мной!

Павел пошёл впереди и вывел к «мосту» товарищей по несчастью.

– Хм, – покачал головой Васильев, – это называется «надёжное дерево»?

– Вполне, – ответил Павел, – только не напирайте сильно руками на сучки, они хрупкие.

Он подошёл к дереву, взобрался на него по корням и пошёл, постукивая сапогом по тем сучкам, которые мешали надёжно утвердить ногу на стволе. Несколько сучьев с треском слетели в воду. У противоположного берега, где ствол был всего лишь чуть шире ступни и покачивался, он сел на него верхом лицом к товарищам, упёрся ногами в толстые сучья, сказал:

– Ну, кто следующий? Подстрахую.

Первой, к удивлению Павла, подошла к дереву Тамара.

– На воду не смотри, – предупредил её Валерий и взобрался на дерево следом.

– По одному! – предупредил Соломин. – А то ещё переломится.

Тамара до середины дерева шла медленно и аккуратно, чуть придерживаясь руками за ветви, но над потоком её вдруг качнуло, она ойкнула, оперлась рукой о толстый сучок, он треснул, но не обломился. Удержавшись, она выпрямилась и пошла как по школьному буму – решительно и быстро… В шаге от Павла руки их встретились, и он так крепко ухватил её ладошку, что она опять ойкнула. И засмеялась. И сзади на берегу тоже раздался смех облегчения.

Благополучно перебрались на желанный правый берег и остальные.

Вернулись вдоль ручья к берегу Чуни, на тропу, и шли по ней часа полтора, быстро и без приключений.

Одна беда: пробудился голод, который зверел с каждым шагом.

 

Медведь

– Надо будет попробовать ещё раз связаться с базой, – подошёл Соломин к Середюку, – может, вчера мы оказались в мёртвой зоне. Знаешь, бывают такие глухие места.

– Нет, скорее, контакт где-нибудь нарушился, – возразил Павел, – она у меня прямо на полу стояла, хряпнулись-то крепко. Ты уверен, что вертолёт в порядке и взлетит?

Соломин посмотрел Павлу в глаза с изумлением:

– Кошмар! Мне даже в голову это не пришло!

– Смотрите, – услышали они в этот момент голос сзади, – кто-то плывёт!

– Где?

Все остановились. Тропа в этом месте шла по обширной мари, подступившей к реке, лишь кое-где на ней росли деревья да прямо у воды – кусты и голые колючки шиповника.

– Где?

– Да вон же! Чёрное, блестит!

В том месте, где они прошли несколько минут назад, с противоположной стороны плыл какой-то зверь, уверенно преодолевая течение.

– Крыса, – сказал кто-то, – или ондатра.

– Ну, крыса! Смотри, как прёт! Крысу бы унесло. Сохатый!

– Какой сохатый? Где рога?

– А они у них сейчас есть?

Чёрная голова миновала середину, приблизилась к берегу, а ясности, кому же понадобилось форсировать реку в такое половодье, не было. И только когда пловец коснулся ногами дна и стал выходить на берег, все ахнули:

– Медведь!

– Чего стоим? Мясо!

И все кинулись назад, побежали к тому месту, где бугор и трава скрыли зверя. И Павел с Федором бежали следом за возбуждённой толпой, хотя в карабине у Середюка не было ни одного патрона и его можно было употребить в дело лишь в качестве дубинки.

Ханитов, добежав до того места, где вышел из воды медведь, остановился и стал перезаряжать ружьё, после вчерашнего удачного выстрела по куропатке у него в обоих стволах теперь были патроны с мелкой дробью. Все сгрудились возле него, выглядывая зверя, и, хотя скрыться поблизости, казалось, было совершенно негде, медведь словно сквозь землю провалился.

И тут пришло отрезвление: а вдруг медведь сам не прочь поохотиться и ждёт в засаде, когда к нему кто-нибудь приблизится?! Теперь все готовы были бежать обратно.

– Давайте не разбредаться, – сказал Соломин и потихоньку двинулся по тропе. Они отошли, постоянно оглядываясь, метров на четыреста, но хозяин тайги не изволил предстать перед непрошеными гостями. Уж не померещился ли?

– Время! – вспомнил Соломин.

Павел взял у Бойкова радиостанцию, быстро размотал антенну, набросил конец её на куст, покрутил настройку.

– Горит! Работает!

– Мистика!

В трубке – шорох и потрескивание.

– Ножовка, Ножовка, – позвал Павел, – я Ножовка семь. Как слышишь меня? Приём!

– Я Ножовка, – раздалось так громко, что Павел отпрянул от трубки. – Слышу хорошо. Кто такой седьмой? Приём.

– Дай-ка, – Соломин схватил трубку. – Ножовка, слышишь меня? Это я, Фёдорович. Отправь лодку за нами вверх по реке. Большую лодку, понял? Приём.

– Понял, Фёдорович, понял: лодку большую. Всё? Приём.

– Да! Жратвы какой-нибудь! Возьми у меня три булки хлеба, нет, четыре, тушенки десять банок. Ещё чего-нибудь. Приём.

– Понял: поесть отправить. Приём.

– Так. И найми лодку с мотором, сразу же отправь бочку с бензином, семьдесят шестой бензин, для вертолёта, и пару канистр пустых захвати. Понял? Приём.

Канистры нужны были для того, чтобы заправить вертолёт на взлёт и посадку, по ручью на груженой лодке до вертолёта, разумеется, подняться не удастся.

– Понял: семьдесят шестой – бочку, канистры. Что пообещать за лодку?

– Ну, это самое, я везу. Слышь, Ножовка, мы остановились на правом берегу, сразу за прижимом. Обрыв такой рыжий. Понял?

– Понял, Ножовка седьмая, за прижимом. Всё?

– Да! Выйдешь на связь в двенадцать, на всякий случай. До связи!

– Понял, седьмая, в двенадцать связь. До связи!

Лодка им встретилась часа через три, когда они остановились у четвёртого по счёту ручья, преградившего им путь. Группа разделилась.

Пилоты и Соломин на лодке, в которой привезли бочку с бензином, продолжили путь вверх по реке. Васильев с тревогой посматривал в небо: прошли сутки, как порт в Ванаваре потерял с ними связь, думают ли там, что по разгильдяйству экипаж не доложил о посадке по прибытии на базу, или предполагают худшее и начали поиски? Заправиться и взлететь – вот главное, только на высоте можно выйти на связь, а тогда уж можно будет объяснить посадку тем, что хотели дозаправиться, да вот бензина не оказалось: строители – такие-сякие! – использовали не по назначению. Влетит, но выговором отделаться можно будет, а то и устным втыком. Начальство ведь тоже не очень заинтересовано, чтобы о происшествии узнали в министерстве.

Ревел лодочный мотор, лодка, увлекаемая ещё и стремительным течением, летела по воде, берега – то пологие, то обрывистые – торжественно уплывали назад. Павел, поёживаясь от свежего ветра, сидел на передней лавочке и не любовался пейзажами, а внимательно следил за тем, чтобы их судёнышко не налетело на препятствие – на деревья, которые едва видны были из-под воды, или кусты, вырванные половодьем. Он вовсе не желал, чтобы полоса неудач продолжилась купанием в ледяной воде. Спасательных поясов на них не было, и помощи с берега, в случае аварии, ждать не приходилось.

Павел думал о жене, о сыне и о том, что Судьба, вероятно, есть. Окажись поляна, на которой они приземлились, на полкилометра дальше, даже на две сотни метров, и никакое мастерство пилота их бы не спасло, и лежали бы они сейчас в железном братском гробу с переломанными костями. По чьей «милости»? Вчера ещё работали с авиаторами в одной команде, а сегодня аэропорту уже нет дела до Середюка, Ханитова, Тамары и других геодезистов. В винтики превратились и трудяги-лётчики: Васильев, Гардер, Носов, Михеич. А всего-то и делов: повернули рычажок сознания на свою выгоду вместо выгоды общей, и пошло дело вкривь и вкось. Возможно, что со скамейки маленькой лодчонки не виден ему стратегический путь большого государственного корабля, но и капитанам на высоком мостике вряд ли приходит в голову, что живёт где-то на свете рядовой инженер Середюк, оставляет на полгода семью, чтобы уйти в тайгу и создавать карту, на которой будут начертаны мудрые планы…

За очередным поворотом, на берегу, Павел увидел серые деревянные дома посёлка. Начиналась полевая работа.