Позади остался Гибралтар. В спокойном море «Мерсвин» держал курс норд-ост. В Кадисе в последний момент Карфангер нашел груз на Малагу, отчего настроение у капитана и у его команды несколько улучшилось. Карфангер как раз собирался на полчаса прилечь после обеда, как в дверь его каюты постучал боцман Клаус Петерсен.

— Входите, Петерсен, — отозвался капитан, — в чем дело?

— Капитан, мы узнали, что среди пленных алжирцев — их рейс.

— Рейс, говорите? И как вам это удалось узнать?

— Парусных дел мастеру пришлось в свое время побывать в плену у алжирцев, он немного понимает по-ихнему. Сегодня с двумя матросами он спускал им в трюм хлеб и свежую воду и случайно услыхал, что к одному из пленников обратились почтительно, как к капитану.

Карфангер потер подбородок, немного поразмыслил, затем сказал боцману:

— Хорошо, Петерсен. Возьмите пару надежных людей, прихватите заодно и парусника и приведите сюда этого молодца, да поскорее.

— Слушаюсь, капитан! — боцман повернулся, чтобы уйти, но тут Карфангер снова окликнул его:

— Нет, постойте. Возьмите-ка его под особую охрану, а завтра утром, когда мы будем стоять на рейде Малаги, я взгляну на него поближе в спокойной обстановке.

— Как прикажете, капитан, — ответил боцман и вышел.

В море Карфангер предпочитал не подчеркивать перед командой свое положение хозяина и поэтому носил такую же простую одежду из грубой парусины, как и все остальные. Однако ему вовсе не хотелось представать в таком виде перед этим пиратским вожаком. Он намеревался встретить его в парадном обмундировании капитана гамбургского торгового флота.

Свет нового дня уже заливал вершины Сьерра Невады, в то время как в её круто обрывающихся к морю ущельях ещё прятались последние остатки ночной тьмы. И замок Бигральфаро, возвышавшийся на вершине горы, уже купался в лучах утренней зари, но городские дома, сгрудившиеся вдоль кривых улочек у её подножия, ещё спали. Из буйных зарослей прибрежного кустарника то тут, то там возвышались веероподобные кроны финиковых пальм, а над плоскими крышами домов вздымался к небу шпиль недавно построенной церкви. На рейде городской гавани стояли на якоре корабли, готовые принять в свои трюмы щедрые дары солнечных долин испанского юга: виноград, лимоны, апельсины, фиги и миндаль, чтобы доставить их к далеким берегам, в чужие страны, где они попадут на стол к тем, кому не приходится довольствоваться лишь хлебом, овсяной кашей, треской да копченой селедкой.

Среди всего этого скопища флейтов, галионов и каравелл стоял на якоре и «Мерсвин»; правда, его капитана в настоящий момент занимало нечто совсем иное, чем мысли и фрахте. Теперь он был одет в длиннополый синий камзол из английского сукна с белым кружевным воротником и такими же манжетами; под ним — оранжевый жилет, перехваченный красным шелковым поясом; грудь наискось пересекала широкая расшитая серебром перевязь со шпагой, доставшейся Карфангеру в наследство от отца. Вишнево-красного цвета панталоны были заправлены в желтые ботфорты с отворотами. Все это великолепие венчала широкополая черная шляпа с пышным страусовым пером.

Штурман и боцман последовали совету Карфангера и также надели свое лучшее платье, как подобает первым помощникам капитана; у обоих на перевязях болтались внушительного размера шпаги. Затем капитан «Мерсвина» осмотрел свою команду, выстроившуюся на шканцах вдоль обоих бортов. Каждый имел при себе оружие, которым ему полагалось сражаться в бою. Вполне удовлетворенный осмотром Карфангер приказал привести пиратского капитана, сам же спустился в свою каюту и уселся в одно из кресел с клешнями-ножками.

Два старших матроса ввели связанного рейса. Карфангер расположился поудобнее, закинул ногу на ногу и положил на колено свою короткую шпагу. Некоторое время он молча разглядывал пленника с головы до ног. На алжирце была белая шелковая рубаха с разорванным воротом и довольно потертые голубые шаровары, доходившие до икр. Карфангер вгляделся в лицо пленника: на вид ему можно было дать не более тридцати лет. Из-под копны курчавых волос на гамбуржцев презрительно взирали черные глаза пиратского капитана.

— Назовите ваше имя, — обратился к нему Карфангер по-французски.

Рейс не проронил ни слова.

— Я хочу знать ваше имя, — настойчиво повторил Карфангер, — говорите.

— Пока я связан, вы не услышите от меня ничего, — сквозь зубы процедил рейс.

Карфангер секунду помедлил затем кивнул матросам.

— Развяжите ему руки и можете идти. Вы, боцман, тоже.

Тем временем штурман Янсен встал за спинкой кресла, в котором сидел капитан, и выразительно поправил торчавшие за поясом пистолеты.

— Вам не терпится узнать мое имя? — начал пленник, скрестив на груди руки. — Рейс Юсуф ибн Морад зовут меня мои люди, сын Морада, которого ещё долго будут помнить в Исландии. Но кто вы такой, если осмеливаетесь обращаться со мной словно с паршивым шакалом? И кто дал вам право коварно напасть на мой корабль и потопить его, хотя он мирно плыл своей дорогой?

При этих словах у штурмана нестерпимо зачесались кулаки, и он прямо затрясся, едва сдерживая кипевшую в нем ярость. Карфангеру тоже пришлось сделать над собой усилие. Невозмутимым тоном он возразил, что ему ещё не доводилось встречать берберийский корабль, мирно плывущий своей дорогой. Как раз наоборот: алжирские рейсы, а более всех сам алжирский бей, не раз демонстрировали, что не уважают даже договоры, заключенные их повелителем — султаном Османской империи.

Юсуф ибн Морад скривил губы в презрительной усмешке.

— На это я вам отвечу словами, которыми алжирский бей ответил султану: «Наши рейды в открытом море не преследуют никакой иной цели, кроме сдерживания натиска христиан, кои есть извечные враги всех правоверных. Ибо, если бы мы согласились признать справедливость притязаний всех, кто за деньги хочет купить мир и свободу торговли, то нам не осталось бы ничего иного, как сжечь наши корабли, отказаться от исполнения священного долга воинов ислама и уйти в погонщики верблюдов». Вот такой ответ дал алжирский бей султану, своему повелителю. И почтите за великую честь то, что я вам — ничтожеству в сравнении с великим султаном — пересказал эти слова.

Выслушав эту тираду, Карфангер хладнокровно заявил, что считает труд погонщика верблюдов занятием в высшей степени похвальным и куда более достойным, нежели морской разбой, и что с людьми, занимающимися мирным трудом, любой охотно согласится торговать.

И в самом деле, турецкая Османская империя вот уже более ста лет хозяйничала на всех морских торговых путях от Европы до Индии. Это она перекрыла все старинные караванные пути, по которым с незапамятных времен китайские шелка доставлялись в Средиземноморье, в Италию, Францию и Германию. Именно засилье турок и вынудило таких отважных мореплавателей, как Христофор Колумб, Фернан Магеллан и Васко да Гама, отправиться на поиски морского пути в Индию. В конечном итоге такая политика привела к развалу хозяйства самой Турции: благодаря открытию новых торговых путей купцы перестали пользоваться услугами посредников и перекупщиков. Однако гамбургский шкипер Берент Карфангер не мог, разумеется, знать всего этого досконально.

Юсуф ибн Морад тем временем пытался опровергнуть обвинение в пиратстве.

— Позвольте, я ни словом не обмолвился о морском разбое. Или вы поразному оцениваете одни и те же деяния, совершаемые мусульманином и христианином? Пирата Фрэнсиса Дрейка британская королева возвела в рыцари и дала ему адмиральский чин — и немудрено, ведь изрядная часть награбленного Дрейком попадала в её казну. Десять лет тому назад всемилостивейший султан пожаловал алжирскому рейсу Али Песелину титул паши. Так неужели пристало называть разбоем деяния, которым воздаются такие почести?

— Оставьте ваши софизмы, — невозмутимо парировал Карфангер. — Вы хотите, чтобы я не видел разницы между вашими разбойными нападениями и каперскими рейдами того же Фрэнсиса Дрейка? Хорошо, вот вы, например, действуете от имени алжирского бея…

— А также во имя Аллаха и пророка его Магомета, — вставил пленник.

— …Фрэнсис Дрейк плавал под флагом своей королевы, — продолжал Карфангер, пропустив мимо ушей реплику рейса. — Во время своих каперских рейдов он нападал исключительно на испанцев, которые угрожали его родине завоеванием и сдерживали развитие торговли и предпринимательства. В те времена Испания занималась только грабежом и разбоем — совсем как в наши дни Алжир, Тунис и Триполитания, эти гнездилища паразитов, которые надо выжечь каленым железом, словно чумной бубон. И клянусь вам: будь я адмиралом крепкой маневренной эскадры, я не знал бы покоя ни днем, ни ночью до тех пор, пока не отправил бы на дно последний из ваших разбойничьих кораблей! — Сгоряча Карфангер наговорил больше, чем намеревался, поэтому сделал небольшую паузу и продолжал уже более спокойным тоном:

— Али Песелин из Алжира, говорите? Бросьте, вам же отлично известно, что он родом из Флиссингена, где в свое время появился на свет в семье добропорядочных христиан. Он такой же вероотступник, как и ваш отец.

— И такой же, как Симон Танцер, бывший фламандец, — в тон ему продолжал рейс, — такой же, как Уорд, Бишоп и Варни и все остальные, кто начал задыхаться в такой добропорядочной и христолюбивой Англии.

— Да замолчишь ты наконец, шелудивый пес! — вскричал тут штурман, уже давно крепившийся изо всех сил. — Конечно, все они гнусные христопродавцы, для которых жалко и куска хорошей веревки. Мало им грабежа Е убийств, так они ещё и отреклись от веры Христовой. Протянуть бы тебя, собаку, разок-другой под килем, чтобы дух вон вышел, — сразу забудешь свои богопротивные речи!

— Спокойно, штурман, спокойно! — Карфангер отвел в сторону кулак Янсена, которым тот размахивал перед самым носом рейса.

— То есть как, капитан?! Неужто вы собираетесь продолжать диспут с этим иудой? Чтобы он опять над вами насмехался?

Карфангер повысил голос и велел штурману оставить их: «Отправляйтесь-ка вы лучше в город, Янсен, и разузнайте, нет ли вестей о де Рюйтере», — напутствовал он его.

После того как Ян Янсен, все ещё вполголоса ворча и ругаясь, закрыл за собой дверь каюты, Карфангер жестом пригласил пленника в одно из кресел, достал из шкафа бутыль испанского вина и наполнил два бокала. Однако рейс от вина отказался, сославшись на запрет Корана. Вот если бы ему предложили стаканчик рома…

Карфангер исполнил его желание и, пригубив из бокала, начал расспрашивать Юсуфа ибн Морада о причинах, которые вынудили его отца покинуть родину и отречься от христианской веры. При этом он старался избегать слова «вероотступник» в расчете на то, что его собеседник тоже не будет давать волю эмоциям, а станет говорить по существу. И рейс начал свой рассказ:

— Отец моего отца всегда поступал так же, как и вы: предпочитал все проверять, а не слепо верить. Но это пришлось сильно не по нутру проповедникам религии любви к ближнему, как обожают именовать себя христианские попы, и они отправили моих деда с бабкой на пытки, а затем и на костер — разумеется, во славу их доброго Бога и во имя одной лишь христианской любви. До этого дед мой плавал штурманом на испанском судне и мог воочию убедиться, насколько прекрасно христианство, особенно в те моменты, когда раздавался громогласный клич: «Золото! Серебро!», и на далеких берегах неведомых ранее стран начинались грабеж, насилие и убийство. Видел он и то обхождение, которым христианские святоши жаловали несчастных туземцев. Мой отец тоже стал штурманом и ходил в море до тех пор, пока за ним не закрепилось прозвище «сын еретика и ведьмы», после чего ни один судовладелец не желал с ним разговаривать. Тогда он нанялся простым матросом на какую-то каботажную посудину, но и там братья во Христе постарались сделать его жизнь сущим адом. Спас его один алжирец, и проклинаемый всем христианским миром Алжир принял моего отца в свои объятия и стал его новой родиной.

Карфангер слушал рассказ пиратского вожака и думал о судьбе своих собственных предков. Его дед, спасаясь от преследований испанской инквизиции и от карательных полков свирепого герцога Альба, в числе многих своих соотечественников покинул Голландию и отправился на поиски нового пристанища.

— Ваш отец уехал в Алжир, — задумчиво промолвил Карфангер, — мой дед по тем же причинам вынужден был покинуть Голландию, и ганзейский город Гамбург гостеприимно распахнул перед ним свои ворота.

Это сравнение не произвело на Юсуфа ибн Морада ни малейшего впечатления. Он лишь поинтересовался, откуда у Карфангера собственное судно, если его родители были всего лишь бедными переселенцами.

— Разве не верно, — спрашивал рейс, — что богатство многих домов постоянно возрастает, хотя их владельцы не утруждают себя работой? Но, с другой стороны, в таких городах появляется все больше и больше нищих и голодных. Стоит ли удивляться, что многим из них надоедает нищенство, и они начинают искать других способов добычи хлеба насущного?

Обо всех этих вещах Карфангер и сам задумывался уже не раз. Но разве мир не изначально поделен на богатых и бедных? И возможно ли вообще такое мироустройство, каким его описывает Томас Мор в своей «Утопии»? Однако сейчас ему меньше всего хотелось обсуждать с пленным алжирцем свои семейные дела, поэтому он перевел разговор в другое русло.

— Правду ли говорят, что в Алжире, Тунисе и Триполитании нет нищих?

— Много встречал я неверных, которые обходили все улицы Алжира в тщетных поисках нищих и попрошаек. А когда на их глазах каждый рейс честно делил добытое в море между своими людьми, то немудрено, что многие предпочли спасать свои души иным, отличным от проповедуемого вашими попами образом.

— И другой причины вы не видите? Насколько я знаю, кое-кто из преступивших в свое время закон пытался таким способом избежать виселицы, чтобы и далее промышлять разбоем и грабежом. Не спорю, возможно, с кем-то обошлись несправедливо, ибо много ещё несправедливости творится в этом мире. Однако это не дает пострадавшим права мстить за то, что с ними несправедливо обошлись, посредством такой же или ещё большей несправедливости. Вы считаете себя и свое ремесло достойными почестей? Но как можно почитать вас за то, что вы каждого попавшего к вам в лапы честного моряка, не желающего становиться ни мусульманином, ни пиратом, отправляете на галеры? Или ваши рейсы делятся добычей с гребцами-невольниками? Вы сокрушаетесь по поводу бедности простого человека — и в то же время отнимаете у его жены и детей единственного кормильца. Это, по-вашему, и есть достойное занятие?

— Коль вы заговорили о чести и достоинстве, то подумайте хорошенько: чем рискуют ваши пузатые толстосумы, загребая деньги, заработанные вашим трудом? Нет, это не они, а мы каждый день ставим на карту собственную жизнь. Выше этой ставки не бывает. Они же…

— Ну все, довольно этих разговоров! — Карфангер прервал рейса на полуслове, убедившись, что спорить с ним бесполезно. — Риск, на который мы идем всякий раз, выходя в море, велик и благодаря усилиям таких, как вы, не становится меньше. Теперь мне совершенно ясно, с кем приходится иметь дело. И хотя беспощадное истребление пиратской нечисти есть святой долг каждого честного моряка, я все же намереваюсь отправить вас и остатки вашей шайки обратно в Алжир, чтобы вы могли рассказать вашему бею, как один гамбургский «купец»…

— О, конечно, конечно! Ваше великодушие сбережет почтенным бюргерам города Гамбурга их драгоценные талеры, а не то я давно бы уже болтался на фока-рее вашего вонючего корыта.

Карфангер позвал боцмана и, когда тот явился, приказал:

— Уберите его с моих глаз. Посадите снова в трюм к остальным.

Боцман мигнул обоим матросам и те, не особо церемонясь, выдернули рейса из кресла, заломили ему руки за спину и скрутили их концом, который давно уже держали наготове. Когда они потащили алжирца к двери, он неожиданно уперся и воскликнул, обращаясь к Карфангеру:

— Еще два слова, капитан, всего два слова!

Карфангер, не оборачиваясь, махнул рукой, давая понять, что не желает его больше слушать, однако рейс настойчиво повторил просьбу.

— Ну что там еще? — недовольно проворчал Карфангер. — Мне кажется, мы уже все выяснили.

— Знакомо ли вам имя Тимона Афинского?

— Тимон Афинский? Не знаю такого. А в чем дело?

— Я заметил у вас на столе том в четверть листа, принадлежащий перу мистера Шекспира. В одной из своих пьес он описывает жизнь некоего Тимона Афинского. При случае непременно прочтите, быть может, там вы найдете и другие причины превращения добрейшего из добрейших в ужасного человеконенавистника — причины, кажущиеся порой непостижимыми. Может быть, вы поймете их. Да-да, обязательно прочтите.

— Уильям Шекспир? — Карфангер явно заинтересовался, но тут же спохватился и добавил уже другим тоном:

— Ладно, посмотрим. И если это все, то убирайтесь! Вон из моей каюты!

Помощники боцмана вытолкали рейса за дверь, и наступила тишина.