Любая достаточно развитая технология неотличима от магии.

Артур Кларк

Я, когда возвращаюсь с работы, иногда по дороге захожу в небольшой парк, который в свое время с трудом удалось отстоять от точечных застройщиков и который, скорее всего, нам не удастся отстоять от обнаглевших попов, которые собираются построить на его месте очередную свою церковь. Но наша безнадежная борьба еще продолжается, то есть мы, местные жители, регулярно собираем подписи и митингуем, поэтому парк пока стоит.

И я, если хорошая погода, перед тем как идти домой, частенько сажусь там на скамейку и читаю какую-нибудь распечатку, сделанную специально на этот случай. Потому что дома посидеть в тишине мне уже не удаётся. Нет, я их всех люблю, своих домашних — и людей, и хвостов, но вот сосредоточиться с ними бывает трудно.

Только я сел в этот раз и достал распечатанную на нескольких страницах свежую статью из New Left Review, как передо мной нарисовался кот. Такой обычный уличный пролетарский кот, в состоянии средней паршивости. Он сел напротив и стал меня рассматривать.

— Дать мне тебе нечего, брат, — сказал я ему с грустью. — Но если уж тебе совсем хреново, то могу сходить домой, чего-нибудь принести.

— Спасибо, — сказал кот. — Не надо. Справимся.

— Хорошо, — ответил я и хотел дальше погрузиться в статью, но кот сказал:

— Бедность — это худшая форма насилия.

— Да, — сказал я. — Ганди иногда отжигал не хуже, чем большевики. А как он помер — так и поговорить стало не с кем.

Я положил распечатку в сумку, встал, и пошел за котом.***Прошли мы через какую-то разбитую дверь в подвал. По дороге кот пожаловался, что власти начали кампанию по завариванию решетками всех отверстий в подвалы — что вызовет неизбежно проблемы у кошачьего уличного люда, который зимами в подвалах живет. — Негодяи, — сказал кот. — Не то слово, — согласился я. Когда мы пришли на место — относительно сухое помещение, освещаемое лампочкой на проводе, кот махнул мне лапой и исчез. А меня приветствовали старые знакомые. Фрау Мюллер, как называла себя немолодая женщина, сидевшая ближе всего ко мне. Звали ее, конечно, не Мюллер, и была она руководителем третьего поколения «Роте Армее Фракцион», леворадикальной террористической организации, действовавшей одно время в Германии. Жизнь занесла ее к нам и сейчас работала она гувернанткой у одного олигарха. Если бы только тот знал, кто на самом деле эта вежливая и интеллигентная немка, прекрасно владевшая русским. Рядом сидел собак по имени Ворк. Ворк был немолод, старый пёс-солдат, прошедший все войны последнего десятилетия. Он теоретически сейчас уже в отставке, но время от времени пропадает на месяц-другой — то на Ближнем Востоке, то на Восточной Украине. То в каких-то совсем экзотических местах. Третьим присутствующим был Ученый Кот. Так его все звали. Возможно, самый крупный марксистский теоретик, по крайней мере, на постсоветском пространстве. Действительно крайне умный товарищ, при этом очень оригинальный мыслитель, знакомство с которым вообще невероятная честь для каждого. Четвертым и последним на табуретке сидел Шейх. Кто-то сказал, что в нем действительно есть кровь Пророка, хотя Шейх, несмотря на свое явно восточное происхождение, был совершенно не религиозен. Впрочем, некоторые полагали, что он вообще из параллельного мира. Но это было неважно — коммунистом он был хорошим. Я видел его в деле. Не буду говорить, правда, в каком. Мне еще тут жить потому что. Ученый Кот показал мне лапой на свободную табуретку, которую я занял. — Извините, что пришлось вот так срочно, — сказал Ворк. — Да ничего, — сказал я. — Я все понимаю. Ворк кивнул Шейху. Тот достал что-то, завернутое в газету «Коммунист Ленинграда». Газету издавал Иосиф Григорьевич Абрамсон, хороший друг моего пса Агафона. Шейх с невозмутимым лицом развернул газету и я снова увидел Его.***

Я не знаю, почему Его называют чашей Грааля. Нет, при некотором напряжении можно, конечно, увидеть в этом и чашу. Наверное, средневековые люди и увидели. Я же видел скорее нечто вроде бутылки Клейна, только немного посложнее. Строго говоря, это была n-мерная фрактальная топологическая конструкция.

Тут, наверное, надо рассказать предысторию, хотя это займет времени больше, чем сама история. Но я попробую — очень кратко.

Несколько лет назад меня попросили зайти в одно место и посмотреть одну занятную вещь. Я зашел и посмотрел. Так я впервые Его увидел. Какая-то странная смесь кубика Рубика, ракушки и бутылки из под пива — да и размером с нее. Черного цвета. Меня попросили взять предмет в руку. Я взял.

И провалился куда-то в центр Вселенной. Хотя у нее вроде бы центра и нет. Вокруг меня были звезды, туманности, пульсары, черные дыры, галактики и еще много того, для чего у меня и слов нет — я все-таки не астроном.

Я выронил предмет и оказался снова там, где я был.

— Торкнуло? — спросили меня ласково.

Я лишь утвердительно покивал головой. «Что это было?» — смог я выговорить только через некоторое время.

Мне обстоятельно объяснили.

* * *

Советский астроном Кардашев предложил следующую классификацию внеземных цивилизаций:

1-го типа — это которые овладели энергией своей планетой (как мы в данное время)

2-го типа — это которые овладели всей своей звездой и всем, что вокруг нее

3-го типа — которые овладели энергией целой Галактики

Но, оказывается, существовали — или существовала, как минимум один раз, цивилизация 4-го типа — которая овладела энергией всей Вселенной.

И вот, когда эта их Вселенная делала очередной цикл — не спрашивайте меня, что это значит, я все равно не смогу это объяснить, они в качестве подарка оставили для следующей, то есть нашей Вселенной, целый ворох артефактов — которые из себя представляли то ли некую суперфлешку памяти, в которой хранится мудрость всей их цивилизации, то ли какой-то портал, ведущий туда, где они или что-то, оставшееся от них, находились. А может быть, мы вообще не понимаем, что это такое.

Неизвестно, на самом деле. Потому что для нас это слишком сложно. Ну, вот представьте — Архимед получает в подарок современный ноутбук или планшет. Он очень неглупый товарищ и, конечно, не стал бы его разбивать камнем, как это сделал бы какой-нибудь темный монах или дикарь из пещеры. Но понял бы он в нем немного.

А эта штуковина превосходила наши технологии на миллиарды лет.

Появилась она на Ближнем Востоке, судя по всему, скорее просто упала с неба в виде метеора. Но не сгорела в верхних слоях атмосферы, потому что была неубиваемой в принципе. Пробовали потом ее убить. И чем только не пробовали. Не вышло.

Там, на Ближнем Востоке, к артефакту и приклеилось название чаша Святого Грааля. Возможно, возникновение христианства имело какую-то связь с обнаружением данного артефакта, но это уже спекуляции и домыслы.

На Ближнем же Востоке ее нашел Яков Серебрянский, один из самых опасных людей XX века, который по заданию ОГПУ мутил что-то на территории будущего Израиля. Вернувшись в Москву, он передал артефакт товарищу Глебу Бокию, занимавшемуся в ОГПУ-НКВД всякими секретными исследованиями, о которых мало чего известно, потому что самого Бокия расстреляли в известно каком году.

А Грааль пропал. Ну, то есть не пропал, но из официального поля зрения исчез.

Есть предположение, что таких артефактов в данный момент на Земле находится несколько. Вполне может быть, что в Каабе, Мекка, хранится другой. Или что-то подобное. Но это тоже спекуляция и домыслы.

Люди, к которым попал Грааль после, много лет пытались из него что-то извлечь. И даже вроде бы установили, что в нем есть ответы на все вопросы. Только вот пользы, увы, от этого немного: еще раз повторю, технологический разрыв не просто велик, а чудовищен.

Еще интересным моментом является то, что он действует («торкает», как я это называю), как это было в моем случае, не на всех. Странным обстоятельством является то, что он действует только на верующих и, совершенно наоборот, на абсолютно неверующих, при этом еще и коммунистов. При этом нет разницы, люди это или хвосты — коты и собаки. То есть, иными словами, имеется обратная связь, как-то он реагирует на тех, кто с ним вступает в коммуникацию. Возвращаясь к гипотетическому религиозному аспекту: быть может такое явление, как разнообразные пророки и их видения — это тоже оттуда.

Короче говоря, так получилось, что коммунисты в настоящее время Грааль и хранят. И мне, по решению соответствующих и очень ответственных товарищей, было предложено войти в число его хранителей. Звучит по-дурацки, я понимаю. Братство Кольца и все такое.

Но именно хранители и сидели сейчас в сыром подвале многоэтажного дома советской постройки — террористка из РАФ, кот-марксист, пес-боевик и загадочный товарищ восточного типа, который легко может стереть в порошок целый… впрочем, нет, дальше не буду.

А также там находился почему-то и я — хотя я-то ничем особо таким не прославлен, простой рядовой коммунист, не более. Но я человек дисциплинированный: сказали надо, значит, надо.

* * *

— Американцы засуетились, — сказал хрипло боевой пес Ворк. — В Нарве и на Украине были замечены люди из «Скрепки».

«Скрепкой» у американцев называется долговременная операция по поиску всяких технологий, которые разработали не они, но которые им очень хочется заполучить. Как они ее начали в конце Второй мировой, так до сих и ищут по всему миру. Тем более что на свете есть много всякого интересного, не только Грааль. Одни советские оставили очень много всего. Но Грааль их интересует особенно. Наверное, думают, что могут извлечь из него что-то, что поможет избежать им неизбежного краха капитализма и победы всемирной коммунистической революции.

— Ищут зацепки уже здесь. Через своих пособников, которых хватает. Скоро ждать гостей, — заключил он.

— Задействуем план Б, — сказала фрау Мюллер.

Я немного ее знал — пили кофе иногда после наших хранительских посиделок, она рассказывала кое-что о своей жизни, и я примерно представляю себе, что она понимает под планом Б. В нем всегда много трупов — не любит она ЦРУ США, это у нее уже что-то личное.

— Это рано, — сказал Ворк. — Нужно отправить Грааль подальше. Куда-нибудь в глухомань. И затихнуть.

— Я против, — сказал Ученый Кот. — Есть некоторые успехи. Нельзя бросать исследования.

Он — и еще ряд товарищей, но уже людей, занимался изучением артефакта, проводя с ним иногда целые дни. Хотя это очень непросто — представьте, что через вас проходят терабайты информации, при этом совершенно вам непонятной. Я пробовал пару раз — было ощущение, что мозг вот-вот взорвется. Но Ученый Кот и его товарищи лучше меня владели диалектикой — а диалектика вещь сильная, поверьте на слово.

— Даже если мы сможем извлечь и понять крошечную кроху того, что там содержится, это двинет нас на столетия вперед, — сказал кот. — Быть может, с помощью этой информации человечество выйдет из тупика, в который оно зашло.

— Из тупика человечество выведет пролетарская революция, — сказала фрау Мюллер. — А вот если Грааль попадет в руки американцев, то возможна катастрофа. Я за то, чтобы исследования прервать, а Грааль спрятать как можно дальше.

Вдруг слово взял Шейх. Он, как правило, очень мало говорил, только слушал.

— Нужно продолжать исследования. Мне кажется — он сделал многозначительную паузу, — что скоро исторический процесс резко ускорится, и победит тот, у кого будут новые знания.

Все задумались. Если Шейх сказал так много — больше, наверное, чем говорил при мне за все предыдущие встречи, то это были не пустые слова.

— А как с американцами? — спросил я. — Они ведь люди без морали и совести, особенно если чего-то хотят. Целые страны в порошок стирают — лишь бы получить желаемое. Как мы сможем защитить артефакт, если они возьмутся всерьез? При всем уважении — я посмотрел на фрау Мюллер и пса, — ведь за ними вся мощь Запада. А мы даже на свое государство положиться не можем, как вы понимаете.

Все понимали более чем. Мы обсуждали и ранее, не связаться ли с какими-то официальными структурами, которые могли бы помочь и в исследовании, и в обеспечении безопасности, и пришли к выводу, что это было бы ошибкой. Доверять нынешней власти — самоубийство. Все продано — или продано будет. У них, кроме как про деньги, другой мысли нет. И чтобы эти деньги у них не отняли.

— План Б, — холодно сказала немка. — Пусть американцы придут и останутся здесь навсегда. Как наши фашистские солдаты в вашем Сталинграде.

* * *

По не нами заведенной традиции в конце нашей встречи каждый дотрагивался до артефакта. Нам хватало обычно нескольких секунд, только Ученый Кот выдерживал больше минуты.

При этом каждый раз и у каждого было что-то новое, другое, не такое, как в предыдущий сеанс.

В этот раз я несся в каком-то тоннеле, стены которого переливались тысячами цветов и их оттенков. Одновременно звучало множество разных звуков, при этом звуки были явно упорядоченными, хотя и не составляющими некую мелодию.

Полет этот был, как и все предыдущие мои погружения, совершенно невыносим и я уже был готов оторвать руки от артефакта, как вдруг тоннель закончился и я оказался стоящим на дороге. Надо мной было небо в крупных, как алмазы, звездах, а нестерпимая какофония звуков сложилась в мелодию, незнакомую, но очень красивую. А прямо передо мной был лес. Самый обычный лес. В который уходила дорога, на которой я стоял. Рядом со мной была собака и кот — очень похожие на тех двух обормотов, которые сейчас с нетерпением ждали меня дома, чтобы нажаловаться друг на друга. Но эти были очень серьезными и сосредоточенными.

А еще я слышал шепот, но не понимал, кто это говорит и что он говорит.

Потом все резко пропало и я снова сидел в подвале, а артефакт лежал передо мной.

Все смотрели на меня с удивлением.

— Что? — спросил я обеспокоенно. — Что-то не так?

— Дело в том, — сказал Шейх спокойно, — что вы вдруг стали излучать свет.

Все закивали в подтверждение.

— А еще сказали кое-что, — сказал пес Ворк.

— Что я сказал? — вздрогнул я, потому что это всегда неприятно, когда делаешь что-то, чего не помнишь.

— Скоро начнется, — сказала левая террористка фрау Мюллер. — Вы это повторили несколько раз: Скоро начнется. Скоро начнется. Скоро все и начнется.

Флешбэк седьмой: Кот Перманентный

Писатель наш получил известность, когда в середине 60-х в журнале «Юность» был опубликован его дебютный роман о молодых покорителях Севера. Тогда много выходило такой литературы, но писатель соединил в своем романе комсомольский пафос с техникой французского «нового романа», что было необычно и смело. Василий Аксенов, встретив писателя на каком-то литературном мероприятии, пожал ему руку, а Валентин Петрович Катаев написал о нем пару одобрительных строк в каком-то обзоре современной молодежной прозы. В общем, это был успех.

Следующий роман писатель создал для серии «Пламенные революционеры», взяв в качестве героя одного из руководителей Парижской коммуны. В столичных либеральных кругах к этому отнеслись с пониманием — «революционерами» и хорошими политиздатовскими за них гонорарами не брезговали и самые отъявленные вольнодумцы, зато в «Правде» писателя упомянули в самых похвальных выражениях, так что, когда он подал в Секретариат Союза писателей прошение о выезде в Париж для работы в тамошних библиотеках и вообще в местах парижской эмиграции Владимира Ильича Ленина, то, учитывая приближение столетней годовщины со дня рождения вождя мирового пролетариата, ему пошли навстречу. Хотя и сократили срок заграничной командировки с трех месяцев до одного: молод еще, чтобы так долго по заграницам околачиваться.

Писатель, однако, нисколько не расстроился, и очень скоро стало ясно, почему. Потому что уже на второй день своего пребывания во Франции, он в помещении маленькой русскоязычной газеты, издающейся еще со времен белой эмиграции, провел пресс-конференцию, на которой заявил, что выбрал свободу и просит у французов убежища от страшного советского коммунистического режима. Это были 60-е годы, до потока советских писателей и работников культуры, который пошел в начале 70-х, было далеко, поэтому случай с писателем вызвал некоторый шум по обе стороны океана и гневную статью в «Литературной газете» с красноречивым названием «Отщепенец». Еще, хотя об этом и не сообщили, в секретариате Союза Писателей один мелкий чиновник иностранной комиссии лишился партийного билета и отправился работать редактором в газету «Рыболовный флот».

Но писатель, даже если бы и узнал об этом, нисколько бы не расстроился. Потому что мечта всей его жизни — удрать из СССР, сбылась. СССР он ненавидел, кажется, с самого своего рождения, и порой сам удивлялся, почему эта страна так его бесит. А бесило его в ней все — от соседей-сограждан до ее идеологии и красных флагов. Особенно почему-то — красные флаги. Была у писателя на них аллергия. При этом, что особенно удивительно, и в школе, и учась в литературном институте, и сочиняя свои романы, он поразительным образом умел свою нелюбовь скрывать.

Но, наконец, его муки раздвоенного сознания закончились, и закончились самым что ни на есть удачным образом. Ему очень любезно предоставили необременительную работу в парижском филиале радиостанции «Свобода», которая заключалась в едких и язвительных комментариях к новостям культурной жизни бывшей Родины. На, пусть и скромную, но вполне хорошую зарплату, он снял небольшую квартиру-мансарду в Париже, и быт его очень быстро наладился. Тем более, что писатель человеком был нетребовательным, даже скромным, и того, что советский ад и бесконечный красный цвет остались позади, вполне хватало ему, чтобы чувствовать себя счастливым.

Да и Париж был прекрасен. Даже вид из окна его маленькой квартиры — небо и крыши самого чудесного города в мире со стрелкой Эйфелевой башни вдали. Ради этого стоило помучиться, выдавливая из себя строки про дурацких комсомольцев, покоряющих несчастный Север, или про смутьяна-голодранца, вполне за дело расстрелянного версальцами у стены кладбища Пер-Лашез.

Вечерами писатель частенько сидел со стаканом красного вина у окна, курил сигареты «Gitanes» и читал очередную запрещенную в СССР книгу, взятую в русской библиотеке.

Но однажды это приятное времяпрепровождение было нарушено донесшимся с улицы мерзким кошачьим криком. Писатель высунул голову в окно и увидел, что прямо напротив, на соседней крыше, до которой был всего метр, сидит рыжий кот очень заурядного вида — и, мерзавец, орет. При этом орет явно просто так, потому что никаких других живых существ вокруг не наблюдалось.

— Э… — сказал писатель, пытаясь подобрать французские слова, — с языком у него было не очень. — Силь ву пле… это… не крие па…

Кот удивленно оглянулся.

— Русский, что ли? — спросил он.

— Да, русский, — не менее удивленно ответил писатель, поразившись, насколько французский кот хорошо говорит на языке Бунина и Цветаевой.

— Ты теперь тут живешь, что ли? — недовольно буркнул кот.

— Не тыкай мне, — сказал писатель.

— Это с чего это? Из графьев, что ли? Белой акации цветы эмиграции потомок? — сказал кот. — Мало мы ваших предков в Иртыше и Сиваше топили.

— Во-первых, я из СССР, — сказал писатель. — Во-вторых, что это еще за мы? И, в-третьих, где ты так хорошо русскому научился?

— Из СССР? — задумчиво спросил кот и внимательно посмотрел на писателя. — А чего тут тогда?

— Я политический беженец! — не без гордости ответил писатель.

— Выбрал свободу? — кота аж передернуло. — Ну и ни фига себе люди встречаются на моем пути…

Кот перепрыгнул на маленькое подобие балкона под окном писательской мансарды, ловко забрался на каменный козырек, на котором когда-то стояла кадка с цветком.

— Колбасой не поделишься, свободный человек? — спросил кот нагло.

Писатель покорно сходил на маленькую кухню, отрезал кусок салями, вернулся.

Кот презрительно обнюхал кусок, и с видом, будто делает невиданное одолжение, салями сожрал. Не сказав, естественно, даже спасибо.

— Так откуда ты русский знаешь? — снова спросил писатель.

Кот облизнулся, умыл лапами мордочку.

— Вот что вас, советских, погубит… — начал лениво он, но писатель перебил.

— Я не советский!

— Советский, советский, — промурлыкал кот. — Даже если и антисоветский. Надо бы знать что мы, коты, говорим на универсальном языке, который понятен всем — хоть русскому, хоть французу, хоть папуасу.

— Это как? — удивился писатель.

— Да вот так. Универсальная грамматика. Ты про Ноама Хомского слышал? «Логические структуры лингвистической теории» читал?

— Нет, — сказал писатель.

— Деревня, — резюмировал кот. — Каюк вашему СССР, короче говоря. Информационная закрытость до добра не доведет. Передай Брежневу. Когда его увидишь.

Писатель представил себе свою встречу с Брежневым и в ужасе помотал головой.

— Но если коты, как ты говоришь, на всех языках разговаривают, то почему тогда вы не работаете переводчиками?

— Не на всех, — поправил кот, — а на одном универсальном. А что касается переводчиков, то, может нас еще на цепь посадить и огород охранять? Нет, это не к нам. Для этого у вас другие хвосты есть…

Вот так они, в общем, и познакомились. Про себя кот рассказывал мало, зато вечерами, когда писатель возвращался из своей парижской редакции радио «Свобода», приходил и слушал рассказы того про СССР. По некоторым замечаниям кота было понятно, что многое про страну он знает, но от ответов на прямые вопросы всегда увиливал, сразу начиная клянчить еду. При этом особое пристрастие испытывал к crème fraiche — французскому слабому подобию русской сметаны.

А потом случилось страшное. Худшее, что беглый советский писатель мог вообразить. Даже встреча с Брежневым не внушила бы ему такого ужаса.

Были первые числа мая, и в одну ночь Париж стал красным. В самом прямом смысле.

Кругом ходили молодые люди с красными флагами, на стенах и дверях появились миллионы листовок с серпами и молотами. И бесчисленные портреты Мао и Троцкого.

Троцкого! Которого писатель ненавидел даже больше, чем Сталина и Ленина. Потому что если последние были просто злом, то еврей Бронштейн был злом абсолютным. Выходцем из самого Ада.

Да и китаец со своими миллионами хунвейбинов никак не мог вызвать у него ничего, кроме ужаса.

Но самым страшным были все-таки красные флаги, которые развевались повсюду. И их становилось все больше. То тут, то там вспыхивали стычки с полицией, но она была явно не в силах навести порядок. В какой-то момент было возникла надежда — когда в парижской редакции «Свободы» кто-то рассказал, что де Голль уехал в Западную Германию, в расположение французских оккупационных войск, и скоро вернется с бронетанковой дивизией и разгонит всю эту левацкую сволочь — но произошло ровно обратное. На следующий день встали заводы, забаставало десять миллионов человек, а на улицы вышли сотни тысяч рабочих из социалистических и коммунистических профсоюзов. И они несли те же мерзкие красные флаги, да теперь еще и портреты Ленина.

Забастовал и технический персонал парижской редакции, так что приходилось самим записывать на пленку программы и потом американцы отвозили эти пленки в Мюнхен, где на американской военной базе находились передатчики — даже курьеры забастовали, да еще обозвали работников редакции крысами американского империализма.

Когда просто сидеть в редакции и бесконечно обсуждать с коллегами происходящее стало совсем тошно, писатель вышел погулять по городу. Там все было по-прежнему — то есть красным. У какого-то театра стояла толпа, окружившая человека, говорящего что-то по-французски. Писатель прошел было мимо, но из слов собравшихся он понял, что выступающий — это никто иной, как Жан-Поль Сартр. Из любопытства он протиснулся поближе, чтобы лучше разглядеть печально известного левака-экзистенциалиста, хотя из того, что он говорил, он не понимал почти ни слова. Но вот что его поразило — на плече у философа сидел кот. И не просто кот — а тот самый кот, который приходил к нему по вечерам жрать crème fraiche и слушать рассказы про жизнь в подсоветской России (так писатель по образцу старых эмигрантов уже называл свою несчастную Родину).

Потом с сиренами приехала полиция, началась потасовка, и писатель счел за лучшее отправиться домой.

Вечером, впервые за десять дней, у окна объявился кот. Был он потрепан и чихал.

— Что, слезоточивого газа нанюхался? — ехидно спросил писатель. — А как там философа великого — не прибили?

— Нет, — лаконично ответил кот. — Симона де Бовуар его утащила из-под раздачи.

В этот же вечер кот, наконец, рассказал по себя. Всю правду.

Оказалось — как писатель и подозревал, все с котом было очень непросто. Но самое удивительное, что история кота началась несколько тысяч лет назад.

Во время строительства великой пирамиды Хеопса — это той самой, что в Египте, случилась первая в истории человечества забастовка. Историки, включая марксистов, врут, что пирамиды строили рабы. Строили их работяги, вольные люди, если, конечно, можно считать подданных фараона людьми вольными. Но никаких кандалов там, надсмотрщиков с бичами, то есть тогдашней вохры. У бригад строителей было даже что-то вроде соцсоревнования. И вот в какой-то момент случились перебои с поставками продуктов и оплатой за тяжелый труд по вырубке, обтесыванию и перетаскиванию каменных блоков. Фараон еще и войну затеял с соседями, может, даже с евреями — то есть прямо как Насер годом раньше с Израилем, а война всегда дело затратное. В общем, сэкономить решили на трудящихся, как это потом у всех фараонов будет принято. Но жил у египтян один кот, который был вроде как локальным божеством для пирамидостроителей. И этот кот, вместо того, чтобы уговаривать рабочих потерпеть, занялся равно противоположным — стал их подбивать на коллективный протест в виде прекращения работы до полного погашения задолженностей по зарплате и продовольствию. И подбил-таки, мерзавец этакий.

Дело было неслыханное — строительство пирамиды ведь имело сакральный характер. Боги Египта страшно разгневались и срочно вмешались в это вопиющее безобразие. Кот был вызван на самый высший уровень, то есть к коллективному руководству — Осирису, Гору, Изиде, Анубису.

Вместо того, чтобы разоружиться перед старшими товарищами, мелкий хвостатый бог повел себя дерзко, даже нагло, ошибок не признавал, ставил под сомнение вообще необходимость строительства пирамиды, произносил богохульные речи про то, что богам, в принципе, стоило бы полностью изменить свои взаимоотношения с людьми и сделать упор на развитие науки и прогресса.

За это, после недолгого совещания, данного кота приговорили к вечной жизни на Земле. То есть, если у обычной кошки девять жизней, то коту издевательски даровали жизней бесконечное количество.

И вот так начались этого кота мучения, которые длятся уже несколько тысячелетий.

Рассказ про то, как его раз за разом сжигали в Средние века, был бы бесконечен. Его жгли за связь с альбигойцами и анабаптистами, за гуситов и богомилов, за Уота Тайлера и каких-то вообще пневмотомахов. А как его только не убивали во время Жакерии и Великой крестьянской войны в Германии! Все это было крайне больно и удручающе часто. А самое главное, кот перестал понимать причинно-следственную связь: то ли он попадает всегда в эпицентр всякого рода беспорядков, то ли беспорядки возникают в силу его попадания в данное место и время.

Поэтому стразу перейдем к нашему веку. В очередной раз, попав в газовую камеру в США — кот тогда дружил с итальянскими рабочими-анархистами, кот решил сменить страну пребывания и весной 1917 года вместе с группой русских революционеров, социал-демократов, живших в эмиграции в Америке, он отправился в далекую и неизвестную для него Россию. Главным среди этой группы был Лев Давыдович Троцкий.

Путь в Россию, где как раз свергли царя, был труден, но социал-демократы, как и кот, добрались, наконец, до революционного Петрограда. Так как во время долгого путешествия Лев Троцкий и кот подружились, не удивительно, что он стал помогать ему — и когда тот был еще межрайонцем, и потом, после вступления в ряды большевиков и объединения с Лениным.

Революция, Гражданская война… Кот носится с наркомвоенмором в его поезде от одного кризисного фронта к другому. В Сибири его разрубает шашкой казак, в Крыму долго пытают во врангелевской контрразведке, в Тамбове живьем сжигают антоновские повстанцы.

Увы, окончание Гражданской и победа в ней красных, коту успокоения не принесли. Естественно, что в начавшейся еще при жизни Ленина внутрипартийной борьбе он занял сторону Троцкого и оппозиции, и, если поначалу обходилось высылками и политизоляторами, то позже дело приняло более серьезный оборот.

Так что кот реинкарнировался в республиканской Испании, где, опять же само собой, присоединился к отрядам ПОУМ, что в очередной раз не принесло ему спокойной жизни, а, наоборот, много горя и несколько мучительных смертей то от франкистов, то от сталинистов.

После падения Республики кот через Пиренеи пробрался во Францию, но и там ему долго отдыхать не пришлось. Вторая мировая война, разгром Франции, Сопротивление. Гестапо, фашистская полиция, даже концлагерь, где немецкие ученые, почувствовавшие, что в руки к ним попало что-то необычное, ставили над котом чудовищные эксперименты.

Победа союзников освободила кота, но опять не принесла покоя в его жизнь. То он оказывался с испанскими партизанами, пытающимися свергнуть Франко, то в мятежном Алжире получал пулю от французского парашютиста. Кот должен был попасть и в Боливию, в группу Гевары, к которому он собирался вместе с Режи Дебре, но совершенно нелепым образом попал в западню, которую ему устроили ортодоксально настроенные парижские коты-клошары, и в решающие дни охоты ЦРУ и боливийской солдатни на партизан Че он провалялся в каком-то подвале на грани между жизнью и смертью. Но, на его счастье, меньше чем через год полыхнуло в Париже и уж тут кот, конечно, в стороне остаться не мог.

Писатель, слушая этот рассказ, временами сдерживал себя, чтобы не сказать какую-нибудь резкость, но удержался. Спросил только в конце:

— Постой, так Анубис, Гор, Озирис и прочие — это что, они в самом деле были?

— Сложно это, — туманно сказал кот. — Не забивай голову. Все равно тебе, как человеку советскому, не понять.

Писатель не стал снова поправлять кота, а только печально заметил:

— Надо было сбежать из СССР, чтобы попасть в разгар левацкой революции, да еще встретить перманентного кота самого Льва Бронштейна. Ирония судьбы просто.

— Да какая там революция, — сказал кот. — Пошумят и разойдутся. Де Голль сделает минимальную зарплату в 1000 франков, проведут университетскую реформу — и все погаснет само собой. Ну, может какие-то особо упертые постреляют еще некоторое время, да и то явно не здесь, а где-нибудь в Германии или Италии. Нет, писатель, так революции не делают. Без захвата банков, радио и телевидения, заводов, создания вооруженных отрядов — это все не революция. Социалисты местные продадутся, ну а коммунисты — те просто из неандертальского периода, и перспектив у них нет. И не только тут. А Че убили.

— А чего же ты тогда там участвуешь? — ехидно спросил писатель.

— Есть такое слово — надо.

Кот оказался прав — понемногу волнения утихли, на парламентских выборах молчаливое большинство, испуганное призраком коммунизма, проголосовало за голлистов.

Кот то пропадал, то появлялся, наконец, как-то зашел проститься насовсем. Он познакомился с какими-то коммунистами из Камбоджи и собрался уезжать с ними в Индокитай.

— Там сейчас центр революционной борьбы, — объявил он важно писателю. — А у камбоджийцев этих — они себя красными кхмерами называют — есть очень интересные идеи. Хотя и странные немного. Так что надо посмотреть своими глазами.

Писателю, жизнь которого вернулась в нормальную колею, стало даже грустно расставаться с этим вечным революционером-неудачником.

Сам он прожил еще долгую жизнь, впал в православие, увидел падение Берлинской стены и крах СССР, правда, пришедшие к власти новые люди никакого энтузиазма у него не вызвали. Хотя указом Ельцина ему было возвращено гражданство, в Россию он так никогда и не вернулся. В октябре 1993 года, когда он смотрел, не отрываясь от экрана телевизора репортажи из Москвы, где схлестнулись две ветви власти, ему показалось, что у ног Виктора Анпилова мелькнула знакомая по далекому 1968-му году рыжая морда, но, вполне быть может, это просто был какой-то другой кот. Мало ли котов на свете с рыжими наглыми мордами?