1. Все мы были поражены тогда величием духа самодержца. Он же, хотя перед присутствовавшими и сделал вид, что беззаботно принял это известие, тем не менее в душе был очень взволнован. Он решил вновь выступить из Византия, хотя и знал, что на родине у него отнюдь не все в порядке. Несмотря на это, Алексей, уладив дела во дворце и в царственном городе, поручив охрану того и другого великому друнгарию флота евнуху Евстафию Киминиану и Никифору, сыну Декана, в первый день ноября первого индикта выступил из Византия в сопровождении немногих спутников — людей, близких ему по крови — и остановился в пурпурной императорской палатке у стен Герания.

Император испытывал опасения, что при его выходе богоматерь во Влахернах не явила обычного чуда. Поэтому он задержался на четыре дня, а затем после захода солнца отправился вместе со своей госпожой назад и, скрытно войдя вместе с немногими спутниками в святой храм Богоматери, исполнил там обычные песнопения и усердно сотворил молитву. Затем, после того как свершилось обычное чудо, он с благими надеждами вышел из храма. На следующий день император отправился по направлению к Фессалонике и по прибытии {340} в Хировакхи назначил Иоанна Таронита эпархом. Этот муж происходил из знатного рода, с детства был взят к императору и в течение долгого времени служил ему секретарем. Это был человек энергичного характера, знаток ромейских законов, хваливший декреты Алексея лишь в том случае, если они были достойны величия ума императора. Речь Иоанна была свободна, но, порицая, он не бранился без всякого стыда, а вел себя согласно тем наставлениям, которые дал диалектику Стагирит.

Выступив оттуда, император стал одно за другим отправлять письма дуке флота Исааку и тем, кто находился вместе с ним, — я имею в виду Эксазина — Дуку и Иалия. В этих письмах он призывал их постоянно быть начеку и отражать попытки переправиться из Лонгивардии к Боэмунду. Достигнув Места, Августа выразила желание вернуться во дворец, но самодержец заставил ее продолжать путь дальше. Они оба переправились через реку под названием Гебр и разбили палатки около Псилла. Император, уже избежавший одного покушения, чуть было не стал жертвой другого, если бы божественная рука не воспрепятствовала убийцам свершить свое дело.

Некий муж, который по одной линии вел свой род от знаменитых Аарониев (хотя он и был незаконнорожденным), стал подстрекать мятежные элементы к убийству самодержца. Своим тайным замыслом он поделился с братом Феодором — я не хочу говорить о том, были ли и другие мятежники посвящены в это дело. Во всяком случае для свершения убийства они наметили одного раба-скифа по имени Димитрий, хозяином которого был сам Аарон. Заговорщики полагали, что отъезд императрицы позволит им осуществить свой план, и скиф, воспользовавшись удобным случаем, вонзит меч в грудь императора, встретившись с ним в каком-нибудь закоулке или тайком подобравшись к спящему. Кровожадный Димитрий точил меч и готовил к убийству свою десницу.

Но Справедливость изменила ход действия. Императрица никак не покидала императора и изо дня в день, покоряясь его воле, следовала за самодержцем. Кровавые убийцы, видя, что неусыпный страж — я говорю об императрице — все еще медлит с отъездом, потеряли терпение, написали фамусу и подбросили ее в императорскую палатку. Подбросившие фамусу не были обнаружены (слово «фамуса» означает записку, содержащую брань). Заговорщики советовали самодержцу продолжать дальше свой путь, а Августе вернуться в Византий. Закон жестоко карает подобные действия: сама фамуса пре-{341}дается огню, а осмелившиеся ее подбросить подвергаются суровым наказаниям. Не добившись цели, заговорщики опустились до клеветнических фамус. После завтрака, когда все, за исключением манихея Романа, евнуха Василия Псилла и Феодора, брата Аарона, покинули самодержца, была найдена новая фамуса, подброшенная на императорское ложе, содержавшая жестокие нападки на императрицу за то, что она следует за императором, а не возвращается немедленно в царственный город. Ведь у заговорщиков была цель получить свободу действий. Но самодержец знал, кто подбросил ее, и сказал, исполненный гнева, обращаясь к императрице: «Фамусу подбросил или я, или ты, или кто-нибудь из присутствующих здесь». В конце фамусы стояли следующие слова: «Это пишу я, монах, которого ты сейчас не знаешь, но увидишь во сне».

Некий евнух Константин, бывший еще стольником отца Алексея, а в то время прислуживавший императрице, в третью стражу ночи, находясь около палатки и творя обычную молитву, услышал чей-то крик: «Не будь я человек, если я не явлюсь к императору, не раскрою ему весь ваш замысел и не расскажу о подброшенных фамусах». Константин немедленно приказал своему слуге разыскать произнесшего эти слова. Слуга пошел, узнал в кричавшем слугу Аарона — Стратигия, взял его с собой и отвел к стольнику. Стратигий, войдя, сообщил все, что ему было известно. Константин же вместе со Стратигием отправился к самодержцу. Императорская чета в то время спала. Тем не менее Константин, встретив евнуха Василия, заставил его пойти и сообщить императору все то, что Константин рассказал ему о человеке Аарона — Сратигии. Василий немедленно вошел в палатку, введя туда и Стратигия. Тот тотчас же был подвергнут допросу, подробно поведал обо всей истории с клеветническими фамусами, рассказал, кому принадлежал план убийства и кто должен был умертвить императора. «Мой господин Аарон, — сказал он, — вместе с другими небезызвестными твоей царственности людьми, о император, готовил на тебя покушение и подослал к тебе убийцу Димитрия, моего товарища по рабству, родом скифа, человека твердого нрава и готового на все, с душой зверской и жестокой. Ему-то и вручили они обоюдоострый меч и отдали бесчеловечный приказ вплотную подойти к тебе и с бесстыдной дерзостью вонзить меч в императорское тело».

Однако император (не легко верил он подобным вещам) сказал: «Не плетешь ли ты это обвинение из ненависти к господам и своему товарищу-рабу? Раскрой мне всю правду и все, что тебе известно. Если ты будешь уличен во лжи, то не добром {342} обернутся для тебя твои обвинения». Но тот утверждал, что говорит правду, и император поручил евнуху Василию взять у Стратигия клеветнические письма. Стратигий идет вместе с Василием, вводит его в палатку Аарона, когда там все спали, берет походную сумку, полную подобных писаний, и отдает ее Василию. Уже утром император увидел эти писания, понял, что замышляется убийство, и отдал приказ блюстителям порядка в городе отправить мать Аарона в ссылку в Хировакхи, Аарона..., его брата Феодора — в Анхиал. Эти дела задержали императора на пять дней.

2. Император двигался к Фессалонике и, так как отряды собрались отовсюду в одно место, решил построить войско в боевой порядок. Фаланги немедленно выстроились по лохам, впереди которых встали лохаги, арьергард находился позади, масса воинов, сверкая своим оружием, заполняла центр фаланги (они представляли собой страшное зрелище) и, стоя плотно друг к другу, как бы образовывали что-то вроде городской стены. Казалось, будто бронзовые статуи или отлитые из меди воины недвижно стоят на равнине, лишь потрясая своими копьями и горя желанием пронзить ими врагов. Так выстроил император войско, затем привел его в движение и стал показывать воинам, как следует двигаться влево и вправо. Алексей выделил из всего войска новобранцев и назначил командирами тех, кого он сам воспитал и обучил военному искусству. Было их всего триста человек — все молодые и рослые, сильные телом, с первым пухом на щеках, все как один искусные стрелки из лука и непревзойденные метатели копий. Сыновья разных народов, они составляли отборный отряд всего ромейского войска и подчинялись стратигу-императору, ибо он был для них одновременно и императором, и стратигом, и учителем. Отобрав из их числа наиболее искусных воинов, Алексей назначил их начальниками отрядов и отправил в узкие долины, через которые должно было пройти варварское войско. Сам же он зазимовал в Фессалонике.

Как я уже говорила, тиран Боэмунд с сильным флотом переправился с одного берега на другой, высадил на наши равнины все франкское войско и в боевом порядке двинулся оттуда к Эпидамну с намерением, если удастся, первым же натиском овладеть городом, а если нет, завоевать город с помощью стенобитных машин и камнеметных орудий. Такова была его цель.

Он стал лагерем напротив восточных ворот, на которых установлена бронзовая конная статуя, осмотрел местность и приступил к осаде. В течение целой зимы он строил планы и {343} выискивал уязвимое место в обороне Диррахия, а с первой улыбкой весны всего себя посвятил осаде. После переправы Боэмунд немедленно предал огню свои грузовые суда, корабли для перевозки лошадей и так называемые «стратиотиды»; сделал он это частично из военной хитрости, дабы его войско не возлагало надежд на море, частично — вынуждаемый ромейским флотом. Прежде всего он расположил вокруг города варварское войско и вступил в перестрелку с врагом; со своей стороны ромейские воины обстреливали варваров то с башен Диррахия, то издали. Затем он стал высылать отряды франкского войска, атаковал и отражал атаки противника. Боэмунд захватил Петрулу, крепость Милос за рекой Деволом и присвоил себе по обычаю войны все города в округе Диррахия. Вот что свершил он своей воинственной десницей.

В то же время он сооружал военные машины, строил черепахи, снабженные башнями или таранами, щиты и навесы; он трудился в течение всей зимы и лета, своими угрозами и делами устрашая и без того устрашенных людей. Но не смог Боэмунд поколебать мужества ромеев. Кроме того, он встретился с трудностями в снабжении войска провиантом: все, что он захватил в окрестностях Диррахия, было потреблено, а продовольствие, которое по расчетам Боэмунда ему должны были доставить, не давали подвезти отряды ромейского войска, овладевшие долинами, проходами и самим побережьем. Поэтому голод сразу постиг как коней, так и людей, и губил тех и других, ибо у коней не было корма, а у людей — пищи. Кроме того, варварское войско было поражено некоей желудочной болезнью. Казалось, болезнь возникла от вредной пищи (я говорю о просе), но на самом деле послал ее на бесчисленное и неодолимое войско божий гнев, который губил воинов одного за другим.

3. Однако это несчастье казалось пустяком человеку, стремившемуся к тирании и грозившему уничтожить весь мир. Он и в несчастии продолжал строить свои каверзы. Сжавшись в клубок подобно раненому зверю, он, как я говорила, все свое внимание обратил на осаду. Соорудив прежде всего черепаху с тараном — некое неописуемое чудовище, Боэмунд придвинул ее с востока к городу. Черепаха представляла собой страшное зрелище; она была сооружена следующим образом: построили небольшую черепаху в виде параллелограмма, подвели под нее колеса, со всех сторон — сверху и с боков — покрыли сшитыми бычьими шкурами, соорудив, как говорит Гомер, «семикожную» крышу и стены, а затем внутри укрепили тараны. {344}

Когда машина была готова, Боэмунд приблизил ее к стене с помощью множества воинов, которые шестами толкали ее изнутри и двигали к стенам Диррахия. Когда машина приблизилась и оказалась на нужном расстоянии от стен, из-под нее убрали колеса и со всех сторон укрепили кольями, чтобы крыша не сотрясалась от ударов. Затем несколько наиболее могучих воинов, одновременно с обеих сторон толкая таран, стали с силой бить им в стену. Воины разом и с силой толкали таран, тот устремлялся вперед, бил в стену, отражался от нее, возвращался назад и наносил новый удар. Так повторялось несколько раз, таран двигался туда и назад и, не переставая, долбил стену. По-видимому, древние механики, которые изобрели под Гадирой таран, назвали его по аналогии с баранами, во время драки сталкивающимися лбами.

Но жители города издевались над варварами с их «козлиным» штурмом, высмеивали толкателей тарана и безрезультатную осаду. Открыв ворота, они приглашали варваров войти в город и издевались над ударами тарана. От ударов тарана, — говорили они, — не получится пробоины размером с ворота. Благодаря мужеству жителей города и храбрости стратига Алексея, племянника самодержца Алексея, попытки врагов оказались тщетными, они сами вышли из боя и во всяком случае на этот раз прекратили осаду. Мужество жителей города, открывших ворота варварам и бесстрашно встретивших их, повергло в страх неприятеля и заставило его отказаться от применения машины. Таким образом, черепаха с тараном бездействовала. Тем не менее сверху на уже бездействовавшую, неподвижную по приведенным выше причинам машину был сброшен огонь, обративший ее в пепел.

Отказавшись от этой затеи, франкское войско прибегло к помощи еще более страшного сооружения; они обратили его против северной стены, находящейся у резиденции дуки, которая называлась преторием. Расположение местности там таково: равнина переходит в холм — не каменистый, а земляной, на котором сооружена городская стена. Напротив этой стены, как я сказала, и начали воины Боэмунда весьма искусно копать ров. Это была некая новая беда, которой грозили городу осаждающие, новое средство осады, хитро придуманное против Диррахия. Копая, они продвигались под землей, как роющие норы кроты. Иногда они защищали головы и плечи от летящих сверху камней и стрел покатыми навесами, иногда подпирали столбами верхний слой земли. Таким образом, копая землю, они продвигались прямо вперед, рыли широкий и глубокий ров, и непрерывно вывозили на повозках выкопанную землю. Когда {345} у варваров получилась длинная траншея, они возликовали, как будто свершили что-то великое.

Но не дремали и осажденные: они стали рыть землю на определенном расстоянии. Выкопав большой ров, они расположились вдоль него, наблюдая за тем местом, где осаждающие должны были прокопать отверстие в наш ров. Они сразу же обнаружили в одном месте врагов, стучавших, рывших и подкапывавших основание стены. Услышав их голоса, они прорыли со своей стороны отверстие и, увидев через образовавшуюся дыру толпу врагов, огнем сожгли им лица. Этот огонь получают таким образом: из сосны или других таких же вечнозеленых деревьев добывают хорошо воспламеняющийся сок. Этот сок растирают с серой и закладывают в камышовые трубки; «трубач» сильным и продолжительным выдохом выталкивает эту массу, которая воспламеняется, коснувшись огня у конца трубки, и как молния падает на лица противников. Этим огнем и воспользовались защитники Диррахия. Оказавшись лицом к лицу с противником, они стали жечь врагам бороды и лица. Можно было видеть, как варвары, подобно рою пчел, выкуриваемых дымом, в беспорядке бросились бежать оттуда, куда они вошли в полном порядке.

Когда и эти их старания оказались тщетными и из их: замысла не вышло ничего путного, варвары придумали третье сооружение — деревянную башню — осадное орудие, которое, как говорит молва, они начали готовить не после неудачи с прежними орудиями, а за целый год до этого. Вот это орудие было настоящим, а все, о которых говорилось ранее, — пустяки.

Однако прежде скажу несколько слов о том, как выглядит город Диррахий. Стена города по высоте несколько уступает башням, которые находятся по всей ее окружности и возвышаются примерно на одиннадцать футов. Башни укреплены зубцами и на них можно подняться по винтовой лестнице. Так выглядит и так укреплен город. Достойна упоминания толщина стены: более четырех всадников плечом к плечу могут безопасно ехать по ней. Я бегло описала городскую стену, чтобы сделать более ясным мой дальнейший рассказ.

Что же касается устройства этой машины, которую варвары Боэмунда соорудили в виде башни-черепахи, то его трудно описать; на машину страшно было смотреть, так утверждали видевшие ее, не говоря уже о тех, к кому это ужасное чудовище приближалось. Машина была устроена следующим образом: на четырехугольном основании была построена высокая деревянная башня, на пять-шесть локтей возвышавшаяся над {346} башнями города. С этой деревянной башни можно было опустить висячую лестницу и легко сойти на городскую стену. Варвары полагали, что жители города, постоянно отбрасываемые назад, не вынесут натиска такой силы. Осаждавшие Диррахий, по-видимому, обладали знанием оптики, ибо не без ее помощи измерили они высоту стен. Если они и не знали оптики, то во всяком случае пользовались диоптрами. Страшное зрелище представляла собой эта башня, но еще страшней казалась она во время движения. Многочисленные колеса поднимали над землей ее основание. Когда же находившиеся внутри воины двигали ее с помощью ломов, машина производила ужасающее впечатление, ибо источник движения не был виден и казалось, что какой-то огромный гигант движется сам по себе. Со всех сторон — от основания до крыши — машина была закрыта, она была разделена на много ярусов и по всей ее окружности находились двери, из которых падал дождь стрел. Наверху стояли в полном вооружении храбрые и готовые к защите мужи с мечами в руках.

В тот момент, как это страшное чудовище приближалось к стене, воины Алексея — стратига города Диррахия — тоже не теряли времени даром. Пока Боэмунд за стенами города сооружал свою машину — эту не знающую препятствий гелеполу, они в свою очередь в стенах города готовили ей противодействие. Заметив высоту этой самодвижущейся башни и то место, где ее установили после снятия колес, они вбили напротив этого деревянного сооружения четыре огромных бревна, поднимавшихся наподобие подмостков от четырехугольного основания. Затем они соединили настилами стоящие друг против друга бревна и подняли свое сооружение на локоть выше деревянной башни за стеной. Со всех сторон это сооружение осталось открытым (оно не нуждалось в защите) и только сверху было покрыто крышей. Воины Алексея подняли на верхний ярус открытой деревянной башни «жидкий огонь» с намерением метать его в стоявшую напротив них машину. Но ни замысел, ни его исполнение, казалось, не могли привести к полному уничтожению вражеской машины, ведь огонь, сброшенный на нее, лишь коснулся бы поверхности башни. Что же они изобретают? Они наполняют пространство между деревянной и городской башней всевозможным легко воспламеняющимся материалом и обильно поливают его потоками масла. Ко всему этому они поднесли огонь — головни и факелы. Некоторое время огонь лишь теплился, а затем после короткой вспышки разгорелся в большое пламя. Сделали свое дело и брызги «жидкого огня». Огонь охватил это целиком де-{347}ревянное сооружение; раздался треск, и страшно было глядеть на это зрелище. Огромное пламя можно было видеть на тринадцать стадий в окружности. Громкие крики и невероятная сумятица поднялась среди находившихся внутри башни варваров, одни из них, охваченные пламенем, превращались в пепел, другие бросались сверху на землю. Страшный шум и невероятная сумятица начались и среди тех варваров, которые находились вне башни.

4. Это я хотела рассказать о громадной деревянной башне и штурме города варварами. Вернемся вновь к императору. С наступлением весны Августа из Фессалоники вернулась в царственный город, а самодержец, продолжая путь, прибыл через Пелагонию в Девол, расположенный у подножия тех труднопроходимых горных проходов, о которых я уже говорила.

Задумав новый план борьбы с варварами, Алексей решил отказаться от открытого сражения. Поэтому, не желая вступать в рукопашный бой, он оставил неприступные долины и непроходимые дороги в качестве нейтральной зоны между обоими войсками и расположил крупные силы под командой преданных ему людей на гребнях холмов. Он разработал новый план действий, согласно которому его люди не должны были иметь возможности легко добираться до Боэмунда и оттуда к ним не могли доставляться письма и передаваться приветы, ведь благодаря этим последним очень часто завязывается дружба. А отсутствие общения, как говорит Стагирит, разрушило много дружеских союзов. Зная Боэмунда как человека, исполненного коварства и энергии, Алексей, хотя и желал, как говорится, сразиться с ним лицом к лицу, тем не менее не переставая измышлял иные способы и средства борьбы.

Мой отец-самодержец не боялся опасностей и много их испытал на своем веку. Однако он во всем руководствовался разумом и, несмотря на свое горячее желание вступить в бой, по названной уже причине стремился одолеть Боэмунда иными средствами. Ведь, как мне кажется, полководец не должен во всех случаях стремиться оружием одержать победу, но иногда, когда время и обстоятельства это позволяют, может для завоевания полной победы прибегнуть к хитрости. Насколько мне известно, полководцы часто обращаются к помощи не только мечей и сражений, но и мирных договоров. Да и вообще бывают случаи, когда врага лучше одолеть коварством. Вот и тогда самодержец, по-видимому, затевал хитрость.

Желая вызвать разногласия между графами и Боэмундом, потрясти или же вовсе разорвать их боевой союз, он, как на сцене, разыгрывает следующее. Алексей призывает к себе се-{348}васта Марина из Неаполя (этот Марин происходил из рода Маистромилиев; обманутый лживыми словами и обещаниями, он в то время не слишком твердо придерживался клятвы, которую дал императору, тем не менее самодержец решился открыть ему свой тайный замысел относительно Боэмунда), вместе с ним Рожера (это знатный франк) и Петра Алифу, мужа, знаменитого своим воинским искусством, соблюдавшего непоколебимую верность самодержцу. Призвав их к себе, Алексей попросил у них совета, как лучше всего одолеть Боэмунда, а также спросил их о наиболее преданных Боэмунду людях, которых тот любит и ценит. Узнав о них, Алексей сказал, что нужно всевозможными хитростями привлечь этих людей на свою сторону. «Если нам удастся, мы с их помощью внесем раздор во все кельтское войско», — вот что сообщает император уже упомянутым мужам. У каждого из них он просит по одному человеку из числа наиболее преданных и умеющих держать язык за зубами слуг. Они сказали, что с готовностью отдадут ему своих лучших слуг.

После того как люди явились, Алексей, как на сцене, разыгрывает следующее: он составляет как бы ответные письма к некоторым наиболее близким Боэмунду людям, изображая дело так, будто бы те писали Алексею, домогались его дружбы и открывали ему тайные замыслы тирана. Он посылает им эти письма, будто бы выражая свою благодарность и благосклонно принимая их преданность. Этими людьми были:

Гвидо — родной брат Боэмунда, некий славный муж по имени Коприсиан, кроме того, Ричард и Принципат, храбрый муж, занимавший высшие должности в войске Боэмунда, и многие другие. Этим людям направил Алексей фальшивые письма.

Ни от кого, ни от Ричарда, ни от кого другого не получал император никаких писем с изъявлениями верности и преданности. Он сам по собственному почину сочинил все письма. Эта инсценировка имела следующий смысл: если слух о предательстве столь высокопоставленных мужей, которые будто бы отвернулись от Боэмунда и перешли на сторону императора, дойдет до ушей тирана, тот сразу же придет в неистовство, проявит свою варварскую природу, станет с ними дурно обращаться и вынудит их порвать с ним. Таким образом, благодаря ухищрению Алексея они сделают то, что им самим даже не пришло бы в голову: восстанут против Боэмунда. Как я полагаю, стратиг знал, что вражеское племя сильно тогда, когда оно едино и спаяно, но бунтующее и разделенное на враждующие партии, оно становится слабее и представляет {349} собой легкую добычу для противника. Таков был глубокий замысел самодержца, и в этих письмах содержалось затаенное коварство.

Свой замысел Алексей приводит в осуществление следующим образом. Он посылает фальшивые письма, приказав гонцам вручить каждому латинянину предназначенное ему письмо. В этих посланиях он не только выражал благодарность, но и сулил подарки, царские дары и давал многочисленные обещания. Алексей увещевал их и в будущем сохранять и проявлять преданность ему и не иметь от него никаких тайн. Алексей также отправил вслед верного человека с приказом скрытно следовать за гонцами, когда те приблизятся к вражескому лагерю, обогнать их, явиться до них к Боэмунду, выдать себя за перебежчика, сказать, что перешел к Боэмунду, так как ему ненавистна мысль остаться у императора, и постараться снискать дружбу тирана. В знак своей преданности он должен был недвусмысленно уличить тех мужей, которым были направлены письма, и сказать, что де тот-то и тот-то (назвав их по имени) нарушили верность Боэмунду, стали преданными друзьями императора, заботятся о его благе и что следует остерегаться, как бы они внезапно не привели в исполнение злой умысел, который давно питают против Боэмунда. Он должен был также принять меры к тому, чтобы Боэмунд не причинил никакого зла гонцам с письмами. Ведь император заботился, чтобы посланные им люди остались невредимы, а дела Боэмунда пришли в расстройство.

Может быть, Алексей только сказал и ничего не сделал? Нет! Упомянутый нами муж является к Боэмунду, берет с него клятвенное ручательство безопасности гонцов с письмами, говорит все, что ему велел самодержец. На вопрос, где, по его мнению, должны находиться гонцы, он ответил, что они проходят через Петрулу. Боэмунд отправил людей перехватить гонцов, распечатал письма и, не усомнившись в их правдивости, почувствовал головокружение и чуть не упал.

Он распорядился заключить тех людей под стражу, а сам в течение шести дней, не выходя из палатки, мучительно раздумывал, что ему следует делать. Он мысленно перебирал различные варианты. Вызвать коннетаблей и высказать своему брату Гвидо подозрения, имеющиеся на его счет? Вызвать их после дознания или без дознания? И, наконец, кого назначить вместо них коннетаблями? Все они были людьми знатными, Боэмунд понимал, какой ущерб принесет их опала, и поэтому решил дело соответственно обстоятельствам (я думаю также, что он заподозрил скрытый смысл писем): приветливо обо-{350}шелся с ними и смело позволил им сохранить свое прежнее положение.

5. Самодержец, расположив ранее по всем клисурам крупные военные силы во главе с отборными военачальниками, преградил кельтам все пути так называемыми «завалами». Михаил Кекавмен стал неусыпно стеречь Авлон, Иерихо и Канину, а Александр Кавасила со смешанным отрядом пехотинцев был послан в Петрулу. Этот последний был человеком необычайной храбрости и немало азиатских турок обратил в бегство. Девру охранял с большим войском Лев Никерит, а Евстафию Камице была поручена защита клисур в окрестностях Арванона.

Боэмунд, как говорится, с места в карьер выслал против Кавасилы своего брата Гвидо, некоего графа по имени Сарацин и Контопагана. После того как некоторые пограничные с Арваноном городки перешли на сторону Боэмунда, их жители, прекрасно знавшие дороги вокруг Арванона, явились к нему, сообщили точные сведения о расположении Девра и показали тайные тропы. Тогда Гвидо разделил свое войско на две части, сам завязал сражение с Камицей с фронта, а Контопагану и графу по имени Сарацин приказал следовать за проводниками, жителями Девра, и напасть на Камицу с тыла. Оба они одобрили этот план, и когда Гвидо завязал сражении с фронта, остальные графы напали на лагерь Камицы с тыла и учинили страшную резню. Камица не мог сражаться сразу против всех, и, увидев, что его воины обратились в бегство, сам последовал за ними. В тот день пали многие ромеи, в том числе Кара, с детства приближенный к самодержцу и вошедший в число близких ему людей, и турок Скалиарий — один из наиболее славных восточных правителей, перешедший на сторону императора и принявший святое крещение. Это о Камице.

Тем временем Алиат, который вместе с другими военачальниками охранял Главиницу, спустился на равнину; один бог знает, сделал он это для того, чтобы вступить в бой или чтобы осмотреть местность. Случайно ему повстречались кельты-катафракты, доблестные воины числом пятьдесят человек. Они разделились на две части, и одни воины, пустив коней во весь опор, со страшной силой напали на отряд Алиата с фронта, а другие бесшумно зашли с тыла (местность там была болотистой). Но Алиат не заметил зашедших с тыла воинов, все свои мысли и силы обратил на борьбу с находившимся перед ним противником и не видел нависшей угрозы. Зашедшие с тыла напали на него и завязали жестокий бой. Встретившийся Алиату граф Контопаган сразился с Алиатом, ударил {351} его копьем, и тот тут же бездыханный рухнул на землю. Немало воинов Алиата пало тогда вместе с ним. Узнав о случившемся, самодержец призвал к себе Кантакузина, которого знал как человека искусного в военном деле; Кантакузин, как я говорила, прибыл к самодержцу, вызванный им из Лаодикии.

Военные действия против Боэмунда не терпели отлагательств, поэтому самодержец отправил Кантакузина вместе с большим войском, и сам выступил из лагеря, следуя за Кантакузином и вдохновляя его на бой. Прибыв к клисуре, именуемой на местном языке Петрой, он остановился где-то возле нее. Поделившись с Кантакузином многочисленными соображениями и военными планами, Алексей дал ему полезные советы, ободрил добрыми надеждами, отправил его в Главиницу, а сам вернулся в Девол.

Продолжая путь, Кантакузин приблизился к городку Милосу, сразу же изготовил к бою всякого рода гелеполы и осадил городок. Ромеи дерзко приблизились к стенам Милоса, причем одни из них подожгли и спалили ворота, а другие по стене быстро поднялись к зубцам. Кельты, расположившиеся лагерем на другом берегу реки Виусы, заметили это и побежали к крепости Милосу. Как только разведчики Кантакузина (это были, как уже сообщалось, варвары) увидели их, они в беспорядке бросились бежать назад к полководцу и, вместо того чтобы незаметно сообщить ему об увиденном, стали издали громко кричать о приближении врагов. Воины услышали о приближении кельтов и, хотя они перевалили через стену, сожгли ворота и уже, собственно, имели город в своих руках, испугались и бросились искать коней. Ослепленные страхом, с помутившимся от ужаса рассудком, они садились на чужих коней. Кантакузин делал отчаянные попытки задержать их и, наезжая на объятых страхом людей, громко произносил слова поэта: «Будьте мужами, о други, воспомните бурную силу». Это не произвело впечатления, тогда Кантакузин искусно успокоил волнение воинов такими словами: «Нельзя оставлять врагам гелеполы, иначе они обратят их против нас. Подожжем их, а затем в порядке отступим». Воины немедленно и с большой готовностью исполнили приказание и сожгли не только гелеполы, но и лодки, стоявшие на реке Виусе, чтобы кельты не смогли переправиться с того берега. Кантакузин, немного отступив назад, оказался на равнине, справа от которой протекала река Арзен, а слева находилось топкое и болотистое место. Пользуясь им как прикрытием, он разбил там лагерь. {352}

Упомянутые уже кельты подошли к берегу реки, но лодки были сожжены, и они, обманувшись в своих ожиданиях, разочарованные, повернули назад. Брат Боэмунда Гвидо, узнав от них о случившемся, направился в другую сторону и, отобрав наиболее храбрых воинов, отправил их к Иерихо и Канине. Они достигли узкой долины, охранявшейся Михаилом Кекавменом (самодержец поставил его там стражем) и, пользуясь благоприятным для них расположением местности, смело напали на ромеев и наголову их разбили. Ведь кельт, легко уязвимый на равнине, сражаясь с врагами в узком месте, непобедим.

6. Воспрянув духом, кельты вновь двинулись на Кантакузина. Видя, однако, что место, где, как я говорила, Кантакузин разбил свой лагерь, неудобно для них, они остереглись вступать в бой и отложили сражение. Кантакузин же узнал об их приходе и в течение ночи со всем войском переправился на другой берег реки. Солнце еще не выглянуло из-за горизонта, а Кантакузин уже облачился в доспехи, вооружил все войско и занял место перед центром строя; слева от него находились турки, а алан Росмик командовал правым флангом, где стояли его соотечественники. Кантакузин выслал против кельтов скифов с приказом стрельбой из луков отвлекать на себя врагов; скифы должны были то осыпать их градом стрел, то отходить немного назад и вновь нападать на кельтов.

Скифы с готовностью отправились выполнять приказ. Но им ничего не удалось сделать, так как кельты двигались медленно, щит ко щиту и не размыкая строя. Когда оба войска сошлись на расстояние, удобное для боя, кельты с такой огромной силой набросились на противника, что скифы не смогли более стрелять из лука и повернулись спиной к врагам. На помощь скифам ринулись в бой турки, кельты, однако, даже не обратили на них внимания и с еще большим пылом продолжали битву. Видя, что скифы терпят поражение, Кантакузин приказал командовавшему правым флангом эксусиократоруРосмику вместе со своими воинами (это были воинственные аланы) вступить в бой с кельтами. Однако Росмик, напав на кельтов, обратился в бегство, хотя, как лев, страшно рычал на кельтов. Когда же Кантакузин увидел, что и Росмик терпит поражение, он, как бы возбудив стрекалом свою храбрость, нападает на кельтский строй с фронта, разбивает на много частей их войско, обращает кельтов в паническое бегство и преследует их до городка Милос. Он убил большое число как простых, так и знатных воинов, взял в плен некоторых знатных графов, в том числе Гуго, брата... по имени Ричард и {353} Контопагана и вернулся победителем. Желая произвести своей победой еще большее впечатление на императора, он наколол на копья головы многих кельтов и сразу же отправил их Алексею вместе с самыми знатными пленниками — Гуго и Контопаганом.

Дойдя до этого места, водя свое перо в час, когда зажигают светильники, и почти засыпая над своим писанием, я чувствую, как нить повествования ускользает от меня. Ведь когда по необходимости приходится в рассказе употреблять варварские имена и нагромождать события друг на друга, кажется, что расчленяется тело истории и разрывается последовательность повествования. Да не прогневаются на меня те, которые с благосклонностью читают мою историю.

Воинственный Боэмунд видел, в каком тяжелом положении находятся его дела: с моря и с суши наступают враги, припасы уже истощились, и он во всем испытывает недостаток. Поэтому Боэмунд выделил большое войско и отправил его с целью грабежа во все города, расположенные рядом с Авлоном, Иерихо и Каниной. Но Кантакузин не дремал, и его, как говорит поэт, «сладостный сон не покоил»; для отпора кельтам он быстро выслал Вероита во главе большого войска. Сойдясь с врагом, Вероит разбивает его и для увенчания победы на обратном пути поджигает и уничтожает корабли Боэмунда. Когда жестокий тиран Боэмунд узнал о поражении посланного им войска, он ничуть не был смущен и чувствовал себя так, будто не потерял ни одного воина. Напротив, его отвага, казалось, возросла еще более, он вновь отобрал пехотинцев и конников — закаленных воинов — числом в шесть тысяч человек и отправил их против Кантакузина, полагая, что им удастся в первом же натиске пленить ромейское войско вместе с самим Кантакузином. Но у Кантакузина были наблюдатели, постоянно следившие за кельтскими полчищами, от них он узнал о наступлении кельтов, в течение ночи вооружился сам и вооружил своих воинов, горя нетерпением утром напасть на кельтов. Утомленные кельты прилегли ненадолго отдохнуть на берегу реки Виусы; там с первой улыбкой утра и застает их Кантакузин. Он сразу же нападает на них и многих кельтов берет в плен, а еще большее их число убивает. Остальные были увлечены водоворотами реки и утонули: убегая от волка, они попали в лапы льва.

Всех графов Кантакузин отправил самодержцу, а затем вернулся к Тимору; это — болотистое и труднопроходимое место. Он провел там семь дней и выслал в разные места нескольких разведчиков с приказом наблюдать за действиями {354} Боэмунда и добыть языка, дабы получить более точные сведения о Боэмунде. Посланные случайно встретились с сотней кельтов, которые изготовляли плоты с намерением переправиться на них через реку и захватить городок, расположенный на противоположном берегу. Разведчики неожиданно напали на кельтов и почти всех их захватили в плен, в том числе и брата Боэмунда, человека десятифутового роста, с размахом плеч, как у Геракла. Странно было видеть, как этого огромного гиганта — настоящего исполина — держит пигмей, крохотный скиф. Ради забавы Кантакузин, отправляя пленных самодержцу, распорядился, чтобы этого исполина ввел в оковах к императору пигмей-скиф. Узнав о прибытии пленных, император воссел на императорский трон и приказал ввести их. Входит скиф, ведя в оковах гигантского кельта, которому он не доставал даже до ягодиц. Тотчас раздался громкий смех. И остальные графы были заключены в тюрьму....

7. Не успел еще самодержец и улыбнуться успеху Кантакузина, как прибыло новое, на этот раз печальное известие о чудовищной резне, учиненной над ромейскими отрядами Камицы и Кавасилы. Но самодержец не пал духом, хотя и был в душе очень огорчен, пребывал в печали, оплакивал павших, а по временам и проливал слезы над участью этих людей. Призвав к себе Константина Гавру, любезного Арею мужа, огнем пышащего в лица врагов, Алексей велел ему идти в Петрулу, чтобы выяснить, откуда проникли в долину кельты, учинившие эту резню, и преградить им путь на будущее. Гавра, однако, был недоволен и тяготился этим поручением (он был весьма высокого мнения о себе и желал браться только за великие дела), поэтому самодержец тотчас отправляет с тысячью храбрейших мужей Мариана Маврокатакалона — мужа сестры моего кесаря, человека неистового в бою, доказавшего свою храбрость многочисленными подвигами и снискавшего большую любовь самодержца. Алексей также отобрал и послал вместе с ними большое число снедаемых жаждой битв слуг багрянородных особ и моего кесаря. Мариан тоже опасался этого поручения, тем не менее он удалился в свою палатку, чтобы обдумать приказ императора.

В среднюю стражу ночи пришло письмо от Ландульфа, находившегося в то время вместе с талассократором Исааком Контостефаном. Ландульф обвинял Контостефанов — Исаака и его брата Стефана — и Евфорвина в том, что те пренебрегают охраной переправы из Лонгивардии и ради отдыха иногда высаживаются на сушу. Ландульф писал следующее: «Ты, император, не жалеешь ни сил, ни трудов, чтобы воспрепятствовать {355} набегам кельтов, а они дремлют и не охраняют переправу из Лонгивардии. Поэтому те, которые переправляются к Боэмунду и доставляют ему все необходимое, пользуются полной свободой. Вот и недавно к Боэмунду переправились лонгиварды. Они дождались попутного ветра (южные ветры благоприятны для переправляющихся из Лонгивардии в Иллирик, а северные наоборот), окрылили свои корабли парусами и смело отплыли в Иллирик. Сильный южный ветер не позволил им причалить к Диррахию, а заставил плыть вдоль диррахийского побережья до Авлона. Они пристали к берегу на своих вместительных грузовых судах, высадили большое конное и пешее войско и доставили Боэмунду необходимые припасы. Затем они повсюду устроили торги, и кельты в изобилии могли купить все, что им нужно».

Император разгневался, стал жестоко порицать Исаака, пригрозил наказать его, если он не исправится, и потребовал, чтобы Исаак все время был начеку. Но усилия Контостефана не приносили никаких результатов. Не раз пытался он помешать врагам переправиться в Иллирик, выплывал на середину пролива, но не достигал цели; видя, что кельты, пользуясь попутным ветром, стремительно плывут на всех парусах, он оказывался не в состоянии сражаться сразу с двумя противниками: с кельтами и с ветром, дующим в лицо. Ведь, как говорят, даже Геракл не мог бороться сразу с двумя. Силой ветра корабли Контостефана поворачивало назад. Самодержец был очень раздосадован таким ходом дел. Он понял, что Контостефан ставит на якорь ромейский флот не там, где следует, и ему мешают южные ветры, благоприятные для кельтских кораблей. Алексей нарисовал берега Лонгивардии и Иллирика с расположенными по обе стороны пролива гаванями и отправил эту карту Контостефану, объяснив ему в письме, где следует ставить на якорь корабли и откуда, пользуясь попутным ветром, он сможет напасть на переправляющихся кельтов. Он ободрял Контостефана и побуждал его приняться за дело. Исаак воспрянул духом, подошел к тому месту, на которое ему указывал самодержец, и поставил на якорь корабли. Дождавшись случая, когда кельты с гружеными судами отплыли из Лонгивардии в Иллирик, Контостефан воспользовался дувшим в то время попутным ветром, настиг их в середине пролива и одни пиратские корабли сжег, а большинство пустил ко дну вместе с командами.

Еще не зная об этом и находясь под впечатлением письма Ландульфа и самого дуки Диррахия, император изменяет свое решение, немедленно вызывает уже упомянутого Мариана {356} Маврокатакалона, назначает его дукой флота, а охрану Петрулы поручает другому человеку. Мариан отплыл, встретил по некоей счастливой случайности переправлявшиеся из Лонгивардии к Боэмунду пиратские и грузовые суда, груженные всевозможными съестными припасами, и захватил их. Он и на будущее время остался неусыпным стражем пролива между Лонгивардией и Иллириком и совершенно не позволял кельтам переправляться к Диррахию.

8. Тем временем самодержец, расположившись лагерем у подножия клисур возле Девола, удерживал тех, кто вынашивал замыслы перейти на сторону Боэмунда и осыпал градом посланий оборонявших клисуры, предписывая каждому военачальнику, скольких воинов должен он отправлять против Боэмунда на равнину Диррахия и в какой боевой порядок выстраивать людей для битвы. Большая часть воинов должна была на конях выезжать вперед, возвращаться назад и, неоднократно повторяя этот маневр, пускать в дело свои луки; в это же время копьеносцы должны были медленно двигаться вслед за ними, принимать к себе лучников в случае, если те отступят дальше, чем нужно, и поражать кельтов, которые к ним приблизятся. Император щедро снабжал воинов стрелами и приказывал не жалеть их, но метать не в кельтов, а в их коней. Ведь император знал, что из-за своих панцирей и кольчуг кельты почти неуязвимы, а попусту расходовать стрелы Алексей считал совершенно бессмысленным.

Кельтские доспехи представляют собой железную кольчугу, сплетенную из вдетых друг в друга колец, и железный панцирь из такого хорошего железа, что оно отражает стрелы и надежно защищает тело воина. Кроме того, защитой кельту служит щит — не круглый, а продолговатый, широкий сверху, а внизу заканчивающийся острием; с внутренней стороны он слегка изогнут, а внешняя его поверхность гладкая, блестящая, со сверкающим медным выступом. Стрела, безразлично какая — скифская, персидская или даже пущенная рукой гиганта, отскакивает от этого щита и возвращается назад к пославшему ее. Поэтому-то, думается мне, император, знакомый с кельтским вооружением и стрельбой наших лучников, и приказал им, пренебрегая людьми, поражать коней и «окрылять» их стрелами, чтобы заставить кельтов спешиться и таким образом сделать их легко уязвимыми. Ведь на коне кельт неодолим и способен пробить даже вавилонскую стену; сойдя же с коня, он становится игрушкой в руках любого. Зная коварство своих спутников, император не хотел переходить через клисуры, хотя, как он неоднократно говорил мне об этом, горячо желал завя-{357}зать открытое сражение с Боэмундом. Ведь его желание сражаться было острее любого меча, и он обладал непоколебимым и неустрашимым нравом. Однако недавние события тяжело поразили его в самую душу и не дали ему исполнить свое намерение.

Между тем ромеи теснили Боэмунда с суши и с моря. Хотя император наблюдал за событиями, развертывавшимися на равнине Иллирика как зритель, тем не менее он всеми своими мыслями и чувствами был вместе со сражавшимися и разделял их труды и лишения. Более того, он побуждал к битвам и сражениям военачальников, расположившихся на холмах в клисурах, и учил, как надо нападать на кельтов. Мариан в это время охранял пролив между Лонгивардией и Иллириком, отражал все попытки переправиться в Иллирик и не позволял пробраться к Боэмунду ни трехмачтовому судну, ни большому грузовому кораблю, ни легкому двухвесельному суденышку.

Продукты питания, доставлявшиеся по морю, а также добывавшиеся на суше, кончились. Боэмунд видел, что война ведется ромеями с большим искусством (если кельты выходили из лагеря ради фуража или продовольствия или выгоняли коней на водопой, ромеи нападали и убивали многих воинов). В результате численность войска Боэмунда мало-помалу сокращалась, поэтому он отправил к дуке Диррахия Алексею послов с предложением мира.

Один знатный граф Боэмунда, Вильгельм Кларет, видя, как все кельтское войско гибнет от голода и болезни (воинов свыше постигла некая страшная болезнь), решил позаботиться о своем спасении и вместе с пятьюдесятью всадниками перешел к самодержцу. Император принял Вильгельма, расспросил о Боэмунде, узнал, что войско противника гибнет от голода и находится в очень тяжелом положении, возвел Вильгельма в сан новелиссима и пожаловал ему многочисленные дары и милости.

В это время императору из письма Алексея стало известно, что Боэмунд прислал послов с предложением мира. Зная о постоянных кознях своих приближенных, видя, как они ежечасно поднимают восстания, и испытывая гораздо больше ударов со стороны внутренних врагов, чем внешних, император решил прекратить биться на два фронта. Превращая, как говорится, необходимость в доблесть, он предпочел заключить мир с кельтами и не отклонять просьб Боэмунда; ведь Алексей боялся двигаться дальше по причине, о которой уже говорилось выше. Поэтому он остался на месте, обороняясь против двух против-{358}ников, а дуке Диррахия приказал письменно сообщить Боэмунду следующее: «Ты знаешь, сколько раз я был обманут, доверившись твоим клятвам и речам. Если бы священной евангельской заповедью не предписывалось христианам прощать друг другу обиды, я бы не открыл свой слух для твоих речей. Однако лучше быть обманутым, нежели нанести оскорбление богу и преступить священные заповеди. Вот почему я не отклоняю твоей просьбы. Итак, если ты действительно желаешь мира и питаешь отвращение к глупому и бессмысленному делу, за которое принялся, и не хочешь больше радоваться виду христианской крови, пролитой не ради твоей родины, не ради самих христиан, а лишь ради твоей прихоти, то приходи ко мне вместе с теми, кого пожелаешь взять с собой, ведь расстояние между нами невелико. Совпадут наши желания или не совпадут, достигнем мы соглашения или нет, в любом случае ты вернешься, как говорится, в целости и сохранности в свой лагерь».

9. Услышав это, Боэмунд потребовал, чтобы император дал ему в качестве заложников знатных людей, и заверил, что их до его возвращения будут содержать в норманнском лагере на свободе под наблюдением графов. Иначе, говорил Боэмунд, он не решится явиться к самодержцу. Император призвал к себе неаполитанца Марина, славного своим мужеством франка Рожера (оба они люди здравомыслящие и хорошо знакомые с нравами латинян), Константина Евфорвина — человека большой силы и благородного нрава, никогда не терпевшего неудач при выполнении приказов императора, и некоего Адралеста, знавшего кельтский язык, и отправил их к Боэмунду с приказом всеми возможными способами воздействовать на Боэмунда и убедить его по собственной воле явиться к самодержцу, с тем чтобы сообщить свои пожелания и высказать просьбы. Если его просьбы, — должны были передать послы, — придутся по душе самодержцу, желания Боэмунда будут, естественно, удовлетворены, если же нет, то Боэмунд невредимым вернется в свой лагерь. Дав такие наставления послам, император отправил их в путь, и они двинулись по дороге к Боэмунду.

Боэмунд, узнав о прибытии послов, стал опасаться, как бы они, увидев тяжелое положение его войска, не сообщили о нем императору, поэтому он на коне встретил послов вдали от лагеря. Послы передали ему слова самодержца таким образом: «Император говорит, что он вовсе не забыл о тех обещаниях и клятвах, которые дал ему не только ты, но и все графы, проходившие тогда через империю. Как видишь, не добром {359} обернулось для тебя нарушение тех клятв». Выслушав это, Боэмунд сказал: «Достаточно об этом. Если у вас есть еще какое-нибудь сообщение от императора, я хочу его выслушать».

На это послы ответили ему: «Император, желая спасти тебя и твое войско, передает тебе через нас следующее: „Как известно, несмотря на все свои тяжкие труды, ты не смог овладеть Диррахием и не добился никакой выгоды для себя и для своих людей. Если ты не желаешь окончательно погубить себя и свое войско, иди к моей царственности, без страха открой все свои желания и выслушай в ответ мое суждение. Если наши мнения совпадут, — слава богу! Если нет, то я невредимым отправлю тебя обратно в твой лагерь. Более того, те из твоих людей, которые пожелают пойти на поклонение гробу господню, благополучно прибудут к нему под моей охраной, а тот, кто предпочтет удалиться на свою родину, получит от меня щедрые дары и вернется домой“».

На это Боэмунд сказал им: «Теперь я в действительности убедился, что император послал ко мне людей, способных привести и выслушать доводы. Я хотел бы получить от вас полную гарантию, что не буду неуважительно принят самодержцем. Пусть самые близкие его родственники встретят меня за шесть стадий до города, а когда я приближусь к императорской палатке и буду входить в двери, пусть он поднимется с императорского тропа и с почтением примет меня. Император не должен упоминать ни о каких заключавшихся ранее между нами договорах и вообще устраивать суд надо мной, и я буду иметь свободу по своему желанию высказать все, что захочу. К тому же император должен взять меня за руку и предоставить место у изголовья своего ложа, я же войду в сопровождении двух воинов и не буду преклонять колен и склонять головы перед самодержцем». Выслушав его слова, упомянутые выше послы отказались принять требование Боэмунда, чтобы император поднялся с трона, и отклонили его как чрезмерное. И не только это: они отвергли его просьбу не преклонять колен и не склонять головы в знак почтения императору. Что же касается остального, то послы не отказались, чтобы несколько дальних родственников Алексея вышли на определенное расстояние, встретили направляющегося к императору Боэмунда и оказали ему услуги и почтение, чтобы он вошел в палатку в сопровождении двух воинов и чтобы император взял его за руку и предоставил ему место у изголовья своего походного ложа. После этого разговора послы удалились туда, где им было приготовлено место для {360} отдыха. Послов охраняли сто сержантов, чтобы, выйдя ночью, они не увидели тяжкого положения войска и не стали с большим пренебрежением относиться к Боэмунду.

На следующий день Боэмунд вместе с тремястами всадников и всеми своими графами прибыл на то место, где он накануне беседовал с упомянутыми послами. Затем, в сопровождении знатных людей — числом шесть человек — он отправился к послам, а остальных оставил ожидать его возвращения. Боэмунд с послами вернулся к обсуждению прежней темы, и, так как Боэмунд продолжал настаивать на своих требованиях, один весьма высокопоставленный граф, по имени Гуго, сказал ему следующее: «Мы явились воевать с императором, но еще никто не поразил врага своим копьем; оставь эти разговоры, заменим мир войной». Обе стороны выдвигали многочисленные доводы, и Боэмунд был тяжело уязвлен тем, что не все его требования, предъявленные послам, будут удовлетворены. Некоторые из них они приняли, на другие ответили отказом;

Боэмунд уступил и, как говорится, превратив необходимость в доблесть, потребовал от послов клятву, что будет принят с почетом и что если самодержец и не пойдет навстречу его желаниям, то невредимым отправит его обратно в лагерь. Перед ними положили святые евангелия, и Боэмунд потребовал выдать его брату Гвидо заложников, чтобы тот держал их под стражей до его возвращения. Послы согласились на это и в свою очередь потребовали клятву, что заложникам гарантируется безопасность. Боэмунд ответил согласием, и они обменялись клятвами. Здесь Боэмунд передал заложников (севаста Марина, Адралеста и франка Рожера) своему брату Гвидо, чтобы тот, безразлично, заключит Боэмунд мирный договор с императором или нет, согласно клятве, невредимыми отправил их к самодержцу.

10. Собираясь отправиться вместе с Евфорвином Константином Катакалоном к императору, Боэмунд хотел переменить местоположение своего войска, ибо из-за длительного пребывания на одном месте поднялось сильное зловоние, но сказал, что даже этого не хочет делать без согласия послов. Таково непостоянство племени кельтов, которые в один миг способны перейти от одной крайности к другой. Среди них можно наблюдать, как один и тот же человек то хвастает, что потрясает всю землю, то раболепствует и падает ниц, особенно когда встречает людей более твердого характера. Послы не позволили переместить войско более чем на двенадцать стадий и сказали Боэмунду: «Если тебе угодно, мы тоже пойдем с тобой и осмотрим место». Боэмунд согласился и на это, и они {361} сразу же письмами известили тех, кто охранял клисуры, чтобы они не совершали набегов и не причиняли им вреда.

Евфорвин Константин Катакалон попросил Боэмунда разрешить ему отправиться в Диррахий. С его согласия, Катакалон быстро прибыл к Диррахию и, разыскав правителя города, сына севастократора Исаака, Алексея, передал последнему то, что сообщил ему самому и отправившимся вместе с ним воинским начальникам самодержец. Защитники Диррахия не могли выглянуть из-за стены, так как им мешало приспособление, еще раньше изобретенное самодержцем для зубцов диррахийской стены. Это были деревянные щиты, специально изготовленные по этому случаю без гвоздей и искусно приставленные к крепостным зубцам, чтобы латиняне, если бы они попытались вскарабкаться по лестницам, добравшись до зубцов, не смогли бы там укрепиться, а соскользнули бы вместе со щитами и, как говорилось, упали бы внутрь. Евфорвин поговорил с защитниками города, передал им сообщение императора и вселил в них мужество. Расспросив их о положении крепости, Евфорвин выяснил, что дела их находятся в наилучшем состоянии, что они имеют все необходимое и ни во что не ставят машины Боэмунда. После этого Евфорвин прибыл к Боэмунду, разбившему лагерь в том месте, о котором он говорил раньше, и вместе с Боэмундом отправился к императору. Остальные послы, согласно данному ранее обещанию, остались с Гвидо. Мануила Модина, самого верного и преданного из своих слуг, Евфорвин отправил вперед к Алексею Комнину с сообщением о приближении Боэмунда. Когда Боэмунд подходил к императорской палатке, ему, как и обещали послы, устроили встречу.

Император протянул руку вошедшему в палатку Боэмунду, взял его за руку, обратился к нему с подобающим царям приветствием и посадил вблизи императорского трона. О Боэмунде можно сказать в двух словах: не было подобного Боэмунду варвара или эллина во всей ромейской земле — вид его вызывал восхищение, а слухи о нем — ужас.

Но опишу детально внешность варвара. Он был такого большого роста, что почти на локоть возвышался над самыми высокими людьми, живот у него был подтянут, бока и плечи широкие, грудь обширная, руки сильные. Его тело не было тощим, но и не имело лишней плоти, а обладало совершенными пропорциями и, можно сказать, было изваяно по канону Поликлета. У него были могучие руки, твердая походка, крепкие шея и спина. Внимательному наблюдателю он мог показаться немного сутулым, но эта сутулость происходила вовсе не от {362} слабости спинных позвонков, а, по-видимому, тело его имело такое строение от рождения. По всему телу кожа его была молочно-белой, но на лице белизна окрашивалась румянцем. Волосы у него были светлые и не ниспадали, как у других варваров, на спину — его голова не поросла буйно волосами, а была острижена до ушей. Была его борода рыжей или другого цвета, я сказать не могу, ибо бритва прошлась по подбородку Боэмунда лучше любой извести. Все-таки, кажется, она была рыжей. Его голубые глаза выражали волю и достоинство. Нос и ноздри Боэмунда свободно выдыхали воздух: его ноздри соответствовали объему груди, а широкая грудь — ноздрям. Через нос природа дала выход его дыханию, с клокотанием вырывавшемуся из сердца. В этом муже было что-то приятное, но оно перебивалось общим впечатлением чего-то страшного. Весь облик Боэмунда был суров и звероподобен — таким он казался благодаря своей величине и взору, и, думается мне, его смех был для других рычанием зверя. Таковы были душа и тело Боэмунда: гнев и любовь поднимались в его сердце, и обе страсти влекли его к битве. У него был изворотливый и коварный ум, прибегающий ко всевозможным уловкам Речь Боэмунда была точной, а ответы он давал совершенно неоспоримые. Обладая такими качествами, этот человек лишь одному императору уступал по своей судьбе, красноречию и другим дарам природы.

11. Самодержец бегло и глухо напомнил Боэмунду о прошлом и перевел беседу в другое русло. Боэмунд же, чья совесть была неспокойна, постарался избежать ответа на его слова и сказал лишь следующее: «Я явился сюда не держать ответ. Ведь и у меня есть что сказать. Но так как бог привел меня сюда, я всецело полагаюсь на твое владычество». Император же на это: «Оставим прошлое. Если ты хочешь заключить со мной мир, то, во-первых, должен стать одним из подвластных моего владычества; во-вторых, сообщить об этом своему племяннику Танкреду и приказать ему передать моим посланцам Антиохию, согласно прежнему нашему соглашению, а кроме того, сейчас и в будущем соблюдать все то, о чем мы тогда договорились между собой». Когда император высказал и выслушал это и многое другое, Боэмунд, который остался прежним и нисколько не изменился, произнес: «У меня нет возможности дать тебе такое обещание». А в ответ на другие требования императора он попросил, согласно договоренности с послами, разрешения вернуться к своему войску. Император сказал ему: «Лучше меня самого никто не сможет безопасно доставить тебя обратно». Сказав это, он во всеуслышание при-{363}казал начальникам войска приготовить им коней, чтобы отправиться к Диррахию.

Услышав это, Боэмунд пошел в предназначенную ему палатку и попросил свидания с моим кесарем Никифором Вриеннием, возведенным тогда в сан паниперсеваста. Тот приходит к Боэмунду и, пустив в ход все свое красноречие (никто не мог с ним сравниться в публичных выступлениях и беседах), убеждает его согласиться с большинством условий императора. Взяв Боэмунда за руку, он приводит его к императору. На следующий день Боэмунд по своему собственному выбору и усмотрению принес клятву и заключил договор. Вот его содержание.

12. «Предыдущий договор, который я заключил с твоим боговенчанным владычеством, когда останавливался вместе с многочисленным франкским войском в царственном городе, направляясь из Европы в Азию для освобождения Иерусалима, стал недействителен в результате превратностей судьбы; поэтому пусть он будет отменен и не имеет силы, ибо фактически он расторгнут самим изменившимся положением вещей. Твоя царственность не должна иметь ко мне никаких притязаний и опираться на пункты и условия прежнего договора. Ведь когда я объявил войну твоему от бога владычеству и нарушил соглашение, вместе с ним потеряли силу и обвинения твоего владычества против меня. Теперь же, как бы раскаявшись, подобно объятому ужасом рыболову, я вновь обрел разум и чуть ли не стал благоразумнее благодаря твоему копью. Поскольку ты решил взять меня под свою десницу и сделать своим вассалом, я, помня поражения и битвы прежнего времени, намереваюсь заключить с твоим владычеством новый договор в том, что становлюсь вассалом твоего скипетра, или, говоря яснее и четче, слугой и подвластным.

И вот отныне согласно этому второму договору, который я желаю соблюдать вечно, в чем клянусь богом и всеми его святыми, при свидетельстве которых произносится и пишется это соглашение, я буду верным человеком твоей царственности и твоего горячо любимого сына — императора Иоанна Порфирородного. Я выступлю с оружием в руках против любого противника твоего владычества, вне зависимости от того, будет ли поднявший на тебя руку христианского рода или же врагом нашей веры, из числа тех, кого мы называем язычниками.

Итак, из того, что содержалось в упомянутом ранее договоре, я извлекаю, считаю действительным и твердо сохраню только один пункт, удовлетворяющий обе стороны — вашу царственность и меня: я буду слугой и вассалом твоей царствен-{364}ности и царственности твоего сына; в то время как остальные пункты договора упразднены, я как бы восстанавливаю это потерявшее силу соглашение и, что бы ни случилось, не буду отменять его. Не будет причины, ни явного или тайного средства, благодаря которым я мог бы оказаться нарушителем договора и нынешнего соглашения. Но по хрисовулу твоей царственности я получаю в восточных областях землю, которая будет теперь ясно здесь названа; в хрисовуле твое владычество подпишется красными чернилами, с него будет снята и вручена мне копия; принимая данную мне землю как дар вашей царственности и владея на основании хрисовула этим даром, я в качестве вознаграждения за эти земли и города приношу свою верность вашей царственности: твоей, великого самодержца кира Алексея Комнина, и твоего трижды дорогого сына и императора кира Иоанна; эту верность я обещаю сохранять неизменной и непоколебимой как надежный якорь.

Для того чтобы яснее повторить свое обещание и сохранить имена подписавших соглашение, повторяю: я, Боэмунд, сын Роберта Гвискара, вступая в соглашение с вашим владычеством, решил твердо придерживаться этого соглашения с вашей царственностью (т. е. с тобой, киром Алексеем, ромейским самодержцем, и твоим порфирородным сыном — императором) в том, что буду истинным и верным вассалом, пока дышу и принадлежу к числу живых. Я выступлю с оружием в руках против всех врагов, которые появятся в будущем у вас и вашей царственности — навеки священные августы-императоры Ромейской державы. И если вы мне прикажете, я буду со всем своим войском безоговорочно служить вам и делать все, что будет необходимо. Если же появятся враги у вашего владычества, если только они не будут подобны бессмертным ангелам, не будут неуязвимы для наших копий и тела их не будут стальными, и если я буду здоров и свободен от войны с варварами и турками, я сам во главе войска буду сражаться в войне за вас. Если же мне помешает, как это часто случается с людьми, тяжелая болезнь или война настоятельно потребует моего участия, тогда я обещаю оказать вам сильную поддержку, отправив своих самых храбрых людей, которые восполнят мое отсутствие. Ведь истинная верность, в которой я сегодня клянусь вашей царственности, и состоит в том, что я, как уже говорилось, буду сам или же через своих людей неуклонно выполнять условия договора.

Я клянусь соблюдать договор в целом и в частностях и верно оберегать ваше владычество и вашу жизнь — я подразумеваю здешнюю, земную жизнь. За вашу жизнь я буду {365} стоять с оружием в руках, как кованая железная статуя. Я распространяю эту клятву на ваше императорское достоинство и ваши императорские тела, если только будет замышляться против них зло каким-нибудь нечестивым врагом, которого я смогу уничтожить и отвратить от злого дела. Это относится также ко всем вашим землям и городам, большим и малым, к островам и вообще ко всей находящейся под вашим скипетром территории, на суше и на море, от Адриатического моря до всего Востока, и вдоль Большой Азии, где простираются ромейские пределы. Кроме того, я соглашаюсь — да услышит господь это соглашение и станет его свидетелем — никогда не захватывать и не присваивать никакой отошедшей сейчас или ранее под вашу власть области, города или острова, и вообще никакой территории на Востоке и Западе, которой владела или владеет сейчас константинопольская империя; исключение составляют те области, которые были определенно подарены мне вашим от бога владычеством и которые поименно будут перечислены в настоящем письменном соглашении. Но если мне удастся захватить землю, бывшую некогда владением этой империи и изгнать оттуда ее властителей, то я должен позволить вам распоряжаться ею по своему усмотрению. В том случае если вы пожелаете, чтобы я как наш вассал и верный слуга управлял захваченной землей, пусть будет так. Если же нет, то я без всяких колебаний передам ее тому, кого пожелает назначить ваша царственность. Ни от кого другого я не соглашусь принять землю, город или городок, которые некогда находились под властью империи; все, что было вашим, захваченное в результате осады или без осады, вновь станет вашим, и я не буду по этому поводу иметь ни малейших претензий.

Я не возьму клятвы ни с одного христианина и не дам ее никому, я не заключу никакого соглашения, которое могло бы принести вред и нанести ущерб вам и вашей империи. Я не стану без твоего согласия вассалом другого человека или другого государства, большого или малого; одна власть у меня, которой я обещаю служить: твоя царственность и царственность твоего трижды дорогого сына. А если явятся ко мне люди твоей царственности, поднявшие мятеж против твоего владычества, и пожелают служить мне, то я буду их ненавидеть, отвергну их предложения и, более того, выступлю против них с оружием в руках. Остальных же варваров, желающих встать под мои знамена, я приму, однако, не от своего лица, а заставлю их принести клятву тебе и твоему трижды дорогому сыну; их земли я возьму от имени вашей царственности {366} и обещаю поэтому беспрекословно выполнять все приказы, касающиеся этих земель. Это относится к городам и землям, которые находились ранее под ромейским скипетром.

Что же касается тех земель, которые никогда не были в повиновении у Романии, то я клятвенно обещаю, что все их, как доставшиеся мне без войны, так и в результате войны и сражений, я буду расценивать как данные мне вашей царственностью, будь они турецкими или армянскими, или как сказали бы люди, знающие наш язык, языческими или христианскими. Если же ко мне явятся какие-либо выходцы из этих племен и пожелают служить мне, то я приму их только при том условии, что и они станут людьми вашей царственности. На них будут распространяться мой договор с вашей царственностью и принесенные мною клятвы. Те из них, кого вы, навеки священные императоры, пожелаете подчинить моей власти, пусть будут подчинены мне, тех же, кого вы пожелаете, чтобы я послал к вашему владычеству, я с их согласия отправлю; если же они не захотят и откажутся служить вам, то и я не приму их.

С племянником моим Танкредом, если он не пожелает отказаться от ненависти к вашей царственности и не освободит из-под своей власти города вашей империи, я буду вести непримиримую борьбу. После того как, пожелает он того или не пожелает, города будут освобождены, я, с разрешения вашего владычества, буду властвовать над тем, что даровано мне хрисовулом и что будет здесь точно перечислено. Другие же города, в том числе Лаодикия в Сирии, за исключением дарованных мне, будут присоединены к вашим владениям. Я никогда не приму беженцев из вашей империи, отправлю их назад и заставлю вернуться в вашу империю.

К тому же, дабы сделать договор более надежным, я и добавление к вышесказанному обещаю следующее. Чтобы это соглашение навеки осталось незыблемым и непоколебимым, я согласен представить поручителями моих людей, которые должны будут по моему праву владеть дарованными мне твоей царственностью землей, городами и городками (которые будут здесь поименно перечислены). Я их обяжу страшной клятвой хранить истинную верность вашему владычеству и точно соблюдать все, чего требуют ромейские законы и что записано в настоящем договоре. Я заставлю их поклясться небесными силами и неотвратимым гневом божьим в том, что, если я (да не быть этому! Не допустите этого, о Спаситель, о справедливость божия!) когда-нибудь замыслю что-либо против вашей царственности, они прежде всего будут на протяже-{367}нии сорока дней всеми способами стараться обратить меня, возгордившегося, к верности вашей царственности. Это произойдет, если это вообще может произойти, только тогда, когда безумие и бешенство обуяют меня или я явно лишусь рассудка. Если же я буду упорствовать в своем безумии, неуклонно отвергая их увещевания, и бурный поток бешенства охватит мою душу, они отрекутся от меня и передадут вашему владычеству свою руку, мысль и землю, которой владели по моему праву; они заберут их из-под моей власти и вручат вам и вашей стороне. Они будут обязаны клятвой сохранять верность, покорность и преданность, какие и я согласился блюсти по отношению к вам; если же они узнают о каких-либо заговорщиках и смутьянах, то с оружием в руках должны будут выступить за вашу жизнь и земную честь и непрестанно сражаться за ваши царственные особы, дабы не понесли они ущерба ни от какого врага. Я клянусь и призываю в свидетели бога, людей и высших ангелов, что я, обязав их страшными клятвами, заставлю совершать и делать все, что в их силах. Что же касается ваших крепостей, городов, земель и вообще всех областей, находящихся под вашей властью, которые расположены на Западе или лежат на Востоке, то мои люди клятвенно признают то соглашение, которое я заключил с вами. Они будут это делать как при моей жизни, так и после смерти. Ваше владычество будет в их лице иметь подвластных себе людей и пользоваться ими как верными слугами.

Те из моих людей, которые оказались здесь и находятся со мной, немедленно принесут клятву верности и заключат соглашение с вами, севастами: с тобой, киром Алексеем, ромейским самодержцем, и с твоим порфирородным сыном — императором. Что же касается тех из моих всадников и тяжеловооруженных воинов, именуемых у нас обычно каваллариями, которые сейчас отсутствуют, то пусть твоя царственность отправит человека в Антиохию, и они принесут там ту же самую клятву; посланный твоей царственностью примет ее. Я же, со своей стороны, клянусь тебе в этом, заставлю этих мужей дать клятву и заключить то же соглашение без всяких изменений.

К тому же я соглашаюсь и клянусь в том, что если ваша царственность пожелает поднять оружие и начать войну с теми, кто владеет городами и землями, принадлежавшими некогда константинопольской империи, то и я сделаю то же самое и с оружием в руках выступлю против них. С томи же, против кого у тебя нет желания выставлять войска, не будем воевать и мы. Ведь мы решили во всем служить ва-{368}шему владычеству и ставить всякое свое деяние и желание в зависимость от воли твоей царственности.

Если же перебежчики — сарацины и исмаилиты явятся к твоей царственности и сдадут свои города, то я не буду им препятствовать и стараться привлечь их на свою сторону, за исключением тех, что обратятся к твоему владычеству, вынужденные сделать это моим оружием, и, доведенные до крайности, в момент опасности будут пытаться перейти к тебе, чтобы обеспечить себе спасение. Но всех этих и тех, кто, опасаясь франкского оружия и стремясь избежать грозящей смерти, призовет на помощь вашу священную царственность... не по этой причине будете вы претендовать на пленных, но, разумеется, только на тех, которые явятся в услужение к вам добровольно, а не вынужденные сделать это нашими трудами и усилиями. К тому же я согласен с тем, что те воины, которые пожелают вместе со мной переправиться из Лонгивардии через Адриатическое море, должны дать клятву и согласиться служить твоей царственности; клятву у них всех примет, разумеется, человек вашего владычества, которого вы для этой цели сами отправите на противоположный берег Адриатического моря. Если же кто-нибудь откажется дать клятву, то я вообще не позволю ему переправиться как не желающему быть нашим единомышленником.

Нужно также, чтобы подаренные мне твоим от бога владычеством по хрисовулу области и города были обозначены в настоящей записи. Вот они: город Антиоха в Келесирии с укреплениями, владениями и самим расположенным на берегу моря Суэтием, Дукс, включая его владения с Кавкой и Лулом, Удивительная Гора, Ферсии со всеми подвластными им областями, стратигида Святой Илия с подвластными ей городками, стратигида Ворзе и подвластные ей городки, вся область вокруг стратигиды Сезер, которую греки называют Лариссой, а также стратигиды Артахи Телух с их окрестностями; вместе с ними Германикия и подвластные ей городки, Черная Гора и все подчиненные ей крепости и вся лежащая под ней долина, разумеется, за исключением владений Льва и Феодора Рупениев, армян — подданных вашего владычества; кроме вышеперечисленных, стратигат Пагра, стратигат Палаца, фема Зуме и все подвластные им крепости, городки и принадлежащие им области. Все эти земли, как дарованные мне до конца жизни божественным владычеством, перечисляются и в хрисовуле вашей царственности; после же моего переселения из этого мира они должны будут вернуться под власть нового Рима, царицы {369} городов Константинополя; при этом я должен через вас, вечно священных августов императоров, в чистоте хранить непоколебимую верность и доброе расположение к владычеству и престолу этого города и быть слугой и вассалом императорского жезла.

Я соглашаюсь и клянусь в этом богом, почитаемым в антиохийской церкви, что антиохийским патриархом не будет человек нашего племени, но тот, кого ваша царственность назначит из сынов великой константинопольской церкви; ваш посланец займет антиохийский престол и будет делать все, что подобает первосвященнику в хиротонии и других церковных делах согласно привилегиям этого престола.

Были также отторгнутые вашей царственностью от владений князя города Антиохии области, которые вы пожелали целиком взять под свою власть. Вот они: фема Поданд... кроме того, стратигат города Тарса, город Адана, Мопсуэстия, Анаварз и, коротко говоря, вся та часть Киликии, которая расположена между Кидном и Гермоном. Кроме того, стратигида Лаодикия в Сирии, разумеется, стратигат Гавал, который мы на варварский манер называем Зевел, стратигаты Валана и Мараклеи, а также Антарад вместе с Антартом(это две стратигиды). Это все области, которые ваша царственность отняла от владений князя Антиохии и, отделив их, включила в круг своих владений. Я доволен тем, что мне даровано, и не оспариваю то, что отнято.

Я буду придерживаться прав и привилегий, которые получил от вас, и не буду претендовать на те, которые не получил. Я не переступлю границ, но, как уже говорилось, до конца жизни останусь в пределах дарованной мне территории, владея и пользуясь ею. После моей смерти (и это уже было записано выше) эти области вновь будут присоединены к тому государству, из которого они мне были выделены. Выражая последнюю волю, я прикажу управляющим и своим людям, чтобы они отдали все упомянутые земли под власть Ромейской державы, не тщились получить их обратно и не затевали из-за них никаких распрей. Я клянусь и подтверждаю свое соглашение в том, что они без промедления и колебаний выполнят приказ.

Кроме того, пусть будет прибавлено в соглашение следующее: ввиду того что я просил ваш престол возместить мне отнятое вашим владычеством из-под власти Антиохии и ее княжества, и об этом же просили вашу царственность паломники, ваше владычество согласилось в качестве возмещения предоставить мне фемы, области и города, лежащие на Востоке. Здесь нужно упомянуть и их названия, чтобы твоя царственность не питала никаких сомнений, а я имел то, о чем просил. Вот они: фема {370} всей области Касиотида, чьим главным городом является Верея и которая на варварском языке называется Алеппо, фема Лапари и все входящие в нее городки (Пласты, крепость Хоний, Ромаины, крепость Арамис, городок Амира, крепость Сарван, укрепление Телхампсон). Кроме того, три Тилия (Славотилий и два других), укрепление Сген, крепость Калциер; к тому же следующие городки: Коммермоери, Кафисмат, Сарсап и маленький городок Некра. Это все фемы, расположенные в ближней Сирии. Из месопотамских же фем, находящихся вблизи города Эдессы: фема Лимниев и фема Аэт, обе со всеми своими укреплениями.

Нельзя оставить здесь без упоминания вопрос об Эдессе и талантах, назначенных мне твоим хранимым богом владычеством для ежегодной выплаты, — я имею в виду двести литр в монетах чеканки Михаила. Ведь, кроме прочего, священным хрисовулом вашей царственности мне было отдано и графство... в целом вместе со всеми подвластными ему укреплениями и землями, причем графская власть вручена не только мне, но по священному хрисовулу я имею право передать ее тому, кому сам пожелаю, если, разумеется, тот, кто ее получит, будет подчиняться приказам и поле вашей царственности, как вассал той же власти и той же империи, и будет разделять и признавать мое соглашение с вами.

Вместе с тем с этого времени, после того как я стал вашим человеком и принадлежу к сфере вашего владычества, я должен получать из императорской казны в качестве ежегодного дара двести талантов в монетах настоящего качества, имеющих изображение прежнего императора кира Михаила. Они будут доставляться мне послом, которого я буду с письмом посылать к вам в царственный город из Сирии, чтобы он получал для меня эти деньги.

Вы, навеки священные императоры, севасты и августы Ромейской державы, будете, разумеется, соблюдать все, записанное в хрисовуле вашей священной царственности, и будете выполнять свои обещания. Я, со своей стороны, подкрепляю свой договор с вами следующей клятвой. Я клянусь страстями недоступного страданиям спасителя нашего Христа, непобедимым крестом его, который он принял ради спасения всех, и этими святейшими евангелиями, уловившими весь мир в свои тенета; держа их в руках и мысленно присовокупляя к ним крест Христа драгоценный, терновый венок, гвозди и копье, пронзившее его божественный животворный бок, я клянусь тебе, могущественный и святой наш император господин Алексей Комнин, и разделяющему с тобой власть трижды {371} дорогому киру Иоанну Порфирородному в том, что буду придерживаться всех соглашений и слов, слетевших с моих уст, и во все времена буду соблюдать их. Я клянусь, что забочусь сейчас и впредь буду заботиться о благе вашего владычества, что не допущу и мысли о ненависти и коварстве по отношению к вам, но останусь верен заключенным мною соглашениям, никоим образом не преступлю данной вам клятвы, не откажусь от обещаний и не буду замышлять ничего недружелюбного — ни я сам, ни все те, кто находится в моей власти и входят в состав моего воинства. Но мы облачимся в доспехи и выступим с оружием и копьями в руках против твоих врагов, а твоим друзьям протянем руку. Я буду всегда мыслить и поступать на благо и ради чести Ромейского государства. Пусть мне помогут в этом бог, крест и святые евангелия».

Такое было записано, и даны клятвы в присутствии поставивших свои подписи свидетелей в сентябре месяце второго индикта в конце 6617 года.

При свершении этого присутствовали следующие свидетели, поставившие свои подписи: любезные богу епископ Амальфи Мавр и епископ Тарента Ренар вместе со своими клириками; богобоязненный аббат священного монастыря святого Андрея, расположенного в Лонгивардии на острове Бриндизи, и два монаха этого же монастыря; начальники паломников, которые подписались собственноручно, а их имена были выведены рядом с их подписями рукой любезного богу епископа Амальфи, который прибыл к самодержцу как папский посол. От императорского двора присутствовали: севаст Марин, сын Дагоберта Рожер, Петр Алифа, Вильгельм Ганд, Ричард Принчита, Жофруа Мали, сын Рауля Умберт, Павел Римлянин, явившиеся из Дакии посланники от краля и зятя императора, жупан Пер, Симон и посланники Ричарда Сенешаля, новелиссим Василий-евнух и нотариус Константин. Такую письменную клятву самодержец взял у Боэмунда и вручил ему в ответ упомянутый выше хрисовул, подписанный, как полагается, киноварью императорской рукой.