1. Таким образом, исполнилось желание самодержца, и Боэмунд заключил приведенное выше письменное соглашение, поклявшись евангелием и копьем, которым безбожники пронзили бок нашего спасителя. Затем Боэмунд обратился с просьбой позволить ему вернуться на родину, а всех своих воинов. {372} поручил власти и усмотрению самодержца, попросив щедро снабдить их всем необходимым и разрешить перезимовать в пределах Ромейской державы; когда же кончится зима и они придут в себя от многих и тяжких трудов, позволить им отправиться туда, куда они пожелают. Это попросил он и сразу же склонил самодержца к своим просьбам. Боэмунд был возведен в сан севаста, получил много денег и отправился обратно к своему войску. Боэмунда сопровождал Константин Евфорвин, по прозванию Катакалон, который должен был уберечь Боэмунда от наших воинов, а главное, позаботиться об удобном и безопасном месте для войскового лагеря, выслушать и удовлетворить просьбы воинов. По прибытии в лагерь Боэмунд передал войско людям, специально с этой целью направленным самодержцем, взошел на монеру и отправился в Лонгивардию. После этого он прожил не более шести месяцев и разделил общую участь.

Самодержец некоторое время еще занимался кельтами, а затем, уладив дела, отправился в Византий. Вернувшись домой, Алексей не позволил себе даже кратковременного отдыха; зная, что варвары совершенно опустошили все побережье Смирны до самой Атталии, он считал, что покроет себя позором, если не восстановит города в прежнем их виде, не приведет их в обычный порядок и не возвратит рассеявшихся повсюду жителей. Не забыл Алексей и об Атталии, но подумал и об этом городе.

В это время Евмафий Филокал (этот выдающийся муж из знати превосходил многих людей не только своим родом, но и умом, был благороден в мыслях и делах, верен богу и друзьям и как никто другой предан властителю; он, однако, не прошел никакого военного обучения, не умел обращаться с луком, оттягивать до груди тетиву и прикрываться щитом; в остальном же он был весьма искусен: умел устраивать засады и всевозможными хитростями одолевать врага) явился к самодержцу и стал настоятельно просить о назначении его правителем Атталии. Самодержец знал Филокала как неистощимого на выдумки и искусного в делах человека, которому постоянно благоприятствует судьба (чем бы она ни была и что бы мы ни подразумевали под этим словом; за что только Филокал ни брался, он всегда достигал цели) и поэтому удовлетворил его просьбу, дал ему большое войско и, снабдив многочисленными наставлениями, приказал во всем действовать расчетливо. По прибытии в Авид Филокал сразу же переправился через пролив и явился в Адрамитий. Этот некогда многолюдный город был совершенно разграблен и уничтожен Чаканом, опу-{373}стошавшим область Смирны. Видя, что Адрамитий полностью уничтожен — казалось, в нем никогда никто не жил, — Филокал сразу же отстроил город, восстановил его, созвал отовсюду тех его жителей, которым удалось спастись, пригласил большое число людей из других областей, поселил их в Адрамитии и придал городу прежний вид. Затем он поинтересовался турками, выяснил, что они в то время находились в Лампи, выделил отряд своего войска и отправил его против них.

Воины приблизились к туркам, завязали жестокий бой и сразу же одержали победу. Они зверски обошлись с турками и даже бросали новорожденных детей в котлы с кипящей: водой. Многих врагов они убили, многих взяли в плен и с ликованием отправились назад к Евмафию. Оставшиеся в живых облачились во все черное (они хотели, чтобы сами одежды поведали соплеменникам об их горестях) и стали бродить по территории, подвластной туркам; скорбно стеная, они рассказывали о несчастьях, выпавших на их долю, одеждами вызывали к себе всеобщее сострадание и побуждали турок выступить на их защиту. Тем временем Евмафий, который прибыл в Филадельфию, радовался успеху своего предприятия.

Между тем архисатрап по имени Хасан, владевший Каппадокией и обращавшийся с ее жителями, как с рабами, узнал о случившемся с уже упомянутыми турками, собрал свои силы, призвав немало воинов из других областей, довел численность войска до двадцати четырех тысяч и выступил против Евмафия. Евмафий же, как говорилось, человек искусный, не проводил беспечно время в Филадельфии и не предавался безделию в стенах города; он послал во все стороны наблюдателей и, чтобы они не пренебрегли своими обязанностями, вслед за ними отправил других людей, которым приказал постоянно бодрствовать, не смыкать глаза по ночам и наблюдать за проходами и равнинами. Когда один из наблюдателей заметил издалека турецкое войско, он прибежал к Евмафию и сообщил ему об этом. Евмафий же с его умом, умением ориентироваться в обстановке и мгновенно осуществлять свое решение понял, что у него нет достаточного войска для сопротивления столь многочисленному противнику, приказал запереть все городские ворота, запретив кому бы то ни было подниматься на стену, кричать, играть на флейте или кифаре. Короче говоря, Евмафий хотел, чтобы город казался всем проходящим мимо совершенно необитаемым. Подойдя к Филадельфии, Хасан окружил своим войском ее стены и оставался там в течение трех дней. Никто из обитателей города не выглядывал сверху, городские ворота были заперты изнутри, поэтому Хасан, у которого, впрочем, {374} не было гелепол и камнеметных орудий, решил, что войско Евмафия невелико и по этой причине не осмеливается выходить из города. Посмеявшись над немощью защитников города, он, исполненный презрения к Евмафию, направился другой дорогой. Выделив из своего войска десять тысяч человек, он отправил их против Кельвиана, других...к Смирне и Нимфею, а остальных к Хлиарам и Пергаму. Послав всех воинов в набеги за провиантом, он сам последовал с отрядом, направившимся к Смирне.

Тем временем Филокал узнал о действиях Хасана и послал все свое войско против турок. Преследователи застали турок, отправившихся к Кельвиану, в то время, когда те безмятежно спали, и, на рассвете напав на них, учинили кровавую резню и освободили всех пленных, захваченных турками. Затем они бросились преследовать турок, отправившихся к Смирне и к Нимфею. Ромейские воины из авангарда выбежали вперед, с фронта и обоих флангов напали на турок, завязали бой и одержали полную победу. Многих врагов они убили, большое число захватили в плен, а немногие оставшиеся обратились в бегство, попали в водовороты Меандра и сразу же утонули. Меандр — это река во Фригии, самая извилистая из всех рек, делающая многочисленные излучины. Ободренные второй победой, ромеи бросились преследовать остальные отряды, однако им ничего больше не удалось сделать, так как турки намного их опередили. Затем они вернулись в Филадельфию. Евмафий, увидев их и узнав, как они доблестно сражались и старались никого не упустить из своих рук, щедро наградил их и обещал большие милости в будущем.

2. Танкред и после смерти Боэмунда упорно удерживал за собой Антиохию, считал ее своим уделом и совершенно не допускал к участию в ее делах самодержца. Император видел, что варвары-франки нарушили клятвы в отношении этого города, в то время как он потратил много денег и испытал немалые беды, переправляя их многотысячные войска с Запада в Азию, несмотря на то, что постоянно сталкивался с упрямством и дерзостью франков. Алексей отправил вместе с ними многочисленное ромейское войско против турок с двумя целями: во-первых, чтобы франки не пали от турецких сабель (император заботился о них как о христианах), во-вторых, чтобы они с нашей помощью одни исмаилитские города разрушили, а другие, во исполнение договора, отдали ромейским императорам и таким образом расширили пределы Ромейского государства. Но Ромейская держава не получила никакой пользы от всех этих трудов, страданий и даров, напротив, вар-{375}вары цепко держались за Антиохию и отказывались передать нам другие крепости. Алексей не мог стерпеть этого, не отплатить злом за зло и не отомстить за такую бесчеловечность.

Танкред получил неисчислимые дары и груды золота, император проявлял беспредельную заботу о франках, послал им на помощь множество войск, а Ромейская империя не получила от этого никакой выгоды, франки не соблюдали и ни во что не ставили соглашения и клятвы и всю военную добычу считали своей собственностью. Эти думы терзали Алексея, и он, будучи не в силах вынести наглости латинян, отправил к правителю Антиохии Танкреду послов, обвинил его в несправедливости и нарушении клятв и сообщил, что не намерен более терпеть пренебрежения к себе и отомстит ему за неблагодарность к ромеям. Ведь было бы более чем странно, если бы император истратил денег сверх всякой меры, отправил лучшую часть войска для захвата Сирии и Антиохии, приложил все силы для расширения границ Ромейского государства, а Танкред роскошествовал за счет его денег и трудов. Это и сообщил через послов самодержец. Однако безумный и бешеный варвар даже краем уха не захотел выслушать слова истины и свободную речь послов и поступил согласно обычаям людей его племени: раздувшись от спеси, он хвастался, что вознесет свой престол выше звезд, грозил пробить острием копья вавилонские стены, в выспренных выражениях бахвалился силой, недвусмысленно говорил, что он бесстрашен и неудержим в натиске, и утверждал, что ни при каких обстоятельствах не отдаст Антиохию, даже если у его будущих противников будут огненные руки. Он считал, что сам он — великий ассириец Нин, огромный и непобедимый гигант, «бремя земли», давящее на почву, а все ромеи — муравьи и самые слабые из живых существ.

Когда послы вернулись от Танкреда и рассказали о безумии кельта, император исполнился гневом, пришел в неукротимую ярость и пожелал немедленно отправиться к Антиохии. Он собрал высокопоставленных представителей воинского сословия и всех членов синклита и просил у них совета. Все они неодобрительно отнеслись к походу императора против Танкреда, ибо считали, что прежде следует привлечь на свою сторону других графов, властвовавших над соседними с Антиохией городами, и самого иерусалимского короля Балдуина, выяснить их настроение и узнать, намереваются ли они помогать Алексею против Антиохии; если окажется, — говорили они, — что графы враждебны Танкреду, пусть Алексей отва-{376}жится на войну, а в противном случае уладит антиохийские дела иным способом. Самодержец одобрил их совет, сразу же призвал Мануила Вутумита и еще одного человека, знающего латинский язык, и отправил их к графам и к иерусалимскому королю, подробно рассказав, о чем вести беседу с графами и с самим иерусалимским королем Балдуином. Из-за корыстолюбия латинян отправляться к графам без денег было нельзя, поэтому император через Вутумита вручил приказ Евмафию Филокалу, в то время дуке Кипра, выделить послам столько кораблей, сколько нужно, а для подарков графам дать большую сумму денег в монетах различного вида, чеканки и достоинства.

Император приказал уже упомянутым лицам, а особенно Мануилу Вутумиту, взяв деньги у Филокала, причалить с кораблями к Триполи, встретиться с графом Бертраном, сыном Исангела (имя последнего неоднократно встречалось на страницах моей истории), напомнить ему о верности, которую соблюдал самодержцу его отец, вручить императорское письмо и сказать следующее: «Не будь хуже своего отца, следуй его примеру и соблюдай верность мне. Знай, что я уже отправляюсь в Антиохию, дабы отомстить тем, кто не соблюл страшных клятв богу и мне. Ты же не оказывай никакой поддержки Танкреду и старайся заставить графов сохранять мне верность, чтобы они не приняли сторону Танкреда».

Послы прибывают на Кипр, берут деньги и столько кораблей, сколько пожелали, и сразу же отплывают в Триполи; причалив в гавани города, они сходят с кораблей, встречаются с Бертраном и высказывают ему все то, что им приказал император.

Видя, что Бертран расположен к самодержцу, готов исполнить все его желания и, если понадобится, принять за него смерть и даже явиться на поклон к императору, когда тот прибудет в окрестности Антиохии, послы с согласия Бертрана и в соответствии с наставлениями самодержца поместили во дворец триполитанского епископа все деньги, которые везли с собой. Самодержец опасался, что графы, узнав о деньгах, которые везут послы, заберут их себе, воспользуются ими для себя и Танкреда, а послов отпустят ни с чем. Поэтому-то он и велел послам отправиться сначала без денег, выяснить настроение графов, передать им слова самодержца, пообещать денежные дары, потребовать клятву и лишь затем, если графы выразят желание покориться его воле, вручить им деньги. Итак, люди Вутумита, как говорилось, поместили деньги во дворец триполитанского епископа. {377}

Тем временем Балдуин узнал о прибытии послов и направил к ним с приглашением своего двоюродного брата Симона. Послы с согласия Бертрана оставляют деньги, следуют за присланным из Иерусалима Симоном и являются к Балдуину, осаждавшему Тир. Тот приветливо принял их, осыпал всевозможными милостями и, так как они прибыли к нему в мясопуст, продержал их все сорок дней — в это время, как говорилось, он вел осаду Тира.

Тир был защищен прочными городскими стенами, кроме того, его окружали еще три пояса стен. Внутри внешнего пояса находился средний, а внутри среднего — внутренний — третий. Эти стены располагались концентрическими окружностями и опоясывали город. Балдуин понимал, что ему, прежде чем сделать попытку захватить город, нужно сокрушить эти укрепления, которые, как панцирь, защищали Тир и мешали осаждать город. Стенобитными орудиями Балдуин разрушил первый и второй поясы укреплений и приступил к третьему. Однако, разрушив предстенные укрепления, он предался бездействию. Если бы Балдуин приложил усилия, то разрушил бы и саму стену. Но он решил проникнуть в город при помощи лестниц, счел, что Тир уже в его руках и поэтому ослабил осаду. Это и обеспечило спасение сарацинам.

Стоявший на пути к победе лишился ее, а попавшие в тенета выбрались из сетей. Бездействие Балдуина дало осажденным передышку, которую они использовали для дела. Сарацины пошли на такую хитрость: под предлогом заключения мирного договора они отправили послов для переговоров, а в это время готовились к защите. Они кружили надеждами голову Балдуину, а сами строили против него хитрые планы. Видя, что война ведется очень вяло и осаждающие ведут себя беспечно, они однажды ночью наполнили жидкой смолой много глиняных амфор и сбросили их на машины, стоявшие у города. Амфоры, естественно, разбились, и жидкость вытекла на деревянные машины. Сарацины сбросили на них зажженные факелы, а затем и амфоры с нефтью; нефть попала в огонь, пламя взвилось к небу и машины сгорели дотла. Свет наступившего дня смешался со светом пламени, столбом поднимавшегося к небу от деревянных черепах. Воины Балдуина получили возмездие за свое легкомыслие и раскаялись в своем небрежении, дым и огонь стали для них хорошим уроком.

Шесть воинов, находившихся у черепах, попали в плен; тирский вождь велел обезглавить пленников, а их головы камнеметными орудиями забросить в войско Балдуина. Когда воины увидели все это — огонь, головы, они в ужасе вскочили {378} на коней и, устрашенные видом голов, обратились в бегство, хотя Балдуин, разъезжая повсюду, и взывал к бегущим, стараясь вдохнуть в них мужество. Он, однако, «пел для глухих»: обратившиеся в бегство были неудержимы и, казалось, неслись на птичьих крыльях. Их бегство закончилось в крепости, которую на местном языке называют Аке. Она стала прибежищем для этих трусливых беглецов. Тогда Балдуин в отчаянии, потерпев полную неудачу, последовал, хотя и вопреки воле, за беглецами и укрылся в упомянутом городе.

Тем временем Вутумит, взойдя на одну из кипрских триер (их всего было двенадцать), плывет вдоль берега по направлению к Аке, застает там Балдуина и передает ему все, что приказал самодержец, прибавив от себя, что император дошел до Селевкии. Это была не правда, а хитрость, имевшая цель поразить варвара и заставить его скорей отпустить Вутумита. Обман, однако, не укрылся от Балдуина, который сурово осудил Вутумита за ложь.

Дело в том, что Балдуин еще раньше от кого-то узнал о действиях самодержца; ему было известно, что Алексей отправился вдоль берега, захватил пиратские корабли, грабившие побережье, но из-за болезни вынужден был вернуться, как об этом будет подробнее рассказано ниже. Все это Балдуин изложил Вутумиту, и, осудив его за ложь, сказал: «Ты отправишься со мной к гробу господню, а оттуда я через послов сообщу о своем решении самодержцу». По прибытии в святой городБалдуин потребовал у послов деньги, отправленные императором. Но Вутумит сказал: «Вы получите эти деньги при условии, если соблюдете клятву, данную вами императору во время прохождения через империю, и пообещаете помогать ему в борьбе против Танкреда». Балдуин желал получить деньги, но оказывать помощь собирался не императору, а Танкреду. Поэтому, не получая денег, он страдал. Таков вообще нрав варваров: они с жадностью глядят на дары и деньги, но меньше всего расположены делать то, за что им эти деньги даются. И вот, вручив Вутумиту одни лишь письма, Балдуин отпустил его. Послы встретились также и с графом Яцулином, который пришел в день воскресения спасителя для поклонения гробу господню, и подобающим образом беседовали с ним. Но Яцулин говорил все то же, что и Балдуин, и послы, не добившись успеха, покинули Иерусалим.

Не застав Бертрана в числе живых, они попросили отдать деньги, которые поместили в епископском дворце. Но сын Бертрана и триполитанский епископ задерживали выдачу денег, и послы сказали им с угрозой: «Вы не отдаете нам {379} денег, значит, вы не истинные рабы императора и не соблюдаете ему верности, как это делали Бертран и его отец Исангел. Поэтому в будущем вас не будут снабжать с Кипра всем необходимым, дука Кипра не станет помогать вам, и вы падете жертвой голода». Всеми средствами — то медоточивыми речами, то угрозами — пытались они получить деньги, но не сумели убедить сына Бертрана. Тогда они решили заставить его принести клятву в нерушимой верности самодержцу и отдать ему только те дары, которые были отправлены его отцу: монеты золотой и серебряной чеканки и различные одежды. Приняв дары, сын Бертрана принес клятву в нерушимой верности самодержцу. Остальные деньги послы отвезли к Евмафию и купили на них породистых коней из Дамаска, Эдессы и самой Аравии. Затем они пересекли Сирийское море и залив Памфилии, но, сочтя путешествие по суше более надежным, отказались от дальнейшего плавания, направились к Херсонесу, где тогда находился самодержец, переправились через Геллеспонт и прибыли к императору.

3. Как снежные вихри, заботы одна за другой обрушивались на императора: на море властители Пизы, Генуи и Лонгивардии готовили флот для опустошения побережья, а по суше уже вновь подходил с востока к Филадельфии и приморским областям эмир Шахиншах. Поэтому Алексей решил выйти из царственного города и обосноваться в месте, откуда он мог бы вести войну на два фронта. И вот он прибывает на Херсонес, отовсюду — с суши и с моря — вызывает к себе воинов и располагает большое войско за Скамандром вплоть до Адрамития и даже Фракисия. Стратигом Филадельфии был в то время Константин Гавра, и в городе находилось достаточное число людей для обороны. Стратигом Пергама, Хлиар и соседних с ними городов был полуварвар Монастра, чье имя неоднократно упоминалось в моей истории, стратигами прочих приморских городов — другие мужи, выдающиеся своей отвагой и военным опытом. Самодержец много раз приказывал им постоянно быть начеку и рассылать во все стороны наблюдателей, чтобы они узнали о набегах варваров и немедленно о них сообщали.

Обеспечив таким образом безопасность Азии, император обратился к войне на море и приказал морякам завести корабли в гавани Мадита и Кили, неусыпно стеречь пролив и в ожидании франкского флота бдительно охранять морские пути; в это время другие моряки должны были плавать вокруг островов, охранять их и вместе с тем не упускать из виду Пелопоннеса, надежно охранять его. {380}

Собираясь задержаться на некоторое время в этих краях, император велел построить для себя в удобном месте жилище и провел там зиму. Когда флот, снаряженный в Лонгивардии и других областях, отчалил и вышел в море, его командующий отобрал пять диер и отправил их для захвата пленных и добычи сведений о действиях императора. Но по прибытии в Авид оказалось, что лишь одна диера вернулась назад, а остальные были захвачены вместе с гребцами. Благодаря этой диере командующие упомянутыми флотами получили сведения о самодержце и узнали, что он тщательно укрепил подступы с моря и с суши и проводит зиму на Херсонесе, чтобы вдохнуть мужество в сердца своих людей. Не будучи в состоянии противостоять ухищрениям самодержца, они повернули кормила кораблей и направились в другую сторону.

Однако некий кельт из числа плывших вместе с командующими на своем корабле, весьма быстроходной монере, отделился от остального флота и направился к Балдуину. Он нашел Балдуина осаждающим Тир, рассказал ему о тех действиях самодержца, о которых говорилось выше (думаю, что он отправился с согласия командующих), и сообщил, что ромейский флот, как уже было сказано выше, захватил посланные на разведку дромоны. Без краски стыда он также сообщил Балдуину, что предводители кельтского флота, видя готовность самодержца к бою, повернули назад, ибо сочли, что лучше отступить ни с чем, нежели потерпеть поражение в сражении с ромейским флотом. Вот что сказал Балдуину этот кельт, охваченный дрожью и еще не избавившийся от страха перед ромейским флотом. Такие события произошли с кольтами на море.

Но на суше бедствия не миновали самодержца и несчастия не прошли мимо него. Дело в том, что некий Михаил из Амастриды, правитель Акруна, замыслил мятеж, захватил город и стал безжалостно опустошать соседние земли. Узнав об этом, самодержец выслал против него Георгия, сына Декана, во главе изрядного войска. После трехмесячной осады Георгий захватил город и немедленно отправил мятежника к самодержцу. Самодержец поручил командование крепостью другому, а Михаилу, нахмурив брови, пригрозил суровыми карами и, вынеся для виду смертный приговор, вселил ужас в этого человека; вскоре, однако, он избавил воина от страха. Еще не успело солнце скрыться за горизонтом, как узник оказался свободным и приговоренный к смерти получил бесчисленные дары. Такую доброту мой отец-император проявлял постоянно, {381} и тем не менее позже он встретился со всеобщим недоброжелательством; так, некогда и творец всего сущего, господь, пролил в пустыне дождь манны, накормил людей в горах, провел их, не обмочивших и ног, по морю, а позже был отвергнут, испытал издевательства, побои и в конце концов был осужден на крест безбожниками. Но, повествуя об этом, я исторгаю из себя слезы прежде слов и испытываю мучительное желание рассказать о недоброжелателях императора и перечислить их имена, однако я унимаю свой язык и бьющееся сердце и непрестанно повторяю про себя слова поэта: «Сердце, смирись: ты гнуснейшее вытерпеть силу имело». Вот что хотела я рассказать об этом бессовестном воине.

Между тем часть войска, отправленного султаном Шахиншахом, двигалась через район Синая, а часть шла по территории, называемой собственно Азией. Константин Гавра, в то время правитель Филадельфии, узнал об этом, вместе со своим войском подошел к Кельвиану и встретил там варваров. Он сам первый во весь опор бросился на варваров, приказав остальным следовать за ним, и одержал победу. Султан, пославший турок, узнал о поражении столь многочисленного войска и отправил послов с предложением мира, заверяя самодержца, что всегда желал мира между мусульманами и ромеями. Султан давно слышал о доблести, которую самодержец проявлял в борьбе с врагами, а теперь, испытав ее на себе и узнав «по кромке ткань» и «по когтям льва», был вынужден идти на заключение мирного договора.

Когда послы из Персии прибыли, император с грозным видом воссел на троне, а командиры выстроили в ряд воинов, собранных из разноязыких стран, и варваров-секироносцев и подвели послов к императорскому трону. Алексей задал им полагающиеся в таких случаях вопросы о султане, выслушал, что султан передал ему через послов, и признался, что с радостью заключил бы мир со всеми. Он расспросил послов о предложениях султана, нашел, что не все его требования приемлемы для Ромейской державы и, стараясь придать своим словам наибольшую убедительность, в длинной речи удачно возражал послам и убеждал их пойти навстречу его желаниям. Затем он отпустил послов в приготовленную палатку, предложил им подумать и обещал назавтра заключить договор, если они всей душой согласятся с его доводами. Так как послы, по-видимому, с готовностью приняли предложения самодержца, на следующий день был заключен договор. Император думал не только о себе, но и о Ромейской империи. Алексей заботился об общем благе больше, чем о своем, и во всех действиях имел {382} в виду пользу для ромейского скипетра; он желал, чтобы соглашение оставалось в силе и в будущем, после его смерти. Однако самодержец не достиг цели: после его смерти все изменилось и пришло в замешательство. Но в то время недовольство улеглось и все шло к прочному миру. С ... и до конца века Алексея мы жили в мире; но все блага исчезли вместе с императором, и все старания Алексея оказались после его смерти напрасными из-за тупоумия тех, кто наследовал скипетр.

4. От моряков, спасшихся с пяти быстроходных кораблей, командующие франкским флотом, как уже говорилось, получили сведения о ромейском флоте и узнали, что император, снарядив флот, в ожидании их наступления живет на Херсонесе. Поэтому они отказались от прежнего намерения и не пожелали вовсе приближаться к ромейским пределам. Император провел зиму в Каллиополе вместе с императрицей (она, как неоднократно говорилось, следовала за Алексеем из-за мучившей его болезни ног), выждал то время, когда латинский флот обычно пускается в плавание, и вернулся в царственный город.

В скором времени прибывает сообщение о наступлении пятидесятитысячного турецкого войска из всех восточных земель, в том числе из Хорасана. Даже краткого отдыха не удалось вкусить Алексею за все время его владычества, ибо враги один за другим ополчались на него. И вот он отовсюду сзывает все войско и, выбрав момент, когда варвары обычно совершают набеги на христиан, переправляется через пролив, отделяющий Византий от Дамалиса. Даже болезнь ног не отвращает императора от этого предприятия.

Этой болезни не было ни у кого из его предков, так что нельзя считать, что она перешла к нему по наследству; ее причиной не был и изнеженный образ жизни, как это обычно случается с прожигателями жизни и любителями наслаждений. Но я расскажу, как обрушилась на него эта болезнь ног. Однажды, когда он упражнялся в игре в мяч со своим партнером Татикием, о котором я неоднократно рассказывала, Татикий свалился с коня и упал на императора. От тяжелого удара Алексей почувствовал боль в коленной чашечке и во всей ноге, но, будучи человеком весьма терпеливым, не подал виду. Алексей немного подлечил ногу, вскоре боль утихла, и император продолжал свои обычные занятия. Такова первая причина болезни ног императора, ибо боли в ушибленных местах повлекли за собой боли ревматические. Но был и другой более очевидный источник болезни. Кто не знает о том, как бесчи-{383}сленное множество кельтов, снявшись отовсюду со своих мест, двинулись к нам и прибыли в царицу городов? Погруженный в безбрежное море забот, император издавна знал, что кельты даже во сне грезят о Ромейской империи, и видел, что кельтов больше, чем песка в пустыне и звезд на небе, а все ромейские силы, даже если их собрать воедино, не составят и ничтожной доли кельтского войска. А в то время большая часть его воинов была рассеяна: одни стерегли долины Сербии и Далмацию, другие охраняли от набегов куманов и даков приистринские земли; кроме того, большому числу воинов была доверена охрана Диррахия, дабы город не был вновь захвачен кельтами.

Видя это, самодержец сосредоточил свое внимание на кельтах, а остальные дела счел второстепенными. Раздавая титулы и дары, он сдерживал волнения варваров, еще не проявлявших открыто своей вражды; всевозможными средствами отражая натиск кельтов, император не меньше, если не больше, опасался восстания своих подданных и всеми способами старался защитить себя и искусно воспрепятствовать осуществлению их намерения. Но кто сможет рассказать о массе бедствий, постигших его? Приспосабливаясь ко всему, применяясь как только можно к обстоятельствам, обращаясь к делам, не терпящим отлагательства, он действовал как хороший врач, следующий правилам своего искусства. С рассветом, когда солнце только поднималось над восточным горизонтом, он ежедневно восседал на императорский трон и приказывал беспрепятственно впускать всех кельтов, желая выслушать их требования и вместе с тем стараясь разного рода искусными доводами подчинить их своей воле.

Кельтские графы, люди по природе своей дерзкие и бесстыдные, невоздержанные во всех своих желаниях и превосходящие болтливостью весь род человеческий, входили к самодержцу без всякого порядка, и каждый граф приводил с собой столько людей, сколько хотел: за первым входил второй, за вторым третий. Войдя, они говорили, не следя, как это некогда предписывалось ораторам, по водяным часам за временем, а каждый вел беседу с самодержцем столько времени, сколько хотел. Таков уж был их нрав. Не в меру болтливые, они не стыдились самодержца, не дорожили временем, не догадывались о гневных взглядах присутствующих, и ни один из них не уступал места пришедшему вслед за ним; без всякого удержу продолжали они говорить и предъявлять свои требования. Их болтливость, «крючкотворство» и пустословие хорошо известны всем тем, кто интересуется людскими нра-{384}вами, присутствовавшие же там убедились в этом на собственном опыте.

Когда наступал вечер, не евший целый день Алексей поднимался с трона, чтобы удалиться в императорскую опочивальню. Однако и этим он не избавлял себя от докучливости кельтов. Один за другим шли к нему кельты, при этом приходили не только те, с кем он не беседовал днем: многие являлись и вторично, выдвигая все новые и новые поводы для разговоров; император стоял прямо и, окруженный кельтами, мужественно переносил их болтовню. Можно было наблюдать, как он один своими доводами находчиво парировал возражения всех кельтов. Не было конца их бесконечной болтовне. Когда кто-нибудь из чинов пытался прервать кельтов, его самого прерывал император: зная природную вспыльчивость франков, Алексей боялся, как бы по незначительному поводу не вспыхнул большой пожар распри и это не причинило бы серьезного вреда Ромейской державе.

Это было поистине удивительное зрелище: как кованная из бронзы или каленого железа статуя, еженощно стоял император с вечера до полуночи, а нередко и до третьих петухов или даже до ярких солнечных лучей. Все остальные, не выдержав усталости, нередко уходили, отдыхали и, недовольные, возвращались вновь. Никто из присутствовавших не мог сохранять неподвижность, все они старались как-нибудь изменить позу: один садился, второй склонял или подпирал голову, третий прислонялся к стене. И лишь один император мужественно выносил этот труд. Какими словами можно описать его долготерпение? Ведь он беседовал с тысячами людей, при этом каждый из них подолгу разглагольствовал и, как говорит Гомер, «каркал не в меру болтливо», один уходил и предоставлял возможность разглагольствовать другому, тот третьему, а третий четвертому. Графы стояли, только пока они разговаривали, а император все время стоял до первых или вторых петухов. После небольшого отдыха он вновь с восходом солнца восседал на троне, и новые труды и вдвойне тяжкие словопрения приходили на смену ночным бдениям.

По этой причине болезнь и поразила ноги самодержца. С тех пор и до конца жизни через определенные промежутки времени у него случались приступы ревматизма, сопровождавшиеся сильными болями. Император был настолько терпелив, что никогда не роптал, но говорил: «Я страдаю по заслугам, не без причины со мной произошло такое, а из-за множества моих грехов». Если же с его губ и слетало малодушное слово, он сразу же осенял себя крестным знамением против злого беса {385} и говорил: «Изыди, мерзкий, погибель тебе и твоим козням против христиан». Однако довольно на этот раз рассказывать о болезни ног.

Был еще некто, кто способствовал болезни императора и из полного горечи сосуда преумножал его страдания (чтобы не рассказывать всего, я ограничусь этим кратким определением), несмотря на то, что императрица смазывала сосуд медом и, будучи неусыпным стражем самодержца, умудрялась отвращать от него многие напасти. Пусть и он войдет в мою историю и будет назван как третья причина болезни императора — не как повод, а, пользуясь языком врачей, как ее возбудитель. Ведь этот человек не то чтобы один раз встретился с императором и затем ушел, а постоянно находился вместе с ним и присутствовал при нем, наподобие того, как в кровеносных сосудах присутствуют губительные соки. Более того, он был, если заглянуть в природу этого человека, не только причиной болезни, а скорее самой болезнью, ее тяжелейшим проявлением. Однако мне нужно прикусить язык, сдержать свою речь и не сбиваться с главного пути, хотя я и испытываю сильнейшее желание наброситься с нападками на негодяев. Но повествование о нем я отложу до подходящего момента.

5. Однако хватит рассказывать о кельтах. Император переправился на Дамалис и расположился лагерем. Там и оставило его наше повествование. Как снег, стекались к нему воины и переправлялись туда, где он остановился в ожидании прибытия всего войска и в надежде, что утихнет сильная боль. При нем находилась Августа, заботившаяся о его больных ногах и всевозможными заботами облегчавшая его страдания. Увидев, что наступило полнолуние, император сказал ей: «Если турки намерены совершить набег, то сейчас самое подходящее для этого время, я же упустил удобный случай, и мне горько». Эти слова император произнес вечером, а утром к нему явился евнух — спальник императора, который сообщил о наступлении турок на Никею и показал письмо Евстафия Камицы, в то время правителя Никеи, с донесением о действиях турок.

И вот самодержец без всякого промедления и задержки, забыв о мучавшей его боли, направился на колеснице к Никее, держа кнут в правой руке. Воины рядами, поотрядно, с копьями в руках двигались со всех сторон от колесницы. Одни из них бежали рядом, другие двигались впереди, третьи следовали сзади; они радовались выступлению императора против варваров, но огорчались, что боль мешает ему ехать верхом. Алексей вселял в них бодрость кивками головы и словами, ласково улыбался и заговаривал с ними. Через три дня он прибыл в место {386} под названием Эгиалы. Оттуда он собирался плыть к Кивоту. Видя, что он торопится с переправой, Августа попрощалась с ним и отправилась в царственный город.

Когда самодержец достиг Кивота, к нему является некий человек с сообщением, что главные сатрапы распределили между собой сорок тысяч воинов и одни из них отправились в набег на Никею и соседние с ней области, а Монолик и ... опустошают побережье. Те турки, говорил он, которые опустошили окрестности Никейского озера и Прусу, разграбили также Аполлонию, расположились там лагерем и свезли всю добычу; затем они двинулись вперед, ограбили Лопадий и все соседние области, подошли к самому Кизику, напали на него с моря и с ходу им овладели, ибо правитель города не только не оказал им никакого сопротивления, но трусливо бежал из города. Зато Кюнтохмиш и эмир Мухаммед, могущественные архисатрапы, с большой добычей и многочисленными пленниками: мужчинами, женщинами и детьми, которых пощадило оружие, отправились через Лентианы к Пиманину. Монолик же переправился через реку, называемую на местном языке Варин и стекающую с горы под названием Ивид (на ней берут начало также и многие другие реки: Скамандр, Ангелокомит и Емпил), направился к Парию и к Авиду на Геллеспонте и со всеми пленными прошел без битв и кровопролития через Адрамитий и Хлиары.

Получив это сообщение, самодержец письмом приказал Камице, исполнявшему тогда обязанности дуки Никеи, с пятьюстами воинами последовать за варварами, письменно извещать его о их действиях, но избегать столкновения с турками. Камица выступает из Никеи, настигает Кюнтохмиша, эмира Мухаммеда и остальных варваров в Аоратах и, забыв о приказе императора, сразу же на них нападает. Турки же, которые ожидали самодержца, решили, что это именно он обрушился на них, испугались и обратили тыл. Затем, схватив и допросив одного скифа, они узнали, что на них напал Камица. После этого они прошли через горы и, вновь обретя мужество, звуками тимпанов и криками стали сзывать рассеявшихся повсюду соплеменников. Те услышали призывный сигнал и собрались все вместе. Затем они вернулись на равнину, лежащую как раз под Аоратами, и сосредоточились там.

Камица же, забрав у варваров всю добычу, не пожелал продолжать путь к Пиманину, где мог бы удобно расположиться (это хорошо укрепленный городок), а задержался в Аоратах и, таким образом, сам того не замечая, навлек на себя беду. Ведь варвары, оказавшись в безопасности, отнюдь не забыли {387} о Камице; напротив, они все время строили козни против него. Узнав, что Камица все еще находится в Аоратах и занят заботами о добыче и пленных, они сразу же построили поотрядно войско и рано утром напали на него. Многие воины Камицы, видя множество варваров, решили обеспечить себе спасение бегством. Сам же Камица вместе со скифами, кельтами и наиболее храбрыми из ромеев мужественно принял бой. Большинство из них пало в битве, однако Камица с немногими оставшимися в живых продолжал сражаться. Его конь, получив смертельную рану, рухнул на землю. Племянник Камицы по имени Катародон соскочил со своего коня и отдал его дяде. Но Камице — человеку грузному и высокому — нелегко было вскочить на коня. Поэтому он немного отступил назад, оперся о дерево, обнажил акинак и уже без всякой надежды на спасение обрушил град ударов на шлемы, плечи и руки варваров, осмелившихся с ним схватиться. Варвары видели, как упорно сопротивляется Камица, сколько воинов он убивает и ранит и вот, удивленные отвагой и восхищенные стойкостью мужа, они решили сохранить ему жизнь. Архисатрап по имени Мухаммед, и прежде знакомый с Камицей, узнал его, остановил сражавшихся, соскочил с коня, вместе со своими людьми приблизился к нему и сказал: «Не предпочти смерть жизни, дай мне руку и спаси себя». Камица же, видя, что он окружен множеством врагов и не имеет больше сил сражаться, протягивает руку Мухаммеду. Мухаммед посадил Камицу на коня и связал ему ноги, чтобы он не смог убежать. Вот что случилось с Евстафием.

Самодержец, догадавшись, по какому пути должны пройти варвары, направился по другой дороге, прошел через Никею, Малагину и так называемые Василики (это долина и труднодоступный проход, находящийся на хребте Олимпа), спустился в Алифины и прибыл к Акроку. Алексей торопился опередить турок, чтобы напасть на них с фронта и завязать упорное сражение. Турки же, совершенно забыв о ромейском войске, достигли камышовых зарослей, находящихся в долине, и расположились там на отдых. Когда самодержец выступал против варваров, пришла весть, что турки подошли к нижней части долины. Поэтому он выстроил войско в боевой порядок на значительном расстоянии от вражеского стана, впереди поставил Константина Гавру и Монастру, на обоих флангах разбил воинов по отрядам и поручил командование арьергардом Ципурелу и Абеле — людям, обладавшим большим и давним военным опытом. Взяв на себя командование центром строя, Алексей, как молния, напал на турок, привел в замешательство все их фаланги и вступил в упорный бой {388} с варварами. В завязавшемся рукопашном сражении много варваров было убито и много было взято в плен. Те же, кто укрылся в тростниковых зарослях, на некоторое время избежали опасности.

Одержав блестящую победу над врагом, самодержец направился к тростниковым зарослям, стремясь выгнать из них спрятавшихся там турок. Воины, однако, оказались в затруднительном положении, ибо болотистая почва и густой тростник не позволяли им войти в заросли. Тогда император приказал окружить заросли и с одной стороны поджечь тростник. Приказ был исполнен, и огромное пламя взвилось ввысь. Спрятавшиеся в тростнике, спасаясь от огня, попали в руки воинов. Одни из них стали жертвой мечей, другие были доставлены к самодержцу.

6. Вот что случилось с варварами, спустившимися с Карме. Тем временем эмир Мухаммед узнал о несчастье, постигшем мусульман из Карме, соединился с обитающими в Азии туркоманами и другими племенами и сразу же отправился в погоню за императором; в результате вышло так, что один и тот же человек преследовал и сам был преследуем. Варвары Мухаммеда по пятам следовали за самодержцем, а он двигался вслед за турками из Карме и, таким образом, оказался между теми и другими. Над первыми он уже одержал победу, но его преследователи находились еще вне опасности.

Внезапно напав на арьергард самодержца, Мухаммед прежде всего встретился с Абелой. Абела, вообще человек мужественный, находясь в поле зрения императора, исполнился еще большей отвагой и двинулся на Мухаммеда, даже мгновения не подождав своих воинов, чтобы вместе с ними в боевом порядке встретить нападение турок. За Абелой последовал Ципурел. Когда они достигли одной стороны крепости (остальные воины еще не успели подойти к ним), подъехал стойкий боец Мухаммед. Он поразил стрелой не всадника, а коня, и сбросил Абелу на землю. Увидев это, турки окружили спешившегося Абелу и убили его. Затем, завидя Ципурела, бесстрашно скачущего на них, турки как бы окрылили стрелами коня, на котором он ехал, вышибли Ципурела из седла и тотчас зарубили его своими саблями. Тем временем воины арьергарда, чьей обязанностью было защищать коней и утомленных воинов, охранявших снаряжение, и по мере возможности отгонять атакующих врагов, увидели турок, напали на них и обратили их в паническое бегство.

Между тем Камица, находясь в плену у турок, заметил возникшее в пылу боя замешательство; видя, что одни бегут, {389} а другие преследуют, он, как человек решительный, задумал побег и пустился в путь. Встретившийся Камице на дороге кельт-катафракт отдал ему своего коня. Камица прибывает к самодержцу, стоявшему лагерем на равнине между Филадельфией и Акроком, которая по своим размерам могла бы вместить не одну, а несколько армий. Император принял Камицу с большой радостью, возблагодарил бога за его спасение и отправил Камицу в царственный город со следующим напутствием: «Расскажи, что ты перенес, что видел, и сообщи нашим, что мы божьей милостью живы». Когда же самодержец узнал о гибели Абелы и Ципурела, он был очень огорчен этим и сказал: «Отдав двоих, мы получили одного». Ведь у императора был обычай после победы в бою выяснять, не попал ли кто-нибудь из его воинов в плен и не стал ли кто-либо добычей вражеской руки. Если даже он обращал в бегство целые фаланги и одерживал победу, но при этом погибал хотя бы один, пусть даже самый последний воин, то такую победу император ни во что не ставил, считал ее настоящей кадмовой победой, потерей, а не прибылью для себя. Поручив охрану этой области Георгию Левуну и другим военачальникам и оставив им своих воинов, самодержец победителем вернулся в царственный город.

Тем временем Камица прибыл на Дамалис и, узнав, что императрица находится в Верхнем дворце, в среднюю стражу ночи сел в лодку, прибыл во дворец и стал стучать в ворота, выходящие к морю. Его спросили, кто он такой, но Камица не захотел называть своего имени и просил отворить ему ворота. Наконец он нехотя назвал себя, и ему разрешили войти. Обрадованная Августа встретила его перед дверьми своей спальни (это место раньше называли Аристирием). Увидев Камицу в турецкой одежде и хромающим на обе ноги из-за ранения, полученного в битве, она прежде всего спросила о самодержце, а затем велела ему сесть. После этого она расспросила его обо всем; слушая о новой, неожиданной победе самодержца и видя перед собой пленника свободным, императрица не знала, что ей делать от радости. Она велела Камице отдохнуть до утра, а затем выйти и сообщить всем о случившемся.

Поднявшись утром, Камица вскочил на коня и в той самой одежде, в которой, неожиданно обретя свободу, бежал из плена, въехал на площадь Константина. Весь город немедленно сбежался к нему, стремясь узнать о его судьбе, а еще более горя желанием получить известие о самодержце. Многочисленные конники и пешие окружили Камицу, а он громогласно рас-{390}сказывал о войне, о том, что случилось с ромейским войском, что придумал император против варваров и как он одержал блестящую победу, жестоко отомстив врагу. В конце речи Камица поведал о своем неожиданном бегстве от варваров. Вся толпа славила их, и шум славословия достигал неба.

7. Таким образом это произошло, и Константинополь наполнился слухами о подвигах императора. И действительно, с какими только бедствиями, посланными судьбой во вред ему и Ромейскому государству, не встретился император! В каких несчастиях не побывал! Но его добродетель, бдительность и энергия были опорой и защитой против всех бед. Ни одному из императоров, от древних до нынешних, не приходилось сталкиваться со столь запутанными делами, с такой испорченностью нрава самых различных людей, с какими, как мы видели, встретился самодержец в своем государстве и за его пределами. Может быть, дела ромеев находились в столь плачевном состоянии по божьей воле (ведь я не склонна связывать нашу судьбу с движением звезд), может быть, Ромейская держава оказалась в таком тяжком положении из-за безрассудства прежних императоров, во всяком случае во время правления моего отца происходило множество бедствий и неурядиц. В один и тот же момент ополчились на него скиф с севера, кельт с запада, исмаилит с востока; не говорю уже об опасностях, подстерегавших его на море, о варварах, господствовавших на море, и о бесчисленных пиратских кораблях, построенных гневом сарацин или воздвигнутых корыстолюбием ветонов и их недоброжелательством к Ромейской державе. Все они с вожделением смотрели на Ромейскую империю. Ведь по своей природе империя — владычица других народов, поэтому ее рабы враждебны к ней и при первом удобном случае один за другим — с моря и с суши — нападают на нее. Прежде, до нашего правления, положение не было столь трудным и тяжелым, но как только на императорскую колесницу взошел мой отец, тотчас отовсюду хлынули потоки бедствий: пришел в движение и показал острие своего копья кельт, натянул тетиву лука исмаилит, на тысячах колесниц ринулись на нас все кочевые и скифские племена.

Может быть, кто-нибудь, кому попадется в руки моя история, прочтя эти слова, скажет, что мой язык подкуплен природой? Клянусь теми опасностями, которые испытал император ради благоденствия ромеев, клянусь трудами и страданиями, которые он вытерпел ради христиан, что я говорю и пишу это не ради лести отцу. Ведь когда я вижу промахи своего отца, я преступаю закон природы и придерживаюсь {391} истины, ибо считаю, что как мне ни дорог отец, но истина дороже. Как некогда сказал один философ, из двух друзей лучше предпочесть истину. Я следую за самим ходом вещей, рассказываю и повествую о событиях, ничего не прибавляя от себя и ничего не опуская. Доказательство этому налицо: я описываю события не тысячелетней давности. До сих пор живут и здравствуют люди, знавшие моего отца; они рассказывают о нем, и от них я почерпнула немало для моей истории, одни помнят и рассказывают одно, другие — другое, но все они согласны между собой. Да и сама я в большинстве случаев находилась с отцом и сопутствовала матери; мне не пришлось жить домоседкой, наслаждаясь тенью и роскошью. Клянусь моим господом и божьей матерью, с самых пеленок на меня обрушились страдания, горести и бесконечные несчастия как внешние, так и внутренние. Умолчу о своих телесных недугах: пусть расскажут о них слуги женской половины.

Но чтобы описать беды, обрушившиеся на меня, когда мне не было и восьми лет, чтобы перечислить, скольких врагов родила мне человеческая испорченность, нужна прелесть Исократа, велеречивость Пиндара, стремительность Полемона, Каллиопа Гомера, лира Сапфо или что-нибудь еще более действенное. Не было бедствий, ни малых, ни больших, ни близких, ни дальних, которые сразу же не обрушились бы на меня. С тех пор и поныне поток несчастий затопляет меня; до настоящего времени, когда я пишу это сочинение, бушует море бедствий и одна за другой набегают полны.

Однако незаметно для себя я увлеклась рассказом о своих страданиях. Теперь же, осознав это, я возвращусь, как бы отплыв назад, к моей первоначальной теме. Как говорилось, то, о чем я повествую, частично было известно мне самой, частично я различными способами узнала от тех, кто участвовал в походах вместе с самодержцем и с оказией пересылал нам сведения о событиях войны, но чаще я сама слышала рассказы самодержца и Георгия Палеолога. Таким путем я получила много сведений, однако главным образом я собрала их во время правления третьего императора после моего отца, когда уже не было лжи и лести к его деду — ведь все льстят тому, кто в настоящее время восседает на троне, а перед умершим не заискивают, говорят голую правду и передают все как было.

Скорбя о собственных несчастьях, оплакивая трех императорских особ: отца-самодержца, госпожу мать-императрицу и, о горе, своего супруга-кесаря, я держусь вдали от жизнии посвящаю себя книгам и богу. Доступ ко мне закрыт даже {392} людям низкого звания, не говоря уже о близких моего отца и о тех, от которых я могла бы узнать то, что им случилось услышать от других. Клянусь душами блаженных самодержцев, вот уже тридцатый год, как я не видела людей моего отца, не встречалась и не беседовала с ними, ибо одни из них умерли, другие [из-за неустойчивого положения вещей] боятся. Властители осудили меня на чрезвычайно нелепое положение: видеть меня никто не может, а ненавидят многие. Что же касается полученных мною исторических сведений, то, свидетель бог и его всевышняя матерь — моя госпожа, я собрала их из простых, совершенно безыскусных сочинений и узнала от стариков, которые были воинами в то время, когда мой отец взял в свои руки ромейский скипетр, но, встретившись с несчастьями, сменили мирские волнения на мирную монашескую жизнь. Попавшие в мои руки сочинения обладают простым, незатейливым слогом, придерживаются истины; написаны они без всяких ухищрений и риторической выспренности. Рассказы стариков по своему языку и смыслу были такими же, как эти сочинения. По ним судила я об истинности своей истории, сравнивая и сопоставляя свое повествование с их рассказами, а их рассказы с тем, что я нередко слышала от своего отца и от дядей с отцовской и материнской стороны. Из всего этого и выросло древо истины.

Однако вернусь к тому, о чем я повествовала выше: бегству Камицы от варваров и его речи, обращенной к гражданам. Как я говорила, Камица рассказал о всех событиях и об искусных выдумках императора против исмаилитов. Жители Константинополя единодушно, в один голос превозносили и славили самодержца, боготворили и восхваляли его военное искусство, не в силах сдержать своих восторгов. В радостном настроении проводили они домой Камицу, а через несколько дней уже встречали вернувшегося с трофеем победителя, священного самодержца. Так вели себя жители Константинополя. Император явился во дворец и, возблагодарив бога и божью матерь за спасение, вернулся к своему обычному образу жизни.

Усмирив внешних врагов и подавив восстания тиранов, Алексей обратил свое внимание на суды и законы, ведь он великолепно разбирался как в военных, так и в мирных делах. Он улаживал дела сирот, охранял права вдов, сурово относился ко всякой несправедливости и лишь изредка позволял себе отдых на охоте и в часы досуга. Кроме всего прочего, он поступал как истинный философ и в другом отношении: он обуздывал свое тело и делал его покорным своей воле. Большую часть времени он отдавал трудам, а затем отдыхал от тру-{393}дов. Но досуг был для Алексея тоже трудом: он состоял в чтении и изучении книг и в строгом следовании завету «исследуйте писания». Охота и игра в мяч имели для моего отца второстепенное и третьестепенное значение еще тогда, когда он был молод и это чудовище, болезнь ног, подобно извивающейся змее, не набросилось на него и, как говорится в проклятии, не ужалило его в пятку. Когда же болезнь началась и стала развиваться, Алексей увлекся гимнастическими упражнениями, верховой ездой и другими забавами; в этом отношении он следовал наставлениям врачебной науки, согласно которой от постоянной верховой езды рассасывается стекающая жидкость и облегчается тяжесть, давящая на тело. Как я говорила выше, эту болезнь мой отец приобрел не по какой иной причине, как из-за трудов и страданий, принятых им на себя ради славы ромеев.

8. Не прошло и года, как до императора дошел слух о переправе куманов через Истр. Уже в ноябре месяце восьмого индикта, в начале осени, он выступает из царицы городов и, созвав все свое войско, располагает его в Филиппополе, в городах Петрич и Триадица, в феме Ниш и дальше до Браничева на берегу Истра. Алексей приказал проявлять большую заботу о конях, чтобы они стали упитанными и смогли носить на себе седоков в бою. Сам он находился в Филиппополе — это город в центре Фракии.

С той стороны, где дует северный ветер, город омывает Гебр. Эта река стекает с вершины Родоп, делает много поворотов и излучин, протекает мимо Адрианополя, принимает в себя много притоков и около города Эноса впадает в море. Когда я говорю о Филиппе, то имею в виду не македонца, сына Аминты (город возник позже этого Филиппа), а Филиппа-римлянина, мужа огромного роста и неодолимой силы. Этот город существовал и раньше — до Филиппа, и одни называли его Кринидами, другие — Тримунтом. Но этот огромный Филипп расширил пределы города, окружил его стенами, сделал его самым славным из фракийских городов, построил в нем огромный цирк и другие удивительные сооружения — их следы я сама видела, по какому-то поводу находясь в Филиппополе вместе с самодержцем. Город расположен на трех холмах, каждый из которых опоясан большой и высокой стеной. Там же, где город спускается на ровное и гладкое место, его окружает ров, идущий вдоль Гебра.

Как кажется, город был некогда большим и красивым. Но с тех пор как в давние времена его поработили тавры и скифы, он приобрел такой вид, в каком я застала его во {394} время правления моего отца и, судя по нему, решила, что город действительно был раньше большим. Кроме всего прочего, на Филиппополь обрушились бедствия из-за множества живших там нечестивцев: этот город поделили между собой армяне, так называемые богомилы — о их ереси и о них самих я расскажу позже в свое время — и богоненавистнейшие павликиане, ветвь манихеев, происходящие, как об этом свидетельствует само их имя, от Павла и Иоанна; последние заимствовали свое нечестивое учение у Мани и в чистом виде передали его своим последователям.

Я хотела коснуться учения манихеев, кратко изложить его и к тому же попытаться опровергнуть наиболее нечестивые из их догм. Зная, однако, что манихейская ересь всем представляется смехотворной, и торопясь продолжить свое повествование, я опущу доводы против нее. Да и вообще, как мне известно, не только наши единоверцы, но даже ненавидящий нас Порфирий во многих главах показал ее полную бессмыслицу; он самым научным образом рассмотрел глупое учение манихеев о двух началах, правда, его собственное «единое начало» приводит читателей к платоновскому «единству» или «одному». Ведь мы почитаем единое начало, но не то, которое заключается в одном лике, и мы не принимаем «одного» Платона, то, которое у эллинов — «невыразимое» и «тайное» у халдеев. От него выводят они и многие другие начала, земные и небесные.

Вот этих последователей Мани и сыновей Каллиники, Павла и Иоанна, людей грубых, жестоких, без колебаний проливающих кровь, победил на войне и захватил в плен славный среди императоров Иоанн Цимисхий; он вывел их из Азии, из областей Халива и Армениака, во Фракию и заставил поселиться около Филиппополя. Он сделал это, во-первых, чтобы удалить их из хорошо укрепленных городов и крепостей, которыми они распоряжались как неограниченные правители, а во-вторых, чтобы использовать их как надежную стражу против скифских набегов, которым постоянно подвергалась Фракия. Ведь варвары проходили через долины Гема и совершали набеги на равнину, лежащую у его подножья.

Гем — это огромная горная гряда, вытянутая в линию параллельно Родопам, которая начинается у Эвксинского Понта, проходит вблизи водопадов и простирается до самого Иллирика. Эта горная гряда, думается мне, рассекается Адриатическим морем, снова продолжается на противоположном берегу и доходит до самих Геркинийских лесов. Оба ее склона населяют многочисленные и богатые племена: на северном {395} живут даки и фракийцы, на южном — фракийцы и македонцы. Через Гем проходили с давних времен кочевники-скифы, пока копье Алексея и многочисленные битвы совершенно их не уничтожили; всем своим войском они наносили ущерб Ромейской державе и особенно близлежащим городам, главным из которых был знаменитый Филиппополь.

Но Иоанн Цимисхий превратил еретиков-манихеев из врагов в союзников по оружию и, таким образом, выставил надежную защиту против кочевников-скифов. С тех пор города освободились от постоянных набегов. Манихеи же, люди по своей природе свободолюбивые и непокорные, стали вести привычный им образ жизни и вернулись к своим обычаям. Все жители Филиппополя, за исключением немногих, были манихеями, они притесняли находившихся в городе христиан, грабили их имущество, не обращая никакого или почти никакого внимания на посланцев императора. Число манихеев возрастало, и вся округа Филиппополя стала еретической. К тому же к ним влился горький поток армян и другой, берущий начало, от мутных источников Якова. Это было, как бы сказать, стоком всякой скверны. Еретики различались в учениях, но в восстаниях все они были согласны с манихеями!

Мой отец-самодержец применил в борьбе с ними весь свой большой военный опыт и одних захватил без боя, других обратил в рабство с помощью оружия. Такое истинно апостольское деяние взял на себя и свершил этот великий человек! Какой из его поступков не достоин похвалы? Может быть, он небрежно относился к своим военным обязанностям? Нет, Восток и Запад наполнил он своими военными подвигами. Может быть, он презирал образование? Тоже нет, ибо как никто другой изучал Алексей священное писание, дабы отточить свой язык для схваток с еретиками. Только он один с одинаковым успехом умел пользоваться оружием и словесными доводами, оружием побеждая варваров, словами одолевая врагов бога; так и тогда, выступив против манихеев, он завязал с ними скорее апостольское, чем военное сражение. Я бы назвала его тринадцатым апостолом, хотя некоторые приписывают такую славу Константину Великому. Мне же кажется, что Алексея можно считать равным самодержцу Константину или же, чтобы избежать возражений, следующим после Константина апостолом и императором.

Как я уже говорила выше, император по упомянутым причинам оказался в Филиппополе и, поскольку куманы еще не подошли, стал заниматься побочным делом с большим усердием, чем главным, отвращая манихеев от их горькой веры и {396} приобщая их к сладостному учению. С утра до середины Дня или до вечера, а иногда и до второй или третьей стражи ночи он призывал к себе манихеев, наставлял их в истинной вере и обличал лживость их ереси. Вместе с императором находились проедр Никеи Евстратий, муж умудренный в божественных и светских науках, превосходящий в искусстве диалектики стоиков и академиков, и тот, кто занимал епископский престол Филиппополя. Кроме них и больше их помогал самодержцу мой кесарь Никифор, которого Алексей приобщил к чтению священных книг. Многие из манихеев явились тогда без всяких колебаний к священникам, признались в своих заблуждениях и сподобились святого крещения. Но в то же время можно было слышать, как многие манихеи, превосходившие приверженностью к своей вере знаменитых маккавеев, приводили изречения и свидетельства из священного писания, считая, что ими они обосновывают свое мерзостное учение. Однако в результате постоянных бесед и непрерывных увещеваний самодержца и их в большинстве своем тоже убедили принять святое крещение. Ведь прения нередко продолжались с утренней зари до глубокой ночи, Алексей не прекращал беседы и часто оставался без пищи; и все это происходило в летнее времяв палатке, стоявшей под открытым небом.

9. Во время этих событий, когда словопрения с манихеями были в разгаре, явился некий человек с берегов Истра и сообщил о переправе куманов. Император с бывшими при нем воинами без всякого промедления отправился к Данувию. Прибыв в Видин и не застав там варваров (узнав о приближении самодержца, они переправились назад), император немедленно отобрал храбрых воинов и приказал им преследовать варваров. Переправившись через Истр, они немедленно двинулись вслед за варварами. Они преследовали их в течение трех суток, но видя, что куманы на кожаных плотах, которые они несли с собой, переправились через реку, протекающую за Данувием, вернулись ни с чем к самодержцу.

Император был огорчен, что его войско не настигло варваров, однако счел частичной победой уже то, что ему удалось отогнать варваров одним звуком своего имени и обратить многих еретиков из манихейской ереси в нашу веру; таким образом он воздвиг двойной трофей: над варварами — благодаря оружию, над еретиками — благодаря благочестивым речам. И вот он вновь вернулся в Филиппополь и, немного отдохнув, опять обратился к битвам. Он ежедневно призывал к себе Кулеона, Кусина и вместе с ним Фола — руководителей манихейской ереси, похожих на остальных еретиков, но умелых {397} защитников своего лжеучения, недоступных слову убеждения, умевших весьма ловко извращать и превратно толковать священное писание, и вступал с ними в словесные битвы. Можно было наблюдать двойную битву: император прилагал все силы для их спасения, а они спорили ради кадмовой победы. Они стояли втроем и, как кабаны оттачивают зубы, оттачивали аргументы один другому, желая разорвать доводы императора. Если какой-нибудь аргумент ускользал от Кусина, его находил Кулеон, а если испытывал затруднения Кулеон, вступался Фол; как огромные набегающие друг за другом валы обрушивались они один за другим на доводы и положения императора. Как паутину сметал самодержец возражения этих нечестивцев и сразу же затыкал им рот. Ему, однако, не удалось их убедить, и, наконец, придя в отчаяние от глупости этих людей, император отправил их в царицу городов и предназначил для их поселения портики, окружающие Большой дворец. Но «охота» императора не кончилась полной неудачей, хотя ему пока и не удалось «подстрелить» словами предводителей манихеев; ежедневно он обращал к богу сотню, а то и больше еретиков, так что общее число тех, кого ему удалось «подстрелить» раньше и кого он уловил своей речью теперь, составили многие тысячи людей.

Но зачем говорить и распространяться о том, что известно всему миру, чему свидетели — Восток и Запад? Ведь Алексей различными способами обратил в нашу православную веру целые города и области, погрязшие в различных ересях. Людям высокопоставленным он пожаловал богатые дары и записал их в число отборных воинов. Что же касается людей простого звания, в том числе земледельцев, проводящих жизнь у плугов и быков, то он собрал их всех вместе, с женами и детьми, и построил для них город вблизи Филиппополя на противоположном берегу реки Гебра; туда он переселил их и назвал город Алексиополем или, как он чаще именуется, Неокастром. Тем и другим император (и в этом его особая заслуга) выделил пашни, виноградники, дома и недвижимое имущество. Он не оставил эти дары без подтверждения подобно садам Адониса, сегодня цветущим, а завтра увядающим; он подкрепил дары хрисовулом и постановил, что полученное в награду имущество принадлежит не только им самим, а может быть передано их детям и детям их детей; если же детей нет, дары наследуют жены. Вот каким образом оказывал благодеяния Алексей. Но хватит об этом, хотя большая часть событий и опущена мною. Пусть никто не упрекнет мою историю в том, что ее содержание пристрастно. Ведь живы многочислен-{398}ные свидетели событий, о которых я рассказываю, — они не преминули бы обличить меня во лжи.

Самодержец, сделав все необходимое, выступил из Филиппополя и переселился в царицу городов. И снова начались у самодержца непрерывные бои и прения со сторонниками Кулеона и Кусина. Алексей одолел Кулеона, казавшегося более разумным и способным следовать слову истины, и превратил его в смиренную овцу нашего стада. Но Кусин и Фол впали в неистовство и, хотя речи императора обрушивались на них, как молот на железо, оставались железными, отвернулись от императора и не поддались его речам. Поэтому император заключил их как самых зловредных из всех манихеев и явно приближающихся к помешательству, в так называемую Элефантинскую тюрьму и, щедро снабдив всем необходимым, оставил умирать под тяжестью собственных грехов.