Из кафе она бездумно пошла по городу, и летящий в лицо снег смешивался со слезами. Она не замечала, что плачет.
Снова и снова Тина видела перед собой его лицо, прошлое и настоящее, лицо мальчика, который научил ее любить, а потом заставил вернуться к ненависти, и лицо незнакомого ей мужчины, которого все эти годы она хотела забыть и простить. Простить… Ей было неважно, нужно ли ему – далекому и чужому – ее прощение. Она сама нуждалась в нем, теперь это стало ясно. А еще стало ясно, что пока с ней ее боль, он тоже где-то поблизости. И так будет, если она не разберется в себе окончательно, не перестанет прятать голову в песок и убеждать себя, что прошлое не имеет значения.
Имеет.
Все оттуда, из прошлого. Ее сила, ее слабость, вся ее жизнь. Признать это было непросто, но когда-то ведь нужно посмотреть правде в глаза. Не сделай он того, что сделал, Тина была бы другой и мир вокруг нее – иным. Неизвестно, лучше или хуже, просто не таким, как сейчас.
Сослагательное наклонение так бессмысленно! И все-таки она внезапно представила, что случилось бы с ней, если бы не…
Наверное, в каком-то измерении так и было: он не предал ее, и они жили долго и счастливо, собираясь умереть в один день.
А в другом измерении она вообще не встретила его.
А в третьем разминулись ее родители, и Тина даже не появилась на свет, во всяком случае, такой, какой ее впервые увидела мать.
Было еще четвертое, пятое, и так до бесконечности.
Какие резкие повороты происходили в ее судьбе!.. Когда будет очередной, она не могла знать, но почему-то почувствовала нетерпение, словно опаздывала куда-то.
Тина решительно огляделась в поисках такси. Ничего не случается просто так, верно? Прощение – вот зачем она приехала, вот почему у нее украли сумку, задержали в пробке, увели из-под носа заказчика. Обстоятельства? Нет, это были уроки. И теперь она должна сделать домашнее задание, она всегда делает то, что должна, иначе легко заблудиться, прикрывшись свободой, как щитом, и не разглядеть за ним дороги.
Она должна научиться прощать.
Сорок километров до Бердска такси одолело небыстро, снег пошел гуще, плотно облапив стекла, дорога была почти не видна, зато отчетливо слышались завывания ветра, будто прирученный волчонок сорвался с цепи и, взрослея на глазах, помчался в лес, попутно оскаливаясь на каждого встречного. На поворотах машину сильно заносило, так что Тина в конце концов пристегнулась, чего никогда в жизни не делала.
– Спасибо, – запинаясь, сказала она, когда таксист остановился на Вокзальной. – Спасибо, что живой довезли.
Тот проницательно заметил, что она не местная, коли испугалась дороги в метель. Угадал. Конечно, не местная.
Тринадцать лет отняли право называться сибирячкой и не бояться тугого ветра.
Вообще-то Тина не собиралась выходить у вокзала, но теперь была уверена, что обратный путь на такси не выдержит, и решила сразу посмотреть расписание электричек и купить билет. С вокзала она пошла пешком. Сердитый февраль взъерошивал сугробы, и белые вихры трепались на ветру, лезли в лицо, обжигая колючими ледяными брызгами. Щурясь, Тина брела им навстречу, узнавая дома, переулки, лавочки в сквере под тяжелым покрывалом зимы. Она узнавала, а город ее узнавать не хотел, выпихивал обратно, захлопывал глаза могучей пятерней сибирского ветра. Но ей как будто было все равно, и, не прибавляя шага, Тина входила все дальше, медленно, точно в свое детство – застуженное и неприкаянное, как эта метелица.
Только дойдя до ворот кладбища, она поняла, как сильно замерзла. Спрятав онемевшие щеки в воротник, принялась исподлобья разглядывать памятники.
Пожалуй, стоило позвонить матери и уточнить, где нужно искать.
Сама Тина на похоронах не была, и потом тоже не приходила. Сейчас это выглядело глупой, жестокой выходкой озлобленного подростка, а тогда было единственно правильным выбором. К тому же выбором приятным. Семнадцатилетняя, она не могла понять, что отцу уже все равно. Ей просто нравилось думать, что теперь она полностью свободна и может не делать того, чего делать не хочет. Она не хотела изображать скорбь у его могилы и не изображала. Она не хотела сидеть за поминальным столом и не сидела. Она не хотела провожать его в последний путь и не провожала, издалека радуясь, что с ним покончено.
Как и должно было быть. Рано или поздно он должен был оставить их в покое, и Тина радовалась, что это наконец-то произошло.
Тогда они впервые крупно поссорились с матерью. Тина и не знала, что мама умеет так громко кричать, так яростно сверкать глазами.
– Он твой отец! Что бы он ни сделал, он всегда будет твоим отцом! И он не виноват, что не умел показать свою любовь к нам.
– Какую любовь, мама?! Ты с ума сошла!
– Нет, я знаю, что он любил нас!
– Ты придумала это в свое оправдание! Иначе ты должна была бы уйти от него, а сделать этого ты не могла! Как же – разве можно развестись с пьяницей и ублюдком! Остаться одной с двумя детьми! Позор! Горе!
– Да! Позор! Да! Горе! Думаешь, нормально оставить вас сиротами при живом отце?!
– Такой отец мне не нужен, мама!
Такой отец. Нет, он не имел права даже называться так. Запои, побои, голод, почти нищета – его рук дело, и забыть об этом невозможно, и скрыть облегчение, когда его не стало, – значит, предать саму себя.
– Я его ненавижу! Я рада, что он умер, и благодари бога, мама, что я не собираюсь плясать на его могиле!
– Что ты говоришь! Что ты говоришь, Валентина!
Как-то она сдержалась и не рассказала матери о самом главном. В пьяном угаре он не раз приставал к ней и хватал злыми, цепкими пальцами за грудь, задирал подол и шипел презрительно, издеваясь над ее беспомощностью и твердо веруя в свою безнаказанность: «Ах ты, маленькая шлюшка, все вы бабы – шлюхи, все до единой!»
Возможно, насиловать собственную дочь он и не собирался. А вот самоутвердиться за ее счет был не прочь. Каждый раз, убегая от него в слезах, Тина знала, что вскоре все повторится, и некуда было деться от этого. Бежать из дома – чтобы хотя бы утопиться в Берди, она не могла. Ей слишком хотелось жить, и жить так, как она придумала.
– Я убью тебя, – сказала она однажды ему в лицо.
Он только расхохотался в ответ. Его дочь была слишком разумной, и он это знал, и не боялся, и всегда отступал, звериным нюхом почуяв предельную точку.
Она ждала. Действительно, уничтожив его, она не получила бы свободы, той, о которой мечтала, а только минутное облегчение. Тина отлично сознавала это и терпела, сопротивляясь осторожно, потому что боялась самой себя.
Много лет спустя мама рассказала ей то, что могло бы многое объяснить, если бы Тина хотела понять, если бы готова была эти объяснения внести в оправдательный приговор. История оказалась банальной до оскомины. Мать вышла замуж уже беременной, и отец всю жизнь сомневался, от него ли. Вот так просто. Вот так, в одно предложение уложилась судьба.
Но материнские откровения не произвели на Тину большого впечатления и вину отца нисколько не уменьшили. Как волокла она ненависть на своем горбу, так и продолжала волочь. Сама не понимая, что это значит.
Теперь она пришла на кладбище, чтобы избавиться от ноши или чтобы осознать до конца ее тяжесть. Прощать – непросто. Как и Морозова, она не вспоминала отца все эти годы, но забыть – это не значит простить.
Свернув с тропинки, Тина, поеживаясь, бродила вдоль оградок, читая надписи на надгробиях. Зима мешала ей, приходилось стряхивать снег озябшими в тонких перчатках руками, мечтать о горячем чае и сомневаться в собственной полноценности. Разве обязательно было переться сюда, разве непременно нужно припасть к могиле, увидеть наполовину стертое неживое лицо в мраморной рамке?
Когда она совсем отчаялась, это лицо бросилось в глаза знакомым жестким подбородком и надменным взглядом из-под насупленных бровей.
Мельников Виктор Петрович – значилось ниже. Чужое имя родного человека.
– Я возьму твою фамилию, – сказала она матери, собираясь получать паспорт, – не хочу иметь с этим ублюдком ничего общего.
– Доченька! – шепотом возмутилась мать. Она всегда возмущалась шепотом.
После истории с сомнениями в отцовстве, Тина и отчество тоже сменила. Хотя мать снова закатывала глаза, тихо постанывала и уверяла, что никакого другого отца, кроме этого, у Тины не было!
– А мне плевать, он не верил, что я его дочь, так я и не буду его дочерью! – сказала она тогда.
– Здравствуй, папа, – сказала она сейчас, войдя за низенькую ограду.
Почему-то здесь было два холмика сразу, на втором стоял крест чуть пониже, полностью запорошенный снегом. Странно. Тина не помнила ни одного родственника, рядом с которым могли бы похоронить отца. Все бабушки-дедушки умерли еще в войну, и папа с мамой оба росли сиротами. По крайней мере, так они говорили.
Она пожала плечами, вопросительно глядя отцу в глаза – выцветшие и неживые.
– Ну и кто тут с тобой, а?
Конечно, он не ответил.
Любопытство потащило ее вперед, и, оказавшись возле неопознанного креста, Тина несколько минут соскабливала с дощечки снег. Сначала появились цифры. Дата рождения тире дата смерти. Она никак не могла сосредоточиться – откинув голову, тупо разглядывала цифры, будто это были иероглифы.
Четырнадцатое июля семьдесят второго года. Что-то в этом было очень знакомое. Чересчур знакомое, пожалуй. Она потерла глаза. Ну, конечно, вот идиотизм! Она же родилась в этот день. И тогда же, тридцать два года назад, родился кто-то еще, кто-то, чью могилу она сейчас разглядывает. Кто-то, давно живущий в другом измерении. Давно? Она перевела взгляд на следующую дату. Давно. С пятого мая девяносто первого.
Крест качнулся и раздвоился в глазах.
Внутри головы стало невыносимо больно, и Тина медленно поднялась с корточек, держась за виски.
Пятое мая. Девяносто первый год. Тот самый, когда…
Это неважно, это тут ни при чем!
Она с трудом пошевелила пальцами, совсем окоченевшими, и стала быстро отколупывать заиндевелые куски, скрывающие остаток надписи. Зачем и почему это нужно, она не знала. Прошел не один век, прежде чем Тина увидела имя человека, покоившегося рядом с ее отцом.
Человека звали Мельникова Валентина Викторовна.
Это была она сама.
И когда Тина поняла это, небо внезапно улеглось ей на плечи самой тяжелой тучей, и что-то невыносимо сдавило макушку.
Она села в снег.
Безумными глазами снова ткнулась в надпись. Ни буквы, ни цифры никуда не исчезли, все осталось на своих местах, и значит, она на самом деле сошла с ума. Оказывается, не было этих тринадцати лет. Оказывается, она не меняла отчества и не брала фамилию матери, а умерла пятого мая девяносто первого года. И лежит в могиле с крестом, на котором написано «Мельникова Валентина Викторовна».
Вжав голову в плечи, она бессмысленно шарила взглядом вокруг. А она тогда кто, привидение? Привидение, которое видит белесые облака, мерзнет от февральской стужи, прячет лицо от метели, чувствует горячие слезы на холодных щеках.
Вздор! Может быть, у них была неизвестная ей родственница – ее тезка? Или кто-то что-то перепутал.
Тина поднялась и, не оглядываясь, быстро пошла прочь. Пятого мая девяносто первого года ее не было в Бердске. Она хотела забыть, хотела, и все-таки отлично помнила, помнила всегда, помнила вопреки и потому что… Билет до Москвы был на третье мая. Того самого, непростого, оглушительного девяносто первого года, которому еще предстояло потрясти страну да и весь мир августовской «непогодой». А в мае Тина впервые в жизни села на самолет, и столицу тоже увидела впервые.
Скажи ей кто-то, что пройдет тринадцать лет, прежде чем она вернется, и то лишь благодаря нелепой случайности, она смеялась бы долго и искренне.
Разве покойники могут смеяться?!
Кто лежит в могиле с ее именем?!
Походка у нее сейчас была неровной, и королевская осанка не украшала плеч, сгорбленных трусливо и растерянно. Она знала, кто может ответить ей на вопрос, и боялась спрашивать.
И все же… Пройти совсем чуть-чуть, оставить позади кладбищенское безмолвие, одолеть несколько кварталов. Вот она, бывшая когда-то Шадрихой, улица со сказочным именем – Лунная. Здесь в невысоком, старом доме тринадцать лет назад купил квартиру для них ее будущий муж. Который так и не стал мужем настоящим.