Дома он сел за компьютер, но писать не стал, а принялся с наслаждением истинного мазохиста копаться в файлах, тексты которых были перепечатаны из старых, пухлых тетрадей, исписанных корявым почерком.

– Говорят, по почерку можно определить характер, – глубокомысленно замечал Олег тогда в прошлой жизни, в очередной раз споткнувшись на ее каракулях. – Если это так, что мы имеем в твоем случае, а? Это же сказать страшно!

– Ну и не говори, – отмахивалась она. – И вообще, не нравится, не диктуй мне больше, сам пиши свои опусы.

Рассказы, статьи, очерки Морозова назывались опусами крайне редко, в минуты обиды. Обычно же Алька восхищалась ими и могла цитировать на память целые куски.

Восхищение вообще было определяющим чувством в ее отношении к нему.

Конечно, бывало, она раздражалась. Олег имел странные представления об ответственности: мог запросто забыть об обещании, опоздать, перепутать время свидания. Но все это становилось неважным, когда она видела его. При взгляде на черную, коротко стриженную макушку, на задумчивый лоб с маленькой ямкой от оспинки посередине, на большой, щедрый улыбками рот и в глаза, где в ослепительной холодной лазури туманились облака, – веселые, беспокойные, пронизанные солнцем и теплым ветром, – как будто открывался в ее сердце еще один, самый главный клапан, и затягивал обиды, страхи, раздражение в сокрушительный водопад нежности.

Так случилось сразу, с первого взгляда.

Вряд ли Морозов даже сейчас, набравшись ума и опыта, понял бы это.

Тогда уж точно не понимал. Он вообще первое время после знакомства искренне верил, что в их отношениях присутствует только секс. Это было так современно, так по-взрослому. В свои двадцать лет он все еще стремился повзрослеть, даже не подозревая, что тем самым выдает в себе ребенка.

В том, что у них «только секс», Олег пытался убедить в большой степени себя, чем ее. Было непонятно, что делать, если окажется, что он… мм… не совсем прав, и кроме объятий существует кое-что посущественней. И он постарался, нашел объяснение своим непривычным, горячечным мыслям о ней, – всего-навсего девушке, каких было много! – своим бессонным ночам и строчкам, ни записать, ни запомнить которые было невозможно, потому что следом, торопясь, наскакивая, ослепляя молниями все внутри, мчались новые и новые, и все – про нее и о ней. Он придумал объяснение вспышкам гнева, когда свидания приходилось откладывать хотя бы на полчаса, и всполохам радости, когда раздавался звонок, и разочарованию, если звонила не она.

Конечно, секс.

У них потрясающий, первоклассный, сногсшибательный секс. Половое влечение, вот как. Страсть. Она самая. С первой встречи все нарастает и нарастает. Удивительно.

В первый раз увидев Альку, он подумал: «Ух, ты!» Именно так, больше ничего на ум не пришло, и позже Олег смеялся над собой, а тогда был обескуражен собственным скудоумием. Откуда это нелепое, дикарское?!

Она сидела в метре от него в институтском дворе, он вылез к ней через окно и долго нес какую-то чушь, а в голове билось, не смолкая, «ух, ты!» И поразительно – он видел, что она не красавица, от которой впадают в ступор, и особого обаяния в скуластеньком утомленном лице тоже не было. Скупая мимика, неуверенное веселье в глазах от его шутовства. Глаза… Он смотрел-то в них всего пару раз. Вроде карие, а может, зеленые. Ух ты! Ух ты! От чего, собственно? Щенячий какой-то восторг, беспокойство, нагромождение мыслей. Много раз потом он пытался объяснить себе это. И – не мог. Она была такая… обычная. Даже как будто блеклая, непрорисованная, в толпе – не заметишь. Конский хвост на голове, неторопливые жесты, голос обычный. Фигура не просматривалась. Просторная футболка и спортивные брюки. Единственное, что понятно – лифчика нет.

Ну и?

Почему он до мелочей помнит это?

Ведь не любовь, та подкралась значительно позже. Алька как-то спросила: «Когда?» Разве он мог знать…

Знакомство прошло для него под знаком вопроса, а потом он не помнил ничего, кроме внезапного умиротворения. Может, уже тогда? Да нет, нет, вряд ли… И неважно это, господи!

Когда, в какой момент, от чего именно его начинало колотить, и сердце металось от горла к пяткам, а потом он пугался этой неистовой силы, сотрясающей тело. Только ли тело? Довольно долго душу он берег. А для кого, для чего – удивлялся позже. Но то было позже, а первые дни, первые ночи ему было не до вопросов. Единственной задачей стало найти время и место. Между Новосибирском и Бердском – тридцать восемь километров, на электричке час и восемнадцать минут. Иногда – восемнадцать, иногда – двадцать. Эти лишние две заставляли его метаться от бессилия в загаженных тамбурах. Иногда, наплевав на все, Олег брал у отца машину. Было сильное искушение принять ее в подарок насовсем. Или купить другую. Если отец даст денег. Отец бы, может, и дал.

Допустить этого было нельзя.

Как невозможно было смириться с тем, что в сутках всего двадцать четыре часа! Впервые вдруг обнаружилось, что работа может быть помехой. У Альки же была школа, и все это приводило в неистовство, и он постоянно только и занимался тем, что заговаривал время.

Оно останавливалось. На скамейках в парке, где десяткам таких же влюбленных парочек не было до них никакого дела. На укромных тропинках в лесу. В пустых квартирах приятелей. В развалинах собора, куда они забрели ненароком и обнаружили, что камни бывают мягче перины. У парадной, где кто-то разбил фонарь.

Весь мир – бесконечный и яркий – лежал у ног, солнце каталось туда-сюда, и видно было даже за самыми плотными тучами и в самую темную ночь. Оно согревало, но время от времени брызгало вокруг холодным светом: «Разуй глаза, все не так уж прекрасно!»

Работа, школа, ссоры по пустякам, ревность, неуверенность, страх, родители, бедность, встречаться некогда и негде.

– Олеженька, ты оставайся у нас, – говорила Алькина мать, – отец-то уж не проснется сегодня, а утречком ты пораньше встанешь…

Алька мучительно краснела. Мама понимала, мама видела, мама жалела их и радовалась за них, и старалась для них, и это еще больше все усложняло.

– Мама, – шипела она, – прекрати так говорить!

– Как? – удивлялась мать.

А что удивительного?! Олег понимал ее, было стыдно, жутко неловко, будто за ними подглядывают, а они знают об этом, и… Тут же он одергивал себя: забыться в поцелуях не стыдно, желать ее каждую секунду не стыдно, заорать на весь мир – моя! – не стыдно. Тогда почему невмоготу оставаться в чужом доме, бояться скрипнуть половицей, украдкой пробираться в туалет, воришкой выскальзывать с утра пораньше за дверь? Неужели только потому, что ее мать все понимает, а ее отец – ненавидит его?

Какие, право, мелочи!

Но они, эти мелочи, разбивали в пух и прах его объяснения, его теорию о сексе – единственной нити, связывающей их. Нить была прочная, яркая, из волшебного клубка. Но другие неотвратимо вплетались в сердцевину узора, и вот уже забрезжило: она нужна мне.

Как-то так вышло, что он стал хвататься за любую работу, уже не выкраивая лишнюю минуту для встреч, а думая о будущем. Сам себе удивлялся, ведь пожертвовать временем было равносильно подвигу. Он не знал, что самый настоящий подвиг у него еще впереди.

…Олег пощелкал мышкой, крутанулся в кресле, сосредоточенно потер щетину, предвидя с тоской, что больше заняться нечем. Наедине с собой ему всегда было комфортно. Всегда, но не сейчас, когда изо всех щелей, будто ополоумевшие голодные крысы, полезли воспоминания. Что с ними делать, куда девать? И куда деться ему самому?

Звонок. Кто-то услышал его отчаяние и решил помочь, отвлечь.

Олег ретиво схватил трубку, опрокинув пепельницу, утыканную окурками, как опятами.

– Олежек, как ты, дорогой?

– Мама, – вздохнул он, ссыпая мусор в ладони, – привет.

– Привет, привет. Как ты? – повторила мать.

– Нормально. Работаю, – зачем-то соврал он.

– Сегодня же выходной, сыночка. Отдыхать-то когда будешь?

Он снова вздохнул – догадался, почему она звонит.

Зачем он только вернулся домой! Шлялся бы себе по улицам до утра, отключив мобильник.

– Олеженька, а ты помнишь, какое завтра число?

Браво, похвалил он себя. Вот проницательность!

Завтра у отца день рождения, и совершенно ясно, что мать сейчас три часа кряду будет взывать к совести сына, который этот праздник не считает за праздник.

– Помню, мам, помню. Только это ничего не меняет, – устало сообщил он. – Мы же сто раз это обсуждали!

– Обсудим в сто первый, – мягко возразила мать и, всхлипнув, добавила: – Он тебя ждет.

– Я не приду. Я не приду, мам! Ясно?

Он выдержал более-менее спокойный тон. Хотя, на самом деле все это повторялось так часто, что у кого угодно лопнуло бы терпение.

А он вот – выдержал.

Мать жалко, подумал Олег, беспомощным взглядом обводя кабинет.

– Сынок?

– Да, мам, я здесь.

– Сынок, я знаю, папа во многом не прав, но…

– Мам, ты ничего не знаешь! – все-таки вырвалось у него. – Ты никогда не хотела знать.

– Не понимаю, о чем ты говоришь! Наш папа прекрасный человек, он любит тебя и всегда хотел для тебя только хорошего!

– Все, мама, хватит. Я не могу прийти. Я в Москву уезжаю.

– Именно завтра? – с печальной иронией проговорила она.

– Да. Так получилось. Ты бы вместо пустых разговоров удачи мне пожелала, что ли…

– Сынок! Да мы с папой всегда…

– Ладно, пока.

Мамина любовь к отцу была такой крепкой и густой, что заслоняла все на свете. Давным-давно, еще ребенком, Олег страшно ревновал. Потом стало некогда. А сейчас маму было безумно жаль. Хотя, если разобраться, она – счастливый человек.

Он отключил звук у телефона и долго смотрел, как настойчиво мигает онемевшая трубка.

В чем он виноват? В чем?! Почему ему приходится оправдываться, чувствовать себя эгоистом, безмозглым чурбаном, который не соизволит сделать приятное собственной матери?

Он уже давно перестал ненавидеть. Он и не думал мстить или – вот нелепость! – пытаться переделать, изменить того, кто назывался его отцом.

В чем же его вина? В молчании, приравненном ко лжи? Но даже сейчас, когда многое – все?! – осталось позади, Олег не мог сказать матери правду, не мог объяснить, почему всеми способами старается ограничить встречи с отцом и, изредка заходя в гости, избегает его взгляда.

Разве он должен был сорвать с нее розовые очки, а вместо них сунуть матери под нос зловонную кучу?!

«Наш папа – ублюдок!», вот чем пахла она.

Не просто взяточник и вор, а самый настоящий ублюдок. Впрочем, ни тогда, ни сейчас Олег не давал отцу подобных определений, не пытался втиснуть в слова то, что узнал в памятном разговоре после выпускного и что открылось позже. Много позже.

Слишком поздно.

Алька… Она тоже ненавидела своего отца, и Олег невольно сравнивал их – двух абсолютно разных мужчин, презираемых собственными детьми.

Их жизни были диаметрально противоположны, даже нелепо сопоставлять. Один пропивал зарплату, ходил в рванье, задирал соседей, удовлетворялся на завтрак соленым огурцом и плевал на семью с высокой колокольни. Другой держал в загашнике приличную сумму, и дом у него была полная чаша, и жена на него молилась – не потому, что испокон веку принято мужу «ноги мыть и воду пить», а потому что действительно уважала и ценила.

Две большие разницы, как говорят в Одессе.

А на самом деле?..

На самом деле просто его отцу повезло больше, чем Алькиному. Тот тоже был хитер, жесток и мечтал о власти, и, заполучив ее, наверняка действовал бы теми же методами, и карманы его так же топорщились бы от награбленного…

И как поступила бы Алька?

Хватило бы у нее отваги и сил сказать о своем отце правду? Олег не смог. Он доверял ей, но об этом рассказать не смог. Вина ли это или беда его, теперь неважно.

Но почему-то снова, неотвратимо, жестоко затягивало его в воронку памяти. Руки тянулись к клавиатуре, зажигался экран, и бездушные буквы черно мерцали на белом: