Портреты без рамок

Комов Юрий Александрович

Книга очерков о судьбе известных американцев, причастных к этапным событиям ХХ века. Диалог на расстоянии, через годы и границы, ибо мы и они — обитатели разных континентов, но одной планеты.

 

Перед вами книга об американцах, которые жили в нашем столетии, не так давно. Они были нашими современниками, хотя, может быть, покинули этот мир, когда некоторые из теперешних читателей еще не появились на свет. Они ходили по этой земле, думали, действовали и чувствовали так же, как и мы, ибо тоже, как и мы, были детьми XX века. Их деяния и мечты, поступки и мысли созвучны нашим, их непростые судьбы похожи на те, о которых знаем не только понаслышке.

Это повествование о простых смертных и одновременно о личностях неповторимых, о людях из другого измерения. Разительны, контрастны жизненные обстоятельства, складывавшиеся у каждого из них и пестрые мозаичные полотна. И на картинах этих-краски, нам незнакомые Вы соприкоснетесь, читатель, с Америкой, какой она была еще вчера, какой отчасти остается и сегодня, ведь она подготовлена к настоящему недавним прошлым. Вам представится возможность присутствовать на представлении героев (а не мертвых масок), играющих самих себя. Будь то действующие лица, известные широко (и хорошо информированному старшему поколению, и все отрицающей, все подвергающей сомнению молодежи), или те, чьи имена мало что, говорят почтенной публике и преданы забвению, они сойдут к нам с подмостков сцены, заговорят Мы увидим их в нервном течении острой беседы, а движении. Черты, что застыли на официальных портретах, оживут.

На фотографических отпечатках рельефно проступят фигуры жителей Нового Света: мы ощутим себя причастными к их будням и праздникам, театру жизни.

Появится шанс вступить в разговор — проверить свои знания, проиграть ассоциации, выверить оттенки. Ведь общение будет с шин страной, о которой мы слышим так много, знаем так мало и судим так разно. В этом диалоге на расстоянии, диалоге через годы и границы, зазвучит живой человеческий голос, ибо ты и он, мы и они — обитатели разных континентов, но одной планеты.

 

Глава 1

На могиле этого человека на Арлингтонском национальном кладбище в столице США горит вечный огонь. Вокруг много туристов. Они приходят сюда не из простого любопытства. Имя того, кто лежит под бронзовой плитой, магнитом притягивает ни только американцев, но граждан разных стран. Он был, безусловно, неординарной личностью. Став во главе Соединенных Штатов, заявил о себе как ярый антикоммунист. При этом громкими речами не ограничился, привел в исполнение план, разработанный еще при его предшественнике, — высадку контрреволюционных сил на Кубе, острове, расположенном под боком у великой державы и осмелившемся противостоять ей. После провала авантюрной операции, однако, у него хватило политической мудрости, и элементарной осторожности, чтобы не бросить в дело американскую морскую пехоту. Дни Карибского кризиса 1962 года поставили мир на грань ядерной катастрофы — до конфликта оставалось всего ничего, война казалась неизбежной. Но президент отклоняет советы Пентагона, он в полной мере отдает себе отчет в том, какая ответственность легла на его плечи. Начинается напряженный дипломатический диалог между Москвой и Вашингтоном, впервые устанавливается «горячая линия»: прямая связь Кремль — Белый дом. Проходят переговоры заключаются соглашения, ратифицируются договоры, затрагивающие ядерное оружие. И в июне 1963го глава американского государства, лишь два года назад призывавший к уничтожению раковой опухоли мирового коммунизма», произносит свою знаменитую речь о ми ре, в которой утверждает — «тотальная война и имеет никакого смысла». В США такое заявление в то время было равносильно революционному выступлению, Чтобы произнести вслух то, о чем многие даже не смели думать, требовалось огромное мужество. Тем более от президента. И кто знает, каким бы был мир сегодня, если бы не случилось то, что случилось. Ведь что бы там ни говорили о роли личности в истории, умалять значение этого фактора в наше время никто не станет.

 

ОХОТА НА ПРЕЗИДЕНТА

22 ноября 1963 года в Далласе (штат Техас) был убит 35-й президент Соединенных Штатов Америки Джон Фицджеральд Кеннеди. По подозрению в убийстве арестовали Ли Харви Освальда, Через два дня был застрелен и н. Весь мир — без преувеличения — затаил дыхание…

Что это было: заговор, спланированная заранее акция или случайные, непредсказуемые действия сумасшедшего одиночки? И почему погиб сам Освальд, уже находившийся в руках правосудия? Не стояла ли за всем этим некая иностранная держава (читай — Советский Союз)?

29 ноября 1963 года президент Линдон Б. Джонсон, приведенный к присяге через 99 минут после официальной констатации смерти Кеннеди, назначил специальную комиссию для расследования обстоятельств убийства. В ее состав входили, как было сообщено нации и миру, «выдающиеся американцы» («великолепная семерка») под началом уважаемого судьи Эрла Уоррена. Помимо него, в комиссии работали сенаторы Рассел и Купер, члены палаты представителей конгресса США Боггс и Форд (будущий президент, единственный не избранный, а назначенный на пост сначала вице-президента, а потом, автоматически, — главы государства, после вынужденной отставки Никсона), а также бывший директор ЦРУ Аллеи Даллес и юрист, видный политический деятель Джон Макклои. В таком составе (с помощью, конечно, экспертов, консультантов и клерков) комиссия работала не покладая рук: были опрошены сотни свидетелей (552 человека), проведены соответствующие анализы, сделаны запросы, изучены всевозможные версии, какими бы фантастическими они ни казались. Наконец доклад (888 страниц) лег на стол президента Джонсона. После того как он ознакомился с документом, прошло едва трос суток — и доклад опубликовали, первые 700 тысяч экземпляров толстой книги поступили на прилавки магазинов. В чикагской типографии издание набирали круглосуточно, а на аэродроме стояли наготове самолеты, в задачу экипажей которых входила немедленная доставка книги не только в самые отдаленные уголки Соединенных Штатов, по и в разные страны: мир должен был, по замыслу Вашингтона, узнать все выясненные детали покушения почти в одно и то же время. Часть средств от продажи публикуемых материалов шла на устроение мемориальной библиотеки Джона Ф. Кеннеди, четвертого по счету президента США, погибшего от руки убийцы…

Из газет, 27 сентября 1964 года (через три дня после представления доклада Джонсону): «Убийство президента Кеннеди — дело рук одного человека, Ли Харви Освальда. Заговора не было — ни внутреннего, ни внешнего. Таково единодушное заключение комиссии Уоррена, завершившей свою работу».

Итак, главный вывод сделан. И доклад, казалось, проясняет все: по главам и разделам расписаны мельчайшие подробности убийства, сопутствовавшие обстоятельства, по минутам вычислено время, прочесано вдоль и поперек место преступления. Мало этого — каждый шаг убийцы прослежен с момента рождения: его прошлое как на ладони, предполагаемые мотивы — вот они, почти увлекательно и драматично поданы сцены задержания и смерти Освальда. А кроме того — анализ действий охраны президента, рекомендации на будущее и многочисленные (числом 17) добавления к докладу, в которых — обстоятельно — опять-таки исчерпывающая информация: от истории убийств президентов США до биографии Джека Руби, убийцы Освальда.

И среди прочего-глава VI «Расследование возможного заговора» с надлежащим выводом: «Изучение фактов не дает оснований утверждать, что при подготовке и совершении преступления Освальд действовал не один… Комиссия не располагает доказательствами того, что к убийству президента Кеннеди причастны Советский Союз или Куба. В ходе проведения расследования по делу Джека Руби также не установлено, что убийство им Освальда является частью заговора. Кроме того, заключение об отсутствии доказательств преступного сговора сделали, независимо друг от друга, на основании информации, имеющейся в их распоряжении, госсекретарь Дин Раек, министр обороны Роберт Макнамара, министр финансов Дуглас Диллон, генеральный прокурор Роберт Кеннеди, директор ФБР Эдгар Гувер, директор ЦРУ Джон Маккоун, начальник Секретной службы Джеймс Роули…»

Все. Ли Харви Освальд — преступник-одиночка. Дело обычное: именно такие маньяки убили Линкольна в 1865-м, Гарфилда — в 1881-м, Маккинли — в 1901 году. Именно такой тип — Джон Хинкли — совершит покушение на президента Рейгана в 1982 году. Это неизбежность, с которой президенты США должны смириться, на каждого пятого из них, по исторической статистике, совершались покушения, и почти каждый десятый погибал. И лишь после смерти Маккинли, уже в XX веке, начали создавать систему обеспечения безопасности главы государства. Раньше все было проще — до 1805 года в Вашингтоне не существовало полиции или какого-либо учреждения вроде нее, а президенты разгуливали пешком без телохранителей. Лишь в 1835-м у Капитолия впервые пытались стрелять в Эндрю Джексона, но пистолеты (два!) дали осечку. Покушавшегося судили, признали невиновным, но сумасшедшим (вот когда появилась эта удобная версия) — так он и кончил дни свои за решеткой приюта для умалишенных.

Давно прошли такие времена. Спецслужбы поднаторели в делах очевидных и тайных. И хлеб едят не зря. Система, механизм огромный и слаженный, работает неусыпно, неустанно, неумолимо. Ее добровольными пленниками становятся тысячи людей — сотрудники, агенты и те, к кому они приставлены. Но при огромных штатах, современных технических средствах и прочем всего и роду смотреть невозможно, это не раз доказывали и наше бурное время и психопаты, и преступники-профессионалы…

Визит Кеннеди в Техас, как часть начинающейся предвыборной кампании, планировался почти за год, окончательное решение было принято в июне 1963-го. Обстановка в Далласе была довольно сложной, члены ультраправых организации, не таясь, распространяли па улицах листовки, па которых под фотографией Кеннеди в профиль и в фас было написано: «Разыскивается предатель». Утром 22 ноября, когда жить ему оставалось всего несколько часов, Кеннеди сказал жене и одному из своих друзей (специальному помощнику Кеннету О'Доннелу) буквально следующее: «Если бы у кого-нибудь возникло желание стрелять в президента Соединенных Штатов, сделать это нетрудно: нужно лишь отыскать высокое здание да прихватить винтовку с оптическим прицелом — и никто и ничто не сможет защитить».

Эти кадры, снятые любителем, не подозревавшим, что запечатлевает историческое событие (Аврааму Запрудеру, затерявшемуся среди других восторженных и, в общем, приветливых людей, и в голову такое не приходило), обошли весь мир: улыбающийся 46-летний глава американского государства, рядом изящная первая леди, ликующие толпы народа, кортеж открытых машин — и внезапные выстрелы, которых многие даже не слышали, весь ужас происходящего поняли лишь те, кто находился рядом с Джоном Кеннеди: одна из пуль пробила шею, но вторая попала в голову. Легенда (да, именно так, хотя все случилось взаправду и на глазах у тысяч людей) о смерти президента Кеннеди родилась средь Пела дня, ровно в 12.30… с первыми выстрелами. Взвизгнув, лимузин рванулся вперед, прочь и ровно через пять минут влетел на территорию Парклендского госпиталя. Но все усилия врачей были тщетны; вторая рана (первую сначала даже не заметили) практически лишала надежды. В 13.00 за жизнь Джона Кеннеди перестали бороться. Вскоре ни борту президентского самолета был приведен к присяге вице-президент Джонсон, рядом с ним во время церемонии стояла Жаклин Кеннеди в забрызганных кровью покойного мужа чулках. Взгляд у нее был как у затравленного животного…

Через 45 минут после покушения на жизнь президента, по данным комиссии Уоррена, Ли Харви Освальд убил па одной из улиц Далласа полицейского Типпита, пытавшегося задержать его. Типпит, по свидетельству очевидцев, остановил свою патрульную машину на перекрестке, успел обменяться с задерживаемым несколькими фразами. И в тот момент, когда направился к Освальду (некоторые, правда, были уверены, что это был не он, давали другое описание внешности убийцы, а еще видели, как с места преступления убегали двое), раздались выстрелы: в Типпита угодили четыре пули, смерть наступила мгновенно.

Через 35 минут после гибели полицейского Освальд был арестован. Захватили его в кинотеатре — кто-то сообщил в полицию. Сеанс прервали. В зале зажегся свет. И полицейские ворвались со всех сторон. По одной из версий, Освальд сразу же выхватил оружие, пытался стрелять, но пистолет дал осечку. Его скрутили. «Ну вот и конец», — произнес он…

Ли Харви Освальд родился в Новом Орлеане 18 октября 1939 года. Отец умер за два месяца до его появления на свет. Семья жила трудно, в 3 года Ли попал в сиротский приют. Потом вернулся к матери и отчиму. Учился плохо, хотелось вес сразу — и не получалось. Школу бросил, решил пойти в морскую пехоту, увидеть дальние страны, но по возрасту не взяли. Перебивался случайными заработками, говорил, что много читает, в 17 лет объявил себя «марксистом». С 1956 года — в армии, служил за рубежом, и основном в Японии. В сентябре 1959-го чуть раньше срока демобилизовался. В кармане было около полутора тысяч долларов. В Нью-Йорке взял билет на пароход и отплыл в Гавр, во Францию. Потом — Лондон, Хельсинки. А 16 октября того же 1959 года, получив 6-дневную туристскую визу, Освальд прибыл в… Москву.

На вокзале его встретил представитель «Интуриста» и проводил в гостиницу «Берлин». Потом пришла переводчица Римма Широкова. Освальд тут же сказал ей о своем давним желании стать гражданином СССР и попросил связаться с властями. Через два дня Ли исполнилось 20 лет, русская переводчица подарила ему в день рождении роман Достоевского «Идиот».

21 октября на просьбу о предоставлении советского гражданства пришел отказ и уведомление, что покинуть страну следует до 8 часов вечера. Здесь же, в гостинице, Освальд пытался покончить с собой, вскрыв вены. В номере его обнаружили без сознания, доставили в Боткинскую больницу. Там оказали первую помощь. Затем направили на обследование к врачам-психиатрам. Наконец перевели в общую палату, где было еще 11 человек. Все эти подробности — из дневника самого Освальда и документов доклада комиссии Уоррена.

28 октября Освальда выписали. Из «Берлина» перевели в «Метрополь». 31-го он посетил американское посольство, где заявили, что отказывается от гражданства США и остается и СССР. На вопрос о причине такого решения ответил просто: «Я — марксист». В интервью американской журналистке в Москве сказал, что «всегда, еще с 15 лет, симпатизировал коммунистам», помнит, как «какая-то старушка» вручила ему в Нью-Йорке листовку, в которой содержался призыв «спасти красных шпионов Розенбергов, продавших секрет атомной бомбы», — вот тогда, наверное, все и решилось. В 1959-м Освальд писал брату, что считает СССР «своей страной», что только здесь он «может найти свободу, а в США не будет счастлив никогда».

Итак, в американском посольстве лежало письменное заявление Освальда с отказом от гражданства (тогда ему посоветовали подумать и зайти на следующей неделе), а 3 ноября он направил в тот же адрес еще и письмо аналогичного содержания. В Вашингтон пошли соответствующие запросы, а время шло. Согласно документам, представленным советской стороной комиссии Уоррена по ее запросу, в январе 1960 года Освальд получил разрешение остаться в СССР па год с последующим новым рассмотрением просьбы о предоставлении советского гражданства.

4 января 1960-го ему выдали вид па жительство № 311479. Он высказывал желание учиться, но 7 января уехал в Минск, где предложили работу на заводе. С 13-го числа пошел трудовой стаж, в августе вступил в профсоюз. На жизнь не жаловался: помимо зарплаты, получал еще ежемесячное пособие от Общества Красного Креста. Вскоре дали квартиру с балконом и видом на реку. Сделал предложение одной русской знакомой, но выйти замуж за американца она отказалась.

В январе 1961 года его вызвали в «паспортный стол» и спросили о том, как собирается решать вопрос с гражданством. Освальд ответил, что гражданство пока менять не будет, но вид на жительство просит продлить. К этому времени относится следующая запись в его дневнике: «Работа надоела своей монотонностью. Заработанные деньги не на что тратить. Ни сходить в ночной клуб, ни поиграть в боулинг, отдохнуть негде — только танцы. С меня хватит…» Оказалась неудачной и попытка поступить в Университет дружбы народов им. II. Лумумбы — оттуда пришел ответ, что принимается молодежь только из стран Азии, Африки и Латинской Америки. 13 февраля 1961-го Освальд отправляет письмо в американское посольство — он хочет назад в США, прежнее решение было ошибкой. Он знает, что ответ придет не скоро. А пока жизнь идет своим чередом. 17 марта на танцах во Дворце культуры Освальд знакомится с 19-летней Мариной Прусаковой, Она приехала из Ленинграда, где окончила техникум, и живет у родственников, работает в аптеке. «Нет, он не из Прибалтики; говорит с акцентом, потому что — иностранец, из Америки». 30 апреля они поженились. А 25 мая Освальд уведомляет посольство, что хотел бы выехать в США вместе с Мариной, при условии, что не будет дома подвергаться преследованиям за «ошибки молодости». 8 июля он в Москве: новые раскаяния в посольстве, говорит, что «получил хороший урок». 9-го приезжает Марина, они живут в «Берлине», где начиналась одиссея Освальда. Затем — возвращение в Минск. Марину пытаются отговорить ехать с мужем: беседуют и по административной, и но общественной линии, и дома. Но она упрямая, стоит на своем. Может быть, еще и потому, что ждет ребенка. Из комсомола се исключают. 4 октября Освальд вновь пишет в посольство, просит ускорить процедуру оформления документов, ускорить отъезд. Через две недели ему исполняется 22, Марина — в Харькове у родственников, а он слушает свою любимую оперу «Пиковая дама».

25 декабря им сообщили, что отъезд разрешен, начали собираться. Посольство не сразу, но обещало денег на дорогу. 15 февраля 1962 года родилась дочь. 18 мая Освальд уволился с завода. 24-го они были в Москве. 2 июня на поезде пересекли границу в Бресте. Потом в Голландии сели на пароход, направлявшийся в США…

В небольшом техасском городке семья жила неустроенно. Своего угла не было. Освальд несколько раз менял место работы. Неоднократно допрашивали сотрудники ФБР: на вопросы он отвечал неохотно, с раздражением. «Что ж с того, что минский дядя Марины — полковник МИД? Никаких подозрительных разговоров не было». А причастность к советской разведке он, конечно, отрицает, но дает обещание немедленно сообщить спецслужбам, если с ним попытаются связаться агенты иностранной державы.

В апреле 1963-го Освальда выгнали с очередного места. Марина ждала второго ребенка, средств к существованию не было, перебивались подачками. Еще в феврале Марина обратилась в советское посольство г просьбой рассмотреть ее заявление о возвращении домой. 8 марта ей сообщили, что процедура оформления документов займет 5–6 месяцев. Времена для нее наступили нелегкие. На Освальда «начало находить». По почте на чужое имя он выписал себе винтовку. В апреле, оставив Марине записку сумбурного содержания, стрелял с улицы через окно в отставного генерала (и его никто не задержал), несколько раз говорил дома, что собирается убить бывшего вице-президента Никсона. Оставив семью, на некоторое время перебрался в Новый Орлеан. Пытался там создать некий комитет справедливого отношения к Кубе. 9 августа был задержан полицией, когда распространял листовки в поддержку Кастро. В докладе Уоррена отмечено также, что почти сразу после возвращения из СССР Освальд хотел подписаться на советские газеты и журналы… Но жизнь в Советском Союзе критиковал, особенно привилегии партийных чиновников. Вспоминал в этой связи своего любимого писателя Джорджа Оруэлла и две его вещи — «Скотный двор» и «1984»; «Все животные равны, по некоторые из них более раины, чем другие». В дневнике писал, что в Минске сыт был по горло несчетными собраниями, политинформациями, поездками друзей (самого не посылали) на картошку. Но все это и прошлом, и что толку: теперь, продолжая поиски работы, приходится скитаться, переезжать из города в город. Нужда и бесприютность…

27 сентября отправился в… Мехико, где побывал в кубинском и советском посольствах. Выразил желание вернуться в СССР, предварительно побывав на Кубе. Визы ему не дали. 3 октября 1963 года он вернулся в Даллас. 14 октября снял в городе комнату. 16-го числа начал работать на книжном складе. Пройдет чуть больше месяца — и мимо этого здания проследует кортеж президента. 20 октября родилась вторая дочь. Но отношения с женой были натянутые, часто ссорились. 22 ноября он ушел из дома, где она жила у знакомых, не попрощавшись. Па тумбочке в комнате оставил свое обручальное кольцо и 170 долларов…

Освальда видели, когда он входил в помещение склада, в руках у него был какой-то длинный, завернутый в бумагу предмет. Марина дома смотрела по телевизору церемонию встречи Кеннеди в Далласе. Заплакала, услышав сообщение о покушении на президента. Когда в новостях был упомянут книжный склад, откуда, возможно, раздались выстрелы, — стремглав бросилась в гараж проверить, на месте ли винтовка Освальда. Ей показалось, что оружие было там (!), лежало завернутое в одеяло. Когда, спустя несколько часов, дом окружила полиция и был проведен обыск, винтовки в одеяле не оказалось.

Освальда в этот момент уже допрашивали: помимо полицейского капитана, присутствовали агенты ФБР и Секретной службы. Задержанный отрицал свою причастность как к покушению па президента, так и к убийству полицейского Типпита.

В здании полиции было полно репортеров. Каждый раз, когда Освальда проводили через холл и коридоры на допрос, они пытались выжать из него хоть несколько слов. Вокруг царила неразбериха, журналисты мешали друг другу. Освальда в тот день проводили сквозь их строй по меньшей мере раз шестнадцать. В 7.10 вечера 22 ноября Освальду официально предъявили обвинение в убийстве Типпита — его опознали сразу несколько свидетелей. Па следующий день в 13.30 ему предъявили обвинение в убийстве президента. К тому времени было установлено, что винтовка, найденная на книжном складе, принадлежит Освальду.

Все это время в прессе появлялись сообщения самого разного толка, а сотрудники полиции делали противоречивые заявления. Кроме того, состоялась… пресс-конференция Освальда. Сверкали вспышки фотоаппаратов, сыпались вопросы — шум и гам стояли невообразимые. Среди присутствовавших на пресс-конференции находился и 52-летний бизнесмен Джек Руби, имевший обширные связи в далласской полиции.

В воскресное утро 24 ноября Освальда должны были перевести в помещение городской тюрьмы. В субботу вечером об этом уведомили прессу. Еще с ночи в полиции и офисах отделения ФБР начали раздаваться телефонные звонки с угрозами и адрес Освальда. Несмотря на это, журналисты, включая работников телевидения, были допущены в здание. Освальда опять вели сквозь их строй. Его ждала бронированная машина, по бокам шли дюжие детективы. Всю сцену наблюдали миллионы зрителей. Освальд успел сделать всего несколько шагов, как из-за телевизионной камеры появился человек с кольтом З8-го калибра в руке. В 14.21, как в кино, прогремели выстрелы. Вернее, всего один — в живот. Освальд вскрикнул и упал без сознания. Через 7 минут его доставили в тот же госпиталь, где пытались спасти Кеннеди. В 13.07 он был мертв. С момента смерти президента прошло двое суток.

Джека Руби, стрелявшего в Освальда, арестовали на месте. Мгновение спустя его уже допрашивали па пятом этаже далласской тюрьмы, куда так и не попал Освальд. Причастность к какому-либо заговору Руби отрицал. Утверждал, что сделал это в приступе ненависти к убийце Кеннеди… Впоследствии Руби несколько раз переводили из одного места заключения в другое, прессу об этом больше не уведомляли. 14 марта 1964 года прозвучал приговор — смертная казнь. По она так и не состоялась: пока адвокаты хлопотали о помиловании, Руби скончался в тюремной больнице от рака…

Справка; Яков Рубинштейн, сменивший имя и фамилию на Джек Руби, родился в 1911 году. Родители его жили сначала в Польше (отец даже служил в царской армии), в 1903-м перебрались в США. В Далласе-личность известная, владелец двух ночных клубов: «Карусель» и «Вегас». Ни в чем «особенно предосудительном» замечен не был. Между 1949 и 1963 годами задерживался полицией 8 раз: за нарушение общественного порядка, за незаконное хранение оружия, за продажу спиртного в «неурочное время» и г. д. Вол деловые операции средних масштабов, энергичен, активен. Любит азартные игры, скачки. К моменту убийства Освальда дела шли не очень успешно — долги. И неуплата налогов в размере 44 тысяч долларов. Политическая ориентация — считал себя демократом. Были свидетельства, что Руби знал убитого полицейского Типпита, он и сам сначала признал это, но потом от показаний отказался. Типпит, по некоторым предположениям, общался с членами ультраправого общества Джона Берча. Руби — что не доказано — имел связи с мафией, во всяком случае, был знаком с представителями организованной преступности…

Марина Освальд считала мужа «неудачником-одиночкой, который нигде не мог найти свое счастье — разве что на луне». Она же говорила на допросе, что Ли очень хотел стать знаменитым… все равно где…

Задачу комиссии Уоррена это существенно облегчало. Освальд был обречен на звание «убийцы президента», и тем более после смерти. Все расследование поставили как бы с ног на голову. Вместо того чтобы отправной точкой считать убийство Кеннеди и затем вести поиск, просчитывать варианты, члены комиссии все факты и догадки подгоняли под уже мертвого, безмолвного Освальда. И особенно ни с кем не советовались, действовали самостоятельно — под давлением властей придержащих. Как только подготовили доклад, самораспустились. И новые свидетельства некуда было уже приобщить — дело закрыли, хотя пресса охотно сообщала о многочисленных неувязках, вопиющих противоречиях, о фактах, которые обошли молчанием, и о других таинственных, интригующих обстоятельствах. Так, например, говорили, что «чудная пуля» (вещественное доказательство под номером 399) никак не вписывалась в сценарий комиссии Уоррена: траектория ее полета, коли стрелял один Освальд, была по меньшей море странной. Впоследствии появилось вроде объяснение, но возникли и новые контрдоводы, потом еще и еще, как эпидемия. Вот и стали профессионалы и любители изучать «убийство века» не как явление хрестоматийное, а как сданное в архив, но не раскрытое преступление. Версии возникали самые разные. Одни утверждали, что Кеннеди пал жертвой «правых», что был заговор, в котором участвовали ФБР, ЦРУ, армия и нефтяные магнаты. Другие кричали, что все это «рука Москвы» и Освальд, конечно же, агент КГБ. Договорились и до того, что сам Кеннеди был «коммунистом», но в какой-то момент ослушался приказа своих хозяев, и его убрали…

Из показаний, данных комиссии 10 июня 1964 года госсекретарем США Дином Раском; «У меня нет каких-либо свидетельств того, что Советский Союз был заинтересован в устранении президента… Хотя, по моему мнению, разногласий у Хрущева с Кеннеди хватало, друг к другу они испытывали определенное уважение…»

В октябре 1975 года вышла и Соединенных Штатах книга под названием «Пункт назначения — Даллас: последняя точка в расследовании убийства Джона Ф. Кеннеди». От издателей: «В июне 1975-го нам представили человека, поведавшего эту историю. В рассказанное поверить было трудно, но человеку не поверить было нельзя. Хью Макдональд — ветеран сил, стоящих на страже закона, послужной список его говорит сам за себя… Рассказ Хью Макдональда добавляет новые вопросы к давно уже ставшему сомнительным докладу комиссии Уоррена… Издательство «Зебра букс» публикует книгу «Пункт назначения — Даллас» потому, что мы верим в право каждого не таясь открыто излагать информацию, которая может пролить свет на один из самых мрачных эпизодов нашей истории «.

Справка: Хью Макдональд — бывший начальник сыскной полиции в Лос-Анджелесе, под его началом было около 600 детективов. Войну окончил в чине майора военной разведки. Принимал участие в работе армейского подразделения № 314, расследовавшего осенью 1945 года обстоятельства самоубийства Гитлера. Имя Макдональда в Советском Союзе могли узнать еще в 1960 году, когда ему предложили «совершить полет на теперь печально известном разведывательном самолете У-2, сбитом над территорией СССР в районе Свердловска. Вместо него, первоклассного летчика, не раз выполнявшего задания спецслужб, полетел Фрэнсис Пауэрс… и вошел в историю. Макдональд предпочитал полицейскую работу. Считался специалистом и в этой области. Вел спецкурсы в учебных заведениях Калифорнии, Оклахомы, Кентукки, делился опытом своей практической деятельности и знаниями, приобретенными в стенах вашингтонской академии ФБР, где, кстати, до сих пор изучают его труды: «Расследование преступлений, совершенных на почве секса», «Психология полицейского допроса» и «Классификация полицейской фотографии». Макдональд — создатель полицейского фоторобота (130 причесок, 37 носов, 102 типа глаз, 52 подбородка, 40 пар губ, брови, усы, шрамы и т. д.)…

В 1964 году Макдональду предложили организовать охрану одного из кандидатов в президенты — сенатора Барри Голдуотера. Команду он подбирал сам. Среди других пригласил своего старого приятеля, коллегу из ЦРУ — Германа Кимси (имя, вероятно, вымышленное, как оговаривается Макдональд в предисловии к книге). Кимси, всю жизнь посвятивший службе и Центральном разведывательном управлении, в силу каких-то таинственных обстоятельств в конце своей карьеры оказался не у дел. Теперь жил тихо, но Макдональд ему цену знал и в высоком его профессионализме не сомневался. На своем веку Кимси повидал многое и причастен был к событиям в самых горячих точках земного шара. Макдональд прекрасно помнил, как невольно стал свидетелем интересного разговора, происшедшего в кабинете Кимси в апреле 1961 года сразу после неудачной высадки контрреволюционеров и наемников на Кубе. Они обсуждали с Кимси провал операции на Плая-Хирон и неизвестную пока судьбу некоторых старых знакомых, как вдруг в комнату буквально ворвался незнакомый Макдональду человек. Без приветствия он подлетел к столу, за которым сидел Кимси, вцепился в его край так, что побелели костяшки пальцев, и, наклонившись, зловеще прошептал: «Вздумали поиграть моей жизнью, а, Кимси? Мне нужны ответы, Кимси, и, если я их не получу, кому-то не поздоровится. Ты понял, Кимси?!» И незнакомец выскочил из комнаты, хлопнув дверью так, что зазвенели окна. «Он что, работает на тебя? — спросил ошарашенный Макдональд. — У меня такое чувство, что нас переехал каток». Кимси дернулся, но выдержал паузу: «Он — профессиональный убийца. Виртуоз в своем деле. Работает на многих…» Макдональд не мог забыть этот эпизод: Кимси не часто бывал откровенен. А теперь они вместе должны уберечь кандидата в президенты от потенциальных убийц, и опыт такого человека может пригодиться…

Когда в октябре 1964-го Макдональд и Кимси оказались в Далласе, туда сенатора Голдуотера привели дороги избирательной кампании, Кимси сам привел Макдональда на место, где был убит Кеннеди. После многозначительной паузы сказал; «Если Голдуотер станет президентом, с его охраной будет много хлопот. Я говорю тебе об этом не случайно, Хью. В Кеннеди стреляли со второго этажа вон того дома». Макдональд автоматически перевел взгляд на известное зданию книжного склада, у окна на шестом этаже которого — по официальной версии — стоял одиннадцать месяцев назад Ли Освальд. И только спустя несколько секунд понял, что Кимси указывает не в ту сторону. «Я многим! тебе обязан, Хью, — продолжал Кимси, — повторяю: в президента стреляли из того здания, и стрелял не Освальд…» — «Перестань молоть чепуху, Герман, ты что, спятил?» — «Помнишь того типа, что ворвался ко мне в кабинет?» — «Еще бы, убийца-виртуоз». — «Так рот, слушай внимательно; этот человек стрелял в президента Джона Кеннеди со второго этажа того здания и убил его…»

С этой минуты и началась одиссея Хью Макдональда, детектива, решившего отыскать настоящего убийцу Кеннеди. Погоня продолжалась несколько лет.

Кимси азарт Макдональда не разделял. Незадолго до своей смерти, словно предчувствуя скорый конец, он предупреждал друга; «Послушай. Хью. я желаю тебе добра. Думаю, что определенные круги, замешанные в этом деле. уничтожат тебя, если будешь упорствовать в своем расследовании. Может быть, тебя и не убьют. Но от твоей карьеры и благонадежности не останется и следа…» Кимси, профессионал и кавалер орденов многих государств, скончался под ножом хирурга. Тело не успели предать земле, как все его личные бумаги были опечатаны и исчезли в секретных архивах…

Для Макдональда с самого начала решающее значение имело одно обстоятельство: человек, с которым он случайно столкнулся в кабинете Кимси в ЦРУ, был запечатлен на фотографии, находившейся в распоряжении комиссии Уоррена в качестве вещественного доказательства № 237 (всего таких документов, имеющих к делу прямое или косвенное отношение, в многотомных трудах комиссии несколько тысяч). Фотография была, но… заместитель директора ЦРУ Ричард Хелмс заявил, что «понятия не имеет, кто на ней изображен» (из показаний в комиссии 7 августа 1964 года) и может сообщить лишь, что снимок сделан за пределами Соединенных Штатов где-то между июлем и ноябрем 1963-го. Не смогли идентифицировать человека на фотографии и два агента ФБР Бардвел и Малли, которые занимались выяснением его личности (их служебные записки и показания в комиссии датированы июлем). Имелась информация, что в распоряжении ЦРУ есть еще несколько фотографий незнакомца, но их в комиссию не передавали. Макдональда смущало, что ни в ЦРУ, ни в ФБР Сола (так он для удобства окрестил таинственную личность — по аналогии с библейским Саулом) «не узнали». А что убийство дело рук профессионала, сомневаться теперь (когда, помимо истории Кимси, Макдональд тщательно изучил все обстоятельства) не приходилось. Опытный полицейский, он понимал, что можно найти преступника, действовавшего по политическим мотивам, или сумасшедшего, который решил прославиться как Герострат. Но поймать наемного убийцу, специалиста, работающего по профилю, получающего заказ, задаток и рассчитывающего каждое свое движение, — дело архисложное. Одному вряд ли под силу. У Макдональда появилась мысль обратиться непосредственно к новому президенту Джонсону, но его останавливало то обстоятельство, что группа людей, убравших Кеннеди, вполне вероятно, и хотела видеть на его месте Джонсона. Может быть, им с ним удобнее. И тогда заявление Макдональда будет означать для него фактически смертный приговор. Варианты были, но выбор легким не назовешь. Вот что пишет он сам: «Казалось бы, естественно передать всю собранную мною информацию коллегам из Центрального разведывательного управления или Федерального бюро расследований. По… возьмем ЦРУ. Я знаком с их людьми и испытываю к ним чувство уважения, но если бы я пришел к ним, это было по меньшей мере странно. Они знали о Соле. Я встретился с, ним в их штаб-квартире. У них имелась его фотографии. с которой и началось мое расследование. И все-таки Ричард Хелмс, заместитель директора Управления (а позднее — его директор), заявил под присягой, что не слышал никогда о Соле. Такая непоследовательность натолкнула меня на мысль, что, передай я свои данные в руки сотрудников Управления, они оказались бы погребенными, засекреченными, и американцы об этом никогда не узнали бы.

А ФБР? С ними у меня были еще более тесные связи. Когда уходил на пенсию, то директор, сам Джон Эдгар Гувер, прислал из Вашингтона теплую телеграмму. У меня были в Бюро и, надеюсь, остались очень близкие друзья. ФБР, по-моему, прекрасный аппарат расследования, но это правительственное учреждение, и, соответственно, оно подвержено, как это показало, скажем, развитие событий во время «уотергейтского дела», серьезному политическому нажиму. История Сола была такова, что могла иметь самые непредсказуемые последствия. И я решил, что в ФБР с этой информацией не пойду.

Что оставалось делать?

Ответ подсказывало то же «уотергейтское дело». Кто вас может выслушать, все взвесить, проверить факты и принять соответствующие меры, без ссылок па политическое или иное давление? Американская пресса, а через нее — американский народ. Перед ними нечего таиться, рассказывай все как было.

Приняв такое решение, я должен был, проявив максимум осторожности, установить контакт со средствами массовой информации. Свои версии убийства имелись у многих людей: у людей честных, искренних и у разных чудаков. Нельзя было допустить, чтобы история Сола оказалась затерянной среди других. Я отправился в Нью-Йорк.

Нашлись издатели, согласившиеся предать эту историю гласности. Но они отказались делать ее документальной. Они боялись связываться с официальными учреждениями. Предлагали опубликовать материал, замаскировав его под художественный вымысел, без прямого соотнесения с действительно имевшими место событиями. На это пойти я не мог.

В июне 1975 года меня представили сотрудникам издательства «Зебра букс». Они понимали, что будет нелегко, но решили не отступать. И вот мы прибыли в «пункт назначения — Даллас»…»

Начал Макдональд с того, что, имея фотографию Сола и используя свое служебное положение, стал активно вести поиск неизвестного. Один из осведомителей сообщил, что незадолго до гибели Кеннеди Сола кто-то искал: ему хотели предложить работу. Несколько раз его видели в Европе и. Латинской Америке, долго на одном месте он никогда не задерживался. Маршруты Сола приводили Макдональда в Лондон, Цюрих, Осло, Хельсинки, Копенгаген, здесь ему давали возможность издали взглянуть на «объекты наблюдения». Все это были личности, известные в мире профессионалов, перед Макдональдом проходил, как в шпионской ленте, караван ходячих легенд, но Сола среди них не было. Время шло, и уже многие знали, что американский детектив ищет одного из наемных убийц. Но с какой целью?..

В одну из поездок и ФРГ произошло давно ожидаемое: Макдональд, вернувшись в гостиницу после тяжелого дня, прилег отдохнуть: только что ему сообщили, что человек, похожий на Сола, убит где-то в Мексике, настольную лампу не выключал — но старой профессиональной привычке всегда оставлять полоску света между собой и дверью. Прием этот называется «тревожная тень» — нападающий непременно отбросит ее, если захочет захватить профессионала врасплох. Прежде чем ус-путь, посидел минут десять в темноте, послушал звуки, проникавшие в номер: шум улицы, стуки в коридоре. Это еще один детективный трюк: — мозг запомнил «знакомые шорохи» — теперь ему легче будет откликнуться ни «неожиданное»… Пробудился он внезапно, сначала даже не понял — почему. Проснулся с чувством опасности, минуту лежал не шевелясь, сдерживая дыхание, потом почувствовал легкое дуновение от открытого балкона и в ту же секунду ощутил прикосновение лезвия ножа к шее. «Ну вот и все», — прошептал чей-то голос. Реакция Макдональда была мгновенной: он резко рванулся, но не от нападавшего, а навстречу к нему. Это и спасло, нож лишь оцарапал кожу. Макдональд успел нанести удар — ногою в живот, затем бросился на нападавшего, но тот выскользнул из комнаты. Захлопнув дверь, слышал лишь, как бьется сердце и как гремят железные ступеньки под ногами человека, бежавшего вниз по лестнице. Машинально посмотрел на часы — было три часа ночи. Дрожащей рукой плеснул в стакан шнапса, выпил залпом. Увидел в зеркале ярко-алую полосу на шее: если бы рывок был в другую, естественную сторону — лежать ему с перерезанным горлом. Кто же хотел избавиться от нет? Ясно было одно: жив Сол или нет, это не его работа. Он не привык фехтовать ножом. Если бы им занялся Сол, в ход была пущена винтовка с оптическим прицелом, и Макдональд с пулей во лбу не успел бы и глазом моргнуть…

В июне 1972 года Макдональд вновь прибыл в Лондон, ничего особенного от вояжа он не ждал, еще один вариант — наемных убийц оказалось как собак нерезаных. Договорились о встрече и холле гостиницы, но человек, которого он ждал, опаздывал уже почти на час. Появился он внезапно, а с ним-Сол (!), собственной персоной. Ошибиться невозможно. «Вот человек, которого вы искали», — услышал он как сквозь сон.

Когда они остались вдвоем, начинать разговор не спешили. Оба как бы изготовились к прыжку. «Вы помните, мы встречались?» Сол, помедлив, сказал: «А, приятель Кимси. Я слышал, вы хотите предложить мне работу?» — «Не совсем, Кимси умер, вы, конечно, знаете"». — «А при чем здесь Кимси, работа есть работа». — «Ну, нам было бы легче разговаривать при нем… А почему вы ему рассказали о той операции… с которой было потом столько проблем?» Макдональд нарочно говорил так, что было непонятно, имеет ли он в виду авантюру на Кубе или убийство президента. «О какой операции? Не припомню, о чем мы болтали. Вы что, искали меня столько лет, чтобы задать этот вопрос?» — «Ну вот что, друг, выкладывай-ка все, у Германа Кимси не было от меня тайн». — «Вы не ответили мне, — в голосе Сола послышались металлические нотки, — что вам за дело?» Макдональд, помолчав, сказал: «Ответы я давно знаю — от вас хочу лишь подтверждения…» — «Я рассказал об этом Кимси потому, что он знал правила игры. Сдается мне, что эти правила известны и вам. А начнете болтать, не протянете и недели…»

Почти два часа Сол говорил, не переставая, о том, как… спустил курок и убил президента. Мало этого, они, словно испытывая судьбу и друг друга, поднялись в номер Макдональда, и детектив показал убийце небольшую рукопись. «Прочтите это.» — «Можете называть меня Сол, вы же так привыкли». — «Прочтите и исправьте что нужно». — «Черт меня побери, — воскликнул Сол, едва взглянув на первую страницу, — вот уж не думал, что об этом напишут».

В рукописи Сол сделал лишь одну поправку: винтовка, из которой он стрелял, — «стандартное европейское нарезное оружие», не «маузер». И все.

Встреча подходила к концу, оба это понимали. «Надо быть сумасшедшим, чтобы хранить такой документ, — произнес Сол. — Не хотел бы я быть на вашем месте… Еще пожалеете, что знаете все. Остаток жизни ходить вам под дулом». — «Ну что ж», — пожал плечами Макдональд: он сам не знал, когда перестал бояться. «Вы искали меня несколько лет, — продолжал Сол. — И вряд ли отыщете еще раз. А я буду следить за вами денно и нощно. Если сойдете с дорожки, мне стоит только поднять трубку и набрать один номер. Вы даже не почувствуете, что стряслось». Они посмотрели друг другу в глаза. Макдональду показалось, что Сол не угрожает ему, а предупреждает — как друга. После такой встречи оба могли причислять себя к «суперменам». Но местами они поменялись: Сол стал охотником, а Макдональд потенциальной жертвой…

Макдональд: «Весь этот материал столь для меня убедителен, что я отважился предать гласности историю Сола, рискуя утверждать, что этот человек рассказал мне всю правду…»

Перед высадкой на Плая-Хирон Сол проходил спецподготовку в лагере наемников, расположенном в Гватемале. Там он и встретился впервые с человеком, имени которого но знал, но про себя окрестил Тройтом: как-то в разговоре был упомянут Детройт (штат Мичиган) — так вот по аналогии. «А Тройт это случайно не Герман Кимси?» — поразился догадке Макдональд. «Нет, с Кимси мы виделись только в Вашингтоне». В начале года до Сола дошли разговоры, что его разыскивают: дельце вроде подходящее. Но работы хватало, «заказов» было достаточно. Только в мае он прибыл на Гаити — там должна была состояться встреча с новым клиентом. Им оказался Троит. Сначала разговор шел ни о чем, вспоминали «боевые эпизоды». Потом Троит вдруг спросил без перехода, можно ли воспользоваться услугами Сола. если мишень — президент Соединенных Штатов. Вопрос был задан просто, по-деловому кратко: и если согласен — каковы условия? Сол от прямого ответа уклонился, сказал, что обдумает предложение, — нужна еще одна встреча. «Долго ждать не могу». — бросил Троит, которому уклончивость Сола явно не понравилась. «Решение приму позже, — произнес Сол. — но две тысячи долларов — сейчас, независимо от дальнейших действий». Тройт тут же вручил ему двадцать стодолларовых банкнот — на этом и расстались, Сол, но, заходя в гостиницу, отправился в аэропорт. Взял билет на ближайший самолет: оказалось, что он летит в Буэнос-Айрес. Потом — Гватемала, где Сол тщетно пытался выяснить, кто такой Тройт, чьи интересы он представляет.

Вторая встреча произошла через две недели; цена Сола — 50 тысяч долларов, половину — немедленно, наличными, остальные — в швейцарский банк. Профессионал хотел знать, насколько это серьезно. Тройт заколебался, заявил, что планы носят предварительный характер, операция может быть даже отложена. Сол пришел в ярость — терпеть не мог пустых разговоров. Тройт изменил тон (они словно проверяли друг друга): время и место операции придется еще уточнить, но в любом случае президента нужно убрать в 1963-м, до конца года, Сол повторил свои условия; все подробности — можно потом, половину гонорара — сейчас. Будет приказ или нет — контракт истекает 1 января 1964-го.

Деньги у Тройта были с собой. Вручив Солу 25 тысяч, он сказал, что ехать придется в Техас — место выбрано, дата уточняется. Этот ковбойский штат Ослу подходил, к тому же рядом была мексиканская граница. Тройт сообщил также, что у него есть «друг», молодой человек, недавно вернувшийся из России. Этот «друг» ему абсолютно верит: его и собирались использовать, но потом отказались от этой идеи — все-таки оп немножко чокнутый. Тройт убедил «друга», что «работает на правительство». Он сказал, что определенные круги обеспокоены тем, как небрежно относится Кеннеди к мерам но обеспечению его безопасности. И ему, Тройту, поручили найти человека, который бы «согласился напугать» президента, постреляв для острастки. Сол не верил своим ушам. Тройт убедил «друга» в том, что весьма почетно принять участие в операции по «спасению главы государства», к тому же работу щедро оплатят. «Друг» согласился попробовать и в качестве тренировки «попугал» отставного генерала, который, как ему сказали, чем-то «скомпрометировал правительство»; стрелял из укромного моста, конечно — мимо, хлопот никаких. Еще и заработал немного.

Тройт, по всему чувствовалось, не был новичком в таких делах. Сол все больше проникался к нему уважением, но держался постоянно настороже — все это было похоже на бред, но риск был слишком велик: переговоры зашли так далеко, что обратного пути уже не было.

Итак, «друг» Тройта выполнял одновременно две роли; «обеспечивал крышу» и «становился мишенью». Едва «друг» начнет «шуметь» и стрелять и сторону президентскою кортежа, Сол ликвидирует президента, а когда ^ охрана откроет огонь по Освальду-уберет и его. Для «крыши» кандидатуру лучшую, чем Освальд, не сыскать: в схему заговора вписывается идеально и его прошлое, и настоящее, и будущая смерть под пулями агентов, которых, быть может, наградят, хотя Сол выполнит за них эту грязную работу. А потом пусть разбираются, кто он был — псих или агент Советов. Ни всякий случай у Тройта в кармане уже лежали гильзы от патронов к винтовке Освальда, их найдут на месте преступления.

Сол поставил условие: накануне операции он должен иметь возможность близко наблюдать этого Освальда, лучше всего, если он окажется да пределами США, где-нибудь в Мексике, там за ним легко проследить. Тем более что сам Сол не хотел въезжать в Штаты «раньше времени — даже Тройт не будет знать его маршрут. «Только помни, — сказал Тройт. — ни единой ошибки». Их, однако, в «день х» будет много.

Через некоторое время Сол имел в своем распоряжении подробное расписание визита президента. 2(1) — го он был в Далласе— 21-го получил точный поминутный маршрут движения кортежа в городе. Провел ориентацию на местности. Взглядом «пристрелял» окно па шестом этаже книжного склада: Освальду скажут, чтобы он не торопился уходить — охрана президента и агенты Секретной службы должны знать, где он находится. «А что. если этот псих в последний момент раздумает? — подумал Сол. — С него станется — Ну значит — не судьба, контракт будет расторгнут. Впрочем, Освальд уже не новичок, он стрелял в беднягу отставного генерала и не струсил».

Сол и не пытался войти в роль «сверхчеловека», хладнокровно прикидывающего, что к чему. Его поражали масштабы операции. Как смогли рассчитать и привезти президента с точностью до минуты под оптический прицел его винтовки? Где разыскали Освальда? Кто затеял все это? Кто, наконец, придумал «запасной вариант» для решения участи Освальда, к которому, как выяснится, придется прибегнуть? И как все «просто» — без их «предварительной» работы сам он был бы словно слепой котенок. И о «послеоперационном периоде» они, надо полагать, позаботятся — замнут расследование, направят его по нужному руслу, охладят горячие головы. Теперь только сосредоточиться, не думать о постороннем. Вся операция, по расчетам Сола, должна была занять полминуты, из которых всего 5–7 секунд он будет вести огонь.

Ровно в 11.40. Сол был на месте. Через восемь минут. Появился Освальд. Президенту оставалось жить меньше часа. Сол видел, как в руках Освальда появилась винтовка, вел он себя крайне беспечно, последние сомнения Сола (который все-таки и сам боялся стать «подсадной уткой») отпали. Кортеж приближался. Сол поймал в прицел голову президента. Как только раздался первый выстрел из склада, Сол плавно спустил курок. Но взял, как ему показалось, «слишком низко». Смертельным стал второй выстрел Сола, Освальд стрелял три раза. Сол поймал его в рамку прицела. Но охрана президента не стреляла. «Ну же, — напрасно шептал Сол, — палите, идиоты». Освальд в окне опустил винтовку и, как обещал, застыл на несколько секунд. Вся охрана президента Соединенных Штатов его игнорировала. Сол был в ярости. Он видел, как Освальд покинул здание склада и исчез за углом. Через два часа Сол был за пределами Соединенных Штатов… На этом его исповедь заканчивается. «Кажется, я могу объяснить, — пишет Макдональд, — почему Сол рассказал все Герману Кимси. Кто был Кимси — странноватый, одинокий человек, преданный своей работе в ЦРУ до фанатизма. Если надо было выполнить задание Центрального разведывательного управления, он не останавливался ни перед чем… И не верил ни во что… Уверен, что он часто выступал в роли «наставника» или «контакта» с такими профессионалами, как Сол, когда их услуги требовались Управлению.

Не знаю, когда точно Кимси ушел из Управления и почему. Меня шокировало то, что он вдруг остался без работы. Еще более удивило, что ему не дали заслуженной пенсии… А может быть, он и не уходил… может быть, его отставка была спланирована… может быть, он поддерживал контакт с Тройтом, которого наняли для организации убийства президента… а может быть, он сам был Тройтом…»

Все, что дальше пишет Макдональд, — из области предположений… Освальд в растерянности отправился к себе на квартиру. Там пробыл всего несколько минут, вооружился пистолетом. Был в шоке, — может быть, хотел покончить с собой или убить того, кто нанял его «испугать» президента. Все последующие его действия напоминали поведение человека растерянного, преданного (кем?), обманутого, но вряд ли сознательного убийцы. Последний шанс «геройски погибнуть» он упустил в кинотеатре в момент ареста. По всей видимости, на Освальда, помимо Сола были нацелены еще двое — «внешний» и «внутренний» исполнители. Почему не стрелял Сол — понятно. «Внешний» исполнитель также не сработал. Охрана упустила свой шанс. Три раза в течение часа Освальд избежал неминуемой гибели. А может быть, и четыре, окажись полицейский Типпит проворнее. Теперь медлить было нельзя — и на сцене появился «внутренний» исполнитель акции: Руби.

Эта схема, впрочем, могла сработать только один раз. Не нашлось никого, кто бы «во гневе» расправился, скажем, с Сирхан Сирханом, стрелявшим через пять лет в Роберта Кеннеди: второй из братьев погиб 5 июня 1908 года. Сирхан до сих пор за решеткой. В 1972 году, в связи с отказом от смертной казни в штате Калифорния, высшую меру ему заменили пожизненным заключением. Но в 1984-м он едва не оказался на свободе: по американским законам оказалось, что имел право на амнистию. В 1987-м тюремная комиссия по досрочному освобождению в девятый раз отказалась удовлетворить ходатайство убийцы Роберта Кеннеди. Комиссии пришлось сослаться на то, что Сирхан не может быть на свободе, так как «нанес оскорбление американскому народу». Итак, официально признанному убийце, я не оговорился — лишь официально признанному, — не оставили никаких шансов. До сих пор версия «убийцы-одиночки» оспаривается специалистами, проводящими индивидуальное расследование. Как и в случае с Освальдом, Сирхан похож на «подсадную утку», а версия со «вторым пистолетом» (выстрел из которого, сделанный фактически в упор за правым ухом Роберта Кеннеди и оставивший даже следы ожога на коже, оказался фатальным) почти ни у кого не вызывает сомнений. При этом полиция, памятуя, вероятно, горький урок с полным противоречий докладом комиссии Уоррена, до 1988 года отказывалась обнародовать результаты расследования убийства брата покойного президента. А когда документы наконец «рассекретили», обнаружилась крупная «недостача»: оказались уничтоженными более 2 тысяч фотографий с места убийства, пропали другие вещественные доказательства. Энергичный журналист Дэн Молдиа, подобно Макдональду. встретился с… возможным убийцей: в отличие от Сола имя его известно. Это некто Юджин Сезар, бывший охранник, находившийся в тот трагический день в лос-анджелесском отеле «Амбассадор». Он признался Молдиа, что стоял за спиной Роберта Кеннеди с правой стороны и что, когда раздались выстрелы, выхватил пистолет, который был точно таким, как у Сирхана…

А Освальда и столько лет после смерти не оставляли в покое. В 1981 году его могилу в Далласе вскрыли — группа патологоанатомов провела обследование останков и подтвердила, что они действительно принадлежат Ли Харви Освальду (пришлось прибегнуть к сравнению челюсти покойного с сохранившимися снимками зубов). Все это для того, чтобы проверить версию, высказанную английским писателем Майклом Эддоуэсом: в СССР Освальда подменили, вместо него в США вернулся советский агент… Экспертиза это предположении опровергла, Эддоуэс зря выбросил из собственного кармана более 10 тысяч долларов, затраченных на эксгумацию. При вскрытии могилы присутствовала и Марина Портер (такую фамилию носит теперь бывшая жена Освальда): она считала, что тела вообще не найдут, ведь многие (правительство, спецслужбы) так хотели, чтобы от Освальда не сохранилось и праха. В конце 1988 года Марина заявит в интервью журналу «Лейдиз хоум», что преступление было «хорошо организованным заговором — разве может разумный человек поверить в то, что оно совершено одним человеком»…

За десять лот до этого интервью, в 1978 году, специальная комиссия палаты представителей Конгресса США, занимавшаяся расследованием политических убийств, вынесла решение о том, что «имеются довольно серьезные основания считать, что заговор с целью убийства президента Кеннеди существовал». Комиссия обратилась к ученым из Национальной академии наук с просьбой расшифровать по имеющейся звукозаписи, сделанной случайно в тот день на Дили-Плаза и Далласе, сколько выстрелов было произведено. Ученые возлагавшихся на них надежд не оправдали. Они сообщили (в 1982 г.), что запись сделана более чем через минуту после убийства — лимузин президента в этот момент уже мчался к госпиталю. Председатель комиссии конгрессмен Стоукс выразил сожаление, но собирался возобновить слушания по делу и привлечь новый материал…

Версии рождались одна за другой, все это выглядело и выглядит как бесконечный захватывающий телевизионный сериал, явленно такое привычное на американских телеэкранах. И том же 1982-м компания Эй-би-си сделала документальный фильм об Эдгаре Гувере, легендарном директоре ФБР, ставшем во главе Бюро, когда ему было 29, и удержавшем контроль над этим заведением до последних диен жизни. Наряду с традиционными дифирамбами, прозвучали в фильме и критические нотки. В истории с убийством президента Кеннеди ФБР и лично Гувер были не на высоте.

Не оставили и стороне и ЦРУ. 14 августа 1978 года в журнале «Спотлайт» появилась заметка, и которой говорилось, что есть доказательства причастности к убийству президента не кого иного, как Говарда Ханта, одного из активных участников «уотергейтского дела», стоившего Никсону президентского кресла. Статья была на «писана Виктором Марчетти, в прошлом коллегой Ханта но ЦРУ. А затем в распоряжении упоминавшейся специальной комиссии палаты представителей по расследованию политических убийств оказался один из документов ЦРУ (только для служебного пользования), в котором поверилось, что рано или поздно придется объяснить, с какой целью Хант находился в Далласе именно 22 ноября 1963 года… В 1981 году 63-летний Хант, который тогда жил в Майами, дал в Вашингтоне соответствующие разъяснения: по его словам, и день убийства Кеннеди он находился не в Далласе, а в столице, что могут подтвердить видевшие его коллеги. Хант возбудил против журнала дело в суде: за клевету требовал 3,5 миллиона долларов. Уже в 1985-м американский юрист и публицист Марк Лейн заявил, что он располагает показаниями некой Мариты Лоренц, которая утверждала, что в период работы в ЦРУ она вместе с Хантом и еще одним сотрудником Управления участвовала в подготовке покушения на президента. По ее слов1ам, в Кеннеди стреляло сразу несколько человек…

1988-й — и новая сенсация, будоражащая общественность. как любое упоминание имени Кеннеди. Н.а сей раз — интервью журналу «Пипл». данное Джуди Зжснер, хорошо знавшей президента: она неизлечимо больна в говорит, что хотела бы перед смертью «рассказать всю правду». В 1975-м Экснер давала показания специальному комитету сената но разведке — тогда шло долгое расследование скандальной деятельности ЦРУ. Среди прочею говорилось и о неоднократных попытках Управления расправиться с Фиделем Кастро: существовало но крайней мере 8 вариантов его устранения. Роль исполнителей брали на себя члены мафии, работавшие рука об руку с цэрэушниками.

Имя свидетельницы Экснер тогда хотели сохранить в тайне, но произошла «утечка информации» — пришлось проводить пресс-конференцию, на которой «близкий друг президента», хорошо знавшая также боссов мафии, категорически отрицала какие-либо заговорщические намерения. При этом. однако, раздались голоса, обвинявшие Экснер и том, что она лжет. когда говорит о своих «тесных связях» с Кеннеди. Но сохранившиеся в Белом доме регистрационные книги тех лет свидетельствовали, что президент встречался и беседовал с Экснер неоднократно. Как теперь выясняется, познакомил их в 1960 году известный певец и актер Фрэнк Синатра, он же ввел Джуди Экснер в круг мафиози…

На вопрос, почему она скрывала эти факты раньше, Экснер ответила, что знала — скажет слово, убьют. Кстати, тех мафиози, с которыми она когда-то выходила на связь, давно пет в живых — и погибли они жутко, не своей смертью…

Вы обратили внимание, читатель, сколько в этом материале многоточий. Я ловлю себя на том, что они уже не интригуют, а начинают раздражать. В каком мире мы живем? Когда же получим ответы хотя бы на часть вопросов? Кто стоял за убийством Моро в Италии, кто стрелял в Пальме в Швеции? А кто организовал убийство Кирова? Наверное, настанут когда-нибудь времена Абсолютной Истины, Упраздненной Секретности и Голой Правды. Все прошлое (и наше настоящее в том числе) классифицируют и разложат по полочкам. Но может быть, тогда будет скучно и станет стерильным этот «прекрасный и яростный мир»?.. До сих пор трагедия в Далласе будоражит Америку, Где Сол сегодня? Что делает? Продолжает работу или давно на «заслуженном отдыхе»? Или прикончил его кто-нибудь лет десять назад или только вчера? Вопросов подобных огромное количество.

Из книги «Кеннеди», написанной специальным советником президента Теодором Соренсеном в 1965 году: «Пусть простит меня читатель — не хочу повторять подробности этой трагедии. Как и почему случилось то, что случилось, не имеет отношения к тому, что теперь никогда не произойдет. Никакая логика, никакое расследование не повлияет на тот факт, что Кеннеди убит. Убит и его убийца. А убийца убийцы обречен не жить. Кто-то обвиняет «левых», кто-то «правых», но всем винят Даллас и службу безопасности, а некоторые говорят, что все мы виноваты. Джон Кеннеди, наверно? бы, сказал, что поздно обвинять кого-либо… Вряд ли бы он стал клеймить город Даллас… Вряд ли бы обрушился на далласскую полицию, ФБР и Секретную службу… Вряд ли бы стал подвергать сомнению выводы, сделанные комиссией Уоррена, ведь и ее члены оговорились, что «возможность участия в убийстве других лиц… не может быть установлена со всей определенностью…»

 

Глава 2

Тень следовала за Мастером неотступно, не отпускала ни на шаг. На Западе его называли «Шекспиром кинематографа», а советских зрителей им стращали как воплощением свинцовых мерзостей капитализма. Там его, благодаря телевидению, каждый знал в лицо, здесь многие и не слышали, это имя, Голливуд рекламировал его работы, отдавал ему своих лучших исполнителей, а у нас говорили о деградации художника, охваченного противоестественной страстью к изображению зловещих фигур преступных маньяков, чудовищ-монстров и прочих вампиров, главных героев фильмов ужасов. Ярлыков било много, но самих произведений Мастера у нас в стране почти никто не видел.

Тень считала, что она больше Мастера, она — его официальной портрет и, стало быть, она значительнее. Его работы по достоинству оценили коллеги. Тень заслонила собой целый зрительский мир. Случайные люди склоняли его имя, пускали в год имевшиеся под рукой этикетки, а он и не ведал о том: продавали Тень, она все сносила. И была безукоризненна, как всякое бесплотное создание. Он не укладывался в стандартные рамки. Свои страхи и духовные кризисы мог превращать в мощное, притягательное для масс искусство, при этом постоянно балансировал на грани творческого созидания и подсознательного разрушения. Все слилось в нем воедино — силы хаоса. жестокости мири, вселенское разочарование и идея порядка, порывы доброты и милосердия, творческого оптимистического экстаза.

Во время встречи в Лос-Анджелесе, когда Мастер говорил со мной всего несколько минут, казалось — Тень все время рядом. Она опровергала его суждения голосами тех, кто слышал о нем от дежурных критиков, она спорила, как спорили между собой профессионалы и люди, наконец-то прорвавшиеся на просмотр его картин. И вот мы в темном зрительном зале, и Мастер выходит к нам (Тень исчезает!) и ведет доверительный разговор.

 

МАСТЕР И ЕГО ТЕНЬ

7 марта 1979 года Американский институт кино проводил торжественный вечер — чествовал и человека, который был удостоен почетной награды, присуждаемой раз в год, «за работу всей жизни». Лауреат (седьмой по счету в истории приза) стал известен еще в августе 1978-го. Съезжались гости — люди известные, кинозвезды и голливудские магнаты, все радостные, оживленные. И только сам он был мрачен, чувствовал себя плохо, накануне даже заявил, что «но желает присутствовать на собственных похоронах». Но уговорили. Через пять дней всю церемонию передавали и записи по телевидению: редакторы поработали па славу. Но и им не удалось скрыть того, каких усилий стоило ему это мероприятие, как в буквальном смысле дотащился, выйдя под камеры, до кресла, как тяжело опустился в него: безмерным грузом давили годы. Рядом была жена Альма, друзья Кэри Грант и Джимми Стюарт актеры, известные всей Америке; Лео Вассерман, его агент и совладелец кинокомпании. А вела вечер Ингрид Бергман — знаменитейшая звезда, а он помнит ее почти девчонкой, юной шведкой, явившейся в Голливуд с другого континента. Милая Ингрид — она пытается шутить, хочет поднять его настроение, вызвать улыбку, расшевелить: поздно, слишком поздно, и он не желает выходить под юпитеры эдаким бодрячком, пусть видят, что сделало с ним время. Хотя любимый анекдот-быль он все-таки им расскажет, этот эпизод и пойдет в эфир для миллионов телезрителей, так полюбивших его страшные бр-р! — на ночь глядя рассказанные истории: вздрагиваешь от каждого стука, скрипа двери. Так вот — свой первый страх, ужас безмерный, испытал он в шесть лет, когда, набедокурив, был наказан отцом весьма странным образом. Родитель послал его в полицейский участок с запиской к дежурному, в которой содержалась просьба посадить негодного мальчишку для острастки под замок. Провел он в одиночке минут 10–15, но такое помнится всю жизнь…

Во вступлении к одной и (многочисленных «литературных антологий ужасов», которые он составлял в 50-60-е годы, Мастер писал: «Утверждают, что чтение таинственных или страшных историй оказывает на людей благотворное влияние: вы словно очищаетесь от подспудных опасных мыслей, от желаний, в которых сами себе боялись сознаться; читал, вы вкушаете преступление, которое всегда хотели совершить, но не хватало ни храбрости, пи времени…» Алфред Джозеф Хичкок родился 13 августа 1899 года, третий ребенок в семье зеленщика из лондонского Ист-Энда. Предки-католики к аристократии вовсе не принадлежали и к искусству отношения не имели. Дед с трудом расписался на брачном свидетельстве, бабка и свидетели поставили крестик. Сына Уильяма воспитали в строгости. И когда он сам обзавелся семьей, нравы в ней сохранил привычные. Каждый вечер перед сном дети исповедовались у постели матери в своих дневных прегрешениях. Чувство неизбывной вины сопровождало Алфреда Хичкока с детства (кстати, мать хотела знать все его тайны, продолжала читать нравоучения и тогда, когда стал совсем взрослым). И каждое воскресенье — обязательное посещение церкви, страх перед безумным и яростным миром усугублялся потенциальной карой божьей за содеянное. Молчаливым и замкнутым рос ребенок. В 1910-м оказался в колледже Св. Игнатия, открытого отцами-иезуитами в конце XIX вика. Пребывание в стенах этого строгого учебного заведения почитал неизбежным, но, помимо богословских трактатов, жадно глотал Шекспира, Дефо, Диккенса, Скотта.

Шла первая мировая война. Умер отец. Надо было зарабатывать на жизнь. С 1915 года служил мальчиком на побегушках в телеграфной компании. Когда появлялось свободное время, ходил в кино — особенно нравились ленты известного американского режиссера Дэвида Гриффита (1875–1948): «Рождение нации», «Нетерпимость», «Сломанные побеги». Поражали неограниченные возможности нового, набирающего силу вида искусства.

За книги садился при каждом удобном случае: круг авторов расширялся — Д. Г. Лоренс, Джеймс Джойс. Произведения Стивенсона, Честертона, Уайльда захватывали, Байрон и Вордсворт воодушевляли. Благоговейно относился к Эдгару По. Через всю жизнь пронес увлечение работами этого мастера мистификации, гротеска, пародии на готические романы. Рассказы и повести великого американца знал почти наизусть. Уже овладев всеми приемами триллера, особого вида фильмов, вызывающих у зрителей активное, сопереживание, сильные эмоции, развивая жанр, Хичкок утверждал: «Уверен, что По занимает в мировой литературе особое место. В нем уживаются романтик и представитель современной литературной волны». Хичкок и сам находился как бы между двух огней — его атаковали злые демоны и добрые духи, коварные привидения и простодушные тени. Он одновременно учился и у доктора Джекила, и у мистера Хайда, когда не раз перечитывал известную повесть Стивенсона, в которой рассказывается о трагических последствиях фантастического опыта по расщеплению собственной личности. Он проделал весь путь Дориана Грея, персонажа великого Оскара Уайльда, путь от неискушенности к горькому познанию, путь человека, пытавшегося заменить реальность грезами, совершить духовный выбор, забывал о том, что каждый его поступок оценивается по высшим этическим нормам.

Но нее это впереди, а пока — будни, не радующие романтикой, сплошная проза — работал о рекламном агентстве, а выглядел неказисто: сам потом вспоминал, что с новее не обладал привлекательной наружностью и ни разу не назначил девушке свидания — был очень толстым, хоть и с «большими амбициями». Случайно узнал об открытии в Лондоне филиала американском кинокомпании — и все в жизни изменилось: молодого задора — хоть отбавляй, да и киноиндустрия, сама ненамного его старше, нуждалась в энтузиазме начинающих и дерзких. Первая студия в Англии возникла в тот год, когда Хичкок родился. В Париже братья Луи и Огюст Люмьер осуществили публичную демонстрацию кинофильма еще в 1895-м, годом позже открыли для себя кинематограф обитатели Нью-Йорка. К началу XX века на пленке было отснято более тысячи минутных эпизодов. Американский кинобизнес набирал рабочие темпы, английским рынок сдался заокеанским деловым людям почти без боя: лишь в период 1914–1916 годов импорт американских картин удвоился. И компания, и которой теперь трудился Алфред Хичкок, принадлежала Адольфу Цукору. одному из зачинателей голливудской «фабрики грез».

Время шло. Пробовал свои силы как художник и сценарист, ассистент режиссера. Овладев азами, в 1923 году перешел в английскую фирму «Виктори филмз». Первые самостоятельные режиссерские работы делал в Мюнхене, совместное англо-немецкое производство давало шанс. Картины «Сад удовольствий» (1925) и «Горный орел» (1926) не отличались оригинальностью сюжетов — обычные мелодрамы. Продюсеры не считали, что выбросили деньги, попробовав новичка, но фильмы его тем не менее положили на полку: были какие-то деловые соображения. Хичкоку же разрешили следующую работу: в картине «Жилец» (1926), получив возможность обыграть острые детективные моменты, он шел по стонам любимого Эдгара По — умело нагнетал напряженность, но порции страха деликатно перемежал иронией. Фильм сразу пошел в прокат, пресса назвала ленту «лучшей английской работой года», писали о новом подходе к образу, о яркой подаче социальной патологии преступления. Продюсеры воспользовались благоприятной деловой ситуацией: выпустили па экраны обе его предыдущие работы. Критика заговорила не просто о молодом режиссере, подающем надежды, но о вундеркинде.

Под первыми лентами работал вместе с киноредактором Альмой Реви ль, милой и обаятельной женщиной. Когда возвращались пароходом из Германии в Англию, сделал ей предложение. В 1926-м они поженились — и останутся вместе до конца. Свадебное путешествие по Франции и Швейцарии… и вновь работа, теперь в павильонах только созданной фирмы «Бритиш интернешнл пикчез». Фильмы шли чередой — и каждый проект захватывал. Угнетал лишь контроль со стороны администраторов. Иногда зло срывал на членах съемочной группы. Выливалось это, правда, не в крикливых разгонах или жестоких капризах, проявлялось в оригинальной форме: неутомим был на розыгрыши, объектом иго странных шуток мог стать любой — чудачество это стало второй натурой. Мог организовать доставку на квартиру сотрудника, хваставшего приобретенной электроплитой, двух тонн угля, мог прислать в подарок актрисе, вместо цветов и драгоценного сувенира, живую старую клячу, мог пригласить коллегу на маскарад в дом, где давали в тот вечер официальный прием. Дурачился Хичкок откровенно и от души. Иногда и в работах своих делал то же. Правда, подобных грубоватых шуток избежали писатели, с которыми поддерживал тесные отношения, — почтенные Джордж Бернард Шоу и Джон Голсуорси. Они не раз были гостями загородного дома в Винтере, Грейс, который чета Хичкоков приобрела почти сразу после свадьбы. Там было уютно и тихо: дивные окрестные пейзажи снимали напряжение. Альма ждала ребенка. Дочь родилась в июле 1928-го.

Через год — почти запланированный успех очередного проекта: в уголовной драме «Шантаж» в полной мере использовал возможности звукового кино. В этот период организует собственное дело, открывает фирму «Хичкок Бейкер продакшенс», это студия и рекламное бюро под одной крышей. Трудился увлеченно: картины «Человек, который слишком много знал» (1934), «39 шагов» (1935) упрочили авторитет Хичкока у критиков и популярность у зрителей. С чьей-то легкой руки стали величать его «Буддой британского кино». Именно тогда начал вырабатывать свой образ-маску: «невозмутимый маэстро мрачных эстетизированных кошмаров», «чудовищная глыба садистских эмоций» (весил к тому времени 305 фунтов) и т. д. Даже актеров при виде него стало бросать в дрожь — об этом, например, вспоминает Джон Гилгуд, который был занят в фильме «Саботажник» по роману Джозефа Конрада «Секретный агент» (сценарий написал… Сомерсет Моэм). Мотивы неизбежности злого рока, неустойчивости человеческих отношений, бессмысленности деятельности соперничающих группировок, пытающихся, каждая в меру своих сил, предрешить исход неких глобальных (но тайных) операций, звучали навязчиво и производили неоднозначное впечатление. В Англии «Саботажник» имел шумный успех, в Бразилии, скажем, фильм запретили демонстрировать, усмотрев в сюжете «подстрекательство к терроризму, граничащее с угрозой общественному порядку». Меж тем Хичкок был всегда далек от политики, хотя мимо событий, происходящих в мире, пройти не мог. О какой-либо последовательности а этом плане говорить не приходится: в ленте «Леди исчезает» (1938) появляются антифашистские мотивы, а следующий фильм «Таверна «Ямайка» (1939) по роману Д. Дю Морье удален от современности, действие происходило в XIX веко в среде воров и контрабандистов.

Но прослеживается во всех лентах английского периода творческой деятельности Хичкока интересная закономерность, которая станет доминирующей в его американских работах: все крупные и мелкие экранные конфликты, раскрываемые им, детективные схватки и коварные планы легко вписывались в традиционную теорию борьбы за выживание. Только Хичкок, как правило, ставил в центр картины конкретный эпизод, а не всемирные волчьи законы. И логика его как художника была проста; на свете происходят вещи самые невероятные, и мы не можем закрывать на ото глаза, а стало быть — обречены жить с сознанием того, что в любой момент каждому представится случай (независимо от желания) стать не только свидетелем, но и непосредственным участником страшных катастроф и необъяснимых катаклизмов. Но почему же спешат тогда люди в темный кинозал, где ждут их кинематографические ужасы Хичкока, хотя с реальными им не сравниться? Одна из причин парадокса установлена определенно: люди знают, что кино — «безопасно», что события в фильме вымышлены, хотя и соотнесены с окружающей действительностью. Убийца, насильник, вор, шпион — все это люди реальные, однако на экране они — лишь образы. И стало быть, сопереживая нафантазированные авторами были-небылицы, зритель как бы становится участником увлекательной игры, где жизнь ему гарантируется, а крупные неприятности происходят понарошку. Но нервы любая кинематографически «нестандартная» ситуация щекочет как взаправду. Именно такое эскапистское кино проповедовал во все времена официальный Голливуд, к этому стремились умные деловые люди. Поэтому, поняв свои большие возможности и уяснив цели, признанный в Англии «режиссером номер один» Альфред Хичкок еще в 1937 году совершил вояж в Соединенные Штаты. Там он познакомился с положением дел, провел соответствующие переговоры, а в 1939 году, продав недвижимость, навсегда перебрался за океан.

Америка встречала восторженно, почитателей его таланта оказались толпы. Выгодное предложение о сотрудничестве поступило от Дэвида Селзника, крупного голливудского дельца и продюсера таких известных лент, как «Кинг Конг», «Дэвид Копперфильд», «Анна Каренина». Первой американской картиной Хичкока стал фильм «Ребекка» по роману Дафны Дю Морье, право на экранизацию которого приобрел Селзник. Режиссер был готов приступить к работе над проектом незамедлительно, но Селзиик вынудил Хичкока сделать длинную паузу. Продюсер был так увлечен своей грандиозной идеей осуществления экранизации романа Маргарет Митчелл «Унесенные ветром» (фильмом, вошедшим в сокровищницу мирового киноискусства), что отложил все текущие, дела: ему просто было не до Хичкока. Знаменитый англичанин томился в неизвестности. Селзник хотел было поручить ему режиссуру картины «Интермеццо», первого американского фильма с участием шведки Ингрид Бергман, но Хичкок заупрямился, мотивируя тем, что слишком далеко продвинулся по сценарию «Ребекки» и не хотел бы прерывать начатое. Проходили дни, читал на досуге лекции по истории театра, поражал своими фундаментальными знаниями в этой области. Затем отправился с семьей в курортное местечко Сан-Вэлли, где познакомился с Эрнестом Хемингуэем, который только что вернулся из Испании и заканчивал «По ком звонит колокол». Хемингуэю ленты Хичкока нравились всегда: он ценил английский юмор и то, что режиссер не забывал шутку в фильмах, по сути своей мрачных и трагических. Хемингуэй, не раздумывая, предложил Хичкоку рассмотреть возможность экранизации его нового произведения. Но Хичкок осторожно ответил, что в политику не ввязывается и ничего в ней не понимает. Так закончилась первая встреча. Через четыре года, увидев «По ком звонит колокол» на экране. Хичкок возобновит контакты с писателем, они выразят намерение «сделать что-то вместе», хотя планам этим так и не суждено будет осуществиться. К работе над «Ребеккой» Селзник приступать все мед лил: то ему не нравились сценарные наметки Хичкока, то он предлагал привлечь к разработке эпизодов маститых голливудских писателей (Лиллиан Хелман, Роберта Шервуда), то они спорили о выборе исполнителен — проблем хватало. Во многих деловых вопросах Хичкок, на удивление Селзника, продюсера. повидавшего на своем веку капризы и причуды знаменитостей, оказался покладистым. Но когда дело дошло до съемок, он не терпел руководящих указаний и действовать желал вполне самостоятельно, без подсказок. ИI на сей раз уступить пришлось всемогущему Селзнику. Словом, общий язык они нашли («Ребекка» получила «Оскара"», приз американской киноакадемии, как лучший фильм года) часто общались теперь и вне деловой обстановки. Сначала голливудский промышленник пытался вовлечь Хичкока и светскую жизнь — водил на вечеринки, в ночные клубы, но Хич откровенно клевал носом; знакомил на приемках с известными людьми, но, оживляясь в момент встречи, — Хич, как только разговор начинал принимать серьезный оборот (Томас Манн, например, завел с ним как-то речь о (связи литературы и кино), откровенно скучнел и умолкал. Суета утомляла, Голливуд и Лос-Анджелес, в пределах которого располагалась «фабрика грез», казались ему чересчур пестрыми. Актеру Кларку Гейблу и его жене Кэрол Ломбард, с которыми чета Хичкоков близко сошлась, Хич не раз говорил: «Само это место — райское, но людей: здесь не всегда понимаю».

Америка жила своей жизнью, а в Европе бушевала война. В Голливуде стали появляться ленты, в которых художники не только пытались осмыслить происходящие события, но и показать, какую угрозу представляет фашизм. Одной из первых подобных работ была лента продюсера Уолтера Уэнгера «Блокада» (сценарий Джона Лоусона, режиссер Уильям Дитерле), рассказывавшая о борьбе с франкистами в Испании, о мужестве людей, противостоящих агрессивным действиям итало-германского фашизма. У Уэнгера возник новый замысел — постановка антифашистского фильма, действие которого происходило бы в самой нацистской Германии. Однако идее этой осуществиться было не дано. Кампания, развернутая правыми силами против прогрессивно настроенных кинематографистов, привела к тому, что банки не предоставили Уэн-геру кредитов. Пришлось перестраиваться на ходу, спасать, что можно. Как раз в этот момент Селзник не знал, чем занять Хичкока, и готов был «одолжить» его любому продюсеру (сам при этом в накладе не оставался). Так появился па экранах и 1910 году фильм Алфреда Хичкока «Иностранный корреспондент» (бывший проект Уэнгера под названием «Очень личная история»). Вопросы политики в интерпретации Хичкока отступали па второй план, детально разрабатывались психологические коллизии; американский журналист, работающий в Европе, раскрывает заговор с целью убийства голландского посла, при этом влюбляется в дочь фашистского резидента. К подобным мелодраматическим решениям Хичкок прибегнет еще не раз в своих картинах, сделанных в 40-е. Антифашистские мотивы будут намечаться и в драме «Спасательная шлюпка» (1943), и в детективе «Дурная слава» (1940), по они не станут главной темой. Эта своего рода нейтральная позиция одного из известнейших английских режиссеров, работающих за океаном, стала вызывать нарекания у его соотечественников. Хичкока обвиняли в отсутствии патриотизма в тяжелую для Англии годину. Утверждали даже, что он дезертировал в Америку. Хичкока подобные разговоры, конечно, не могли оставлять равнодушным, он чувствовал себя виноватым: в Англии умерли мать и брат, уходили друзья — погибла в авиакатастрофе Кэрол Ломбард, совершая турне по стране с целью распространения облигаций военною займа. А он оставался в стороне. И все же искренне считал, что искусство выше политики.

В это время работал над картиной «Спасательная шлюпка». Памятуя старую договоренность, сценарий предложил написать Хемингуэю, но тот отказался, времени не было. Хемингуэй в 1942–1943 годах был поглощен охотой за немецкими подводными лодками, крейсировавшими неподалеку от кубинского побережья— Его знаменитый катер «Пилар» переоборудовали, снабдили звукопеленгаторной аппаратурой и вооружением, включавшим глубинные бом— бы: писатель вел на море свою «личную» войну с фашистами. Хичкока это задевало: в 1944-м, наконец, отправился в Англию и он, пробыл там всего три месяца, но успел сделать два короткометражных фильма об участниках французского Сопротивления. Этим как будто и ограничилось, И лишь спустя 40 лет, в феврале 1984 года, в Лондоне состоялся первый просмотр работы Хичкока, которая была по решению ведомств США и Англии ранее запрещена… На том сеансе в аудитории военного музея британской столицы присутствовало всего 15 человек — официальные лица, ученые, писатели. Им была продемонстрирована одна из самых страшных картин, которую когда-либо видело человечество. У этого фильма нет названия, он значится лишь под архивным номером Г 3080. Те, кто работал с копией, однако, окрестили ленту «Воспоминания о лагерях», 55-минутная работа о зверствах нацистов. Вводные кадры — немцы экзальтированно приветствуют фюрера, а затем сразу, без перехода, — апрель 1945-го: документальные съемки двух американских операторов-сержантов Майка Льюиса и Билла Лори и концлагерях. Хичкок собирал картину воедино как режиссер и редактор. То, что происходит на экране, не поддается описанию». Вот что говорил Майк Льюис: «О первом лагере нам сообщили сами немцы — они боялись, что заключенные разбегутся, и возникнет эпидемия. За колючей проволокой ходячих, впрочем, осталось не так много. На земле лежали 10 тысяч трупов. После освобождения еще 13 тысяч человек умерло от голода и тифа. Был там и доктор-эсэсовец по фамилии Кляйн, он давал нам интервью, потом его повесили. Бывшие охранники копали ямы и сносили тела, трупный запах был невыносим».

Когда Хичкок, вместе с англичанином-редактором Питером Таннером, приступил к работе, доставили новые киноматериалы — из Дахау, Бухенвальда, Лушвица в других печально известных мест. Хичкок работал, объятый ужасом, потом все сдал в «фонды»: кто конкретно запретил демонстрацию картины, теперь не установить — две папки с «соответствующей документацией из британского архива исчезли. По аналогии можно лишь констатировать: случилось примерно то же, что и с одной из военных лент американского режиссера Билли Уайлдера, из которой цензоры вырезали 10 минут «нацистского ада». По их мнению, аудитория подобных реальных ужасов выдержать не могла, это вовсе не развлечение в духе мастеров триллера. «Неизвестный Хичкок» лег на полку, работа, оказавшаяся под запретом, исчезнувшая на десятилетия, вернулась к зрителю неожиданным образом: в 1984-м ленту показали на Берлинском фестивале. В ученых трудах об этом эпизоде пока не прозвучало ни слова.

В том же 1945 году Хич работал в Голливуде над картиной «Завороженный», в которой использовал фрейдовский психоанализ. Это было началом новых обширных планов, они прослеживались потом в фильмах «Веревка» (1948), «Психоз» (1960), «Марни» (1964) и других. Хичкок настоял, чтобы в работе над художественным оформлением «Завороженного» принял участие Сальвадор Дали. Около сотни рисунков гениального художника, пять полотен, написанных маслом, фигурировали на экране, словно окаймляя сцены ритуальными символами. Режиссера уже тогда, как он сам утверждал, любая страшная история интересовала вовсе не как расследование (кто это сделал), а как психологический этюд {когда собирается тин, его интересующий, совершить преступление, что движет этим человеком, почему он теряет над собой контроль). И не стоит делать из этого тайны: преступник сидит в каждом. Злодеи в его изображении часто сами — жертвы, и жертва — зритель, ибо воспринимает происходящее, словно соучастник: он готов разделить вину, если хватит воображения и характера. Недаром на одной из антологий Хичкока — редактора и составителя алела кроваво-черными буквами следующая реклама: «Когда Хичкок — судья, прежде, чем идти на процесс, подумайте, выдержат ли нервы».

Мастер обкладывал зрителя со всех сторон, красные флажки на белом снегу вели только под его выстрелы. И зритель, пометавшись, запутывался и, очарованный, обманутый, околдованный, тел след в след за предыдущей жертвой. Умение Хичкока убедительно показать раздвоение личности, неоднозначность поведения людей неоспоримо. Он блестяще использовал эффект неожиданных сюжетных перестроений, изящно трансформировал своих персонажей. Каждую минуту можно было ждать смены декораций и полного перевоплощения.

Фильм «Дурная слава» простотой сюжета тоже не отличался: это история женщины, которая вовлечена любовником в борьбу против нацистов, хотя действие разворачивается в Бразилии. Получив задание, она выходит замуж за немецкого шпиона. Тот, правда, вскоре догадывается о ее «миссии» и начинает, вместе с матерью-садисткой, медленно отравлять бедняжку. Но американский агент, ради кого она пошла на муки, успевает к счастливой развязке. По сюжету необходимо было продумать, почему действие происходит в Латинской Америке, что нужно там всем этим людям и агентам. В первом варианте речь шла о месторождении изумрудов, вокруг которых и разыгрывались все страсти. Но потом Хичкока осенило: «А что, если это уран!» Продюсер Селзник, прочтя новую сценарную версию, выразил недоумение: уран, который тайно перевозит в винных бутылках? Хич ответил, что мало в этом смыслит, но знает, что уран не менее редок, чем изумруды, и так же нестабилен, как окружающий нас мир. К тому же все вокруг говорят, что атомную бомбу когда-нибудь сделают. А шел 1945 год. И хотя Селзник полагал, что подобная версии для дураков, Хич оказался провидцем: бомба была взорвана. И весь мир узнал об этом. Более того, подтвердилась и другая догадка: тысячи недобитых фашистов нашли себе прибежище в Южной Америке… Об этой истории («новой тайне Хичкока») потом много писали, а в 1975 году в Лос-Анджелесе мне довелось услышать ее из уст самого Хичкока: он утверждал, что его сценарная разработка так напугала ФБР, что за ним установили слежку, а на студию даже прислали официальное предупреждение — впредь всякая лента о деятельности американских разведчиков должна проходить цензуру госдепа и соответствующих учреждений. Одно время Мастер чувствовал себя не вполне уютно — ведь к тому времени он даже не удосужился еще стать гражданином США. Рассказывал, конечно, все это с юмором, Хичкок давно превратил историю в эстрадный анекдот, но тогда было не до смеха. Впрочем, обошлось.

В пятидесятые годы к Хичкоку пришла международная слава, и в Голливуде он обрел непререкаемый авторитет. Фильмы свои он снимал теперь, путешествуя по всему белому свету: Канада, Марокко, Япония, Италия. Калейдоскоп стран, лиц, вереница картин: драмы, трагикомедии, все вперемешку, причудливая смесь страха и иронии — «Незнакомцы в поезде» (1951), «Я исповедуюсь» (1952), «В случае убийства набирайте «М» (1953), «Окно во двор» (1954), «Неприятности с Гарри» (1955), «Не тот человек» (1957), «Головокружение» (1958), «К северу через северо-запад» (1959) — длинный список.

И за каждым фильмом — изнурительная работа, актерские судьбы. Грейс Колли, прежде чем выйти замуж за князя Монако Ренье III, сыграла в нескольких картинах Хича. Во время съемок последней («Поймать вора», 1955) она и познакомилась со своим будущим мужем. Хич ревновал, он всегда пытался держать своих исполнительниц под абсолютным контролем, даже их интимные дела были ему небезразличны. По Грейс считала Хича своим учителем в жизни и кинематографе, была ему благодарна. Не раз приглашала погостить в ставшем ей домом карликовом европейском государстве. Ее трагическая гибель в автомобильной катастрофе в 1982 году оборвала эту яркую биографию.

В фильмах его появлялись не только талантливые «новички», но и уже заявившие о себе исполнители: Дорис Дей вспоминала, что особенно се шокировало его полное. казалось, безразличие к состоянию исполнителя па съемочной площадке. Когда она «вся выходила из себя» перед камерой (во время работы над лентой «Человек, который слишком много знал»), он словно не замечал ее усилий, постоянно молчал, ни слова доброго, ни указаний. Она решила, что играет из рук вон плохо, расстроилась, обиделась. А он, узнан, невозмутимо объяснил, что каждую сцену расписывает заранее, рассчитывает на профессионализм исполнителей, лишней болтовни не терпит, а режиссерские наводки дает только в тех случаях, когда совсем все никуда не годится.

Даже со своими любимицами Хичкок был строг, а временами жесток. Типпи Хедрен, к которой был неравнодушен (преследовал своими ухаживаниями, доводил до истерик), на съемках его знаменитой картины «Птицы» приходилось просто опасаться за свою жизнь. Он обращался с ней как с куклой, манекеном — на псе бросали настоящих крупных пернатых, она отбивалась, птицы метались, больно царапали, готовы были выклевать глаза, но даже кровь его не останавливала: требовал новых дублей. С актерами, словом, не церемонился. Собственную дочь жалел. С 13 лет пробовала она свои силы в театре, кино, на радио. В 1951 году в последний раз появилась на бродвейской сцене, а через год вышла замуж и стала рожать детей. Внукам Хичкок был рад — и о другой карьере для своей Пэт не мечтал. Сам, однако, строил грандиозные планы. Кино казалось мало. С 1955 года пошли по американскому телевидению знаменитые получасовые (впоследствии часовые) программы «Алфред Хичкок представляет», более 10 лет продолжился этот марафон — каких только кошмаров не было в его «ночных галереях». Параллельно стали выходить антологии Хичкока, литературные сборники, произведения для которых отбирал он сам, затем появился на свет его «Журнал тайн». В 1950 году только на этих изданиях Хичкок заработал 4 миллиона долларов. Теперь все, к чему он прикасался, превращалось в деньги. Но сравнивал себя не с царем Мидасом, а с волшебником-органистом, которому, стоило лить нажать клавиши и педали, аудитория внимала, замирал обреченно, ожидая в трансе новых аккордов-откровений. И главная тема звучала все сильнее: мотивы исступленного поиска своего подсознательного «я», борьба личности, раздираемой противоречиями.

В его самой известной картине «Психоз» (1960) фрейдистский конфликт между сознанием и бессознательными влечениями нашел наиболее яркое воплощение. В основе экранизации романа Роберта Блока — «незамысловатый» сценарий: чтобы выйти замуж за, увы, бедного любовника, героиня решается на преступление, она похищает крупную сумму денег и бежит из родного города. Застигнутая ночью в дороге, останавливается в пустом мотеле, владелец которого — одинокий молодой человек с большими странностями: временами он воображает себя матерью, жестоко тиранившей его, я ревнует «сына» ко всем окружающим… Героиня понимает нелепость своего поступка, в краже ее уличат непременно — слишком много свидетелей этого неумело совершенного преступления. Все время была она словно во сне, не отдавая отчета в своих действиях. Вот пройдет ночь, думает она, стоя под душем и как бы смывая тяжкий грех с души, и вернется она домой, и покается, потому что жить с этим невозможно. Но не суждено исполниться ее благим намерениям: поднимается и опускается резко вниз — несколько раз — рука с ножом. И на экране, крупным планом, кадр, ставший классическим, апофеозом режиссера Алфреда Хичкока: сток, куда уходит вода, смешанная с кровью. «Мать» совершила возмездие, приревновав «сына», лишь несколько минут назад украдкой наблюдавшего за раздевавшейся молодой женщиной. Дальнейшее развитие событий в картине пересказывать бессмысленно — это не киноведческая работа. Скажем лишь, что, непревзойденный мастер умопомрачительного «саспенса» (тревожного ожидания), метода, который ему ближе других, Хичкок держит зрителя в напряжении до конца фильма. Ужас до головокружения, утрата чувства реального — все это неотъемлемые моменты популярного жанра триллера, средствами которого — от звуковых эффектов и умения держать паузу до ловкого монтажа и восхищающих кинематографических трюков — он владел бесподобно, Хичкок не повергал свою аудиторию в ток, но превосходно обставлял соответствующими таманскими атрибутами церемонию сладостного (с замиранием сердца) погружения в кошмар. Сам он говорил: «Не стану скрывать, что для меня картина «Психоз» — это лента, которую делал, получая истинное наслаждение. И безусловно, такой фильм — развлечение, это галерея ужасов в парке веселых аттракционов».

И, добавим, это зеркало, отражение личности, сотканной из кричащих противоречий. Тем не менее, при всем многообразии сюжетов, в произведениях Хичкока прослеживается внутреннее единство. Это отношение автора к окружающему странному и жуткому миру. Алфред Хичкок — это не Микеланджело Антониони, «поэт отчуждения и некоммуникабельности», давший блестящие картины трагического одиночества человека, картины, фиксирующие малейшие движения скорбной души. Хичкок не Ингмар Бергман, герои которого испытывают глубокое отчаяние в моменты духовных кризисов, когда в сознании стирается грань между реальностью и химерами, верой и (империей. Хичкок не Бернардо Бертолуччи с, его фрейдистскими мотивами «Последнего танго в Париже» и «Луны», фильмов, подчеркивающих разобщенность людей и выдвигающих на первый план скептически негативную концепцию мира и человека. Ни символика Мастера триллера не беднее — богаче, чем у признанных корифеев кино, и это над ними словно витает дух Великого Хичкока. К тому же к зрительской аудитории он как художник неизмеримо ближе. Творчество его коснулось миллионов, и это контакт живой, приземленный, хотя Мастер мог говорить па усложненном языке.

В фантастической аллегории «Птицы», фильме 1963 года, поставленном по одноименному произведению Дафны Дю Морье, к творчеству которой Хичкок столь часто обращался, в наиболее отчетливой форме проявился этот двойственный подход режиссера к своим работам. В притче о нападении птиц, олицетворяющих силы живой природы, на людей, представителей рода человеческого, доведших среду обитания до жалкого состояния, проявилась склонность Хичкока одновременно к демонстрации типичных приемов фильмов ужасов и к метафорическому их истолкованию. Птицы, атакующие не только грешных и сильных взрослых, но и невинных, беззащитных детей, — это посланцы божьи, наказывающие недоброе человечество во всех его коленах, это Земля, мстящая неразумным ее обитателям, и это вся накопленная людьми ненависть, некое, суммарное скопление ужасов цивилизации, бурлящее в толпе и в каждом. Сложен, многомерен фильм «Птицы», и потому так полярно судили о нем современники. Федерико Феллини назвал произведение Хичкока «поэмой», «трагической и великой лирикой», Уолт Дисней, придя в ужас, обеспокоился реакцией детской аудитории, смущением юных умов, ожесточением непорочных душ. Разные мнения, но равнодушных не было.

И Хичкок был рад этому и не скрывал радости. И мог говорить о своем детище часами. Именно тогда удалось будущему известному режиссеру Питеру Богдановичу, в то время начинающему кинематографисту, взять у него пространное интервью, беседовали три дня — впервые тогда узнали хоть что-то о Хичкоке, помимо его фильмов (хотя сим он иногда называл свои работы «записными книжками», дневником исповедальным). Другой знаменитый режиссер, Франсуа Трюффо, «допрашивал» его 52 часа — и тоже потом написал книгу. Но первая биография — «Гений тьмы: жизнь Алфреда Хичкока» — появилась лишь в 1983 году, когда Дональд Спото, теолог и автор исследования под названием «Искусство Алфреда Хичкока» (1976), нарушил табу, которое сам Мастер наложил на свои жизнеописания. Обожавший всяческие тайны, он и свою персону окружил атмосферой секретности. Зачем кому-то знать, что богатое воображение питает собственными мечтами и страхами, но при этом понимает, что не одинок, что рядом, с таким же, как он, происходит примерно то же, что миллионы его поклонников любят, ненавидят, дышат и умирают, не отдавая себе отчета в происходящем, помимо их воли. Будни и праздники, смок и слезы, водевили и маленькие трагедии — полный репертуар, но Хичкоку, кстати, «драма — это сама жизнь, только наиболее скучные ее эпизоды вырезаны».

Работая в индустрии развлечений. Мастер стал выразителем классической голливудской формулы успеха: используя возможности киноискусства, показывать обыкновенного человека в экстремальной обстановке. Постулат этот Хичкок, однако, развил и усовершенствовал: коммерческие его ленты становились произведениями искусства, ибо он пришел к пониманию того, что зрители вовсе не хотят, чтобы некий заурядный злодей, гримасничая страшно, с ходу бросался на них, демонстрируя свою кровожадность. «Они желают, — говорил он, — видеть нормального человека со всеми его слабостями». И он щедро предоставлял своим почитателям такую возможность. Строил оригинальные планы и соглашался работать по стандартным проектам — слыл лояльным работником американской кинопромышленности. И все-таки, говорит близкий друг Хичкока Сэмоэль Тейлор, «Голливуд никогда не знал по-настоящему этого великого художника. Весь цинизм «фабрики грез» в том, что кино там никогда не считалось искусством. Хич все это прекрасно понимал. но держал в себе: как же больно было осознавать такое. Но Голливуд продолжал делать из него своего «придворного шута». Сказано сильно и точно. И такое положение не могло не угнетать: все меньше работ выходило из-под руки Мастера. Если в Англии в период 1925–1939 годов он поставил 23 фильма, а в США за 1939-1959-е — 24. не считая работ на телевидении, то за 20 последних лет жизни (1960–1980) вышли на экраны лишь 6 его картин. Две из них, по собственному признанию, — самые неудачные, явились порожденном «холодной войны».

В «Разорванном занавесе» (1966), юбилейной, 50-й по счету, ленте Хичкока, антикоммунистическая направленность и «реакционность» воззрений режиссера, казалось, но вызывали сомнении. Но нельзя пройти мимо того факта, что автор, несмотря на все свое желание подладиться под существующую конъюнктуру, выполнить социальный заказ общества, которому это якобы нужно, был при всем том весьма далек от приверженности делу «святой борьбы с красными». В руках художника такого масштаба, если он верит в то, что делает, фильм мог бы стать серьезным пропагандистским оружием. Этого не произошло. Разочарованы были исполнители — Пол Ньюмен и Джули Эндрюс (и сегодня, много лет спустя, они говорят об участии в картине как неудавшейся попытке понять великого режиссера), без восторгов приняли ленту зрители.

Весь следующий год Хичкок провел в затворничестве — он не хотел видеть даже родных. Его отшельничество (которое сравнивали с таинственным исчезновением в 1926 году знаменитой Агаты Кристи, об этой загадке до сих пор спорят исследователи се творчества) породило множество слухов. Жена считала, что он мог не пережить такой кризис, депрессия и апатия выражались в формах крайних: она умоляла его агента и коллегу Лео Вассермана заинтересовать Хичкока новым проектом — иначе руки па себя наложит. Вассерман решил, что клин клином ниши бают. Компания «Юниверсал» как раз искала режиссера для экранизации известного романа Леона Ури «Топаз», шпионской истории, разворачивавшейся вокруг событий Карибского кризиса 1962 года. Эта работа и стала следующим и последним эпизодом и «политической карьере» Алфреда Хичкока. Новой славы фильм ему не принес, существенного влияния на уже составленное многомиллионное состояние оказать не мог, а вот по части рекламы лента эта стоит, пожалуй, особняком в голливудской карьере Мастера. Кампания получилась шумной — в распоряжение Хича выделили самолет: в США он посетил 50 городов, принял участие в 93 телевизионных шоу, ответил па вопросы корреспондентов 21 радиопрограммы, дал более 100 интервью периодическим изданиям. Более того, была организована его поездка на финско-советскую границу: он устремил свой взор туда — за «железный занавес», — где никогда не был. Чего же еще, куда уж больше?

После подобного непривычного рекламного марафона безумно устал. Да и по зрелому размышлению посчитал все это глупостью и суетой. Но заряд бодрости получил — вновь стал активен. В Канаде читал лекции па тему «Искусство и бизнес в кинопроизводстве», в Американском институте кино выступал перед слушателями семинара с рассказом о своих теориях и фильмах: именую тогда четко определил разницу между работой «в стиле саспенс» и экранизацией детектива. Триллеры рассчитываются в кинематографе и литературе на эмоциональном уровне, увлекательное действие с элементами приключений на уровне интеллектуальном.

В это время Хичкок с увлечением читал посредственный роман Артура Ла Берна «До свидания, Пиккадилли, прощай, Лестер-сквер». События разворачивались как на одной из главных улиц центральной части Лондона, так и на знаменитой площади в Уэст-Энде, в старину считавшейся излюбленным местом для дуэлей, а затем ставшей частью фешенебельного района английской столицы, где расположено много кинотеатров, театров и ресторанов. Именно здесь будут проходить съемки его следующей картины «Исступление» — о респектабельном сексуальном маньяке-душегубе. Бульварный роман в дешевой бумажной обложке обрел черты увлекательной вещи в лучших традициях исследования в манере Эриха Фромма и других представителей неофрейдизма (направления современной философии и психологии, получившего широкое распространение в США). Интересно отметить, что в работе над сценарием едва не согласился принять участие В. В. Набоков, лишь после долгих переговоров с Хичкоком знаменитый писатель все-таки отказался вновь попробовать свои силы в кинематографе, хотя экранизация Стенли Кубриком «Лолиты» (1962) имела успех.

Хичкока в новом герое волновало «социальное бессознательное», его существование рассматривалось как миф, иллюзия, не больше, а сама личность — лишь как некое связующее звено между искаженными или фантастическими образами. Действие, однако, происходило не в закрытых экспериментальных лабораториях, а в процессе реального социального общения, попросту говоря — на улице. И оттого миллионы непосвященных, никогда не слышавших пи об основоположнике психоанализа Фрейде, ни о неофрейдистах Хорни и Салливане или Фромме, гурьбой повалили в кинозалы, где Хичкок вновь демонстрировал свое искусство общения с массами.

Время, однако, брало свое, работать так дальше на восьмом десятке было не под силу. И все-таки довел до конца еще один проект. Летом 1975 года состоялись предварительные просмотры его последней картины «Семейный сюжет», организатором рекламных мероприятий опять выступала студия «Юниверсал». Мне повезло — я оказался в то время в Калифорнии, попал на картину, которая вышла на большой экран лишь в апреле следующего года, и вновь слушал Алфреда Хичкока целое суббот нее утро на встрече, организованной инициативными преподавателями колледжей, жителями Беверли Хиллз и Орэндж-каунти, живописных уголков Большого Лос-Анджелеса. Мистер вышел к народу неспешным семенящим шагом, неловко и осторожно неся свое грудное тело. Выразительно произнес «Добрый вечер». За окнами сияло яркое солнце, в зале яблоку негде было упасть, но от этого приветствия, тысячи раз звучавшего из его уст с экранов телевизоров (перед «сеансом кошмаров»), мороз пробирал по коже. А он мило беседовал, шутил, отвечал на вопросы, хотя фразы складывал медленно, словно ждал, когда невидимый переводчик трансформирует их в нашем сознании в знакомые понятия, а не шарады-игры: он хотел быть правильно понятым.

Его последнюю ленту предлагали назвать «Нечто из Хичкока», но «Семейный сюжет», так он считает, звучит интригующе. Да это и «наиболее веселый» его фильм — «комический триллер». Теперь, к сожалению, почти разучились владеть этим жанром. В США литературный триллер не считается престижной работой, как в Англии во времена, скажем. Уилки Коллинза. Впрочем, хорошая литература вовсе не обязательно становится блестящим фильмом. Каждый раз это риск. Он привык планировать картину заранее, расписывать каждый эпизод, обходиться без импровизаций. Так что при монтаже вырезать почти нечего. Насилия па экране он всегда избегал (!), примечательно, что даже «Психоз» сделал в черно-белом варианте, «дабы не снились потом цветные кошмары». Игру цвета, эффектный прием киновыразительности, использовал профессионально — съемки ключевого эпизода в картине «К северу через северо-запад» вел, например, только с желтым фильтром: жаркий день, холодный нот, ужас героя Кэри Гранта, которого преследует на открытой равнине самолет-фантом. Зритель начинал ощущать беспокойство уже тогда, когда блекли другие краски и желтый неподвижный воздух заполнял пространство экрана, на котором фигурка человека казалась ничтожной и нелепой. Но нет, он не стращал: всегда старался соблюсти такт и грубо не пугать. Помучить, продлить кошмар — да. Но к зверствам в своих произведениях никогда не призывал, хотя с удовольствием исследовал преступные характеры, неординарных типов. По сути, насилие на экране не так уж и вредно: «Ведь мы наслаждаемся опасностью, мы с восторгом охаем в «туннелях привидений», где бродят тени и пляшут скелеты, мы кричим от ужаса и смеемся одновременно — и это естественная работа нашего подсознания. И, что небезынтересно, мы платим за подобные страхи-увеселения». Читает ли собственные сборники страшных историй? Нет, теперь, на склоне лет, отдает предпочтение биографиям интересных людей. Глядя в «волшебное зеркало», что видит в будущем, какой кинематограф, ну, скажем, лет через пять? Предсказывает бурное развитие видеотехники, будут смотреть его ленты дома, но и в театры ходить не перестанут. И, наконец, подводящая итог беседы «нетактичная» записка: «Скажите, это последний ваш фильм?» И бодрый ответ под аплодисменты зала: «Нет, не последний, ведь я все тот же «мальчик-режиссер» (так назвали Хичкока в далеком 1926 году)…» Но, к сожалению, не суждено было осуществиться планам Мастера, «Семейный сюжет» подвел черту в его творческой биографии. Оставшиеся годы жизни, хоть и пролетели как одно мгновение, были самыми трудными, словно никак не могли кончиться.

Музей искусств в Лос-Анджелесе организовал ретроспективный показ всех до единой его картин — зал не вмещал всех желающих увидеть произведения художника легенды, при жизни признанного классиком. В штате Массачусетс один из дней праздновали как день Алфреда Хичкока… А он, устав от чествований, думал о том, что слава в конце жизни — только бремя, здоровья не вернуть: работу сердца уже давно поддерживал стимулятор. Призы и почетные награды ему спешили вручить один за другим, словно боясь опоздать. А он злоупотреблял любимым ликером «Куантро» па торжественных обедах в его честь, вполне серьезно утверждал, что любимые его темы — это еда, напитки, голливудские слухи и лишь потом кино (именно в таком порядке), временами впадал в полную апатию. Болел, всего боялся, говорил, что его бросили и забыли, но он — спохватывался вдруг — еще тряхнет стариной, вот завтра отправится в офис и начнет работу над новым проектом под условным названием «Ночь коротка». И действительно являлся на студию «Юниверсал», начинал диктовать еле слышно какое-нибудь деловое письмо, бросал на середине и, подняв перед лицом дрожащие руки, долго и бессильно разглядывал их. Дома его старалась отвлечь, как могла, жена, изредка навещала дочь, а так никого почти не принимали. В августе 1979 года, когда ему исполнилось 80 лет, навестила Ингрид Бергман: увидев ее, он заплакал и сказал, что скоро умрет. Католик, он священников к себе просил не пускать, говорил, что все они его преследуют. Английская королева сделала его кавалером ордена Британской империи: 3 января 1980 года консул вручил сэру Хичкоку награду Ее Величества. Всю церемонию он просидел в кресле, погруженный в раздумья, словно дремал с открытыми глазами. 16 марта его снимали для телевидения — Американский институт кино чествовал старинного друга Хичкока актера Джеймса Стюарта, и надо были сказать несколько слов. Но уже были улажены все формальности с завещанием, в дом не приглашали больше нотариусов. Он очень ослабел, почти все время спал. Однажды произнес: «Умру — и отдохну. Конца своего никто не знает. И нужно умереть, чтобы увидеть, что там — после смерти, хотя католики и питают надежду на лучшее». Алфред Хичкок, великий художник и простой смертный, скончался 29 апреля 1980 года, утром, тихо и покойно… Но Тень осталась жить.

 

Глава 3

На одном из дипломатических приемов, проходивших в Москве в 1937 году, Нарком иностранных дел Максим Максимович Литвинов разговаривает с тогдашним послом США в СССР Джозефом Дэвисом. «Наши враги находятся не только за пределами России, — говорит Нарком. — Агенты врагов постоянно работают среда нас, их цель — разрушение и смута». — «Предатели? Ваш собственный народ?» — удивляется посол.

Прием продолжается, камера выхватывает среди гостей стоящих вместе и напряженно о чем-то совещающихся Бухарина и Ягоду.

Следующие кадры: Бухарин покидает прием, направляется к машине; водитель открывает дверь — на заднем сиденье уже кто-то есть. Человек, лицо которого трудно разглядеть, почти торжественно произносит: «Садитесь, Бухарин, у нас есть к вам несколько вопросов».

Утро следующего дня: приемная Ягоды. У двери, ведущей в кабинет Народного комиссара внутренних дел, сидит секретарь. Неожиданно из коридора входят двое. Секретарь не успевает поднять от бумаг голову, как они, молча и деловито, проходят мимо. За столом в кабинете— Ягода, он с ужасом прислушивается к неумолимо приближающимся шагам…

Столицы мира, телеграфные агентства, бегущие строки, крупные газетные заголовки на разных языках: «Аресты в Стране Советов — тайна, покрытая мраком», «Русские лидеры в тюрьме», «В Москве началось…», «Красная армия подступает к столице…».

Это эпизоды из сценария американского фильма «Миссия в Москву»…

 

ОПЕРАЦИЯ «МИССИЯ В МОСКВУ»

В августе 1936 годи один из активных политических сторонников Франклина Рузвельта Джозеф Дэвис (1876–1958), человек известный в кругах демократической партии, был приглашен на беседу в Белый дом. Президент предложил ему с гать участником весьма важной акции. Сначала отправиться послом в Советский Союз, где всесторонне проанализировать складывающуюся ситуацию, в частности вопросы обороноспособности СССР и нюансы внешнеполитического курса русских. Далее предполагалось, что, завершив миссию в Москву. Дэвис, поедет в Германию и там продолжит изучение европейского театра действий с целью выяснения планов Гитлера. Закончив необходимые формальности, в январе 1937 года Дэвис прибыл в столицу СССР, где он пробыл до весны 1938-го…

Книга Дэвиса под названием «Миссия в Москву» вышла в свет в конце 1941 года; автор в тот период являлся специальным помощником государственного секретаря и готовился в скором времени занять пост председателя Контрольного совета США по оказанию помощи союзникам во время войны. Это было время, когда, не смотря на то, что военный союз между Сойотским Союзом и Соединенными Штатами в борьбе с фашистской Германией стал реальностью, в самих США большинство населения относилось к нашей стране, выражаясь мягко, настороженно. Русских в Америке стали побаиваться еще с 1917 года: сначала напугала революция и последовавшая за ней гражданская война, хотя для американской истории она явление не неожиданное. Повергало в шок другое — размах происходивших в далекой России событий, яростный накал бескомпромиссной борьбы, в которую были вовлечены миллионы. В водоворот событий попали и их соотечественники — Джон Рид, Арманд Хаммер и те американские парни, которые волей обстоятельств оказались в войсках интервентов в Мурманске, на Севере и Дальнем Во стоке {всего около 16 тысяч солдат).

А потом… Потом пошли страшные истории о насильственной коллективизации, голоде, репрессиях, политических процессах. Реальные события обрастали домыслами кровавыми подробностями — так возник миф, сотканный из полуправды, пол у лжи и богатой фантазии. Пыли в этом «готическом» романе, в этом «фильме ужасов» и живые, рабочие ним.(оды (дипломатическое признание США Советского Союза в 1933 году, налаживание экономических связей — американские специалисты, работающие в СССР советские инженеры, стажирующиеся в Соединенных Штатах, двусторонние культурные связи — выставки, концерты, встречи экипажей Чкалова и Громова, проложивших воздушный мост между двумя странами, и многое другое), но не только они, к сожалению, формировали общественное мнение.

Когда в августе 1939-го Сталин и Гитлер заключили пакт о ненападении, а месяцем позже Пыл подписан германо-советский договор о дружбе и границе между СССР и Германией, это явилось неожиданным ударом не столько для вашингтонских политических деятелей, сколько, прежде всего, для тех, кто с симпатией и интересом относился к русским. Теперь все перемешалось, еще более запуталось, и для американского обывателя, да и для тех, кто пытался разобраться в сложном клубке противоречий предвоенного мира, русские комиссары и фашистские молодчики оказывались словно в одном строю, в шеренгах зла и ненависти, надвигающихся, казалось, неумолимо. Быстрый разгром немцами Польши и воссоединение Западной Украины и Белоруссии с Советским Союзом лишь усилили тревогу американцев: теперь, согласно проводившимся опросам, почти две трети граждан США опасались за свою, хоть и лежащую за океаном, территорию.

Соответственно, после нападения Германии на СССР, многие полагали, что «агрессоры» либо перережут друг друга, либо… на какой-то стадии объединят свои усилия против остального мира. Неожиданно родилось предположение, что Сталин может пойти на новый сговор с Гитлером. Звучит для нашего читателя это, конечно, по меньшей мере, странно. Нам, привыкшим к глянцевым страницам собственной истории, включая предвоенный и военный периоды, и в голову не приходит подобная мысль, кажущаяся тем более кощунственной сегодня, когда мы знаем, какие жертвы пришлось принести на алтарь победы над фашизмом. Но тогда, после мюнхенского сговора и трусливо-расчетливого поведения Англии и Франции, не только бросивших на растерзание Чехословакию, но предавших интересы коллективной безопасности, после принятия и в США в 1937 году закона о нейтралитете, который предусматривал эмбарго на экспорт оружия в воюющие европейские страны, вашингтонская администрация рассматривала подобный циничный маневр как вполне реальную угрозу.

Рузвельт подтвердил готовность «предоставить России всю ту помощь, которую мы сможем оказать», через два дня после вторжения гитлеровцев на территорию СССР. Это заявление, вместе с соответствующим выступлением Черчилля от 22 июня, положило начало англо-советско-американскому союзу против фашистов. Но часть правящих кругов западных союзных держав хотела бы взирать на схватку со стороны, чтобы вступить лишь тогда, когда это станет выгодно. Широко известно опубликованное в «Нью-Йорк таймс», в один день с приведенным выше заявлением Рузвельта, высказывание сенатора-демократа Трумэна, который и после войны, уже став президентом США, утверждал, что не находит большой разницы между коммунизмом и фашизмом: «Если мы увидим, что выигрывает Германия, — сказал Трумэн, — нам следует помогать России, а соли будет выигрывать Россия, мы должны помочь Германии, и, таким образом, пусть они убивают как можно Польше, хотя я и но хочу победы Гитлера ни при каких обстоятельствах». Вместе с тем в Вашингтоне не могли не учитывать настроений в народе: опросы показывали, что хотя немногие верили в способность русских выстоять под ударом гигантской машины фашизма, на вопрос, кого бы вы хотели видеть победителем, американцы уверенно отвечали: «Россию». Вот в таких условиях и состоялся «брак по расчету», как, не стесняясь, назвали союз великих держав заокеанские эксперты.

В конце 1941 года в Москве проходила трехсторонняя конференция, после завершения которой Советский Союз получил из средств, ассигнованных но ленд-лизу, беспроцентный заем на сумму 1 миллиард долларов. Этот шаг американской администрации был оценен советским правительством высоко. Но одного ленд-лиза было недостаточно. И те, кто серьезно и профессионально занимался в окружении Рузвельта вопросами отношений с СССР, считали, что, исходя из сложившейся в Советском Союзе «системы единоличного руководства государством», необходимо оказывать «особые знаки внимания» лично Сталину, заверять его в том, что Соединенные Штаты — союзник, для которого он как политический деятель — фигура единственная и неповторимая, лидер без изъянов Соответствующие идеологические акции предусматривали создание образа безупречного «вождя народов», за которым люди идут без оглядки. Американцы должны были поверить в это почти так, как верили граждане СССР. И хотя в официальных кругах вполне понимали — союз двух держав, скорее всего, не будет носить постоянного характера, до поры до времени полагали возможным принять сталинские версии развития событий в 30-е годы, переписать это набело, сделав свой — американский — вариант истории.

Книга бывшего посла в Советском Союзе появилась как нельзя более кстати. Готовил ее Дэвис не один. Не обладая литературным даром, он прибегнул к помощи так называемых писателей-призраков. Джей Франклин Картер отбирал материал, а Спенсер Уильямс и Стэнли Ричардсон, профессиональные журналисты, работавшие в Москве в 30-е годы, сформировали рукопись в ее окончательном виде. Кроме того, в июле 1941 года Дэвис получил официальное разрешение заместителя госсекретаря Самнера Уэллеса на публикование приводимых в книге выдержек из дипломатической переписки и других подлинных документов. Практически не было сомнения, что президент Рузвельт в курсе событий. С Дэвисом они были знакомы давно, еще со времен первой мировой войны, когда оба служили в Вашингтоне, и после нападения Германии на СССР о книге Дэвиса они, по-видимому, говорили неоднократно.

Сам Дэвис в обнаруженных в его архивах бумагах утверждал, что идея подготовки рукописи к печати возникла у президента, он же выступил лишь в роли исполнителя.

Работа с самого начала велась целенаправленно. Помощники Дэвиса отобрали из его дневниковых записей, писем домой и официальных депеш только такой материал, который либо представлял в выгодном свете самого Дэвиса, либо — и это второе исключительно важно рисовал в выгодном свете Советский Союз. Если после этого любые внешнеполитические акции СССР и внутренняя политика очернялись, квалифицировались как агрессивные, захватнические, репрессивные и т п., здесь впервые происходило обратное нашу историю для американцев отбеливали или, во всяком случае, стремились представить в розовых тонах. Следует, конечно, оговориться: пребывание Дэвиса, убежденного антикоммуниста, по трезвого политика, в Советском Союзе не прошло даром. Его, получившего возможность совершать поездки по нашей стране, поразила масштабность народнохозяйственного строительства и готовность советского правительства к сотрудничеству с США. Он убедился, что политика взаимного доверия может принести свои плоды и, кроме прочего, способствовать интересам сохранения мира. Хотя большинство дипломатических чиновников в Вашингтоне в предвоенный период саботировали любые предложения, направленные на создание системы коллективной безопасности с участием СССР, Дэвис не побоялся выступить за развитие более тесных отношений с Советским Союзом, ибо, по его мнению, «международное значение русского фактора должно будет возрастать как в политическом, так и в экономическом отношениях». И все же Дэвис, дабы подтвердить свои правильные выводы, хотел нарисовать идеальную картину, превратить «неудобного и неуклюжего Союзника», как окрестили СССР в американской печати, в «любовь с первого взгляда».

Кита Дэвиса была сделана с претензией на абсолютную документальность; полученное официальным путем «благословение» госдепа даже позволило снабдить многие документы соответствующими исходящими номерами; по мимо этого, на каждой странице были точные отсылки к источнику — дневник, личное письмо, служебная лишена и т. д. Все производило впечатление исключительности представленного материала, академической скрупулезности и его подаче. На самом деле погрешности все же имели место; те, кто работал с Дэвисом в Москве, обратили на них внимание, при переиздании пришлось вносить соответствующие поправки. И была, помимо мелких неточностей, одна фраза, вокруг которой позднее разгорелись серьезные дебаты: Дэвис обронил, что в Москве в 1938-м ему и в голову не приходило, что процессы над «вредителями и агентами иностранных держав» были частью кампании по ликвидации якобы существовавшей в Советском Союзе немецкой «пятой колонны». В одном из писем, написанных в апреле 1938 года, Дэвис, однако, отмечал, касаясь, в частности, суда и следствия по делу заговорщической группы под названием «правотроцкистский блок» и конкретно Бухарина: «Итак, сомнений больше нет — вина уже установлена признанием самого обвиняемого… И едва ли найдется зарубежный наблюдатель, который бы, следя за ходом процесса, не заметил, что, хотя многое выглядит абсолютно неправдоподобно, не остается сомнения в причастности большинства обвиняемых к заговору, имевшему цель устранить Сталина».

Из письма Дэвиса государственному секретарю США «13 марта 1938 года примерно в 5 часов утра все обвиняемые на процессе были признаны виновными и выслушали приговор. Троих приговорили к тюремному заключении, а остальных к смертной казни через расстрел. 8 человек, получивших расстрел, — это видные деятели, бывшие члены советскою правительства, включая бывшего премьера, шесть бывших членов кабинета, одного из наиболее видных партийных лидеров и члена Политбюро, и, кроме того, — президента одной из союзных республик. К тюремному заключению приговорены бывший посол в Англии и Франции, бывший советник советского посольства в Берлине и один известный специалист в области сердечных заболеваний.

Несмотря на предубеждение, которое возникает, когда слушаешь признания обвиняемых, становящиеся уликами, несмотря на предубеждение против самой юридической системы, в которой практически отсутствуют какие-либо формы правовой защиты, в ходе ежедневного знакомства с показаниями свидетелей, их манерой давать показания… по моему мнению… совершенные обвиняемыми преступления доказаны… По общему суждению тех дипломатов, кто присутствовал на процессе постоянно, с полной очевидностью установлено существование значительной по своему характеру политической оппозиции и серьезного заговора, что в какой-то степени проясняет непонятное развитие событий в Советском Союзе в течение последних шести месяцев…»

В октябре 1942-го в результате опроса, проведенного сотрудниками института Гэллапа, читатели ясно высказали свою точку зрения на то, что, по их мнению, является основной заслугой автора книги «Миссия в Москву»: «Достоверность информации о суде над заговорщиками, выступившими против Сталина». И это было не случайно — уверенность г-на посла, все видевшего своими глазами, передавалась читателям. А Дэвис говорил лишь то, что было на устах всех в Москве, именно такие впечатления он вывез и теперь делился ими. Расправа Сталина со своими соратниками трактовалась как необходимость, как результат непримиримой борьбы с внутренними врагами, являвшимися «членами нацистской пятой колонны». Только такое объяснение можно было дать действиям нынешнего союзника: Сталин «последовательно» выступал против фашизма во всех его проявлениях, включая «оппозиционные силы» в государстве.

Через три дня после нападения Германии на СССР во время лекции, г которой Докис выступал в одном из университетов, ему задали вопрос о «пятой колонне» в Советском Союзе. Он ответил коротко: «Ее больше не существует — все расстреляны». И действительно, рассуждал далее посол, «внутренней агрессии» а Советском Союзе не произошло, как это случилось, например, в Чехословакии, Норвегии. Бельгии. «В 1937–1938 годах мы почему-то об этом не думали, — пишет Дэвис, — само понятие «пятая колонна» в России как бы отсутствовало». И далее Дэвис делает вывод, что советское руководство еще задолго до войны готовилось к ней и поэтому производило чистку своих кадров. У русских были свои квислинги, по аналогии с той же Норвегией, полагал американский специалист по нашим делам, и они их уничтожили.

Из описания Дэвисом встречи со Сталиным в 1938 году: «После того, как я покинул кабинет президента Калинина и перешел в приемную премьера, прошло всего несколько минут… и вдруг я просто остолбенел — в глубине комнаты открылась дверь, и вошел Сталин, с ним никого не было. Мне и в голову не могло прийти такое… Ни один дипломат не встречался с ним так, будь то в официальной или неофициальной обстановке. Фактически он избегает встреч. Его так тщательно скрывают от публики, что любая встреча с иностранцем становится почти историческим событием.

Так вот, когда он вошел, я, конечно, поднялся на встречу. Он тепло приветствовал меня, улыбаясь, держался очень просто, но одновременно величественно. Он производит впечатление человека сильного, собранного и мудрого. В глазах — тепло и доброта. Ребенку бы понравилось сидеть у него на коленях, а собаке ластиться у ног. Очень трудно связать воедино впечатление, которое он производит как человек добрый, мягкий и простой, и те события, что происходят здесь и вызывают гонения и рас стрелы высшего военного состава Красной Армии и т. п. Друзья его говорят, об этом меня заверил посол Трояновский, что все происходящее — меры, вынужденные для обеспечения защиты от Германии, и что когда-нибудь весь мир узнает «об этом» и поймет…»

«Эта книга — явление, она на все времена», — напишет на своем личном экземпляре президент Франклин Рузвельт. А рекламная кампания нового издания еще только набирала силу. До выпуска 700 тысяч экземпляров в твердом переплете и большого формата издательство «Саймон энд Шустер» дало согласие на опубликование отдельных глав на страницах «Нью-Йорк тайме мэгэзин» и «Тайме»; карманное издание по цене 25 центов разошлось в количестве полутора миллионов копий. Бестселлер решили экранизировать…

Надо сказать, что если до войны в США антифашистских фильмов были единицы («Великий диктатор» Ч. Чаплина, «Смертельный ураган» Ф. Борзеджа), то подлинно урожайным в этом плане стал 1943 год «Дети Гитлера» Дмитрека, «Стража на Рейне» Шумлина, «Палачи тоже умирают» Ланга. В том же году в Вашингтоне с удовлетворением (или нескрываемым раздражением — реакция была полярной у деятелей различного толка) следили за появлением все большего числа картин, в которых так или иначе звучали «русские мотивы». Особую категорию составляли ленты, повествовавшие о героической борьбе советского народа с гитлеровскими захватчиками, среди них — «Песня о России» Ратова, «Северная звезда») Майлстоуна, «Битва за Россию», часть серии «Почему мы воюем» Капра и Литвака. Многие известные режиссеры — Форд, Уайлер и другие — принимали участие в создании документальных фильмов, фронтовой хроники. Картина «Миссия в Москву», однако, стоит в этом ряду особняком.

Решение сделать по бестселлеру фильм вряд ли могло быть принято без официального одобрения администрации в Вашингтоне, хотя Джек Уорнер во время слушаний по данному вопросу в комиссии по расследованию антиамериканской деятельности в 1947 году утверждал обратное. Маловероятно, что президент и его окружение могли оставаться в неведении о подготовке сценария, в котором фигурировали, помимо самого Рузвельта, такие фигуры, как Сталин и Черчилль. А главное — тесные деловые и вполне дружеские в личном плане отношения Дениса с Рузвельтом не могли не сыграть свою роль. Продюсер ленты Роберт Бакнер полагал, что самого Дэвиса и братьев Уорнер делать фильм «уговорил» президент. Бакнер приводил при этом дословно фразу, произнесенную Рузвельтом во время беседы к Белом Доме, па которой присутствовали, помимо посла Дэвиса и кинопромышленника Гарри Уорнера, тогдашний посол СССР в США М. М. Литвинов и ближайшим помощник и доверенное лицо президента Гарри Гопкинс. (Аналогичное утверждение делает и сценарист фильма Говард Ком.) По их словам, Рузвельт сказал буквально следующее: «Нужно показать американским матерям и отцам, что их сыновья гибнут, сражаясь вместе с русскими за общее дело, и дело это правое, и русские — это настоящие союзники». По некоторым другим свидетельствам, инициатива исходила от Дэвиса, но том не менее предложение его одобрил президент. Во время слушаний 1947 года Джек Уорнер под присягой утверждал, что именно Дэвис вышел на компанию «Уорнер бразерс» с идеей фильма. Потом, правда, он все-таки уточнил: его брат Гарри, прочитав «Миссию в Москву», решил связаться с Дэвисом, Сам же бывший посол, которому в 1947-м, в год «голливудской чистки», также пришлось объяснять свои действия членам комиссии по расследованию антиамериканской деятельности, излагал обстоятельства так: «Мне было известно, что на «Уорнер бразерс» в свое время поставили прекрасный фильм на военную тему… по книге посла Джерарда «Четыре года в Германии». Помимо этого, на студии, еще до того, как Гитлер начал войну, бесстрашно и смело выступали против нацистов, свидетельством чему стала постановка картины «Признания нацистского шпиона»… Вот почему я связался с Гарри Уорнером и рассказал ему о предложениях, которые были мне сделаны в плане экранизации книги «Миссия в Москву» Я откровенно сказал ему, что хотел бы, чтобы лента снималась его компанией». Так или иначе, создатели картины встретились и обсудили вопрос об общей целенаправленности будущей картины — они хотели создать произведение искусства, которое бы «оказывало на общественность психологическое влияние в интересах государства».

На самом деле вопрос о том, одобрял ли президент идею «просоветского фильма», далеко не так ясен. И с полной достоверностью вряд ли можно что-либо сказать, несмотря на утверждения американских источников. Дело в том, что Рузвельт избегал, когда мог, письменных свидетельств той или иной политической акции. С очевидностью можно говорить лишь о том, что создатели фильма полагали (во всяком случае, имели такую информацию), что картина делается с ведома и согласия президента. Есть также свидетельства, что сам Дэвис 21 апреля 1943 года привозил копию «Миссии в Москву» в Белый дом для просмотра: предполагается, что Рузвельт лично должен был дать разрешение на состоявшийся ровно через месяц показ картины Сталину.

Дэвис подписал контракт с «Уорнер бразерс» в июле 1942 года. Гонорар составлял 25 тысяч долларов, но главное — бывший посол получал абсолютный контроль над подготовкой сценария. Используя этот момент, и ходе работы над картиной Дэвис утверждал, что каждая поправка, любое изменение или уточнение делалось по пожеланию пли указанию президента. И студия «верноподданнически» подчинялась, и дело было не только в законах военного времени или патриотическом порыве. Дело заключалось в том, что в любой момент федеральное правительство могло признать проект «маловажным» и отказаться от тиражирования готовой ленты. Вот почему студия вела себя так послушно, что, в общем-то, для подобной ситуации совсем не характерно.

О написании сценария Дэвис вел сначала переговоры с известным сценаристом Робертом Шервудом, потом, когда из этого ничего не вышло, обратился к Эрскину Колдуэллу, автору многих социально острых книг и журналистских военных репортажей из Советского Союза. Сценарий, представленный Колдуэллом, Дэвиса и продюсера Бакнера, однако, не удовлетворил — не хватало завязки, действие ограничивалось пребыванием посла в Берлине и Москве, встречами с министром экономики Германии Шах том и Сталиным и описанием хода процесса над участниками «правотроцкистского блока». (С самого начала было решено показать в фильме один процесс, но сфокусировать в нем детали многих.) Следующий вариант сценария предложили подготовить Говарду Кочу, В отличие от Колдуэлла бывать в СССР ему не приходилось, историю нашей страны он почти не знал, да и от политики, в общем, был далек, хотя слыл поклонником Вудро Вильсона и его принципа коллективной безопасности. Вот почему в сценарии эпизоды, связанные с деятельностью Лиги Наций, получили более объемное звучание, нежели в книге Дэвиса. Коч ко времени начала работы над «Миссией в Москву» был автором лишь одного киносценария и пьесы, которая с успехом шла на Бродвее, но он же написал в 1938 году знаменитую радиопрограмму «Война миров», которая, искусно поданная Орсоном Уэллсом, так напугала американцев, поддавшихся панике и вообразивших, что на самом деле подверглись нашествию марсиан.

Кочу при написании сценария помогал Джей Лейда, работавший в 30-е годы в Москве с Сергеем Эйзенштейном. Лейда занимался отбором документальных кадров для включения их в фильм, что придавало сюжету особую остроту. В 1939-м Лейда уволили из американского Музея современного искусства, где он работал в фильмотеке, по подозрению в сочувствии троцкистам. Позже Лейде будут предъявлять обвинения в том, что он оказывал определенное влияние на политическое содержание картины, но логика здесь, вероятно, отсутствовала: как мог человек, которого клеймили за приверженность к троцкизму, одобрять сцены фильма, где говорилось о сотрудничестве Троцкого с Гитлером. В монтажной над фильмом работал другой талантливый кинематографист — Дон Сигел, именно он успешно вкрапливал в ленту хронику, полученную из СССР, а эти кадры составили практически треть фильма. Музыку к картине написал Макс Стейнер, композитор, работавший над знаменитой кассовой лентой «Унесенные ветром» (1939). Так что состав, как видим, подобрался сильный.

Надо отметить, что Коч, подготавливая свой вариант, во многом следовал сценарию Колдуэлла, но все изменения согласовывал с Дэвисом, который выступал фактически в роли соавтора. Роль эта Дэвису нравилась, он все больше входил во вкус, чем ужасно раздражал продюсера Бакнера и особенно режиссера фильма Майкла Кертица (1888–1962). Кертиц, выходец из Венгрии, работал в Голливуде с 192В года. В 1942-м он завершил работу над картиной «Янки дудль дэнди» (фильм о Джордже Коэнс, авторе любимых американцами патриотических песен) и лентой «Касабланка», затрагивавшей тему антифашистского сопротивления, а в 1943-м принял участие в создании и исключительно популярного шоу «Это — армия». Предложение, сделанное Кертицу, — снять фильм-послание, в общем, было несколько неожиданным, хотя в его активе числились и такие картины, поднимавшие большие социальные темы, как «Хижина в хлопчатнике» (1932) и «Черная ярость» (1935). Он был также автором двух кассовых лент с популярным Эрролом Флинном, в том числе известной картины «Приключения Робин Гуда» (1938) Дэвиса этот выбор — по престижным соображениям — вполне устраивал, над его вещью работал один из самых знаменитых режиссеров, добивавшийся точности, выразительности каждого кадра. Отношения их, однако, складывались непросто. Режиссера раздражала безапелляционность бывшего посла, претендовавшего на абсолютное знание истины в «русских вопросах». А Дэвис в свою очередь не без основания полагал, что у Кертица чересчур много добровольных советчиков из числа русских эмигрантов, которые вносили определенную сумятицу и не всегда оказывались компетентными консультантами, учитывая, что некоторые из них покинули родину еще до революции.

Споры разгорались по самым разным причинам, но некоторые «детали» имели ключевое значение. Продюсер Бакнер вспоминает, что, когда по настоянию Дэвиса в диалог ввели фразу о том, что Советский Союз не открывал военных действий против Финляндии в 1939 году, а лишь принял ответные меры, члены съемочной группы обсуждали это не один день. Дэвис заявил, что располагает для такого заявления «неопровержимыми фактами», его оппоненты аргументированно возражали. Но бывший посол стоял на своем: Дэвису вообще, очень нравилось производить впечатление на работников студии, напуская на себя таинственность, как только речь заходила о реальных событиях, которые необходимо было показать на экране.

Крайне интересна, однако, другая «деталь». Она касается концепции авторов фильма в отношении осуществлявшихся Сталиным репрессий. По мере работы сам Дэвис колебался, не смея с полным основанием представить Бухарина и других заговорщиками, а не жертвами. И все же, когда выбор сделать пришлось, Дэвис высказался за то, чтобы в картине вина тех, кто проходил по процессам 1937–1938 годов, была очевидна. Это решение вызвало протест продюсера Бакнера, он заявил братьям Уорнер, что совершается «грандиозная историческая ошибка». В этой связи было созвано экстренное «производственное совещание», где вопрос стал ребром. Из воспоминаний продюсера картины Роберта Бакнера, написанных и 1978 году: «Я не верил, что обвинения против жертв так называемой чистки были обоснованными, как сомневалось в этом и большинство иностранных корреспондентов, побывавших в Москве… Я убежден, что все это устроил Сталин…» А вот его же резкая (во многом спорная) характеристика самого Дэвиса: «Это был надутый, самодовольный невежда с большими политическими амбициями, которые не отвечали его способностям… Теперь, конечно, всем понятно, что он оказался под абсолютным влиянием Сталина…»

Итак, необходимо было решать. Но вместо ответа Дэвис, спросив, сколько средств уже израсходовано на постановку фильма, вынул свою чековую книжку и предложил тут же миллион долларов, чтобы выкупить готовую картину у студни. Все знали, что такую сумму Дэвис, чело век весьма состоятельный, вполне может выложить, и его чисто покорный ход произвел впечатление. Поколебавшись, братья Уорнер согласились с точкой зрения Дэвиса, согласно которой проходившие по политическим процессам подозреваемые лица становились (волею одного человека точно как в жизни) предателями и троцкистами. Именно такими их показывали миллионам американцев. Бакнер здесь же отказался продолжать работу, однако на это решение хозяева (Уорнеры) наложили вето: они располагали возможностями заставить своих сотрудников соблюдать условия договора.

Дэвис воспользовался этим обстоятельством еще раз повторив, что считает фильм «важным посланием к нации», он настоял на том, чтобы картина была предварена его вступительным словом, в котором, в частности, подчеркивались правдивость ленты и достоверность изложенных событий. И хотя сценарист и продюсер считали, что это снизит уровень фильма-послания, Дэвис был непреклонен. Он прочно взял инициативу в свои руки.

Именно в это время произошла встреча Дэвиса с послом СССР в США М. М. Литвиновым. Дэвис информировал его о ходе работы над фильмом и просил передать в его распоряжение некоторые материалы советской документальной хроники. Литвинов немедленно сделал соответствующие запросы, подчеркивая при этом большую заинтересованность и обеспечении успешного завершении работы над картиной. Позднее Литвинов вместе с женой (англичанкой Айви Лоу) целую неделю проведет в загородной резиденции Дэвиса, где довольно подробно будут обсуждаться отдельные детали лепты, в которой, по сценарию супружеской паре из СССР также отводилась определенная роль. С Литвиновым Дэвис встречался довольно часто. Советский посол в шутку называл коллегу «представителем СССР в Вашингтоне» Они дружили семьями, и Дэвис даже послал телеграмму в Москву дочери Литвиновых, приглашая ее сыграть саму себя в фильме, на что получил вежливый отказ. Ноябрь и декабрь 1942-го Дэвис провел в Голливуде безвыездно. Он хотел быть в курсе всех событий вокруг его проекта Последние эпизоды картины были сняты в марте 1943 года. Теперь оставалось лишь получить разрешение Бюро художественных фильмов в правительственном Отделе военной информации. Представители Бюро специально для этого прибыли в Голливуд из Вашингтона. Их заключение гласило: «Картина является достойным ответом на лживые заявления стран оси и их пособников, и ответ этот — правда, самое сильное пропагандистское оружие». По мнению федеральных цензоров, создание «Миссии в Москву» являлось «большим вкладом в единение сил союзников, образцом подобного рода произведении искусства».

До выпуска ленты на экраны оставалось две педели, когда Дэвис потребовал внести очередное изменение, приведшее в ярость буквально всех. Оказывается, г-жа Дэвис настаивала на включении и фильм еще одного эпизода, а именно — сцены в косметическом магазине, куда она якобы заходила со специалистом в этих делах («комиссаром но косметике») г-жой Литвиновой. Пришлось пойти на уступки — взамен Дэвис снял свои возражения против «введения в число обвиняемых на бухаринском процессе Тухачевского» и обещал «оказать поддержку, если этот эпизод подвергнется критике». Создатели фильма вполне отдавали себе отчет в том, что многие в США сомневались в истинной виновности Бухарина, Радека, Каменева, Зиновьева — практически всех тех обвиняемых, кто был соратником Ленина, кто делал с ним революцию, а потом вдруг вознамерился восстановить в стране капитализм и стать пособником Гитлера и японского императора.

Демонстрация фильма в Белом доме состоялась, как отмечалось, 21 апреля, а на следующий день Джек Уорнер организовал в Голливуде «просмотр для аудитории, состоящей из рабочих»: и там, и там реакция зрителей была, как заметили специальные наблюдатели, «положительной». На рекламную кампанию картины «Уорнер бразерс» выделили полмиллиона долларов. На приеме после премьеры, состоявшейся в Вашингтоне, присутствовало 4 тысячи именитых гостей, и всем им картина понравилась, как писали газеты, призывом к единению сил в борьбе с общим врагом — фашистской Германией.

Но вот фильм вышел на широкий экран, и тут же раз дались (недружные, правда, сначала) голоса протеста. Первой ополчилась на картину, по вполне понятным причинам, протроцкистская газета «Нью лидер», выходившая в Нью-Йорке. А вслед за этим, 9 мая 1943 года, в «Нью-Йорк таймc» появилось вполне обстоятельное письмо философа Джона Дьюи, которое в воскресенье перепечатали все издания известного газетного магната Херста.

Дьюи, возглавлявший специальную комиссию, самостоятельно занимавшуюся изучением материалов политических процессов, проходивших в СССР в 30-е годы, пришел к однозначному выводу: все обвинения, построенные на песке, составные чудовищной ловушки; разыгрывавшийся судебный фарс вопиющее нарушение советского права, приговоры необоснованные и произвольные. Комиссия Дьюи опубликовала свой 2-томный доклад, а сам он и раньше уже выступал в печати, предостерегая, что в книге Дэвиса допущены многие существенные неточности Теперь Дьюи утверждал, что новый фильм «Миссия в Москву» это «первый в нашей стране случай тоталитарной пропаганды, рассчитанной на массовое потребление, пропаганды, которая фальсифицирует историю, искажая ее, опуская действительно имевшее место и вводя надуманное» Кроме того, Дьюи осуждал сделанный в фильме акцент на то, что изоляционисты в американском Конгрессе, выступавшие перед войной против активного участия США в европейских делах, то есть фактически против борьбы с фашистскими агрессорами, играли на руку нацистам. Возмущенный этим фактом. Дьюи писал: «Все усилия сводятся к дискредитации американского Конгресса и одновременно представления советской диктатуры в виде передовой демократии».

Материалы Дьюи не прошли незамеченными. В прессе завязалась ожесточенная перепалка. Защитники книги и фильма настаивали па связях Троцкого с нацистами, на реальности коварных планов заговорщиков в Москве, а в заключение просто делали вывод о нелояльности поведения лиц, оспаривавших содержание произведения, «положительно характеризующего союзника в нынешних обстоятельствах военного времени». И при этом все отмечали необычную «открытость ленты, затронувшей важный для американцев политический вопрос».

Джеймс Эйджи в «Нэйшн» назвал фильм «первым советским продуктом, выпущенным одной из ведущих американских студий». «Наконец-то, писал он, имея в виду изоляционистов, консерваторов вывели на чистую воду, показав хотя бы часть тех их действий, которые привели нас к войне». Интересно, что в отношении подачи информации о процессах над участниками «правотроцкистского блока» Эйджи пытался сохранить нейтральную позицию заявляя, что верит этому и не верит. И такая реакция, по-видимому, была наиболее распространенной в среде американской интеллигенции.

Редакции шлет тем но менее получали сотни писем с прямо противоположными мнениями: одни писали, что этот суперфильм увидят по крайней мере 50 миллионов американцев, а ведь «история в нем подтасовывается, и диктаторский режим превозносится», другие утверждали, что фильм подкупает исключительной правдивостью, и предупреждали, что «кое-кто не понимает, как легко можно стать жертвами нацистской пропаганды, если выступать за подрыв единства объединенного фронта союзных сил». Один из братьев Уорнер вспоминал, что находились люди, которые с возмущением говорили ему, что слово «Москва», введенное в название фильма, — это форменный вызов, безобразие, с которым нельзя мириться. Но так или иначе, общая и конкретная критика сходилась в двух моментах: первое — фильм прославляет Сталина, второе — в картине ложь выдается за правду.

А что касается массового зрителя, то он. судя по статистическим данным, находил картину просто скучноватой: в опубликованной в январском номере «Вэрайети» за 1944 год списке наиболее кассовых лент сезона «Миссия в Москву» занимала 84-е место из 95 упоминавшихся лент. На внутреннем рынке фильм оказался убыточным. Дела финансовые (не идеологические) могли быть поправлены за счет проката в других странах (особенным успехом картина пользовалась в Англии и Китае), однако на рыночную экономику Голливуда уже начинали оказывать заметное влияние ветры «холодной войны». В октябре 19–17 года на «Уорнер бразерс» был подготовлен документ, разосланный во все отделения компании; в документе предписывалось по получении настоящего уведомления уничтожить (!) имеющиеся копии картины… Фильм, однако, уцелел, дошел до наших дней, хотя вряд ли кто, кроме специалистов, видел ее на экране за последние лет 40. Вероятно, сохранилась копия картины и у нас, ибо в свое время, приобретенная за условную минимальную цену и 25 тысяч долларов, была о советском прокате.

Следует сразу уточнить отдельные немаловажные детали: в период между 1939 и 1945 годами для коммерческого распространения СССР закупил у США всего 24 картины. Каждый фильм Сталин просматривал лично, выступая одновременно в роли единственного цензора. Преувеличения здесь нет: на этот факт, кстати, указывал и Н. С. Хрущев в своих воспоминаниях, увидевших свет в США в 1970 году. Можно сказать, что почти все американские картины, появлявшиеся на наших экранах в то время, отвечали вкусам вождя, хотя и воспринимались им со значительной долей скептицизма и снисходительности. Между прочим, Аверелл Гарриман, известный политический деятель и дипломат, посол США в СССР в 1943–1946 годах, вспоминал, каким успехом в Советском Союзе пользовался фильм «Северная звезда», сделанный на студии «Метро-Голдвин-Майер» по сценарию Лиллиан Хелман. Было такое впечатление, говорил он, что русским нравилось то, как в Голливуде изображали Россию, хотя не всегда это изображение было близко к реальности, В мае 1943-го Дэвис прибыл в Москву, имея с собой копию фильма. Но мнению Рузвельта, после просмотра Сталин мог прийти в «проамериканское настроение». На сеансе, помимо вождя, присутствовали Молотов, Вышинский и другие лица из его ближайшего окружения. Дэвис писал Гарри Уорнеру, что успех превзошел все его ожидания: «Маршал и премьер Молотов высоко оценили картину». А тогдашний посол США и СССР Уильям Стэндли, раздраженный специальным статусом Дэвиса (представитель президента) и своей неудавшейся миссией (к тому времени он уже получил уведомление об отзыве домой), в депеше в Вашингтон изложил свое прямо противоположное мнение. По описанию Стэндли, Дэвис чересчур затянул вступительное слово, и «было слышно, как Сталин несколько раз проворчал что-то»: дипломаты считали каждый вздох вождя. Завершал посол свой доклад следующей фразой: «Бросающиеся в глаза несоответствия в фильме не могли не вызвать у присутствующих советских официальных лиц серьезного неодобрения».

О личном отношении Сталина к картине судить, конечно, трудно, хотя есть свидетельства, что он был весьма удивлен содержанием ленты. Но официальная позиция сомнений не вызывает. Фильм вышел на наши экраны. Вступительное слово Дэвиса опустили, равно как и эпизод обсуждения советскими руководителями подслушанного через специальное устройство в американском посольстве разговора. Перевод был выполнен довольно точно, а сцены суда над «троцкистами» сохранены слово в слово.

Интерес к картине в СССР был понятен: хотя, по утверждению некоторых зарубежных дипломатов, аккредитованных с то время в СССР, «Миссия в Москву» выглядела несколько наивно, что высылало у русских улыбку, они тем не менее восторженно принимали картину, ибо об американской кинопродукции имели в те годы весьма отдаленное представление — и все американское потому было уже интересно. Даже по мнению скептиков в администрации президента, акция Рузвельту вполне удалась — изменение отношения Соединенных Штатов к союзнику в войне, принятие его таким как есть в настоящем и прошлом, демонстрировалось крупным планом, возможность взаимопонимания между двумя лидерами иллюстрировалась со всей очевидностью.

Надо отметить, что фильм не остался незамеченным и в фашистской Германии. Министр пропаганды Геббельс писал в своем дневнике в мае 1943 года, что Сталин в картине превозносится так явно, что протестует даже американская общественность. Неделю спустя он уже рассказывает об информации, которую получил из СССР о вояже Дэвиса в Москву, называя при этом посла «своего рода салопным большевиком» и «опасным типом». По мнению Геббельса, выход фильма на экраны Рузвельт якобы прямо приурочил к заявлению Сталина о роспуске Коминтерна. В июле, по указанию Геббельса, книга Дэвиса и сам автор становятся предметом издевательских нападок в прессе. Геббельс, который к вопросам пропаганды средствами кино относился очень внимательно, был готов поверить, что «Миссия в Москву» — это «пример того, как Рузвельт превращает «индустрию развлечений» в оружие на страже интересов государства».

Есть, впрочем, вероятность, что и Сталин, и Геббельс могли чересчур прямо понимать с послание», содержащееся в картине: они приписывали администрации Рузвельта то, что она намеревалась сделать теоретически, но к чему практически не подошла вплотную. Задача была «продать Америке неуклюжего, неудобного союзника» К решению этой задачи в силу обстоятельств только подступались. Политическая ложь при создании фильма возобладала над жизненной правдой. Те, кто не знал или не задумывался над содержанием конкретных эпизодов истории, просто работали, руководствуясь личными мотивами, сиюминутными потребностями, а те, кто сознательно выполнял заведомо циничный заказ, хранили молчание.

Был ли фильм «Миссия и Москву» поставлен по «сталинскому сценарию»? И означает ли это, что коммунисты проникли в Голливуд, как утверждали позднее активисты комиссии по расследованию антиамериканской деятельности? В 1943-м такие вопросы почти никому не приходили в голову, но четыре года спустя, во время чистки Голливуда, они неизбежно возникли. Ситуация изменилась коренным образом — началась «холодная война», президент Трумэн обещал американскую помощь любому европейскому правительству, которое решит противостоять «коммунистической агрессии». Вот почему в октябре 1947 года (через десять лет после событий, свидетелем которых стал посол Дэвис в Москве) в Вашингтоне начались слушания о проникновении коммунистов в святая святых американского киномира.

Те, кто создавал «Миссию в Москву», теперь выглядели настоящими злодеями. При этом членов комиссии по расследованию антиамериканской деятельности не интересовал вопрос, все ли в фильме правда, или допущены какие-либо искажения, или приводятся вовсе фальсифицированные факты. Они преследовали иную цель: доказать, что коммунисты вносили элементы пропаганды даже в самые невинные сценарные заготовки и, уж конечно, существовал соответствующий заговор. Часть тех, кто охотно сотрудничал с комиссией, приписывала «коммунистический трюки» покойному президенту Рузвельту, его окружению и самому «новому курсу», проводившемуся тогдашней администрацией США. Они с полным основанием полагали, что если доказать причастность самого Рузвельта к инициативе создания подобной картины, то всем американцам станут ясны размеры заговора и попытки «либералов» ввергнуть страну в кризисное состояние, при котором под угрозу якобы ставились, в первую очередь, права человека. Джеку Уорнеру, крупному кинопромышленнику, пришлось, защищая интересы своей компании, выкручиваться, приводить членам комиссии разнообразные доводы, чтобы отвести подозрение в «преднамеренных действиях». И с целью как-то компенсировать возникшее «ложное впечатление» на «Уорнер бразерс» был спешно подготовлен фильм под названием «Я был коммунистом ФБР», в котором рассказывалось, как советские шпионы ведут подрывную работу в американском профсоюзном движении…

…Ранней весной 1943 года в отношениях между СССР и США наступило заметное охлаждение. Дэвис беседовал об этом с президентом, о чем сделал запись в своем дневнике. Решение об открытии второго фронта все откладывалось, и советское правительство не могло мириться с таким положением: союзники вели себя явно нечестно, нарушали кодекс поведения партнеров по антигитлеровской коалиции. Вашингтон искал способ избежать осложнении — так родилась мысль о направлении в Москву специальной миссии, которую поручили возглавить Дэвису. Ему вменялось в обязанность во что бы то ни стало добиться встречи со Сталиным и убедить его в том. что Соединенные Штаты не изменяют своему союзническому долгу и, более того, готовы к тесному сотрудничеству в послевоенном мире Поездка Дэвиса, таким образом, должна была поднять советско-американские отношения на новый уровень, хотя формально дело выглядело так, что Дэвис выступал лишь в роли курьера, которому поручалось доставить Сталину секретное послание президента, содержавшее предложение о неофициальной встрече между ними. Миссия Дэвиса в Москву в мае 1943 года свидетельствовала о намерении президента Соединенных Штатов выполнять данные Сталину обещания и не капитулировать перед многочисленными противниками курса на широкое сотрудничество с СССР в самих США и в других странах. Именно в это время, кстати, стали усиленно муссироваться разговоры о «растущей советской угрозе», вновь возвысили свой голос в Конгрессе бывшие изоляционисты, становившиеся в новых условиях ярыми сторонниками глобальной экспансии.

И все же, отмечая, что Джозеф Дэвис (между прочим, впоследствии — один из организаторов и почетный председатель Национального совета американо-советской дружбы) сделал много для укрепления доверия между СССР и США в предвоенный период и во время войны, за что был награжден в 1945 году орденом Ленина, нельзя пройти мимо приведенных фактов, которые были связаны с выходом в свет его книги и подготовкой фильма. В заслугу Дэвису безусловно можно поставить то. что он в трудные годы поверил в заинтересованность СССР в сохранении мира и поддержал соответствующие инициативы, направленные на расширение политического сотрудничества и обеспечение победы над общим врагом — фашизмом.

Упреком американскому деятелю может служить искажение (может быть, непонимание или самообман) трагических страниц нашей истории, связанных с культом личности. Этот упрек мы вправе сделать тем более потому, что сам Дэвис в сохранившемся в архивах письме к Юджину Лайонсу, автору книги, посвященной «вождю народов», в которой действия Сталина определялись как диктаторские, а проводимая им политика — антинародной, соглашался с такой трактовкой. Дэвис не был однозначной фигурой, хотя Молотов на обеде в Кремле, данном в его честь в тот памятный 1943 год, назвал его «настоящим другом Советского Союза», а сам посол в ответной речи искренне провозгласил здравицу в честь Советской Армии, народа-победителя и руководителей Советского государства и предложил увековечить подвиг героев, оставив Сталинград в руинах как памятник, построив рядом новый цветущий город. Вот те подробности вокруг почти забытой картины «Миссия в Москву», о которых хотелось рассказать. Это не легенда, а быль о фильме, который в США именовали «просоветской американской лентой», а у нас в энциклопедическом словаре «Кино», вышедшем в 1986 году, характеризовали одним обтекаемым предложением: «Фильм по мемуарам американского посла в СССР Дж. Э. Дэвиса рассказывал о политике Советского Союза в предвоенные годы, о необходимости объединения народов антигитлеровской коалиции в борьбе с фашизмом».

 

Глава 4

Свою биографию он написал на склоне лет. Книга увидела свет в 1964 году и мгновенно стала бестселлером. Узнать о нем от него самого — разве не интересно! Автобиографию перевели на многие языки. У нас она печаталась в 1965 году в журнале «Иностранная литература», но c такими сокращениями, что от книги уцелело меньше половины. Текст был приглажен. Этого человека знали, и любили все — и потому его портрет выставили в красивой рамке, фотографию подретушировали. «Мемуары бродяжки-миллионера», как гласил рекламный анонс зарубежного издания, содержали множество самых разных подробностей: о некоторых из них советскому читателю рассказали, другие решили опустить. Мы так привыкли к созданному им образу маленького человека, носителя добродетелей бедняков, что мало обращали внимания на более поздние искания мастера, его удивительное чувство времени и пространства. И мы вовсе не желали видеть те противоречия, которые — почему бы то ни было — не вписывались в официальную точку зрения. А ведь в его жизни были самые разные периоды. И был он действительно противоречив. Практичный, деловой человек и большой художник, типичный обитатель блестящего Голливуда и волшебник, маг подлинного искусства кино, импульсивная, увлекающаяся натура и труженик, подвижник, отдающий делу всего себя.

Работы у него было много всегда, но и ритм ее задавал он сам. Сюжеты и эпизоды рождались во сне и наяву, на съемочных площадках и перерывах, дома и на улице, средь шума голливудских общений и в тихие мгновения наедине с собой. Не оставляло жадное желание творчества — нескончаемого, обильного, благородного, радующего, поглощающего. Так работают, когда получается все. И знаешь, что впереди уйма времени…

 

ВСЯ ЖИЗНЬ И ВСЕ, ЧТО БЫЛО

Эта жизнь, которую многие называли сказкой, начиналась в бедных кварталах Лондона, где 16 апреля 1889 года родился человек, чье имя стало известно всему миру. Мать, театральная субретка, выбиваясь из сил, пыталась прокормить двух сыновей. Отец младшего, водевильный актер, сильно пил, они давно не жили вместе. С пяти лет Чарли Чаплин выступал на сцепе — пел, приплясывал, ловко собирал монетки, если аудитория оказывалась щедрой. Какое-то время они перебивались с хлеба на воду. Но вот настал день, когда за каморку, где обитали, нечем стало платить: так все трое оказались в работном доме — матери было стыдно, но дети воспринимали это как приключение, до тех пор, пока их не разлучили. Мать осталась в работном доме, детей отправили в приют для сирот и обездоленных, а там — развели по группам, и встречались они теперь совсем редко, как правило, в большом зале приюта, где по пятницам провинившихся воспитанников наказывали розгами.

В восемь лет Чарли попал в танцевальную группу, выступал какое-то время, потом нужда заставила перепробовать множество занятий; был на побегушках в мелочной лавке, цветочном магазине, работал в типографии, продавал дрова, подвизался даже в качестве учителя танцев. В 12 лет предложил свои услуги театральному агентству и получил первую роль. Театр в те дни был для него не искусством, а жизненной необходимостью. Когда Чаплину исполнилось 17, он, как солидный исполнитель, уже имел постоянный заработок — контракт на год, платили четыре английских фунта в неделю. В 1909 году вместе с труппой он едет в Париж, это первое зарубежное турне. По возвращении — вновь выступления в провинциальных городках Англии. И, наконец — приглашение в Америку; труппе Карно нужен был комик…

«В 10 часов утра в воскресенье мы прибыли в Нью-Йорк. Когда сошли с трамваи на Таймс-сквер, нам открылась безрадостная картина. По проезжей части и тротуарам ветер нес обрывки газет, и Бродвей был непригляден, весь помятый, словно старая потаскуха. На каждом углу стояли на возвышениях кресла с торчащими рядом сапожными колодками, в креслах удобно располагались клиенты, чья обувь начищалась до блеска. Было такое впечатление, что здесь люди прямо на улице справляли нужду. Прохожие словно не знали, куда идти, многие бессмысленно слонялись вдоль тротуаров, как будто только что сошли с поезда и ждали пересадки».

Он поселился на 43-й улице: небоскребы, яркие, веселые огни, увлекающая панорама рекламного блеска вселяли надежду и жажду неизведанных приключений. «Это то, что нужно, — думал я про себя. — Это мой мир».

На Бродвее каждый выглядел так, будто имел отношение к шоу-бизнесу: актеры, комедианты, циркачи сновали повсюду, ими были полны рестораны, гостиницы, магазины, а мусорщик, официант или лифтер только и говорили что о новой премьере, упоминали громкие имена владельцев театров — Шуберта, Бека, Морриса, Салливана и других. Газеты каждый день отводили театральной жизни целые полосы, постановки выстраивались в ряд в зависимости от большей или меньшей популярности, названия спектаклей знали все, как лошадей на скачках, — был даже свой театральный тотализатор.

Первое выступление — и первый провал: публика не принимала тонкий английский юмор, скетчи казались ей скучными. Чарли, однако, заметили. В «Вэрайети» написали: «В труппе был один смешной англичанин; он, пожалуй, Америке подойдет». После неудач — полоса везения: полугодовая гастрольная поездка и 75 долларов в неделю, 50 из которых прочно оседали в манхэттенском байке. Была идея купить со временем на эти сбережения землю в Арканзасе и разводить свиней, чтобы таким образом сколотить стотысячный капитал.

В 1910 году актерские дороги привели в Калифорнию. «За день до того, как покинуть Сан-Франциско, я прогуливался по улице и натолкнулся на небольшое заведение с занавешенным окном и объявлением: «Предсказываю судьбу по руке и картам — всего один доллар». Я вошел и немного смешался, встретила меня пухлая особа лет сорока, вышедшая из комнаты, где, по-видимому, заканчивала обед. Заученным жестом она пригласила меня за маленький столик у стены и села напротив… «Перемешайте карты, снимите три раза в мою сторону и положите руки на стол ладонями вверх». Она быстро перешла к делу: «Вы займетесь новым бизнесом, который непохож на то, что делаете сейчас». Она помолчала и продолжила несколько сбивчиво: «Ну это почти то же самое, но все-таки другое. В этом предприятии вас ждет большой успех, отличная карьера, только я не могу понять, что это такое» Она взглянула на меня и взяла руку: «Вы женитесь не менее трех раз: первые два брака неудачные, но жизнь свою закончите, окруженный счастливыми домочадцами… И будете очень богаты, рука у вас золотая…»

Возвращение в Лондон после гастролей не принесло ничего, кроме разочарования. Брат, с которым раньше было так много общего, теперь женился и свободным временем почти не располагал. Мать находилась в психиатрической лечебнице, и надежды на скорое выздоровление не было. Известие о новом турне труппы Карно по Соединенным Штатам Чаплин встретил радостно. Играли в Нью-Йорке, Чикаго, Филадельфии и множестве маленьких городков. Совершенно неожиданно Чарли пригласили сниматься в кино — он понравился в голливудской кинокомпании «Кистоун». Условия — 175 долларов в неделю. Это было вдвое больше, чем он зарабатывал у Карно. Отправляться в Лос-Анджелес следовало немедленно.

В первый день была экскурсия по студии — много нового, необычного. Единственный за все это время «профессиональный» вопрос к нему: «Вы можете быть смешным?» Уже на съемках, когда надо было по наитию (сценария не существовало, об этом в то время, как правило, не думали) изобразить невесть что, только бы вызвать смех, родился образ человека с маленькими усиками. «Это исключительно разнообразная натура, — объяснял сам Чаплин. — Он — бродяжка и джентльмен, он — поэт, мечтатель, и он очень одинок, по всегда романтичен и готов к авантюре. Он легко заставляет поверить, что перед вами ученый, музыкант, герцог, игрок в поло. Однако довольствуется тем, что подбирает окурки и крадет леденцы у детей. И конечно, если его доведут, он готов дать даме пинка под зад — но это в крайнем случае».

На съемочную площадку он вышел, чтобы импровизировать, никто не представлял, что получится. Споткнулся, задев ногу дамы. Развернулся к ней, приподнял извинительно котелок, повернулся вокруг и налетел на мусорную урну — извинился перед ней. Все, кто стоял за камерой, покатились со смеху.

Первые фильмы вышли на экраны — успех был колоссальным: обычно компания делала 20–30 копий, ленты с участием Чарли оставили эти цифры далеко позади. Очень скоро возникла потребность порвать с зависимостью от режиссера, командовавшего на съемочной площадке, придумать сюжет самому: так родился эпизод «Застигнутый дождем», за ним — другие. «Появлялась идея, — писал Чаплин, — а потом все шло своим чередом, как бы само собой… Такое творчество превращало создание фильма в увлекательное дело. В театре я был заключен в строгие рамки однообразного повторения одного и того же каждый вечер… В кино было больше свободы. Фильмы сделали меня искателем приключений».

Чаплин вошел во вкус, с удовольствием придумывал все новые и новые эпизоды, сам ставил, сам играл. Все получалось, все шло на одном дыхании — увлекательно. И он знал, что может теперь не только рассмешить, но и заставить плакать.

…На дворе — 1914 год, ему исполнилось 25 — жизнь была прекрасна. Время летело весело. Каждая студия походила на большую семью. Картины создавались легко и непринужденно за две-три недели. Солнце, так необходимое для натурных съемок, светило в Калифорнии почти круглый год. Гонорар за один фильм подскочил до 10 тысяч. «Будущее? Будущее рисовалось безоблачным, чудесным. Что там за горизонтом? Волнующие перспективы. Водопад денег и славы — по нарастающей: это было несколько странно, это пугало и восхищало!» Число поклонников росло. Первая же поездка с западного побережья на восточное вылилась в триумфальное шествие. Поезд задерживался на каждой станции, толпы приветствовали актера, мэры городов произносили проникновенные речи о рождении нового кумира, народ неистовствовал. Начальник полиции Нью-Йорка, конечного пункта вояжа, прислал телеграмму с просьбой сойти на остановку раньше — дабы избежать общественных беспорядков. На следующий день все первые полосы газет пестрели заголовками: «Чарли скрывается», «Кумир играет в прятки». На Таймс сквер, где недавно установили электрическое табло, бежали огоньки новостей: «Чаплин подписал с корпорацией «Мьючуэл филм» контракт на 670 тысяч долларов в год». Через некоторое время эта цифра удвоилась. Так Чарли вошел в круг знаменитых людей Америки и всего света, теперь он встречался с ними на каждом шагу.

Однажды на студию пришел Нижинский, великий артист русского балета. «Он был серьезен, красив… глаза смотрели грустно, он походил на монаха в мирской одежде… Всю съемку просидел сзади камеры, наблюдая за мной; эпизод, по-моему, был очень смешной, но он ни разу не улыбнулся. Вокруг все покатывались со смеху, а Нижинский все мрачнел и мрачнел. Перед уходом он подошел ко мне, пожал руку и своим загробным голосом сказал, что моя игра ему очень понравилась и он хотел бы, если я не возражаю, прийти еще. «Конечно», — ответил я. Целых два дня он печально наблюдал за моей работой. Наконец мне пришлось сказать оператору, чтобы он не вставлял пленку в аппарат: я был уверен, что скорбь Нижинского сведет на нет все мои усилия выглядеть смешным. Он, однако, каждый раз в конце рабочего дня говорил мне комплименты. «В комедии вашей очень много от балета, — заявлял он. — Вы прирожденный танцовщик».

Я еще ни разу не видел выступления русского балета… и вот — приглашен на утренний спектакль… Много актерской игры и совсем мало танцев. Но как только появился Нижинский, я не мог взгляд оторвать от сцены. Мне приходилось встречаться с гениями, и Нижинский был одним из них. Он завораживал, он был богоподобен, мрачное настроение, в котором он пребывал, говорило о существовании иных миров: в каждом движении — поэзия… Через полгода Нижинский сошел с ума. Я невольно стал свидетелем того, как тонко чувствовавший человек постепенно уходил из истерзанного войной мира в мир собственных мечтаний «.

Время отсчитывало свое, контракт с «Мьючуэл филм» подходил к концу — Чарли принял решение купить участок земли и построить собственную студию. В это время деловая ситуация в Голливуде складывалась таким образом, что над актерами нависла серьезная опасность попасть в полную зависимость от продюсеров, недовольных растущей популярностью своих подопечных, популярностью, которая вынуждала платить им астрономические гонорары. Предполагалось образовать крупные киноконцерны, которые бы держали под контролем положение на кинорынке. Узнав об этом, Чаплин и его друзья, чтобы припугнуть своих хозяев, сначала в шутку заявили о намерении создать собственное дело, придумали даже название, нового кинообъединения — «Юнайтед артистс». Идея, однако, оказалась нешуточной. Ее мгновенно поддержали, к изумлению актеров, киноадминистраторы, предприимчивые профессионалы почувствовали выгодное дело.

«Среди продюсеров, которые выразили желание присоединиться к нам, был Адольф Цукор, президент и основатель «Парамаунт»… яркая личность, милый малыш, выглядевший как Наполеон… «Вы имеете полное право, — говорил он, — получать доходы от своей работы, вы же художники! Вы же творцы! Люди идут, чтобы увидеть вас. То, что им решили открыть собственное дело, — замечательно, аналогов здесь в нашем бизнесе нет, но… вам необходим менеджер. Вы народ творческий в своей области, я в своей. «Так чего же мы думаем?» Продолжая в таком же духе, стараясь увлечь нас, раскрывая свои планы, в перспективе он видел слияние кинотеатров и студий… «И не считайте, что я ваш враг, — продолжал он. — Я друг, товарищ художника. Кому вообще все эти идеи пришли первыми в голову? Кто уничтожил жалкие кинозабегаловки? Кто создал комфортабельные залы? Я, именно я построил великолепные кинотеатры, поднял цены на билеты и, в конечном итоге, дал вам возможность получать за картины огромные гонорары. А вы, вы, неблагодарные, хотите распять меня!» Цукор был одаренным бизнесменом и неплохим актером. Он создал самую большую сеть кинотеатров в мире. И, тем не менее, поскольку он хотел получить значительную часть акций нашей компании, из этих переговоров ничего не вышло».

Забегая вперед, скажем, что поначалу дело продвигалось нелегко — новое предприятие давало убытки. Не сколько лет компания работала в долг. Чаплин вынужден был выполнять обязательства по контракту с «Ферст нешнл», и хотя его партнеры, Фэрбенкс, Пикфорд и Гриффит, делали, казалось, невозможное, лишь с выходом на экраны чаплинской «Золотой лихорадки» (1925) все образовалось. Бунт художников против бизнесменов почти удался, какое-то время их действия можно было даже считать удачной деловой операцией. Акции актеров вообще повышались (это было почти как сегодня, когда гонорары звезд исчисляются миллионами). Голливуд из маленького глухого поселка стремительно превращался в кинематографическую столицу Америки. Воздух Калифорнии был полон романтикой больших дел и просто романтикой.

В гостях у продюсера Сэма Голдвина Чаплин познакомился с актрисой Милдред Харрис. Вскоре они поженились. «Я испытывал смешанные чувства. Как будто сам себя загнал в ловушку, обстоятельства этою казались глупыми, действия скоропалительными — союз наш был почти случайным. Но я всегда хотел, чтобы у меня была жена, а Милдред так молода и красива, ей едва исполнилось 19, и хотя я был на десять лет старше, полагал, что все образуется. А для нее замужество стало приключением настолько увлекательным, как если бы речь шла о победе и конкурсе красоты. Это было так похоже на то, о чем она читала в книжках. Чувство реального у нее полностью отсутствовало. Когда я пытался серьезно говорить с ней о наших планах, она не обращала внимания…» Через год родился ребенок, но прожил только три дня. После этого наступило отчуждение. Виделись они редко. Чаплин снимал новые фильмы, Милдред была занята на студии «Метро-Голдвин-Майер». Свободное время она проводила у сестер Гиш, он — у Фэрбенксов. Наконец было решено развестись, расстались они друзьями, но Милдред без стеснения изложила все их семейные проблемы репортерам, которые, конечно, только этого и ждали. Подогревать страсти пресса умела: в результате развод по обоюдному согласию (когда бывшая миссис Чаплин становилась обладательницей капитала в более чем сто тысяч долларов) ее не устроил. К тому же в дело вмешалась компания «Ферст нешнл», у которой возникли разногласия с Чаплином в связи с гонораром за картину «Малыш». Чтобы закончить монтаж фильма, который мог принести ему полтора миллиона, Чарли пришлось уехать из Калифорнии в другой штат, скрываться от судебных исполнителей, нанятых «Ферст нешнл», администрация которой теперь вела нечестную игру, подключив к делу и жену актера. Но все утряслось, сначала он договорился со студией, потом получил развод. Жизнь продолжалась. На какое-то время он вновь оказывается на восточном побережье.

В Нью-Йорке после многих шумных приемов, светских раутов и милой болтовни в домах власть имущих у Чарли появилось острое желание интеллектуального общения. Он не мог отказать себе в удовольствии посидеть в маленьких богемных кафе Гринич-виллидж, познакомиться с обитателями этого заокеанского Монмартра. Там он встретил поэта Харта Крейна. «Крейн был абсолютно нищим. Его отец, миллионер, владелец кондитерских фабрик, непременно хотел, чтобы сын продолжил его дело, и, дабы отбить охоту к поэзии, лишил его всех средств к существованию. У меня нет ни слуха, ни вкуса в том, что касается современной поэзии, но пока я писал эту книгу, довелось прочитать «Мост» Харта Крейна, вещь крайне эмоциональную, исповедальную, необычную и драматическую, пронзительную и образную, на грани болевых ощущений… Вероятно, эта пронзительность была в самом Харте Крейне. А выглядел он очень мягким и добрым человеком. Мы говорили о предназначении поэзии. Я утверждал, что это любовное письмо миру. «Очень маленькому миру», — печально произнес Крейн. Он говорил о моих работах как о продолжении традиций греческой комедии. Я ответил, что пытался читать Аристофана на английском, но так и не смог закончить ни одной вещи.

Потом Харту дали премию Гугенхейма, но слишком поздно. После многих лет нищеты и пренебрежения к его творчеству он запил и был не в себе; возвращаясь из Мексики в Штаты морем, спрыгнул за борт».

Мимо таких воспоминаний Чаплин проходить не мог. Не мог, потому что каждый факт гибели таланта, утрата тех, кто не сумел приспособиться, заставляли сопереживать. И в то же время сам он иногда не понимал, откуда в нем такая хватка, решимость выжить во что бы то ни стало, желание преуспеть и доказать сильным мира сего, что он из их числа. В нем удивительно сочетались большой художник, легко ранимый и беззащитный, и деловой человек, профессионал, понимающий законы, по которым живут Америка и Голливуд. Ставший одним из живых рецептов того, как можно сделать самого себя, он периодами истово верил, что пресловутая «американская мечта» срабатывает, когда есть искра Божия, немного удачи и огромное желание, но вместе с тем Чаплин всю жизнь сомневался в том, что эта «мечта» помогает обрести счастье. Он мог путано рассуждать о власти денег, купаться в роскоши и, верить, что обездоленным поможет провидение, и держаться от них на расстоянии. И одновременно в изображении им «маленького человека» было столько любви, а не просто профессионального мастерства, что он стал сим волом надежды для миллионов простых людей.

Немало сложного и противоречивого переплелось в атом гениальном человеке. И в жизни ему доставались роли, которые приходилось играть через силу. Страницы личных перипетий были полны драматизма, пустой суеты, спорных решений. Из автобиографии: «Во время съемок «Золотой лихорадки» я женился во второй раз. Так как у нас два взрослых сына, которых я очень люблю, не буду вдаваться в подробности. Мы были женаты два года, старались сохранить брак, но ничего не получилось, все закончилось печально».

Это единственная фраза в книге Чаплина, имеющая отношение к его второму браку. Вероятно, именно ее краткость побудила Литу Грей Чаплин издать в 1966 году книгу «Моя жизнь с Чаплином. Интимные мемуары» Много в рассказе Литы Грей сугубо личной хроники, жестоких подробностей, чудовищных обвинений, много о Чаплине, каким его никто не знал. И хотя значительная часть материала в свое время стала расхожей сенсацией для всех американских газет, с годами драма не утратила мрачных красок, ибо взгляд сквозь призму времени, хотя и стал более сонным и пассивным, не сделался менее тяжелым или безразличным…

С последней страницы книги Литы Грей: «Миллионы слов были написаны о Чарли, слов, которыми его превозносили, которыми проклинали, с помощью которых пытались понять его; и в будущем, нет сомнения, напишут еще несчетное количество слов. К сожалению, рассуждая о человеке, его биографии… имеют тенденцию выражаться сухим языком. Ни одна такая характеристика не даст правильного представления о нем, все они несправедливы как по отношению к Чарли, так и по отношению к его аудитории. Есть книги, в которых описывается каждый его шаг с момента рождения, есть книги, в которых преклонение перед его величием заставляет любую слабость считать сильной стороной характера. Подобные издания оказывают ему плохую услугу, ибо в нем было столько просто человеческого, что не уложить в одномерные модели».

Впервые она увидела его в 1914 году, когда приехала с мамой в Голливуд совершить увеселительную прогулку и отметить свое шестилетие. Случайная встреча в ресторане — автограф кинозвезды. Лиллита Макмэррей была на седьмом небе — Чарли умилял не только взрослую аудитории»… В 12 лет она играла в его фильме «Малыш» — фантазия Чарли сделала ее ангелом в чудесном сне героя-бродяжки, а грим наложили так, что меньше 18 ангелочку никто не давал. Через три года он пригласил ее сниматься в «Золотой лихорадке», придумал ей псевдоним — Лита Грей, и в 1924 году, когда она ждала его ребенка, он, боясь огласки, как утверждает она и злые языки, женился на 16-летней Лите. 5 мая 1925 года у них родился сын, Чарли-младший, но это скрывали, и официальной датой его рождения стало 28 июня, именно тогда о событии уведомили прессу и друзей. Отношения их оставались неровными, было много взаимных обид, недоразумений, горьких минут. И тем не менее в марте 1926 года родился второй сын. Сидни. Л потом наступил окончательный разрыв.

1927 год — время скандально-шумной судебной тяжбы, в возникновении которой были, видимо, виноваты обе стороны. Вольно или невольно Лита Грей стала главным действующим лицом в кампании, которая, начавшись с обвинения Чаплина в супружеской неверности, закончилась целым списком претензии, где детально разбирался его «нездоровый образ жизни», «безнравственное поведение». Грязь потоками обрушивалась с газетных полос, и даже для Чарли, который бил поначалу уверен и своей неистребимой популярности и потому смело стоял на собственной непогрешимости, наступили тяжелые времена. Для пуританской Америки он из бродяжки-миллионера вдруг превратился в иностранца (гражданином США Чаплин действительно так и не успел стать, хотя огромные налоги платил исправно), который соблазнял молоденьких американок. Его шпыняли ученым словом «гедонист» и порицали за нарушение моральных устоев общества, которое, полагая, что слава и деньги цель великая, считало, однако, необходимым делать ханжескую мину. Каждый день имена Чаплина и Литы Грей склоняли на разный манер. В стране открылись «пункты помощи 18-летней матери с двумя детьми, которых морил голодом кинематографический миллионер». В некоторых штатах дело даже дошло до запрета чаплинских фильмов. В итоге все разрешилось, хотя Чаплину это стоило миллиона (моральные издержки в расчет не принимались) На экраны одна за другой выходили ленты, которым было суждено стать частью истории кино, скандал забылся. И вновь Чаплина сравнивали с Диккенсом, Нижинским и Льюисом Кэрроллом, ведь детство он провел как Оливер Твист; стал актером, очаровал миллионы людей странной подпрыгивающей походкой, балетным семенящим шагом, в котором великие мастера этого искусства видели изящество природного танцовщика, и наконец, в каждом своем фильме он рассказывал печальную, но вместе с тем смешную сказку, и зритель, как Алиса, попа дал в страну чудес или, по крайней мере, видел свое отражение на экране и мог очутиться в Зазеркалье. Чаплину эти сравнения казались неинтересными, он стремился не возвыситься, чтобы ослепнуть от блеска солнца, до которою становилось рукой подать, он хотел остаться наблюдателем маленьких жизней, в пространство которых (в этом он был убежден) вмещалось так много: власть богатства и нищета духа, терзающие демоны униженной гордости. Как художник, он постоянно искал неожиданные темы, в которых все должно быть обыденно и даже банально.

В Нью-Йорке вместе с Фрэнком Харрисом, автором известной книги об Оскаре Уайльде, Чаплин посетил знаменитую тюрьму Синг-Синг. «Старые казематы в Синг Синге напоминали о мрачном средневековье в тесных, узких каменных мешках спало по четверо шестеро заключенных. Что за злой гений придумал этот дом ужасов… Надзиратель, добрая душа, объяснил, что Синг-Синг переполнен, необходимы средства на строительство новых казематов. «Но до нас никак очередь не дойдет, никто из политических деятелей и думать не хочет об условиях содержания в тюрьмах».

Старое здание, где приводились в исполнение смертные приговоры, было похоже на школьную залу: вытянутое, узкое помещение, с низким потолком, с рядами скамеек для репортеров, и прямо против них — дешевое деревянное сооружение электрический стул. С потолка к нему спускался голый электрический провод. Ужас, который вызывала эта комната, заключался в ее обыденности, и полном отсутствии драмы, что создавало зловещую обстановку, производило большее впечатление, нежели мрачный эшафот…»

После посещения Синг-Синга странно было Чаплину возвращаться в роскошный Беверли Хиллз, где все сияло благополучием. Впрочем, и здесь не спрятаться от простых жизненных невзгод: мать, которую Чаплин вывез из Лондона и поместил и лучшую частную клинику, не могла уже восстановить утраченное здоровье и вскоре скончалась. И он думал, что странно видеть маму, обретшую, наконец, вечный покой, в центре шумного Голливуда со всеми его абсурдными затеями, калейдоскопом зрелищ, блестящей суетой. «Я вспомнил, что ей пришлось пережить, какую борьбу за существование выдержать, как много страдать, какое мужество проявить, какую трагическую, загубленную жизнь прожить. Я вспомнил все это и заплакал»

«На одном из кладбищ на юге Франции я как-то увидел могильную плиту с фотографией улыбающейся девочки лет четырнадцати и выгравированным под ней единственным словом «Почему?» Когда мысли путаются от пережитого горя, тщетно искать ответ на этот вопрос. Только измучаешься и придешь к ложному морализированию, и все же ответ, наверное, есть. Не верю, что наше существование бессмысленно или случайно, как утверждают некоторые ученые. Жизнь и смерть чересчур безжалостны и неумолимы, чтобы быть просто случайными явлениями. Бессмысленными и тщетными могут казаться отдельные проявления жизни и смерти безвременная гибель гения, всемирные потрясения, разрушительные войны и катастрофы. Но тот факт, что все это происходит, случается на самом деле, лишний раз подтверждает некую определенную, неслучайную цель, смысл которой за пределами нашего трехмерного сознания… По мере того как становлюсь старше, все чаще думаю о вере. Мы живем ею больше, нежели полагаем, с ней мы достигаем большего, не отдавая себе в этом отчет. По-моему, вера это начало всех наших замыслов. Без веры никогда не возникла бы гипотеза, теория, наука… Думаю, что вера это продолжение разума. Это ключ, открывающий невозможное. Отказаться от веры — значит утратить себя и тот дух, который является источником всех наших творческих сил. Я верю в неизвестное, во все то, что разумом не понимаем; я верю, что то, что мы не в силах пока понять, в других измерениях суть вещи самые простые и что в царстве неизвестного существует бесконечная сила добра».

Ощущение ирреальности происходящего возникало неожиданно, но всегда очень остро. Иногда казалось, что жизнь в Голливуде это пребывание на экзотическом острове, далеко от цивилизации и забот большого мира. Трудился Чарли в основном в стенах собственной студии и в Голливуде слыл «одиноким волком». Дни сменяли один другой, время проходило в тихих развлечениях, милых беседах и интересной — почти робинзоновской — работе. А потусторонние вторжения воспринимались как отдельные эпизоды, о которых впоследствии вспоминалось легко, хотя они были значимы и тогда, и потом.

«Как-то в Голливуд приехала Клэр Шеридан, скульптор, книга которой «От Мейфера до Москвы» (Мейфер фешенебельный район Лондона. Ю. К) наделала много шума. Сэм Голдвин пригласил ее на ужин, где оказался и я. Клэр… доводилась племянницей Уинстону Черчиллю и была женой прямого потомка Ричарда Бринсли Шеридана. Она стала первой англичанкой, которая посетила Россию после революции, ей было поручено сделать бюсты руководителей большевистской партии, включая Ленина и Троцкого.

Хотя книга была написана ею с пробольшевистских позиций, отнеслись к ней без особой враждебности, американцев смущало то обстоятельство, что автор принадлежал к кругу английской аристократии. Когда мы встретились, она путешествовала по стране и выступала с лекциями. Жаловалась, что в Соединенных Штатах трудно заработать на жизнь ваянием. «Мужчины в Америке не против того, чтобы делали скульптурные изображения их жен, но сами позируют неохотно, наверное, из скромности» — «Ну обо мне этого не скажешь», заметил я. Мы договорились, что в мой дом доставят глину и инструменты… Когда бюст был почти закончен, я придирчиво осмотрел его и обронил «Очень похоже на голову преступника». — «Напротив, отвечала она чуть насмешливо, но торжественно, — это голова гения». Я рассмеялся и развил целую теорию о том, как близки друг другу преступник и гений, оба крайние индивидуалисты.

Она сказала мне, что с тех пор, как стала читать лекции о России, в обществе к ней относятся настороженно. Я знал, что Клэр вовсе не фанатичка, помешанная на политике. «Вы написали очень интересную книгу о России, вот и все, сказал я. — Зачем ввязываться в политические игры? Вам надают тумаков». — «Я читаю лекции, чтобы заработать, отвечала она, — но никто не хочет знать правду, а когда я говорю экспромтом, без правды никак нельзя. И кроме всего прочего, — добавила она весело, — я обожаю моих дорогих большевиков». — «Моих дорогих большевиков», — повторил я и расхохотался…»

Потом, в начале 50-х, Чаплину будет не до смеха: Америка ополчится на него, подозревая в симпатиях к коммунистам. И придется вести настоящую борьбу… И покинуть все-таки страну, где хорошо работалось и где, тем не менее, мешали говорить, что думаешь, где изощренно травили.

Жизнь сталкивала Чаплина со многими интересными людьми. Вопросы глобальной политики, судеб мира не раз становились предметом серьезных разговоров, и, хотя нередко в конце беседы все старались завершить полемику милой шуткой, не придавая произнесенному большого значения, уходить от больших тем Чаплин никогда не стремился.

«Когда в 1935 году в Калифорнии меня посетил Герберт Уэллс, я спросил его, почему он так критически высказывается о России. Я читал о его наскоках и хотел из первых рук узнать, в чем дело; к моему удивлению говорил он об этом с горечью. «Но разве не рано еще делать выводы пытался я спорить. Ведь перед ними такая трудная задача, у них оппозиции, заговоры, внутренние и внешние Результаты должны быть, но не всё сразу».

Уэллс в это время горячо приветствовал то, что удалось сделать Рузвельту с его «новым курсом», он считал, что квазисоциализм в Америке возникает из умирающего капитализма. Особенно он критиковал Сталина, с которым ему однажды пришлось беседовать. Уэллс утверждал, что под его руководством Россия превратилась в тираническую диктатуру. «Ну, если вы, социалист, считаете, что капитализм обречен, — сказал я, на что же надеяться миру, если потерпит крах социализм в России?» «Краха социализма в России… не произойдет, ответил он, — но при данном развитии событий возможно возникновение диктаторского режима».

«Конечно, в России не обошлось без ошибок, — заметил я, — и, как и все другие нации, она не избежит ошибок в будущем. Самая большая их ошибка, по-моему, отказ от уплаты иностранных займов, отказ обеспечить русские ценные бумаги и т. п., все то, что после революции назвали царскими долгами. Хотя право отказаться от уплаты они имели, все-таки, мне кажется, была сделана крупнейшая ошибка, ибо они восстановили против себя целый мир… В конечном итоге это обошлось им и два раза дороже». Кое в чем Уэллс со мной согласился и заметил, что в теории мои замечания хороши, иначе обстоит дело на практике, отказ от уплаты царских долгов стал одним из революционных требований. Народ был бы возмущен, если бы его заставили платить по счетам прежнего режима. «Но если бы в России согласились с правилами игры. продолжал доказывать я. — и замяли менее идеалистическую позицию, можно было пойти на большие займы у капиталистических стран, что позволило бы в кратчайшие сроки наладить экономику, а все послевоенные изменения в капиталистической системе, инфляция и так далее, наверняка бы способствовали тому, что долги эти легко ликвидировались, а в мире был порядок». «Ну, теперь уж слишком поздно», рассмеялся Уэллс».

Тучи в Европе сгущались. К власти пришел Гитлер. Картина Чаплина «Великий диктатор» (1940) выходила на экраны нелегко, ее производство, а потом и прокат пытались остановить. Но мастер продолжал работать, хотя сам признавался, что «застигнут врасплох политической лавиной событий». В Америке и во время войны, когда русские стали союзниками, действовали мощные силы, делавшие станку на подрыв отношений с СССР. Чаплин, по собственному убеждению, оказался на гребне событий довольно случайно: ему позвонил глава Комитета помощи России в войне и попросил выступить на митинге в Сан-Франциско вместо заболевшего Джозефа Дэвиса, бывшего американского посла в Советском Союзе. Народу собралось более 10 тысяч, на сцене — адмиралы, генералы; мэр Сан-Франциско сдержанно говорит о том, что теперь «нельзя не считаться с тем (фактом, что русские оказались нашими союзниками», и вдруг Чаплин произносит пространную и блестящую речь, в конце которой требует открытия второго фронта и немедленной помощи истекающей кровью России. Даже некоторые друзья испугались за Чарли, одно дело — скромное участие в благотворительных мероприятиях, умеренная финансовая поддержка, другое — решительные заявления, обращенные к согражданам и всем противникам нацизма. Чаплин отвечал, что сказал то, что чувствовал, однако сам себя корил в душе (и не скрывает этого в автобиографии) за несдержанность. Но останавливаться на полпути он не привык. Последовали новые его выступления, одно из них в июле 1942 года слушали 60 тысяч человек, на другом, в Карнеги-холл в Нью-Йорке, где присутствовали такие знаменитости, как писательница Перл Бак, художник Рокуэл Кент, режиссер и актер Орсон Уэллс, — Чаплин вступил в открытую полемику с теми, кто уничижительно называл его «новоявленным военным стратегом». Именно тогда для него закрылись двери некоторых роскошных особняков, а в доме перестали раздаваться звонки их влиятельных обитателей.

Но оставались друзья и хорошие знакомые, верные люди, среди них Теодор Драйзер, перед которым он преклонялся. «Время от времени он и его очаровательная жена Элен приходили к обеду. Хотя Драйзер мог вспыхнуть в любую минуту, в нем жила тихая и добрая душа. Когда он умер, Джон Говард Лоусон, драматург, произнесший надгробное слово, попросил меня быть среди тех, кто понесет гроб, а также прочесть во время похорон одно из стихотворений Драйзера — и я это сделал». Шел 1945 год.

После войны ситуация в Соединенных Штатах менялась стремительно: надежды, что победа над фашизмом принесет всеобщий мир, не сбывались, возобладали настроения тревоги и разочарования. В этих условиях Чаплин создает фильм «Месье Верду», в котором открыто обвиняется общество марионеток, готовое на все ради денег. Он не боится лишний раз подставиться, считает, что на экране, как и в жизни, должен говорить правду. Но время смелых высказываний в Америке, вступавшей в 50-е, миновало. Даже очень левые говорили с оглядкой А у Чаплина к тому же назревал новый «женский» скандал.

Некто Джоан Берри, претендовавшая на исключительное внимание Чарли, стала вести себя настолько вызывающе и навязчиво, что Чаплину пришлось в буквальном смысле находиться в бегах. Вскоре она предъявила в суде иск, заявив, что Чаплин — отец ее будущего ребенка. Один из друзей, член верховного суда, предупреди л Чарли, что против него затевается гнусное дело, и даже некоторые политические деятели дали ясно понять, что недавняя активность Чаплина в делах некинематографических может дорого ему обойтись. И действительно пришлось пройти через новый процесс и кампанию псевдоразоблачений. Суд оправдал его, установив с помощью анализа крови, что Джоан Берри лгала.

Бурные перипетии личной жизни, голливудские скандалы отходили на второй план. Он встретил Уну О'Нил дочь известного драматурга. И это положило конец эпизодическим связям и многочисленным слухам Ей исполни лось 18, они поженились, хотя пришлось, спасаясь от репортеров, устроить совсем непышную церемонию в тихом и живописном поселке неподалеку от Санта-Барбары. Обоим казалось, что счастье их будет вечным, а «мелочи жизни» решили не принимать в расчет. Это решение помогало потом всегда, вплоть до последних дней Чаплина.

А тогда, в то время, в Америке надо было пройти через все испытания и выстоять. «Пока продолжался процесс (по иску Берри. — Ю. К.), друзья не покидали, все старались чем-то помочь… Салка Виртел, польская актриса, устраивала в своем доме в Санта-Монике интересные вечера. К ней с удовольствием приходили многие деятели литературы Томас Манн, Бертольд Брехт… Лион Фейхтвангер, Стивен Спендер… кого только не было… Как-то я спросил Лиона Фейхтвангера, что он думает о политической ситуации в Штатах. «Наверное, не случаен тот факт, сказал он, немного рисуясь, — что, как только я закончил строительство своего дома в Берлине, к власти пришел Гитлер, и мне пришлось покинуть страну. Когда я закончил меблировать квартиру и Париже, и город пошли нацисты, и опять мне пришлось упираться подобру-поздорову. А сейчас и Америке я только что приобрел дом в Санта-Монике» Он пожал плечами и улыбнулся со значением «В Соединенных Штатах нарастала новая политическая волна — маккартизм. Но и Калифорнии все так же ярко светило солнце и по газонам разгуливали павлины. Уна поражала спокойствием и невозмутимостью. Рождались дети. Справляли их дни рождения. Ходили в гости и принимали у себя. Появлялись новые знакомые. «Как-то позвонил наш приятель Фрэнк Тейлор, чтобы сообщить, что к нам хотел бы наведаться Дилан Томас, валлийский поэт. Мы сказали, что будем рады. «Ну тогда, — заметил Фрэнк, выдержав паузу, — я приведу его, если не напьется». Поздно вечером… ввалился Дилан Томас. Сказать, что он был трезв, значит не знать — каков же он выпивши. Через день-два он явился к обеду и произвел хорошее впечатление. Прочел нам одно из своих стихотворений — голос у него был глубокий, низкий и звучный. Я не помню образный ряд стихотворения, но из всего этого волшебного мира вдруг как солнечный зайчик выпрыгнуло слово «целлофан «.

…А этой прозрачной, стерильной пленкой уже окутывали всю страну. И многие задыхались под колпаком. За пределами четырех стен уютного дома разворачивались драматические события: жертвами преследований становились тысячи людей. Чаплину но забыли выступлений в пользу русских союзников, теперь в комиссии по расследованию антиамериканской деятельности это было самым страшным обвинением. Параллельно шли письма с угрозами, и члены «Американского легиона» с удовольствием пикетировали кинотеатры, на афишах которых появлялось его имя. С нападками на Чаплина выступили и некоторые коллеги, среди них — Адольф Менжу, актер, ставший известным после чаплинской «Парижанки», вышедшей в 1923 году (как давно это было!). Сэм Голдвин один из немногих кинопромышленников, кто высказался в его защиту. Но лавиной сыпались новые обвинения, великий актер стал подозрительной личностью (хоронил коммуниста Драйзера) с сомнительными знакомствами среди неблагонадежных и вскоре газеты запестрели крупно набранными заголовками: «Чаплин сочувствует коммунистам». «Вышлите Чарли в Россию».

Решение уехать в Европу зрело неудержимо. Уна, поддерживая намерения мужа, старалась, однако, не акцентировать внимание на политической травле. Она говорила, что переезд помог бы оградить детей от вредного влияния Голливуда. В ожидании разрешения на выезд проходили педели, встречи с чиновниками принимали форму допросов, приходилось все время быть начеку. Потом к иммиграционным властям подключалась Служба налогообложении. Требовали, чтобы перед отъездом Чаплин оставил двухмиллионный залог. Даже когда все это было позади и они ступили на борт морского лайнера «Королева Елизавета», отплывавшего в Лондон, адвокат советовал не появляться на палубе до выхода в открытое море.

В пути — посреди океана — догнала телеграмма: США для него закрыты, теперь он может вернуться только пройдя все утомительные формальности впервые въезжающего на постоянное жительство. Ответить хотелось резко, но в Штатах оставались банковские счета, недвижимость. Только йотом Уна поедет в Калифорнию и почти чудом сможет вызволить ценности и сбережения. И будет еще огромная работа ФБР по сбору компрометирующего материала на Чаплина; бывшую прислугу с пристрастием допросят на предмет диких оргий, которые, «естественно», он должен был устраивать. В США в том же 1952 году власти принимают решение собрать документы, на основании которых Чаплина можно было бы отдать под гуд. Вспомнили в этой связи и бракоразводный процесс с Литой Грей, хотя прошло 25 лет. Бывшая жена Чарли повесткой была приглашена для дачи показаний.

«За большим длинным столом сидели три следователя. Здесь же была стенографистка… Меня привели к присяге и задали обычные формальные вопросы, сколько лет, где живу и так далее. Потом вдруг, без всякого перехода, грубо спросили: «Находились ли вы в интимных отношениях с г-ном Чаплином до того, как вышли за него замуж?» — «Да», — ответила я, удивленная тем, что они, отбросив церемонии, интересуются такими вещами… Это были профессионалы своего дела, и все оставшееся время, сменяя друг друга, они задавали вопросы, из которых было ясно, что цель их — покончить с Чарли… Было видно, что они хорошо подготовились накануне, все обвинения из моего бракоразводного заявления они знали наизусть, помимо этого — собрали все, что можно из самых разных источников. Они знали даже, что мне едва исполнилось 15, когда я вступила в связь с Чарли. Они знали, что с Чарли мы поженились, когда я ждала ребенка и отказалась делать аборт. Они прервали свои постельные вопросы лишь ненадолго, сменив тему на политическую: «До того, как вы вышли замуж за г-на Чаплина в 1924 году, говорили ли вы с ним о политике?» — «Нет, вряд ли я могла в этом разбираться. Я и сейчас ничего не понимаю». — «Говорил ли он вам или при вас о своих симпатиях к коммунистам?» — «Нет». — «Знали ли вы о том, что г-н Чаплин оказывал финансовую поддержку коммунистическим организациям?» — «Нет, об этом я ничего не знала», — «Не могли бы сказать, встречался ли он с кем-то из членов коммунистической партии?» — «Нет, откуда мне было знать, кто они такие. Насколько помню, о коммунизме вообще и разговора никогда не было». После этого следователи вернулись к постельным вопросам и уже только их и задавали…»

Так пишет об усилиях ФБР Лита Грей. Чаплин узнает об этом потом. От своего адвоката, из писем друзей, из газетной трескотни. Но для него самого потуги агентов соответствующих служб, вопли маккартистов в те дни остались как бы в другом мире, за океаном, куда решил не возвращаться. Началась другая жизнь. Старый Свет встречал триумфально, после Лондона — Париж, Рим. Осесть все же решили в Швейцарии. В небольшом местечке (1350 жителей) купили дом, Уна ждала пятого ребенка, огни больших городов остались в стороне. Через некоторое время Чаплин посетил американское консульство и возвратил бумаги, дававшие право на въезд в Штаты. Потом от гражданства отказалась Уна. Уютную крепость нейтральной альпийской республики теперь покидали не часто. По затворниками не стали.

«В один из наших приездов в Лондон пришло уведомление, что на приеме, который устраивало советское посольство в отеле «Клэридж», с нами хотели бы встретиться Хрущев и Булганин. Когда мы прибыли, народу было уже столько, что трудно было войти. С помощью сот рудника посольства стали пробираться сквозь экзальтированную толпу. Вдруг увидели, что с противоположной стороны также пытаются пробиться Хрущев и Булганин, но потом им, видно, надоело, и они оставили затею переплыть это людское море. Хрущев, хотя и раздраженный суетой, пытался шутить. Затем стал подвигаться к выходу, и наш сопровождающий вынужден был окликнуть его. Хрущев отмахнулся, с него было достаточно. И тут сопровождающий закричал: «Чарли Чаплин!» Булганин и Хрущев остановились и повернули назад, приветливо улыбаясь. Я был польщен. Нас представили — прямо в этой толкучке. Через переводчика Хрущев сказал что-то о том, как русские любят мои фильмы, потом нам предложили водки. Мне показалось, что туда высыпали целую перечницу, но Уне поправилось. Нам удалось стать в кружок и так нас даже сфотографировали. Из-за шума я не мог произнести ни слова. «Давайте выйдем отсюда», сказал Хрущев. Толпа поняла наши намерения, и последовало настоящее сражение. С помощью четырех человек мы прорвались в небольшую залу. Как только оказались там, Хрущев и все мы облегченно «фью-у» вздохнули. Я наконец мог собраться с мыслями и начать разговор. Хрущев только что произнес великолепную речь о том, что прибыл в Лондон с добрыми намерениями. Это было как луч света, и я сказал ему об этом, сказал, что у миллионов людей во всем мире появляется надежда.

Через несколько минут ему сообщили, что на приеме присутствует Гарольд Стассен (американский дипломат. Ю. К.), который просит несколько минут для беседы. Хрущев повернулся ко мне и пошутил: «Вы не будете возражать, ведь он «американец». Я рассмеялся: «Конечно, нет». Потом в дверь протиснулись г-н и г-жа Стассен… Хрущев извинился, сказал, что отлучится ненадолго, и отошел в дальний конец комнаты…

Через некоторое время я сообразил, что Хрущев не собирается закончить беседу скоро, и мы с Уной поднялись. Когда Хрущев это заметил, он оставил Стассена и подошел попрощаться. Мы пожали друг другу руки, а Стассен быстро отвел глаза, он стоял, опершись о стену, и старался смотреть прямо перед собой, как будто это его не касалось. Я попрощался со всеми, игнорируя Стассена, что, как мне казалось, выглядело, сообразуясь с обстоятельствами, очень дипломатично… На следующий вечер Уна и я ужинали в «Савое» Посреди десерта вошли и остановились около нашего столика сэр Уинстон Черчилль и леди Черчилль. Я не видел сэра Уинстона с 1913 года… Но после того, как в Лондоне пошли «Огни рампы», со мной связались паши прокатчики из «Юнайтед артистс» и попросили разрешения показать фильм и доме сэра Уинстона. Конечно, я Пыл польщен. Через несколько дней пришла записка с выражением благодарности, он писал, что получил истинное наслаждение. И теперь сэр Уинстон стоял перед нашим столиком, совсем рядом. «Так», — сказал он. И в этом «так» послышалось что-то неодобрительное. Я быстро поднялся навстречу, улыбаясь, и представил Уну… Леди Черчилль сказала, что прочла в газетах о моей встрече с Хрущевым. «Мы всегда отлично ладили с Хрущевым», — заметил сэр Уинстон. Но меня не покидало чувство, что сэр Уинстон погружен в глубокую печаль. Конечно, с 1913 года много воды утекло. Его неукротимая смелость и вдохновенное красноречие спасли Англию, но, по моему мнению, он ничего не достиг своей фултонской речью (воздвигнувшей «железный занавес»), кроме того, что началась «холодная война».

На склоне лет, пережив тысячи встреч, больших и малых дел, событий, перечувствовав, перепробовав, художник, человек творческий невольно начинает философствовать и несколько созерцательно, отрешенно смотреть на то, что случилось давным-давно. На расстоянии многое воспринимается по-иному. И кружит хоровод лиц, некогда столь близких, а теперь исчезающих в дымке прошлого. В возрасте 43 лет от алкоголизма скончалась Милдред Харрис; в Голливуде среди подстриженных газонов и гигантских эвкалиптов обрела покой Лита Грей; Полетт Годдар, с которой Чаплин расстался в 1942 году, нашла свое счастье с Эрихом Марией Ремарком; Иола Негри, Марион Дэвис — где теперь носители этих громких имен; единственным человеком, связывавшим с США, оставалась Эдна Пёрвиенс, героиня «Парижанки» и исполнительница лирических ролей во многих его фильмах. Она ежемесячно получала через доверенное лицо Чаплина небольшое пособие, и каждый раз не забывала послать весточку.

«13 ноября 1956 года. Дорогой Чарли, пишу тебе, чтобы выразить благодарность, и сама опять в больнице… прохожу кобальтовую терапию… после этого сам ад не страшен! Но все нормально, пока можешь пошевелить хотя бы мизинцем. К тому же на сегодняшний день это единственное, что может помочь мне. В конце недели надеюсь попасть домой… Все образуется, так говорят, и это напоминает мне одну историю: стоит человек на углу Седьмой авеню и Бродвея, рвет бумагу на мелкие клочки и разбрасывает их. Подходит полицейский и спрашивает, что он тут делает Тот отвечает «Это я слонов отгоняю». Полицейский говорит: «В этом районе никаких слонов нет». «Вот видите, отвечает человек, значит, помогает… «Вскоре после того, как я получил это письмо, Эдна скончалась. А мир продолжает оставаться молодым. И молодость берет свое. И те из нас, кто живет чуть дольше, становятся чуточку ненужными, хотя путешествие по жизни продолжается… «

 

Глава 5

«18 июня 1953 г. Дорогой Мэнни я написал завещание чтобы ни у кто не было сомнений в том, что именно тебя мы просим распорядиться всеми нашими делами и именно тебе поручаем детей, о которых ты уже столько времени заботишься. Этель абсолютно со мной в этом согласна. Мы любим наших детей больше всего на свете они — наша гордость, все наше будущее. Люби их всем сердцем, защити их, чтобы они выросли полноценными людьми. Уверен, что ты сделаешь все, но как отец еще раз прошу тебя об этом, мой дорогой друг, мой преданный брат. Так хочется жить. Так прекрасно может быть будущее. Пусть всегда дети наши гордятся своими родителями. Мы не теряем веры, мы встречаем палача с высоко поднятой головой, мы уверены, что в мире будет мир, хлеб и розы.

Твой Джули P. S. Все мои личные вещи уместились в трех коробках, возьми их у надзирателя.

19 июня. Этель хочет, чтобы все знали мы первые жертвы американского фашизма!»

 

ПИСЬМА ИЗ КАМЕРЫ СМЕРТНИКОВ

Книга с таким названием увидела свет в 1953 году, когда ее авторы были еще живы. Через двадцать с лишним лет появилось издание, подготовленное Майклом и Робертом Миерополь, детьми тех, кто писал письма из камеры смертников: книга называлась «Мы — ваши сыновья. Завещание Этель и Джулиуса Розенберг» Сейчас немногие помнят эти имена.

1950 год. На первых полосах газет — сообщения о военных действиях в Корее, об успешном испытании атомной бомбы в Советском Союзе и о супружеской паре американцев, обвиняемых в совершении «преступления века» В хронологическом порядке вот изложение событий предшествовавших аресту Джулиуса и Этели Розенберг 3 февраля некто Клаус Фукс, ученый, немец по национальности, подданный Британской империи по паспорту делает признание, что передал русским секретную информацию, связанную с атомным оружием. В том же месяце ФБР проводит интенсивные допросы Давида Грингласа, родного брата Этель Розенберг. Гринглас во время службы в армии в годы войны какое-то время работал в Лос-Аламосе — центре ядерных исследований. Теперь им интересуются в сняли с исчезновением из Лос-Аламоса некоторого количества урана.

23 мая Гарри Голд, химик из Филадельфии, заявляет, что в 1944–1945 годах был американским курьером Фукса. 15 июня Дэвид Гринглас подписывает признание, что в 1945 году он был пособником Гол да. 16 июня ФБР допрашивает, но не арестовывает Джулиуса Розенберга, мужа сестры Дэвида Грингласа. Розенберг прибегает к помощи адвоката Эммануэля (Мэнни) Блоха.

17 июля вечером в квартире Розенбергов еще не спали, старший сын слушал радио: передавали очередную передачу о лихом ковбое, всегда выходящем сухим из воды, на сей раз бандиты пытались заманить его в хитрую ловушку И вдруг на самом интересном месте приемник выключили Лишь тогда ребенок заметил в доме незнакомых мужчин, только тогда он услышал крик матери. Позже, когда агенты ФБР везли его вместе с мамой на большой черной машине, он все еще представлял, что действие будет развиваться точно так, как в радиошоу под названием «Это ФБР»: погони, перестрелки, увлекательный диалог и в финале — торжествующие блюстители закона, строгие и беспристрастные судьи. В действительности было по-другому. Арест отца, предъявленное ему обвинение в шпионаже, попытки мальчика понять: раз агенты ФБР всегда хорошие, как могло случиться, что папа против них, что он сделал плохого?

Джулиус Розенберг был арестован по обвинению в том что в 1944 году он завербовал Дэвида Грингласа в агенты советской разведки…

Первое письмо Этель получила через три дня после ареста мужа. Розенберг писал, что условия неплохие, подъем в 6.30, завтрак в 7.30. Дают книги, выводят на прогулки. Отбой в 10.00. И есть разрешение посылать домой три письма в неделю. «Все происшедшее никак не укладывается в голове, много думаю об этом, но с такими чудесными детишками и очаровательной женой мне не страшно и теперешнее мое положение».

Писем будет много (более 500) — впереди еще три года тюремного заключения, три года ожидания смерти. «Помни, дорогая, что ты — мол опора. Я так люблю тебя, так скучаю, словами этого не передашь. Все время думаю о тебе и о детях, что вы делаете сейчас, как ты со всем управляешься…» Эти строки написаны 4 августа 1950 года. Через педелю Этель Розенберг была арестована по обвинению в шпионской деятельности и пособничеству мужу, Грингласу и Голду. Старшему сыну она смогла сообщить об этом только по телефону. Он дико закричал, и крик этот мучил ее по ночам все оставшиеся три года.

«12 августа 1950 г. Мой дорогой, любимый мой Джули, теперь ты, наверное, уже знаешь, что случилось. Я хотела бы написать, что совершенно спокойна, уверена в себе, собранна, по на самом деле (хотя истерик со мной, как лгут в газетах, не случается) чувствую себя скверно… Находиться здесь невыносимо особенно потому, что ни ты, ни я не можем позаботиться о наших малышах. Виню себя за то, что не устроила их с кем-нибудь. Ведь собиралась сделать это па неделе, как-то облегчить то, что на них свалилось, успеть до того, как придут за мной… Любимый, я говорю с тобой каждый раз перед сном и плачу, потому что ты не можешь меня слышать. По ведь и ты, уговариваю я себя, задыхаешься от невысказанного, и я пытаюсь прочесть твои мысли. Мы не должны терять друг друга, не должны терять детей, надо оставаться самими собой… Любящая тебя Этель».

12 августа семилетнего Майкла и трехлетнего Роберта забрала к себе бабушка, мать Этели и Дэвида. Тесси Грин глас. Сделала она это неохотно, что дети, особенно старший, чувствовали. Они не могли не слышать разговоров взрослых. Дядя, один из родственников, не уставал обвинять Этель во всех смертных грехах. В письмах ей он предлагал «отказаться исповедовать дикую идеологию, спуститься на землю, пожалеть себя… вновь стать матерью двоих детей, а не тюремным номером». Майкл упрямо повторял: «Мама не виновата. Она не могла сделать ничего плохого». Детей, когда они вели себя беспокойно и потому раздражали, стали пугать полицией. А потом нашли предлог: скоро зима — в доме будет холодно. Роберту и Майклу нельзя оставаться здесь. Дети пугались каждого нового лица, они думали, что за ними пришли из приюта. Обстановка становилась невыносимой: вскоре детей препроводили в еврейский детский дом, расположенный в Бронксе, одном из районов Нью-Йорка. Младший, Робби, сильно плакал, когда бабушка уходила. За четыре прошедших месяца это была их третья обитель.

В детском доме занятия перемежались с играми, придумывали друг другу прозвища, одно из них — Атомная Бомба: но никто не обижался — поиграв, забывали…

А за стенами приюта события развивались с пугающей быстротой. В конце августа 1950 года в Мехико из собственной квартиры был похищен, доставлен в Соединенные Штаты и арестован ФБР бывший одноклассник Джулиуса Розенберга Мортон Собел — его также обвиняли в шпионаже.

9 декабря 1950-го Гарри Голда приговорили к тридцати годам тюремного заключения.

В марте 1951-го супруги Розенберг и Мортон Собел предстали перед судом. Слушание дела продолжалось две недели. Решение присяжных «виновны». 5 апреля судья Ирвинг Кауфман зачитал приговор: Собел тридцать лет тюремного заключения, Джулиус и Этель Розенберг смертная казнь. Приведение приговора в исполнение, назначенное на 21 мая, автоматически откладывалось после надлежащего обжалования в апелляционном суде 6 апреля Дэвид Гринглас, давший показания против Розенбергов, был приговорен к 15 годам тюремного заключения.

Мальчики еще находились в детском доме. Скоро в их сознание вошли новые понятия, связанные с тем, что случилось с родителями. Особенно запомнилась одна фраза «процесс проигран». Они еще не знали, что родителям вынесен смертный приговор, но вскоре и это страшное словосочетание вошло в их лексикон.

«10 апреля 1951 г. Бесценная моя женщина, Этель, дорогая… слезы застилают глаза… могу лишь сказать, что стоило жить, потому что ты была рядом. Уверен, что мы стали лучше, прошли через этот мрачный процесс, выслушали жестокий приговор — и не дрогнули, не уступили, не потеряли веры, и все это потому, что знаем — невиновны. Трудно тем, кто не понимает существа дела, как и тем, кто не способен чувствовать, трудно им оценить проявленную нами выдержку… Вся грязь, ложь, оскорбления, составные чудовищной политической ловушки, придуманной на фоне всемирной истории, все это не только не испортило нас, но побудило вести борьбу до конца, пока не восторжествует справедливость. Мы не просили этого, мы хотели, чтобы нас оставили в покое, по пришлось пройти сквозь строй, и теперь каждая клеточка жизни в нас будет биться за то, чтобы обрести свободу… А сейчас поговорим о наших малышах, о двух самых дорогих для нас человечках. От Майкла я получил чудесное письмо, оно тронуло меня до глубины души. Я тут же написал ответ, заверяя его в нашей любви и отвечая на два ладанных им вопроса, пытаясь объяснить, чтобы было понятно. Я написал ему, что нас признали виновными, объяснил, что решение суда мы обжаловали, что в конце концов все образуется. Я написал, что мы очень хотим увидеть его и прилагаем все усилия, чтобы получить разрешение на свидание с детьми. В общем, я думаю, Майкл сможет понять. О приговоре я не стал говорить. Написал, что все объясним, когда встретимся. Как это жестоко — лишить нас права общаться с детьми… Обнимаю тебя нежно, люблю, твой Джулиус».

Из речи судьи Кауфмана на процессе: «Вопрос о наказании в этом случае решается в рамках самой истории. Людей так трудно заставить понять, что эта страна ведет борьбу не на жизнь, а на смерть с совершенно другой системой. И эта борьба проявляется не только внешне, не только в противостоянии двух систем, но, как ясно показывает данное дело, борьба ведется и тайными силами на службе внешнего врага… Я считаю, что преступление, которое вы совершили, хуже убийства… Я уверен в том, что ваши действия, благодаря которым в руках у русских оказалась атомная бомба, оказалась задолго до того, как, по оценкам наших лучших ученых, они могли бы ее создать, уже вызвали коммунистическую агрессию в Корее, где погибло более 50 тысяч человек. И кто знает, сколько еще миллионов невинных людей могут стать жертвой вашей измены… Исходя из вышеизложенного, считаю своим долгом вынести главным действующим лицам дьявольского заговора, имевшего целью уничтожить эту богобоязненную нацию, такой приговор, который бы раз и навсегда показал, что безопасность нации должна быть неприкосновенна, что любая передача военных секретов, вызвана ли она приверженностью к чуждой идеологии или желанием обогатиться, должна быть беспощадно пресечена».

Заключение судьи Кауфмана, в общем, нетрудно предугадать: пародия на правосудие нередко сопровождается подобными демагогически весомыми, хотя и шаблонными фразами. К ним прибегают, чтобы поставить окончательную точку в судилище над инакомыслящими. Нагромождение лжесвидетельств, грубые подлоги, достижение необходимых результатов любыми средствами (физической или моральной пыткой в том числе) — вот компоненты полицейской ловушки.

50-е годы — это расцвет деятельности маккартистской инквизиции в Соединенных Штатах. Все силы репрессивного аппарата брошены на отыскание любых (включая сфабрикованные) проявлений просоветской и прокоммунистической активности. Уже в ноябре 1946 года президент Трумэн учреждает комиссию, которая занимается выяснением степени лояльности американцев.

Ставка делается на подготовку к новой войне. В начале 1930 года разрабатывается секретный политический доклад под названием «Документ Совета национальной безопасности № 68», в котором говорится, что Соединенные Штаты должны наращивать свои военный потенциал ускоренными темпами. Эти материалы носили совсем не теоретический характер, лабораторией новой доктрины военного противостояния коммунизму стала уже война в Корее. Американцев усиленно готовили к восприятию изменившегося послевоенного мира, к мысли о неизбежности конфронтации с коммунистами.

По данным американских исследователей, в 1945 году только 32 процента населения в США полагали, что в ближайшие 25 лет будет развязана третья мировая война. Через год эта цифра составляла 41 процент, еще через год — 63, а в 1948 году — уже 73 процента. Кампания запугивания давала свои результаты.

В связи с процессом «атомных шпионов» не раз высказывались предположения, что дело Розенбергов, сознайся они в преступлениях, которые им приписывали, могло разрастись до гигантских размеров, вовлекая в расследование (и, главное, в пропагандистскую кампанию) все новых и новых лиц. Цель — скомпрометировать компартию, задушить любые проявления инакомыслия, избавиться от «неблагонадежных» в государственных учреждениях, создать в стране, если потребуется, сеть концлагерей. Руководители ФБР, в частности, имели свою задачу: доказать тесную связь между воображаемой внутренней коммунистической угрозой и внешним врагом — СССР. Именно поэтому так необходимо было полное раскаяние Розенбергов, им отводилась роль необходимого элемента подготавливаемой цепной реакции.

11 апреля 1951 года Этель перевели в камеру смертников знаменитой тюрьмы Синг-Синг: в женском крыле она была единственной обитательницей. Все контакты с ней свели к минимуму: настойчиво предлагали одно — сделать признание. Она не сдавалась, добивалась встречи с адвокатом, писала ему: «Мой перевод в камеру смертников тюрьмы Синг-Синг преследует цель сломить, разрушить, подавить волю, заставить перестать сопротивляться усилиям правительства, делающего все, чтобы я призналась в преступлении… которого не совершала… Я упрятана за безмолвные стены этой тюрьмы и живу как в могиле. Одна в целом здании, не считая надзирательницы, приставленной ко мне. С утра до вечера и с вечера до утра не вижу никого. У меня нет других занятий, кроме беззвучной мучительной неподвижности заживо замурованного в тесной камере. Единственное послабление — прогулка на голом клочке земли, окруженном стенами такой высоты, что вверху виден лишь такого же размера клочок неба. Иногда пролетит самолет или несколько птиц, иногда услышу шум поезда, такой далекий… Все остальное время — мертвая тишина».

Джулиус. Розенберг, которого содержали в это время в федеральной тюрьме в Нью-Йорке, пишет жене (и это единственное, чем он может ее поддержать), что «восхищается мужеством маленькой женщины, ее решимостью не склонять головы». «Рано или поздно, — убеждает он в письме, — правду узнают все. Мужайся и верь, что мы не одиноки. Чудовищный приговор, вынесенный нам, приговор, который ужаснул людей, вызовет бурю протестов»

Месяц спустя в другом письме Этели он отмечает: «Кошмарная реальность нашего дела в том, что его используют как предлог для создания атмосферы страха, хотят парализовать действия всех прогрессивно настроенных людей, выступающих с критикой, выражающих несогласие с. безумной гонкой, ведущей к ядерной войне. Общественность должна знать об этом политическом трюке… ведь наша личная борьба неразрывно связана с общим движением за мир».

«8–9 мая 1951 г. Дорогая моя жена, получил твою записку, датированную 4 мая, хочу умерить твои страхи в связи с теми условиями, в которых содержусь, твоя ситуация нисколько не лучше моей… Дорогая моя, обоим нам несладко, положение наше далеко не блестящее. Меня поражает мужество, с которым ты переносишь все тяготи и ужасы этого варварского заключения. Ты держишься просто молодцом. Я горжусь тобой… Этель, меня страшно поразило известие о казни Уилли Макги.

На сердце тяжело… Хочется кричать во всеуслышание: «Позор тебе, Америка!» Позор совершившим это гнусное злодеяние. Еще больший позор тем, кто не поднял голос протеста против преступления, кто не остановил руки палача. Кажется, все федеральные суды приняли на вооружение отвратительную средневековую практику бурбонов из южных штатов, практику освященного законом линчевания негров. Теперь они, в нашем случае, пытаются перенести эту практику и на политических заключенных. Жестокий приговор, вынесенный нам, — это составная атомной истерии, разжигаемой с тем, чтобы ожесточить людей, чтобы постепенно приучить их к мысли о необходимости длительных сроков тюремного заключения и даже смертных приговоров для политических узников… Пока не поздно, американцы должны узнать, какие чудовищные планы вынашивают поджигатели войны… они берут на вооружение воистину фашистские методы, опять могут пролиться реки крови. Теперь, сегодня, все люди должны твердо определить свое отношение к таким вопросам, ибо от этого зависит сама жизнь. Необходимо сорвать маски с поджигателей войны, в ответ на остервенелые вопли ненависти должен прозвучать голос разума, только таким образом можно спасти мир и обеспечить свободу в нашей стране. Вот почему я уверен, что большинство наших соотечественников поймет, за что мы боремся, поймет и поддержит нас в этой борьбе за справедливое дело. Казнь Макги только укрепила мои силы. Я с нетерпением жду новостей о начале грандиозного движения за наше освобождение. Право на нашей стороне, и мы должны победить…

Вчера ко мне приходила женщина, которая присматривает за нашими малышами. Еще до того, как был вынесен приговор, Майкл по радио, телевидению и от знакомых слышал множество разговоров о ходе процесса. Когда эта женщина пришла к нему, он первым делом спросил, какое решение вынесли судьи. Она ответила, что не знает. На что он сказал: маму и папу не могут казнить — ведь они никого не убивали; чтобы их казнили, они должны были бы убить много людей. Он задавал ей все новые вопросы, и эта женщина отвечала, что в людях добро всегда боролось со злом. Он положил ей голову на колени и начал плакать. Она успокаивала его как могла… Он прекрасно понимает, что мы находимся за тюремной решеткой и не можем прийти к нему… Он совсем большой, наш восьмилетний мальчик. А Роберт чувствует себя хорошо. Он уже научился играть с другими детьми и развивается нормально. По все еще любит ходить за ручку со взрослыми. Оба мальчика подрастают. Мы так нужны им, а как нам их недостает!.. Твой Джулиус».

Время шло, одиночное заключение не давало результатов, на которые рассчитывали: Этель продолжала упорствовать. Тюремное начальство решило сменить тактику 16 мая Джулиуса также переводят в Синг-Синг… Одна решетчатая клетка напротив другой, между ними пространство в три-четыре метра. Руки, вцепившиеся в холод-нос железо, глаза, устремленные друг на друга, слова, за которые все время боишься, молчание, которое вызывает чувство неловкости, но в то же время — огромной нежности. Время, бегущее неумолимо. Конец свидания. Проход вдоль решеток — нельзя не обернуться: может быть, все это в последний раз.

В июне 1951 года мать Джулиуса Розенберга, оправившаяся от тяжелой болезни, смогла забрать детей из детского дома. «В отличие от других наших родственников, — вспоминал впоследствии Майкл, — бабушка не боялась огласки: родная кровь значила для нее больше, чем отношение окружающих». Такая твердая позиция оказала кое на кого влияние: в доме стали появляться некоторые родственники. Дети постепенно выходили из состояния замкнутости, глубоко запрятанного отчаяния. Младший из мальчиков, Роберт, стал более разговорчивым, раньше он боялся сказать лишнее слово, как будто не хотел привлекать внимание взрослых, внимание этого непонятного мира, в котором таинственно исчезли его родители. У Роберта не возникало большого желания играть с другими детьми: с бабушкой и братом ему было спокойнее, а вернее — он чувствовал себя с ними в безопасности.

Маленькие домашние радости делали свое дело, появлялись новые интересы. Кто-то подарил ребятишкам глобус, они могли крутить его часами — и разные страны, большие и малые, стремительно неслись перед глазами. Майкл знал названия многих государств и мог сказать, на чьей стороне они воевали во время второй мировой войны… Роберт любил забираться па стул и смотреть на улицу из окна кухни: там росла яблоня, возле нее почему-то собирались окрестные кошки. Ребята кормили их.

Летом 1951 года в газетах стали появляться материалы, авторы которых ставили под сомнение виновность «атомных шпионов». В ноябре был создан национальный комитет за справедливое рассмотрение дела Розенбергов. Дети жадно ловили обрывки новостей. Майкл беспрестанно задавал вопросы, используя выражения, смысл которых ему был не всегда понятен: почему преследуют родителей, кто подтасовывает факты, отчего суд выносит такое решение, которое потом надо обжаловать. Услышав однажды, что «дело сфабриковало правительство», Майкл не выдержал и закричал: «Черт подери это правительство!» Бабушка в страхе огляделась по сторонам, обшарила взглядом стены и стала объяснять внуку, что речь идет только о «некоторых людях в правительстве». Несколько успокоившись, Майкл подошел к стенке и сказал: «Я не имел в виду все правительство, вы меня слышите?»

«Дорогой мой Джули, сегодня, перебирая свои «сувениры», никак не могла оторваться от открытки, присланной тобой в День матери. Открытка очень милая, и какие трогательные, удивительно ласковые слова. Я была так взволнована, когда прочитала их. Как жаль, что ты сам не можешь поздравить и обнять меня… Одновременно я получила фотографию Майкла, снятого со своими одноклассниками… Как рада была я увидеть его лицо. Какие жизнерадостные, какие яркие глаза, какой нежный взгляд, и с зубами все в порядке, насколько можно судить по его щербатой улыбке… У меня такое острое материнское чувство, что я завыть готова, словно самка, от которой насильно оторвали ее детенышей…»

В первое издание «Писем из камеры смертников» будет включено только 192 письма, во втором прибавятся еще 26. Большинство из них дети прочтут, когда станут взрослыми. А тогда весточки от родителей они получали от адвоката. Дети очень хорошо знали и любили Мэнни Блоха, он всегда находил время поговорить с ними (делал это постоянно, вплоть до смерти, последовавшей через полгода после казни Розенбергов, — ему едва исполнилось 51). И он первый сообщил радостную весть — разрешили свидание. Дети собирались в тюрьму как на праздник. Родители боялись первой встречи.

В июле Розенберг пишет жене: «…Теперь я думаю лишь об одном — после года, после целого года вынужденной разлуки я увижу наконец дорогих своих сыновей. Хотя до этого еще целая неделя, не могу сдержать волнения. Придется собрать всю волю, чтобы немного успокоиться. Я понимаю, что это необходимо сделать, чтобы у мальчиков осталось хорошее впечатление. Приветствую твое решение не вести себя сдержанно, уверен, что тебе сразу удастся создать атмосферу безоблачности и света, подготовить их ко встрече со мной. Знаешь, у меня идея. Детям она придется по душе: нарисую целые страницы паровозиков, корабликов, автобусов, по-моему, Майклу и особенно Робби это понравится. Как ты думаешь?..»

Первая встреча с детьми произошла в августе 1951 года, последняя — в июне 1953-го. Но эти два года были еще в их распоряжении.

В камеры, где содержались родители, детей никогда не пускали, считалось, что это их будет травмировать, «Кажется, уже на первом свидании, — вспоминал Майкл, — я спросил, можно ли посмотреть электрический стул… Я хотел показать, что не боюсь тюрьмы, что уверен — наши родители вскоре будут на свободе». Потом просьба об экскурсии к электрическому стулу станет известна журналистам, но они вложат ее в уста младшего, Роберта, и сообщат, что задал он вопрос в присутствии родителей.

Незадолго до первого свидания Этель пишет мужу: «Если кто-нибудь из детей спросит, как приводят в исполнение смертные приговоры, пожалуйста, отвечай лучше ты. Нужно, наверное, коротко и спокойно сказать, что вообще это безболезненная смерть от электрического тока, но мы уверены, что с нами этого никогда не произойдет. Можешь объяснить им на примере того, как иногда бьет током, но ничего страшного не происходит. Поверь мне… если мы без страха переносим саму мысль о том, что смертный приговор пока не отменен, и они могут жить с этим».

Невозможно, конечно, представить себе, что творилось в душе матери. А первые слова, которые произнесли дети: «Мама, ты стала ниже ростом». Малыши подросли, пока не видели мать, а она была в тюремных тапочках, без высоких каблуков. И в сером халате, как будто собиралась идти в ванну… На отце тоже была тюремная одежда — Майкла очень поразило, что она не в белую полоску, как он видел на картинках. Роберт сразу забрался к отцу на колени я спросил, почему он не приходит домой, они с Майклом уже решили подготовить к его приходу комнату. Розенберг, смутившись, начал объяснять, но через минуту малыш уже не слушал — он носился по комнате и выстраивал стулья в ряд, затеяв придуманную им на ходу игру. «Часто мы прятались за дверью или под столом и просили Мэнни сказать, что прийти сегодня не смогли. Не успевал он закончить фразу, как мы с гиканьем врывались в комнату»,

На первых свиданиях видеть родителей имеете не разрешалось. Только по очереди. Дети относились к этому с каким-то взрослым пониманием. И никто никогда не плакал. Даже потом, когда они встречались вчетвером и дети уже знали, что родителей называют «атомными шпионами» и что большинство американцев уверены в их виновности. Все четверо каждый раз превращали комнату свиданий в гостиную — вели непринужденный разговор, пели, смеялись. Что происходило с Этель и Джулиусом, когда они возвращались в свои камеры, никто не знает, но с детьми они были полны жизни и оптимизма. И дети приговоренных родителей, вряд ли даже отдавая себе в этом отчет, держались естественно. Необычная ситуация, сложившаяся вокруг них, многому научила. И все же нередко они воспринимали ее как странную игру или, по крайней мере, как очередную передачу из радиосериала о борьбе ФБР со шпионами: приходя на свидание, дети просили надзирателей обыскать их или взять у них отпечатки пальцев, чтобы все было всамделишно, как в кино, по радио или в книжке. «Мой дорогой сын Роберт, я так счастлив слышать, что тебе понравилось свидание со мной и мамой. И я так рад был подхватить тебя, и подбросить в воздух, и покатать тебя на папе-лошадке, и принять участие в твоих играх. Когда увидимся в следующий раз, опять поиграем вволю. Если тебе понравились картинки поездов, автобусов, машин и лодок, которые я приготовил, напиши, я сделаю еще… Твой папа Джулиус».

Робби был еще мал, и Майкл решил включиться в кампанию по реабилитации своих родителей: он считал своим долгом всем и каждому говорить при случае, что отец и мать ни в чем не виноваты. Реакция сверстников была неоднозначной, но более спокойной, нежели их родителей. Одна мамаша выгнала его из дома и запретила приставать к ее сыну, заявив тому категорически: «Чтобы больше у тебя друзей-коммунистов не было» Впервые тогда Майкл стал противопоставлять слова «коммунист» и «америка нец», к тому же такому противопоставлению начинали учить в школе.

Майкл стал бояться выходить во двор, он перестал верить даже самым близким друзьям, всем без исключения, избегал общения с ними.

«15 февраля 1952 г. Дорогой мой человек, волнение от встречи с детьми и все дальнейшее развитие событий помешали мне успеть сказать, что ты была просто великолепна, ты вся светилась радостью, я так люблю тебя. Все прошло хорошо, насколько это возможно при данных обстоятельствах… Дорогая моя, как хочется жить вместе, одной счастливой семьей!.. Память дарит мне чудесные мгновения: я вижу, как они улыбаются, как обнимают нас, я слышу их смех, их голоса. Это скрадывает одиночество… Какая вопиющая несправедливость, даже в самых диких фантазиях трудно представить себе большее мошенничество. Всему миру известно, что те, кто сфабриковал это дело, чудовища, и я уверен, что рано или поздно правосудие восторжествует. Предстоит трудная, тяжелая борьба, но я верю в справедливость. Я никогда не отступал перед клеве той, наглостью, беззаконием… Я так люблю тебя, не устаю повторять… Твой Джули».

В феврале 1952 года апелляционный суд подтвердил решение первой инстанции. «Дорогой мой, вчера в 10 часов мне сообщили страшную новость. Трудно говорить. ничего, кроме ужаса перед бесстыдной поспешностью, с которой правительство стремится ликвидировать нас… Терзает мысль о детях, когда они услышат об этом… Мужайся, родной мой, всегда твоя Этель».

Теперь оставалось обжаловать решение в верховном суде и снова ждать. Наращивал активность комитет за спасение Розенбергов, к его работе подключались все новые люди, но время неумолимо отсчитывало дни и недели.» 16 октября 1952 г. Милая моя женщина, к сожалению, ты лишена возможности получать газеты, а ведь уже поднялась целая волна протестов. То строчка, а то и абзац дают представление о ширящейся поддержке нашего требования о пересмотре дела. Не сдаваться сейчас — и наступит момент, когда они не смогут игнорировать общественное мнение, мы получим возможность быть выслушанными в суде…

Меня, впрочем, не вводит в заблуждение позиция так называемых либералов и прогрессистов, в решающий момент, когда нужно будет проявить твердость, нужно будет действовать, они уйдут в кусты. Они обманывают себя, считая, что можно, поступившись взглядами, заявив — посмотрите, мы тоже против коммунистов, купить помилование, они даже склонны поиграть на отношении к вопросу о войне и мире. Странно, но от подобных мыслей па душе у меня становится спокойнее, появляется уверенность в своих силах, ибо я не перестал себя уважать, мы выбрали единственно правильную линию поведения, отвечающую принципам морали и демократии. Предстоят нелегкие испытания — американский народ должен знать правду…»)

Роберт ходил в детский сад, Майкл сменил школу. Теперь они жили в семье Бена и Сони Бах, близких друзей Розенбергов. Здесь им нравилось. Майкл, однако, наученный горьким, опытом, старался избегать в разговорах с одноклассниками любого упоминания о своих родителях. У него сложились хорошие отношения с учителями.

«В школе нам объясняли, что такое советская диктатура и однопартийная система: «Сталин может проголосовать за себя, и даже если все остальные откажутся, он все равно победит». К моему удивлению, — вспоминает Майкл, — никто в школе не поднимал вопрос о войне в Корее… а мне очень хотелось знать, верит ли кто-нибудь в то, что заявил в своей обвинительной речи на процессе моих родителей судья Кауфман: это они виновны в том, что война началась… Чтобы показать преимущества американской политической системы, учитель рисовал на доске избирательный бюллетень с четырьмя кандидатами — республиканец, демократ, социалист, коммунист. Он и словом не обмолвился о том, что компартия в Соединенных Штатах была вне закона и никто не собирался вносить ее кандидатов в избирательный бюллетень. А из собственного опыта я слишком хорошо знал, как ненавидят коммунистов…»

На президентских выборах 1952 года Майкл сначала «болел» за представителей прогрессивной партии, а когда увидел, что у них нет шансов, связывал свои надежды с демократом Стивенсоном, считая, что он скорее, нежели Эйзенхауэр, может помиловать его родителей.

В школе учитель спросил у Майкла, где его родители. Замявшись, мальчик выпалил, что они путешествуют и вернутся не скоро. Одноклассница попросила Майкла подарить ей одну открытку, которую он получит от них из дальних стран. «Потом пришлось сказать учителю, что родители приехали ненадолго и можно показать им мою карточку успеваемости. Учитель разрешил взять ее так карточка действительно побывала в руках у мамы в тюрьме Синг-Синг. Затем шофер школьного автобуса узнал меня по фотографии, опубликованной в газете, и доложил о своем открытии администрации. Бахов вызвали в школу и рассказали, что я нафантазировал «Умный мальчик», — заметил Бен Бах «Как зовут твоих родителей?» — однажды спросила меня одноклассница. «Этель и Джулиус». — «А ты не из семьи шпионов?» последовал мгновенный и вполне логичный {эти имена были у всех на устах) второй вопрос. Деваться было некуда, и я сказал «пет», думая про себя, что отношу это отрицание к слову «шпион». И все же меня долго мучила мысль о том, что тогда я как бы отрекся от своих родителей, и я ненавидел себя за это».

С момента окончания суда над Розенбергами прошло полтора года.

13 октября 1952 года верховный суд 8 голосами против 1 отклонил поданное прошение, в пересмотре дела было отказано. Судья Кауфман па основании этого решения назначил новую дату приведения приговора в исполнение один из дней недели, начинающейся 12 января 1953 года.

«Мой самый дорогой, любимый, наконец-то заговор предстал во всей своей безобразной бесстыдности и трусливой мерзости. Опять политическая необходимость перевешивает справедливость… Но я вдруг ощутила в себе такую огромную силу, о существовании которой никогда не подозревала, теперь я абсолютно спокойна… голова стала ясной, столько чистых мыслей, столько слов, которые требуют выражения… Ни к чему бессмысленные стенания, слезы… это они нас боятся, а мы еще найдем в себе силы… Этель».

«16 октября 1952 г. Дорогие мои, нежные дети. Простите, что не написала вам сразу, но все во мне восстает, как подумаю, что могу причинить вам боль. Тем не менее не сразу, но пришла к мысли… что дальше молчать в сложившейся ситуации было бы неверно… В среду я увидела папу, он нисколько не изменился — бодр, шутит. Очень обрадовался, что и я не унываю. Времени даром он по терял, можете мне поверить, составил подробный план наших дальнейших действий… Одно только не дает мне покоя: все кажется, что я так никогда и не смогла выразить на словах, как я вас очень, очень-очень люблю. И у папы такое же чувство… Ваша любящая мама».

«23 октября 1952 г. Дорогие Майкл и Роберт… я часто вижу маму… и мы твердо решили не подводить ни вас, родные мальчишки, перед которыми у нас столько невыполненных еще обязательств, ни тех наших братьев и сестер, которые выступают за мир, честное отношение друг к другу и справедливость… Ваш папа Джули».

17 ноября верховный суд отказался пересматривать свое первоначальное решение. Адвокат Мэнни Блох и активисты национального комитета предпринимали энергичные усилия, чтобы отсрочить приведение приговора в исполнение, выиграть время. Розенбергам позволяют видеть друг друга два раза в неделю. Джулиус решает начать вести записи, в которых, помимо автобиографических фактов, излагает и обосновывает свои взгляды на историю их процесса, политическую ситуацию вокруг него. В конце ноября он пишет: «Нам осталось жить 43 дня… В своем выступлении в суде я заявил, отвечая на вопросы, что не считаю нужным скрывать то, что думаю: русские вынесли на своих плечах основную тяжесть войны, союзники должны были открыть второй фронт гораздо раньше. Суду мой ответ не очень поправился, но всем ясно, что если бы второй фронт открыли раньше, у нацистов не было бы времени уничтожить 6 миллионов евреев и миллионы других жертв фашизма… Повторяю, судьям мои рассуждения пришлись не по душе. Они предпочли бы, чтобы я признался в преступлениях, которые не совершал. Они хотели бы, чтобы я лжесвидетельствовал против невинных людей.

Они стремились использовать меня как орудие антисоветской и антикоммунистической пропаганды, с тем чтобы еще больше раздуть истерию «холодной войны» Я ни когда не соглашусь на то, чтобы наше дело использовалось для осложнения отношений между Соединенными Штатами и Советским Союзом. Только улучшение отношений между этими двумя державами будет способствовать благосостоянию их пародов и обеспечит мир во всем мире…»

10 декабря в суде слушается протест защиты о юридических ошибках, допущенных во время процесса, протест не удовлетворяется. 22 декабря в юридических инстанциях заканчивается оформление необходимых документов, связанных с процедурой приведения приговора в исполнение. Розенбергов знакомят с ними. «Так мало осталось времени, чтобы сказать так много, чтобы прожить полно оставшиеся две недели. Что нужно сделать прежде всего? Кому писать? Как? Пожалуйста, выслушайте, посмотрите, поймите, почувствуйте. Узнайте правду, проверьте факты… Вновь и вновь я начинаю писать сыновьям. Напишу несколько строк и рву написанное. Откладываю на потом и принимаюсь писать Этели, и опять не могу… Бесполезно говорить матери чтобы она не скорбела о детях. Да и можем ли мы представить, в каком ужасном состоянии, эмоциональном кошмаре они находятся… Проклятое бесправие… Именно потому что мы чувствуем это так остро, необходимо все сделать для наших малышей и для всех детей и не допустить, чтобы подобная катастрофа, порождение истерии «холодной воины», когда-либо произошла с тысячами других ни в чем не повинных родителей».

31 декабря после нового запроса апелляционный суд отказал в пересмотре дела, хотя вынес частное определение в отношении отдельных неправомерных действий, имевших место во время процесса.

2 января, после трехдневного слушания дополнительных аргументов защиты, судья Кауфман отказывается принять решение о смягчении приговора. 5 января в отсрочке казни отказывает апелляционный суд. 10 января прошение о помиловании направляется на имя президента Соединенных Штатов — приведение приговора в исполнение вновь откладывается, балансирование, на грани жизни и смерти продолжается.

Из письма Этели от 19 января 1953 года. «…Что бы там ни говорили о нашем процессе, сегодня миллионы людей во всем мире… считают отказ судебных властей отменить приговор по делу Розенбергов подтверждением того, что эта пара, не сломленная после почти двух лет, проведенных в камере смертников, является политической жертвой «холодной войны»… В то время как целый мир бушует, протестует, обвиняет и молит, перед нами разыгрывается небывалый спектакль, где главное действующее лицо — одна из наиболее могущественных наций па земном шаре — предстает перед зрителями беспомощной, безвольной, связанной по рукам и ногам, бессильной изменить свое собственное решение, ибо всегда легче совершать новые ошибки, нежели исправлять старые!..»

Да, жернова мельницы американского правосудия не могли уже остановиться, они перемалывали сомнения, протесты, требования, факты и людей. Разыгрывался последний акт трагедии. Свои усилия власти решили сосредоточить на Этель Розенберг. Ей дали понять, что и сейчас еще не поздно одуматься: помилование не заставит себя ждать, как только она признается, расскажет о предполагаемой шпионской деятельности, покается в содеянном. Этели предлагали заявить, что во всем виноват муж, что она оказалась лишь невольной соучастницей. Напоминали о том, что дети останутся сиротами. Охотно разрешили свидание с матерью, которая стремилась склонить упрямицу к тому, чего добивались власти. «Мне предлагают выбрать между собственной жизнью и жизнью мужа, — пишет Этель в феврале 1953 года. — Как дьявольски, как зверски, как абсолютно безжалостно пытают они женщину… Они предлагают мне укрыться в страшном склепе, где я буду жить, не живя, и умирать, не умирая. Днем не будет мне надежды, ночью не будет мне покоя… А что же дети наши, плод союза нашего, залог любви, и что это за милосердие к ним, когда любимого ими отца приносят в жертву, а преданную мать обрекают на вечную опустошенность… Нет, я не стану играть роль шлюхи в спектакле, разыгрываемом политическими сводниками. Мой муж невиновен, как и я, и никакая сила на земле не сможет разлучить пас ни в жизни, ни в смерти».

11 февраля 1953 года президент Эйзенхауэр отказывается удовлетворить прошение о помиловании. Назначается новая дата казни — один из дней недели после 9 марта. Приведение приговора в исполнение приостанавливается по решению апелляционного суда, чтобы дать время верховному суду рассмотреть новое прошение о пересмотре дела. В апреле становятся известными новые факты, противоречащие свидетельским показаниям Дэвида Грингласа и его жены Рут (последняя, кстати, по решению суда освобождена из-под стражи} Улики, представленные властями, оказываются сомнительными, версии обвинения рушатся одна за другой. В прессе появляются свидетельства некоторых ученых, которые, как теперь оказывается, еще во время процесса высказывали сомнения в виновности Розенбергов. Одно из высказываний принадлежало некоему Гарольду Ури: «Теперь, когда я увидел, что происходит в зале суда, считаю, что Розенберги невиновны. Там не было судьи Кауфмана, там сидел сам Маккарти… но больше всего меня удивило поведение прессы Предвзятость судьи так очевидна. А я смотрю на репортеров, они и ухом не ведут. Когда же мы перестанем вести себя как стадо баранов?»

В апреле в «Нью-Йорк таймс» появляется заявление ассоциации адвокатов, где говорится о распространении новой формы «юридической смерти» «суда прессы» который выносит приговор задолго до решения присяжных, лишает обвиняемого надежды на беспристрастное рассмотрение дела. В том же месяце в Нью-Йорке состоя лось несколько больших митингов и мощных манифестаций в защиту Розенбергов.

«12 мая 1953 г. Дорогие дети, сегодня мой день рождения, утро началось с чудесного свидания с вашей очаровательной мамой. Она хорошо выглядит, поздравила меня, улыбнулась… Мы делаем все, мальчики, чтобы преподнести вам самый чудесный подарок на свете. выиграть паше дело и прийти домой..» «14 мая 1953 г. Дорогая Этель, прими мои поздравления, нашему сыну сегодня 6 лет. Кажется, еще вчера он был совсем крошкой, а теперь пойдет в школу… Они не только оболгали нас, они украли у наших ребят детство, лишили их родительской опеки и любви… Это преступление самая подлая часть всей провокации…»

«21 мая 1953 г. Этель, любимая, нахожусь сейчас в каком-то особом благодушном и даже романтическом настроении. Вероятно, это результат воздействия прекрасного весеннего дня и естественного желания быть с любимой… Кажется, что мы зависли где-то в пространстве и наблюдаем оттуда за происходящим по все происходит помимо пас, хотя мы и находимся в центре событий, ничего не можем сделать… По-моему, самое серьезное нападение, которому подвергся американский народ, это психологическая атака на свободное и логическое мышление, когда запуганные через истерию приходят к соглашательству. Очень важно не утратить веру, и я знаю — мы продолжаем надеяться…»

В это время к кампании в защиту Розенбергов наконец подключились родственники. Мать Джулиуса, которая основное внимание уделяла внукам, согласилась на встречу с журналистами. Ее прямые, бесхитростные ответы произвели большое впечатление. Газетные полосы вновь запестрели заголовками «Виновны ли Розенберги?» Чаша весов Фемиды, казалось, колеблется. Но 25 мая верховный суд вновь отказал в пересмотре дела, хотя два судьи выразили свое несогласие с этим решением. 29 мая судья Кауфман принял решение о приведении приговора в исполнение в течение недели, начинающейся 15 июня.

Потом дата уточняется 18 июня.

«Этель, дорогая, что же писать той, кого любишь, перед лицом страшной реальности через восемнадцать дней, в день 14-й годовщины нашей совместной жизни, нас приказано казнить. Вновь и вновь пытаюсь я анализировать позицию правительства в нашем деле, и все сводится к одному наше дело по желанию каких-то сумасшедших хотят использовать для устрашения всех инакомыслящих».

2 июня директор управления тюрем Джон Беннет по прямому указанию генерального прокурора Браунела посетил Розенбергов и, не мешкая, предложил им сохранить жизнь в обмен на «полное сотрудничество». «Признание или смерть», бесцеремонно бросил он в заключение беседы Розенберги немедленно заявили протест; представитель министерства юстиции сообщил журналистам, что визит носил «дежурный» характер и никаких «особенных» предложений сделано не было.

Из письма Розенберга адвокату, где приводится почти стенографическая запись всего разговора, продолжавшегося более часа: «Послушай, Джулиус, — сказал Беннет, глава комиссии по атомной энергии Гордон Дин мой хороший приятель, и если он узнает, что ты согласился в полной мере сотрудничать с нами и рассказать все о шпионской деятельности, то лично встретится с президентом и будет просить о помиловании».

Так и не добившись ничего у Джулиуса, Беннет отправился к Этель, потом на их беседу в женском крыле тюрьмы вновь пригласили Джулиуса. А уже через час Беннет опять был в камере у Розенберга и продолжал доказывать ему, что он знает нужных людей, готов привести их немедленно, надо только все без утайки рассказать, вспомнить, с их помощью, ведь они «действительно хотят помочь» 8 июня судья Кауфман отклонил протест адвоката, в котором говорилось о том, что, по имеющимся новым сведениям, некоторые свидетели на процессе давали ложные показания. 11 июня апелляционный суд оставляет решение Кауфмана в силе — день казни не переносится.

12 июня в школе у Майкла последний день занятий. Только и разговоров у всех где отдыхать летом, чем заниматься. 14 июня Майкл и Роберт едут в Вашингтон но это не экскурсия они должны передать президенту Эйзенхауэру письмо с просьбой о помиловании родителей. Майкл вручает письмо часовому у ворот Белого дома. Вокруг туча репортеров, его фотографируют, пытаются задавать вопросы. Мальчика строго предупредили, что говорить ни о чем и ни с кем он не должен. Полицейские кордоны, пикеты демонстрантов, плакаты «Майкл (или Роберт) Розенберг просит спасти его отца и мать»

15 июня верховный суд беспрецедентным большинством в один голос (5 против 4) отказывает в отсрочке приведения приговора в исполнение. Всего один голос.

16 июня адвокат делает последние отчаянные усилия подается прошение об отсрочке казни на имя одного из судей верховного суда Дугласа он из тех кто голосовал против. Одновременно прошение направляется в министерство юстиции. Этель Розенберг вновь обращается с просьбой о помиловании к президенту. В тот же день Майкла и Роберта приводят на свидание с родителями.

«Когда настало время прощаться, я вдруг почувствовал, что кошмарная развязка приближается, напишет потом старший из мальчиков. Послезавтра мои родители умрут Никогда еще я не сталкивался со смертью, пройдет немало времени, прежде чем я стану осознавать весь ужас смерти или смертной казни, и тем не менее я понял что и смерть будет чем-то ужасным. Но они, казалось, об атом совсем не думали Я хотел чтобы они сделали что-нибудь Ведь это не обычное свидание так, «до следующего раза». это все, конец. Так что же мне делать, чтобы они поняли это? И я завыл: «Жить осталось только один день, один день, один день» Я не плакал. Мне не столько было жаль себя, сколько поражало их кажущееся безразличие Они старались успокоить меня и целовали, целовали на прощание»

17 июня появилась надежда: судья верховного суда Дуглас вынес решение об отсрочке казни. В тот же день, однако, по указанию генерального прокурора Браунела было внесено предложение созвать специальное заседание верховного суда и обсудить правомерность решения Дугласа В Конгрессе между тем уже готовилась к предоставлению резолюция о выражении судье Дугласу недоверия и смещении его с занимаемой должности.

Никто еще не знал, что тюремная, администрация в Синг-Синге получила указание продолжать подготовку к казни, которая была назначена на 11 часов вечера.

18 июня продолжительное и бурное обсуждение вопроса на специальном заседании верховного суда осталось незавершенным, лишь на следующий день суд 6 голосами против 3 отменил решение Дугласа. В это же время пришло новое сообщение: президент Эйзенхауэр отказал в помиловании и на этот раз. В тюрьме Синг-Синг все было готово… Завтра, в 8 часов вечера.

Наступило 19 июня. Пикетчики из комитета по спасению Розенбергов не уходили с улиц: их плакаты были почти на каждом углу. В Нью-Йорке на Юнион-сквер в разгаре был митинг. Телевидение ни на минуту не прекращало освещать события, а все газеты заготовили на первую полосу утреннего номера два набранных крупным шрифтом заголовка: «Розенберги казнены» и — на всякий случай «Розенберги спасены».

В Синг-Синге Розенбергам разрешили «провести вторую половину дня вместе», общаться они. правда, могли только через проволочную сетку. Ускоренная подготовка к казни не дала тюремной администрации возможность предложить смертникам даже традиционную «последнюю трапезу». Джулиус, Розенберг попросил пачку сигарет. Вместе с Этель они написали сыновьям последнее письмо.

«Дорогие, любимые, родные, чудесные наши дети, еще сегодня утром все шло к тому, что мы опять сможем быть вместе… Но этого не произойдет… Есть возможность нами гать лишь несколько строк — всему остальному научит вас жизнь. Сначала, конечно, будет очень горько, но горе это разделят с вами многие. И это утешает нас… Так хотелось бы жить вместе — радостно и благодарно… Всегда помните, что мы не были ни в чем виноваты и не могли пойти на сделку с совестью. Обнимаем вас крепко-крепко, цел у ем, ваши любящие папа Джули и мама Этель».

Родственники и друзья Розенбергов со страхом, но еще не утраченной надеждой на чудо смотрели на часы. В некоторых домах их перевернули циферблатами к стене. В 7.30 вечера поступило сообщение, что Эйзенхауэр с очередным прошением ознакомился, но прежнего своего мнения не изменил.

За десять минут до этого, в 7,20, Этель и Джулиуса развели по камерам. Роберта в тот день спать уложили рано. Майкл почти с обеда играл на улице с детьми Бахов. Домой он идти не хотел, да никто и не решался его позвать. Когда совсем стемнело и он все-таки пришел, телевизор уже выключили, утешали его как могли. Роберту решили пока ничего не говорить.

…Осенью директор школы в Нью-Джерси, где учились Майкл и Роберт, видимо под нажимом родителей их сверстников, предложил мальчикам покинуть школу на том формальном основании, что они проживают у Бахов временно. В декабре их перевезли в Нью-Йорк. Но прошел целый год, пока детям, которых решили усыновить Энн и Абель Миерополь. разрешили жить с ними. А окончательные документы об усыновлении были получены лишь в 1957 году. До этого развернули целую кампанию, чтобы отнять детей: власти хотели, чтобы они воспитывались не у друзей Розенбергов, а в «приличном детском доме» или «патриотической американской семье». Мальчикам пришлось пройти через новый кошмар судебных слушаний и специальных бесед, похожих на допросы. Все это сохранилось в памяти…

«В феврале 1974 года был создан национальный комитет для пересмотра дела Розенбергов. Через 21 год после казни и Карнеги-холл состоялся вечер, посвященный памяти наших родителей, — писали выросшие дети. Зал был заполнен до отказа. Борьба за пересмотр дела Розенбергов это не наша личная забота и это не только борьба за восстановление исторической справедливости. Родители завещали нам чтобы верить в себя как человека, необходимо рука об руку с другими бороться за лучшую жизнь. Эта мудрость давала им силы отстаивать правду даже перед лицом смерти. И эта же вера помогла нам пережить кошмары, мучившие нас в детстве, и вырасти нормаль ними людьми. Мы сами, наши родители, американцы — не единственные жертвы «холодной войны» Жертвы все до единого человека. Правительственные учреждения… хотели уверить американских граждан и том, что им угрожает коммунизм, они на каждом углу кричали о необходимости сверхсекретности, слежки, процессов против государственных преступников. Затем они подкинули общественности идею гонки вооружений, огромных расходов на военные нужды… Мы все погибнем, если не станем бороться за правду «Вот и все об Этели и Джулиусе Розенберг, людях умерших с мыслью о бессмысленной жестокости жизненных обстоятельств. Волею слепой судьбы и вполне конкретных политических интриг они оказались в водовороте событий, составлявших часть большой государственной игры «холодной войны».

 

Глава 6

Из воспоминаний Н. С. Хрущева (магнитофонные записи): «Я слышал и от Сталина, и от Молотова являвшегося тогда министром иностранных дел что Розенберги оказали очень важную помощь в ускорении создания нашей атомной бомбы… «

Такое время приходит, настает рано или поздно, в той или иной стране, сейчас и давным-давно (и кто знает, может, так случится и в будущем) в этом мире или-того не ведаем даже в другом (в чем то вероятно, параллельном) измерении Печальная ситуация возникает постепенно, инстинкты толпы поражают индивидуальность, и один движимый стадным чувством боится высказать собственное мнение и выделиться на фоне молчаливого большинства бессловесной массы. Истерия охватывает миллионы, бациллы страха передаются от человека к человеку, личности становятся отражениями кривых зеркал, самосохранение заставляет изолироваться, и любое откровенное выражение мысли признается проказой. Так рождался фашизм, так надвигался 1937 год, так появлялся в Америке маккартизм. Разные по сути своей и масштабности, несоизмеримые в целом явления (как трудно сравнимые времена Нерона и абсолютизм, опричнина и инквизиция), эти исторические события охватывали огромные территории и несчетное число людей, одни из которых передвигались, яростно вопя, в том направлении, куда несся бешеный поток, другие молча созерцали, мрачно пророчествуя время от времени, третьи гибли, не понимая, что творится вокруг, и все обреченно вздыхали, опускали руки, переставали сопротивляться, ибо совладать с собой и другими, с распространением эпидемии, были не в состоянии.

 

ВРЕМЯ НЕГОДЯЕВ

Годы маккартизма в Соединенных Штатах — этот период отделяют от сегодняшней Америки десятилетия. Мы следим за тем, что происходит в США сегодня (как американцы наблюдают за событиями у нас в стране), и мы должны знать то, что было вчера. Это важно, ибо сопряжено с нашей собственной историей, к которой так вырос интерес, это важно, ибо необходимо хорошо знать историю не только свою, потому что параллели, схожие ситуации, неожиданные или неизбежные, одинаковые случайности, трагедийные и фарсовые, сведенные вместе, — потрясающи, удивительны и, возможно, закономерны.

Передо мной две книги. Одна — «Антиамериканцы». написанная Фрэнком Доннером, вышла в 1961 году. Другая — «Время негодяев», автор которой Лиллинн Хелман (1906–1984), известная американская писательница, драматург, сценарист, увидела свет 15 лет спустя. Обе они — о том периоде, который Хелман назвала «временем негодяев»…

В 1952 году, рассказывает Хелман, она получила повестку явиться для дачи показаний в комиссию Конгресса, занимавшуюся, как тогда говорили, «поддержанием американского духа в американских гражданах». Это был тот самый год, когда особенно витийствовал небезызвестный Джозеф Маккарти, сенатор, возглавивший очередной «крестовый поход» против «красных» и до сих пор остающийся для американцев символом борьбы с коммунистами. Но Лиллиан Хелман вызвали не его помощники: писательница должна была предстать перед комиссией палаты представителей, существовавшей к тому времени почти 15 лет и известной под официальной вывеской — комиссия по расследованию антиамериканской деятельности. Да, маккартизм без названия, ставшего впоследствии одиозным, существовал в США и до появления на политической сцене самого Маккарти. Уже в 1938 году в палате представителей Конгресса было создано специальное подразделение — действовало оно, правда, лишь как временный орган, но цели преследовало «постоянные и важные»: комиссия взяла па себя труд «обращать внимание общественности на подрывную деятельность отдельных элементов». За дело взялись безотлагательно и круто. Первые же «свидетели от комиссии» (термин этот па долгие годы войдет в лексикон американцев) принялись давать обличающие показания с такой яростью и силой убеждения, что бывалые конгрессмены и наивные обыватели только диву давались: как же жили они раньше — в полном неведении, что творится вокруг.

По мнению свидетеля Уолтера Стила, председателя так называемого Американского коалиционного комитета за национальную безопасность, в стране насчитывалось ни мало ни много 6,5 миллионов подрывных элементов. Стил, возглавлявший комитет, в который входило 114 «патриотических» объединений, отстаивавших «чистоту американской нации», 641 организацию характеризовал как «прокоммунистическую». Веером подозрений, походя, обмахнули многих: в число «вредителей» попали даже бойскауты, а всех и не перечислишь. С самого начала деятельности комиссии проявили с ней полную солидарность такие объединения, как Американский легион, Общество Джона Берча, организации «Ветераны зарубежных войн», «Христианский антикоммунистический поход», «Дочери американской революции», «Серебряные рубашки». Они оказывали комиссии политическую поддержку и представляли всю необходимую информацию. Их агенты, осведомители, провокаторы получили новое особое задание — разоблачать. Как доносчики они работали с полной нагрузкой. Контакт с комиссией постоянный: перед войной, во время нее и в послевоенные годы.

Уже в одном из первых своих документов, опубликованных в 1939 году, комиссия охотно объяснила, с кем ведет борьбу. Оказывается, ее сотрудники видели себя в роли «общественных обвинителей», а обвиняли они всех, кого можно заподозрить в «либерализме». В 1943 году, например, предается гласности список 503 правительственных чиновников, которым предъявили обвинение в том, что в свое время они были членами Американской лиги за мир и демократию: слова в названии организации вдруг оказались крамольными. Следует отметить, что демократы, находившиеся в эти годы у власти, не без оснований стали считать, что подпольно комиссия подыгрывает республиканцам. В Конгрессе был поднят вопрос об ее упразднении. Однако дебаты по этому поводу развернулись нешуточные, кипучую деятельность развил конгрессмен Джон Ранкин. Он заявил, что сам факт появления идеи о роспуске комиссии — акция несомненно подрывная, ибо это означает уничтожение всей «бесценной информации», ранее собранной, всех досье на подозрительных («Нация будет отдана им на растерзание»). Значительная часть членов палаты представителей относилась к деятельности комиссии негативно, и все полагали, что дни этого органа сочтены, но Ранкин и его сторонники прибегли к нехитрому приему, они попросили провести поименное голосование. Эффект оказался разительным: комиссию не только сохранили, в 1945 году она получила статус постоянного органа — в «красные» попадать никому из политических деятелей не хотелось. В последующие годы члены комиссии при необходимости открыто шантажировали тех конгрессменов, кто сомневался в полезности их работы. В результате комиссия обрела полную самостоятельность, независимость, она могла собираться и проводить слушания в любое время и в любом месте (так называемые выездные сессии), при этом давать показания могли заставить кого угодно и когда заблагорассудится.

Прекрасно понимая сложившуюся ситуацию, члены комиссии взялись за дело засучив рукава. По их инициативе по всей стране стали создаваться «группы ненависти», преследовавшие разные цели, но объединенные страстью к уничтожению инакомыслящих. Программы, скажем, у Совета белых граждан или Американского совета христианских церквей были разные, однако ностальгия по «чистой Америке» — одинаковой. Сближала и категоричность, крайность воззрений, существовало лишь два цвета — белый и черный. И стало быть: бей «красных», негров, евреев и иностранцев. Члены комиссии заявляли, что искореняют вообще все подрывные элементы, расисты концентрировали свое внимание на неграх, антисемиты донимали евреев, фундаменталисты — католиков, патриоты не жаловали иностранцев, и все ненавидели каждого, и каждый — всех остальных. Доносить имели полное и неотъемлемое право, и если не делали этого, то просто боялись, отмалчивались, отсиживались по углам. Так создавался порочный круг. Роли при этом в развернувшейся кампании распределялись четко — комиссия занималась «разоблачениями», а «группы ненависти» принимали меры на местах; каждая из них становилась маленькой комиссией, и число их множилось.

Стоило попасть в пресловутые списки, формировавшиеся с помощью тех же «групп ненависти», и человек становился изгоем. Без права на оправдание (если не давал показаний на других), без судебного преследования (если ни в чем конкретном замечен не был), ошельмовывая, помещали в социальный карантин, общественный изолятор, относили к прокаженным. Это была огромная по масштабам, спланированная и контролируемая на всех этапах «чистка», операция с национальным охватом. Жизнь десятков тысяч людей оказывалась разрушенной: их называли «предателями» (это слово в одном синонимическом: ряду с «врагами народа», «вредителями»), они получали письма с угрозами, вандализм в отношении их имущества считался мерой «профилактической», не брезговали и обыкновенным рукоприкладством. Но самым страшным было остаться без работы, а попав в «черные списки», ее было не найти.

Устрашающим документом становились «сводные отчеты» комиссии; эти издания, размером с толстую телефонную книгу, играли роль пособий для администраций всех фирм, даже для хозяев квартир, сдававших их внаем, для каждого, кто мог соприкоснуться с «неблагополучными», («неблагонадежными». Сначала появился «основной» список на 45 тысяч человек, а также несколько сот организаций, потом возникли многочисленные добавления к нему — они выпускались периодически. В переиздании дополнения под номером 9 («Добавление IX»), вышедшем в 1954 году, содержалось, например, 250 тысяч имен «лиц, поддерживающих коммунистический фронт». Эти данные и по сию пору, после стольких лет, используются ФБР и ЦРУ, их обобщают, дополняют, в особых отделах такую документацию называют «библией подрывной деятельности в США». Заветы известного руководителя ФБР Эдгара Гувера остаются в силе: он, всегда поддерживавший с комиссией по расследованию антиамериканской деятельности теснейшие контакты, не уставал в свое время утверждать, что «коммунисты и разные красные — это пятая колонна в стране демократии» — и потому нужно неусыпно наблюдать за подозрительными, вовремя их изолируя.

Комиссия при такой внушительной поддержке превращалась в координатора действий всех ультраправых сил и страх внушала не без оснований. И не без оснований уловили в создавшейся ситуации возможность проявить себя самые беспринципные политиканы. На волне антикоммунизма они превращались в «защитников нации», в «патриотов с большой буквы», они самым подлым образом строили свою карьеру на том, что способствовали физическому уничтожению или морально калечили тысячи своих сограждан.

«… Самое странное то, что я не принимаю всерьез главных действующих лиц того времени, лиц, которые организовывали травлю, — писала Лиллиан Хелман. — Не думаю, что все эти люди… верили в то, что говорили: в Америке созрела новая ситуация, и они ухватились за возможность подняться на гребне этой волны, утопив в ней что угодно и кого угодно. Но сама новая ситуация не была новой. Она возникла еще в 1917 году после революции и России. Победа революции, а стало быть, и «угроза», которую она представляла, все время давали себя знать… Возник страх перед коммунизмом… Лозунг о «красной угрозе» вытащили на свет после войны не только потому, что боялись социализма, но и для того, чтобы уничтожить остатки прогрессивных идей Рузвельта… Маккартистская группа, объединившая всех этих лоббистов, конгрессменов, бюрократов из государственного департамента и агентов ЦРУ, остановила свой выбор на лозунге о «красной угрозе», вероятно, с еще большим цинизмом, чем Гитлер избрал лозунг об антисемитизме… Невозможно забыть испитое лицо Маккарти, освещавшееся злобой против, казалось, всего мира, когда он словно издевался над теми, кто принимал его всерьез, кто верил, что он говорит то, что думает, а не то, что почерпнул в своих пьяных кошмарах. Ему не только мерещились красные танки на Пенсильвания-авеню, ему представлялось, что танки эти преследуют его по пятам…»

Но вернемся к периоду до Маккарти. Все, что Лиллиан Хелман говорит о нем и об американцах 50-х, можно сказать и о 40-х послевоенных. Репрессии шли волнами: в 1946 году им подверглись работники радио, других средств массовой информации, особенно авторы тех передач и материалов, где критиковалась деятельность комиссии, где указывалось на то, что она явно противоречит американской конституции. В 1947 году настала очередь Голливуда. В 1948-м борона комиссии прошлась по работникам правительственных учреждений, было несколько громких дел: обвинили, например, директора Национального бюро стандартов д-ра Эдварда Кондона, который, как подчеркивалось, является «одним из самых слабых звеньев в цепочке американской ядерной безопасности». Членов возникшего Комитета за разумную ядерную политику даже не считали людьми — предлагали уничтожить как «бешеных собак», физика-ядерщика Бернарда Дейча за отказ доносить на коллег упрятали в тюрьму.

В 1949 году пришла очередь системы образования: если преподаватель получал повестку в комиссию, его следовало изгонять из учебного заведения. Когда этого не делалось, когда «либеральничали», тянули с решительными действиями, само такое учебное заведение бралось на заметку, репутация его подвергалась сомнению. У более чем 100 колледжей и школ комиссия потребовала представить на проверку учебники, дабы выявить тексты возможного подрывного содержания. У истоков этой кампании, кстати, стояла одна из «групп ненависти» — Национальный совет американского образования. Активный член комиссии, ставший в 1953 году ее председателем, Гарольд Вельд, удивил уже немногих своей речью, прозвучавшей в Конгрессе в марте 1950 года при обсуждении вопроса о расширении сети библиотек: «Образование народа — это основа для распространения коммунистического и социалистического влияния». Бывший сотрудник ФБР Вельд толк в этих делах знал: поэтому предложил, не откладывая, выявить и уничтожить «подрывную литературу» в фондах библиотеки Конгресса, а издания ООН но проблемам прав человека — как исключительно вредоносные — предать анафеме. Под особый контроль бралась кинопродукция, ибо, как подчеркивалось, она оказывает огромное влияние на ту значительную часть населения Соединенных Штатов, до которой печатное слово не доходит, для которой (занятой своими заботами, газеты и книги редко читающей) оно малоэффективно.

Вернемся к 1947 году — времени начала гонений на работников Голливуда. Именно в тот год председателем комиссии по расследованию антиамериканской деятельности стал некто Парнел Томас, республиканец, ярый антикоммунист по убеждениям. Томас утверждал, что еще Рузвельт сделал из Голливуда «центр просоветской пропаганды», в специально подготовленном докладе он настаивал: «Некоторые прокоммунистические фильмы были сняты под нажимом Белого дома». Имелась в виду прежде всего картина «Миссия в Москву», поставленная на студии «Уорнер бразерс» по книге бывшего посла США в СССР Дэвиса. Голливуд якобы ориентировали на «прорусские картины». Дело доходило до казусов: в фильме «Песня о России» американец говорил русскому: «Какой хороший у вас хлеб уродился»; комиссия квалифицировала фразу как «подрывную». В главной роли в этой ленте снимался актер Роберт Тейлор, его вызвали в комиссию для объяснений, и он тут же покаялся в содеянном. Вот стенограмма того заседания: «Вопрос: Г-н Тейлор, принимали ли вы когда-нибудь участие в работе над картиной, которая, по вашему мнению, содержала коммунистическую пропаганду? Ответ: Если я правильно понял ваш вопрос, имеется в виду картина «Песня о России». Должен сказать, что во время съемок «Песни о России» я резко возражал против создания этой ленты. Мне так и казалось, так и казалось, что в фильме содержится коммунистическая пропаганда. Не надо было делать этот фильм. Сегодня, я полагаю, такая картина не могла бы выйти на экраны. Вопрос: Скажите, стали бы вы сниматься в картине, если б знали, что один из ваших коллег — коммунист? Ответ: Ни за что, и мне даже не нужно точно знать, что он коммунист. Может, это звучит несколько странно, но если бы я даже только подозревал человека, с которым работал, в симпатиях к коммунизму, на одной съемочной площадке с ним не остался бы. Жизнь слишком коротка, чтобы общаться с подобными типами. Вопрос: Г-н Тейлор, считаете ли вы, что кино это прежде всего развлечение, а не пропаганда? Ответ. Конечно. Первейшая обязанность кинопромышленности развлекать, и ничего более. Вопрос: Считаете ли вы, что наши кинематографисты не попадали бы впросак, если бы занимались тем, что развлекали людей, а не позволяли себе создавать политические фильмы? Ответ: Конечно же… Вопрос: Г-н Тейлор, не думаете ли вы, что имеет смысл делать антикоммунистические ленты? Ответ: Если это необходимо — а в ближайшем будущем так, вероятно, и случится, — такие ленты следует делать. Я уверен, что кинопромышленность скоро станет производить такую продукцию, не сомневаюсь в этом…»

Члены комиссии были абсолютно уверены, что имеют право определять «идеологическое содержание» любого произведения искусства, созданного в Соединенных Штатах. И «дезинфекцию американского кинематографа» они производили особенно тщательно. Неимоверно раздражало «патриотов американизма» то, что в отдельных лентах, выпущенных в Голливуде в годы войны, русские улыбались. Комиссия даже прибегла к услугам «квалифицированного эксперта от кино», некой Айан Рэнд, которую пригласили для консультаций. Она — по запросу — мгновенно составила заключение: «Это один из трюков коммунистической пропаганды — показывать, как все эти люди улыбаются». Такая логика не могла не сделать г-жу Рэнд знаменитостью: газеты поместили ее заявление на первые полосы. Нашлись, правда, люди, которых на фоне всеобщего умопомрачения категоричность Рэнд несколько озадачила. На какое-то время даже некоторые члены комиссии усомнились в том, что все здесь нормально, стали задавать вопросы. Диалог этот сохранила для потомков сухая стенограмма. «Г-н. Макдоуэлл (один из членов комиссии): Скажите, а что, в России больше никто не улыбается? Г-жа Рэнд: Ну, если вы имеете в виду настоящую улыбку, то нет. Г-н Макдоуэлл: Они не улыбаются? Г-жа Рэнд: Да нет же, они не так улыбаются. Улыбка у них появляется случайно, и они ее прячут. И конечно же, на людях они по улыбаются. Они не одобряют улыбкой свою систему».

Лиллиан Хелман в своих воспоминаниях приводит подобные же анекдотические ситуации, хотя… это было бы очень смешно, когда бы не было так грустно. Известного американского актера Гари Купера, пишет она, «спросили, как бы между прочим и с участием, содержалась ли и сценариях, которые ему предлагали, коммунистическая пропаганда. Купер, кого много говорить никто и никогда не заставлял, задумался над вопросом и ответил отрицательно, ему кажется — такого не было, хотя, с другой стороны, читать-то приходилось в основном ночью. Этот загадочный ответ заставил хихикать всю страну, а Купер вовсе не был похож на человека, над которым можно было посмеяться… По многие, с кем подобное случалось, вели себя ни так ни эдак, они просто приходили в замешательство. Откуда в самом деле знать, что во время войны помощь русским никак нельзя было ставить на одну доску с посылками в Англию. Как можно было, находясь в здравом уме, догадаться, например, что возникнет такое словосочетание, как «преждевременный антифашист». Популярность этого выражения, тот факт, что большинство американцев воспринимало его серьезно и даже, похоже, понимало, о чем идет речь, должны были стать предтечей двойной морали, о которой мы услышали во время «уотергейтского дела». Мы, народ, люди, соглашались в 50-е заглатывать любую глупость, которую повторяли, не вдумываясь в смысл сказанного, не заглядывая в корень этого явления. Неудивительно поэтому, что многие «уважаемые» свидетели, то есть свидетели от комиссии, часто не сразу понимали, чего от них хотят; неудивительно, что многие, на кого произвела впечатление обстановка истерии, поверили, что у них есть что скрывать, и стали подстраиваться, как партнеры в танце, чтобы только угадать желания членов комиссии. Они усердно скребли по сусекам, изобретали грешки, которые могли пригодиться жрецам инквизиции». После смерти Рузвельта ситуация в США изменилась довольно резко. Трумэн сделал один из первых практических шагов к «холодной войне», выдвинув в марте 1947 года свою программу «спасения» Греции и Турции от нависшей над ними «коммунистической опасности».

Одновременно он предложил осуществить внутреннюю акцию: проверку на лояльность — через эту процедуру должны были проходить все федеральные служащие. Помимо списков неугодных, составляемых комиссией, появились «черные списки», подготовленные генеральным прокурором. Вначале предполагалось, что они будут предназначаться лишь для служебного пользования, однако некоторое время спустя «тайные» списки стали достоянием гласности — это само по себе было грубейшим на рушением прав человека. Без объяснения своих действий, игнорируя любые попытки выяснить, что же, собственно, происходит, правительство — вслед за комиссией — могло объявлять нелояльным любого гражданина. Эра травли и гонений, таким образом, оркестровалась не одним человеком, в ее подготовке и развитии значительную роль сыграли соединенные усилия членов комиссии, а также президента Трумэна, генерального прокурора Кларка и главы ФБР Эдгара Гувера. Внес свою лепту в этот процесс тогда еще молодой конгрессмен Ричард Никсон, посетовавший, в частности, на то, что отыскать в США людей полностью лояльных не так легко, и указавший, что в Голливуде «действительно по непонятным причинам совсем не делают антикоммунистических фильмов».

Именно в тот момент, когда Никсон сделал это заявление, а конгрессмен Джон Ранкин выступил с предложением провести «чистку Голливуда», комиссия подготовила доклад: «Расследование деятельности, связанной с антиамериканской пропагандой в Соединенных Штатах». В нем содержалось вполне конкретное требование: «Каждого, чья лояльность находится под сомнением, следует без колебаний устранять из кинопромышленности». Следует оговориться, хозяева Голливуда поначалу не воспринимали начавшуюся кампанию всерьез, но события принимали необратимый характер — «группы ненависти» выступили с призывами бойкотировать фильмы с участием «красных». Эти заявления вызвали переполох не только в кабинетах руководителей голливудских студий, но и в деловых кругах на Уолл-стрите: кампания в прессе, широко освещавшей все перипетии, грозила прямыми убытками. И вот 24 ноября 1947 года хозяева Голливуда собрались в Нью-Йорке, совещание было по-деловому кратким. «Голливуд лоялен, — заявили они, мы отказываемся и будем отказываться от услуг киноработников, подозреваемых в сочувствии коммунистам». Хелман вспоминает, что Гарри Кон, возглавлявший в это время одну из ведущих студий «Коламбиа пикчерз», предложил ей выгодный контракт па создание четырех сценариев — гонорар составлял миллион долларов. Хелман дала свое согласие, но как раз в то время произошло знаменитое совещание кинопромышленников, на котором было решено, что все работающие в Голливуде отныне должны давать клятву — «подписку патриотов». И вот теперь сотрудники Кона навязывали Хелман, помимо договора, документ, я котором говорилось, что ее «действия и образ жизни не должны ставить студию в неудобное положение». Отныне конституционные права уступали место диктату работодателей: администраторы могли, по своему усмотрению, считать тех, кого нанимали, людьми лояльными или диссидентами. Подписать такой контракт Хелман отказалась. Когда она сообщила об этом Кону, он попросил ее еще раз все обдумать и не обращать внимания на «мелочи» — поговорим, мол, завтра, в спокойной обстановке, как практичные люди. Встретились они в следующий раз лет через десять, когда все стало ясно: время разделило их по группам — люди деловые и люди наивные, верткие и негибкие, смышленые и порядочные. Наивно было бы полагать, что кинопромышленники станут на защиту тех, чей труд эксплуатировали, хотя работали вместе долгие годы. «Нормальные» деловые люди должны были вести себя с умом, осторожно, даже несколько боязливо: невесть что могут сотворить оголтелая комиссия и «группы ненависти».

Вдруг массовый зритель и держатель акций пойдут у них на поводу — и тогда прощай сладкая жизнь, прощай хороший бизнес.

В Голливуд шли тысячи писем с протестами против «голливудского радикализма»; на студиях знали, что большинство из них подделки, написанные по указке. Но внушали себе, что это голос всей Америки, и в некотором роде так оно и было. Хелман: «Кинопромышленники не остались в одиночестве… Гарри Кон говорил мне, с каким удовольствием он отметил, что писатели, режиссеры и актеры тут же вызвались помочь. И он не кривил душой и знал, что это так и было: многие спешили оказаться полезными свидетелями, давали показания против своих коллег, играли драматические роли во вкусе правительственных комиссий».

Пели себя, впрочем, все по-разному. Драматург Клиффорд Одетс, с которым Хелман встречалась накануне вызова в комиссию, хорохорился и говорил, что пошлет комиссию куда подальше. «Я скажу этим негодяям все, что о них думаю!» — кричал он. На заседаниях Одетс вел себя по-другому: старые «грехи» он пытался замолить и охотно называл коммунистами людей, которых числил среди своих друзей десятилетиями. Когда его голливудская карьера оказалась под угрозой, исчезла революционная бравада, и радикал на час превратился в пособника тех, кого интересовали любые материалы на кого угодно. «Одетсу жалко стало, — пишет Хелман, — своего бассейна, теннисного корта, коллекции дорогих безделушек, он испугался угроз и готов был на все».

Хелман: «Кинорежиссер Элиа Казан рассказал мне, что его поставили перед выбором — либо стать свидетелем от комиссии, либо проститься с мыслью сделать в Голливуде хотя бы один фильм. Но прежде чем он объяснил мне это, мы провели странные полчаса в кафе. Я не могла понять, что он там мямлит — Казан никогда не был мямлей, — я даже вышла под каким-то предлогом из-за стола и позвонила Кермиту Блумгардену, моему театральному продюсеру, делавшему, кстати, и «Смерть коммивояжера» пьесу, режиссером которой был Казан. Я сообщила Кермиту, что Казан пригласил меня в кафе и что-то пытается сказать, но его очень трудно понять. «Он хочет признаться тебе, что решил сотрудничать с комиссией. Мне он уже утром сообщил об этом…»

Поведение американской интеллигенции в те трудные годы не уложишь в один стереотип. Ситуация была мучительная, для многих безвыходная. Гувер не скрывал, что его сотрудники в то время, когда русские были союзниками в войне против общего Прага, активно собирали данные на «красных», ибо коммунистическую идеологию глава ФБР считал более враждебной и опасной, чем нацистскую. Каждый выбирал свой путь. Хелман приводит в этой связи размышления, связанные с Дэшиэлем Хэммитом, известным американским писателем и близким другом: «Середина и конец 80-х годов — время, когда у многих складывались радикальные политические взгляды, и Хэммит был одним из таких людей… Я почти уверена, что в 1937-м или 1938 году Хэммит вступил в компартию. Я не знаю этого точно, потому что никогда не спрашивала… В 1951 году его подвергли тюремному заключению за то, что он отказался назвать имена людей, которые оказывали финансовую помощь… организации «Конгресс гражданских прав»… Он отдавал себе отчет в том, что если ты идешь против общества, будешь наказан им, как бы благородно при этом ни выражались. Мне такое и в голову не приходило; когда я не соглашалась с чем-нибудь, то осуществляла одно из своих неотъемлемых прав; и как можно было наказывать за то, чему учили школа, книги, американская история. Это было не только мое право, но моя обязанность — выступать или действовать против того, что я считала неверным или опасным. До смешного поздно признаваться теперь, что я и представить себе не могла всю масштабность тех страшных, безумных, бессмысленных трагедий, которые во множество разыгрываются в Америке… и одна из которых произошла после второй мировой войны…»

Действительно, издевательства над людьми, которых вызывали в комиссию, не так уж легко себе представить: их унижали, терроризировали. «Ваши права, — говорил Парнел Томас, который, кстати, из председателя комиссии вскоре превратился в заключенного, оказавшись за решеткой по обвинению в воровстве и взяточничестве — так вот, ваши права — это лишь те права, которые разрешает вам наша комиссия…»

Томаса на посту председателя комиссии сменил конгрессмен Джон Вуд. До этого назначения он был известен тем, что открыто поддерживал ку-клукс-клан, считая его деятельность «доброй старой традицией Америки». С новыми полномочиями к Вуду пришла и новая известность. Теперь о нем говорили как о человеке, который обвинил в сочувствии коммунистам таких людей, как Элеонора Рузвельт, Эдлай Стивенсон, Генри Уоллес — фигуры на политической арене и в общественной жизни США заметные. Он пытался вызвать в комиссию даже президента Трумэна и был в своем рвении не одинок — среди членов комиссии находились деятели вроде, например, Шерера, который искренне верил, что Эйзенхауэр и Даллес тоже «красные». Эйзенхауэру, между прочим, позднее будут вменять в вину то обстоятельство, что он представил Хрущеву во время его пребывания в США своих внуков. Комедия, скажет читатель сегодня, но тогда с этим приходилось считаться.

Нельзя не отметить, что к собственному появлению перед комиссией Хелман готовилась тщательно, в этом ей помогал искусный адвокат. Это он, например, обнаружил, что в органе компартии «Дейли уоркер» содержались критические замечания в адрес писательницы. Так, до нападения Германии на Советский Союз о ее пьесе «Стража на Рейне» (1941) писали как о произведении, подстрекающем к войне, после нападения — пьесу превозносили. Другой факт: когда в 1948 году Хелман побывала в Югославии, где несколько раз встречалась и беседовала с Тито, у которого в то время начались разногласия со Сталиным, печатные органы компартии США неодобрительно отозвались о публикации ее заметок об этом. Адвокат предлагал приобщить такие аргументы к доводам защиты, если придется объяснять, почему в 1944 году Хелман пригласили посетить Советский Союз, где она провела несколько месяцев.

Хелман это предложение адвоката не приняла, но решила, однако, последовать другому его совету — занять, как он выразился, «морально оправданную позицию»: согласиться давать показания о себе, отказываясь говорить о ком-либо. Интересно отметить, что когда Хэммит узнал о тактике, придуманной адвокатом, он пришел в ярость, заявив, что все это «либеральное юродство», которым членов комиссии, отпетых негодяев, не проймешь, — что им понятия чести и морали. Хелман пишет, что ее так и подмывало сказать в лицо членом комиссии, что они — «сборище негодяев, которые ни во что не ставят жизнь других…».

«Вы же прекрасно знаете, что те, кого вызывают сюда, ни в чем не виноваты, но мучаете их, заставляете возводить на себя напраслину…» Она подумала так (и написала об этом, но много лет спустя), а тогда не произнесла вслух ни слова. Составила с помощью адвоката письмо в комиссию, где изложила план своего поведения во время слушаний. Она писала: «Я не могу и не буду подгонять свою совесть под моду этого года». Она отказывалась клеветать, оговаривать, доносить.

Хелман: «Сначала мне задали обычные вопросы — имя, где родилась, чем занималась, попросили перечислить на звания моих пьес. Много времени это у них не заняло, быстро перешли к более интересным вещам: моя деятельность в Голливуде, на каких студиях работала, в какое время, особенно почему-то напирали на 1937 год. Это оттого, подумала я, что была тогда в Испания, но не угадала. Знала ли я писателя по имени Мартин Беркли? (Я ни разу его не встречала.) Я ответила, что вынуждена отказаться отвечать на этот вопрос. Мне повторили, что хотели бы еще раз уточнить, находилась ли я за рубежом летом 1937 года. Я ответила утвердительно…» Как оказалось, Беркли, один из самых разговорчивых «свидетелей от комиссии», заявил, что голливудская секция компартии была создана как раз в июне 1937 года и что на первом организационном заседании присутствовали, среди прочих, Хэммит и Хелман… Мартин Беркли, среди голливудцев, охотно дававших показания, поставил своеобразный рекорд — он назвал 102 имени. По ему было далеко до профессиональных доносчиков: полицейский детектив Бловелт выдал 450 человек, добровольный помощник комиссии Арман Пена, которого за особые заслуги позднее даже зачислили в штат, взяли на довольствие, донес па полтысячи, некто Уильям Кимпл — на тысячу человек. Агенты ФБР, провокаторы, состоявшие в 40-е годи членами компартии, Кветик и Марквод «разоблачили» сотни коммунистов и их жен и детей. Они знали, что творили, за это им платили, награждали. По биографии одного из них (Кветика) даже сняли фильм под названием «Я был коммунистом ФБР». Еще в 50-е этот человек утверждал, что русские вот-вот вторгнутся в США через Аляску, а в 80-е, 30 лет спустя, на экраны США выйдут фильмы о «вторжении», на полках книжных магазинов появится пестрая продукция на те же темы, и спрос на них будет, ибо ложный стереотип советской «империи ала» внедрялся в сознание американцев не одно десятилетие и его не так просто изменить. Хотя никто не вспомнит, кто такой агент Кветик, винтик в машине «холодной войны», шизофреник и алкоголик, читавший на склоне лет лекции в Обществе Джона Берча, — кому нужны эти подробности. В нашей стране «врагами народах» называли тех, кто якобы являлся шпионом всех империалистических разведок, в США, по такому же принципу, к «агентам красных» причисляли всех, кто даже не с симпатией, а просто с интересом относился к Советскому Союзу. Взаимную вражду, подозрение поощряли, и как трудно теперь прийти даже к прежнему статусу элементарного незнания, отсутствия неискаженной информации о жизни в другой стране. Официальные и неофициальные делегации, совершающие по ездки, не перестают удивляться, открывать для себя Америку и Россию. На проходивших телемостах видно было, как трудно дается взаимное узнавание, как непросто поддерживать обычный человеческий диалог.

Не раз уже авторы статей о репрессиях в СССР в 30-е годы задавались в нашей прессе вопросом, что заставляло людей (помимо физического воздействия, пыток, моральных страданий, угроз) возводить на себя и других немыслимые обвинения. И не было еще ни разу полного ответа, и, наверное, не будет. Трудно это понять, осмыслить. нелегко оставаться самим собой, когда молчат миллионы, когда обвиняют бывшие друзья и коллеги. Дико, кошмарно — но правда.

«В состояние шока и гнева меня повергло то, пишет Хелман, — что во всем этом… участвовали люди моего круга… Раньше я всегда верила, что образованные, интеллигентные личности живут по тем принципам, которые провозглашают: свобода мысли и слова, право каждого иметь собственное мнение… желание помочь тем, кого пре следуют. Но лишь единицы выразили протест, когда поя вился Маккарти и его команда. И почти все, либо в силу своих действий, либо из-за бездействия, помогали маккартизму, они побежали за поездом, который даже не остановился, чтобы подобрать их».

Комиссия не останавливалась ни перед чем, она размалывала людей, сортировала человеческий материал по категориям. Уже в 1949 году в се картотеке значился 1 миллион имен. Выпущенное в 1957 году «Руководство по подрывным организациям и изданиям» содержало 628 наименований. В разное время к этому пособию добавлялись новые списки. Материал, накопленный комиссией, делал ее организацией уникальной — страшной, непредсказуемой. Комиссия стала получать запросы от конгрессменов, которые наводили справки об отдельных гражданах или организациях. Охват мыслимых и немыслимых подрывных элементов был воистину всеобъемлющим. В феврале 1960 года комиссия обнародовала доклад «Подрывная деятельность коммунистов в юридической области». Ранее были выпущены брошюры «Красная измена в Голливуде» и «Документы о красных звездах в Голливуде». Еще раньше свой доклад «Проникновение коммунистов в Соединенные Штаты» опубликовала торговая палата США.

Среди изданий комиссии сотни публикаций протоколы, доклады, буклеты, биографические справки, даже энциклопедии. Полнился и такой документ «Расследование Конгрессом коммунистической и подрывной деятельности, 1918–1956 гг.». Обратите внимание на даты отсчет вели с мерных лет существования советской власти.

Комиссия агитировала, заостряла, вскрывала, разоблачала, громила, комиссия навешивала на американцев красные ярлыки. Людей выставляли к позорному столбу, лишали средств к существованию, В отдельных штатах попавшим в «черные списки» не разрешали даже открывать собственное дело и это в Америке, где частное предпринимательство священно. Когда повестки явиться в комиссию настигли 35 членов Голливудского союза музы кантов, всем им сразу же было отказано в выезде в зарубежное турне…

Лиллиан Хелман вспоминает, как сама она, полупив в 1953 году предложение продюсера Александра Корда написать сценарий, оказалась в сложной ситуации. Оговоренный гонорар составлял лишь пятую часть суммы, которую она обычно получала до появления ее имени в «черных списках». Раздумывать по приходилось надо было на что-то жить, а Корда, как и другие, умело и не стесняясь пользовался ситуацией: маститые писателя из «неблагонадежных» теперь соглашались почти на любые условия… По не гонорар смущал ее, трудность для Хелман заключалась в другом: Корда ждал ее в Лондоне, а всем, кто в свое время сотрудничать с комиссией отказался, разрешение на выезд не выдавали. Пришлось идти на поклон к некой г-же Шинли, которая в то время возглавляла паспортный стол в государственном департаменте. Хелман приняли; хозяйка кабинета попросила секретаря дать ей дело писательницы, принесли толстую папку. «Когда г-жа Шинли открыла ее, я с удивлением заметила сверху три большие фотографии Чарли Чаплина. Я была с ним знакома, но шапочно… Я почитала Чаплина, но до сего дня не могу понять, как его фотографии оказались в моем деле. В те жуткие дни правительственные учреждения имели, вероятно, в своем распоряжении но меньшее количество избыточной информации, чем сегодня…» Хелман решила, что все кончено (ведь Чаплин в результате травли покинул пределы Соединенных Штатов), как вдруг г-жа Шинли задала вопрос: «Скажите, считаете ли вы, что большинство свидетелей от комиссии говорили правду?» Хелман ответила, что члены комиссии, по ее мнению, получили те ответы, которые желали получить, игра шла по их правилам. «Я так и думала, — ответствовала г-жа Шинли, — многие из них лгали, но они еще ответят за это». Хелман позволила себе выразить мнение, что такие, как она, вынуждены заниматься поисками работы, а те, кто лгал, процветают. «Да, конечно, — протянула г-жа Шинли и почти улыбнулась. Потом, справившись с собой, задала новый вопрос: — Есть ли у вас намерения встречаться и Европе с кем-либо из политических фигур?» Я ответила, что почти никого не знаю, за исключением Луи Арагона и его жены Эльзы Триоле и, может быть, кое-кого из тех, кто дрался в Испании. «Вы могли бы дать мне подписку в отношении нежелательных встреч и обещать, что не станете принимать участие в политических движениях?» Чувствуя в ее вопросе какой-то подвох, я ответила, что никогда не участвовала в каких-либо европейских политических движениях, кроме того, что всегда выступала против нацизма и фашизма. В этом могу подписаться. Но обещать не встречаться со старыми друзьями не могу».

Паспорт после долгой волокиты Хелман все-таки получила. И хотя ЦРУ следило за пой в Лондоне, а потом в Риме, где она жила какое-то время, была возможность — пусть с оговорками и почти за так — заниматься любимым делом (впрочем, и ей пришлось в самые трудные дни работать в Нью-Йорке продавщицей в магазине — под чужим именем). Других лишали и этого. Вот письмо протеста одной из жертв «разоблачительной» деятельности комиссии, оно написано в августе 1954 года: «43 года как я пользуюсь всеми правами гражданина этой страны… У меня безупречная репутация работника компании «Шевроле», где я тружусь уже 20 лет. Но время второй мировой войны я честно исполнял свой долг и награжден медалью «Бронзовая звезда»… С момента вызова в комиссию я работал лишь две недели. Меня избили так, что я слег на целый месяц со сломанными ребрами… не знаю, что будет дальше…» Этот крик души был услышан: члены комиссии громогласно заявили, что именно такую реакцию «патриотов» и такое унижение «красного» они и желали видеть… Никто, правда, не поднимал особого шума, когда брошенный за решетку сотрудник министерства торговли Уильям Ремингтон был при непонятных обстоятельствах убит в тюрьме. Через избиении своих инакомыслящих подводили к ненависти межгосударственной: даже видимость дружбы с русскими, возникшую во время воины, хотели уничтожить в зародыше. Теперь, когда фашистская Германия была разбита, «русского Ивана» из доброго увальня усиленно превращали в кровожадного медведя. Процесс этот был, конечно, постепенным, заданный образ врага, «громилы устоев демократии», вырисовался не в один день. Беру американские газеты того времени: «Саботаж на 12 заводах — виноваты коммунисты», «178 красных в Цинциннати, включая 1 профессора, 3 докторов, 16 профлидеров» и так далее. Стоит заменить «коммунистов и красных» на «агентов империалистических разведок», и возникает поразительное сходство.

Хелман: «Большинство коммунистов, с которыми мне приходилось встречаться, казались людьми, желавшими улучшить мир. Многие из них выглядели отменными глупцами, некоторые — просто чокнутыми, но это не означает, что их надо было непременно разоблачать или отдавать на растерзание людям, жаждавшим сенсаций, с помощью которых они надеялись сделать собственную карьеру. Одна из самых больших ошибок, допущенных местными коммунистами, заключалась в том, что они пытались копировать русских, людей абсолютно с ними не схожих, людей с другой историей. Американские коммунисты приняли теорию и практику русских с энтузиазмом любовника, чья возлюбленная не может пожаловаться, потому что знает на его языке всего несколько слов; возможно, это именно та любовница, о которой мечтают многие мужчины, но она хороша в постели, а не в политике. Те, кто ненавидел коммунистов, особенно среди интеллигенции, много писали и говорили о насилии, которому они могут подвергнуться со стороны американских коммунистов… но американские радикалы, которых я встречала, вовсе не выглядели насильниками».

И тем не менее кампанию развернули такую, что до сих пор два великих народа смотрят друг на друга с величайшим предубеждением.

В комиссии на людей кричали: «Вы покрываете пособников Сталина!» Людей запугивали, над ними издевались. В 1957 году покончил с собой талантливый ученый-биохимик из Стэнфордского университета Уильям Шервуд. Он оставил записку, что не сможет перенести открытых заседаний комиссии, которые должны были передавать по телевидению. В комиссию Шервуда вызвали только за то, что в 1934 году он помогал отправлять медикаменты в Испанию. Возмущению тех, кто знал покойного, не было предела, вместе с ними возмущались и члены комиссии: они сожалели, что погиб «свидетель, который многое мог рассказать о подрывной деятельности». Вдову Шервуда, когда она выразила желание сделать в комиссии заявление от имени четырех детей погибшего, выслушать не пожелали…

В том же 1957 году скончался Джозеф Маккарти, человек, с именем которого ассоциируется разгул антикоммунистической истерии в Соединенных Штатах. На свете он прожил недолго, а в историю попал, можно сказать, незаслуженно. Родился Маккарти в 1908 году. В 1936-м баллотировался по списку демократов на должность окружного прокурора, три года спустя — на должность судьи, но уже как республиканец. Во время войны познакомился с лейтенантом Джоном Кеннеди, впоследствии часто посещал дом отца будущего президента. Глава клана, посол Джозеф Кеннеди, отличал его, помогал осваиваться в политических кругах, финансировал избирательную кампанию — в 1946 году Маккарти неожиданно для многих стал сенатором в Конгрессе от штата Висконсин. Связей с кланом Кеннеди Маккарти не прерывал, различная партийная принадлежность вовсе не мешала, — напротив, в свою очередь он мог оказать ряд услуг: содействовал победе Джона Кеннеди на выборах в сенат, по просьбе главы клана пристроил а младшего Роберта к себе в штат.

Звезда Маккарти начала закатываться при Эйзенхауэре: потеряв чувство меры, он посягнул на высшие эшелоны власти, перестал уважать какие-либо авторитеты. Администрация умело воспользовалась бесцеремонными, непродуманными действиями сенатора, возомнившего, что ему дозволено все. В Конгрессе неэтичное поведение Маккарти подвергли осуждению коллеги — они решили отделаться от него, ибо ждать от «сумасшедшего» можно было что угодно. В 1956 году Маккарти еще собирался баллотироваться в кандидаты в президенты, но к тому времени его уже списали по всем статьям и всерьез не воспринимали. Хронический алкоголизм усугубил бесславный конец.

Но с уходом Маккарти с политической арены, а потом и из жизни не прекратила действовать родившаяся раньше его и пережившая его система «разоблачений». Комиссия по расследованию антиамериканской деятельности продолжала активные операции. С 1955 года, когда ее председателем стал демократ Фрэнсис Уолтер, комиссия, фактически, превратилась в постоянное подразделение политической полиции, лишь замаскированное под орган законодательной системы. Методы «разоблачений», впрочем, остались старыми, а объекты — только «коммунистическими». Уолтер мог допекать членов Национального совета христианских церквей, преследовать известного певца Питера Сигера, с пристрастием допрашивать 110 учителей из Калифорнии, но повторял утверждения своих предшественников, что ку-клукс-клан и профашистские объединения вне ноля его патриотической активности, так как являются «внутренними» организациями: в его понимании это означало отсутствие «руки Москвы». Все правые силы давно стали союзниками комиссии, и никого не удивило в 1961 году пикетирование Белого дома молодчиками из Американской нацистской партии. Они хотели поддержать комиссию, против действий которой нарастал протест. Возник и начал работу Комитет граждан за защиту американской свободы, члены его доказывали антиконституционный характер комиссии. Было нелегко: те же фашиствующие элементы не ограничивались только угрозами, совершали нападения, терроризировали (секретарю Комитета Франку Уилкинсону даже отказали в этой связи в страховке жизни). Но протесты продолжались. Мощные студенческие демонстрации под лозунгами ликвидации комиссии прошли в Сан-Франциско, где комиссия бесчинствовала во время своих выездных сессий в 1953, 1956, 1957 и 1960 годах. Гувер поспешил окрестить эти выступления «бунтами, подстрекателями которых стали коммунисты». Но даже члены верховного суда США вынуждены были заявить, что комиссия, «возможно», превышает свои полномочия и незаконно присваивает право вольно толковать понятие «антиамериканская деятельность»: от связей с агентами иностранной державы до случайно оброненного слова…

Лиллиан Хелман, заканчивая книгу «Время негодяев», замечает: «Я написала, что освободилась от воспоминаний, вылечилась. Но это верно только в общих чертах, потому что не верю я, что можно вылечиться полностью. Прошлое, со всеми его удовольствиями, наградами, глупостью, бедами, всегда с нами, так и должно быть. Сейчас, когда я заканчиваю повествование об этом далеко не приятном периоде моей жизни, говорю себе, что то, что было тогда и что есть теперь, и годы между этими тогда и теперь, и вчера и сегодня — связаны воедино».

Годы маккартизма и сталинских репрессий заставили народы — американский и советский — держать суровый экзамен. Тысячи пали духом, тысячи стали негодяями, но тысячи выстояли. Досталось и последующему поколению. Потому что даже в период разрядки мы общались с американцами так, словно ждали подвоха друг от друга каждую минуту.

Мы ездили в американские семьи (я тогда работал в США), чтобы поговорить с людьми по-человечески, но потом нас просили писать отчеты об этом. На приеме в доме миллионера, куда меня в середине 70-х пригласили как чуть ли не единственного русского, непонятно как оказавшегося на западном побережье в Калифорнии, лос-анжелесские бизнесмены и деятели культуры задавали вопросы на уровне их детей, с которыми я встречался накануне в школе: знания тех и других о нас и нашей «экзотической» стране были в лучшем случае равны нулю, в худшем — построены на информации комиссии. Но интерес к общению был огромный. Работники Голливуда, известные актеры, режиссеры, могущественные администраторы студий охотно шли на контакт, ибо встретиться с русским в свободной обстановке — не на официальных переговорах или во время конференции, где выступающие изощрялись во всевозможных взаимных обвинениях, — было так же интересно, как с инопланетянином.

И все же настоятель тихого монастыря, расположенного в живописнейшем пригороде Лос-Анджелеса, прощаясь со мной после многочасовой беседы (где затрагивались темы от декрета советской власти об отделении церкви от государства до отношения к неопознанным летающим объектам), сказал, что вряд ли когда еще придется поговорить по душам — друг от друга далеко и встретиться трудно — и не знает он, как долго будет продолжаться разрядка. И был прав, потому что потом наступил «переходный» период администраций Форда и Картера, а затем «вторая холодная война» первых четырех лет администрации Рейгана. И я не видел того настоятеля более десяти лет, а встречи с ним помню. Но помню и почти случайный разговор с ученым-физиком в Лос-Анджелесе, который, придя к приятелю, преподавателю истории, неожиданно застал там в гостях русского. Полвечера он отмалчивался, потом постепенно втянулся в разговор, но под занавес все-таки уныло «пошутил», что ему придется, учитывая профиль работы, сообщить кому следует о, пусть нечаянной, встрече со мной. Этого человека я видел первый раз в жизни, а с инженером-программистом в местечке Нью-Рошель в 17 милях от Нью-Йорка мы прожили в соседних квартирах шесть лет. Старшие наши дети играли вместе во дворе, посещали детский сад и школу, младшие рождались почти одновременно, мы ходили друг к другу в гости, дарили подарки к праздникам. И когда я уезжал после окончания командировки домой, он также признался мне, что вынужден был поставить администрацию фирмы, па которой работал, в известность о наших дружеских отношениях (и я, конечно, тоже знал о наших инструкциях в отношении общения с иностранцами). Но радость простого человеческого общения ограничениями и запретами остановить, в общем, невозможно.

Трудно сходиться целым державам, но отдельным людям ото делать легче. Контакты, конечно же, надо не затруднять, а делать естественной формой общения. Задачу поиска путей и средств разрушения стереотипов «холодной войны» решать необходимо, хотя понятно, за один присест этого не сделать. Но другого выхода нет. Начинать надо — и в первую очередь, вероятно, с истории наших отношений, особенно с отношений в трудные периоды. «Эра маккартизма» — один из таких периодов, о нем надо узнавать больше, одновременно не оставляя белых пятен в собственной истории. Под запретом не должна оставаться информация, содержащаяся в американских фондах и в спецхранах наших библиотек.

И вновь — страницы книги Лиллиан Хелман: «Много жизней было сломано во время действия маккартистов, но, как и после Уотергейта, большинству американцев казалось, что их правосудие все-таки торжествует, что бы там о нем ни говорили за пределами страны. Неверно, что когда звонит колокол, он звонит по тебе: если бы это было так, мы не избрали бы президентом несколько лет спустя Ричарда Никсона — одного из сообщников Маккарти. Не случайно вместе с Никсоном к власти пришла группа людей, по сравнению с которыми маккартисты… выглядели, словно озорники из младших классов. Изменились имена и лица, ставки стали больше — еще бы, ведь на кону стоял Белый дом. Но вот прошло какое-то время после скандала с этим президентом, скандала, размеры которого все еще трудно определить, и мы также почти забыли об этом. Мы, американцы, — люди, которые не хотят забивать себе голову прошлым. В Америке не принято вспоминать о мрачных моментах истории: если начинаешь задумываться — тебя считают ненормальным…»

Совсем недавно в нашей стране неудобные книги и фильмы запрещали, «сумасшедшие» разговоры приглушали, замалчивали ошибки, обходили стороной противоречия, на информацию о злодеяниях периода культа личности наложили табу.

Ветер перемен сдул предупреждающие дощечки, устояли лишь отдельные бетонированные заборы, но и за их высоченными стенами стали видны подстриженные газоны, по которым рано или поздно можно будет ходить всем. Это будет, вероятно, когда мы полностью уверуем, что «время негодяев» нигде и никогда не повторится.

 

Глава 7

«Не знаю, что со мной происходит, когда пою. Может быть, все дело в музыке, виновата песня, толпа или что-то внутри меня, но под эти звуки приходят в движение руки, ноги, голова, все. Иногда май стиль осуждают, но мне, кажется, на это наплевать». И накал его выступлений не снижается. Он — вампир в розовых носочках, вурдалак в синтетическом блестящем костюме, он — зло в чистом виде, красавчик-демон, он — прямая угроза покойному существованию обывателей в другом — не сумасшедшем, а нормальном — измерении. Но никого не оставляет в покое заданный им ритм, созвучный времени, в котором живем. Наступил атомный век, стрессы и страсти бушуют в нем, как в котле. Это предтеча всех грядущих конфликтов и катастроф. Мы сегодня уже знаем о них. а он тогда их только предрекал. И восставал против неизбежности будущих глобальных катаклизмов и личных трагедий, и оплакивал это горькое знание. Взирали все на него, как на мессию, ловили каждое слово, жест. Даже полицейские на его концертах, забыв, что должны наблюдать за толпой, сторожить ее импульсивные движения, поддавались общему экстазу. И были благодарны ему за это.

А о подростках нечего и говорить. Он для них — золотое божество, пришелец из другого мира, где властвуют романтика, секс, где невиданные возможности и неизведанные наслаждения. Очи готовы отречься от всего, чем дорожили прежде, и идти да кил без оглядки. Пусть покупает их душу, ведь он не дает отчаиваться, он спасает, он дарит им свою фантазию. Они вопят, размахивают руками, раскачиваются в трансе, дергаются в конвульсиях — он уверенно ведет их по лабиринтам подсознания.

 

НИКОГО НЕ БУДЕТ В ДОМЕ

Он появился на свет 8 января 1935 года в двухкомнатном дощатом строении в богом забытом городке Тьюполо (штат Миссисипи). Крошечный домик — три окна. Ни водопровода, ни других удобств, несколько деревьев вокруг. Траву никто не думал подстригать — она росла повсюду вольно, не ведая об аккуратных газонах. Рядом проходила 78-я дорога (все они в Америке пронумерованы), связывающая штат Теннесси с соседней Алабамой. Край с преимущественно негритянским населением, во множестве работали здесь чернокожие — убирали на плантациях хлопок и сахарный тростник. Белых бедняков, впрочем, среди сезонных рабочих тоже хватало. Вместе — вечерами — выводили они заунывные песни, сочиненные еще рабами южных американских территорий.

Здесь, на этой земле, во времена гражданской войны сражались и умирали их предки, солдаты Севера и Юга, юнионисты и конфедераты. Здесь, спустя десятилетия, трудились в поте лица, ибо не завоевали каких-либо привилегий: труд стоил дешево и едва мог прикормить. Жили бедно, по удары судьбы сносили достойно, надежды не теряли. Когда Глэдис Смит, уроженка Ли-Каунти, выросшая в семье, где было пять босоногих сестер и три вечно чумазых брата, выходила замуж за Вернона Пресли, испольщика с натруженными руками, она понимала: жизнь предстоит нелегкая. Но так существовали все, кого она знала, и не могла сказать, что счастье вовсе обошло их стороной. Помогала мужу, чем могла, по 12 часов трудилась на фабрике и дома успевала поддерживать порядок. А по воскресеньям оба, принарядившись (старенькое, но все чистое), обязательно шли в церковь. Не оставит их Господь, благословит и укрепит.

Роды у Глэдис Пресли были трудные — докторов в этой глуши не знали, обходились поручными средствами. Через час-полтора после того, как раздался на земле слабый голос младенца, родился брат-близнец — мертворожденный. Похоронили дитя на следующий день на кладбище Принсвилля, неподалеку, в безымянной могилке.

Элвис Аарон Пресли, оставшийся жить, рос как многие его сверстники, у чьих родителей не было возможности окружить их не то что многочисленными игрушками, но и каждодневной заботой (хотя мать боготворила своего мальчика, симпатичного, с большими круглыми глазами). В церковь, правда, брала с собой непременно. Глубоко верующая, не останавливала, однако, когда, расшалившись, выбегал в проход между скамьями молящихся: прихожане и священник поймут. А кроме того, знала, что, как только возьмет хор первые ноты, застынет малыш и, подняв голову, будет слушать песнопения. Так вел себя не только в храме, но и когда слушал простые мелодии тех, кто гнул спину в поле, скручивая свое тело в монотонном экстазе тяжелого труда. Это были звуки дальних дорог, вечернего костра и раннего утреннего пробуждения под щебет птиц.

Вел себя Элвис всегда послушно, дурных знакомств не заводил, остерегался, как учила мать. Среди 800 учащихся местной школы способностями не выделялся, в хоре, правда, участвовал — и с удовольствием. В 10 лет не побоялся пойти на конкурс, что проводился на ярмарке, и занял второе место. Получил первый в своей жизни гонорар: 5 долларов да право бесплатного пользования всеми аттракционами. Родители сыном гордились, решили купить ему гитару (к тому же стоила она вчетверо дешевле велосипеда, который тоже мечтал иметь). Учился играть на инструменте самостоятельно. Слушал радио и старался копировать, наигрывал любимые мелодии, известные под названием «кантри-энд-вестерн». Стили и жанры традиционного американского музицирования, в частности музыку старых южных штатов, осваивал легко: исполнял с равным удовольствием хилбилли белых авторов, сельский блюз чернокожих, техасский хонки-тонк и вестерн. Когда родители перебрались в Шейкрэг, район, прилегающий к негритянскому гетто Тыополо, Элвис увлекся культовой музыкой. Ему еще только 13, и он не знает историю церковного и внецерковного пения, имеющего такое важное значение в жизни негритянской общины в США. Но ему нравятся спиричуэлс и госпел, и соул, и ритм-энд-блюз, и другие религиозные стили.

Вскоре — испытание: большой город со всеми его соблазнами. Семья Пресли оказывается в Мемфисе. Идти в незнакомую школу — мука, первое время он просто боится. И стесняется собственной бедности. Отец берется за любую подвернувшуюся работу. Они ютятся в тесной комнатушке, снятой на последние гроши. Ободранные стены, грязные углы. В таких условиях дома, конечно, быть не хочется. Больше времени старается проводить на улице со сверстниками. Он обзавелся друзьями и уже назначает свидания девушкам, ходит с ними в кино, любимый актер — Тони Кертис. Элвису почти 16, он вежлив и скромен, заметно повзрослел. За модой не следит, носит длинные волосы и бакенбарды, смазывает их бриллиантином. Слоняется но улицам, видит шлюх, сутенеров, мелких воришек. Слушает городские голоса и мелодии, они перемежаются мотивами детства.

Домой к себе никого не приглашает. Их поселили в трехэтажном кирпичном домике в квартале для бедняков. Хуже этого — только бараки чернокожих. Но зато вне дома он — «король». Игра на гитаре привлекает товарищей-одноклассников. Одевается пестро: любит розовый цвет. И мелодии его — это смешение разных «цветовых» стилей: он активно вбирает все краски музыки белых и черных американцев.

1951 год. Молодежь начинает носить узкие брюки и свитера. По радио слушают Розмари Клуни, Дорис Дей, Эдди Фишера. Очень популярен Синатра. В кантри-энд-вестерн нашли себя Ред Фоли, Джимми Бонд, Вера Линн. Он знает их всех, как каждый американский подросток. Он хочет острых ощущений, как все они. В воздухе пахнет бунтом, мальчишкам и девчонкам тесно в мире взрослых. И вот уже появляются первые экранные герои Марлона Брандо («Трамвай «Желание», «Дикарь») и Джеймса Дина («К востоку от рая», потом — «Бунтовщик без идеала»). В обществе, всегда ценившем оригинальность, но тщательно охранявшем свои традиции, рождаются какие-то типы, называющие себя битниками: они стихийны, истеричны, анархичны. Они протестуют, они, кажется, даже против всех норм человеческого общежития.

Школьные годы кончаются. Элвис, как может, помогает родителям, подрабатывает билетером в кинотеатре, потом устраивается на завод металлических изделий, в вечернюю смену, не высыпается, на уроках дремлет. Семья в долгах, из квартиры могут выгнать в любой момент. Вот позади июнь 1953-го, выпускной вечер, шум невинных голосов, затихший вдали. Работает на фабрике, затем в электрокомпании. И наконец сбылась мечта — он водитель грузовика: 40 долларов в неделю. За баранкой есть о чем подумать, жизнью, в общем, доволен. Он благодарен матери, она поддерживает во всех начинаниях. Скоро у нее день рождения — что бы придумать? Часто проезжает но Юньон-стрит в Мемфисе, там есть студия звукозаписи. Он подарит ей свой голос на пластинке — и всего-то 4 доллара.

В первую же субботу он поет для «дорогой ма» две мелодии «Счастье мое» и «Когда щемит сердце». Ма это понравится. Наивно и трогательно: слезы умиления наворачиваются даже у служащей студии Марион Кейскер, в недавнем прошлом «мисс радио города Мемфиса». Нет, в этом парне что-то есть: нужно, пожалуй, сообщить о нем владельцу компании Сэму Филипсу — ведь он ищет молодые таланты и уже открыл Джонни Кэша и Джерри Льюиса. Сейчас у Филипса новая идея: ищет белого, который бы пел, как чернокожий. Эта идея может сделать его миллионером. А Марион твердит, что она услышала в голосе этого Пресли «душу негра». Ну что делать с такими активными сотрудниками — они готовы на все во имя процветания фирмы.

В январе 1954-го Элвис опять в студии, и Сэм Филипс слушает его. Скоро он пригласил этого юношу поиграть с его ребятами — гитаристом Скотти Муром и контрабасистом Билли Блэком. Пусть поработают вместе. Вот что-то уже получается. Время от времени они выступают в местном клубе. Элвис уверен, что он теперь настоящий артист: к слушателям (сколько их там ни есть) выходит во всем розовом и в белых туфлях.

Ему почти 19. Наконец делает первую профессиональную запись: мелодия в стиле кантри («Я люблю тебя потому») — получается душещипательно и плохо. Однако настроение не надает, в перерыве ребята пьют кока-колу, шутят. Он берет в руки гитару и поет друзьям одну из любимых своих вещей — блюз Артура Крудапа «Все и порядке, мама», «скачущий блюз». Мур и Блэк вступают, у присутствующего Сэма Филипса волосы дыбом встают — ужас восхищения. Это то, что он искал, чего ждал от этого парня. Итак, решение принято: на одной стороне диска — баллада в стиле кантри с блюзовым настроением «Голубая луна Кентукки», на другой — ритмический блюз с элементами кантри-энд-вестерн, вещь, которую заново открыл «мальчишка».

Запись включили в программу местной радиостанции, не прошло и дня — шквал телефонных звонков с просьбой повторить мелодию в исполнении Элвиса Пресли. Известный диск-жокей Дьюи Филипс (однофамилец Сэма) берет у «юнца» интервью. Элвис не привык говорить перед микрофоном, но Дьюи свое дело знает: в эфир уходит информация об «этом симпатяге». «Все в порядке, мама» — хит недели и месяца, самая популярная мелодия.

И вот Элвис уже в Нашвилле, не просто административном центре штата Теннесси, а столице музыки кантри. Он в зале «Грэнд-оул-опри», где проходят музыкальные фестивали, известные всей стране, где выступают со своими концертами знаменитости. В студиях звукозаписи Нашвилла он сделает для компании Филипса 5 синглов (записей одиночных мелодий) — сегодня все они могут составить украшение коллекции самого изощренного меломана.

Американские подростки еще не видят нового исполнителя, своего будущего кумира. Первое публичное выступление Пресли, не водителя грузовика, чье хобби — песни под гитару, а стремительно набирающего популярность профессионала, состоится в одном из парков Мемфиса, на открытой площадке. Вот он — высокий, стройный, блестящие глаза, напомаженные длинные волосы. Быстро сходится с, аудиторной, ведет себя непринужденно, инстинктивно угадывая, чего от него ждут. Он органично вписывается в настроение своих ровесников — это их песни.

Гитару держит как оружие, наперевес, берет на мушку, прицеливается. Но не угрожает, мурлычет сладко. И девчушки уже вопят от восторга и тянутся к нему, и юнцы видят в нем себя; они хладнокровны, опасны, сексуальны, неотразимы. Девицы рвутся на сцену (и как это произошло, почему — никто и глазом не успел моргнуть): его красивые губы кривятся полупрезрительно, цинично. Но это игра, он лишь хочет казаться опытнее.

На сцене работает с полной отдачей, пот заливает лицо. И у него своя манера: мелодию в стиле кантри он рвет ритмом блюза, блюз превращает в рок-музыку. Слушателям нравится, это приводит их в восторг. Он так явно неординарен, смол, бьется в такт аккордам в сексуальных позах.

Нет, это слишком, говорят те, кто постарше. Эпилептик и маньяк. Растленный тип. Микрофон почти целует, девочек жжет коварным взором, хлопает соблазнительно длинными ресницами. А посмотрите, как хитро начинает каждое выступление: медленная баллада, исполняемая приглушенным голосом, как тихий стон, как преддверие последующего исступления. Умышленно нагнетает напряженность. Левая рука висит как парализованная, но вот щелчок ее, казалось, мертвых пальцев — и взрыв, фантастический фейерверк. Нет, это безобразие и хулиганство. И церковь против него, ибо безумен, ибо смущает душу.

Недаром поклонники уже дали ему прозвище — Элвис Тазобедренный. Вот он бросает в толпу несколько слов, предваряя следующий номер, вот слышен его медовый голос и чарующий южный акцент, и вот уже бьется в дрожи его левая нога, ходят, словно у цыгана, плечи, вот он переломился пополам, отклоняясь назад на пятках. И бьют, бьют аккорды, не давая опомниться. Нет — это безумие. И все неистовствуют. Он закончит, откинет волосы со лба — и готов повторить снопа. Он дикий, дикий. И дети, меченные им, идут на воровство, чтобы достать денег и попасть па его концерт. И это ему даром не пройдет — куда смотрят добропорядочные американцы!

Подобные заявления Элвис слышал, читал, они обижали. Что плохого он делает — не понимал. За советом и поддержкой, как всегда, шел к матери. «Неужели я так вульгарен на сцене, мама?» — «Успокойся, мальчик мой, Ты слишком много вкладываешь себя в это пение, но вовсе но вульгарен. Хотя это меня волнует: если продолжать и том же духе, не доживешь и до 30, надорвешься».

В южных штатах он стал притчей во языцех, но вся страна еще только готовится лицезреть «юного зуава». Первое турне в составе труппы «Грэнд-оул-опри», он почти незаметен, очередной ковбой с гитарой — красный шелковый шарф, черная шляпа, бледное лицо. Да, красив, ничего не скажешь. Но вот его выход — и это вовсе не традиционное кантри-шоу, а бог весть что. И всем это нравится. Знаменитый Хэнк Сноу, исполнитель кантри, вдруг пытается повторить его, но не выдерживает бешеного ритма. Ему свистят и гикают, большего позора, чем сокрушительное поражение от новичка, придумать нельзя.

Элвису 21. Он — «мера морального падения американского вкуса», как пишут критики, он — сама испорченность, он — крушение всех надежд на спокойное, светлое будущее. Его ровесники и потенциальные соперники шлют угрозы — он лишил их подружек сна. То ли еще будет.

С 1956 года у Элвиса Пресли свое шоу. Ему больше не нужны партнеры — кто станет их слушать. Между ним и фанатичными его поклонниками приходится воздвигать теперь проволочные заборы высотой в несколько метров. Па стадионе в Далласе только эта преграда удержала 26 тысяч зрителей, когда он выехал к ним в белом открытом лимузине. У него теперь профессиональные помощники, охрана, а всеми делами заправляет новый менеджер — полковник Паркер. Это он придумал продажу всевозможных сувениров с изображением кумира. И каждое выступление Пресли, по его расчетам, не просто шоу, но целый карнавал, даже ярмарка — народное гулянье. И веселятся все. И каждый получает свое: Элвис — розовый кадиллак, о котором давно мечтал, поклонницы его — возможность вопить, визжать, лицезреть того, о ком грезили, фирма Эр-си-эй, с которой кумир подписал контракт, — осуществлять крупную деловую операцию: диски Элвиса по популярности в США на первом месте. С выпуском в 1956 году синглов «Отель, где разбивают сердца» (сочинение Мэ Экстон и Томми Дурдена с участием самого Пресли), «Хочу, нуждаюсь и люблю» (слова Мориса Мизеля, музыка Иры Козлофф), «Не будь жестокой») (Пресли в сотрудничестве с Отисом Блэкуэллом) и, наконец, «Люби меня нежно» (Пресли и Вера Мэтсон) Элвис бьет все мыслимые рекорды в поп-музыке. Он в зените славы.

Но Том Паркер не желает эксцессов, «вредных побочных явлений», он наставляет Элвиса на путь истинный: больше достоинства и скромности, никакой экстравагантности. На телевизионном шоу у Эда Салливана он просит операторов показывать исполнителя только до пояса. Пресли должен сохранять тайну звезды. По мнению Паркера, Элвис — явление, он «самое великолепное, что случилось с американским шоу-бизнесом». И он — только для Америки. В Лондоне, Париже, Гамбурге, Копенгагене можно обжечься. А здесь, в Штатах, сувениры расходятся бойко, диски расхватываются в мгновение ока. И уже заключен контракт с кинокомпанией «Парамаунт»: три картины с участием поп-звезды — Элвис в новом амплуа.

1957 год — «сумасшествие» продолжается. На сцене — кич, говорят одни, чистая халтура, дешевка, нечто непристойное. Это нижний пласт массовой культуры, примитивные, рассчитанные на внешний эффект выступления. По какое блестящее изобретение для толпы! Так говорят другие. Элвис выглядит как хулиган, но ведет себя как истинный джентльмен. На сцене он — исчадие ада, вне ее — почти святой. Он призывает молодежь к бунту, зовет восстать против отцов, но своих родителей обожает и не стыдится показать это. И только послушайте его самого: «Что зазорного в том, что я делаю? Что зазорного? И ведь к тому же не курю и не пью». И это действительно так. Он любит простой бутерброд гамбургер и булочку с сосиской (знаменитый «хот дог»), он глотает кукурузные хлопья (не менее знаменитый «поп-корн» жует в кинотеатрах вся Америка), но пива в рот не берет. Элвис коллекционирует игрушечных медвежат. У микрофона он — монстр, чудовище, в жизни — сама скромность. Он, наверное, воплощение американского образа жизни, всех добродетелей.

Новые организаторы рекламных кампаний Пресли не идут стандартными путями. Работает воображение, их усилия дают результаты. Словно за веревочки, как в театре марионеток, дергают полковник Паркер и два его помощника — Стив Шоулз и Том Дискин. Операция по продаже таланта Элвиса Пресли превращается в долговременную грандиозную коммерческую гонку, цирковой трюк, смертельный номер, после которого все остаются живы. У энергичного менеджера Элвиса Проели на ларе его деловой активности был оригинальный аттракцион под названием «Танцующие цыплята полковника Паркера»: бедняги действительно подскакивали, переступали, топтались, кудахтали — хитрость заключалась в том, что ходили они по раскаленному железу…

Элвис жил как на вулкане. Паркер но давал роздыха. 25 процентов от всех поступлений шло в его карман, быть может — и больше: Элвис за финансовыми операциями не следил, доверял своему покровителю полностью. Глэдис, видя, что происходит с сыном, хотела, чтобы он поскорее вес это бросил, женился, устроил нормальную жизнь — ведь они теперь богаты, чего же больше? «Не гневи Бога, сынок». Но остановить бешеное колесо фортуны уже было нельзя. Да, он послушный и благодарный сын, да, он верит в Бога. Но поднимается на сцену, как на Голгофу, и там он — искуситель, воплощение пороков, и он принимает муки за грехи мира.

«Люди хотят знать, почему я не могу стоять спокойно, когда пою, — исповедуется Элвис. — Одни притоптывают в такт, другие щелкают пальцами, третьи придумывают что-то еще, а я, кажется, все это делаю одновременно… Я наблюдаю за залом, слушаю его… и я знаю, что все мы хотим чего-то особенного, и сами не знаем него. По важно, что мы это в конечном итоге получаем — от проблем избавляемся, и слава богу, и живы при этом и здоровы». Ханжи ухватывались за подобные высказывания, разбирали но косточкам, анализировали иезуитски. «Ну да, этот милый мальчик по наивности не замечает, что портит наших детей, он призывает к хулиганству, развращает бедных девочек, заставляет юношей становиться нахалами, которые плюют нам в лицо. Это грех, позор, это переходит все грани приличия, и это, наконец, просто не по-американски». И тут же: «Да нет, вы посмотрите, он же помогает выпускать нар, избавляться от вопросов-проблем, которые обступили. Молодежь он уводит от худших поступков, от преступлений. Конечно, он — дикарь, бунтарь, сексуальный тип, но все это показное, а так — глубоко чувствующий, одинокий человек и в сущности — еще ребенок, дитя». Иначе говоря, он — как все.

«Да не объясняйте вы ничего, — вступает полковник Паркер, — просто покупайте то, что продаем». И он показывал товар лицом: Элвис теперь профессионал, уверенно чувствует себя. Бросил в зал смелый взгляд, потом потупился, наклонил голову. Это вызов небу и все-таки молитва. Он поет госпел — и верующие матери подростков, заслушавшись, прощают ему в этот момент многое. И старый мир замкнутого пространства четырех стен умирает. Распахиваются юные просторы. Пусть это мгновение, недолгое, придуманное счастье, но оно — только их, и именно сейчас, немедленно, не когда-нибудь потом.

Ураганом несется Элвис через всю Америку, оставляя за собой шлейф восторга, гнева, любви и ненависти. Его песни агрессивны, как сама жизнь. Долой осенние листья и луну в тумане, чьи-то нежные руки и вальс. Он поет обо всем этом, но современно: это страсть и изнеможение, нетерпеливые объятия и рок. «Хочу, нуждаюсь и люблю», — вновь и вновь хрипит он. И девчушки, в милом и пока еще беззаботном возрасте, полагают, что мечты и тайные желания их обязательно сбудутся. И нет ничего стыдного в том, о чем думают: их порывы естественны. И мальчишки так хотят походить на него, он притягивает, он их понимает. Молодежь влюблена в него, потому что он опасен, потому что необуздан и неукрощен. И потому, что под этой маской — опрятный и галантный южанин, достойный гражданин и благочестивый прихожанин. И хотя ни он, ни они себе в атом никогда не признаются, Элвис — святой в обличье дьявола. И это знамение времени.

Уже родился миф вокруг имени его. Уже взял полковник Паркер за правило увозить его с концерта — под занавес — резко и неожиданно, без выходов на «бис», уже произнес он в этой связи свою знаменитую фразу: «Пусть им все кажется мало и мало». И Элвис послушно не выходит на поклон, дрожа от возбуждения, бросается под охраной телохранителей в машину. Он оставляет своих поклонников внезапно, пока они еще до конца не осознали, что же произошло. Когда приходят в себя, он уже далеко — недосягаем. И они разносят зал в щепки — он расковал их свободу. Мир не останется прежним — это пробуждение. Это внутренний толчок. А то, что белые станут копировать движения негритянских танцев, походку чернокожих и их ритм, — лишь элементы сопровождения. Главное — в исступлении. И он сделал это один, хотя весь сумасшедший мир, безумная конфликтная ситуация в нем подготовили почву. И вот его выступления ассоциируются не просто с эпохой в поп-музыке, а с жизнью целого поколения. Не только в США — во всем мире: в Японии и Исландии, Польше и Египте, ЮАР и СССР. Через океаны, границы и традиции вошел он почти в каждый дом (или придет чуть позже).

Как объяснить этот феномен? Что сказать, если не сработали сдерживающие центры, станции глушения, увещевания и грозные окрики? Не отмахнуться от активного воздействия американской массовой культуры как таковой и неотъемлемой ее части — поп музыки. Теперь, когда она залила наш эфир, это очевидно: так в чем причины?

Во-первых, музыка эта досуговая, во-вторых, она сделалась (уж как это произошло — теперь можно писать исследования) основной формой коммуникации в среде молодежи, в-третьих, музыка эта олицетворялась и олицетворяется молодыми людьми с их внутренним миром, она — средство их самовыражения. Ритм-энд-блюз, рок-н-ролл, соул, которыми прекрасно владел Пресли, при нем и после него трансформировались в калифорнийский рок, фолк-рок, хард-рок, хэви металл и другие направления рок-музыки. Поп-музыка, использовав радиовещание как стартовую площадку, захватила и освоила необъятные просторы телевидения, грамзаписи и видео. Шоу-бизнес сумел оценить возможности «неожиданного явления» и подчинить эту сферу музыкальной культуры своим интересам.

Элвис Пресли был одним из зачинателей музыкальной революции. И более двух десятилетий оставался королем рок-н-ролла. И всегда входил в пятерку лучших исполнителей поп-музыки: вместе с Элом Джонсоном (скончавшимся в 1950-м, до выхода Пресли на большую сцену, первый хит его появился еще в 1913 году); Бингом Кросби, самым популярным певцом в мире (соперничавшим разве что с героями мультфильмов Диснея), выпустившим 125 альбомов и 2600 синглов, получившим платиновый диск в 1960 году; знаменитейшим Фрэнком Синатрой по кличке Голос и ансамблем «Битлз», который не надо представлять. Пресли — в когорте сильнейших. И он — в руках опытных представителей делового мира. Они помогли ему приобрести дом в Грейс ленде (3764, Хайвей 51, Южный Мемфис), он владелец несчетных кадиллаков всех цветов радуги. Ему подобрали друзей и охрану: «мафия из Мемфиса» (так величают его ближайшее окружение) следует за ним повсюду, предупреждает любое желание. За ним следят, ухаживают, наводят перед каждым выходом косметический лоск. Его упаковывают красиво, изящно, виртуозно. И торгуют им. И он — паинька, кукла, манекен, он не сопротивляется. Сидит себе в хрустальной (чтобы видно было всем — но руками не трогать) клетке, под ажурным колпаком, что-то шепчет — видно движение губ, может быть, хочет спросить, как Дик Риверс, герой его будущего фильма «Люблю тебя»: «Так вот что вы хотели со мной сделать — продавать, показывать как обезьяну в зоопарке? Так?»

Его фотографии наводняют мир. Лицо и имя его повсюду, сувениры Пресли поставлены па ноток: майки, кепки, галстуки, ремни, свитера, браслеты, открытки, значки, ручки, карандаши, пуговицы, подушки, расчески, гитары, одеколоны, носки, трусы, платки, кошельки, кружки. И конечно — пластинки. Над все новыми рекламными проектами постоянно работает штат специалистов. Самому тоже передышки не дают. Запись ведут и по ночам, подбадривая стимуляторами. Появилась у него и группа сопровождения, нет, не мальчики из охраны (те — само собой), а хоровой квартет «Джорданэрс» — неплохие ребята: знают, как выстроить фон для его богатого голоса. И выходит он к зрителям в «золотом костюме стоимостью 4 тысячи долларов» (об этом не забудут упомянуть репортеры) с обезьянкой или попугаем на плече — для экзотики, и смахивает шелковым шейным платком пот со лба, и бросает его в зал, где рвут дар звезды на части, чтобы хранить потом кусок материи всю жизнь.

Зал затаил дыхание, а он между двумя номерами рвущимся (переводит дыхание) голосом, профессионально проговаривает речитативом, под выжидательные аккорды-паузы, готовящие следующий его акт: «О-о-о-йэ-э-э… ну вот, сейчас будет еще одна старая, знакомая нам мелодия… одна старая вещь, записанная как-то в Нью-Йорке, ну знаете, там, где все ходят по тротуарам… так эта мелодия, эта нежная баллада, эта сладкая песнь об одной девушке, что я знаю… хорошая девчушка… очень похожа на тебя, милочка, ну просто вылитая… и вот эта песня, эта девушка… и я говорю ей, говорю… я склоняюсь к ней… и говорю… склоняюсь близко, близко…» И взрываются первые ноты, и он, словно слепой, нервно перебирает пальцами микрофон. И просто вроде все это, и даже примитивно. Но нехитрый прием обнажает умы и сердца. Слезы бегут по щекам экзальтированных поклонниц… Ну чего же от него ждать? Скажете — испорченное общество, ущербные люди. Но разве не происходит то же самое на концертах нынешних звезд советской эстрады, рок-музыкантов, хоть и подражательны они в большинстве своем? Давно кануло в Лету ослепительное мгновение Элвиса Пресли, но сколько ярких талантов зажег он в Америке и Европе.

Для великого певца Пресли то были лучшие годы жизни. Не ведал он угрызений совести (может быть, и не ведал, что творил), знал лишь, что, коль скоро по всей стране создаются клубы его поклонников, не зря это все, не впустую. И что ж с того, что в рекламных целях снимается он то со слонами, то с карликами, что с того, что поставил автограф на груди юной болельщицы, и пусть десятки девушек уверяют, если им так хочется, что ждут от него ребенка… Обычные скандальчики, часть разбросанной жизни звезды. Его фанатов выгоняют из школы за то, что отпускают длинные волосы и баки, как у него. И сами они бегут из дома, чтобы прийти на поклонение в его Грейсленд, как в Мекку. Они забрасывают его письмами и кончают жизнь самоубийством. Его продолжают еще, по инерции, называть «морально ненормальным», «идолом недоумков», «вертлявым дервишем секса», но уже давно приглашают на телевидение, где цензура по-прежнему строжайшая, и он чувствует себя как дома в гостях у знаменитых ведущих Милтона Берля, Стива Аллена, Эда Салливана. В 1956 году на его пластинках заработали 10 миллионов долларов, собственный гонорар — миллион, самый первый. И вот уже, одно к одному, — предложение из Голливуда. Первый фильм «Люби меня нежно» (1957) и бешеный успех, огромные кассовые сборы. Он теперь новый Рудольф Валентино, что из бывшего официанта и платного танцора в ночных клубах превратился в экзотического голливудского «латинского любовника», рокового соблазнителя, живущего в романтическом мире. Одна из легенд раннего кинематографа, проживший чуть больше 30, но успевший получить всемирную известность, он навеки вошел в историю, сделав свое имя нарицательным. Элвис не знает, что готовит ему судьба, но без поклонения всех этих людей уже не может жить — требуются новые инъекции успеха, славы. И потому так естествен он на очередном шоу, когда, оборвав популярную мелодию, сжимает голову руками и кричит безысходно и азартно: «Любите меня!» Зал обрушивается, что творится — непередаваемо. Голливуд открыл свои объятия. И сомкнул их в мертвой хватке. И теперь он рядом с теми певцами-звездами, кого сам боготворил: Бинг Кросби, Фрэнк Синатра, Дин Мартин. Осталось лишь получить престижного «Оскара», приз американской киноакадемии, да что говорить — весь мир у его ног, у ног оборванца из городка Тьюполо.

Элвис Пресли в мелодраме режиссера Роберта Уэбба «Люби меня нежно» исполнял лишь 4 песни. Критика отмечала его актерские данные, но откровенно писала, что из 89 минут, что длится фильм, лишь 9, когда Элвис поет, достойны американского экрана. Но зритель валом валил на первый фильм своего кумира, покорно выстраиваясь в очередь. В том же 1957 году — следующая лента: «Люблю тебя» (режиссер Хал Каптер). Это фактически рассказ о его собственном восхождении на музыкальный Олимп. Одна из лучших картин — целомудренный и романтический сюжет. Это «рок-фильм для подростков» — так уверяла критика. Песни «Вечеринка» и «Игрушечный медвежонок» мгновенно вошли в каждый дом, миллионы пластинок расходились не только среди молодежи, но и в так называемой семейной аудитории. Рынок расширялся, и все же и некоторых странах его фильмы величали «оружием дьявола» и «происками империалистов».

1958 год — режиссер Ричард Торп на студии «Метро-Голдвин-Майер» ставит «Тюремный рок». Пресли не боится участвовать в «панк-фильме». Вслед за этим — еще одна роль в сентиментальной драме «Король-креол». По существу, фильм — предтеча «Вестсайдской истории», известного реалистического мюзикла. И вот в блестящей голливудской карьере — неожиданный перерыв. Пресли призывают в армию. Сначала в это никто не верит. Что за абсурд, пишут со всех концов страны в Пентагон, «ведь не стали бы брать в армию Бетховена», и кое-кто даже подсчитывает, что за два года его службы государство потеряет в виде налогов миллион долларов. Недоброжелатели при этом вопят об отсутствии у американца Пресли элементарного патриотизма. Назревает скандал. Но Элвис и не думает уклоняться от службы. Да, его миллионы подождут, а пока — солдатская форма в 80 долларов в месяц, как все: рядовой № 53310761. И вот уже соотечественники видят его в парикмахерской: за какие-то 65 центов исчезают знаменитые бакенбарды, а остальное — под бокс. Показуха, шипят злопыхатели, конечно, чего не служить: одни привилегии этим миллионерам…

В августе 1958 года тяжело заболела мать. Элвис, которому дали отпуск, не отходит от ее постели. Неужели все, ей ведь только 42? 14 августа Глэдис Пресли скончалась. На могильном камне — одна фраза: «Она была солнышком в нашем доме». Элвис скорбит, плачет, не скрываясь. И все его жалеют и любят. 19 сентября он отправляется служить в Европу. В нем видят настоящего американца, которого имеют право уважать и дети, и их родители.

В армии он служит исправно — драит ботинки, водит джип, стоит в наряде, четко выполняет указания строгого сержанта. Но хлопот с ним много: каждую неделю — 15 тысяч писем от поклонниц, отбоя нет. Как началось с прибытия в Бремерхафен, так никакого перерыва. С ним в ФРГ приехал отец: разрешили-таки «самому знаменитому в Европе солдату» жить с ним в частном доме. Утром в часть его привозит лимузин. Но особым положением не злоупотребляет, хотя по службе продвигается. Возникла даже идея предложить ему остаться на сверхсрочную, сделать военную карьеру, среди прочего, потому что, как писала, иронизируя, пресса, «после Макартура и Эйзенхауэра мало осталось хороших солдат», а он-де явление не только в музыке и культуре, но и в военном деле.

5 марта 1960 года он — вновь штатский, он дома. И сразу — шоу, с Фрэнком Синатрой в Майами. Но разве это прежний Элвис? Где бывший бунтарь и весь из себя «анти»? Он — гладкий и аккуратный, как любимец дам среднего возраста Пэт Бун. Он в смокинге и бабочке. И, говорят, ему сказали, чтобы не дергался, — вот почему так тих. Кажется, его агенты рискуют — такого Элвиса массовая Америка может отвергнуть.

Первый диск, выпущенный в том же 1960 году, назывался «Элвис вернулся», на конверте он изображен в форме. И почти одновременно со свежей пластинкой — новый фильм «Солдатский блюз». «Семейная картина»: он поет детям и куклам, и военная форма ему действительно к лицу. Двухмиллионным тиражом расходятся его песни из фильма, «Деревянное сердце» становится 31-м золотым диском Элвиса. Успех, успех, но многие вновь замечают, каким он стал «образцовым», его словно подменили. Агенты стремятся исправить ложное представление. Год не успел закончиться — в вестерне Дона Сигела «Яркая звезда» он играет «белого индейца», сильного, мужественного, волевого (поначалу на эту роль режиссер планировал Марлона Брандо). Все отмечают его надежную игру, а песен и картине только две. В следующей ленте «На диких просторах» (по сценарию голливудского писателя Клиффорда Одетса) их вовсе нет. Но нет и кассового успеха: зритель не клюет на актерское мастерство Пресли, ему нужен его голос. По-прежнему расхватываются все его диски — и рок, и религиозные песнопения. В 1901 году пластинок продано на сумму 76 миллионов долларов. В Ливерпуле и мечтать не может о такой славе влюбленный в Элвиса Джон Леннон; другие будущие «Битлз» своих чувств никак пока не выражают.

Пресли выступает в родном Мемфисе — дает благотворительные концерты. Потом — Гавайи, патриотическое шоу в печально известном Пёрл-Харборе. Минут 20 сплошной эйфории — ему не дают начать. Но он не заводится, как прежде, поет очень сдержанно. И это последнее его публичное выступление: лишь через 8 лет он вновь решится выйти па сцену. Долгие восемь лет молчания.

Странная апатия. Одни связывают ее с тоской и пустотой, наступившими после смерти матери. Ведь он стремился стать звездой из-за нее, хотел, чтобы забыла бедность. Другие утверждали обратное: матери было неуютно в богатстве, она не смогла найти себя в роскошной бездеятельной жизни — последовали стрессы, таблетки, алкоголь. Может быть, он корил себя за ре преждевременный уход из жизни, может быть, имел комплекс вины.

А быть может, говорили люди деловые, полковник Паркер стал плох как менеджер. Посмотрите, что делает: гонит Элвиса в кино, а ни один сценарий не прочел, интересуется только гонораром. Да там же играть нечего — как Элвис этого не видит? Сплошная серия («пустячков»; «Голубые Гавайи» (1961) — красивые пейзажи, пляжи, девушки, правда песни хороши; комедия «Следуй за этой мечтой» (1962) — без музыки и без зрителей; «Девицы! девицы! девицы!» (1962) — фильм сняли, словно испугались, что сошли с коммерческих рельсов, на тех же экзотических островах. Ну что же — схема ясна. Все последующие 7 лет — по три фильма в год. Играет Элвис либо профессиональных певцов, либо любителей, которые поют в свое удовольствие. И везде он — положительный герой. И никаких постельных сцен, все очень мило, благонравно.

Картины громоздятся одна на другую, словно одинаковые строительные плиты, которые должны похоронить его под собой. И ему. это видно, скучно, и аудитории, попривыкшей теперь к его поточной продукции, не очень весело. Он обленился, прибавил в весе. Большую часть времени проводит в Грейсленде, часто уединяется. Один из бывших телохранителей звезды вспоминает этот период, как нескончаемый летаргический сон: Элвис читает Библию, изучает различные мистические трактаты, необычные явления, науку о магических числах, он все время говорит о возрождении после смерти и о самой смерти. Его интересуют практические аспекты парапсихологии, субсенсорное восприятие, телепатия, голоса с того света.

1963–1965 годы — фильмы, фильмы, фильмы: «Это случилось на всемирной ярмарке», «Поцелуи кузин», «Пощекочи меня», «Девушка-счастье», «Фрэнки и Джонни», «Рай по-гавайски»… В «Развлечении в Акапулько» (1963) появился вместе с блистательной Урсулой Андрее, в «Да здравствует Лас-Вегас» (1964) с зажигательной Энн-Маргрет. Эти две картины оживили аудиторию. Но полковник Паркер засыпал их успех новыми серыми сценариями с глупыми названиями типа «А ну-ка потряси свой тамбурин» или «Петуния, дочь садовника». В перерывах голливудской коммерческой чехарды сумел, правда, записать несколько дисков почти классической поп-музыки: «Сайта Лючия», «Вниз по берегу реки», «Когда святые в рай идут», «Желтая роза Техаса». Попытался создать и новый цикл баллад, прекрасно вышли: «Влюбляясь в тебя», «Не забудь», «Пожалуйста, не переставай любить», «Я буду помнить», «Любовные письма».

Но фильмы одолевали. В 1964–1965 годах его популярность стал перекрывать ансамбль «Битлз». Новости эти «мафия из Мемфиса» преподносила осторожно. Их задача (задание Паркера и Пресли-старшего, который только что женился на женщине, встреченной им во время службы сына в Европе) — увлечь Элвиса домашним футболом, диетой, каратэ, новыми девочками и прочим нехитрым набором, вполне укладывавшимся в название его ленты 1967 года «Легко пришло, легко уйдет».

Ситуация выглядела все мрачнее. Он явно бездельничал (картины, сделанные ради денег, времени много не отнимали), полковник Паркер явно выжидал. А мир тем временем менялся не по дням, а по часам. Мужал, беспокоился, становился политичное, яростнее. И молчавшего Элвиса Пресли, некогда сумасброда, говорившего все как есть, потихоньку забывали. Фильмы шли чередой — но уик-эндам, для времяпрепровождения. Но за 8 лет он выпустил лишь три альбома — с текстами скороговоркой (на фоне гражданских заявлений тех же «Битлз»): «Горшок счастья» (1962); «Элвис для всех» (1965) и «Как велико твое искусство» (1967)…

О политике теперь говорили все — такое время. Боб Дилан, считавший себя его последователем, выходил, как некогда он, к молодежи, под открытое небо. Митинговал, демонстрировал, пел смело и открыто, не по сценариям чьих-то фильмов второго сорта, создававшихся теперь непонятно для кого. Изменило Элвису не только чувство времени, но даже агентам его — чувство рынка. И он падал г пика славы в пропасть безвестности. Со страниц музыкальных колонок и подвалов перекочевал в графу «знаменитости»: где был, что пил, с кем появлялся. И подхалимы из «мафии» продолжали смотреть в рот, ловить тончайшую смену настроений, подсовывать молящие, увещевающие записки под дверь спальни в дни, когда хандрил, закрывался от всех, сидел взаперти неделями, постреливая время от времени из пистолетов (коллекция которых росла) по дорогим безделушкам: доставляло удовольствие видеть, как разлетались они в крошку, как фарфоровая и хрустальная пыль оседала на пол.

Тикали похоронно большие часы на стене. Вырывался, бежал, бросался в прохладную воду бассейна, уходил в голубую глубину. Выныривал — «мафия» стояла на бортиках, следила за каждым движением. Он проходил сквозь них, сквозь стены — таял в пространстве Грейсленда… А не приснился ли он нам, повторяли его поклонники у ворот обители звезды, затворившейся от мира, а был ли этот «золотой мальчик с платиновыми голосовыми связками», не придумали ли мы его? Ведь он, если и был, давно умер: богат и одинок, и нет цели. И близкие (все оплачено) выстроились в ряд, готовые услужить. И в гараже мертво сверкают огромные роскошные кадиллаки — в ряд. Махнуть бы в кинотеатр под открытым небом, где можно целоваться с подружкой, ибо вокруг все зрители занимаются тем же, не обращая внимания на заученный его экранный образ. Как давно это было — минуло. Он — миф, которого, быть может, не было. Выдохся, стал пустышкой. Обманула «американская мечта». Не нашел в богатстве успокоения, и словно пытка — испытание славой: «Помните Элвиса? Вот был певец! и человек!» — всё в прошедшем времени.

Думал так и еще злее отрабатывал контракты по кино лентам, втянулся в этот марафон, как раньше в выступления перед огромными аудиториями, полагал, заглушая страх, что хоть это еще может… В мае 1967 года Америку и весь мир облетела новость — Элвис женился. Присилла Энн Болье, красивая брюнетка, ей 21, она из Мемфиса. Но познакомились давно, еще в Европе, где он служил, а она, тогда школьница, жила вместе с отцом, военным летчиком. Скромная церемония — 100 гостей и пресса. Вспышки фотоаппаратов, бесчисленные вопросы: ее любимая мелодия «Люби меня нежно», да — она на 10 лет младше его, нет — медовый месяц продлится только 4 дня, больше Элвису никак нельзя, ждут съемки очередного фильма.

Женитьба, по мнению специалистов, лишала Пресли последних шансов: для звезды, популярность которой пошла на убыль, это почти самоубийство, акт отчаяния. Жили то в доме, купленном в Калифорнии, то на ранчо в Миссисипи, где была настоящая ферма — лошади, коровы, но чаще обретались в Грейсленде, без которого не мог. «Мафия из Мемфиса» приняла Присиллу настороженно, усматривая в ее появлении потенциальную угрозу. Он теперь мог выйти из-под влияния, они — стать ему ненужными. Веселым «мальчишникам», как и его черной меланхолии, пришел конец.

1 февраля 1968 года, ровно через 9 месяцев, день в день, появилась на свет девочка Лиза Мари Пресли. «Мафия» считала свои последние денечки. Изобретенная для него, в общем-то, по инициативе полковника Паркера, «мафия» не знала теперь, что делать: им не нужно больше занимать его 24 часа в сутки, да и просто быть при нем. При деле остались лишь Алан Фортас, бывший футболист, ведавший вроде бы всеми его поездками, да Ред Вест, старый школьный товарищ, служивший в морской пехоте (они вместе занимались каратэ). Все остальные — лишь тени Элвиса, к которым он привык, с которыми щедр, одаривает с барского плеча, называет «членами своей корпорации». И они готовы для него на все: гонять мяч в его удовольствие, подыгрывать в любую игру, бодрствовать вместе с ним ночью, когда приходит ему фантазия смотреть кинофильмы. Он всегда считал, что они не обманут, не то что «внешний мир», все, кто за стенами Грейсленда… Присилла их терпеть не могла, они мешали, отвлекали мужа, и без того дома редко появлявшегося, а она для них стала незваным гостем, вторгшимся в их пространство и время, она представляла угрозу их существованию.

Элвис, казалось, этих натянутых отношений не замечал. Он мечется в творческом экстазе, открылось второе дыхание — наверстывает упущенное. Едет в Нашвилл, записывает новые диски: «Человек с гитарой», «Большой босс». Газеты пишут о возрождении его «странного баритона». На телевидении с успехом проходит часовое шоу, сингл «Если я могу мечтать» расходится миллионным тиражом. По инерции еще снимается в картинах типа «Живи немножко, люби немножко» или «Неприятности с девчушками и как их получить», но в том же 1968 году выходит на экраны лента «Джо-держись-подальше», где он в роли индейца-бузотера, раскованного весельчака, похожего на Элвиса прежних лет.

1969 год — появляется на экранах последний его фильм (число их уже перевалило за 30) «Сбросить рясу — сменить привычки», голливудские приключения обаятельного доктора с, симпатичными монашками. И — прощай кино, скучное занятие, все время — музыке. 31 июля он в Лас-Вегасе, будет выступать здесь две недели. После огромного перерыва — вновь живое общение со слушателями. Как-то примут? Выходить он, по собственному признанию, к ним боится: столько лет прошло. В успехе затеянного сомневается даже полковник Паркер: он просит весь гонорар — полмиллиона — вперед. Отшучивается в ответ на недоумение устроителей: «Видите ли, рядом пустыня Невада, а там полигон, вдруг кто нажмет не ту кнопку и взорвется что-нибудь не там, где надо, плакали тогда наши денежки». Но сметного мало, реакция зала непредсказуема, особенно в этом городе из пластика и неона, городе холодных рекламных огней, городе, который столько обещает и так легко лишает надежды. Бешено звенят игральные автоматы, глотая доллары и жетоны, крутится рулетка, снуют полуобнаженные красотки, разносящие напитки. И ни часов, ни окон, ничего, что могло бы напоминать о времени. Ни дня, ни ночи. Игра и шоу, шоу и игра.

Когда он вышел в зал, в мелькании огней, под барабанную дробь, аудитория притихла на минуту, изучая его. Все эти люди (среднего возраста и достатка) пришли взглянуть на живой миф, посмотреть, что с ним стало. Они и сами изменились с тех пор, как слышали его (или о нем) впервые: одолевала ностальгия. Они готовы были потратить эти деньги, чтобы вернуться хоть ненадолго в прошлое, вспомнить выпускной школьный вечер, зажигательный рок и его исполнении, мельканье юных лиц. И он не обманул их надежд — он сам вспоминал вместе с ними. И изгонял из себя дьявола лености, и честно признавался, что, когда блуждает по своему дому (и никого вокруг) и видит развешанные на стенах «золотые диски», все еще до конца не верит, что они принадлежат ему, что все это случилось именно с ним. Они слушали его и встречали восторженно. Миф все-таки уничтожить нельзя, с годами он становится лишь притягательнее. Джим Миллер из ансамбля «Роллинг стоунз» заявил: «Пресли остается квинтэссенцией американской поп-звезды: броский, кричащий, коммерческий, но одаренный могучим талантом и неповторимым обаянием. Элвис — настоящий художник, один из великих классиков».

Последовавшие за сенсацией в Лас-Вегасе события никого не удивляли. Он вновь в лучах сливы: на несколько лет вперед составлено рабочее расписание — личный самолет перебрасывал его из города в город, прямо с аэродрома лимузин мчал на концерт. Финикс, Детройт, Хьюстон, Майами, Сан-Франциско, Денвер, Окленд, Портленд, Нью-Йорк — старые «Голубые замшевые туфли» и «Все в порядке, мама», синкопические ритмы и новые мелодии в той же остроэмоциональной манере исполнения. К 1970 году продано 160 миллионов его пластинок. Вышел на экраны первый документальный фильм о нем: «Элвис — так это происходит на самом деле». У него 65 золотых дисков, у «Битлз» — 59, Фэтса Домино — 23, Бинга Кросби — 22, «Роллинг стоунз» — 21…

В 1972 году от него уходит Присилла, давно уже называвшая себя «вдовой от шоу-бизнеса». Она устала быть узником той хрустальной клетки, из которой он так часто выпархивал под свет юпитеров, хотя постоянно возвращался назад. Получая подарки (дорогую безделушку, что угодно), скучала по простым удовольствиям: кукурузные хлопья в темном кинозале, пикник на пляже, нехитрый разговор. Она искала выход и нашла его… в лице Майка Стоуна, каратиста с черным поясом, которого Элвис нанял для тренировок. Развод обошелся ему дорого — и дело было не в деньгах, которые давно не считал. В почти шоковое состояние поверг выбор Присиллы: на кого же променяла она его, его, кого навечно нарекли «королем».

Он отправляется в новое турне, об этом снимают еще один документальный фильм. Камера следует за ним повсюду — за кулисами, в лимузине, в самолете. Он постоянно в окружении прежней «мафии из Мемфиса». Они остались с ним, и он благодарен за это, особенно теперь, после предательства Присиллы — ведь они никогда ей не доверяли. В поездке, кроме того, его сопровождает отец, он все время рядом. И конечно — полковник Паркер. На концерты по-прежнему попасть невозможно: мамы приводят своих дочерей, они должны увидеть кумира их юности. Хватает в аудитории и новоиспеченных бабушек. Его слушают уже три поколения. Дружно скандируют: «Мы хотим Элвиса».

И он выходит к ним. В экстравагантном костюме, с плащом-накидкой, весь и позолоте и бижутерии. На пальцах огромные перстни. Спортивную форму он утратил, и это заметно, но энергии хоть отбавляй — себя не жалеет. Смахивает пот (старый прием) шелковым шарфиком, одним-другим, и кидает их в зал, тянущим к нему руки поклонницам всех возрастов. Некоторых целует, наклоняясь к ним со сцены, — они визжат и падают в обморок А он постоянно в движении: демонстрирует приемы каратэ в музыкальных паузах, потом вдруг почти трагически исполняет «Дыханье чье я слышу рядом» — невыносимо одиноко. Часто вспоминает мать, человека, все понимавшего: «Самый счастливый день в моей жизни тот, когда, помню, подарил ей розовый кадиллак. Глупо, конечно. Но она знала, что это значит: ведь кончились недобрые времена. Эта машина так и стоит на приколе в Грейсленде, словно памятник ей…»

Но так медленно тащится время. Февраль 1973-го, он вновь в Лас-Вегасе, «императорский номер» на 30-м этаже «Хилтона». 3 часа ночи. «Ред, Санни, где вы там?» Голос хриплый и требовательный. «Идем, босс, идем». Ред Вест и Санни Вест, его телохранители, вбегают в спальню. Он лежит на подушках — опухшее лицо, воспаленные глаза. На углу кровати робко жмется Линда Томпсон, роскошная блондинка, что сопровождает его последнее время. «Санни, ты слышишь меня, Санни. Он должен умереть.

Этого сукиного сына надо убрать. Мне так больно. Майк Стоун должен умереть. И ты сделаешь это, ради меня. Прикончи его, Санни. Ведь я могу на тебя рассчитывать, правда?» Санни Вест, здоровяк, каких поискать, плачет. «Не надо, босс, не надо об этом говорить. Я знаю, он причинил вам боль, но нельзя так, нельзя».

В руке у Элвиса пистолет. И он что-то шепчет, шепчет. Потом вдруг начинает лезть на стену, впиваясь ногтями в обои, тщетно пытаясь найти опору для ног. Приходится вызвать врача. Таблеток разных принимает кучу — успокоительных, возбуждающих…

Элвис искренне считал, что он — почти пророк и стоит ему повелеть — все исполнится. Ведь слугами полон дом, и весь мир — его поклонниками, готовыми на все. «В последнее время, — вспоминает другой телохранитель Элвиса Дейв Хеблер, — у него было какое-то пристрастие к оружию. Пистолеты валялись на каждой тумбочке, под каждой подушкой. Однажды он купил их сразу на 19 тысяч. И все были надлежащим образом зарегистрированы».

Иногда ему казалось, что он может исцелять, были ему видения. Все это «мафия из Мемфиса» охотно рассказывала после его смерти. При жизни — не рисковали.

Свое 40-летие встречал в мрачном настроении. Появилась мания преследования — охрану увеличил. Стал бояться, что отравят, — завел специальных дегустаторов. Стремительно набирал вес. Форму совсем потерял, много спал, ел, смотрел любимые фильмы о секретном агенте 007 Джеймсе Бонде — экранизации романов Йена Флеминга ему нравились всегда. Но все-таки нашел силы, сел на диету, чтобы вновь выступить в Лас-Вегасе. От аудитории своих проблем не скрывал. «Видели бы вы меня месяц назад», — грустно пошутил, похлопав себя по все еще заметному брюшку.

Несколько раз проносились слухи о его смерти — чаще всего «погибал» в автомобильных катастрофах. Но он, как настоящий марафонец, и не думал сходить с дистанции. Его концерт «Алоха с Гавайских островов» с помощью спутника одновременно смотрело в мире полтора миллиарда(!) человек. В Гонолулу по радио 78 часов подряд шли его записи — и ни одна не повторилась. «Нет, что ни говорите, а он — живая история музыкальной Америки и се олицетворение», — утверждали поклонники, специалисты и коллеги по искусству.

В 1976 году его доход за год составил 40 миллионов долларов. «Ты только оставайся талантливым и сексуальным, — все повторял полковник Паркер, — и мы будем жить вечно, как раджи»… Элвис Аарон Пресли скончался 16 августа 1977 года, когда ему было 42.

Я услышал эту новость на Бродвее, в центре Нью-Йорка. И видел, как телерепортеры спешно брали интервью у случайных прохожих. Все были в шоке — почти все плакали, некоторые еще надеялись, сомневались, не очередные ли слухи…

Его нашли и одной из ванных комнат Грейсленда. Он лежал там продолжительное время, словно никого не было в доме. Говорили — что-то с сердцем, но о результатах вскрытия так и не сообщили. Ходили слухи, что стал наркоманом. Его личного врача обвинили даже в совершении преступления: довел пациента до состояния полной зависимости от всяческих лекарственных препаратов. В 1981 году суд врача оправдал.

Паломничество в Грейсленд ежегодно совершают сотни тысяч людей: все 18 комнат его дома открыты для туристов с июля 1982 года. Каждый день зажигают паломники свечи от вечного огня на его могиле. И слушают его голос; продолжают выходить новые пластинки (полковник Паркер продал право на их производство компании Эр-си-эй). И до сих пор упорно держатся слухи, что он жив и скрывается то ли на своих любимых Гавайских островах, то ли где-то в Мичигане. Говорят о его скором «воскрешении», о будущем всемирном турне. Телефон в Грейсленде звонит не переставая, на имя Элвиса Пресли потоком идут письма. Но в доме его нет…

 

Глава 8

Наш последний рассказ о Генри, Джейн и Питере, об отце и его детях, ставших взрослыми и выбравших свой путь. Одновременно — это повествование об обитателях «фабрики грез», голливудских звездах. И это — быль о них, живущих за океаном, но так похожих на нас, хоть и нет в природе людей одинаковых.

Многое меняется в мире, и так стремительно. Многое в прошлом — и у людей, о которых пойдет речь, и у нас самих: все течет… Но не перестают интересовать человека судьбы ему подобных, в каких бы частях света ни обитали, чем бы на хлеб насущный ни зарабатывали, каких бы убеждений ни придерживались.

Крутится, как волчок, юла в пространстве, наша планета. И покрыта она вся трещинами, огромными разломами. Некоторые из них, возможно, бездонны, вечны, постоянны. Например, разрыв между поколениями: когда одни не понимают других, младшие — старших и наоборот, или когда люди не понимают самих себя, в суете будней отдаляются от собственного внутреннего мира, от своей бессмертной души.

Редко знаем мы хоть что-то о своих предках, родословную можем проследить разве что у древней благородной фамилии. Жизнь бабушек-дедушек уже загадка, да и о родителях сведения самые общие и отрывочные. А ведь какие богатые биографии — весь век двадцатый. Чего только не было… И как важно, чтобы дети не только знали, как жили родители, но и понимали, что двигало их поступками. Как хочется и молодым людям, чтобы старшее поколение почувствовало их непохожесть, преисполнилось уважением к этой непохожести, хочется, чтобы им доверяли и верили в их будущее.

Сложный процесс — эстафета поколений, и не всегда палочку (она волшебная) удается удержать в руках. Но стремителен бег времени, и нет другого выхода, как продолжить марафон, не сходить с дистанции, ибо до финиша далеко, да и не хочет никто рвать первым ту далекую — за горизонтом натянутую — ленточку.

 

ГОЛЛИВУДСКАЯ ДИНАСТИЯ

Генри Фонда прожил жизнь достойную и интересную. По сей день он считается в американском кинематографе классическим олицетворением героя честного, работящего, человека надежного, цельного — идеального среднего американца. И в жизни он стремился к тому, что проповедовали с экрана его персонажи. Хотя все было иуда как сложно, сложней, чем по сценариям: всегда образец семьянина, он пять раз был женат; когда-то бедный инструктор по гимнастике, потом нищий актер — стал владельцем 5-этажного особняка па Манхаттане, в центре Нью-Йорка, и дома в Бель-Эре, райском уголке Калифорнии; до конца жизни не утратил желания браться за кисть, рисовал с детства (картины его теперь и большой цене), но с не меньшим удовольствием пополнял свою прекрасную коллекцию антиквариата, благо в 70-е годы, в зените славы, получал по четверть миллиона долларов лишь за то, что появлялся на несколько мгновений в рекламном ролике. Детей своих обожал, но когда подросли — отказывался их понимать. Чересчур стали самостоятельными — и создавали себя сами (как он в свои время). Только время было другое. И как быстро оно пролетело…

Предки Фонда оказались в Америке еще в XVII веке, перебрались из Италии сначала в Голландию, а потом в Новый Свет. Генри Джейнс Фонда родился 16 мая 1905 года в семье владельца небольшой типографии. Среди своих сверстников выделялся разно что физическим развитием — был разносторонним спортсменом. После окончания школы в Омахе — учеба в университете штата Миннесота. Мечтал стать журналистом, писателем. Вокруг все гремело и грохотало — век джаза и время бутлегеров (делавших миллионы на «сухом законе»), но Генри слыл человеком серьезным: танцульками и виски не увлекался. Подрабатывал то тренером, то шофером. Платить за учебу становилось все трудней. Случайно оказался в театре, в 20 лет дали первую роль, включили в труппу, но профессиональным актером быть не собирался, считал это работой несерьезной и временной. Вновь и вновь пытался устроиться в газету — не брали: нет опыта. А в театре роли давали — зрителям он правился.

В 22 — первый приезд в Нью-Йорк, на Бродвее в течение недели посмотрел девять спектаклей: глаза загорелись. В провинцию вернулся другим человеком, цель появилась. Решил искать серьезный актерский коллектив, так оказался в Массачусетсе. Денег, впрочем, на новом месте не платили — предоставляли жилье и кормили. Но поучиться было чему. Четыре лета работал в местной труппе и четыре зимы проводил в Нью-Йорке. Снимал комнатушку, приучил себя жить всего на несколько центов в неделю. Часто пробавлялся одной водой. Пакет риса растягивал надолго. В «диету» входили большие надежды. Вокруг все были молоды, и все мечтали. На одной из репетиций познакомился с Пэгги Салливан, девицей из кордебалета. Она грезила актерской карьерой с 6 лет и любила повторять: «К 35 годам у меня будет миллион долларов, пять детой и весь Бродвей у ног». Шел 1929 год. Пожениться они все никак не могли — пугало нищенское, полуголодное существование. Хотя кое-что постепенно стало меняться. Некоторые из друзей съездили в Европу, побывали и в Москве, вернулись — с восторгом рассказывали о Станиславском. Слушать было интересно. А вскоре Пэгги получила первую роль на Бродвее. На рождество 1931 года зарегистрировались. Ему уже было 26, а перспектив никаких. Пэгги на жизнь смотрела проще, ее смазливое личико привлекало продюсеров. И карьера ее пошла в гору: сначала Бродвей, потом Голливуд. Разошлись они как-то само собой.

Генри перебивался случайными ролями. Скитался по разным провинциальным театрам. И только в 1934 году, когда было уже почти 30, подписал первый договор с голливудской компанией, снялся в фильме по пьесе «Фермер выбирает жену». Его заметили. И замелькал голливудский калейдоскоп. Соглашался играть, смело можно сказать, все подряд: четыре-пять картин в год как минимум. Появлялся в мелодрамах, комедиях, вестернах, фильмах приключенческих. И что с того, что весь материал оказывался проходным — зарабатывал уже десятки тысяч долларов, правда, звездой не становился. Помогла встреча с великим режиссером— Джоном Фордом (1895–1973). Сыгранные в его трех фильмах («Юный мистер Линкольн», 1939, «Барабаны вдоль Могаука». 1939, и «Гроздья гнева», 1940) роли вывели Генри Фонда в когорту лучших мастеров Голливуда. Особенно удачной была экранизация знаменитого романа Стейнбека: образ Тома Джоуда, обездоленного фермера, решающего бороться за справедливость, удался как нельзя лучше. Сам Стейнбек, с которым до конца дней их связывала дружба, был в восторге. Не раз потом признавался, что другим своего героя и не представляет.

И «Гроздьях гнева» Генри играл с упоением, он знал, что это его роль, он так хотел ее получить. И чтобы добиться желаемого, пришлось подписать со студией «20-й век — Фоке» контракт на 7 лет. Такова была в те годы голливудская практика, звезд старались эксплуатировать планово — у самых известных исполнителей были подобные контракты: Кларк Гейбл трудился на «Метро-Голдвин-Майер», Эррол Флина «Уорнер Бразерс», Фред Астер — на «РКО». А если на своих студиях работы не было, дабы избежать простоев, актеров «сдавали в аренду». Доля эта была незавидная, но статус звезды обязывал. Голливуд теперь стал частью жизни и не отпускал. Однако дома Генри старался бывать чаще — подрастали дети. В 1936 году Фонда женился второй раз. Френсис Брокау тоже уже побывала замужем, за миллионером, растила ребенка. В 1937 году у них родилась дочь Джейн, через два года — сын Питер. Генри осуществил свои» заветную мечту — купил ферму, где любил сам пахать на тракторе, ухаживать за фруктовым садом. Детям здесь было раздолье. Дом на Тайгертейл-роуд любили посещать друзья, люди в Голливуде известные: Джон Уэйн, Джимми Стюарт, Джон Форд. Они не переставали удивляться фермерским пристрастиям Генри и относились к ним как к чудачеству. И сами любили поозорничать: часто приходили в гости, одетые как настоящие ковбои; не снимая широкополых шляп, садились вокруг большого стола, над которым, укрепленные на колесе от телеги, пылали свечи, вынимали и клали рядом с собой настоящие кольты и играли в карты — в кино ходить было не надо. Джейн и Питер смотрели на эти сцены широко открытыми глазами, потом рассказывали сверстникам в школе (сыну Лоренса Оливье, дочери Гари Купера) леденящие душу истории.

Два года отца не было дома. В 1943 году ушел добровольцем, служил на флоте, был награжден «Бронзовой звездой». Вернулся в 1945-м, вновь снимался у того же Форда («Моя дорогая Клементина», 1946, «Беглец», 1947, «Форт Апач», 1948). Зритель привык к нему, в кино шли «на Фонда». Успех стал стабильным: слава, достаток. В пригороде Лос-Анджелеса владел кинотеатром, стал обладателем акций различных крупных компаний. Кабальный контракт с «Фокс», слава богу, кончился. И созрело решение покинуть Голливуд, перебраться на восточное побережье. Сначала обосновались в Коннектикуте, потом переехали в Нью-Йорк. Вернулся в театр, играл на Бродвее — в том числе в популярнейшей пьесе «Мистер Роберте» (1950).

В том же 1950 году покончила жизнь самоубийством мать Джейн и Питера. Ей было 42, долгое время она болела, находилась в лечебнице. От детей все страшные подробности скрыли, сказали, что у матери не выдержало сердце. Вскоре после этого Генри Фонда женился на Сюзан Бланшар: в 1953 году они удочерили девочку, Эми, но брак все равно был недолгим. В 1957 году — новая брачная церемония, с, графиней Франчетти: познакомились они в Риме, где он участвовал в съемках «Войны и мира» (кто видел этот фильм режиссера Кинга Видора, вряд ли забудет его Пьера Безухова). На следующий год снялся у режиссера Сидни Люмета в «12 разгневанных мужчинах». Эти роли принесли еще большее признание зрителей и критики. Сам о себе говорил: «Я — актер, и этим, пожалуй, все сказано, я и хочу быть актером… Мне удастся определенный типаж — честные глаза, открытое лицо — и вот вы уже готовы сказать, что всегда хотели походить на такого человека… Боже мой, скольких трудов это стоит, но главное, чтобы поверили: вы не просто играете, вы живете этим… А когда твердят о голом актерском мастерстве, значит, что-то не получилось».

Но актерских неудач у Генри Фонда почти не было. И все вроде бы складывалось теперь гладко. Как и у большинства людей его круга. Даже неожиданное самоубийство первой жены, Пэгги Салливан, сделавшей-таки блестящую карьеру и сколотившей, как мечтала, миллион, не вывело из равновесия. Не успели еще озадачить и дети: они не спеша выбирались под свет голливудских юпитеров. Джейн поражала целеустремленностью. Сама пришла в мастерскую к Ли Страсбергу, которого в Нью-Йорке справедливо называли «проповедником метода Станиславского». Занималась серьезно. Но все карты смешал ее успех в роли манекенщицы — не на экране, а на страницах журнала «Вог» (июль 1959). Закрутилось бешеное колесо рекламы. В первых интервью — легкомысленные ответы: замуж не хочет, но ребенка родить не прочь, деньги особенно не волнуют.

Питер учился в университете в Омахе. Играл в студенческом театре, но без особого энтузиазма. Пройдя через озорные кутежи юности, остепенился. Вскоре женился, вступил в члены местного клуба — образ жизни вел чинный и благородный. Отца и сестру почти не видел. У Генри новый развод с графиней, и вообще ему было некогда. Джейн «радовалась жизни», к тому же и ее стали приглашать сниматься в кино. Роли были небольшие, но заметные. Вскоре обратил на нее внимание серьезный режиссер — Джордж Кьюкор (1899–1983), известный «женский мастер», делавший великолепные картины с Джуди Гарленд, Гретой Гарбо, Джоан Кроуфорд, Кэтрин Хепберн, Липой Маньяни, Одри Хепберн (советскому зрителю знакомы такие работы режиссера, как «Газовый свет», 1944, «Моя прекрасная леди», 1964, «Синяя птица», 1975). На этот раз Кьюкор собирался экранизировать нашумевшую «сексуальную» вещь Ирвинга Уоллеса «Доклад Чэпмена», внешние данные Джейн подходили, согласие сниматься она дала: с театром уже решила расстаться, кино, по ее мнению, сулило больше свободы, вскоре в Голливуде оказался и Питер. За свою первую роль он получил 15 тысяч долларов и сразу дал интервью журналу «Плейбой». Заявил, что сначала очень хотел походить на двух элегантных джентльменов — своего отца и героя романов Йена Флеминга, агента 007 Джеймса Бонда, но это прошло, после того, как стал… употреблять наркотики…

Популярность актрисы Джейн Фонда ширилась, становилась, как сказали бы у нас, всенародной. И это несмотря на то, что роли были одноплановые, из сексуальной серии. Ее уже сравнивали с Сандрой Ди и Мэрилин Монро, голливудскими «кошечками». Роль в ковбойском бурлеске «Кэт Бэллу» (1965) упрочила эту репутацию. Коллега Ли Мар-вин получил за участие в этой картине «Оскара», а она титул «секс-котенка». Мимо этого не мог пройти даже знаменитый Роже Вадим, французский режиссер, приехавший на время в Калифорнию: они встретились, он предложил ей принять участие в его проектах. Роже Вадим Племянников {эту длинную русскую фамилию, доставшуюся от родителей, он опустил) был к тому времени автором уже 10 нашумевших фильмов. У него сложилось свое видение мира, и он вел свой образ жизни. В прошлом остались три брака — со знаменитейшей Брижит Бардо («И Бог создал женщину», «Бабетта идет па войну»), очень похожей на нее Аннет Стройберг, с потрясающей Катрин Денёв («Шербурские зонтики», «Девушки из Рошфора»), и у каждой из них было от него по ребенку. Джейн этот «послужной список» не смущал, решила отправиться во Францию сниматься: в жизни она стала любовницей Вадима, в его кино — обнаженной натурой.

С Питером и отцом ее почти ничего не связывало. Виделись редко. Питер снимался время от времени в эпизодических ролях, голливудские агенты по продаже талантов в его звезду не верили. Он здорово выпивал, не отказался и от наркотиков — марихуана в доме была в ходу. Когда покончил с собой один его приятель-миллионер, без ЛСД не обходившийся, в последовавшем громком скандале часто называли имя Питера. Отец тяжело переживал это.

Сам он в юности пробовал марихуану лишь однажды — в то далекие времена употребляли ее понемногу, в основном музыканты: полагали, что играть смогут раскованнее. Генри Фонда считал, что его респектабельный имидж, образ почти непогрешимый (кстати, сам он только что женился в пятый раз — Ширли Адамс, бывшая стюардесса, была на 28 лет моложе него) возбуждал у детей «желание бунтовать». Себя винил, но и с них ответственности не снимал. Когда Джейн подала в суд на журнал «Плейбой», напечатавший ее фотографии, сделанные одним предприимчивым типом скрытой камерой во время съемок картины Вадима «Игра» (я помню, как бурно реагировали на отдельные эпизоды этой ленты темпераментные жители Ближнего Востока, где пришлось тогда работать), Генри только развел руками. Процесс она, конечно, проиграла, но рекламу получила хорошую. Немного успокоился он только тогда, когда на третьем году связи с Вадимом дочь вышла за него замуж. Теперь опасаться за «мораль среднего американца» вроде не приходилось.

Джейн на брак тогда смотрела легко, как па необходимость, от которой всегда можно отказаться. Свадебная церемония состоялась в «азартном» Лас-Вегасе (штат Невада), и этом игорном доме посреди пустыни, где все возможно — в том числе венчание без проволочек: пять минут — и дело в шляпе. Генри Фонда отсутствовал, не успела прибыть и мать жениха. Роже Вадим забыл купить невесте обручальное кольцо — выручил свидетель, одолжил свое. Потом отправились в игорный зал, затем на шоу-стриптиз… Когда уезжали из США, не оформили брачные документы, полученные в Лас-Вегасе, во французском консульстве, а это означало, что в Париже они — вовсе не муж и жена: пришлось года через два вновь регистрироваться.

Питер получил новую роль: всего за 10 тысяч долларов снялся в картине «Дикие ангелы», поставленной известным создателем так называемых лент второго сорта Роджером Корменом. Картина была четко ориентированным, направленным посланием, адресованным определенной части американской молодежи. Никто и не ожидал, что послание это станет таким своевременным, что так много юношей и девушек на него откликнется. Действительно, в 60-е годы в США молодые люди, бросая вызов «обществу равных возможностей», ведя поиск «новых рубежей», нередко исповедовали броскую независимость, нигилизм, слепое разрушение. Но что это движение настолько широки и имеет стольких если не прямых участников, то приверженцев, никто не ожидал. Молодчики, перепоясанные цепями, вооруженные дубинками, их подруги, рано познавшие вкус бродяжничества, вкус беспутной кочевой жизни, становились героями для тех многих, кто никак — мучительно — не мог определить свое отношение к происходящим на их глазах событиям, полным противоречий. (Мы в нашей стране только сейчас столкнулись с подобной ситуацией: и наши «рокеры» и «бомжи» — это как бы тень американских «диких ангелов».) Фильм Кормена с этим названием собрал миллионы зрителей и долларов. А Питер Фонда в одночасье стал звездой, правда «подпольной», ибо официальный Голливуд на подобного рода продукцию смотрел свысока.

Фотографии новой «хиппи-звезды» расходились в огромном количестве. Молодые бунтари боготворили своего кумира, который, кстати, стал вести абсолютно асоциальный образ жизни и общался бог знает с кем, а полиция становилась все бдительнее, зная, что в подобного рода компаниях всегда ходят наркотики. В конце концов случилось то, что должно было случиться: Питера привлекли к уголовной ответственности. Когда он явился в суд, выглядел вызывающе (советы адвоката решил игнорировать): длинные патлы, темные очки, джинсы в заплатах и куртка со множеством заклепок и молний. Как ни странно, но, не боясь огласки, поддержать сына пришел и респектабельный Генри Фонда. Некоторые его, правда, не узнали: для роли, которую должен был играть в одном из вестернов, отрастил почти разбойничью бороду. В таком виде и предстали они перед правосудием. Это, впрочем, не помешало адвокату «отбить» Питера: по части наркотиков ничего тогда так и не доказали. Но буквально через два месяца «хиппи-звезду» подвергли аресту па бульваре Сап-сет в центре Лос-Анджелеса, где он снимал документальный фильм о «рассерженной молодежи». На Питера Фонда завели досье, на заметку тогда брали многих. Страна переживала бурное время: протесты, манифестации, марши. Выступления Мартина Лютера Кинга собирали сотни тысяч людей, о священниках, выступающих против агрессии во Вьетнаме, знал каждый, песни Джоан Баэз звучали набатом, Америка бурлила, и казалось, вот-вот выйдет из берегов.

А Джейн Фонда жила во Франции, далеко от всего этого. Роже Вадим политикой не интересовался. Они мирно проводили свои дни под Парижем в старом доме, построенном в прошлом веке. Дом и землю купила Джейн, все это напоминало ей ферму отца в Калифорнии, счастливое детство. Держали семь собак, восемь кошек, да еще кролики, пони, куры. Друзей всегда полон дом, и еще часто приезжали бывшие жены Вадима, оставляли погостить детей. Брижит Бардо Джейн почему-то побаивалась, почтительно говорила: «Явление она просто феноменальное, никогда не потеряется в компании сильных мира сего».

Смеялись, шутили, пили вино. Говорили, болтали бея умолку. «Все женщины, на которых я женился или с которыми жил, — утверждал Вадим, — имели три сходные черты: вес — актрисы, все — красотки и все — крашеные блондинки». — «Я принадлежу, пожалуй, к числу женщин-рабынь, — говорила Джейн, — я лучше себя чувствую, когда кто-то принимает решения за меня. И вот Вадим всегда знает, чего хочет». Джейн была абсолютно счастлива и ждала ребенка. Впрочем, заявила: «Как бы хорошо было рожать от всех мужчин, кого любить и уважаешь. У Вадима есть несколько друзей, от которых я могла бы иметь детей, но беда в том, что ждать слишком долго… Если бы беременность продолжалась месяца два, а не девять — тогда другое дело…»

На экраны вышел знаменитый фильм Вадима «Барбарелла», третья его картина с участием Джейн. По задумке режиссера она появлялась обнаженной, когда еще только шли титры. «Все равно все будут ждать этого, — сказал он, — так почему не отыграть номер в самом начале, а потом уж заняться чем-то серьезным». Во время монтажа Джейн показалось, что буквы на экране все-таки выстроены недостаточно плотно и сквозь них ее чересчур много. Вадим поправил. Она хотела, чтобы в «Барбарелле» снимался и отец, роль нашли бы, но Генри решительно отказался, съязвив, что «обнажаться не собирается». Но вместе с Питером ей у Вадима сняться все-таки удалось: эпизод, но для нее он почему-то значил много — из сентиментальных соображений.

Когда рожала, ей было 30. Ходила трудно. Вадим, который часто уезжал, шутил, глядя на ее раздувшийся живот: «Держу пари, что там полно воды и плавают семь красных рыбок, как в аквариуме». 28 сентября 1968 года родилась девочка (точно как предсказывала Бардо — в ее собственный день рождения), Брижит прислала телеграмму: «Вот это действительно по-товарищески». Кормить ребенка Джейн решила сама, не боясь испортить фигуру. Сказала, что хотела бы иметь много детей, что завидует всем беременным женщинам. Все было так мило. Назвала дочь в честь актрисы Ванессы Редгрейв, перед которой Джейн преклонялась. «Была бы мужчиной, — любила она повторять, — женилась бы на ней». Редгрейв, уже получившая к тому времени приз лучшей исполнительницы на Каннском фестивале, успела заявить и о своих политических воззрениях: продолжая с блеском играть в трагедиях Шекспира, она самое активное участие принимала в антивоенном движении и успевала даже отбывать небольшие сроки тюремного заключения за разные «радикальные выходки».

63-летний Генри рождению внучки не мог не радоваться, хотя Питер и сделал его уже дважды дедушкой. Но во Францию не собирался. Он по-прежнему много работал и уже стал привыкать к тому, что то там, то здесь проходят вечера, посвященные его творчеству. В 1968 году но один из них, по его просьбе, приехал старый друг Джон Стейнбек, теперь уже Нобелевский лауреат. Совсем недавно Фонда с удовольствием делал для телевидения его «Путешествие с Чарли в поисках Америки». В том же году Стейнбека не стало: на похоронах Генри читал из любимых авторов писателя — Роберта Стивенсона и Томаса Мэлори.

Питер снимался в новом фильме Роджера Кормена «Путешествие». Снимался назло всем, хотя не советовали: картина о наркотиках, ну что, ему мало неприятностей? Гонорар был небольшой, но, помня о сумасшедшем успехе «Диких ангелов», выговорил себе на сей раз 5 процентов со всех будущих доходов от проката ленты. Работал вместе с друзьями — Деннисом Хоппером и Джеком Николсоном. Фильм вышел на экраны, но успехом не пользовался — изменчив, неуловим американский кинорынок. «Упустил я, видно, свое мгновение», — бормотал Питер в полузабытьи, захлестывая тоску ЛСД и алкоголем. Тупо смотрел на фотографии кадров из «Диких ангелов» — ну как опять сесть на мотоциклы, которые принесли миллионы одному Роджеру Кормену, деловому человеку.

Джейн стала заниматься балетом, входила в форму. Рождение ребенка, по собственному признанию, сделало ее менее эгоистичной, она стала «больше любить людей, чувствовать, что все они тесно связаны». Как раз в это время она много читала о Вьетнаме, беседовала с французскими радикалами, встречалась с американскими дезертирами, даже с представителями Вьетконга, приезжавшими в Париж. Многое еще было не понятно, но она видела, как растет в ней интерес к активной политической жизни.

Когда предложили сниматься в картине режиссера Сидни Поллака «Загнанных лошадей пристреливают, не правда ли?», не раздумывала ни минуты: была в восторге от сценария — теперь, как и отец в «Гроздьях гнева», могла рассказать о судьбах обездоленных в страшные 30-е годы, когда вся Америка, казалось, была вовлечена в сумасшедший танцевальный марафон за выживание. И ничего от прошлых сексуальных эскапад в картине не было, хотя договор с ней, учитывая скандально громкое имя, заключали как с суперзвездой: гонорар составил 400 тысяч долларов плюс процент от проката.

С Вадимом Джейн, по собственной инициативе, собиралась расходиться. Дом начал раздражать ее, «рабой» быть уже не хотела. В фильме играла с новым чувством большой ответственности за первую серьезную роль. Нью-йоркские критики назвали ее лучшей актрисой 1969 года. Самой еще необходимо было разобраться в огромном количестве вопросов: хотелось побыть одной. Решила совершить путешествие в Индию. Первое время останавливалась в дорогих отелях. Потому, видя вокруг ужасающую нищету, чувствовала себя виноватой, хотел, помочь несчастным. Начала встречаться с простыми людьми всех каст, посещать их дома. Затем отправилась в крошечный Сикким в Восточных Гималаях — о чем только не разговаривала с американскими хиппи! Более 10 тысяч их тогда, по вполне официальным данным, искало в Индии панацею от болезней западной цивилизации. Такие «исходы» пропагандировала четверка «Битлз» и коллега-актриса Миа Фэрроу. И все же пассивное созерцание мира, поиски нирваны ее не устраивали. Возвратилась в Лос-Анджелес. Дома поразила вдруг нищета и бесправие американских индейцев, не где-то далеко, а здесь, в Америке, которую им пришлось уступить белым пришельцам. «Что я могу сделать для своих соотечественников?» — задавала себе вопрос. Мучилась. Вовсе странные, казалось бы, мысли приходили в голову «секс-котенку» (помните?). Годы жизни с Вадимом, как представлялось теперь, прошли словно в летаргическом сне — интеллектуальном и эмоциональном. Но она понимала, что пока это только порыв — не хватает знаний. Она глотала политическую литературу хотела наверстать упущенное время. Жаждала активной деятельности — не просто быть меценатом, жертвующим от больших доходов на либеральные мероприятия, не самой оказаться в гуще беспокойных людей, понять, чего они добиваются.

Приняла решение поездить по Америке, увидеть все своими глазами. Это было необычно — голливудских звезд (в дорогих мехах и бриллиантах) не увидишь на дорогах, в «глубинке». Она путешествовала в потертых джинсах, без косметики на лице, простоволосая, и не в лимузине, а автостопом. Сопровождала ее старая знакомая Элизабет Вейланд, член Французской компартии. Элизабет была наполовину русской, наполовину итальянкой. По-английски не говорила, в Америке — в первый раз.

Перед тем как отправиться в путь, случайно оказалась на вечеринке у Майка Николса (псевдоним Михаила Игоря Пешковского), уже известного тогда режиссера, автора фильмов «Кто боится Вирджинии Вулф?», «Выпускник», «Уловка 22». Там встретила Антониони и Фреда Гарднера, работавшего вместе с ним над картиной «Забриски-пойнт» (о проблемах бунта молодого поколения). Узнав о намерениях Джейн, Гарднер, активист антивоенного движения, посоветовал посетить так называемые «солдатские кафе». Первое такое заведение появилось в Калифорнии осенью 1967 года. Полиция сразу взяла его под наблюдение: владельцев при первом удобном случае подвергли аресту, оштрафовали, в кафе велись далекие от лояльности разговоры. Но вскоре открылись десятки новых «солдатских кафе», в том числе близ военных баз в ФРГ и Японии.

Первое общественное выступление Джейн состоялось именно перед солдатами, в Форте Льюис. Она предложила поговорить «о войне и других социальных вопросах, представляющих интерес для всех американцев: расовая несправедливость, права трудящихся». Не прошло и получаса с, начала беседы — ее арестовали. Часа четыре одну держали взаперти, с адвокатом связаться не разрешали. Она тщетно требовала уважения своих гражданских прав. «Вы находитесь на территории военной базы, — хладнокровно объясняли ей, — здесь наши права теряют силу». Но она была не робкого десятка: растянулась на полу и сказала, что не двинется с места, пока не разрешат позвонить адвокату. Это был первый в ее жизни акт гражданского неповиновения — на дворе был март 1970 года. Джейн выставили за ворота базы, предупредив о нарушении армейского распорядка: коль появится здесь еще раз, но закону — полгода тюрьмы и крупный штраф. До конца мая ее подвергали аресту трижды. Так началась ее «личная война» против Соединенных Штатов Америки.

Колесила по всей стране. Радикализм ее выступлений нарастал: Невада (где вроде бы недавно беспечно регистрировала брак с Вадимом), Айдахо, Колорадо, Юта— весь либерализм оставила в Лос-Анджелесе. В Нью-Йорк добралась через континент, уже в ранге «отъявленного бунтаря». «Как революционерка готова поддержать любое радикальное движение» — такое сделала заявление и не испугалась. Открылась новая жизнь.

Стала распродавать роскошные наряды, недвижимость — таким это все теперь казалось пустым. Одетая в свитер и джинсы, ходила в пикеты, на демонстрации, морально и материально поддерживала любое «святое дело». «Дошла до того», что установила связь с членами организации «Черные пантеры». Это было неслыханно: ведь, по понятиям «честных американцев» и спецслужб, именно они собирались развязать настоящую партизанскую войну, прибегнуть к террору. И вот голливудская звезда вместе с ними — мало ей индейцев и «вьетнамских пораженцев».

Она действительно встречалась с лидерами «Черных пантер». Эти ребята ей правились, а то, что они организовывали помощь беднякам (чернокожим и белым) в городских гетто, было просто благородно. Она должна быть с ними. Часто видели ее теперь с Хьюи Ньютоном, недавно выпущенным из тюрьмы, пошли слухи, что она любовница этого лидера «пантер». Джейн даже не пыталась оправдываться или опровергать. Положение ее становилось опасным. Заявление: «Пантеры — вовсе не расисты, расисты — те, кто их убивает» — могло стоить ей жизни.

Роже Вадим «весь этот бред» понимать отказывался. Они давно не жили вместе, но не подавали на развод. Если бы ушла к другому — было все ясно, а так — он просто в недоумении, и очевидно лишь одно: она очень уязвима. Даже Генри Фонда, упорно молчавший, произнес, наконец: «Вадим, должно быть, сыт всем этим по горло, так же как и я».

Питер, как ему казалось, понимал ее больше, чем другие. «Джейн и я, — говорил он, — становимся легкой добычей людей, которые хотели бы вовлечь нас в свои авантюры». «Пантер» он действительно считал опасными преступниками, а ко всему остальному относился скептически. Теперь мог себе это позволить. Картина «Беспечный ездок», идею которой вынашивал долго, сделала его миллионером. Он все обсудил с друзьями. Деннис Хоппер написал сценарий по его сюжету и поставил фильм. Вместе с Джеком Николсоном Питер исполнял главные роли, а компания «Коламбиа пикчерз» выделила не такие уж значительные средства для финансирования проекта. Ничего экстраординарного в идее картины деловые люди не увидели и с легким сердцем включили в договор пункт, по которому Питер Фонда получал 22 процента всех возможных (маловероятных, как они считали) будущих доходов от проката ленты. И как это все эти умные люди не поняли «стопроцентной» идеи, почти беспроигрышной, думал он: в стране такие дела, все идет кувырком, американцы в форме национальных гвардейцев убивают американских студентов, а здесь — чуть-чуть наркотиков, немного мотоциклов, самую малость протеста, небольшой полубессмысленный вояж по сумасшедшей стране, иногда секс, по все это показано так честно! Билеты в кинотеатры на «Беспечного ездока» достать было невозможно. На международных фестивалях маститые критики аплодировали фильму стоя.

А у Питера рождались новые планы — сделать документальный фильм о загрязнении окружающей среды и выхолащивании души, о ядовитых помойках цивилизации и о моральном падении человечества, погрязшего в ненависти, живущего в отравленном непониманием мире. Он хотел доискаться, почему люди так нетерпимы друг к другу, почему одни говорят «чернокожие», другие, презрительно, — «черномазые», почему каждый день происходят трагедии, почему, наконец, отец скрывал от него, что мать покончила жизнь самоубийством.

Одновременно с этим он хотел купить ферму, приобрести землю, он хотел стать владельцем большой яхты и совершить кругосветное путешествие, бросив все, растворившись в океане. Друзья по бесшабашным годам юности (ЛСД и прочее) исчезали один за другим из круга его знакомых, осуждали Питера, говорили, что деньги его портят. Они вспоминали «дела давно минувших дней», а он говорил: «Мое прошлое радиоактивно, когда я приближаюсь к нему, гейгеровские счетчики начинают сходить с ума».

Джейн купалась в блицах внимания. Куда бы она ни ехала, повсюду за ней следовал «почетный эскорт». Только теперь она знала, что в нем не одни репортеры, но и агенты спецслужб. Она не перестала быть звездой, хорошей натурой, но, кроме того, прекратилась и в объект наблюдения. Кто только не принимал участия в операциях, где ей отводилась главная роль: и ФБР, и ЦРУ, и таможенная служба. В аэропортах ее багаж перерывали особенно усердно. Один раз забрали телефонную книжку и вернули, лишь пересини каждую страничку, в другой раз отобрали витамины и отправили на анализ — на предмет выяснения количества содержащихся в них наркотических веществ. У нее не раз конфисковывали и прослушивали магнитофонные записи бесед с американскими солдатами. Выручал адвокат — Марк Лейн (кстати, один из первых юристов, кто посмел заявить, что президент Джон Кеннеди погиб в результате заговора, а не действий убийцы-одиночки), хлопот у него с ней было предостаточно.

Генри Фонда устал осуждать дочь, ведь сам. он всегда придерживался «традиционных» взглядов. Ему симпатичны были политические деятели либерального толка, но, когда велась эскалация военных действий США в Юго-Восточной Азии, без колебаний давал согласие посетить военные базы и принять участие в «патриотических» шоу (верно, что и Стейнбек поступал так, за что в свое время навлек на себя в нашей стране гнев идеологического начальства, и издавать его произведения на какое-то время перестали). Генри Фонда всегда был против участия Питера в маршах мира на Вашингтон, постоянно внушал ему, что есть вещи более неотложные, и вот сумел повлиять: мальчик образумился. Он надеялся, что и с Джейн рано или поздно так будет. Впрочем, кто знает, и этом странном мире не ведаешь, что случится завтра. Стоило ему самому в одной из передач по телевидению прочитать отрывки из речей Авраама Линкольна, как получил поток писем, где его называли «коммунистом» и обещали «шлепнуть». Он пришел в ужас.

А Джейн к подобному привыкла. И знала, как себя вести. Терялась в других обстоятельствах: когда обвиняли в том, что пользуется привилегиями, в которых другим отказано, когда упрекали богатством. Что отвечать — не знала: ужесточала режим, вела аскетический образ жизни. И вдруг, появившись для выступления в районе, где обитали люди со средним достатком, получала «фе» и «фу» от тех, кто пришел «не на агитатора, а на звезду».

Да — звезда, и сниматься продолжала. В картине «Клют» великолепно сыграла проститутку высокого полета — была удостоена «Оскара», первой в их актерской семье. Критики писали: «Даже те, кто осуждает Джейн Фонда за то, что не вписывается в стандартный образ кинозвезды, не могут отказать ей в таланте». А она продолжала оказывать поддержку молодым американцам, отказывавшимся воевать во Вьетнаме, вела разъяснительную работу, хотела, чтобы все знали, что рассказывают ветераны обо всех этих ужасных вещах: как сбрасывали пленных с вертолетов, как упражнялись на них в штыковых приемах, как убивали младенцев. Это далеко не полный набор ужасов, с помощью которого уже в 80-е годы Голливуд станет формировать у молодежи представление о Вьетнаме. Все, однако, поставят с ног на голову. Садистами и мучителями станут «красные», а Рембо и ему подобные экранные герои победным маршем, под звуки патриотических мелодий и крики «ура», пройдут по их трупам.

«Есть парни, которые прямо-таки расстраиваются, что пропустили Вьетнам, — скажет Лэрри Хайнеман, автор двух популярных в Америке романов, написанных по следам его вьетнамской одиссеи. — Они жалеют, что не могут рассказать, как дрались там. А я бы с ними в любой момент поменялся местами: пусть возьмут мой опыт и мое горе». А вот другое свидетельство, говорит Шон Келли, молодой преподаватель университета в Огайо: «Мне исполнилось 24, когда я начал преподавать, был я чуть старше своих студентов. Они называли меня профессором Келли. Между нами шесть-семь лет разницы, но когда я говорил об ансамбле «Роллинг стоунз», что для них было пустым звуком. Разрыв чудовищный. Они родились в 67-68-м, они из того «темного поколения», когда о Вьетнаме молчали. Они понятия не имеют, кто такой Никсон. Все их знания о Вьетнаме — из телесериалов и кинофильмов на патриотические сюжеты: раз американцы отправлялись туда, значит, на выручку пленных соотечественников. Рембо для них — идеальный пример, войну на экране им как бы прокатывали заново, ее историю переписывали в жанре шоу. Были среди моих студентов и такие, что говорили о нашей победе во Вьетнаме. По голливудской версии, мы всегда знали, что делали, и всегда были правы. Невинного никогда не обидели, а смерть на поле боя — вообще дело славное.

Они постоянно слушали Рейгана и видели мир его глазами. И президент им нравился. Перед последними выборами Рейган приезжал в студенческий городок. Село пять или шесть вертолетов — вышел он. Все было блестяще оркестрировано. Студенты пришли в восторг. По иронии судьбы как раз в это время он урезал ассигнования на пособия учащимся. Но это почти никого не волновало. Ведь он — звезда, знаменитость. Они бы так же вопили от счастья, прилети к ним Сильвестр Сталлоне (исполнитель роли Рембо) или рок-идол Брюс Спрингстин. Я спросил их, если завтра мы объявим войну Никарагуа, готов ли кто из них отправиться туда без промедления? Все, кроме двоих, ответили утвердительно. «А за что вы будете драться? — продолжал я. — Кого мы поддерживаем? Правительство Никарагуа?» Двое знали, о чем идет речь. 26 других вообще понятия не имели, на чьей мы стороне… Их абсолютно ничто не колышет, пусть даже убьют их или они начнут убивать бог знает кого и за то, о чем они и не слышали, не то чтобы понимать».

Я привел это длинное интервью с американцем, чтобы, прервав разговор о Генри, Джейн и Питере, вспомнить о трещинах-разломах, пролегших между поколениями, между прошлым и настоящим. Прежде чем продолжить рассказ — еще только один штрих из сегодняшней жизни Америки. Учителя упрекают учеников в невежестве — и часто правы. Корят они их и в бессердечии, хотя тому есть объяснение: часть молодежи уверена, что еще при жизни их поколения наступит Страшный суд, а посему — все трын-трава. Ведь люди, родившиеся через четверть века после Хиросимы и Нагасаки, — уже не дети, а внуки атомного века, они и представить себе не могут то время, когда не было ядерного оружия. Поневоле ожесточишься. И вот уже проклинают молодые люди жертв СПИДа («Смерть им!») и призывают изолировать их, как прокаженных. Но почему же, вдруг с изумлением констатируют американские социологи, эти же жестокие юноши и девушки тихо и растерянно плачут в темноте кинозала, где на экране проходят перед ними документальные кадры, повествующие об их соотечественниках, умирающих от чумы XX века? Почему перемежают они проклятия плачем? Может быть, появляется у этих молодых людей что-то, чего не рассмотрели пока дальновидные футурологи?

Слушая дочь, рассказывающую о зверствах американцев во Вьетнаме, Генри упрямо твердил, что его соотечественники такого делать не могут («разве они фашисты?»). «Представь мне реальные доказательства этого, — говорил он Джейн, — и я отправлюсь к Никсону, чтобы заявить протест». Она привела вьетнамских ветеранов в его дом, и он, выслушав их, сказал: «Не знаю, что еще могу сделать, я ведь уже стал поддерживать все мирные инициативы».

Еще одно признание: «Меня забрали в мае 66-го. В боях я был с марта 67-го по март 68-го. Убрался из Вьетнама в воскресенье в 4 дня и во вторник утром уже лежал в собственной постели дома. Половина ребят из моего взвода либо погибла, либо валялась по госпиталям. С первого дня было ясно, в какое дерьмо мы вляпались. Нас послали туда, чтобы расстрелять все патроны и угробить массу людей. А нам и дела было мало. Да всей стране было наплевать: «И что-то мы воюем во Вьетнаме?» Когда вернулся, мне стало страшно, я был рад, что судьба оказалась ко мне благосклонна, и стыдно мне было — за то, что жив; часто получал письма — того-то нашла пуля, а другой просто заживо сгорел. Мне вроде бы повезло, но чувствовал себя дерьмом. А летом 1968-го на улицах творилось сумасшествие: полицейские били молодых ребят, травили их газом. Во Вьетнаме мы так же выкуривали людей из убежищ…»

«Да-да, это печально. И насилие, и жертвы. Но что же теперь делать?» — вздохнул Генри Фонда.

После совместной работы над картиной «Клют» Джейн часто общалась с актером Дональдом Сазерлендом. Было у них желание создать комедийную труппу, подготовить шоу с антивоенной тематикой и организовать выступления в армии. Идею поддержали многие — Майк Николс, актеры Эллиот Гулд и Дик Грегори, несколько рок-групп. Мечтали покончить с монополией Боба Хоупа, известного комика, исправно в одном и том же ключе веселящего военных не один десяток лет. Его шоу стали образцом патриотического профессионализма, работы в своем амплуа на благо отечества. Пусть зазвучат, говорила Джейн, и другие-голоса, и будут они адресованы тем солдатам, кто устал от фанфар и пушек, бомб и конфетти. Хорошая была мысль. Но чтобы выступать, нужно было официальное приглашение от любого командующего крупным подразделением — такого в Пентагоне не нашлось. Поизучав сценарий, ознакомившись с, текстами («армия — мать ее в душу»), генералы приходили к выводу, что «подобные шутки вредно скажутся на морали личного состава».

Но Джейн Фонда неутомима. Она осуществляет другой свой план — отправляется во «враждебный» Вьетнам, к противнику: она беседует с пленными соотечественниками, она видит результаты варварских американских бомбардировок, она выступает по ханойскому радио. Такого ей простить не могли: значительная часть ее зрителей, и даже бывших поклонников, сперва просто подуставших от «левых закидонов озорной звезды», теперь шлет тысячи писем в газеты, в госдеп, в спецслужбы. В Конгрессе раздаются голоса с требованием ее немедленного ареста по обвинению в государственной измене. Воистину стала она «первой дамой новых левых», уступая разве что Анжеле Дэвис… Ажиотаж несколько спал, когда во Вьетнам отправились и другие активисты антивоенного движения, когда им удалось добиться освобождения нескольких пленных американцев.

Джейн крики ярости сносила стоически. Отец их боялся и каждый раз вздрагивал. Питер их не слышал — он все-таки купил за четверть миллиона шикарную яхту и отправился на Гавайи. Вскоре после этого путешествия, правда, разошелся с женой (а Генри всегда считал их брак незыблемым). В январе 1973 года и Джейн, наконец, официально развелась с Вадимом. И ровно через три дня вышла замуж за 3З-летпего Тома Хейдена, товарища по антивоенным выступлениям. Отцу она так же сообщила, что ждет ребенка. Генри ответствовал, что его давно ничем не удивишь, в конце концов, у детей своя жизнь: «И пусть все происходит как бы само собой. И надо продолжать жить и радоваться и не позволять времени подтачивать себя. Надо обязательно выжить».

Во второй половине 70-х годов Джейн Фонда играет в целом ряде фильмов, где проявляет себя как актриса яркого гражданского темперамента. Одна за другой выходят на экраны картины: «Джулия» (дуэт Джейн Фонда — Ванесса Редгрейв оставлял необыкновенное впечатление), «Китайский синдром», «Электрический наездник». Интересно отметить, что, хотя Джейн не простили «вьетнамской эпопеи», времена изменились. В конце 70-х Голливуд сам стал делать картины на рапсе почти запрещенную вьетнамскую тему. В их ряду, конечно, ленты разной художественной ценности, среди лучших — «Возвращение домой», антивоенная лента, за исполнение главной женской роли в которой Джейн в 1979 году получила второго своего «Оскара». И в том же году, едва она решительно осудила клеветническую кампанию, развязанную в США в связи с «проблемой вьетнамских беженцев», карательные, действия не замедлили последовать. «Вон эту красную из Голливуда!» — вопили, совсем как раньше. Джейн вновь обвинили в «предательстве национальных интересов США», а законодательная ассамблея штата Калифорния даже вывела актрису («Джейн-Ханой» — ее называли и так) из состава своей комиссии По делам искусств.

В начале 80-х годов голос Джейн звучит так же твердо: «В этой стране столько серьезных проблем, как и в мире вообще. И как мать — особенно как мать — я хочу сделать все возможное, чтобы у детей было будущее и надежда». Не боится ли она осиротить своих детей — злой вопрос репортера. Да, я знаю, что за мной следят, что разговоры подслушивают. ФБР заставляет администрации банков сообщать обо всех моих финансовых операциях — якобы в интересах национальной безопасности. Недавно собирались похитить мужа, увезти его в Мексику и кастрировать. Нет, паранойей я не страдаю, все это вещи реальные. — «Кстати, это правда, что Том Хейден собирается выставлять свою кандидатуру на выборах в сенат Калифорнии?» Да, и она ему помогает вести избирательную кампанию. Па вопрос, довольна ли собой, понимает ли, кто она — активистка или актриса: «Я вхожу в число наиболее влиятельных женщин в этой стране». Не слишком ли? А что, разве не осуждала она последовательно и неуклонно вьетнамскую агрессию и разве не стала эта авантюра стыдом и горем Америки? Разве не клеймила она Никсона, члены администрации которого преследовали ее, и разве не оказались они сами, во главе с президентом, замешанными в позорном «уотергейтском деле»? И разве не грозным предупреждением (и американцам, и нам) прозвучала картина «Китайский синдром», поставленная принадлежащей ей компанией, хотя подкалывали ее и подшучивали над «чрезмерной мнительностью» новоявленного защитника окружающей среды, хотя был одно время популярен в США ехидный лозунг: «Атомные электростанции — в лучшей форме, чем Джейн Фонда»?

Чего-чего, а умения держать себя в форме ей действительно не занимать. Она обрела огромную известность и на новом поприще, стала горячим энтузиастом и популяризатором аэробики. В начале 80-х именно ей удалось заразить своей неутомимостью миллионы людей, раньше и не слышавших о танцевальной гимнастике. Она стала организатором и владельцем целой сети оздоровительных центров, а се книга «Сборник упражнений Джейн Фонда (Тренировка)» долгое время не покидала список бестселлеров.

И когда она только все успевала. Как бы не надорвалась — злословили по углам. В 1983 году пронесся даже слух, что заработала инфаркт. Пришлось выступить по телевидению в передаче «Доброе утро, Америка» (канал Эй-Би-Си). «Чувствую себя прекрасно, — заявила Джейн, — говоря словами Марка Твена, слухи о моей смерти явно преувеличены. Видно, кто-то очень хочет, чтобы я слегла, мало ли правых фанатиков».

Послушал бы ее сейчас отец! «Ну вот, опять, — воз можно, сказал бы он, — не может удержаться». Генри Фонда скончался в августе 1982 года, ему было 77. Но они многое успели до его кончины, эти члены голливудской династии. С Питером отношения вновь установились самые теплые, они простили друг другу взаимные обиды и недомолвки: сын первый позвонил ему и пробормотал смущенно: «Я люблю тебя, па». И Генри сказал, что начинает даже понимать этого безумного «беспечного ездока», и ведь он сам читал со сцены не только Шекспира, но и Боба Дилана. И Джейн простила грубость отца, когда бросил ей после выдвижения актрисы на первого «Оскара»: «Надеюсь, приз получать не придется, а то еще вытащишь на сцену одного из своих вьетнамских ветеранов подержать в зубах статуэтку». И ведь в конце концов он и сам в стороне от социальных битв не оставался: еще в 1938 году вместе с другими подписал призыв к президенту Рузвельту прекратить торговые отношения с гитлеровской Германией. И впоследствии поддерживал либеральных деятелей — Эдлая Стивенсона, Дж. Макговерна или Юджина Маккарти (поставившего, кстати, во главу угла своей предвыборной — 1968 год — кампании за место в Белом доме лозунг прекращения войны во Вьетнаме).

Джейн так хотела теперь, чтобы снялись все втроем в одном фильме. Служащие се компании искали подходящий сценарий. И удалось сыграть, правда лишь с отцом, но какой это был фильм— «У Золотого озера»! Фильм, достойный последнего года жизни Генри Фонда. Фактически он сыграл самого себя: старого человека, сползающего к смерти, терзаемого страхом перед неизбежным. И Кэтрин Хепберн в роли его жены, поддерживающей в нем последние силы, хотя и ее закат близок, была так же точна и безукоризненна, потому что чувствовала то, что играет: «Старость тянется так долго. И не противно ли гнить заживо! Ну кому это не наскучит? Но нельзя бояться, нужно бросить вызов!» Два великих актера, проживших долгую голливудскую жизнь (95 экранных лет на двоих и 129 работ в кино, не считая театра и телевидения), они понимали друг друга без слов. И Джейн, наконец обретшая отца и понимающая, что он уходит туда, откуда не возвращаются, была сама собой в этой роли. «Мы оба отдавали себе отчет, — рассказывал Генри, — что в каком-то смысле это история и наших отношений, это та боль, которую мы чувствовали как отец и дочь в реальной жизни. Джейн иногда не могла сдержаться. Была сцена, когда она питается установить с отцом утраченный контакт, а я играю так, как будто не понимаю, чего она хочет. И она плакала, играла и плакала. И вся съемочная группа рыдала. И Джейн говорила мне шепотом: «Вот видишь, у всех проблема с отцами»… Генри делал паузу и заканчивал очень нежно: «Я так люблю Джейн». Единодушным было решение членов киноакадемии: Генри Фонда и Кэтрин Хепберн были названы лучшими актерами года (Джейн получила «Оскара» за лучшее исполнение вспомогательной роли). Генри, выдвигавшийся на «Оскара» еще за «Гроздья гнева» (но лишь в старости удостоенный «почетного приза за большие заслуги перед кинопромышленностью»), своего первого «Оскара» принять на торжественной церемонии не мог — не хватало сил: сердце уже несколько лет билось с помощью искусственного стимулятора. На сцену вышла Джейн и благодарила от имени отца и смахивала набегавшие слезы, а он сидел в кресле перед телевизором {прямую трансляцию «оскаровского» шоу смотрят сотни миллионов телезрителей в доброй сотне стран) и плакал, не таясь… Исполняя последнюю волю отца, дети кремировали тело, официальных похорон не было. «Терпеть не могу подобных церемоний», — сказал Генри Говарду Тейчманну, помогавшему ему писать автобиографию, которая, по стечению обстоятельств, в том же, последнем для него, 1982 году увидела свет.

Простая история, случившаяся у Золотого озера, где провели свое последнее лето имеете герои картины, тронула сердца огромного числа людей. И роль в этом фильме стала вершиной творчества старого актера, так хотевшего, чтобы поняли его и собственные дети, и многие вовсе не знакомые ему люди. У Генри с дочерью было, оказывается, немало совместных творческих планов: вдвоем хотели сыграть и в другой картине — «Кукольница»: о нелегкой доле матери пятерых детей, перебирающейся с мужем в большой город в трудные 40-е годы. Вместе читали книгу Харриэт Арно, и Генри говорил ей, какое это счастье сыграть роль, благодаря которой и сам можешь стать лучше и чище. В 1983 году она осуществит (выступая в двойной роли — продюсера и актрисы) этот проект: снимет первый свой фильм для телевидения.

В 1980 году появятся на видеорынке новые кассеты с ее уроками аэробики, а в картине «На следующее утро» известного режиссера Сидни Люмета (30 лет назад снимавшего ее отца в «12 разгневанных мужчинах») она сыграет, к удивлению многих, алкоголичку. «Но послушайте, я же актриса. Если бы только демонстрировала свою фигуру — уснула от скуки, и зрители тоже. Это, если хотите, вызов. После 27 лет (и 36 фильмов) в кинопромышленности нелегко найти роль, которую раньше не играла и которой слегка побаиваешься. К тому же что почти фильм ужасов, трупы тут как тут, стоит лишь приоткрыть любую дверь — аудитория попискивает». Ее 13-летнему сыну Трою очень понравилось — и что им теперь по вкусу, этим молодым людям! Говорит это, словно оправдываясь, тут же информирует, что скоро собирается начать съемки «фильма очень серьезного», под названием «Старый гринго», по мотивам произведен ли Карлоса Фуэнтеса. «Я вступаю в период не такой богатый, как прежде, — продолжает она, — но если начну ждать, пока кто-то поднесет мне роль, вряд ли дождусь чего-то. Вот почему я сама стала продюсером. Мне это новое амплуа по душе — а сколько захватывающих деловых, технических и творческих моментов!» У мужа, Тома Хейдена (интервью было до их развода), свои успехи — как член законодательного собрания Калифорнии он многое делает для охраны окружающей среды в штате. Что думает о скандале с тайными операциями по продаже оружия Ирану? Нельзя ли пропустить этот вопрос, не хотелось бы затрагивать политические темы, хотя, конечно, ее этот обман не может не возмущать. «Мне иногда кажется, что я перестала себя насиловать, чуть успокоилась и понимаю, чего хочу. Впрочем, что говорю? В жизни столько раз начинала сначала. Но мечтаю уже и о том, чтобы стать бабушкой». — «Готовите ли курс аэробики для бабусь?» — «Может быть, — она делает паузу, — а ведь все говорят, что я демократизировала отношения людей к собственному телу, теперь многие с ним на «ты». И она кокетливо пожимает плечами.

«Ну нет, нас ей не провести!» — восклицает мэр небольшого городка Уотербери (штат Коннектикут), где и декабре 1987 года прошли марши жителей, решивших не пускать «красную» на свою территорию: что ж с того, что город может прилично заработать на проводимых в его черте съемках нового фильма режиссера Мартина Ритта. Даже сумма в 5 миллионов не прельщает. «Да вы в своем уме, она ж — предательница», — говорит отставной генерал. «Пусть забирает свои тридцать сребреников», — вторит генералу мэр.

Многое ли меняется сегодня в Америке? И все-таки меняется! Уже сейчас футурологи в замешательстве, долговременные прогнозы делать не решаются. Выявляются новые неожиданные тенденции. Во многих учебных заведениях, ни удивление, растет число студентов, проявивших: интерес к истории участия американцев в войне во Вьетнаме (на фоне того невежества в этом вопросе, о котором я говорил выше), к фактам яростных столкновений, имевших место в то время между отцами и детьми, к проблеме разрыва поколений. Параллельно с этим все больше молодежи хочет узнать хоть что-то о Советском Союзе, об истории России. Как ни странно, меньше теперь задают вопросов о том, «сколько кто зашибает, сколько он стоит сегодня», хотя у молодых американцев традиционно хорошо развита деловая смекалка, нацеленность на конкретный результат.

Вот еще одно интервью — Марк Бекер, 17 лет, учится в частной школе в Нью-Йорке, капитан бейсбольной команды; отец — владелец фирмы на Уолл-стрите: «У нас в школе тоже свой деловой клуб, играем на бирже — и успешно: совокупный капитал вырос, почти в пять раз. Решения принимаем самостоятельно, отцов не спрашиваем. Биржевые сводки просматриваем каждый день. Спортивным увлечениям это не мешает… Телевизор смотрит регулярно. Любимая передача — сериал «Даллас». Мне нравится главный герой, он делает все, что хочет. Я просто влюблен в него, он всеми вертит. В спорте также нужно быть сильным».

Ну что ж — под одну гребенку Америку не подстрижешь. Такая она противоречивая — консервативная, реакционная, либеральная, прогрессивная, разная, — и принимать, и понимать, и изучать ее надо именно такой. Стремление к индивидуальному успеху, желание выбиться, доказать, сделать свой миллион (само собой) — у них в крови. И поносить их за это вряд ли умно. «Американская мечта» — феномен сложный, и обставлена она со всей пышностью, с применением умной рекламы, подана с патриотическим и патриархальным «яблочным пирогом» и рассчитана буквально на каждого. Ежегодно по-прежнему проводят традиционный статистический «парад звезд» и подсчитывают их доходы: список 40 богатейших представителей индустрии развлечений начинается рок-звездой Майклом Джексоном и заканчивается бессмертным Фрэнком Синатрой. Среди самых удачливых миллионеров 1988 года — пять женщин: ведущая телекомпании Эй-би-си, три певицы и киноактриса Джейн Фонда. Она же — в аналогичном списке 1989 года.

И тем не менее, согласно опросам, анализам, информации, не столь меркантильны теперь юные граждане США. И может быть, все-таки грядет новый «средний американец», вовсе не похожий ни на идеальных героев Генри Фонда, ни на бунтующих молодчиков Питера, ни на такую разную в разные периоды своей жизни Джейн. И что главное — здорово будет отличаться, говорят пророки и ученые, новое поколение от «роботиков» 80-х, выращенных в «тепличных» условиях ожидания ядерной катастрофы Есть робкая надежда, что молодежь 90-х будет молодежью думающей и неравнодушной — и поэтому другой. Говорят, перестанут ее волновать бесконечные похождения супермена Рембо, сокрушающего на своем пути все не только враждебное, но и незнакомое, странное, непонятное, может быть, зародится в «новом американце» (и вообще в новом землянине) интерес, любопытство, а потом и сострадание — и вместе с этим появится надежда.

Желание вновь обрести утраченную веру в идеалы заставляет приоткрывать, хотя все еще вовсе не распахивать, душу. Отцы и дети нередко яростно сшибаются, когда полны сил (одни в расцвете здоровой зрелости, другие в пору все низвергающей юности), но не стыдятся говорить друг другу нежные слова, когда промелькнет это время и придет к отцам мудрость, а к детям — опыт.

Но можно ли засыпать великие разломы словами? Каждый день, как приклеенные, сидим мы у телевизора, получаем информацию гигантскими порциями: сегодня случилось то-то и то-то (съезд, выборы, визит, подписание), но неделю назад происходили не менее важные события, а голос диктора так же ровен, хорошо поставлен. И год назад ситуация была примерно такой же: но те, ушедшие в прошлое, факты и голоса продолжают для нас существовать. Как же научились мы раздувать вещи маловажные, помнить детали и забывать главное! С течением времени, почти незаметно, но неумолимо, овладели нашим сознанием, проникли в сердце и поселились там обреченность, бессилие перед происходящим, философия: куда кривая выведет…

И Генри Фонда думал об этом, хоть и осуждал «революционные порывы» своей дочери, и все сыгранные им персонажи не могли не думать, ибо были людьми честными и порядочными. И Джейн не скрывала своей озабоченности ни в период «вьетнамских схваток», ни потом, когда плакала вместе с отцом у Золотого озера и верила в доброе и светлое в каждом из нас. Джейн Фонда говорила об этом, когда приехала в 1990 году в Москву и выступала по телевидению — она призывала понимать друг друга, И Питер рвался к тому же на своих страшных мотоциклах и беспечно погибал в пути, веря, что день братства наступит, и даже на яхте плыл он к этому будущему под алыми и голубыми парусами.

Но куда же кривая выведет то колесо истории? Ведь скорость, набранная им, рано или поздно выдохнется, покрутится колесо па месте и уляжется на землю — то ли в траву, то ли в пепел. И как много зависит от нашей простой осведомленности друг о друге, от информации па человеческом уровне, от сознания важности — прожитых и будущих жизней, своих и чужих, от династий из Америки и России, от их потомков.

Ссылки

[1] Политический скандал, разразившийся в США в 1973–1974 гг., в ходе которого были вскрыты факты противозаконной деятельности Белого лома: использование Секретной службы для политического шпионажа.

[2] Уилли Макги — негр, ветеран войны, осужденный но ложному обвинению в изнасиловании белой женщины.