Эта жизнь, которую многие называли сказкой, начиналась в бедных кварталах Лондона, где 16 апреля 1889 года родился человек, чье имя стало известно всему миру. Мать, театральная субретка, выбиваясь из сил, пыталась прокормить двух сыновей. Отец младшего, водевильный актер, сильно пил, они давно не жили вместе. С пяти лет Чарли Чаплин выступал на сцепе — пел, приплясывал, ловко собирал монетки, если аудитория оказывалась щедрой. Какое-то время они перебивались с хлеба на воду. Но вот настал день, когда за каморку, где обитали, нечем стало платить: так все трое оказались в работном доме — матери было стыдно, но дети воспринимали это как приключение, до тех пор, пока их не разлучили. Мать осталась в работном доме, детей отправили в приют для сирот и обездоленных, а там — развели по группам, и встречались они теперь совсем редко, как правило, в большом зале приюта, где по пятницам провинившихся воспитанников наказывали розгами.

В восемь лет Чарли попал в танцевальную группу, выступал какое-то время, потом нужда заставила перепробовать множество занятий; был на побегушках в мелочной лавке, цветочном магазине, работал в типографии, продавал дрова, подвизался даже в качестве учителя танцев. В 12 лет предложил свои услуги театральному агентству и получил первую роль. Театр в те дни был для него не искусством, а жизненной необходимостью. Когда Чаплину исполнилось 17, он, как солидный исполнитель, уже имел постоянный заработок — контракт на год, платили четыре английских фунта в неделю. В 1909 году вместе с труппой он едет в Париж, это первое зарубежное турне. По возвращении — вновь выступления в провинциальных городках Англии. И, наконец — приглашение в Америку; труппе Карно нужен был комик…

«В 10 часов утра в воскресенье мы прибыли в Нью-Йорк. Когда сошли с трамваи на Таймс-сквер, нам открылась безрадостная картина. По проезжей части и тротуарам ветер нес обрывки газет, и Бродвей был непригляден, весь помятый, словно старая потаскуха. На каждом углу стояли на возвышениях кресла с торчащими рядом сапожными колодками, в креслах удобно располагались клиенты, чья обувь начищалась до блеска. Было такое впечатление, что здесь люди прямо на улице справляли нужду. Прохожие словно не знали, куда идти, многие бессмысленно слонялись вдоль тротуаров, как будто только что сошли с поезда и ждали пересадки».

Он поселился на 43-й улице: небоскребы, яркие, веселые огни, увлекающая панорама рекламного блеска вселяли надежду и жажду неизведанных приключений. «Это то, что нужно, — думал я про себя. — Это мой мир».

На Бродвее каждый выглядел так, будто имел отношение к шоу-бизнесу: актеры, комедианты, циркачи сновали повсюду, ими были полны рестораны, гостиницы, магазины, а мусорщик, официант или лифтер только и говорили что о новой премьере, упоминали громкие имена владельцев театров — Шуберта, Бека, Морриса, Салливана и других. Газеты каждый день отводили театральной жизни целые полосы, постановки выстраивались в ряд в зависимости от большей или меньшей популярности, названия спектаклей знали все, как лошадей на скачках, — был даже свой театральный тотализатор.

Первое выступление — и первый провал: публика не принимала тонкий английский юмор, скетчи казались ей скучными. Чарли, однако, заметили. В «Вэрайети» написали: «В труппе был один смешной англичанин; он, пожалуй, Америке подойдет». После неудач — полоса везения: полугодовая гастрольная поездка и 75 долларов в неделю, 50 из которых прочно оседали в манхэттенском байке. Была идея купить со временем на эти сбережения землю в Арканзасе и разводить свиней, чтобы таким образом сколотить стотысячный капитал.

В 1910 году актерские дороги привели в Калифорнию. «За день до того, как покинуть Сан-Франциско, я прогуливался по улице и натолкнулся на небольшое заведение с занавешенным окном и объявлением: «Предсказываю судьбу по руке и картам — всего один доллар». Я вошел и немного смешался, встретила меня пухлая особа лет сорока, вышедшая из комнаты, где, по-видимому, заканчивала обед. Заученным жестом она пригласила меня за маленький столик у стены и села напротив… «Перемешайте карты, снимите три раза в мою сторону и положите руки на стол ладонями вверх». Она быстро перешла к делу: «Вы займетесь новым бизнесом, который непохож на то, что делаете сейчас». Она помолчала и продолжила несколько сбивчиво: «Ну это почти то же самое, но все-таки другое. В этом предприятии вас ждет большой успех, отличная карьера, только я не могу понять, что это такое» Она взглянула на меня и взяла руку: «Вы женитесь не менее трех раз: первые два брака неудачные, но жизнь свою закончите, окруженный счастливыми домочадцами… И будете очень богаты, рука у вас золотая…»

Возвращение в Лондон после гастролей не принесло ничего, кроме разочарования. Брат, с которым раньше было так много общего, теперь женился и свободным временем почти не располагал. Мать находилась в психиатрической лечебнице, и надежды на скорое выздоровление не было. Известие о новом турне труппы Карно по Соединенным Штатам Чаплин встретил радостно. Играли в Нью-Йорке, Чикаго, Филадельфии и множестве маленьких городков. Совершенно неожиданно Чарли пригласили сниматься в кино — он понравился в голливудской кинокомпании «Кистоун». Условия — 175 долларов в неделю. Это было вдвое больше, чем он зарабатывал у Карно. Отправляться в Лос-Анджелес следовало немедленно.

В первый день была экскурсия по студии — много нового, необычного. Единственный за все это время «профессиональный» вопрос к нему: «Вы можете быть смешным?» Уже на съемках, когда надо было по наитию (сценария не существовало, об этом в то время, как правило, не думали) изобразить невесть что, только бы вызвать смех, родился образ человека с маленькими усиками. «Это исключительно разнообразная натура, — объяснял сам Чаплин. — Он — бродяжка и джентльмен, он — поэт, мечтатель, и он очень одинок, по всегда романтичен и готов к авантюре. Он легко заставляет поверить, что перед вами ученый, музыкант, герцог, игрок в поло. Однако довольствуется тем, что подбирает окурки и крадет леденцы у детей. И конечно, если его доведут, он готов дать даме пинка под зад — но это в крайнем случае».

На съемочную площадку он вышел, чтобы импровизировать, никто не представлял, что получится. Споткнулся, задев ногу дамы. Развернулся к ней, приподнял извинительно котелок, повернулся вокруг и налетел на мусорную урну — извинился перед ней. Все, кто стоял за камерой, покатились со смеху.

Первые фильмы вышли на экраны — успех был колоссальным: обычно компания делала 20–30 копий, ленты с участием Чарли оставили эти цифры далеко позади. Очень скоро возникла потребность порвать с зависимостью от режиссера, командовавшего на съемочной площадке, придумать сюжет самому: так родился эпизод «Застигнутый дождем», за ним — другие. «Появлялась идея, — писал Чаплин, — а потом все шло своим чередом, как бы само собой… Такое творчество превращало создание фильма в увлекательное дело. В театре я был заключен в строгие рамки однообразного повторения одного и того же каждый вечер… В кино было больше свободы. Фильмы сделали меня искателем приключений».

Чаплин вошел во вкус, с удовольствием придумывал все новые и новые эпизоды, сам ставил, сам играл. Все получалось, все шло на одном дыхании — увлекательно. И он знал, что может теперь не только рассмешить, но и заставить плакать.

…На дворе — 1914 год, ему исполнилось 25 — жизнь была прекрасна. Время летело весело. Каждая студия походила на большую семью. Картины создавались легко и непринужденно за две-три недели. Солнце, так необходимое для натурных съемок, светило в Калифорнии почти круглый год. Гонорар за один фильм подскочил до 10 тысяч. «Будущее? Будущее рисовалось безоблачным, чудесным. Что там за горизонтом? Волнующие перспективы. Водопад денег и славы — по нарастающей: это было несколько странно, это пугало и восхищало!» Число поклонников росло. Первая же поездка с западного побережья на восточное вылилась в триумфальное шествие. Поезд задерживался на каждой станции, толпы приветствовали актера, мэры городов произносили проникновенные речи о рождении нового кумира, народ неистовствовал. Начальник полиции Нью-Йорка, конечного пункта вояжа, прислал телеграмму с просьбой сойти на остановку раньше — дабы избежать общественных беспорядков. На следующий день все первые полосы газет пестрели заголовками: «Чарли скрывается», «Кумир играет в прятки». На Таймс сквер, где недавно установили электрическое табло, бежали огоньки новостей: «Чаплин подписал с корпорацией «Мьючуэл филм» контракт на 670 тысяч долларов в год». Через некоторое время эта цифра удвоилась. Так Чарли вошел в круг знаменитых людей Америки и всего света, теперь он встречался с ними на каждом шагу.

Однажды на студию пришел Нижинский, великий артист русского балета. «Он был серьезен, красив… глаза смотрели грустно, он походил на монаха в мирской одежде… Всю съемку просидел сзади камеры, наблюдая за мной; эпизод, по-моему, был очень смешной, но он ни разу не улыбнулся. Вокруг все покатывались со смеху, а Нижинский все мрачнел и мрачнел. Перед уходом он подошел ко мне, пожал руку и своим загробным голосом сказал, что моя игра ему очень понравилась и он хотел бы, если я не возражаю, прийти еще. «Конечно», — ответил я. Целых два дня он печально наблюдал за моей работой. Наконец мне пришлось сказать оператору, чтобы он не вставлял пленку в аппарат: я был уверен, что скорбь Нижинского сведет на нет все мои усилия выглядеть смешным. Он, однако, каждый раз в конце рабочего дня говорил мне комплименты. «В комедии вашей очень много от балета, — заявлял он. — Вы прирожденный танцовщик».

Я еще ни разу не видел выступления русского балета… и вот — приглашен на утренний спектакль… Много актерской игры и совсем мало танцев. Но как только появился Нижинский, я не мог взгляд оторвать от сцены. Мне приходилось встречаться с гениями, и Нижинский был одним из них. Он завораживал, он был богоподобен, мрачное настроение, в котором он пребывал, говорило о существовании иных миров: в каждом движении — поэзия… Через полгода Нижинский сошел с ума. Я невольно стал свидетелем того, как тонко чувствовавший человек постепенно уходил из истерзанного войной мира в мир собственных мечтаний «.

Время отсчитывало свое, контракт с «Мьючуэл филм» подходил к концу — Чарли принял решение купить участок земли и построить собственную студию. В это время деловая ситуация в Голливуде складывалась таким образом, что над актерами нависла серьезная опасность попасть в полную зависимость от продюсеров, недовольных растущей популярностью своих подопечных, популярностью, которая вынуждала платить им астрономические гонорары. Предполагалось образовать крупные киноконцерны, которые бы держали под контролем положение на кинорынке. Узнав об этом, Чаплин и его друзья, чтобы припугнуть своих хозяев, сначала в шутку заявили о намерении создать собственное дело, придумали даже название, нового кинообъединения — «Юнайтед артистс». Идея, однако, оказалась нешуточной. Ее мгновенно поддержали, к изумлению актеров, киноадминистраторы, предприимчивые профессионалы почувствовали выгодное дело.

«Среди продюсеров, которые выразили желание присоединиться к нам, был Адольф Цукор, президент и основатель «Парамаунт»… яркая личность, милый малыш, выглядевший как Наполеон… «Вы имеете полное право, — говорил он, — получать доходы от своей работы, вы же художники! Вы же творцы! Люди идут, чтобы увидеть вас. То, что им решили открыть собственное дело, — замечательно, аналогов здесь в нашем бизнесе нет, но… вам необходим менеджер. Вы народ творческий в своей области, я в своей. «Так чего же мы думаем?» Продолжая в таком же духе, стараясь увлечь нас, раскрывая свои планы, в перспективе он видел слияние кинотеатров и студий… «И не считайте, что я ваш враг, — продолжал он. — Я друг, товарищ художника. Кому вообще все эти идеи пришли первыми в голову? Кто уничтожил жалкие кинозабегаловки? Кто создал комфортабельные залы? Я, именно я построил великолепные кинотеатры, поднял цены на билеты и, в конечном итоге, дал вам возможность получать за картины огромные гонорары. А вы, вы, неблагодарные, хотите распять меня!» Цукор был одаренным бизнесменом и неплохим актером. Он создал самую большую сеть кинотеатров в мире. И, тем не менее, поскольку он хотел получить значительную часть акций нашей компании, из этих переговоров ничего не вышло».

Забегая вперед, скажем, что поначалу дело продвигалось нелегко — новое предприятие давало убытки. Не сколько лет компания работала в долг. Чаплин вынужден был выполнять обязательства по контракту с «Ферст нешнл», и хотя его партнеры, Фэрбенкс, Пикфорд и Гриффит, делали, казалось, невозможное, лишь с выходом на экраны чаплинской «Золотой лихорадки» (1925) все образовалось. Бунт художников против бизнесменов почти удался, какое-то время их действия можно было даже считать удачной деловой операцией. Акции актеров вообще повышались (это было почти как сегодня, когда гонорары звезд исчисляются миллионами). Голливуд из маленького глухого поселка стремительно превращался в кинематографическую столицу Америки. Воздух Калифорнии был полон романтикой больших дел и просто романтикой.

В гостях у продюсера Сэма Голдвина Чаплин познакомился с актрисой Милдред Харрис. Вскоре они поженились. «Я испытывал смешанные чувства. Как будто сам себя загнал в ловушку, обстоятельства этою казались глупыми, действия скоропалительными — союз наш был почти случайным. Но я всегда хотел, чтобы у меня была жена, а Милдред так молода и красива, ей едва исполнилось 19, и хотя я был на десять лет старше, полагал, что все образуется. А для нее замужество стало приключением настолько увлекательным, как если бы речь шла о победе и конкурсе красоты. Это было так похоже на то, о чем она читала в книжках. Чувство реального у нее полностью отсутствовало. Когда я пытался серьезно говорить с ней о наших планах, она не обращала внимания…» Через год родился ребенок, но прожил только три дня. После этого наступило отчуждение. Виделись они редко. Чаплин снимал новые фильмы, Милдред была занята на студии «Метро-Голдвин-Майер». Свободное время она проводила у сестер Гиш, он — у Фэрбенксов. Наконец было решено развестись, расстались они друзьями, но Милдред без стеснения изложила все их семейные проблемы репортерам, которые, конечно, только этого и ждали. Подогревать страсти пресса умела: в результате развод по обоюдному согласию (когда бывшая миссис Чаплин становилась обладательницей капитала в более чем сто тысяч долларов) ее не устроил. К тому же в дело вмешалась компания «Ферст нешнл», у которой возникли разногласия с Чаплином в связи с гонораром за картину «Малыш». Чтобы закончить монтаж фильма, который мог принести ему полтора миллиона, Чарли пришлось уехать из Калифорнии в другой штат, скрываться от судебных исполнителей, нанятых «Ферст нешнл», администрация которой теперь вела нечестную игру, подключив к делу и жену актера. Но все утряслось, сначала он договорился со студией, потом получил развод. Жизнь продолжалась. На какое-то время он вновь оказывается на восточном побережье.

В Нью-Йорке после многих шумных приемов, светских раутов и милой болтовни в домах власть имущих у Чарли появилось острое желание интеллектуального общения. Он не мог отказать себе в удовольствии посидеть в маленьких богемных кафе Гринич-виллидж, познакомиться с обитателями этого заокеанского Монмартра. Там он встретил поэта Харта Крейна. «Крейн был абсолютно нищим. Его отец, миллионер, владелец кондитерских фабрик, непременно хотел, чтобы сын продолжил его дело, и, дабы отбить охоту к поэзии, лишил его всех средств к существованию. У меня нет ни слуха, ни вкуса в том, что касается современной поэзии, но пока я писал эту книгу, довелось прочитать «Мост» Харта Крейна, вещь крайне эмоциональную, исповедальную, необычную и драматическую, пронзительную и образную, на грани болевых ощущений… Вероятно, эта пронзительность была в самом Харте Крейне. А выглядел он очень мягким и добрым человеком. Мы говорили о предназначении поэзии. Я утверждал, что это любовное письмо миру. «Очень маленькому миру», — печально произнес Крейн. Он говорил о моих работах как о продолжении традиций греческой комедии. Я ответил, что пытался читать Аристофана на английском, но так и не смог закончить ни одной вещи.

Потом Харту дали премию Гугенхейма, но слишком поздно. После многих лет нищеты и пренебрежения к его творчеству он запил и был не в себе; возвращаясь из Мексики в Штаты морем, спрыгнул за борт».

Мимо таких воспоминаний Чаплин проходить не мог. Не мог, потому что каждый факт гибели таланта, утрата тех, кто не сумел приспособиться, заставляли сопереживать. И в то же время сам он иногда не понимал, откуда в нем такая хватка, решимость выжить во что бы то ни стало, желание преуспеть и доказать сильным мира сего, что он из их числа. В нем удивительно сочетались большой художник, легко ранимый и беззащитный, и деловой человек, профессионал, понимающий законы, по которым живут Америка и Голливуд. Ставший одним из живых рецептов того, как можно сделать самого себя, он периодами истово верил, что пресловутая «американская мечта» срабатывает, когда есть искра Божия, немного удачи и огромное желание, но вместе с тем Чаплин всю жизнь сомневался в том, что эта «мечта» помогает обрести счастье. Он мог путано рассуждать о власти денег, купаться в роскоши и, верить, что обездоленным поможет провидение, и держаться от них на расстоянии. И одновременно в изображении им «маленького человека» было столько любви, а не просто профессионального мастерства, что он стал сим волом надежды для миллионов простых людей.

Немало сложного и противоречивого переплелось в атом гениальном человеке. И в жизни ему доставались роли, которые приходилось играть через силу. Страницы личных перипетий были полны драматизма, пустой суеты, спорных решений. Из автобиографии: «Во время съемок «Золотой лихорадки» я женился во второй раз. Так как у нас два взрослых сына, которых я очень люблю, не буду вдаваться в подробности. Мы были женаты два года, старались сохранить брак, но ничего не получилось, все закончилось печально».

Это единственная фраза в книге Чаплина, имеющая отношение к его второму браку. Вероятно, именно ее краткость побудила Литу Грей Чаплин издать в 1966 году книгу «Моя жизнь с Чаплином. Интимные мемуары» Много в рассказе Литы Грей сугубо личной хроники, жестоких подробностей, чудовищных обвинений, много о Чаплине, каким его никто не знал. И хотя значительная часть материала в свое время стала расхожей сенсацией для всех американских газет, с годами драма не утратила мрачных красок, ибо взгляд сквозь призму времени, хотя и стал более сонным и пассивным, не сделался менее тяжелым или безразличным…

С последней страницы книги Литы Грей: «Миллионы слов были написаны о Чарли, слов, которыми его превозносили, которыми проклинали, с помощью которых пытались понять его; и в будущем, нет сомнения, напишут еще несчетное количество слов. К сожалению, рассуждая о человеке, его биографии… имеют тенденцию выражаться сухим языком. Ни одна такая характеристика не даст правильного представления о нем, все они несправедливы как по отношению к Чарли, так и по отношению к его аудитории. Есть книги, в которых описывается каждый его шаг с момента рождения, есть книги, в которых преклонение перед его величием заставляет любую слабость считать сильной стороной характера. Подобные издания оказывают ему плохую услугу, ибо в нем было столько просто человеческого, что не уложить в одномерные модели».

Впервые она увидела его в 1914 году, когда приехала с мамой в Голливуд совершить увеселительную прогулку и отметить свое шестилетие. Случайная встреча в ресторане — автограф кинозвезды. Лиллита Макмэррей была на седьмом небе — Чарли умилял не только взрослую аудитории»… В 12 лет она играла в его фильме «Малыш» — фантазия Чарли сделала ее ангелом в чудесном сне героя-бродяжки, а грим наложили так, что меньше 18 ангелочку никто не давал. Через три года он пригласил ее сниматься в «Золотой лихорадке», придумал ей псевдоним — Лита Грей, и в 1924 году, когда она ждала его ребенка, он, боясь огласки, как утверждает она и злые языки, женился на 16-летней Лите. 5 мая 1925 года у них родился сын, Чарли-младший, но это скрывали, и официальной датой его рождения стало 28 июня, именно тогда о событии уведомили прессу и друзей. Отношения их оставались неровными, было много взаимных обид, недоразумений, горьких минут. И тем не менее в марте 1926 года родился второй сын. Сидни. Л потом наступил окончательный разрыв.

1927 год — время скандально-шумной судебной тяжбы, в возникновении которой были, видимо, виноваты обе стороны. Вольно или невольно Лита Грей стала главным действующим лицом в кампании, которая, начавшись с обвинения Чаплина в супружеской неверности, закончилась целым списком претензии, где детально разбирался его «нездоровый образ жизни», «безнравственное поведение». Грязь потоками обрушивалась с газетных полос, и даже для Чарли, который бил поначалу уверен и своей неистребимой популярности и потому смело стоял на собственной непогрешимости, наступили тяжелые времена. Для пуританской Америки он из бродяжки-миллионера вдруг превратился в иностранца (гражданином США Чаплин действительно так и не успел стать, хотя огромные налоги платил исправно), который соблазнял молоденьких американок. Его шпыняли ученым словом «гедонист» и порицали за нарушение моральных устоев общества, которое, полагая, что слава и деньги цель великая, считало, однако, необходимым делать ханжескую мину. Каждый день имена Чаплина и Литы Грей склоняли на разный манер. В стране открылись «пункты помощи 18-летней матери с двумя детьми, которых морил голодом кинематографический миллионер». В некоторых штатах дело даже дошло до запрета чаплинских фильмов. В итоге все разрешилось, хотя Чаплину это стоило миллиона (моральные издержки в расчет не принимались) На экраны одна за другой выходили ленты, которым было суждено стать частью истории кино, скандал забылся. И вновь Чаплина сравнивали с Диккенсом, Нижинским и Льюисом Кэрроллом, ведь детство он провел как Оливер Твист; стал актером, очаровал миллионы людей странной подпрыгивающей походкой, балетным семенящим шагом, в котором великие мастера этого искусства видели изящество природного танцовщика, и наконец, в каждом своем фильме он рассказывал печальную, но вместе с тем смешную сказку, и зритель, как Алиса, попа дал в страну чудес или, по крайней мере, видел свое отражение на экране и мог очутиться в Зазеркалье. Чаплину эти сравнения казались неинтересными, он стремился не возвыситься, чтобы ослепнуть от блеска солнца, до которою становилось рукой подать, он хотел остаться наблюдателем маленьких жизней, в пространство которых (в этом он был убежден) вмещалось так много: власть богатства и нищета духа, терзающие демоны униженной гордости. Как художник, он постоянно искал неожиданные темы, в которых все должно быть обыденно и даже банально.

В Нью-Йорке вместе с Фрэнком Харрисом, автором известной книги об Оскаре Уайльде, Чаплин посетил знаменитую тюрьму Синг-Синг. «Старые казематы в Синг Синге напоминали о мрачном средневековье в тесных, узких каменных мешках спало по четверо шестеро заключенных. Что за злой гений придумал этот дом ужасов… Надзиратель, добрая душа, объяснил, что Синг-Синг переполнен, необходимы средства на строительство новых казематов. «Но до нас никак очередь не дойдет, никто из политических деятелей и думать не хочет об условиях содержания в тюрьмах».

Старое здание, где приводились в исполнение смертные приговоры, было похоже на школьную залу: вытянутое, узкое помещение, с низким потолком, с рядами скамеек для репортеров, и прямо против них — дешевое деревянное сооружение электрический стул. С потолка к нему спускался голый электрический провод. Ужас, который вызывала эта комната, заключался в ее обыденности, и полном отсутствии драмы, что создавало зловещую обстановку, производило большее впечатление, нежели мрачный эшафот…»

После посещения Синг-Синга странно было Чаплину возвращаться в роскошный Беверли Хиллз, где все сияло благополучием. Впрочем, и здесь не спрятаться от простых жизненных невзгод: мать, которую Чаплин вывез из Лондона и поместил и лучшую частную клинику, не могла уже восстановить утраченное здоровье и вскоре скончалась. И он думал, что странно видеть маму, обретшую, наконец, вечный покой, в центре шумного Голливуда со всеми его абсурдными затеями, калейдоскопом зрелищ, блестящей суетой. «Я вспомнил, что ей пришлось пережить, какую борьбу за существование выдержать, как много страдать, какое мужество проявить, какую трагическую, загубленную жизнь прожить. Я вспомнил все это и заплакал»

«На одном из кладбищ на юге Франции я как-то увидел могильную плиту с фотографией улыбающейся девочки лет четырнадцати и выгравированным под ней единственным словом «Почему?» Когда мысли путаются от пережитого горя, тщетно искать ответ на этот вопрос. Только измучаешься и придешь к ложному морализированию, и все же ответ, наверное, есть. Не верю, что наше существование бессмысленно или случайно, как утверждают некоторые ученые. Жизнь и смерть чересчур безжалостны и неумолимы, чтобы быть просто случайными явлениями. Бессмысленными и тщетными могут казаться отдельные проявления жизни и смерти безвременная гибель гения, всемирные потрясения, разрушительные войны и катастрофы. Но тот факт, что все это происходит, случается на самом деле, лишний раз подтверждает некую определенную, неслучайную цель, смысл которой за пределами нашего трехмерного сознания… По мере того как становлюсь старше, все чаще думаю о вере. Мы живем ею больше, нежели полагаем, с ней мы достигаем большего, не отдавая себе в этом отчет. По-моему, вера это начало всех наших замыслов. Без веры никогда не возникла бы гипотеза, теория, наука… Думаю, что вера это продолжение разума. Это ключ, открывающий невозможное. Отказаться от веры — значит утратить себя и тот дух, который является источником всех наших творческих сил. Я верю в неизвестное, во все то, что разумом не понимаем; я верю, что то, что мы не в силах пока понять, в других измерениях суть вещи самые простые и что в царстве неизвестного существует бесконечная сила добра».

Ощущение ирреальности происходящего возникало неожиданно, но всегда очень остро. Иногда казалось, что жизнь в Голливуде это пребывание на экзотическом острове, далеко от цивилизации и забот большого мира. Трудился Чарли в основном в стенах собственной студии и в Голливуде слыл «одиноким волком». Дни сменяли один другой, время проходило в тихих развлечениях, милых беседах и интересной — почти робинзоновской — работе. А потусторонние вторжения воспринимались как отдельные эпизоды, о которых впоследствии вспоминалось легко, хотя они были значимы и тогда, и потом.

«Как-то в Голливуд приехала Клэр Шеридан, скульптор, книга которой «От Мейфера до Москвы» (Мейфер фешенебельный район Лондона. Ю. К) наделала много шума. Сэм Голдвин пригласил ее на ужин, где оказался и я. Клэр… доводилась племянницей Уинстону Черчиллю и была женой прямого потомка Ричарда Бринсли Шеридана. Она стала первой англичанкой, которая посетила Россию после революции, ей было поручено сделать бюсты руководителей большевистской партии, включая Ленина и Троцкого.

Хотя книга была написана ею с пробольшевистских позиций, отнеслись к ней без особой враждебности, американцев смущало то обстоятельство, что автор принадлежал к кругу английской аристократии. Когда мы встретились, она путешествовала по стране и выступала с лекциями. Жаловалась, что в Соединенных Штатах трудно заработать на жизнь ваянием. «Мужчины в Америке не против того, чтобы делали скульптурные изображения их жен, но сами позируют неохотно, наверное, из скромности» — «Ну обо мне этого не скажешь», заметил я. Мы договорились, что в мой дом доставят глину и инструменты… Когда бюст был почти закончен, я придирчиво осмотрел его и обронил «Очень похоже на голову преступника». — «Напротив, отвечала она чуть насмешливо, но торжественно, — это голова гения». Я рассмеялся и развил целую теорию о том, как близки друг другу преступник и гений, оба крайние индивидуалисты.

Она сказала мне, что с тех пор, как стала читать лекции о России, в обществе к ней относятся настороженно. Я знал, что Клэр вовсе не фанатичка, помешанная на политике. «Вы написали очень интересную книгу о России, вот и все, сказал я. — Зачем ввязываться в политические игры? Вам надают тумаков». — «Я читаю лекции, чтобы заработать, отвечала она, — но никто не хочет знать правду, а когда я говорю экспромтом, без правды никак нельзя. И кроме всего прочего, — добавила она весело, — я обожаю моих дорогих большевиков». — «Моих дорогих большевиков», — повторил я и расхохотался…»

Потом, в начале 50-х, Чаплину будет не до смеха: Америка ополчится на него, подозревая в симпатиях к коммунистам. И придется вести настоящую борьбу… И покинуть все-таки страну, где хорошо работалось и где, тем не менее, мешали говорить, что думаешь, где изощренно травили.

Жизнь сталкивала Чаплина со многими интересными людьми. Вопросы глобальной политики, судеб мира не раз становились предметом серьезных разговоров, и, хотя нередко в конце беседы все старались завершить полемику милой шуткой, не придавая произнесенному большого значения, уходить от больших тем Чаплин никогда не стремился.

«Когда в 1935 году в Калифорнии меня посетил Герберт Уэллс, я спросил его, почему он так критически высказывается о России. Я читал о его наскоках и хотел из первых рук узнать, в чем дело; к моему удивлению говорил он об этом с горечью. «Но разве не рано еще делать выводы пытался я спорить. Ведь перед ними такая трудная задача, у них оппозиции, заговоры, внутренние и внешние Результаты должны быть, но не всё сразу».

Уэллс в это время горячо приветствовал то, что удалось сделать Рузвельту с его «новым курсом», он считал, что квазисоциализм в Америке возникает из умирающего капитализма. Особенно он критиковал Сталина, с которым ему однажды пришлось беседовать. Уэллс утверждал, что под его руководством Россия превратилась в тираническую диктатуру. «Ну, если вы, социалист, считаете, что капитализм обречен, — сказал я, на что же надеяться миру, если потерпит крах социализм в России?» «Краха социализма в России… не произойдет, ответил он, — но при данном развитии событий возможно возникновение диктаторского режима».

«Конечно, в России не обошлось без ошибок, — заметил я, — и, как и все другие нации, она не избежит ошибок в будущем. Самая большая их ошибка, по-моему, отказ от уплаты иностранных займов, отказ обеспечить русские ценные бумаги и т. п., все то, что после революции назвали царскими долгами. Хотя право отказаться от уплаты они имели, все-таки, мне кажется, была сделана крупнейшая ошибка, ибо они восстановили против себя целый мир… В конечном итоге это обошлось им и два раза дороже». Кое в чем Уэллс со мной согласился и заметил, что в теории мои замечания хороши, иначе обстоит дело на практике, отказ от уплаты царских долгов стал одним из революционных требований. Народ был бы возмущен, если бы его заставили платить по счетам прежнего режима. «Но если бы в России согласились с правилами игры. продолжал доказывать я. — и замяли менее идеалистическую позицию, можно было пойти на большие займы у капиталистических стран, что позволило бы в кратчайшие сроки наладить экономику, а все послевоенные изменения в капиталистической системе, инфляция и так далее, наверняка бы способствовали тому, что долги эти легко ликвидировались, а в мире был порядок». «Ну, теперь уж слишком поздно», рассмеялся Уэллс».

Тучи в Европе сгущались. К власти пришел Гитлер. Картина Чаплина «Великий диктатор» (1940) выходила на экраны нелегко, ее производство, а потом и прокат пытались остановить. Но мастер продолжал работать, хотя сам признавался, что «застигнут врасплох политической лавиной событий». В Америке и во время войны, когда русские стали союзниками, действовали мощные силы, делавшие станку на подрыв отношений с СССР. Чаплин, по собственному убеждению, оказался на гребне событий довольно случайно: ему позвонил глава Комитета помощи России в войне и попросил выступить на митинге в Сан-Франциско вместо заболевшего Джозефа Дэвиса, бывшего американского посла в Советском Союзе. Народу собралось более 10 тысяч, на сцене — адмиралы, генералы; мэр Сан-Франциско сдержанно говорит о том, что теперь «нельзя не считаться с тем (фактом, что русские оказались нашими союзниками», и вдруг Чаплин произносит пространную и блестящую речь, в конце которой требует открытия второго фронта и немедленной помощи истекающей кровью России. Даже некоторые друзья испугались за Чарли, одно дело — скромное участие в благотворительных мероприятиях, умеренная финансовая поддержка, другое — решительные заявления, обращенные к согражданам и всем противникам нацизма. Чаплин отвечал, что сказал то, что чувствовал, однако сам себя корил в душе (и не скрывает этого в автобиографии) за несдержанность. Но останавливаться на полпути он не привык. Последовали новые его выступления, одно из них в июле 1942 года слушали 60 тысяч человек, на другом, в Карнеги-холл в Нью-Йорке, где присутствовали такие знаменитости, как писательница Перл Бак, художник Рокуэл Кент, режиссер и актер Орсон Уэллс, — Чаплин вступил в открытую полемику с теми, кто уничижительно называл его «новоявленным военным стратегом». Именно тогда для него закрылись двери некоторых роскошных особняков, а в доме перестали раздаваться звонки их влиятельных обитателей.

Но оставались друзья и хорошие знакомые, верные люди, среди них Теодор Драйзер, перед которым он преклонялся. «Время от времени он и его очаровательная жена Элен приходили к обеду. Хотя Драйзер мог вспыхнуть в любую минуту, в нем жила тихая и добрая душа. Когда он умер, Джон Говард Лоусон, драматург, произнесший надгробное слово, попросил меня быть среди тех, кто понесет гроб, а также прочесть во время похорон одно из стихотворений Драйзера — и я это сделал». Шел 1945 год.

После войны ситуация в Соединенных Штатах менялась стремительно: надежды, что победа над фашизмом принесет всеобщий мир, не сбывались, возобладали настроения тревоги и разочарования. В этих условиях Чаплин создает фильм «Месье Верду», в котором открыто обвиняется общество марионеток, готовое на все ради денег. Он не боится лишний раз подставиться, считает, что на экране, как и в жизни, должен говорить правду. Но время смелых высказываний в Америке, вступавшей в 50-е, миновало. Даже очень левые говорили с оглядкой А у Чаплина к тому же назревал новый «женский» скандал.

Некто Джоан Берри, претендовавшая на исключительное внимание Чарли, стала вести себя настолько вызывающе и навязчиво, что Чаплину пришлось в буквальном смысле находиться в бегах. Вскоре она предъявила в суде иск, заявив, что Чаплин — отец ее будущего ребенка. Один из друзей, член верховного суда, предупреди л Чарли, что против него затевается гнусное дело, и даже некоторые политические деятели дали ясно понять, что недавняя активность Чаплина в делах некинематографических может дорого ему обойтись. И действительно пришлось пройти через новый процесс и кампанию псевдоразоблачений. Суд оправдал его, установив с помощью анализа крови, что Джоан Берри лгала.

Бурные перипетии личной жизни, голливудские скандалы отходили на второй план. Он встретил Уну О'Нил дочь известного драматурга. И это положило конец эпизодическим связям и многочисленным слухам Ей исполни лось 18, они поженились, хотя пришлось, спасаясь от репортеров, устроить совсем непышную церемонию в тихом и живописном поселке неподалеку от Санта-Барбары. Обоим казалось, что счастье их будет вечным, а «мелочи жизни» решили не принимать в расчет. Это решение помогало потом всегда, вплоть до последних дней Чаплина.

А тогда, в то время, в Америке надо было пройти через все испытания и выстоять. «Пока продолжался процесс (по иску Берри. — Ю. К.), друзья не покидали, все старались чем-то помочь… Салка Виртел, польская актриса, устраивала в своем доме в Санта-Монике интересные вечера. К ней с удовольствием приходили многие деятели литературы Томас Манн, Бертольд Брехт… Лион Фейхтвангер, Стивен Спендер… кого только не было… Как-то я спросил Лиона Фейхтвангера, что он думает о политической ситуации в Штатах. «Наверное, не случаен тот факт, сказал он, немного рисуясь, — что, как только я закончил строительство своего дома в Берлине, к власти пришел Гитлер, и мне пришлось покинуть страну. Когда я закончил меблировать квартиру и Париже, и город пошли нацисты, и опять мне пришлось упираться подобру-поздорову. А сейчас и Америке я только что приобрел дом в Санта-Монике» Он пожал плечами и улыбнулся со значением «В Соединенных Штатах нарастала новая политическая волна — маккартизм. Но и Калифорнии все так же ярко светило солнце и по газонам разгуливали павлины. Уна поражала спокойствием и невозмутимостью. Рождались дети. Справляли их дни рождения. Ходили в гости и принимали у себя. Появлялись новые знакомые. «Как-то позвонил наш приятель Фрэнк Тейлор, чтобы сообщить, что к нам хотел бы наведаться Дилан Томас, валлийский поэт. Мы сказали, что будем рады. «Ну тогда, — заметил Фрэнк, выдержав паузу, — я приведу его, если не напьется». Поздно вечером… ввалился Дилан Томас. Сказать, что он был трезв, значит не знать — каков же он выпивши. Через день-два он явился к обеду и произвел хорошее впечатление. Прочел нам одно из своих стихотворений — голос у него был глубокий, низкий и звучный. Я не помню образный ряд стихотворения, но из всего этого волшебного мира вдруг как солнечный зайчик выпрыгнуло слово «целлофан «.

…А этой прозрачной, стерильной пленкой уже окутывали всю страну. И многие задыхались под колпаком. За пределами четырех стен уютного дома разворачивались драматические события: жертвами преследований становились тысячи людей. Чаплину но забыли выступлений в пользу русских союзников, теперь в комиссии по расследованию антиамериканской деятельности это было самым страшным обвинением. Параллельно шли письма с угрозами, и члены «Американского легиона» с удовольствием пикетировали кинотеатры, на афишах которых появлялось его имя. С нападками на Чаплина выступили и некоторые коллеги, среди них — Адольф Менжу, актер, ставший известным после чаплинской «Парижанки», вышедшей в 1923 году (как давно это было!). Сэм Голдвин один из немногих кинопромышленников, кто высказался в его защиту. Но лавиной сыпались новые обвинения, великий актер стал подозрительной личностью (хоронил коммуниста Драйзера) с сомнительными знакомствами среди неблагонадежных и вскоре газеты запестрели крупно набранными заголовками: «Чаплин сочувствует коммунистам». «Вышлите Чарли в Россию».

Решение уехать в Европу зрело неудержимо. Уна, поддерживая намерения мужа, старалась, однако, не акцентировать внимание на политической травле. Она говорила, что переезд помог бы оградить детей от вредного влияния Голливуда. В ожидании разрешения на выезд проходили педели, встречи с чиновниками принимали форму допросов, приходилось все время быть начеку. Потом к иммиграционным властям подключалась Служба налогообложении. Требовали, чтобы перед отъездом Чаплин оставил двухмиллионный залог. Даже когда все это было позади и они ступили на борт морского лайнера «Королева Елизавета», отплывавшего в Лондон, адвокат советовал не появляться на палубе до выхода в открытое море.

В пути — посреди океана — догнала телеграмма: США для него закрыты, теперь он может вернуться только пройдя все утомительные формальности впервые въезжающего на постоянное жительство. Ответить хотелось резко, но в Штатах оставались банковские счета, недвижимость. Только йотом Уна поедет в Калифорнию и почти чудом сможет вызволить ценности и сбережения. И будет еще огромная работа ФБР по сбору компрометирующего материала на Чаплина; бывшую прислугу с пристрастием допросят на предмет диких оргий, которые, «естественно», он должен был устраивать. В США в том же 1952 году власти принимают решение собрать документы, на основании которых Чаплина можно было бы отдать под гуд. Вспомнили в этой связи и бракоразводный процесс с Литой Грей, хотя прошло 25 лет. Бывшая жена Чарли повесткой была приглашена для дачи показаний.

«За большим длинным столом сидели три следователя. Здесь же была стенографистка… Меня привели к присяге и задали обычные формальные вопросы, сколько лет, где живу и так далее. Потом вдруг, без всякого перехода, грубо спросили: «Находились ли вы в интимных отношениях с г-ном Чаплином до того, как вышли за него замуж?» — «Да», — ответила я, удивленная тем, что они, отбросив церемонии, интересуются такими вещами… Это были профессионалы своего дела, и все оставшееся время, сменяя друг друга, они задавали вопросы, из которых было ясно, что цель их — покончить с Чарли… Было видно, что они хорошо подготовились накануне, все обвинения из моего бракоразводного заявления они знали наизусть, помимо этого — собрали все, что можно из самых разных источников. Они знали даже, что мне едва исполнилось 15, когда я вступила в связь с Чарли. Они знали, что с Чарли мы поженились, когда я ждала ребенка и отказалась делать аборт. Они прервали свои постельные вопросы лишь ненадолго, сменив тему на политическую: «До того, как вы вышли замуж за г-на Чаплина в 1924 году, говорили ли вы с ним о политике?» — «Нет, вряд ли я могла в этом разбираться. Я и сейчас ничего не понимаю». — «Говорил ли он вам или при вас о своих симпатиях к коммунистам?» — «Нет». — «Знали ли вы о том, что г-н Чаплин оказывал финансовую поддержку коммунистическим организациям?» — «Нет, об этом я ничего не знала», — «Не могли бы сказать, встречался ли он с кем-то из членов коммунистической партии?» — «Нет, откуда мне было знать, кто они такие. Насколько помню, о коммунизме вообще и разговора никогда не было». После этого следователи вернулись к постельным вопросам и уже только их и задавали…»

Так пишет об усилиях ФБР Лита Грей. Чаплин узнает об этом потом. От своего адвоката, из писем друзей, из газетной трескотни. Но для него самого потуги агентов соответствующих служб, вопли маккартистов в те дни остались как бы в другом мире, за океаном, куда решил не возвращаться. Началась другая жизнь. Старый Свет встречал триумфально, после Лондона — Париж, Рим. Осесть все же решили в Швейцарии. В небольшом местечке (1350 жителей) купили дом, Уна ждала пятого ребенка, огни больших городов остались в стороне. Через некоторое время Чаплин посетил американское консульство и возвратил бумаги, дававшие право на въезд в Штаты. Потом от гражданства отказалась Уна. Уютную крепость нейтральной альпийской республики теперь покидали не часто. По затворниками не стали.

«В один из наших приездов в Лондон пришло уведомление, что на приеме, который устраивало советское посольство в отеле «Клэридж», с нами хотели бы встретиться Хрущев и Булганин. Когда мы прибыли, народу было уже столько, что трудно было войти. С помощью сот рудника посольства стали пробираться сквозь экзальтированную толпу. Вдруг увидели, что с противоположной стороны также пытаются пробиться Хрущев и Булганин, но потом им, видно, надоело, и они оставили затею переплыть это людское море. Хрущев, хотя и раздраженный суетой, пытался шутить. Затем стал подвигаться к выходу, и наш сопровождающий вынужден был окликнуть его. Хрущев отмахнулся, с него было достаточно. И тут сопровождающий закричал: «Чарли Чаплин!» Булганин и Хрущев остановились и повернули назад, приветливо улыбаясь. Я был польщен. Нас представили — прямо в этой толкучке. Через переводчика Хрущев сказал что-то о том, как русские любят мои фильмы, потом нам предложили водки. Мне показалось, что туда высыпали целую перечницу, но Уне поправилось. Нам удалось стать в кружок и так нас даже сфотографировали. Из-за шума я не мог произнести ни слова. «Давайте выйдем отсюда», сказал Хрущев. Толпа поняла наши намерения, и последовало настоящее сражение. С помощью четырех человек мы прорвались в небольшую залу. Как только оказались там, Хрущев и все мы облегченно «фью-у» вздохнули. Я наконец мог собраться с мыслями и начать разговор. Хрущев только что произнес великолепную речь о том, что прибыл в Лондон с добрыми намерениями. Это было как луч света, и я сказал ему об этом, сказал, что у миллионов людей во всем мире появляется надежда.

Через несколько минут ему сообщили, что на приеме присутствует Гарольд Стассен (американский дипломат. Ю. К.), который просит несколько минут для беседы. Хрущев повернулся ко мне и пошутил: «Вы не будете возражать, ведь он «американец». Я рассмеялся: «Конечно, нет». Потом в дверь протиснулись г-н и г-жа Стассен… Хрущев извинился, сказал, что отлучится ненадолго, и отошел в дальний конец комнаты…

Через некоторое время я сообразил, что Хрущев не собирается закончить беседу скоро, и мы с Уной поднялись. Когда Хрущев это заметил, он оставил Стассена и подошел попрощаться. Мы пожали друг другу руки, а Стассен быстро отвел глаза, он стоял, опершись о стену, и старался смотреть прямо перед собой, как будто это его не касалось. Я попрощался со всеми, игнорируя Стассена, что, как мне казалось, выглядело, сообразуясь с обстоятельствами, очень дипломатично… На следующий вечер Уна и я ужинали в «Савое» Посреди десерта вошли и остановились около нашего столика сэр Уинстон Черчилль и леди Черчилль. Я не видел сэра Уинстона с 1913 года… Но после того, как в Лондоне пошли «Огни рампы», со мной связались паши прокатчики из «Юнайтед артистс» и попросили разрешения показать фильм и доме сэра Уинстона. Конечно, я Пыл польщен. Через несколько дней пришла записка с выражением благодарности, он писал, что получил истинное наслаждение. И теперь сэр Уинстон стоял перед нашим столиком, совсем рядом. «Так», — сказал он. И в этом «так» послышалось что-то неодобрительное. Я быстро поднялся навстречу, улыбаясь, и представил Уну… Леди Черчилль сказала, что прочла в газетах о моей встрече с Хрущевым. «Мы всегда отлично ладили с Хрущевым», — заметил сэр Уинстон. Но меня не покидало чувство, что сэр Уинстон погружен в глубокую печаль. Конечно, с 1913 года много воды утекло. Его неукротимая смелость и вдохновенное красноречие спасли Англию, но, по моему мнению, он ничего не достиг своей фултонской речью (воздвигнувшей «железный занавес»), кроме того, что началась «холодная война».

На склоне лет, пережив тысячи встреч, больших и малых дел, событий, перечувствовав, перепробовав, художник, человек творческий невольно начинает философствовать и несколько созерцательно, отрешенно смотреть на то, что случилось давным-давно. На расстоянии многое воспринимается по-иному. И кружит хоровод лиц, некогда столь близких, а теперь исчезающих в дымке прошлого. В возрасте 43 лет от алкоголизма скончалась Милдред Харрис; в Голливуде среди подстриженных газонов и гигантских эвкалиптов обрела покой Лита Грей; Полетт Годдар, с которой Чаплин расстался в 1942 году, нашла свое счастье с Эрихом Марией Ремарком; Иола Негри, Марион Дэвис — где теперь носители этих громких имен; единственным человеком, связывавшим с США, оставалась Эдна Пёрвиенс, героиня «Парижанки» и исполнительница лирических ролей во многих его фильмах. Она ежемесячно получала через доверенное лицо Чаплина небольшое пособие, и каждый раз не забывала послать весточку.

«13 ноября 1956 года. Дорогой Чарли, пишу тебе, чтобы выразить благодарность, и сама опять в больнице… прохожу кобальтовую терапию… после этого сам ад не страшен! Но все нормально, пока можешь пошевелить хотя бы мизинцем. К тому же на сегодняшний день это единственное, что может помочь мне. В конце недели надеюсь попасть домой… Все образуется, так говорят, и это напоминает мне одну историю: стоит человек на углу Седьмой авеню и Бродвея, рвет бумагу на мелкие клочки и разбрасывает их. Подходит полицейский и спрашивает, что он тут делает Тот отвечает «Это я слонов отгоняю». Полицейский говорит: «В этом районе никаких слонов нет». «Вот видите, отвечает человек, значит, помогает… «Вскоре после того, как я получил это письмо, Эдна скончалась. А мир продолжает оставаться молодым. И молодость берет свое. И те из нас, кто живет чуть дольше, становятся чуточку ненужными, хотя путешествие по жизни продолжается… «