Метроном уже отбивал ритм. И этот ритм рушил судьбы. Метроном делал время быстрее, неизбежно укорачивая жизнь. А влюбленные как не замечают часов, так не слышат и метронома. Но когда все друзья и знакомые работают без четкого графика, кафе закрыты, а в кинотеатрах идут звонкие боевые новости, то влюбленным только и остается, что ходить кругами по городу. Поэтому, Миша и Татьяна постоянно гуляли. Привыкнуть можно было ко всему — шуму, грязи, невозможно только к пронизывающему, после трех часов прогулки, холоду.

— Дело такое, — Миша зябко потер руки, — это не для всех ушей, но мы блокированы. Полностью или нет сказать сложно. Мне никто не докладывает. Но связи с остальным Союзом нет.

— Как нет? — удивилась Татьяна.

— А так, — Миша скрипнул зубами, — неужели ты из своих сводок этого не поняла?

— Нет, а что там поймешь? Бои на том направлении, бои на сем направлении.

— И то верно. В Смольном паника. Вернее за панику сейчас расстреляют сразу, даже слово это говорить нельзя. Скажем, так, руководство наше в большом напряжении. Даже растерянности. Немцы нас окружили, подвоза продовольствия и топлива нет. И бежать некуда. А если еще финны поднажмут, то все.

Миша замолчал.

— Зачем ты рассказываешь все это? — поинтересовалась она.

Миша усмехнулся:

— Поделиться хочу.

— Нет, — Татьяна покачала головой, потом поправила пуховой платок, — ты не из таких. Да и рискуешь ты сильно. Говорят, что даже фотографировать на улицах запретили.

— Да, запретили, — ответил Миша, — сам приказ этот печатал. В осажденном городе снимать нельзя.

— И зачем ты это говоришь, если не хочешь показаться привлекательным, проницательным? Ведь, ясно, что за распространение такой информации тебя не только из Смольного выгонят. Но и на фронт отправить могут. Вот ты павлином и ходишь, смотри какой я храбрый и добычливый.

— Конечно же, так, — улыбнулся Миша, — но если честно, чтобы ты имела ввиду. Знаешь, что если появиться у тебя возможность, то быстро уезжай из города. Даже не думай. Все сейчас так быстро меняется. Счет уже не на дни идет и не на часы. Барахло тебя не интересует, но может, сможешь Колю вывезти. Надо справки собрать, карточку из поликлиники. Ты подумай, очень хорошо подумай.

— Спасибо за совет, — улыбнулась Татьяна, — а то думала командировку на фронт выбить. Посмотреть на войну.

— Да ты что, — Миша схватил ее за локоть, — ты что! Не вздумай. Там не кино. Поедешь и не вернешься.

— Наверное, поэтому мне путевку и не дали, — пожала плечами Татьяна, — испугались, что фашисты захватят такой важный объект как я. Но если ты просишь, буду себя беречь. Обещаю тебе это. Честное пионерское слово.

Татьяна шутливо отдала Мише пионерский салют.

Он вздохнул:

— Они выкатывают тяжелые пушки, и бомбить нас будут сильно. Сейчас они с восками расправляются. А скоро за город возьмутся.

— И откуда ты это все знаешь? Ты как стратег размышляешь. Как Сталин в 1919 году.

— Я все же кое-что слышу в Смольном. И думаю, что нам всем будет очень кисло.

— Граждане, граждане, сколько можно кричать!

— Перед ними вырост невысокий человек в пальто странного серо-коричневого цвета с красной повязкой на рукаве. Его перекошены рот быстро открывался и закрывался, а руки подлетали как крылышки птицы, до уровня плеч.

— Ну, сколько вам можно говорить?

Татьяна и Миша переглянулись. Вместе со словами незнакомца в жизнь вернулись звуки улицы, треск смотров, шелест шин, покашливание прохожих.

— А в чем собственно дело товарищ? — спросил у громкого незнакомца Миша.

— Как в чем? — ответил тот, — я ответственный работник. Я проводник. Сегодня веду колонну на фронт. Вы это понимаете?

— Вполне, — ответил Миша.

— Вот и хорошо, что понимаете, а на проезжей части вы стоите. Стоите и воркуете как два голубка. И не проехать, ни объехать вас! Влюбленные, время еще нашли в такое!

Татьяна отметила, как покраснел Миша.

— Вы отойдите с дороги. На тротуар отойдите и говорите сколько угодно! — выпалил ответственный проводник, — если считаете, что сейчас время свои шуры муры крутить.

— Давай, отойдем, — сухо сказал Татьяне Миша.

Они сделали несколько шагов и встали у самой стены дома.

Мимо них медленно проехал грузовик, в кабине которого был прорисован профиль ответственного проводника с надменно сжатыми губами. В кузове грузовика сидели женщины в телогрейках с лотами. За первым грузовиком проехал второй, потом третий. На борту третьего грузовика мелом было написано «Ты — фронту».

Татьяна стала серьезной:

— Их окопы копать?

— И окопы, и противотанковые рвы, — вздохнул Миша, — сейчас разнарядки по всем предприятиям идут. Раньше окрестных колхозников сгоняли, а как фронт к городу подошел, то перешли на трудовые ресурсы Ленинграда.

Миша повернулся к Татьяне и неожиданно резко сказал:

— Видишь?! Вчера они ударницы были, заслуженные работницы, швеи или ткачихи какие-нибудь, а сегодня с лопатами на фронт поехали. Трудовые ресурсы будут возмещаться по мере их исчерпания.

— Это диамат? Так учит марксизм — ленинизм? Самое верное учение в мире? — поинтересовалась Татьяна.

— Это предупреждение, — Миша поиграл желваками, — прекрати играть в героиню. Или закончишь как они.

— Катаясь с лопатой на машине?

— Нет, — Миша снова стал мрачным, — нет, роя траншеи, которые и защищать-то никто не станет. Знаешь, сколько этих линий обороны наделали от самой границы? А толку? Немцев они не остановили.

— Сократ, — весело сказала Татьяна, — говорил, что нужно думать не о прочности стен, а о прочности тех, кто будет стоять на этих стенах.

Миша побелел:

— Ты, поосторожнее со своим Сократом.

— А что? — улыбнулась она, — шлепнут без некролога?

Миша хотел сказать, но только закусил губу.

— Знаю, — засмеялась Татьяна, — дура! Я дура. Но дуракам и юродивым на Руси все прощалось.

— Прощалось, — прогудел Миша, — раньше прощалось, а вот советской властью уже не прощается.