Как это опрометчиво мерить своих предков по размерам и фасону нижнего белья. А ничего иного Танюше не приходило в голову. Сначала она читала стихи Бертольц. Та была хорошим поэтом. Нет, не великим, но хорошим, крепким, способным писать много и ярко. Если бы она жила в наше время, то могла бы писать свободнее. Но эти стихи не давала ключа в той эпохе и к сознанию Татьяны Бертольц. Танюша это хорошо понимала. Это как в отношениях, бывает, что мальчик нравиться, и ты нравишься ему, но ничего не выходит. И никто не понимает, почему и как так получилось. Просто не судьба. Так же Танюша не могла понять Бертольц только через стихи. Хотя именно на стихи и пришлось бы опираться в дипломе. Но сейчас надо было понять, тот алгоритм по которому жила и творила ленинградская поэтесса.

Поэтому Танюша стала рассматривать фотографии Питера, а потом Ленинграда. Разница между черно — белыми ленинградскими и цветными питерским пугала. Танюша нашла раскрашенные фото Ленинграда тридцатых — пятидесятых. На этих фотография был более веселый город. В нем не было кафе, не было машин, люди были. Они застыли на фото как тени. И где-то среди них была тень Татьяны Бертольц.

Потом Танюша представила Бертольц за работой в Доме Радио. Но ничего не получилось. Советские штампы ежедневных слободок были поденщиной из тех, что сейчас делали копирайтеры. Для Бертольц это был хлеб, но ради описания хлеба творцов не пишут дипломы.

Танюша улыбнулась и решила записать эту мысль. «Ради хлеба поэтов не пишут дипломы». Как банально и глупо, но это единственная оригинальная мысль, пришедшая в голову за последнюю неделю.

Потом она представила Татьяну Бертольц дома. Вот большой и очень старый буфет. Бертольц не могла бы жить в комнате с простым деревянным шкафом, наверное, это был старинный буфет. Он знал и иных хозяев и те времена, когда в нем стоили наливки, коньяк, лежали икра и балык. Вот кровать Бертольц, но эта кровать не вычурная. Обычная кровать для того времени. Большая, неудобная с ватным матрасом. Застелена она белыми постельным бельем. У окна стол. Тоже хороший, но е большой. Большой не влез бы в комнату коммуналки. Рядом с ним три, нет четыре стула. За столом готовят, едят, пьют. За ним Бертольц писала, свои стихи и правила сообщения для радио. На столе стоит непременная пепельница. В ней окурки от любимого Татьяной «Казбека». В дальнем углу стоит небольшой шкаф, в котором все немудреные по нашим меркам пожитки семейства. А у входной двери вешалка с верхней одеждой постоянного обихода. Вот собственно и все.

Танюша даже набросала небольшой план этой комнаты. Потом она стала думать, как же шла там жизнь. Как жила Татьяна Бертольц и о чем она думала. Вот она открывает дверь. Она пришла, домой проехав на ленинградском трамвае треть города. Она устало вешает пальто на крючок. Кладет сумку на буфет. Садиться отдохнуть.

Она была сильной женщиной и раздевалась сама. Потом тряхнув распушенными волосами она шла в постель.

Танюша вспомнила игривые вопрос Вики:

— А как они делали это?

— Что это?

— Ну, это. Трахались они как?

— Как мы. А как еще?

— И минет делали?

— Ну да. Наверное. Но я в ее дневниках такого не читала.

— И по звериному?

— А почему нет? Ничего не изменилось с того времени. Мы — то не изменились.

— Да. Неспроста за ней так мужики бегали. Было за что.

— Значит, было за что, — вздохнула Вика.

Но Танюше был странен тот ушедший московошвейный мир. Те люди, жившие диким образом, даже не от зарплаты до зарплаты, как ее родители, а от пайка до пайка. Вся эта странная неопределенная ходульность митингов и собраний, на которые никто не хотел ходить, но все ходили. И выступали. И говорили правильные для того времени вещи. Амии в них не верили, но говорили и говорили. И жили по тем разговорам. Часть жизнь проходила в определенной коммунистической партией среде, а часть за тонкими стенками коммунальных комнат. Комнат, которые не могли спасти, но могли защитить. Хотя бы на время. Может в этом была безудержная страсть Бертольц, ее попытка заменить окружающий мир искренней любовью к мужчине? Любовью, в которой сгорали они оба. И которая заменяла ей все остальное, за исключении стихов. А может быть заменявшая и стихи.