Город заносило снегом. Трамваи ходили, но редко и часто без остановок. Добежал, вскочил на заднюю платформу и поехал. Тяжела зимняя одежда давила истощенных людей. Часто Татьяну подвозили с работы. Она ждала этого часами, кто поедет в сторону ее дома и подхватит. Или даже сделает крюк и завезет. Как все стало печально и уныло она поняла, когда подсчитала, что Миша не приходил уже недели три, а на последней неделе он звонил —то всего два раза. Что-то бормотал и торопливо отключался. Жизнь замирала.

Она пришла рано, уже смеркалось, но было рано и Коля встревожился:

— Что —то случилось, на работе?

— Да, нет, — Татьяна медленно села на стул у самой двери и посмотрела на Колю, — ничего не случилось. Скоро прочитают сводку я ее выправила. А потом быстро подвернулась машина. Довезли.

— Но это, же хорошо, — сказал муж из-под одеяла.

— Хорошо, — она достала из сумки три куска хлеба, — вот смотри взяла в столовой. Хлеборез сам дал, как положено по графику. Наверное, сегодня пришли машины.

— Наверное, — согласился Коля и кивнул на стол, — Анина Даша занесла хлеб по карточкам. Она недолго сегодня стояла. Сказала, что быстро отпускали. Людей нет.

— Людей нет, — сумрачно повторила Татьяна.

— Ты сегодня уставшая, — настороженно спросил Коля, — может ты заболела?

— Нет. Надеюсь, что нет, — тихо сказала Татьяна, — мне сейчас болеть совсем нельзя.

— Да сейчас никому болеть нельзя, — согласился коля.

Они помолчали.

— Может радио включить? Там может метроном бьет? — поинтересовался Коля.

— А это еще зачем, — спросила она и медленно размотала с шеи платок, — оно мне на работе надоело. Иногда даже сниться.

— Мне тоже, — ответил Коля.

Коля выключал радио, когда она уходила. Его не пугал метроном, в бомбоубежище он все равно не ходил — боялся припадка по дороге. Упасть в холоде, и остаться на улице, было верной смертью. А вот, попадет ли какой-нибудь Ганс в их дом, это было незначительной вероятностью.

— Дураки мы с тобой, — тихо, но убедительно сказала Татьяна.

— Потому, что не уехали?

— И поэтому тоже, но главное мы живем в осажденном городе. Обстрелы бомбежки. Есть нечего. А мы живем половой жизнью.

— А что такого? — спросил Коля, — мы муж и жена. Да нам и не много радостей осталось. Тем более, что у меня эпилепсия, а ты не можешь детей иметь.

— Получается, что могу, — Татьяна расстегнула воротник пальто и шерстяной кофты.

— Да?

— У меня задержка уже месяц. Постоянно болит голова, и отекают ноги. Все как всегда.

— Тогда тебе надо думать, как выехать отсюда, — тихо и жалобно сказал Коля. Наверное, он понимал, что без нее ему будет намного хуже, но выехать из умирающего города был единственный шанс для ребенка.

— Наверное, так, — согласилась Татьяна, — но не знаю как подать заявку на эвакуацию.

— Сейчас многим оформляют.

— А ты откуда знаешь, если сидишь дома?

— Аня говорит, что с их завода многим подписывают заявки на эвакуацию. Правда, вывозят не всех нет транспорта.

— Оформляют, но не вывозят, — криво усмехнулась Татьяна, — узнаю нашу советскую власть. Так по — нашему. Если нет возможности, о нет, но положено и сделаем.

Коля вздохнул.

— Теперь я рада, что у нас закончился кофе. Сейчас я бы не удержалась. Сварила и выпила.

— Тебе надо ехать, — четко сказал Коля из — под своего одеяла, — с твоим здоровьем ты рискуешь и собой и ребенком. Все очень плохо и будет только хуже.

— А ты наконец —то понял.

— Я не дурак, хоть и эпилептик. Понятно, что наши войска не прорвут блокаду. Во всяком случае, быстро. Немцы совсем не такие глупые, как нам показывали. Иначе они бы не доскакали до города от границы за два месяца. А наши совсем не такие уж и орлы как показала война. Тебе надо выбираться из города.

— Как? — посмотрела на него Татьяна.

— Не знаю, но надо это делать и как можно быстрее. В конце концов, ты важный работник.

— Брось, — Татьяна с тоской посмотрела на буфет, в котором еще было немного сахара и сгущенного молока, — это никого не смутило, когда меня закатали в органы. И с Мандельштамом не смутило и с Цветаевой. А я поэт республиканского, даже городского значения. Сейчас ценят ответработников. Проверенных боями большевиков, которые могут, не дрогнув умереть за партию. Но сначала всех за эту партию положат. В Смольном на нас плевать.

— Это описание ситуации, — неожиданно деловито сказал Коля, — но это не решение вопроса. Тебе надо ехать и чем быстрее, тем лучше. Время сейчас важно.

— Ты тоже говоришь описательно, — Татьяна подошла к буфету и открыла его дверцы, — чаю хочешь?

— Пей, — Коля укутался еще сильнее, — позвони маме.

— Так просто? — хмыкнула Татьяна. Она взяла кусочек рафинада и положила в рот.

— А ничего другого нам не придумать. Скажи ей правду.

— По телефону? — Татьяна обернулась к мужу, — вот тогда я действительно быстро отсюда отравлюсь.

— Ты же ведешь свой дневник.

— Веду, но никогда его не опубликую и никому не покажу. Это даже не для истории, а для самой себя. Если его почитают, то никто не посмотрит на все мои заслуги. Реальные и мнимые. Шлепнут без некролога. Думай, что говоришь дорогой.

— А ты можешь, что —то еще предложить? — поинтересовался Коля, — у нас с тобой нет ничего, чтобы выбраться, а твоя мама хоть какой-то выход. Все-таки Москва решает все.

— Москва решает, — протянула Татьяна, — знаешь тихо сказала она, — они с отцом уже давно не живут вместе. Так, что какое-то алиби будет. Это если застукают. А если не прямыми словами, а намеками. Мама знает, что было со мной. Я ей все рассказала. Не говорить прямо, а немного покрутить. Пусть догадается сама.

— Вот именно, — поддержал ее Коля, — пусть догадается сама. И звони с телефона начальника. Их меньше слушают. Во всяком случае, их не слушают глупые телефонистки, а контрразведчики не начнут копать под тебя с твоей мамой.

— Какой ты, однако, конспиратор, — тебе подпольной борьбой заниматься.

— Я книжек много про революцию прочитал. Больше читать было нечего. А там все так. Двойная жизнь, поступки с двойным смыслом.

— Поступки с двойным смыслом, — медленно повторила Татьяна.