Юнкерс сел хорошо, немного подпрыгнул и зарулил.

— Быстрее, — закричал второй пилот и поставил, верней выбросил наружу, лесенку, — сейчас пойдем обратно. Моторы стынут.

Татьяна выпрыгнула на наст ленинградского аэродрома. Мимо нее пронесли в самолет раненых, потом пробежала стайка людей.

Моторы Юнкерса работали, поднимая снежную пыль. Рядом с крылом стоял топливозаправщик. Для обратного пути нужно было заполнить баки.

Татьяна посмотрена на снежный город вдали. Он обрел бело-серый цвет, цвет, давно изменивший ее жизнь. Но теперь он стал частью ее. Он всегда был ею, но теперь она поняла, что он останется с ней навсегда, не сможет она, ни убежать, ни избежать этого цвета. И стало ей совсем свободно и просто. Наверное, так умирают. Ленинград, серость и холод. Голод. И высокие мысли о сути жизни на блокадном аэродроме. А иначе как выжить? И для чего?

Татьяна расстегнула верх полушубка, расправила шарф и глубоко вздохнула. Нет, она —то все сделала правильно. Правильно, что вернулась.

— Товарищ женщина, — громко окликнули ее.

Она посмотрела — шофер автобуса привезшего людей махал ей:

— Товарищ женщина давайте сюда! Нечего здесь делать. Поехали! Вам в город?

— В город! — крикнула она.

— Тогда давайте в кузов и поехали! А то я вам машу и машу, а вы как застыли! Укачало, поди?

— Укачало! — крикнула ему Татьяна.

— Тогда лезай в машину и поехали, — шофер нырнул в автобус и передняя дверь автобуса открылась.

— Вам куда? — поинтересовался он, когда Татьяна села рядом.

— Мне в центр, в Дом Радио.

— О как, — посмотрел на нее шофер, — а что там делаете?

— Я там работаю, — ответила Татьяна и поправила вещмешок на коленях.

— И кем работаете?

— Сводки и стихи пишу, — сказала она, — скоро услышите. Слушайте Татьяну Бертольц.

— О как, — повторил шофер, — о Сталине, значит, будете писать.

— Нет, — ответила Татьяна, — о людях.

— О как, — шофер посмотрел на нее.

Автобус был старый деревянный ЗиС, который возил людей по городу лет пятнадцать. Он скрипел и гудел на поворотах. По последней военной моде окрашен он был в бело-серый цвет. Который так обрадовал Татьяну.

Дорога было плохо расчищена. Вернее ее и вовсе не было. Только колея от машин. Автобус прошел очередной поворот, его тряхнуло, шофер выправил деревянный руль и переключил передачу:

— Я его зову, антилопа гну, — сказал он Татьяне, — знаете почему?

— Знаю, — ответила она, — «Золотого теленка» читала.

— О как, — повторил шофер, — ну на радио грамотные все. Я как слушаю даже поражаюсь, ну очень вы все складно говорите. Прямо. Как поток слова льются. Я вот так не могу. Читаю я много. Но сказать не могу.

Автобус подбросило, он зарылся в снег и пополз дальше.

— Вот, я о чем, — продолжил шофер, воюя с машиной и дорогой, — был я пять лет секретарем общего собрания гаража. А там говорить надо. Как с мужиками и бабами так вот говорить, по простому значит. То все хорошо. А как с места председателя, так робею. Начну говорить, а говорю как птичка. Чик-чирик. Вот и поражаюсь вам — так складно говорите. Даже партийные так не могут. Хотя вы, наверное, в партии?

— Нет, — ответила Татьяна, — я беспартийная.

— И не мешает?

— Не мешает. А вам?

— А мне что? — ответил шофер и посмотрел на нее, — я общим собранием руководил потому, что беспартийный. А в партии надо книги покупать, на собрания ходить, а потом еще и говорить, что и как прочитал. Тесть у меня рабочий. Пролетарий хренов. Весь чердак в книгах. А ничего не читает, кроме журнала «Крокодил».

Автобус тряхнуло.

— Да твою мать, — заорал шофер, пронесшийся мимо машине, — вы смотрите. Это англичанин новый или даже американец. Наши так не ездят. Получит утырок после учаги машину и катает на ней как хочет. А сейчас не видно ни хрена, у всех одна фара да то с затемнением! Как разминулись не пойму! Дурак!

Он еще немного покричал, потом шумно выдохнул:

— А, что был тесть партийный, а что бес партийный. Один оказалось хрен. Как ноги у него опухли и не смог он работать, то получил норму хлеба как иждивенец и умер за месяц. В книги его мы все сожгли. Хорошо, что тесть трусом был, побоялся как все нормальные люди их выбросить на помойку.

Татьяна хмыкнула.

— А я чего такой говорливый, — охотно пояснил он, — я ведь людей не вижу. Двенадцать часов, семь дней в неделю за баранкой. Этот автобус у меня третий с начала войны, два ЗиСа подо мной сдохли. Стоят без запчастей в гараже. А я, Полозов Александр Иванович незаменим. Туда — сюда, туда —сюда. А вожу раненых. С ними хорошо если сестричка, а то просто накидают и вези. Друг на друга положат. Не хватает ведь машин. Еду и только стоны. Стоны, стоны, стоны. Сам думал летом проситься на фронт. А жена на колени встала. Отец у нее в гражданскую воевал. Нам-то его комната и досталась. Вернулся нервический. Орал на всех. Детей бил. Жену мою бил. А потом взял и утопился. Жена так и сказал мне: «лучше сразу убей». А вот сейчас смотрю на это и понимаю, что дура-баба права была.

Он замолчал, с трудом повернул руль.

— Война это не как в кино, — сказала Татьяна.

— А я это сейчас тоже понял, — охотно ответил ей шофер, — все это было. «Чапаев». «Щорс» с саблями скакали и беляков рубали. А немцы они получается не беляки? Они рядами в психическую не ходят. Они нас танками да самолетами. Я когда первый раз от крови машину мыл то блевал даже. А сейчас привык. Можно и не мыть. Кровь она как вода — замерзла, и сбил ее с пола. Пешню взял и сбил. А вот к запаху крови и стонам привыкнуть не могу. Везу, я их и постоянно слышу стоны, на каждом ухабе и повороте. И хотел бы по другому ездить, да видишь какая техника у нас. Раз в дороге стал. Еще тепло было. Карбюратор сдох. Сдох он в дороге гнида. Я пока провозился то сажусь в машину, а в кузове тишина. Привез я их в госпиталь значит. Выходит врач, лицо черное, халат красный, а руки чистые — чистые, моет их постоянно. Обошел их всех и махнул рукой — опоздал ты, шофер. Мертвых привез. Вези их в мертвецкую. Я когда после в гараж приехал, то думал — кончу себя. Так возненавидел я все это. И войну эту и машину свою и себя. Спирта-то нет. Взял я стакан бензина и выпил. Упал, а как очнулся то опять в рейс.

Автобус нудно поскрипел.

— Вот и разговорился я. Редко живых вожу. Редко. Но ты меня тоже прости.

Он посмотрел на Татьяну, привстал и переключил здоровенный рычаг коробки:

— Включаю радио ваше. А там всюду Сталин, Сталин, Сталин, Сталин и Сталин. Как будто один Сталин везде. И такая злость берет за все. И за холод и за хлеб из бумаги, кашу на воде в столовке и за гроб деревянный этот!

И он с силой топнул по полу автобуса.