Дом Радио был не только, как обычно, скучен, но и пуст. На вахте сидел нахохлившийся как снегирь милиционер в шинели. Он с завистью посмотрел на полушубок Татьяны и выписал пропуск. Лестницы были давно не убраны, на них накопился мусор, обрывки бумаг. Краска на стенах вздулась от мороза. И на двух этажах здания она не увидела никого.

Татьяна поднялась в кабинет директора — надо было подписать бумаги о пайке и укреплении к столовой.

В кабинете директора сидел Натан Яковлевич. Он увидел ее и не поверил:

— Таня?

И подбежал в ней. Шатаясь и подпрыгивая.

— Да. Натан Яковлевич. Это я Татьяна Бертольц, приехала в Ленинград.

Он посмотрел на нее. И поверил.

— А я вот один, — сказал он как-то сдавленно, — как наши ответработники выехали, то меня перевели на казарменное положение. Все время здесь. Людей мало. Да, что мало их нет совсем. Скоро только метроном будет в эфире.

— А где все?

— Как где? — переспросил Натан Яковлевич, — кто на фронте, но большинство на предприятиях — настроение поднимают. Как могут, так и поднимают. А кто-то не вернулся из дома. Если так будет и дальше, то только один метроном и услышим по радио.

— Не будет, — убежденно ответила Татьяна, — будем делать нормальный эфир.

Натан Яковлевич взял ее руки и сказал то, чем жил:

— А моя Фанечка умерла. И дочки. Меня как на казарменное положение перевели, так я им ничего не мог передавать, и приводить их сюда было нельзя. У меня особенное положение.

Потом он посмотрел на нее и смутился:

— У вас, я вижу тоже все не очень хорошо.

Татьяна сжала его холодные и дорожащие руки:

— Хуже уже не будет. Не будет, надо только выжить. И победить.

Он как-то обреченно закивал.

— Не спрашиваете, для кого теперь жить, — она еще сильнее сжала руки Натана Яковлевича, — не задавайте таких простых вопросов. Надо просто жить. Вы меня понимаете?

— Таня, — ответил он, — но мои дочки?

— Натан Яковлевич, — дернула она его за руки, — а мои дети?

Он захотел вывернуться, но Татьяна крепко держала его за руки, а сил у этого слабого человека было совсем мало.

— Натан Яковлевич. Мой кабинет свободен?

— Конечно, — быстро ответил Натан Яковлевич, — там пол-этажа свободно.

— Я его займу. Могу работать постоянно. Сейчас нет смысла ходить домой. Да и дома как такового нет. Здесь мой дом.

— Конечно, конечно, — согласился Натан Яковлевич, — я живу здесь. Но я как ответственный работник. Хотя какой из меня аппаратчик? Но бомбоубежище у нас хорошее. Теплое, есть вода, и работать можно. И там можно и здесь можно.

— Хорошо.

— А вы, с какой целью ввернулись Танечка, — все же спросил Натан Яковлевич. Спросил то, чего не должен был спрашивать, это понимал и он и она. Но все, же спросил.

— Я буду писать стихи, — четко ответила Татьяна.

— Но вы ведь и так писали, — Натан Яковлевич посмотрел ей в лицо.

— Да, но никогда не писала стихов. Раньше не писала. Поденщину, халтуру, поделки. Такие были. А сейчас чувствую, что они нужны. Стихи нужны. И они будут. Если хотите это мой ответ фронту.

— Ответ фронту, — повторил Натан Яковлевич, выводил и опустил руки.

— Я в Москве поняла, Натан Яковлевич, что литература имеет смысл только тогда когда дает человеку крылья.

Он посмотрел ей в глаза, старый и безнадежно одинокий занимающий и чужой кабинет, и чужое место в жизни.

— Вы идите, — голос его сорвался, — я все подпишу и передам в отдел кадров сам.

— Спасибо, Натан Яковлевич.

— Наверное, это все, что я могу для вас сделать.

Он отвернулся и пошел к столу.

— А знаете, Натан Яковлевич, — сказала ему в спину Татьяна, — каждый решает сам. Ноя могу для вас сделать больше. И рада этому.

Он не обернулся, а только обреченно махнул рукой.