В кабинете Татьяна потрогала батареи. Они были совсем холодные и пустые. Хоть не взорвались и то хорошо. Она села на холодный стул. Потрогала ледяную чернильницу. Чернила высохли, они испарились от холода. Потом она достала из стола две открытки и написала их карандашом. Одну Коле, а другую Мише. Спустилась вниз и опустила их в ящик. Живые откликнуться.

Через шесть дней позвонил Миша. Его голос был радостным, но недовольным:

— Ты где пропадала?

— В Москву ездила.

— В Москву? — переспросил Миша.

— Да, а что?

— Командировка?

— Называй это так.

— Тогда почему вернулась? Не понимаешь, что здесь происходит?

— Понимаю потому и вернулась, что понимаю.

— Дура, ты Танька, — грубо сказал Миша.

Татьяна засмеялась:

— Ты и представить не можешь насколько ты не прав.

Она кашлянула.

— А ты еще к тому же и умудрилась заболеть, — укоризненно сказал Мига.

— Нет, — ответила Татьяна, — надеюсь, что нет. Это от дыма.

— Ты опять куришь?

— Опять курю. Куда без этого.

— Понятно, — потянул он, — понятно.

— А вот если понятно, то не говори глупостей. И не занимай линию. Не буду.

— Краткость это сам понимаешь, что, — хихикнула она.

— Ты не хочешь меня видеть?

— И видеть хочу и слышать хочу. Но сейчас я без перерыва пишу.

— Что пишешь?

— Представь стихи.

— Для радио? — деловито спросил Миша.

— Нет, — ответила Татьяна, — для себя, для тебя. Для Коли, для людей, для Ленинграда.

— Хорошо, — неожиданно громко сказал он, — хоть кто-то напишет то, что он думает. А то мне до тебя не добраться. Вот у меня работы много. А город весь в сугробах. Живем как челюскинцы на льдине. Каждый на своей. Добежал до магазина, получил по карточкам и домой. Или на работу. Кому везет те с работы не вылазят.

— И хорошо. Я тогда тоже работать. Буду. Я в Доме Радио. Ты меня здесь всегда найдешь.

— Ты вот, что, — сказал он быстро, — с нашей обстановкой ты мало знакома. Ты не ходи много по улицам. Сейчас практически не бомбят. Наверное, самолеты куда-то еще перебросили, но обстреливают сильно. Не так как осенью, когда ты помнишь?

— Помню? — ответила она, — интересно, а как те матросики с пушкой?

— Да хорошо, что им сделается, — сказал Миша, — вижу их часто. Им вместо шинелей полушубки выдали. Хорошо им там. Сидят в убежище. Самолеты редко летают.

— И то хорошо, что хоть кто-то в этой кутерьме устроился.

Положив трубку она села за стол и посмотрела на стопку листков. Они были разного размера, одни исписаны химическим карандашом, другим ручкой, третьи простым карандашом. Все это писалось в разное время и в разной обстановке. Но писалось быстро, резко и споро. Теперь их надо было объединить во что-то одно. Но мыслей о том, как это все назвать у нее не было. Она посмотрела в заклеенное окно, за которым серело небо над бело-серым городом. И название родилось само: «Январские стихи», нет лучше «Январский цикл».

Это хорошо, но ее запал иссякал. Это из Москвы ленинградцы виделись героями. Жителями города Ленина, которые штыками остановили германские танки. А здесь отдирали обои со стен и жадно слизывали хлебный клейстер. И она уже поняла, что это совсем не геройство.