Татьяна вышла на улицу и тщательно закрыла дверь подъезда — тепло надо беречь. Она ждала этого, понимала еще в Москве, что Коля мертв. Но все равно ей показалось, что ее лишили чего-то очень важного. А может и всего. Она опустила руки в карманы полушубка. В одном пачка «Казбека» в другом упаковка люминала. Люминала достаточно, чтобы отравиться насмерть. Съесть его с кофе, заснуть и уже не проснуться. Это свойственно утонченным натурам, вроде американских кинозвезд. Хорошие таблетки хороший конец хорошей и яркой жизни. Она усмехнулась, — вот она яркая жить. Темный город, засыпанный снегом, в которым ее самоубийства даже никто не заметит. В таких условиях самоубийство даже не глупость, а пошлость.

Самым странным было то, что человек, которого она уже не считала своим мужем, которым тяготилась, оказался, тем не менее, родным. Не таким любимым как Костя и не таким желанным как Миша. Но, тем не менее, родным. Хотя он был мостом в ту часть ее жизни, куда она никогда не хотела вернуться. Но значит и в памяти было что-то довлеющее и тянувшее назад.

«Ты дура Танька», — неожиданно подумала она, — стоишь на морозе и стынешь. Думаешь черте о чем, а тебе еще в центр идти. А ты стоить, и ностальгируешь по умершей жизни, так ты скоро и о следователе с любовью вспомнить начнешь. Ведь тоже твоя жизнь и тоже твоя память. Память, но давай теперь живых к живым, а мертвых к мертвым».

Татьяна вышла из двора. Уже смеркалось. Она увидела то чего хотела и боялась. Белый город и серое небо над ним. Белое размазанное по серому. Те самые цвета смерти, так давно вошедшие в ее жизнь и роднившие ее со страшным блокадным Ленинградом.

На улице были люди. Не то, чтобы их было много, с довоенными временем было не сравнить, но были. Вот две закутанных женщины протащили саночки с ведром воды из невской проруби. Их обогнала очень худая даже в шубе девочка — подросток с ввалившимися глазами. Потом она так же обогнала медленно идущего, ползущего старичка, отдышка которого создала облачко перед его лицом.

По улице медленно шли санки и повозки, которые везли унылые лошаденки. Лошадки были так слабы, что ездовые шли рядом, погоняя лошадок и гортанно покрикивая.

По своим важным, но не нужным делам прокатил красноармеец на велосипеде. Смельчак — зимой на велосипеде.

На углу стоит милиционер, как в лучшие времени. Он стоял и смотрел на идущих людей и едущие машины. Его лицо было обрамлено ушами зимней шапки, завязанными под подбородком, а весь рот в инее. Власть и порядок есть на улицах. Советска власть нас не оставит.

Но порядок столичного города был нарушен. На проезжей части темнели комья лошадиного навоза. У парадных были видны подтеки мочи и куски кала. В одном месте Татьяна видела занесенные легким снежком бревно тело.

Татьяна шла по городу легко. Она долго не выходила из Дома радио, а из окна мало что можно увидеть. И теперь прогулка была в радость. Но с ее быстрым шагом стирались все иллюзии. Тот мир о котором она писала был только в ее голове. Только умом можно было обречь себя на добровольные страдания ради силы духа и победы. Никто из этих идущих, ползущих и едущих людей этого делать не собирался. А вот она бы смогла. А почему не знала сама.

Мимо Татьяны медленно проползали машины. Они разгребали снег, углубляя колею. Некоторые из них уже шли с включенной единственной фарой закрытой светомаскировкой.

Над всем этим ухал метроном, звук которого шел из репродукторов. Уныние и тягость под гул метронома, который она уже давно ненавидела за неизбежную простоту.

Ее поражало то, что фасады домов были чистые. По книжкам она помнила, что средневековье отходы выливались на улицу, прямо на головы прохожим. Но скоро она поняла, что всему виной светомаскировка. Из-за затемнения было невозможно открывать окна. Поэтому все отходы выливались в лестничные пролеты.

Она шла легко, но перед последним поворотом к Дому Радио остановилась. Ей показалось, что она оказалась зажатой между комнатой мужа-мертвеца и пустым мерзлым место бессмысленной работы. Ни там, ни там не было, ни смысла, ни жизни.

Она опустила руку в огромный карман полушубка и нащупала упаковку люминала. И покачала головой.

Неделю назад «Январский цикл» передали в печать. Выйдет и отдельной книжкой и в газетах и на радио прочитают. Натан Яковлевич сказал, что написать такое сейчас, это как вырастить орхидею. Она отдала долг городу и не напишет больше стихов. Об этом стихов она писать не будет. Только прозу.