Следующим вечером Михаил устроил их первую семейную ссору.

— Приходил какой-то парторг, — как бы невзначай сказан Миша.

Она сделала вид, что не расслышала.

— Парторг приходил, — сказал Михаил уже громче и Татьяна поняла, что без сцены сегодня не обойдется.

— И что? — тихо сказала она, стараясь понять, куда повернет разговор Миша.

— Он сказал, что ждал тебя.

Татьяна кивнула.

— Он тебя ждал, — подчеркнул Миша, — он так и сказал, — «еще ждал».

Татьяна кивнула.

— Что значит это слово «еще», — поинтересовался он.

— Это значит, — громко ответила Татьяна, — что до позавчерашнего дня я была свободной женщиной.

— Свободной женщиной?

— Да, свободной. Свободной и самостоятельной. Независимой, самой решавшей все свои дела.

— Пока не сошлась со мной? — едко перебил ее Михаил.

— Пока не сошлась с тобой.

— Понятно, — тихо сказал он.

— Вот видишь, — криво усмехнулась Татьяна, — вот тебе уже все и понятно. Толи будет дальше.

— Дальше будет как у всех, — ответил ей Миша.

— А если я не хочу как у всех? — поинтересовалась она, — и если сейчас уже невозможно, чтобы было как у всех и как всегда?

— Но жизнь все на свои места ставит, — Миша посмотрел в замерзшее окно, — не может быть такого, чтобы не было, как всегда и не было как у всех.

— Как знаешь, — ответила она.

— Дело даже не в парторге. Но он ведь не один, — сказал Миша, — а я вот узнал про Грекова и Бережкова. Как ты с ними крутишь. Говорят, даже в закрытую столовую ходила. Скажи мне ходила?

_ Ходила, — спокойно ответила Татьяна.

— Значит, тебе так важна эта закрытая столовая? И как вас туда —то пустили? Хотя догадываюсь как, — пробурчал Миша.

— А что такого? — поинтересовалась она, — Греков предложил и сходили. Действительно закрытая столовая. Только для диабетиков по профсоюзным талонам. Там все очень роскошно. Были картофельные оладьи и винегрет из мороженной моркови и капусты. Впрочем, морковь была не так уж и мороженная. И капуста не кислая была.

— И тебе это нужно?

Она засмеялась:

— Миша дорогой. Я тебе же сказала, что перед у меня уже не то, что в семнадцать лет. Но зад хорошо сохранился и ты им можешь располагать. Тебе этого мало?

Миша молчал.

— Значит тебе мало ленинградской поэтессы, которой ты добивался год? И ты не хочешь делить е ни с кем? Совсем ни с кем и ни пи, каких условиях?

Миша зло посмотрел на ее и отошел к окну.

— А что до Грекова, — продолжила Татьяна, — и этого, как ты сказал, Бережкова, то они были моими любовникам последние три года. Оба сразу. И мне это нравилось. Плохо, что мы не помешались втроем на кровати, и приходилось это делать на полу. Впрочем, почему трое? Четверо. Ведь был еще и Коля. Дорогой, ты возьми и представь все эту картину!

— Ты меня специально провоцируешь? — наконец сказал Миша.

— Да, — просто ответила она, поставила ногу на табурет и покачала бедрами, — представь дорогой. Вот пройдет война. И через пять лет. Десять лет. О блокаде будут писать как о героизме ленинградцев в студеную пору. Все что будут знать те, кто родиться после нас это лишь передовицы наших газет. Передовицы, которым и мы сейчас не верим.

— И что? — спросил Миша.

— А то дорогой, что никто не подумает о том, что в этом мерзлом блокадном городе была жизнь. Была любовь. Что мы с тобой сношались как кролики. И были счастливы. Счастливы среди всего этого холода и смерти. И что жизнь возможна везде и всегда, а не только по поручению и наставлению руководящей всем коммунистической партии большевиков.

Он оторопело посмотрел на нее.

— Да, да милый. Может быть, наши с тобой отношения это даже больший мой ответ жизни, чем все стихи. И может мое поведение, все мои романы это лучшее завещание тем детям, которых у меня никогда не будет. Они, наши блестящие революционеры смогли подавить все. Все смогли закатать в асфальт. Они как Петр Великий на болотах и крови построили царствие свое, но укротить меня не сумели!

— Что ты собираешь? — испугался Миша.

— Я не собираю, дорогой! И не разбираю! Я говорю прямо, что никакая советская власть не может справиться с темпераментом одной красивой и неглупой русской женщины!

— Вот это, — Татьяна положила свою ладонь на низ живота, — перемылит всю советскую коммунистическую околесицу. И пока мы живем, как хотим, мы еще живы и еще в борьбе. А вот когда начнем жит по решениям управдома, райкома, обкома и наркомата, то скоро подохнем. Поэтому, никогда не упрекай меня в моих прошлых романах и похождениях.

— Прямо идеологическая база, — криво усмехнулся Миша.

— Да, база, — Татьяна подошла к нему, — можешь смело продолжить. Идеологическая база для блядства. А я тебе отвечу, что для жизни. Поверь мне, что женское тело пережило парей, переживет и коммунистов. Как бы они не объявляли себя бессмертными.

— Но ты — то при чем? — недоуменно спросил Миша.

— А при том, дорогой, что я жить хочу. Жить, а не коммунизм строить. Который никто и никогда не построит. Тем более с таким прекрасными, умными и образованными вождями как у нас. Пусть они запретили мне писать, что я хочу и работать где, и я хочу, но заставить отказать от любви они не смогут. И ты не сможешь. Никогда.