После очередного собрания, когда она с охапкой цветов ехала домой, то подумала, а какую правду она могла бы сказать. Тем, кто не видел той блокады.

Сказать то, что до октября в городе не знали, что кольцо блокады замкнулось. Это знали в Смольном и штабе фронта. Даже не все генералы знали, что сухопутной связи уже нет. А рядовым жители, простые обыватели, уважаемые совграждане узнали об этом только в октябре. А до этого думали проломить кольцо блокады, которое казалось непрочным.

В штабе Ленинградского фронта думали, что немцы перебросят авиацию и танковую группу Гепнера на Московское направление. Тогда и ударить. Так и вышло. В конце сентября Гепнер с танкам и авиацией отбыл покорять Москву. Ленинградский фронт ударил, а блокаду не прорвал. Не помогли ни штыковые атаки, ни ураганный огонь кораблей Балтийского флота.

Как немцы в ответ топили один за другим корабли Балтфлота, которые стояли на прямой наводке. И перетопили все. Потопил даже революционную «Аврору». Хотя толка в этом не было никого, ведь орудия с не были сняты и установлены на суше. А немцы топили корабли не только из военной необходимости, но и из азарта. И была в этом игра кошки с мышью, и был страх.

А может напомнить, что из студентов филфака, которых до воны учил ее Миша, не самых крепких и здоровых, не попавших сразу на фронт доучиваться вернулись два человека из трех сот. А девушек пять из трех сотен. Вот она цена войны и блокады. Именно в таком порядке. Рассказать?

Или можно было бы рассказать то, что до Сталинграда и свободную карту фронтов было запрещено публиковать в газетах. А те, кто вел ее дома, рисковали переехать в специальные учреждения. Поэтому вели эти карты любопытные дети, которые меньше рисковали, да и не понимали всего риска.

А можно рассказать, как весной сорок второго город тонул в фекалиях. Как все вышли на субботник и, не затыкая носы, таскали, колли, разгребали горы мочи и кала. Потом таскали их в заранее вырытые ямы. А скольким дистрофикам все это стоило жизни никто не считал. Но иначе было нельзя. Вслед за нечистотами шли эпидемии. Было достаточно попасть бактериям в невскую воду и все.

Татьяна думала, о то, что надо ли новому поколению знать, что голодный понос был практически у всех. И что стандартный паек не давал ни сил, ни возможностей жить.

В годы войны она считала, что если бы они — советская тогда сказали ли бы нам правду, то легче стало бы всем. Честность власти и народа могла изменить жизнь если не в годы войны, то точно после.

Но вот сейчас она не была в этом уверена. Почему-то ей казалось, что многие из молодых просто не захотят знать правды. Она их будет обременять. Как обременяет старый, но состоятельный родственник. Ему многие желают смерти. Он мешает только тем, что не отдал все детям и внукам. А вот когда отдаст тогда он и станет никому не нужен.

Так было и в СССР после войны. Память стала никому не нужна. И она никому не пригодилась и позднее. Ее стали забывать даже те, кто сами себе поклялись вечно помнить. И те, кто предали и блокаду, и память и себя.