Татьяна верила Ленину. Не любила и не приклонялась, но верила. Верила до начала пятидесятых.

Сталина она и не любила и не боялась. Он был черной-черной тучей, и только громы заявлений центральных газет доходили до Татьяны.

Кто был Сталин? Был он тиран или спаситель? Народ ему такой попался или? Или Сталин и его партия — карателей сделали бы это с любым народом?

Татьяна не была коммунисткой. Нет, была беспартийно коммунисткой. Она никогда не верила партии. Не верила с первых комсомольских собраний, на которых поднимались наивные вопросы уборки помещений школы и зачитывались передовицы «Правды». Правда комсомольские вожаки не забывали оставить дольше всех самых красивых девушек, чтобы спокойно их щупать после того как все разойдутся. Многие из таких девиц потом получали комсомольские путевки на великие стройки страны — ехать рожать как можно дальше от Ленинграда.

Ее беспартийный коммунизм был и навсегда остался стихийным. Не смотря на десятилетия жизни с большевиками-коммунистами во главе несчастной страдающей страны она верила, что все человечество идет к бесклассовому обществу. Такому обществу, которое будет лишено сословных и имущественных преград. Эта ее наивная вера с каждым годом становилась все более идеалистической. Сначала она поняла тупость институтских комсомольских вожаков, потом районных функционеров-коммунистов, областных и республиканских чиновничков.

В семнадцать лет ей хотелось писать стихи. Но не о Ленине. Когда Костя сжимал ее плечи, мял ее бедра, ей хотело петь, кричат о любви. Ночами она приподнималась и смотрела, как он спит. Проводила пальцем по его, лбу, носу, подбородку, а он только бурчал во сне.

Тогда ей хотелось вскакивать и писать, писать, писать о чувствах. Тех чувствах, которые охватываю каждую юную девушку нашедшую свою любовь.

Но газеты не печатали о любви людей друг к друг. Они печатали о любви к Родине, Сталину, заводам, партии и колхозам. А она выбрала самое безобидное — любовь к Ленину. Татьяна представляла Ленина, таким дедушкой — Сычем, из второго подъезда по Литейному. Тогда слова ложились правильно. А газеты и редакции охотно брали стиху юной комсомолки о дедушке Ленины — Сыче.

Потом уже в пятидесятых она прочитала, что писали американские поэтессы о любви. И поняла, что могла бы так и сама. Но такое можно было писать только в семнадцать, когда каждая ночь была откровением. В сорок такие стихи уже не родятся. Они унылы и скучны как лирика о дедушке — Сыче.

Потом она нашла выход и стала доверять свои мысли дневнику. В нем она писала, что думала. Писала, хотя пережила два обыска и арест. Она понимала, что попади ее дневник, куда следуют и завтра от не мокрого места не останется. В этом дневнике вся 58 статья, может только покушение на Кирова не пришьют. А так вышка. Но она писала. Не боялась, никогда не боялась и писала. Думала, что потребуется после войны. Но именно после войны поняла, что он никому не нужен.

А что до вашего соцреализма, так ебись он конем. А вместе с ним и Ленин с колхозами.