В искусстве и художественной литературе XIX–XX вв. любовные переживания стали основной темой и центральным предметом изображения. В любви раскрывается наиболее полно человеческая личность, она становится испытанием и пробой сил, и с ней же связывается постижение неразрешимых противоречий бытия и трагизма индивидуального существования. Писатели и поэты научили нас распознавать тончайшие оттенки любовного чувства, видеть в нем смысл жизни и ее наивысшее проявление.
Любовные чувства и сексуальные отношения в той или иной степени известны каждому человеку, они лежат в основе воспроизводства человеческого рода; и они же в наибольшей степени табуируются культурой и почти непроницаемы для научного исследования. Эротика связана, с одной стороны, со сферой сакрального, тайного, эзотерического знания, а с другой — со сферой профанного, низкого, комического. Здесь люди уподобляются богам, раскрываются в своих сокровенных глубинах — и здесь же проявляется их животная природа, умирает в темноте и всеобщности полового акта личность человека. Культура формирует механизмы стыда и страха, окружает интимную жизнь множеством условий, запретов и предписаний, бесконечно усложняет ее осмысление.
Тем большее разочарование ожидает нас, когда мы обращаемся к русской литературе XI–XVIII вв. и к традиционному фольклору. Ни в древнерусской книжности, ни в устном народном творчестве любовная тема не играет значительной роли, и уж тем более нет ничего хотя бы отдаленно напоминающего виртуозную технику описания душевных переживаний, разработанную А. С. Пушкиным и Ф. И. Тютчевым, И. С. Тургеневым и Л. Н. Толстым.
Однако по мере того, как углубляются наши знания о культуре Древней и Московской Руси, а также о крестьянской культуре XVIII–XIX вв., приходит осознание того, что изменились не столько чувства человека, сколько формы их осмысления и способы изображения в словесных текстах. Проблема заключается в том, чтобы найти источники, которые бы позволили нам проникнуть в мир интимных переживаний и частную жизнь людей, отделенных от нас значительной временной и культурной дистанцией. Поэтому и основная цель настоящего сборника видится в том, чтобы познакомить читателя с доселе неведомыми (или известными лишь узкому кругу специалистов) источниками, ввести в научный оборот новые материалы историко-культурного, этнографического, фольклорного характера. При этом мы хорошо понимаем, что в дальнейшем эти материалы могут быть осмыслены по-другому и их последующие интерпретации могут весьма значительно отличаться от тех, которые предлагают наши авторы — историки, этнографы и фольклористы. Очевидно, что психологи, социологи или, например, врачи-сексологи интерпретируют их совсем по-другому.
Трудно придумать что-нибудь более антиисторическое и не соответствующее действительности, чем распространенный взгляд, согласно которому традиционная культура вообще не знала индивидуальной любви, а о частной жизни можно говорить не ранее XVII в. Другой вопрос, что в доступных нам письменных источниках получала отражение лишь точка зрения их составителей, а это главным образом мужчины и к тому же люди духовного звания. Было бы наивным восстанавливать историю женщин по таким источникам, как «Домострой» или «Беседа отца с сыном о женской злобе», явно отражающим мужскую точку зрения. Реальное бытовое положение женщин могло быть весьма далеким от нормативного и дифференцировалось в зависимости от места жительства (город — деревня, столица — провинция), региональной специфики, социального положения, возраста и других параметров. Приблизиться к пониманию этой истории помогают письменные и вещественные источники, не прошедшие предварительной цензуры в книжно-церковной среде: записки иностранцев, памятники демократической литературы XVII в., исповедальные вопросы, возникшие как обобщение реального опыта общения священнослужителей с паствой, ранние фиксации фольклорных текстов (особенно пословиц и заговоров). Материалы такого рода активно используются в статье Η. Л. Пушка ревой «Сексуальная этика в частной жизни древних русов и московитов (XI–XVII вв).», как бы прибавляющей новую главу к своей известной книге «Женщины Древней Руси» (М., 1989).
Как показывает Η. Л. Пушкарева, эротическая пословица вступает в своеобразный диалог с исповедными вопросами, ибо то, что осуждает церковь, с полным удовлетворением и здоровым смехом живописуется пословицей. В то же время было бы явным преувеличением видеть в каждой пословице выражение общенародной мудрости. Во многих случаях это лишь проявление своеобразной смеховой реакции на репрессивные действия церкви. Для понимания таких текстов много бы дало знание о среде и формах их бытования и обстоятельствах письменной фиксации.
Непосредственно примыкая к изданному ранее собранию фольклорных эротических текстов, настоящий сборник призван прояснить тот культурный и бытовой контекст, в котором только и мог возникнуть и существовать эротический фольклор. Напомним, что важнейшими свойствами фольклора являются его функциональность и ситуативность; каждый текст предполагает определенного исполнителя и адресован определенной аудитории. Вырванный из органического контекста и напечатанный в книге, он принципиально меняет свою природу. Поэтому так важно возможно более полно восстановить среду бытования фольклора, будь это свадебный обряд или молодежная вечеринка.
Естественно, что и географические и исторические рамки сборника намного шире, чем те рамки, в которых нам доступен русский эротический фольклор. Основной корпус зафиксированных фольклорных текстов относится к XVIII–XIX вв., в то время как бытовые и ритуальные проявления сексуальности можно проследить значительно раньше, начиная с первых веков русской истории. В ситуации, когда устная словесность не только не фиксировалась в течение столетий, но и подвергалась гонениям со стороны клерикальных кругов, фольклорные произведения, дошедшие до нас из глубины веков, становятся подчас единственным источником, который доносит современному исследователю народную точку зрения на проблемы личной жизни и отношения полов.
Один из способов осмысления произведений фольклора, верований и обрядов во временной и географической перспективе предполагает их рассмотрение в сравнении с аналогичными явлениями в культуре других славянских народов. Такой подход осуществлен, например, в статьях Т. А. Агапкиной «Славянские обряды и верования, касающиеся менструации» и «„Колодка“ и другие способы ритуального осуждения неженатой молодежи у славян». В первой из них автор выявляет физиологические основания народных поверий и магических действий и показывает, сколь неоднозначным, амбивалентным было осмысление самих физиологических функций организма, как их символизация встраивалась в систему представлений о природе, предопределяя множество бытовых предписаний и запретов. Сопоставление этнографических данных XIX–XX вв. с так называемым «Каталогом магии Рудольфа», латиноязычным памятником XIII в., позволяет установить, что некоторые магические практики, связанные с менструальной кровью, известны уже по меньшей мере 700 лет. А сходство магических запретов и предписаний и их мотивировок у разных славянских народов свидетельствует о большой устойчивости этого пласта культуры не только во времени, но и в пространстве.
Для реконструкции древних форм восточнославянского фольклора и верований особую ценность имеют материалы из таких зон, как Полесье и Карпаты, где до недавнего времени сохранялся весьма архаический жизненный уклад (статьи С. М. Толстой и Е. Е. Левкиевской). Многочисленные параллели и сходства имеются в эротическом ряжении и поверьях о связи человека с демоническими существами у восточных и южных славян, что также свидетельствует об архаичности этих явлений и их общих исторических истоках в культуре разных славянских народов (статьи Л. Н. Виноградовой и А. А. Плотниковой). В некоторых статьях нашего сборника одна и та же проблематика рассматривается параллельно на общеславянском и русском материале (статьи Т. А. Агапкиной «Славянские обряды и верования, касающиеся менструации» и Т. А. Листовой), южнославянском и украинско-карпатском (статьи Л. Н. Виноградовой и Е. Е. Левкиевской), русском и южнославянском (статьи И. А. Морозова — И. С. Слепцовой и А. А. Плотниковой). В этих случаях читателю самому предоставляется возможность определить сходства и различия разных славянских культур, а последующие исследования, возможно, покажут, что здесь исходит от общих исторических корней, что объясняется «врастанием» первоначального ядра в специфические культурные традиции разных славянских народов, а что обусловлено позднейшими историческими процессами или внешними влияниями. Данные карпато-украинской, полесской и южнославянских фольклорных традиций особенно важны для нас тем, что они сохранили почти до наших дней общеславянские ритуально-мифологические архаизмы, которые на русском материале могут быть только реконструированы и тем не менее образуют смысловой фон русского эротического фольклора, позволяют прояснить его образы и сюжетные ситуации.
Статьи Л. Н. Виноградовой и Е. Е. Левкиевской посвящены теме, которая может показаться экзотической и имеющей мало общего с реальностью, — поверьям о сексуальных связях человека с демоническими существами. Однако эти поверья (как и представления о любовной магии) имеют определенный этнографический субстрат, они помогают человеку осмыслить такие состояния, как тоска, неудовлетворенность, невозможность обходиться без любимого существа, вообще все иррациональное, что есть в любовном чувстве, не говоря уже о влечении к смерти и готовности предаться демоническим силам. Если традиционная историография учит нас смотреть на деревенскую жизнь как царство стабильности и застоя, то быличка, поверье, сказка переносят в совершенно иной мир, где вдова настолько тоскует о своем умершем муже, что по ночам он начинает являться к ней в образе огненного змея и иссушает своей любовью, а парень предпочитает всем местным девушкам русалку и топится в озере. Выясняется, что драматизм любовного чувства, о котором так много писали русские поэты и мыслители конца XIX- начала XX в., ее слиянность со смертью, явления раздвоения сознания были хорошо известны и народной традиции. Таким образом, приподнимается завеса над совсем иной концепцией любовного чувства, и она парадоксальным образом оказывается близка романтической и декадентской концепциям любви.
Особый интерес представляют святочные игры, связанные с ряжением и ритуальным обнажением, о которых говорится в статье И. А. Морозова и И. С. Слепцовой «Свидание с предком (Пережиточные формы ритуального брака в святочных забавах ряженых)». Об архаическом характере этих игр свидетельствует то, что здесь еще находятся в единстве игровое и магическое начала, а игровые сюжеты и маски получают объяснение в свете древних мифологических представлений. В намеренной демонстрации гениталий, которая встречается в этих обрядах и увеселениях, нет, в сущности, ничего эротического. Скорее, наоборот, ритуальное обнажение должно напугать и вызвать отвращение или смех как своеобразную защитную реакцию и эмоциональную разрядку.
В статье Т. Б. Щепанской «Сокровенное материнство» обильно используются самонаблюдения автора, а также высказывания ее подруг и знакомых. Особенность этого текста в том, что его автор — профессиональный молодой этнограф — делает объектом исследования самое себя — свои собственные переживания, связанные с предродовым периодом, родами и первыми месяцами жизни ребенка. Исследование Т. Б. Щепанской беспрецедентно для нашей научной прозы по своей открытости и степени проговоренности довольно интимных подробностей. При всей новизне и оригинальности наблюдений автора, по-видимому, не следует переоценивать их универсальность. Заслуживает в этом отношении критический отклик Т. А. Листовой на одну из предшествующих публикаций Т. Б. Щепанской.
В последнем разделе мы помещаем републикации трех классических текстов, посвященных эротике в фольклоре и обрядности и опубликованных в 1920–1930-х гг. Их авторы — П. Г. Богатырев, А. И. Никифоров и В. П. Адрианова-Перетц — крупнейшие русские филологи XX в. К сожалению, начатые ими исследования не получили своевременно разбития в отечественной науке.
СПИСОК ОПЕЧАТОК, ЗАМЕЧЕННЫХ В СБОРНИКЕ «АНТИ-МИР РУССКОЙ КУЛЬТУРЫ»
