Вечером за обедом я рассказал отцу о трех буддистских жрецах; как я и ожидал, он чрезвычайно заинтересовался ими. Услыхав же, в каких выражениях Рам-Сингх говорил о нем и какое выдающееся место отвел ему среди ученых-филологов, отец пришел в такое волнение, что хотел немедленно отправиться разыскивать Рам-Сингха, чтобы познакомиться с ним. Нам стоило больших трудов отговорить его.

Мы с Эстер успокоились, лишь отобрав у отца ботинки и отправив его спать; волнующие события последних суток были не под силу его слабому здоровью и больным нервам.

Я сидел в сумерках на веранде, перебирая в уме последние, такие неожиданные события: бурю, кораблекрушение, борьбу за жизнь моряков, и странные обстоятельства, при которых жрецы были выброшены на берег. Сестра бесшумно подошла ко мне и коснулась моей руки.

— Не кажется ли тебе, Джон, — тихо и ласково сказала она, — что мы забываем о наших друзьях в Клумбере? Разве могут последние события вытеснить из нашей памяти их тревоги и грозящую им опасность?

— Из нашей памяти — возможно, — сказал я, улыбаясь, — но не из наших сердец. Впрочем, ты права, малышка: наши мысли были немного отвлечены от них. Утром я схожу в Клумбер, может быть, увижу кого-нибудь. Между прочим, как раз завтра исполняется это проклятое пятое октября. Остается подождать только один день, и все будет хорошо.

— Или плохо, — сказала мрачно сестра.

— Но почему же, скажи мне, моя маленькая пифия? — воскликнул я. — Чего это ты надумала?

— Я очень волнуюсь, у меня тяжело на душе, — ответила она, вздрагивая и подходя ко мне поближе. — Я предчувствую, что случится большое несчастье, уже давно грозящее тем, кто нам так дорог. Для чего остались здесь эти буддисты?

— Кто? Буддисты? — беспечно сказал я. — У них постоянные религиозные торжества и самые разнообразные обряды. У них, наверное, имеются причины задержаться здесь.

— А не кажется ли тебе странным, — трепетным шепотом спросила Эстер, — что эти жрецы появились из Индии как раз к этому числу? Разве из всего, что ты слышал об опасностях, грозящих генералу, не ясно, что они связаны в какой-то степени с Индией?

Эти слова заставили меня призадуматься.

— Да, — ответил я, — пожалуй, после твоих слов у меня создается впечатление, что тайна Клумбера действительно связана с каким-то событием, случившимся в Индии. Но я уверен, что ты отбросила бы всякий страх, если бы познакомилась с Рам-Сингхом. Он — воплощенные мудрость и доброжелательность. Его неприятно поразила мысль об убийстве — даже овцы или рыбы. Он сказал, что скорее умрет, чем примет участие в убийстве животного.

— Конечно, очень глупо так нервничать, — сказала храбро сестра. — Но обещай мне выполнить мою просьбу, Джон. Сходи утром в Клумбер и, если увидишь кого-нибудь, расскажи о наших странных соседях. Обитателям Клумбера лучше судить, имеет ли какое-нибудь значение появление индусов.

— Хорошо, дорогая, — ответил я, входя в комнату вместе с сестрой. — Ты слишком переутомилась, и тебе надо хорошенько выспаться. Я сделаю по-твоему, и наши друзья сами решат, связано ли появление жрецов с их делами или нет.

Хотя я и дал сестре обещание рассеять ее мрачные предчувствия, но утром, при свете яркого солнца, мне показалось просто нелепым думать, что наши скромные вегетарианцы-индусы могут иметь какие-то злобные замыслы или их прибытие может произвести какое-либо впечатление на обитателей Клумбера. И все же мне так захотелось увидеть кого-либо из Хэзерстонов, что сразу после завтрака я отправился к Клумбер-холлу. Затворничество наших друзей, конечно, не дало им возможности узнать о недавних событиях, и я чувствовал, что даже, — если увижу самого генерала, он не сочтет меня навязчивым, ведь у меня было столько новостей.

Клумбер-холл имел все тот же мрачный и печальный вид. Поглядев сквозь толстую железную решетку на подъездную аллею, я никого не обнаружил. Одна из сосен была вырвана бурей и ее длинный красновато-коричневый ствол лежал поперек аллеи.

Кругом было все то же запустение и распад, только забор имел вид грозного препятствия для возможных нарушителей покоя. Я прошел вдоль всей изгороди до нашего старого места встреч, но нигде не нашел даже щели, через которую можно было бы заглянуть вовнутрь; забор был отремонтирован заново, причем теперь одна доска заходила за другую; это закрывало все щели, которыми я пользовался прежде, и целиком изолировало жильцов Клумбер-холла.

Но как раз в том месте, где я имел знаменательную беседу с генералом, когда он застал врасплох меня и свою дочь, я обнаружил щель примерно в два дюйма. Через нее-то я и заглянул вовнутрь и увидел только дом и часть лужайки перед ним. Хотя ни вне дома, ни в окнах не было никаких признаков, жизни, я решил оставаться на своем посту, пока не переговорю с кем-нибудь из обитателей Клумбера. Мертвый вид дома навеял на меня такую тревогу, что я решил лучше перелезть через забор, рискуя даже вызвать недовольство генерала, чем вернуться домой ни с чем.

К счастью, мне не пришлось прибегнуть к такой чрезвычайной мере. Я не пробыл там и получаса, как услышал резкий звук отворяемого замка, и из главного подъезда вышел сам генерал. К моему удивлению, на нем была военная форма, причём не такая, какую носят в британской армии сейчас. Красный мундир обличался непривычным покроем и был испорчен непогодой. Белые брюки имели уже грязно-желтый оттенок. С красной перевязью на груди и прямым палашом, висящим сбоку, он казался воплощением британского офицера прошедшей эпохи, служившим сорок лет тому назад. За ним двигался бывший бродяга капрал Руфус Смит. Он был сейчас прилично одет и имел вид довольного человека. Разговаривая друг с другом, они ходили по лужайке взад и вперед. Я заметил, что время от времени то один то другой останавливались и украдкой озирались по сторонам, словно чего-то ожидая.

Я предпочел бы беседовать с генералом один на один, но он не расставался со своим спутником. Поэтому я громко постучал тростью о забор, чтобы привлечь их внимание. Они Оба мгновенно повернулись в мою сторону, и по их движениям я понял, что они встревожены и испуганы. Я поднял трость над забором, чтобы показать, где я. Тогда генерал очень неохотно и нерешительно двинулся в мою сторону. Капрал пытался удержать его за руку. Только когда я выкрикнул свое имя и уверил их, что я один, они успокоились. Узнав меня, генерал быстро подошел и чрезвычайно сердечно поздоровался.

— Как вы хорошо сделали, что пришли, Уэст, — сказал он. — Поистине, в такие-то минуты и познаются друзья. Я не считаю возможным просить вас зайти в дом или задерживать вас здесь.

— Я беспокоился обо всех вас, — сказал я. — Все эти дни я ничего не слышал о вас и никого не видел. Как вы поживаете?

— Пока прекрасно, если можно так сказать. А завтра будет лучше, завтра мы станем совсем другими людьми, капрал, а?

— Да, сэр, — ответил капрал, отдавая честь. — Завтра мы будем прочны, как банк.

— Мы сейчас немного взволнованы, — пояснил генерал, — но, не сомневаюсь, все кончится благополучно. В конце концов провидение превыше всего, а мы в его руках. А вы что поделываете?

— У нас было много хлопот, — сказал я. — Вы ничего не слыхали о кораблекрушении?

— Ни слова, — ответил генерал безразличным тоном.

— Я так и думал, что шум ветра заглушит грохот сигнальной пушки. Сегодня ночью на берег было выброшено судно, большое трехмачтовое судно из Индии.

— Из Индии! — воскликнул генерал.

— Да. Его команда, к счастью, спаслась, и все они уехали в Глазго.

— Все уехали, — повторил генерал. Он был бледен.

— Да, все, за исключением довольно странных субъектов, называющих себя буддийскими жрецами. Они решили остаться здесь на несколько дней.

Едва я произнес эти слова, как генерал упал на колени, протянув к небу длинные тощие руки.

— Да будет воля твоя, господи! — воскликнул он хриплым голосом. — Да будет твоя святая воля!

Через щель я увидел, как лицо капрала стало бледно-желтым. Он вытер пот со лба.

— Так уж мне везет! — сказал он. — После всех этих годов лишения я пришел сюда только к самому концу.

— Ничего, друг, — сказал генерал, распрямляя плечи, как человек, который снова взял себя в руки, — будь что будет, мы встретим конец как подобает британским солдатам. Помните, при Чиллиаивалахе нам пришлось сделать переход от вашей батареи к нашему каре, а кони сикхов ринулись на наши штыки? Тогда мы не дрогнули. Не дрогнем и сейчас. Мне кажется, что в эту минуту я чувствую себя гораздо бодрее, чем все эти годы. Меня убивала неизвестность.

— И это проклятое звяканье! — добавил капрал. — Ну, что ж, мы погибнем вместе — в этом какое-то утешение.

— Прощайте, Уэст, — сказал генерал. — Будьте хорошим мужем для Габриель и приютите мою несчастную жену. Думаю, что она недолго будет причинять вам беспокойство. Прощайте, да благословит вас Бог!

— Послушайте, генерал — резко сказал я, отламывая кусок доски, чтобы удобнее было разговаривать. — Эта история длится слишком долго. К чему все эти намеки, недомолвки и загадки. Давайте обсудим все. Чего вы боитесь? Довольно скрытности. Вы боитесь этих индусов? Если да, то я смогу, пользуясь влиянием отца, арестовать их, как бродяг.

— Нет, это не годится, — сказал генерал, качая головой. — Вы скоро будете в курсе дела. Мордаунт знает, где хранятся бумаги. Поговорите с ним завтра об этом.

— Но послушайте, — закричал я, — если есть опасность, надо попытаться избежать ее. Скажите мне только, чего вы боитесь, и я буду знать, как действовать.

— Дорогой мой! — сказал генерал. — Сделать ничего нельзя, поэтому успокойтесь. Пусть события идут своим чередом. С моей стороны было, конечно, глупо прятаться за укрытиями из дерева или камня. Все это объяснялось тем, что я не мог оставаться пассивным. Лучше делать хоть что-нибудь для самосохранения, пусть даже бесполезное, чем покорно ждать. Вот этот мой друг, занимающий скромное место в мире, и я оказались в таком положении, в каком, думаю, никто еще не был. Нам остается только поручить себя неисчерпаемому милосердию всевышнего и надеяться, что наши страдания в этом мире уменьшат нашу кару на том свете. А теперь я ухожу, мне нужно уничтожить кое-какие бумаги и — привести в порядок много дел. Прощайте!

Он протянул мне руку через проделанное мною отверстие и крепко сжал мои пальцы. Затем твердым и решительным шагом направился к дому в сопровождении мрачного капрала.

Я пошел в Бранксом очень расстроенный, недоумевая, что же мне то делать!

Было ясно, что подозрения моей сестры оправдались полностью, существует самая тесная связь между появлением у нас трех индусов и загадочной опасностью, угрожающей генералу.

Представляя себе Рам-Сингха, его благородное лицо, утонченные манеры и слова мудрости, я не мог допустить мысли о каком-нибудь насилии с его стороны. Сейчас, думая об этом, я поражаюсь, какой ужасный гнев скрывался в этих черных проницательных глазах. Я чувствовал, что из всех людей, с которыми я сталкивался, мне меньше всего хотелось бы навлечь на себя именно его гнев. Но мне было непонятно: как могли два человека, столь далекие друг от друга, — грубый старый капрал и англо-индийский генерал — заслужить одинаковую ненависть этих индусов. И, если опасность носила материальный характер в полном смысле этого слова, почему генерал не согласился с моим предложением взять под стражу этих людей, хотя, честно говоря, мне было бы крайне неприятно применять суровые меры да еще на таких туманных основаниях.

На этот вопрос не было ответа, и все же торжественные слова генерала и ужасающая серьезность его и капрала не позволяли мне думать, что их опасения лишены оснований. Все это было головоломкой, совершенно неразрешимой головоломкой!

Для меня было ясно одно: при моем неведении и после категорического запрета со стороны генерала я не мог вмешиваться в это дело каким бы то ни было способом. Мне оставалось только ждать и молить небо, чтобы опасность была устранена или, по крайней мере, не коснулась моей Габриель и ее брата.

Я шел по тропинке, погруженный в думы, и достиг уже калитки, ведущей на бранксомскую лужайку, как с изумлением услышал очень взволнованный громкий голос отца. За последнее время старик был так далек от повседневных хозяйских забот, так погружен в свои научные занятия, что было очень трудно привлечь его внимание к обычным житейским делам. Я был удивлен и недоумевал, что могло вывести его из себя. Тихонько отворив калитку и обойдя кусты, я увидел, что отец разговаривает именно с тем человеком, который занимал мои мысли, — с буддистом Рам-Сингхом. Они сидели на садовой скамье, и индус, кажется, приводил какие-то веские доказательства, отмечая каждый пункт коричневыми пальцами, а отец с искаженным лицом громко опровергал эти доводы и приводил свои аргументы.

Они были так погружены в спор, что я простоял две минуты почти вплотную, прежде чем они заметили мое присутствие. Увидев меня, жрец поднялся и приветствовал с величавой учтивостью и полной достоинства благосклонностью, которые произвели на меня такое впечатление накануне.

— Вчера я обещал, — сказал он, — доставить себе удовольствие навестить вашего отца. Видите, я сдержал свое слово. Я даже осмелился спросить его мнение по некоторым вопросам, связанным с санскритом и индийским языком. В результате мы более часа ведем полемику и не можем друг друга убедить. Не претендуя на столь глубокие теоретические познания, которые сделали имя Джона Хэнтера Уэста известным среди ученых Востока, я уделил особое внимание одному вопросу, относительно которого я точно знаю, что ваш отец ошибается. Уверяю вас, сэр, что в семисотом году и даже позднее санскрит был разговорным языком для основной массы обитателей Индии.

— А я уверяю вас, сэр, — с жаром воскликнул отец, — что к тому времени этот язык был уже мертв и забыт. Только ученые пользовались им в научных и религиозных трудах, совершенно так же, как латинский язык применялся в средние века, спустя много лет, как на нем перестали говорить народы Европы.

— Если вы обратитесь к Пуранам, вы увидите, — сказал Рам-Сингх, — что эта теория, хотя и имеет широкое распространение, полностью несостоятельна.

— А если вы обратитесь к Рамайане и особенно к каноническим книгам буддизма, — воскликнул отец, — вы убедитесь, что эта теория неопровержима.

— Но вспомните Каллаваггу, — сказал наш посетитель с волнением.

— А вспомните короля Ашоку, — парировал отец с победоносным видом. — Когда в трехсотом году до христианской веры — заметьте «до» — он приказал начертать на скалах закон Будды, какой язык он использовал-, а? Санскритский? Нет. А почему не санскритский? Потому что простой народ не смог бы понять ни слова. Ха, ха! Именно по этой причине. Как вы опровергнете это, а?

— Он высек закон на различных языках, — ответил Рам-Сингх. — Но не будем терять времени на этот спор. Солнце прошло зенит, и мне нужно вернуться к товарищам.

— Как жаль, что вы не привели их с собой, — сказал любезно отец. Я видел, что он беспокоится, не перешел ли он границ гостеприимства в пылу спора.

— Они чужды миру, — сказал Рам-Сингх, вставая. — Они стоят на более высокой ступени, чем я, и более восприимчивы к пагубным влияниям. Сейчас они погружены в шестимесячное размышление о тайнах третьего воплощения. Эти размышления длятся с небольшими перерывами с того самого времени, как мы покинули Гималаи. Больше мы не встретимся с вами, мистер Хэнтер Уэст. Поэтому — прощайте! Ваша старость будет счастливая, как вы этого заслуживаете, и ваши труды по Востоку оставят глубокий след в науке и литературе вашей страны. Прощайте!

— А я тоже больше не встречусь с вами? — спросил я.

— Да, если только вы не заходите пройтись со мной по берегу, — ответил он. — Но вы уже совершили прогулку и, быть может, устали.

— Нет, я с радостью пойду с вами, — ответил я искренне, и мы отправились вместе. Некоторое время отец шел с нами, и я видел, что он был бы рад возобновить полемику о санскрите, но одышка не позволяла ему говорить во время ходьбы.

— Ваш отец очень ученый человек, — заметил Рам-Сингх, когда отец остался позади. — Но как и многие другие, он нетерпим к мнениям, отличающимся от его взглядов. Когда-нибудь он убедится, что ошибался.

Я ничего не сказал. Некоторое время мы шли молча около воды, где песок был тверже. Песчаные дюны, намытые вдоль берега, слева образовывали длинный гребень, совершенно скрывавший нас от посторонних взоров, справа простирался широкий серебристый Канал. Ни единого паруса не было видно на нем.

Буддийский жрец и я были совершенно одни. У меня мелькнула мысль: если он действительно опасный человек, каким его считают помощник капитана и генерал Хэзерстон, то я сейчас всецело нахожусь в его власти. Однако на лице Рам-Сингха была написана такая благосклонность, а глаза были так безмятежно ясны, что мои подозрения и опасения унеслись, как ветер.

Я полагал, что, хотя лицо Рам-Сингха бывает суровым и даже страшным, он никогда не совершит несправедливости. Когда я время от времени взглядывал на благородный профиль жреца, на красивый изгиб черной, как смоль, бороды, на меня почти болезненно действовало несоответствие его внешности с грубым костюмом из твида. Мысленно я облачал его в широкое развевающееся восточное одеяние, которое было бы более подходящим обрамлением, не умалявшим его величавости и изящества.

Мы направлялись к небольшой рыбацкой хижине, покинутой своими обитателями несколько лет тому назад. Она была мрачная, темная, часть соломенной крыши была снесена ветром, дверь и окна ветхие и поломанные. И это обиталище, от которого отвернулся бы последний шотландский нищий, странные жильцы предпочли дому лэрда, гостеприимно открытому для них! Небольшой садик, весь заросший сорняками, окружал хижину. Мой спутник, подойдя к поломанной двери и заглянув в нее, жестом подозвал меня.

— Сейчас вам представится возможность, — сказал он благоговейным шепотом, — увидеть зрелище, которое могли наблюдать очень немногие европейцы. В хижине два йога, которых отделяет только одна ступень от людей высшего посвящения. В настоящий момент они погружены в экстатический транс; в противном случае я не осмелился бы привести вас сюда. Их астральные тела отделились от них и присутствуют сейчас на празднике Светильников в священном Тибетском храме. Ступайте осторожнее, чтобы не отвлечь их от молитвы.

Я на цыпочках миновал заросший сорняками сад и вошел в растворенную дверь.

В полутемном помещении не было никакой мебели, на неровном полу лежала свежая солома. На ней и сидели, склонив головы на грудь, два человека: один — небольшого роста, весь сморщенный, другой — широкоплечий, изможденный. Их ноги были скрещены по обычаю Востока. Они не взглянули на нас и не заметили нашего появления. Йоги сидели так неподвижно и тихо, что их можно было бы принять за две бронзовые статуи, если бы не медленное ритмичное дыхание. Лица их1 были покрыты необычной пепельно-серой бледностью, резко отличавшейся от коричневого лица Рам-Сингха. Заглянув снизу, я увидел, что из-под ресниц видны только белки глаз.

Перед ними на небольшой циновке стоял глиняный сосуд с водой, лежали кусок хлеба и лист бумаги, на котором были начертаны какие-то кабалистические иероглифы. Взглянув на этот лист, Рам-Сингх дал мне знак выйти и последовал за мною в сад.

— До десяти часов я не должен мешать им, — сказал он. — Сейчас вы были свидетелем одного из величайших результатов нашей оккультной философии — отделения души от тела. В настоящее время на берегах Ганга находятся не только души этих святых людей. Одеяния этих душ так соответствуют их материальной одежде, что ни у кого из верных не появится сомнения, что Лал-Хуми и Моудар-Хан физически находятся среди них. Это достигается нашей способностью разлагать предмет на атомы, переносить эти атомы со скоростью, превышающей быстроту света, и затем снова соединять их, заставляя принимать прежний вид. В давние времена мы переносили таким образом целиком все тело, но теперь мы решили, что гораздо удобнее и проще переносить материю только в тех количествах, какие необходимы для создания только внешней оболочки, видимого образа. Эта форма называется астральным телом.

— Но если вы можете так легко переносить душу, — заметил я, — зачем же вы вообще переносите тело?

— Для общения с нашими посвященными братьями нам достаточно нести только наши души, но если необходимо войти в соприкосновение с обычными людьми, нужно, чтобы мы являлись в каком-то облике, который они смогли бы увидеть и понять.

— Все, что вы мне рассказали, чрезвычайно интересно, — сказал я, пожимая руку Рам-Сингха, протянутую мне в знак завершения нашей беседы. — Я часто буду вспоминать наше кратковременное знакомство.

— Вы извлечете из этого много пользы, — сказал он медленно, все еще задерживая мою руку и глядя в глаза серьезно и грустно. — Запомните: то, что произойдет, не является злом, хотя оно и не совпадает с вашими предвзятыми понятиями о справедливости. Не спешите с оценками. Имеются высшие законы, которым следует подчиняться при всех условиях, чего бы это ни стоило отдельным — лицам. Применение этих законов может показаться вам бесчувственным и жестоким, но это ничто по сравнению с опасными последствиями, которые могли бы случиться, если не проводить в жизнь этих законов. Быку, овце мы не причиним вреда, но человек, руки которого обагрены кровью людей высшего посвящения, не может жить и не будет жить.

При последних словах он поднял руки в страстном и угрожающем жесте и, повернувшись ко мне спиной, ушел в полуразрушенную хижину.

Я смотрел ему вслед, пока он не скрылся за дверью, и отправился домой, обдумывая слышанное и, особенно, последнюю вспышку оккультного философа.

Справа вдали виднелась высокая белая башня Клумбера, четко вырисовывающаяся на черной гряде облаков. Я подумал, что, может быть, какой-нибудь путник, проходящий по дороге, позавидует в душе обитателям этого величественного здания. Он никогда не узнает о таинственном ужасе, о безымянной опасности, которые сгущаются над головой владельца.

— Что бы это ни означало и что бы ни случилось, — сказал я вслух, — да отвратит господь от невинных кару, грозящую виновному.

Когда я пришел домой, отец все еще переживал свой ученый спор с чужеземцем.

— Надеюсь, Джон, — сказал он, — я не был невежлив. Мне нужно было бы помнить, что я in loco magistri и что мне не следует так настойчиво спорить со своим гостем. И все же, когда он отстаивал свои неправильные взгляды, я не мог удержаться, чтобы не атаковать его и не выбить с этой позиции, что я и сделал, хотя ты, не зная сути вопроса, мог и не заметить этого. Но ты все же вероятно помнишь, что моя ссылка на законы короля Ашоки оказалась такой неотразимой, что он сразу поднялся и ушел.

— Да, вы мужественно отстаивали свои взгляды, — согласился я. — Но, скажите, какого вы мнения об этом человеке?

— Это один из тех посвященных, которые известны под различными именами: санназисов, йогов, севрасов, кваландерсов, хакимов и куфисов. Они посвящали свою жизнь изучению тайн буддийской религии. Я думаю, что он теософ, то есть последователь культа божественной мудрости и стоит на очень высокой ступени посвящения. Однако он и его товарищи, очевидно, еще не достигли самой высокой ступени, в противном случае они смогли бы беспрепятственно пересечь океан. Возможно, они достигли ступени челасов и могут надеяться достичь еще более высоких ступеней.

— Но, отец, — прервала сестра, — все это не объясняет, почему эти люди, достигшие такой святости и учености, высадились на берегу уединенной бухты Шотландии.

— Я не могу объяснить, — ответил отец. — Это их дело, лишь бы они жили мирно и подчинялись законам страны.

— Слыхали ли вы когда-нибудь, — спросил я, — что высшие жрецы, о которых вы говорите, обладают силами, неизвестными нам?

— Ну, как же! Литература Востока полна таких примеров. Ведь и Библия — восточная книга, а разве она от начала до конца не заполнена записями о таких силах? Не подлежит сомнению, что в древности людям были известны многие тайны природы, утраченные нами. Однако не могу сказать, чтобы современные теософы действительно обладали теми силами, о которых Они так много говорят.

— А скажите, они мстительные люди? — спросил я. — Есть ли у них такие провинности, которые можно искупить только смертью?

— Не слыхал об этом, — осветил отец, удивленно подняв брови. — Ты сегодня что-то слишком любознателен. Чем вызваны эти вопросы? Не возбудили ли наши восточные соседи у тебя каких-нибудь подозрений или любопытства?

Я уклонился от ответа, так каноне хотел тревожить отца и рассказывать ему о своих опасениях. Это не принесло бы никакой пользы. Возраст отца и его здоровье требовали покоя. Да, кроме того, при всем желании я не смог бы объяснить то, что было загадкой для меня самого. Во всяком случае, считал я, отцу лучше оставаться в стороне от тайны.

Еще ни один день не был для меня столь бесконечным, как пятое октября. Всеми способами я старался заполнить досуг, и все же казалось, ночь никогда не придет. Я пробовал читать, писать, бродил по лужайке, доходил до конца тропинки, насаживал новые приманки на рыболовные крючки, приступил к составлению каталога книг отцовской библиотеки — словом, тысячами способов пытался побороть свое волнение, но оно становилось все невыносимее. Сестра, как я видел, тоже томилась в ожидании.

Отец даже несколько раз укорял нас за сумасбродное поведение, мешавшее его работе.

Наконец был подан чай, занавески задернули, зажгли лампы. Еще через некоторое время, показавшееся бесконечным, была прочитана общая молитва, слуги отпущены на ночь. Отец приготовил и выпил обычную порцию пунша и направился к себе в спальню. А мы с сестрой остались в гостиной. Наши нервы звенели от напряжения, мы были полны смутных и вместе с тем ужасных опасений.