Понятие «виртуальная реальность», казалось бы, современней некуда. Тем не менее и для современников Конан Дойла, Честертона, Киплинга оно тоже исполнено смысла. Многие авторы викторианского (и поствикторианского, но все-таки давнего, 1920–1930-х годов) детектива отлично умели оперировать «сотворенными мирами». Прежде всего, разумеется, литературным и театральным. Книга современного им жанра, древняя инкунабула, затерянный в веках научный трактат, зачитанные до дыр страницы шекспировской пьесы и сценическое воплощение описанных там событий – все шло в дело. Рабочее место библиотекаря или прилавок ломбарда сулят для этого не меньше возможностей, чем полицейский участок и контора частного сыщика.
Честертон и Киплинг предстают тут в необычном амплуа. Однако детективу есть место и на стыке с фантастикой, и на стыке с историческим повествованием.
Сквайрз и Хьюм нашим читателям неизвестны: сейчас вам представляется возможность ознакомиться с их творчеством на русском языке. Впрочем, Сквайрз малоизвестен и британцам: о его личности, например, не сохранилось практически никаких сведений. Возможно, это псевдоним. Современники Шерлока Холмса и Конан Дойла хорошо умели хранить секреты – и избегали без крайней необходимости выносить свои тайны на суд общественного мнения.
Фергюс Хьюм как человек и писатель, наоборот, известен своим соотечественникам весьма хорошо, в англоязычном мире его даже забытым автором не назовешь. Даже странно, что до нас детективы Хьюма почему-то ранее не добирались. Ведь цыганская девушка с томиком Данте в руках, выполняющая работу Шерлока Холмса, – это, пожалуй, даже более колоритный образ, чем детектив-библиотекарь, наделенный подчеркнуто обыденной, дважды обыденной английской фамилией Браун-Смит!
Впрочем, два минуса, как известно, дают плюс, а удвоенная обыденность способна вывести в совершенно неожиданные измерения.
Гилберт Кит Честертон
Гнев улицы
Честно говоря, не могу твердо вспомнить, документальная это история или художественный вымысел. Разумеется, если я перечту весь текст очень внимательно, то какого-то из двух выводов мне не миновать. Но, видите ли, трудно прочитать внимательно то, что еще не написано. Тем не менее память об этом сохранилась у меня с раннего детства – едва ли не с той начальной поры, когда пробуждаются воспоминания как таковые.
Вообразил ли я все до того, как научился говорить? Рассказал сам себе до того, как научился читать? Или, может быть, все же прочитал до того, как научился удерживать в памяти название книги?
И все-таки я практически уверен, что не читал эту историю. Ведь все мои детские книги запомнились хорошо: не по названию, а по картинкам, шрифту, цвету страниц… расположению отдельных слов… ярким буквам заголовков… По размеру и толщине, наконец… Нет, среди до сих пор любимых и памятных первых книжек ничего подобного не было.
Смею предположить, что речь идет о воспоминании из прошлой жизни.
* * *
Хватит предисловий. Вот как все было.
* * *
Я сидел за ланчем в одном из так называемых «быстрых» ресторанчиков, что в Сити. Вам, конечно, известен этот тип заведений: пищу там принято поглощать с такой скоростью, что не успеваешь обратить внимания на вкус (а возможно, он в этой еде и отсутствует), сам же ланч, в свою очередь, пролетает так быстро, что не воспринимается как отдых – хотя для джентльменов из Сити это единственный получасовой перерыв посреди рабочего дня. Посетители, очень занятые люди, тем не менее полностью свыклись с таким вот «не отдыхом». Они все – в черных цилиндрах или деловых котелках, будто действительно не находят даже лишней секунды, чтобы снять головные уборы, и как загипнотизированные поминутно поглядывают на часы. Короче говоря, это рабы современного образца: прислушайтесь, как звенят их цепи – часовые цепочки, которыми они прикованы к своим собственным жилетным карманам. Самые тяжкие кандалы из всех возможных; и самые новые.
Один из новых посетителей вошел в ресторан, уселся за столик напротив меня. Он резко отличался от всех остальных джентльменов: не облачением (как и они, был в строгом черном костюме, который более впору клирику, чем клерку), а тем, что единственный из всех снял головной убор и повесил его на шляпную стойку у входа. Правда, движения его при этом были столь торжественны, словно он извинялся перед своей шляпой за проявленную к ней непочтительность. А потом этот человек опустился на стул и – вот тут мне снова пришло в голову сопоставление с клириком – склонился над ресторанным столиком столь странным движением, словно это был алтарь.
Губы его шевелились, как при молитве.
Я присмотрелся внимательнее. Мой визави был крупным, крепким мужчиной сангвинического телосложения. Весь его облик заставлял думать о жизненном преуспеянии. Но эта странная дрожь, эта нервозность, с которой он прикоснулся к поверхности стола…
– Вообще-то эта мебель достаточно надежна, – счел необходимым сказать я, просто чтобы разрядить ситуацию. – Хотя, конечно, некоторые склонны это ее качество переоценивать.
В следующий миг я перехватил взгляд моего соседа – и понял, что заговорил совершенно напрасно. Взгляд его был, чтобы не искать других слов, совершенно апокалипсический. Осторожные, даже пугливые движения – и лицо маньяка-убийцы. К счастью, никто из остальных посетителей этого не заметил: иначе они, опрокидывая стулья и роняя тарелки, бросились бы прочь из помещения.
– Вы, сказав это, имели в виду что-то конкретное? – медленно произнес он – и столь же медленно, страшно к лицу его прилила кровь.
– Ничего особенного, – я продолжал говорить как можно более обыденным тоном (а что мне еще оставалось?). – Здесь вообще мало что имеет значение. Разве только желудок себе можно испортить – но ведь это тоже из числа «ничего особенного», разве не так?
Мой собеседник откинулся на спинку стула. Достал из кармана большой платок и вытер лицо. На мгновение мне показалось, что в его глазах промелькнуло что-то вроде сожаления.
– Тут, похоже, многое не в порядке… – Голос его был глубок и мелодичен.
– Если вы говорите о качестве еды, то более чем правы. – Я перевел дух. – А впрочем, и о многом другом. Сити – центр империи, ее сердце; и оно, как остальные органы, работает прескверно.
– Я имею в виду – не в порядке улицы. Те, по которым мы ходим – и которые ведут нас… – тихо сказал он. – Впрочем, вы, конечно, не поняли меня. Постараюсь объяснить… хотя, наверно, мне не следовало бы… Да нет, можно: ведь вы мне все равно не поверите.
* * *
…Сорок лет своей жизни я каждый рабочий день в полшестого вечера выходил из своей конторы на Лиденхолл-стрит, с зонтиком в правой руке и портфелем в левой. Сорок лет, два месяца и четыре дня, если быть абсолютно точным. Итак, я выхожу из дверей, иду по левой стороне улицы, потом первый поворот налево же, третий направо, там киоск, покупаю вечернюю газету, пересекаю улицу, прохожу меж двух тумб с театральной рекламой – и вот уже станция подземки, остается только сесть на поезд, который отвезет меня домой. Сорок лет, два месяца и четыре дня… Достаточный срок, чтобы проделывать путь, что называется, не глядя. Всего четыре с половиной минуты от дверей конторы до входа в подземку. И вот наступает пятый день, я выхожу с работы как обычно – зонтик в правой, портфель в левой… но почему-то обнаруживаю, что путь утомляет меня больше обычного. Сначала я подумал – возраст, одышка, что поделаешь. Но вскоре обнаруживаю: одышка потому и проявилась, что улица идет в гору гораздо круче обычного. Разумеется, первая мысль – я свернул куда-то не туда, сколь это ни странно. Тем не менее вскоре приходится признать, что улица под моими ногами – та же, которой я ходил все сорок с лишним лет: то же название, те же знакомые витрины, афишные тумбы… Вот только ведет она круто вверх, словно бы поднимаясь на гребень крыши. Да, есть в Лондоне холмистые районы, но ведь этот район, между моим рабочим местом и подземкой, никогда таким не был!
Забыв об усталости и одышке, я бегом бросился вперед – и вскоре достиг того поворота, за которым открывался вид на станцию подземки. Но вот тут пришлось остановиться. Более того – я чуть не упал.
Улица стеной встала перед моим лицом, как поверхность пирамиды. Сейчас уклон мостовой был не меньше, чем у круто поднимающейся вверх лестницы. Городской ландшафт изменился на мили вокруг: можете себе представить, что склон Ладгейт-хилл вдруг сделался подобным Маттерхорну?!
Тротуар возносился над миром, словно гребень исполинской волны. И где-то на самой ее вершине, в неизмеримой вышине, виднелась вывеска знакомого магазинчика.
Бежать по такому почти отвесному склону, разумеется, невозможно, но я бежал – и уже не удивлялся этому. Мимо этого магазина. Мимо следующего. Мимо длинного серого ряда небольших домиков, находящихся в частном владении.
У меня вдруг возникло совершенно иррациональное чувство, что я оказался не на улице, а на бесконечном пролете железного моста, перекинутого через пустоту. И сквозь забранные решетчатыми крышками люки на меня снизу вверх смотрит черное небо… и звезды.
В этот момент из дома, мимо которого я пробегал, вышел человек – и остановился, опершись на невысокую ограду палисадника. Самый обычный человек. Лицо его было затенено полями шляпы, тоже самой обыденной, как и вся остальная одежда… но я вдруг понял: он знает нечто, неизвестное мне. Это здешний житель: не просто дома, но и мира.
Свет звезд, вдруг воссиявших над ним, окутал его фигуру странным ореолом.
Никого, кроме меня и его, больше не было в этом кошмарном мире. Наши взгляды встретились.
– Кто бы вы ни были, добрый ангел, мудрый демон или существо человеческой природы, – сказал я, – объясните мне, где я, будь оно все проклято, нахожусь?
– А где вы, по вашему мнению, находитесь? – спросил он после паузы, чуть усмехнувшись, когда услышал перечень определений от ангела до человека с демоном посредине.
– На Бамптон-стрит – во всяком случае, должен находиться там. Это улица, которая ведет – должна вести! – к станции Олдгейт.
– Да, – серьезно кивнул мой собеседник. – Обычно она ведет туда. Но сейчас она никого не ведет, а идет сама. На небеса.
– На небеса? – переспросил я. – Почему?
– Допустим, из чувства справедливости, – вновь усмехнулся он. – Потому что вы слишком долго пренебрегали ею. О, вы можете пренебрегать чем угодно: женщинами – многие джентльмены этим даже гордятся… бродягами и цыганами… всеми государственными институтами, пока они исправно работают и потому остаются незаметными… Животными тоже сплошь и рядом пренебрегают – но и вольный зверь, и лошадь в узде, и собака в ошейнике могут терпеть лишь до какого-то предела. В этом и заключается их гордость без гордыни, их чувство достоинства. То же и с улицами, по которым вы ходите.
– Что – то же? – спросил я.
– То, что большинству людей сходит с рук – во всяком случае, в той жизни, которую они сами считают реальной. Но представьте себе, что вы… да, представьте, что вы – персонаж детектива. Один из персонажей, не центральный. С вашей собственной жизнью не связана никакой загадки, не старайтесь ее разгадать. Но именно поэтому вот наступает момент, когда внимание читателей, да и автора, – тут мой собеседник усмехнулся в третий раз, – переключается с вас на другие персонажи. Окончательно переключается. Да, назовем это так. – Он помолчал немного и продолжил: – Вы ходили по этой улице все сорок лет, до самой смерти. Но вы никогда не замечали ее. Будь на вашем месте язычник – он счел бы Бамптон-стрит божеством: толпы язычников, живущих на ней, украшали бы ее гирляндами и возносили ей моления. Тогда улица действительно могла бы неустанно и до скончания света вести всех своих обитателей одним и тем же привычным путем. Но вы, персонаж, поступили хуже любого язычника. Удивительно ли, что в конце концов улица устала от вашего пренебрежения, а затем ее усталость перешла в гнев – и она не повела вас, а понесла, как взбесившаяся лошадь…
* * *
Мой собеседник умолк. Я с полминуты ждал продолжения, затем осторожно скосил глаза в сторону выхода. Там, сразу за дверями ресторанчика, во всю свою длину открывалась лондонская улица – не та, которой сорок лет ходил с работы и на работу этот «персонаж детектива», а та, которой хожу на обеденный перерыв я. И вдруг мне почудилось, что дальняя часть улицы непокорным движением взметнулась к небу, как взметывается голова потерявшей управление лошади, закусившей удила, прежде чем понестись в яростном, неостановимом беге.
Но это длилось лишь какой-то миг. В следующую секунду бредовое видение растаяло.
– Однако ничего такого не может быть, – возразил я. – Улице не дано выбирать. Весь ее путь по городу определен раз и навсегда.
– Почему вы так думаете? – спросил он.
– Ну как же… Хотя бы потому, что ни одна из улиц доселе не проделывала ничего, подобного тому, что, согласно вашему описанию, проделала Бамптон-стрит по пути к Олдгейт-стэйшн. Люди, ходящие по ней день за днем всю жизнь…
Тут мне пришлось прерваться: мой собеседник, только что сидевший в совершенном оцепенении, вдруг вскочил – и его лицо исказила гримаса ярости.
– День за днем всю жизнь! А как насчет того, что произойдет еще на один день позже?! Через день после того, как последняя страница детектива, на котором вы упоминаетесь, будет перевернута – и автор утратит к вам интерес? Что, по-вашему, сделает тогда с вами улица, по которой вы ходили при жизни? Как вы убережетесь от ее гнева? Вы не считали ее живой – а вы когда-нибудь задумывались, кем считала она вас?!
Он шагнул к выходу, схватил со стойки свою шляпу – и исчез за дверями.
Не знаю, что случилось с ним на улице. Автор моего детектива еще не охладел ко мне. Но когда это произойдет и последняя страница, на которой я упоминаюсь, окажется перевернута… Тогда, может быть…
Грегори Сквайрз
Дело о Дездемоне
(Из цикла «Дело о персонаже: хроники сыщика-библиотекаря»)
– М-да… – сказал старший инспектор Ледоу. Осторожно приподнял сундук, удивленно покачал головой, вновь опустил его на стол и снова повторил: – М-да…
Библиотекарь только коротко улыбнулся. Он прекрасно понимал, что дело не в весе. Старшего инспектора не смутила бы и гораздо бо́льшая тяжесть.
В качестве этой тяжести библиотекарь (то есть еще не библиотекарь, но юный скаут) как-то раз фигурировал самолично: старший инспектор (тоже еще не старший и не инспектор даже, но рядовой Ее Величества Вдовы, всего тремя годами старше скаута) тащил его когда на закорках, а когда и просто перекинув через плечо, короткими перебежками, под свист бурских пуль и уханье пустынных сычиков. Конечно, сейчас оба они отнюдь не тогдашние юнцы, а джентльмены, как принято говорить, средних лет; но свои физические возможности сохранили в прежнем объеме – по меньшей мере. Инспектор так их даже преумножил: тот солдат времен Бурской войны против себя нынешнего выстоял бы не более пары раундов.
Поэтому библиотекарь молча ждал продолжения. Каковое не замедлило последовать:
– Но, Грегори… Я, конечно, понимаю, что вы заботитесь о культурном уровне моих подчиненных, и это очень похвально – однако всему своя мера! Слава образовательной системе: теперь грамотны даже наши констебли. Тем не менее из этого факта не следует, что они будут читать книги, особенно сложные, вот так просто для своего удовольствия. Честно говоря, я даже за сержантов не поручился бы. Не говоря уж о…
Тут инспектор счел необходимым остановиться.
– Значит, из того факта, что в вашем дивизионе решено обновить библиотеку…
На этих словах уже библиотекарь счел необходимым остановиться.
– Да, у нас есть библиотека! – Инспектор поморщился. – Все у нас есть, что положено и предписано: от телефонных аппаратов до тесаков по образцу абордажных сабель времен адмирала Нельсона. Но когда человек, едва держащийся на ногах после дежурства, заглянет в одно из помещений, предназначенных для отдыха, – не дело с размаха лупить его по голове полным собранием сочинений Шекспира. Иначе он немедленно перейдет из библиотеки в бильярдную. Которая у нас тоже есть.
– Понятно. – Тот, кого называли Грегори, кивнул. – Что ж, мой друг, в этом случае могу посоветовать только одно: просмотрите, хотя бы бегло, содержимое этого сундучка с сокровищами – и без колебаний отвергните то, что, по вашему мнению, категорически не подходит. В дальнейшем я буду руководствоваться вашими рекомендациями.
Чарльз Ледоу неловко развел руками, хотел что-то сказать – но промолчал. Сам на себя рассердившись за испытываемое смущение, он решительно приступил к делу.
Томик Шекспира тут же был отложен в сторону, однако никакого собрания сочинений в сундуке не оказалось – и довольно долго старший инспектор действительно не находил, к чему бы придраться. Годовые подшивки «Тит-битс», «Стрэнд» и «Панч» у него возражений не вызвали, а «Иллюстрейтед Лондон Ньюс» за 1890 год вызвала решительное одобрение. Столь же одобрительно он отнесся к «Тайне Эдвина Друда», «Киму» и «Джентльмену-взломщику». Разрозненные томики Лэнга, в их первой жизни «синий», «малиновый» и «оранжевый», однако переплетенные заново, а потому утратившие цветовую гамму, какое-то время с сомнением держал в руках – но отдал должное нейтральному переплету и, усмехнувшись, присоединил их к стопке одобренной литературы. При виде нескольких дешевых, хотя и хорошей сохранности, изданий сильно поморщился, тем не менее решил не перечить своим словам о «книгах для отдыха констеблей».
Дольше всего оставалась неопределенной судьба пары тоненьких брошюрок о приключениях Пинкертона, но в конце концов и они оказались приняты: видимо, с учетом того, что грамотности некоторых констеблей хватит лишь на такое чтение. Так что в итоге, кроме Шекспира, отбраковке подверглась лишь еще одна книга.
– Гм… – Старший инспектор нерешительно прочистил горло. – Я…
– Уже? – спокойно поинтересовался библиотекарь. Он все это время стоял в дальнем конце зала, спиной к происходящему, лицом же к открытому окну.
– Да. Должен сказать, что вы оказались правы. Во всяком случае, более правы, чем мне представлялось при первом осмотре… Осмотре места преступления, гм, да. – Ледоу спрятал улыбку в усах.
– Понятно. Что ж, насчет «Отелло» у нас уже был разговор. А вот чем вам не подошли «Приключения Шерлока Холмса», друг мой?
Инспектор бросил быстрый взгляд сперва на стол, потом на обстановку библиотечного зала. Нет, никаких зеркал тут не было. Его друг не увидел вторую из отвергнутых книг, он угадал ее.
Вообще-то профессиональная проницательность – удел детективов, библиотекарям заповедан небом совсем другой комплекс достоинств. Но Чарльз Ледоу отлично знал, что и на детективной ниве его друг в высшей степени не прост. В Грегори вообще простого было мало, если не считать, конечно, его фамилии. Да и то: Смитов в Англии едва ли не четверть, Браунов лишь немногим меньше, а вот фамилия Браун-Смит по редкости соизмерима с герцогской. Грегори Браун-Смит. Человек, который отнюдь не всю свою жизнь провел в тиши библиотечных стен, вдыхая запах старинных фолиантов. О нет.
– Ни на единый миг не подвергая сомнению их литературные достоинства… – осторожно начал инспектор. Но осторожность тут же покинула его: – Ох, ну право же слово, Грег! Я отлично знаю, что все мы, от суперинтенданта до последнего бобби, глупцы, неучи, слепые и глухие бездари, а заодно и потенциальные преступники, конечно. Потому что бросить за решетку невинного – преступление, упустить из рук настоящего злодея – тоже. А именно этим мы, как всем известно, и занимаемся. Но ведь известно-то это всем именно из таких вот… де-тек-ти-вов.
Последнее слово Ледоу произнес с нескрываемым раздражением.
– Точно ли из-за них? – Библиотекарь все еще не поворачивался. Рука его скользнула к небольшой коробочке, он придвинул ее к себе по подоконнику – и слегка наклонился вниз, будто высматривая что-то за раскрытым окном в окутанном ранними сумерками дворе.
– А из-за чего же еще? – Раздражения в голосе старшего инспектора никоим образом не убавилось. – О, конечно же, крупный полицейский чин проявит черную неблагодарность, если не согласится вот так запросто передать влюбленному доктору сундучок с сокровищем на полмиллиона тогдашних фунтов, чтобы юная леди оказалась первой, кто их увидит… И он действительно передает, и даже выделяет констебля в сопровождение, вот только тот без возражений соглашается обождать в кэбе, пока доктор относит сундук к избраннице своего сердца и там, без свидетелей, вскрывает его кочергой. А потом, не слишком скоро, они выходят к терпеливо ждущему на улице констеблю и сообщают, что никакого сокровища нет и в помине. Между тем оно вообще-то представляло собой спорную собственность, на него две семьи претендуют… и две сотни семей могли бы очень прилично жить только на проценты от тогдашнего полумиллиона… Ну и в каком виде предстают все участники этой сцены? То-то потом доктор с новоиспеченной супругой почти сразу поселяется в собственном доме; а ведь совсем недавно оба были крайне стеснены в средствах, доктор даже скромную квартиру был вынужден на пару с Холмсом снимать…
– Там еще, помнится, констебль без награды остался, – негромко произнес Браун-Смит. Коробочку он теперь держал в левой руке, а в правой у него был пинцет.
– Да, в благодарность за свое ожидание снаружи. Десяти фунтов он, кажется, не получил: это, по тем ценам, его где-то двухмесячное жалование, если не больше. Зато мистер Холмс демонстрирует чудеса дедукции: находит на подоконнике след деревянной ноги (полиция, разумеется, на это не способна), по нему описывает внешность преступника, не забывая упомянуть его тропический загар (а тот в Лондоне уже три года)… После чего устраивает сперва засаду на несколько дней, а потом погоню на скоростном катере – и все это чтобы подозреваемые не смогли с удобством сесть на пароход, отправляющийся в Южную Америку. С ума сойти: если беглый каторжник не попадет на пароход, то ему, конечно, просто и деться больше некуда, о горе, о крах всех его планов! Интересно, он в Англию тоже прибыл пассажирским рейсом, в каюте первого класса, с черным дикарем в качестве слуги? А что во время этой погони оба катера пронеслись мимо сотни торговых судов – это, безусловно, ерунда, театральный задник: разве может беглому каторжнику прийти в голову договориться с капитаном какой-то из этих посудин? И разве может Великому Сыщику прийти в голову мысль, что каторжник о таком подумает заранее, до того и вместо того, чтобы на трансатлантический рейс стремиться? В том-то и дело, Грег: добро бы только мы, служители закона, в этих историях выглядели умственно отсталыми – так ведь нет, там какие-то состязания призовых идиотов. А ты еще спрашиваешь, почему я отложил эту книгу… Да для любого нормального сыщика она хуже Шекспира!
Библиотекарь только головой покачал.
Инспектор перевел дух. Ему стало неловко: познакомившись с Грегори Браун-Смитом еще в ранней юности, они за все время лишь несколько раз переходили на «ты» – и, как правило, было это в минуты крайней опасности, когда каждый миг может оказаться решающим.
– И это у мистера Холмса везде, – продолжил Чарльз Ледоу тоном ниже. – Если не след одноногого, так след хромого; если человек умирает от апоплепсии, то он обязательно падает таким образом, чтобы проломить себе затылок о сундук или о каминную решетку. О эта каминная решетка! Где я ее только уже не встречал как причину смерти… разве только в реальной практике ни разу не довелось. Зато если в этой самой практике требуется «раскрутить» собеседника на пари, то совсем не обязательно у него из кармана именно в нужный момент будет торчать пунцовый листок.
Он коротко хмыкнул. Дальше его речь текла уже совсем умиротворенно:
– Ну и когда в «Союзе рыжих» злоумышленники прикрывают свою контору в тот самый день, как закончили подкоп под банк, – это они прямо-таки вопиющее отсутствие выдержки проявили. Нет чтобы задержаться буквально на сутки: тогда Холмс просто-напросто ничего не узнал бы. Хотя… да, бывало такое в моей практике. Хитроумие и глупость часто по одним дорожкам ходят. Но вот компрометирующую записку очень вряд ли будут целые сутки держать в том самом кармане, куда ее сунули сразу после убийства. Особенно если убийца знает, что уголок этой записки, оставшийся в пальцах жертвы, уже привлек внимание следователя. Да… вряд ли… – Инспектор запнулся и добавил без всякой охоты: – Но и такое случается…
Грегори Браун-Смит никак не прокомментировал это признание. Однако Чарльз Ледоу сам ощутил, что его аргументация, недавно столь пылкая, начинает терять весомость. И счел необходимым продолжить:
– Зато переводчик, который тайком от своих преступных клиентов вставляет в разговор дополнительные фразы, вызывает у меня подлинное восхищение. Вернее, вызывал бы, не окажись среди этих вопросов и ответов числительные – три недели, города́ – Лондон и Афины, а также имя пленника… я-то его сейчас не помню, а вот преступники забыть не могли, да и слово «Лондон» мудрено с чем-то перепутать. Даже по-гречески. И алиби, базирующееся на соображении, что узкоплечий юноша не сможет проткнуть человека гарпуном, это, мол, и самому мистеру Холмсу не по силам, – просто курам на смех. Китобойный гарпун в моей практике ни разу не фигурировал, но крепкие парни слабого на вид сложения – часто. А человеческое тело столь непрочная конструкция, что ассегай, во всяком случае, его запросто пробивает насквозь, даже в руках подростка. Нам ли не знать…
Его собеседник (если можно так назвать того, кто по-прежнему не произносит ни слова) кивнул.
– …И кричать «Куи!» совсем незачем, если уж пришел на заранее назначенное место встречи, – продолжил инспектор как бы в развитие прошлой мысли. – Только лишних свидетелей привлечешь. Что и получилось. «Глухая местность» в нашей англосаксонской глубинке – это все же не буш, австралийский или африканский. Отнюдь. Девочки цветы там собирают, деревенские старушки… не знаю уж зачем, но тоже запросто могут оказаться в этой, гм, «глуши»… лесник или, наоборот, охотник…
Оба они, не сговариваясь, одновременно вспомнили африканский буш, наполненный свистом ассегаев, свистом пуль, посвистывающими криками кустарниковых сычей – и щелкающим готтентотским свистом, слышимым на столь же дальних расстояниях, как перекличка австралийских бушлендеров. Поэтому когда слуха инспектора вдруг достиг звук, словно бы донесшийся оттуда, через годы и мили, Чарльз Ледоу даже не удивился. По крайней мере, в первый миг. А мгновение спустя, когда его брови все-таки поползли вверх, источник звука сделался очевиден: на подоконнике сидел маленький, размером с воробья, городской сычик.
– Не изволите ли отведать мучного червя, сэр? – церемонно произнес библиотекарь, протягивая сычику нечто на кончике пинцета.
– Кто это? – почему-то шепотом спросил инспектор.
– Разве вы не представлены друг другу? Чарльз, это мой друг Сангума. Сангума, прошу любить и жаловать – это мой друг Чарльз Ледоу, старший инспектор Икс-дивизиона. Человек, от которого у меня нет секретов, – и не только потому, что он замечательный сыщик. Вот только Шерлока Холмса не любит. Но это неважно, потому что все равно хорошо изучил все его методы.
Собственно говоря, удивляться было нечему. Браун-Смит всегда, с африканских лет, был неравнодушен к сычиками. Обязательно какой-нибудь жил у него, причем вольно, не в клетке, а в саду, в дуплистом дереве напротив дома, под крышей самого дома – да и прямо на окраине палаточного лагеря в буше Грегори умудрялся с очередным сычиком налаживать отношения так, что тот садился ему на плечо и брал из рук прикормку. И все они носили имя Сангума. Может быть, даже не «все они», а один и тот же: Ледоу не так уж разбирался в птицах… вряд ли, конечно, птичий век окажется настолько долог, да и из Южной Африки до Англии далековато.
Так что встреча оказалась неожиданной скорее потому, что произошла она средь бела дня и на рабочем месте, в лондонской библиотеке. Хотя уже вечереет, а прямо за окном – какое-то дерево. Отчего бы и дуплу в нем не быть.
Инспектор, прижав руку к груди, учтиво поклонился – и с его губ сорвался нервный смешок, когда сычик, забавно нахохлившись, вдруг тоже проделал нечто вроде поклона.
– Не смущайте моего друга Чарльза, сэр. – Библиотекарь укоризненно взглянул на Сангуму. – Он, как я вижу, сейчас вознамерился продемонстрировать нам методику столь нелюбимого им Великого Сыщика на одной из книг. Той, которая ему кажется наиболее бесполезной.
Вновь усмехнувшись, Ледоу бестрепетно взял со стола томик Шекспира. Бросил на него беглый взгляд, провел пальцами по переплету. Потом раскрыл книгу, поднес ее к лицу – и положил обратно.
– Ну что ж… Книга эта была забыта в кэбе, три месяца назад – точнее, чуть больше трех месяцев. На четыре дня, полагаю. Еще я мог бы добавить, что хозяин ее, несомненно, человек весьма рассеянный, а везший его кэбмен обладает не более развитым чувством прекрасного, чем среднестатистический полисмен, – но это, во-первых, и так само собой разумеется, а во-вторых – не преступление. Никакое преступление с данной книгой не связано. Что до остального, то, как некогда сказал Великий Сыщик, «часы недавно побывали в чистке, поэтому я лишен возможности сообщить какие-либо подробности».
– Понятно. – Браун-Смит задумчиво кивнул. – Поскольку я не Туповатый Спутник Великого Сыщика, то у меня только один вопрос и одно прямое опровержение. Начнем с вопроса. Почему именно в кэбе, а не в подземке, трамвае или автобусе?
– Вещи, забытые в этих видах транспорта, принимает на хранение наш новый Отдел находок. А кэбами по-прежнему занимается старый: тот, что в полуподвале. Для книг там специальный стеллаж. Не стану утверждать, что мне по силам отличить друг от друга томики Шекспира, забытые в трамвае, такси и вагоне подземки, – но книги, выстоявшие положенный трехмесячный срок в полуподвале, неизбежно начинают пахнуть плесенью. Кроме тех, которые выглядят особенно ценными: их помещают в специальный сейф. Этот томик явно не из их числа.
– Про три месяца я знал. – Библиотекарь снова кивнул. – И еще три дня, в течение которых нашедший имеет право забрать невостребованный предмет в свою собственность. Кэбмен этого сделать не пожелал. Так что вчера очередную партию таких книг, забытых прежними владельцами и не потребовавшихся новым, доставили к нам в библиотеку, все правильно. В фонд пожертвований. А неделю назад мой друг, старший инспектор Скотленд-Ярда, попросил меня… О, прошу простить меня, сэр!
Сангума, все это время голодавший, голосом и позой выразил крайнее возмущение. Браун-Смит торопливо протянул ему нового мучного червя.
– Да, Грегори, все обстоит именно так, – подтвердил инспектор Ледоу. – Уверен, что подборку книг для нашей библиотеки вы составили почти сразу – однако, увидев среди новых поступлений Шекспира, не удержались от соблазна ее пополнить. Но, помнится, кроме вопроса вы обещали еще и опровержение?
– Опровержение? Да, в самом деле. Эта книга – не «Сон в летнюю ночь» и не «Венецианский купец», но «Отелло». Вы продолжаете утверждать, что с ней не связано никакое преступление?
– Разве что в этом смысле… Действительно, преступление налицо: пожилой генерал душит свою жену, приревновав ее к молодому красавцу лейтенанту, после чего, узнав о ее невиновности, в раскаянии кончает с собой. – Инспектор пожал плечами. – Замечательный финал. Разве что мистер Холмс вряд ли был бы доволен: тут ему нет никакой работы. Э-э… Я сказал что-то не то?
– Все не то. Разве что определение «пожилой генерал» может соответствовать истине… А может и нет, во всяком случае по сегодняшним меркам. Как по-вашему, мой друг: сколько лет основным персонажам?
– Ну… – Ледоу хотел ответить сразу, но вдруг задумался. – Госпоже генеральше, полагаю, может быть лет… пятнадцать-шестнадцать, пожалуй. Если она старше Джульетты, что вообще-то не обязательно. В школьные годы мимо этого как-то проскакиваешь, но помню, как меня уже во вполне зрелом возрасте поразило: «…Ей нет еще четырнадцати лет»! Совращение малолетних, иначе не назовешь. Однако вы верно сказали, это «по сегодняшним меркам», а в то время такое считалось допустимым, да ведь эти девочки и сами себя ощущали в невестинском возрасте, рвались за своих избранников замуж… Ладно, в каких бы годах ни была Дездемона – для генерала и остальных это юность, не детство. А вот сам генерал… и эти остальные…
Он вновь раскрыл книгу, зашелестел страницами. Через несколько минут тщетных поисков нахмурился.
– Акт первый, сцена третья, – подсказал библиотекарь. А затем, сжалившись, подошел вплотную и, перевернув несколько страниц, указал нужную строчку. – Вот здесь.
– «Я уже почти тридцать лет смотрю на этот мир…» – прочитал старший инспектор. И озадаченно поднял взгляд: – Но ведь это…
– Да, это Яго.
– Мичман Яго…
– Энсайн Яго. Не совсем флотский мичман и не совсем пехотный прапорщик… хотя в исходном смысле что-то похожее: знаменосец. По тем временам, когда для девушки тринадцать лет – возраст замужества, для офицера под тридцать звание энсайна – неплохой чин. Да еще для эмигранта, судя по имени – испанца. Собственно, в этом эпизоде он говорит о себе как о человеке опытном, пожившем, не первой молодости…
– Пусть так. Хотя на сцене его, кажется, играют старше.
Инспектор и библиотекарь понимающе переглянулись. Чарльз Ледоу был выходцем совсем не из тех кругов, для которых посещение театра является необходимым, желательным или хотя бы приятным делом. Но миссис Ледоу была как раз из них – и Чарльзу уже довольно давно пришлось смириться с судьбой, что он и сделал почти безропотно, исправно сопровождая свою супругу на все светские мероприятия. Или по крайней мере на те из них, от которых никак не удавалось отвертеться.
Сегодня ему тоже угрожала пытка оперой. Так что в библиотеке он засиделся до вечера, конечно, по делам службы – но отнюдь не случайно.
– Значит, злодею-знаменосцу лет двадцать восемь – двадцать девять, – признал инспектор. – И что из этого следует?
– Ничего особенного. Просто это единственное место в трагедии, где кто-то называет свой возраст. И обращается «молодой человек» – к кому? К бестолковому шалопаю Родриго, а отнюдь не к «юному лейтенанту» Кассио.
– Постойте-ка… – Ледоу заглянул на первый разворот. – Все верно: «Кассио, его лейтенант». Сейчас вы мне, наверно, скажете, что это звание соответствует не армейскому субалтерну, а полковнику?
– Затрудняюсь подыскать ему точное соответствие, но, во всяком случае, старший офицер. «Lieu tenens» – местоблюститель, то есть непосредственный заместитель: заместитель генерала, Отелло. Лейтенант-генерал – вот он кто. И «молодым человеком» его никогда не называют. «Теоретиком» называют, «геометром» и «книжным червем»: за глаза, недоброжелательно противопоставляя Яго, рубаке-практику. Но такая ученость – не показатель молодости.
– За тридцать, наверно, – согласился инспектор. – Совсем старик, нечего сказать.
– Кассио – немногим за тридцать, возраст Гамлета… и Иисуса Христа, хотя это сравнение вряд ли к месту. А генералу – сильно за тридцать, может быть, даже около сорока… Как бы там ни было, все они друг другу более-менее ровня, даже по меркам шекспировского века. Зрелые, миновавшие молодость мужчины, ветераны многих битв. В полной силе, на взлете карьеры.
– То-то ему и обидно, – пробормотал Чарльз Ледоу. Он уже оставил иронический тон, слушал внимательно.
– Кому из них?
– Да Яго же, конечно. Его ведь как бывшего эмигранта в чине не повышают, наверно. Испанец… Испания в те годы с Венецией случайно не воевала?
Этот вопрос неожиданно смутил Брауна-Смита. Инспектор протянул было своему другу томик Шекспира, но тот виновато развел руками.
– У старины Вильяма мы на это ответа не найдем. Отелло должен был жить лет за сто до написания «Отелло»… другое дело, что он не жил ни тогда, ни когда-либо еще, хотя на Кипре туристам охотно покажут дворец, где душили Дездемону… ну, об этом потом. Большой вопрос, знал ли сам старина Вильям, какие отношения за сто лет до него были у Венеции с Испанией. И интересовало ли это его зрителей. В общем, мы скорее можем говорить о шекспировских годах…
– О, тогда все понятно. Учились в школе, читали. «Непобедимая армада», бесстрашный сэр Уолтер и прочие дочери Монтесумы. Всех Монтесум, сколько их там ни было. («Два» – тихо подсказал Браун-Смит.) Конечно, испанский эмигрант Яго – коварный злодей, враг всех «наших». Готовый со свету сжить и честного простодушного мавра, и известного своей ученостью юного венецианца Кассио… даже если он не такой юный, как кажется.
– И не такой венецианец, – вскользь заметил библиотекарь. – Все они эмигранты: мавр, испанец, флорентиец… это я про Кассио. Акт первый, сцена первая, страница тоже первая. Реплика – сейчас посмотрю – четвертая.
– Как сказала одна девочка, «все страньше и страньше». А у Флоренции какие отношения с тогдашней Венецией были?
– Традиционно лучшие, чем, например, с Генуей, потому что хуже просто некуда. Но достаточно сложные, чтобы допускать возможность своей игры. Всегда.
– Та-ак… – Инспектор Ледоу откинулся на спинку кресла. – Продолжайте, задержанный.
– Вот ей-богу, не знаю, сэр, – Браун-Смит подпустил в голос интонации кокни, – я ведь, это, имею право против самого себя не свидетельствовать, нет? Ну, чтобы мои слова никакой легавый мне во вред не использовал, если чего.
– Вы сейчас не приведены к присяге, задержанный. Ваши слова все равно не имеют юридической силы. Как видите, я их даже не записываю. Но когда вы повторите свои показания перед судом, то в ходе этого же заседания будет оглашен и мой рапорт. А вот он как раз очень даже может повлиять на решение судьи: в вашу пользу или… Так что советую не упрямиться. И не злить детективную полицию в моем лице.
– Слушаюсь, бвана-сахиб! Что именно продолжать?
– Пока что мы всего лишь выяснили неуместность определений «пожилой генерал» и «юный лейтенант». Остальное еще в силе – но даже не мечтайте, что я могу забыть случайную обмолвку. Свидетельствую: когда речь зашла о дворце, где душили Дездемону, ваш голос дрогнул, после чего вы постарались сменить тему. Извольте объясниться!
– Сию минуту, бвана. Перехожу к формулировке «генерал душит свою жену». Собственно, зачем мне-то переходить: пусть Шекспир-сахиб сам отдувается. Акт пятый, сцена вторая. Та самая, в которой Отелло… гм, душит Дездемону. Но чуть позже, когда приходит ее камеристка Эмилия, она же жена Яго.
Чарльз Ледоу зашелестел страницами.
– Где?
– Вот здесь. Они говорят, говорят – и вдруг Эмилия слышит стон в соседней комнате. Дайте-ка мне: такие свидетельские показания лучше зачитывать вслух.
Библиотекарь взял из рук инспектора книгу, нашел нужную строчку – и с выражением продекламировал:
Дездемона
Эмилия
Дездемона
На долгую минуту в библиотечном зале повисла пауза, которую не нарушило даже требовательное уханье сычика.
Ледоу внимательно перечитал процитированные строки своими глазами. Перевернул еще несколько страниц. И только после этого поднял взгляд.
– Однако! Теперь я понимаю, почему этот эпизод всегда опускают.
– И что бы сказал в данном случае коронерский суд?
– Разумеется, определение «Смерть из-за естественных причин» исключено, но совсем не обязательно вердикт гласил бы «Предумышленное убийство». Хотя, скорее всего – да. Вот только звучал бы он так: «Предумышленное убийство, совершенное неизвестным лицом или группой лиц».
– На самом-то деле Отелло свою жену, конечно, закалывает кинжалом, – начал было Браун-Смит. – Но со времен Кина…
Инспектор поднял ладонь, как бы останавливая дальнейшие объяснения.
– Благодарю вас, задержанный. В самом деле, Грегори: библиотечная служба со своей частью расследования справилась блестяще – а вот теперь настало время действовать детективной полиции. Итак, что мы имеем? За несколько минут до этого Отелло обвиняет свою юную жену в измене, затем в ярости хватает ее за горло – но не душит. После чего произносит странную фразу: «Хоть я жесток, но жалость не чужда мне: я не хотел бы длить твои мученья. Так. Так». Вы хотите сказать, что по Шекспиру он в эти мгновения наносит ей удар кинжалом? Возможно. Но не исключен и другой вариант: Отелло оставляет несчастную наедине с кинжалом – и с ее совестью. Согласны?
Библиотекарь задумчиво кивнул.
– Следуем далее. Генерал открывает дверь Эмилии, возвращается с ней в дом – и тут они оба слышат из спальни стон. Вбежав туда, видят окровавленную Дездемону. Тут, конечно, мало что можно сказать, не имея данных экспертизы: направление удара, глубина его… количество ран… Да, безусловно, иногда даже две колотые раны не исключают возможность самоубийства – но вот три делают его крайне маловероятным. Ладно, примем как факт, что их никто не рассматривал внимательно и даже не считал. Но служанка четко расслышала последние слова умирающей и готова повторить их перед любым судом. Вот ее диалог с генералом. – Ледоу снова склонился над книгой. – «Кто мог ее убить? – Увы! Кто знает? – Она сказала, что не я. Не так ли? – Да, я должна свидетельствовать правду». После чего Отелло вдруг признается в убийстве, можно сказать, настаивает на нем. Женщина кричит, сбегаются остальные свидетели… Дальше происходит тяжкая и запутанная сцена со множеством противоречивых утверждений, взаимных обвинений, присутствующие постоянно перемещаются, меняются местами. Результат закономерен: две попытки ножевых ударов, один удар как таковой – и побег. Ладно, ладно, не ножевых, а шпажных, но дела это не меняет. Вокруг мертвого тела толпятся пять человек, место происшествия, судя по всему, плохо освещено: ночь, спальня и холл перед ней, едва ли кто-то зажег светильники – во всяком случае, из свидетельских показаний это не следует… По-видимому, там горит всего пара свечей. Правда, на дворе полнолуние, однако вряд ли это так уж улучшает видимость внутри помещения. В итоге мертвых тел оказывается два – но при таких обстоятельствах я вообще не рискнул бы утверждать, кто, на каком этапе поножовщины и каким оружием нанес Эмилии смертельную рану. Самое же главное – о предыдущей ране или ранах все попросту думать забыли…
– Вы полагаете… самоубийство? – бесстрастно поинтересовался Грегори Браун-Смит. Его это предположение явно не повергло в шок.
– Во всяком случае, это первоочередная версия. Убийства никто не видел, а вот признание в самоубийстве слышали двое. Предсмертным же свидетельствам положено верить, если они не опровергаются совсем уж убедительными фактами или другими свидетельствами… Причина, по которой Отелло мог взять вину на себя, у вас вопросы вызывает?
– Нет, – коротко ответил библиотекарь. Потом он сделал нечто странное: надвинул рукав пиджака на тыльную сторону левой кисти. Впрочем, странность эта тут же прояснилась, когда Браун-Смит протянул руку сычику – и Сангума без колебаний вскочил на нее, как на древесный сук. Крохотные, но острые коготки заскребли по плотной ткани.
– А у следствия, пожалуй, вызовет – потому что тут возможно несколько вариантов. – Инспектор в задумчивости перелистнул страницу. – Начнем со второго и действительно маловероятного: стремления кого-то прикрыть. Но за давностью лет это уже совершенно недоказуемо. А вот версия первая и наиболее вероятная – совершенно реальное чувство вины. Пусть тринадцать или даже шестнадцать лет для тогдашних юниц и брачный возраст, все равно, если девочка тычет себя кинжалом, в этом виноваты… взрослые. Вне всякой зависимости от того, виновата ли сама девочка хоть в чем-нибудь. Кстати, она действительно ни в чем ни виновата?
Этот вопрос Чарльз Ледоу задал совершенно равнодушным голосом, словно бы между делом. И подтолкнул книгу по гладкой поверхности стола своему собеседнику.
– Не знаю, право, – тот принял подачу, – в том, в чем ее обвинял супруг, – явно невиновна: с Кассио у нее никаких тайных отношений нет. Но в одном-двух случаях мы вправе предположить… пожалуй, определенную неосторожность, вряд ли более. Сейчас найду… Сэр, вы позволите? – Этот вопрос был адресован Сангуме. Беззвучно затрепетав крыльями, сычик перепорхнул с запястья библиотекаря на край столешницы. – Ну вот тут, к примеру: акт четвертый, сцена третья.
Он постучал пальцем по середине страницы – и точным движением перепасовал раскрытую книгу через стол обратно.
– Это что? А-а, вижу: девочка хвалит некого Лодовико… м-да, «красив, умен, красноречив»… А Эмилия тут же подхватывает: «Я знаю венецианку, которая босиком прошла бы до самой Палестины за одно прикосновение его губ». И продолжает приводить доводы в пользу супружеской неверности – но, кажется, тщетно. А происходит этот разговор… так… сразу после очень тяжелой размолвки с Отелло. Нет, это не довод: ни для суда, ни для нас с вами, полагаю. Через какое-то время, возможно, плод и созрел бы – но ведь девочка погибает в ту же ночь. Кто вообще этот Лодовико, не помню его?
– Второстепенный персонаж. Знатный венецианец, друг Кассио и дальний родич Дездемоны. Точнее, ее отца, сенатора Брабанцио.
– Вот как? Не такой уж и второстепенный. Где он, кстати говоря, находился в момент преступления?
– Ну, друг мой, вы все-таки слегка перегибаете палку. Уж точно он находился не в покоях Отелло и Дездемоны. Там вообще никого постороннего не было: Отелло приказал жене отослать служанку…
– Задержанный, не пытайтесь водить полицию за нос. Отосланная служанка – не основание утверждать, что «никого постороннего не было»: это во дворце-то, в резиденции наместника? Да там наверняка и слуг полно, и кто-нибудь из свиты там же ночует, и стража где-то есть… Буду очень удивлен, если во внутренние покои не окажется запасного хода. Не обязательно даже потайного: какой-нибудь доступ с террасы, возможность проникнуть со второго этажа или через службы… Вам был задан конкретный вопрос, задержанный, – потрудитесь на него ответить. Если не полагаетесь на свою память, то вот вам старина Вильям в помощь!
«Отелло» вновь переместился на противоположный край стола. Но библиотекарь ответил сразу, не заглядывая в книгу:
– Прошу простить, белый господин, больше не повторится! О местопребывании порученного моему надзору Лодовико сообщаю: в описываемый момент он находился на улице за пределами дворца. Как раз неподалеку от места, где произошло нападение на Кассио. Он же потом и оказывал вышеупомянутому Кассио первую помощь. Чему свидетелем было несколько человек: сам Кассио, девица легкого поведения по имени Бьянка, Яго – впрочем, ему веры нет – и Грациано, джентльмен безупречной репутации: брат сенатора Брабанцио, дядя Дездемоны…
– И этот тут как тут… – пробормотал инспектор, нахмурившись. – А ведь дело становится куда подозрительнее, чем я только что предположил. Нет, не передавайте мне книгу, Грегори, лучше посмотрите сами: от места покушения на Кассио до дворца далеко?
– Карта не прилагается. – Библиотекарь опять виновато развел руками. – Но вообще-то вряд ли далеко: большинство участников подоспели очень быстро, а вскоре и Кассио туда приносят – раненого, в портшезе.
– Значит, он был ранен не так уж тяжело, – заключил Ледоу. – Да, вот еще вопрос: почему Яго ограничивается тем, что наносит ему один-единственный удар в ногу? Ведь имел возможность убить, хотел убить – и, пожалуй, просто должен был убить, чтобы избежать разоблачения? Нет ли каких-то подозрительных моментов в том покушении?
– Еще как есть. – Браун-Смит уже нашел нужную страницу. – Акт пятый, сцена первая. Шалопай Родриго атакует из засады, и его выпад достигает цели – но Кассио в ответ произносит:
…а потом контратакует – и тяжело ранит Родриго.
– Кольчуга под одеждой, – без колебаний констатировал Ледоу.
– Несомненно. Кольчуга – или то, что соотечественники Яго называли «alas del escarabajo». Ожидал нападения.
– А на сцене…
– …это, как правило, выглядит иначе: чистое, беспримесное фехтование, в котором Кассио проявляет большее мастерство.
Произнеся эти слова, библиотекарь вдруг встал и продемонстрировал фехтовальный выпад, очень четко и правильно – но так, словно в руках его была не шпага, а скорее уж винтовка со штыком. Инспектор, таким же мягким и стремительным движением вскочивший на ноги по свою сторону стола, не менее грамотно изобразил отбив и ответный выпад.
Пустота в их руках скрестилась прямо над «Отелло» и почти ощутимо лязгнула, как винтовочные стволы или лезвия зулусских ассегаев. Сычик опасливо замер, ежесекундно готовый взлететь.
– И все-таки для суда не аргумент, – как ни в чем не бывало продолжил инспектор, снова опускаясь в кресло. – Может быть, Кассио всегда ожидал нападения: ведь в первый же свой день на Кипре устроил дебош, схватку с применением оружия… После такого у него вполне могли появиться враги, не связанные с интересующим нас случаем. Потом, время там фактически военное: турецкий десант не состоялся, но мало ли что.
– Все это верно, Чарльз. Но если покушение настоящее – то странно, что о такой возможности не подумал Яго, его организатор. Родриго-то вообще не слишком умеет задумываться, а вот Яго, чье имя сделалось синонимом коварства… Причем ведь только от Яго мы узнаем, что рана в ногу будто бы «тяжела»: он и ранит Кассио, и перевязывает его, и добивает нежелательного свидетеля Родриго… тоже не слишком удачно, но вот тут я готов поверить в случайность, один раз. А потом руководит случайно, о, вне всяких сомнений, оказавшимися на месте друзьями Кассио, они же родичи Брабанцио: кому оповещать генерала, кого арестовывать по подозрению, куда нести раненого. И едва успевает посетовать: «Эх, носилок нет!» – как сразу, ex machina, на ночной улице появляются носилки-портшез. А когда человека несут в портшезе, не очень-то поймешь, ранен он серьезно или едва оцарапан.
– Но зачем это ему? – Ледоу выглядел по-настоящему озадаченным. – Ведь в результате Яго изобличают, ловят, обрекают на пытки и казнь…
– Затрудняюсь дать ответ. Может быть, неожиданный порыв Эмилии все испортил: ведь Яго, безусловно, рассчитывал как минимум на ее молчание, а скорее даже на сообщничество. Он, при всей своей хитрости, не очень разбирается в «положительных» чувствах, прямых и сильных. Знает этот свой огрех, признается в нем той же Дездемоне: «Увольте, благородная синьора – бездарен я, когда не издеваюсь», но может его недооценить. Такое бывает.
– Да, такое бывает сплошь и рядом. Тем более что гибель девочки, возможно, стала для всех полной неожиданностью.
– Вы правы… – медленно произнес библиотекарь. – Если действительно главной целью был заговор… или имитация заговора против Кассио, чтобы скомпрометировать чернокожего генерала…
– В таком случае вопрос «зачем это ему?», похоже, сформулирован неверно. Кто сказал, что вся эта интрига потребовалась именно ему, энсайну Яго, испанскому эмигранту? Да, он в ней участвует – но, вполне возможно, в расчете на «приз» от главного победителя. А игра, по всему видать, идет сложная, со множеством участников, у каждого свои интересы. Мы наблюдаем лишь фрагмент ее…
– Если так, то Яго вполне может избежать суда. Впрочем, о суде там вообще никто не говорит, только о пытках и казни.
– Да уж. Только, при таких-то нравах, избежать суда можно по-разному. Подстроят ему побег, как втайне обещали – или…
– Скорее всего – «или».
Сычик обиженно ухнул.
– Абсолютно согласен с вами, сэр Сангума, – кивнул ему инспектор. И повернулся к Браун-Смиту: – Ну что ж, подводим итоги. Кто начнет, вы или я?
– Давайте попробуем, Чарльз. Начинайте вы.
– Итак, смерть Дездемоны?
– Скорее всего, самоубийство. Даже если у кого-нибудь была возможность проникнуть в ее спальню, это не означает…
– Согласен. Тем более что подходящей кандидатуры мы не установили, а защищать, брать на себя вину умирающая девочка будет не ради всякого: близкий родственник… возлюбленный, если все-таки… Ну и в любом случае лимит времени там маленький, от силы пара минут. Ваше мнение об Отелло?
– Безусловно виновен, хотя и не в убийстве.
– И с этим согласен. Начни он запираться – уличить его было бы невозможно. Но он сам судил себя и сам вынес приговор. Более строгий, чем полагалось бы по официальному суду, который мог найти смягчающие обстоятельства.
– Тут у нас с Шекспиром расхождений нет.
– Приятно осознавать, что хоть в каких-то оценках мы с ним сходимся. Но разбирательство еще не завершено. Самое главное: cui bono?
– Прежде всего – Кассио, – тут же ответил библиотекарь. – Лейтенант, только что снятый с должности за, как вы бы сказали, пьяную поножовщину, занимает место Отелло, становится управителем Кипра, большого и стратегически важного острова. И все это ценой легкой раны. Да хоть бы даже и тяжелой.
– Опять-таки согласен. Кому еще?
– Кругу сенатора Брабанцио. Его родичам и, так сказать, сослуживцам: Лодовико, Грациано… Есть еще несколько человек, входящих в этот же круг и одновременно являющихся друзьями Кассио.
– Они все, наверно, там оказались: в нужном месте и в нужное время? Сперва на ночной улице, потом во дворце наместника – принимают его отставку, подтверждают своими подписями смерть Дездемоны, а затем Отелло… И остаются при новом правителе.
– Если я правильно помню, все. – Это библиотекарь ответил, не заглядывая в книгу, но тут же все-таки раскрыл ее на последней странице – и вдруг буквально присвистнул от удивления.
– Что случилось, Грегори? – Ледоу тоже был удивлен. – Вы обнаружили несомненную улику?
– Похоже на то. Вот слушайте, что говорит нашему знакомому Грациано наш знакомый Лодовико буквально под самый занавес:
– Близкий родственник, – ошеломленно произнес инспектор.
– Родной дядя, брат отца. Возраст нам неизвестен. Тоже вполне может быть немногим за тридцать, так что…
Эту мысль Браун-Смит предпочел не договаривать.
– Для суда не улика. – Инспектор коротко пробарабанил пальцами по столу. – Но мотив. Очень убедительный мотив, позволяющий искать улики. И обещаю вам, что я этих мерзавцев…
Тут инспектор осекся, с некоторым запозданием сообразив, что «эти мерзавцы» жили около четырех веков назад – но скорее всего, даже тогда не жили в собственном смысле слова. Со страниц же шекспировской трагедии никого и никому не удастся представить перед судом.
– А почему Лодовико там всем распоряжается? – смущенно спросил он. – «Имущество и дом» – это у частного лица, но странно так говорить об особняке наместника. Все имущество в нем – собственность метрополии.
– Так Лодовико и есть официальный представитель метрополии. Он ведь прибыл на Кипр как посланец дожа и сената Венеции. Похоже, тут решение принято даже не на уровне «круга Брабанцио»: правительство пришло к выводу, что чернокожего генерала пора смещать.
– Да. Мавр сделал свое дело…
Кажется, инспектор хотел сказать что-то еще. Но тут начали бить часы. Они размещались в соседнем зале, именно «размещались», представляя собой уменьшенную копию тауэрской башни и занимая чуть ли не все свободное от книжных шкафов пространство. Поэтому бой их заполнил собой не только оба зала, но и, кажется, здание библиотеки как таковое, от подвала до чердака включительно. Заполнил – и словно бы очистил от всех предшествующих звуков, смыл их и унес в своем бурном течении.
Когда отгрохотал последний удар, Чарльз Ледоу с большим сожалением поднялся из кресла.
– Спасибо за интересную беседу, Грегори. И за помощь спасибо: она, как всегда, неоценима. К сожалению, наша встреча, опять же как всегда, оказалась настолько приятна, что я поневоле забыл о течении времени. А этого старший инспектор Скотленд-Ярда позволить себе не может, даже во внеслужебное время. Мне пора.
Они обменялись рукопожатиями – и Ледоу двинулся к выходу. Сундучок с книгами он нес пускай и не как пушинку, но без особого труда. Для него это действительно был не вес.
Библиотечный стол остался девственно пуст: на нем теперь не лежало ни единой книги. «Приключения Шерлока Холмса» инспектор, поколебавшись, присоединил к общей подборке еще до того, как они с Браун-Смитом заговорили о детективной стороне творчества Шекспира. А «Отелло» он взял только что, перед тем как встать.
Впрочем, пустым стол все-таки назвать было нельзя: прямо посреди него, как диковинная языческая статуэтка, восседал сычик. Сангума. Чарльз Ледоу помнил, конечно, что на языке зулусов так называют колдунов. Причем не рядовых представителей чародейской профессии, а только самых могущественных.
Уже в дверях инспектор обернулся. Встретился взглядом сначала с Сангумой (тот, не сдвигаясь с места, вдруг резко повернул голову на сто восемьдесят градусов, словно желая рассмотреть что-то в точности позади себя), потом с Браун-Смитом.
– Знаете, друг мой… Я только сейчас подумал: Венеция – это ведь владычица морей. По крайней мере, во времена Отелло. И, если правильно я понял, среди тех, кто занят делом, там нет настоящих венецианцев? Эмигранты из Флоренции и Испании… чернокожий генерал… А из метрополии – только пьяный болван Родриго. И еще хищная сенаторская клика. Не умеющая сама защитить свои колониальные владения, но торопливо спешащая распорядиться «имуществом и домом» того, кто только что их защитил. Так что, если Шекспир действительно протягивает нам руку через века…
Не сумев или не захотев закончить фразу, Ледоу скованно кивнул на прощание – и дверь библиотечного зала закрылась за ним.
От переводчика
Некоторые эпизоды этого рассказа, совершенно очевидные для современников и соотечественников автора (то есть британцев 1920-х гг.), при перенесении в иную культурную среду все-таки требуют расшифровки.
«Тит-битс», «Стрэнд» и «Панч» – популярные британские журналы, так сказать, «чтение для всех и каждого». «Иллюстрейтед Лондон Ньюс» тоже общеинтересное издание для самых широких кругов, но у него вдобавок было налажено взаимоуважительное сотрудничество со Скотленд-Ярдом: сотрудники этой газеты могли рассчитывать на получение полицейской информации раньше многих коллег, а в ответ они старались освещать работу лондонской полиции максимально корректно, без журналистской предвзятости. «Тайна Эдвина Друда» и «Ким» – наиболее «сыщицкие» из романов соответственно Диккенса и Киплинга. «Джентльмен-взломщик» – первый из циклов Э.-У. Хорнунга, посвященных приключениям Раффлза, знаменитого «антисыщика»: эта серия рассказов у британских детективов считалась своего рода настольной книгой, помогавшей «знать методы врага». Наконец, Эндрю Лэнг – чрезвычайно разносторонний и плодовитый автор, однако главным его литературным наследием считается 12-томное собрание «Волшебные сказки народов мира», так называемая «цветная» серия (каждый том выходил в яркой обложке определенного цвета, по которой и давалось название: «Синяя книга сказок», «Малиновая книга сказок» и т. д.). Усмешка инспектора объясняется тем, что, хотя эта серия была весьма интересна и для взрослых, полицейским, видимо, было бы неловко осознавать, что кто-нибудь может застать их за чтением «детских сказок» в узнаваемых с первого взгляда обложках, – однако после смены переплета это затруднение отпадает.
А «пинкертоновские» брошюрки – действительно дешевые во всех смыслах издания детективно-приключенческого жанра, рассчитанные на невзыскательного читателя.
Претензии старшего инспектора к шерлокхолмсовскому циклу направлены на разные его части. Значительное их число (о процедуре передачи владельцам сундука с сокровищами, о следах одноногого, загаре и т. п.) относятся к повести «Знак четырех». Падение и удар затылком фигурирует как там же, так и в рассказе «Горбун». Сцена с гарпуном описана в рассказе «Черный Питер», с запиской – в рассказе «Рейгетские сквайры», а с переводом – соответственно в рассказе «Случай с переводчиком». Соображения насчет следов хромого и возгласа «Куи!» (правда, в русских переводах он обычно озвучивается как «Коу!», утрачивая свистящую интонацию) касаются рассказа «Тайна Боскомской долины»: этот пронзительный, почти свистящий крик, перенятый белыми поселенцами у австралийских аборигенов, действительно применяется для дальней перекличке в буше, так как слышен на больших расстояниях и почти не теряется в шуме леса.
Наиболее труден для понимания эпизод с «пунцовым листком». Он относится к рассказу «Голубой карбункул», но совсем не поддается расшифровке на основе классического русского перевода, в котором Шерлок Холмс определяет готовность своего собеседника держать пари по его пышным бакенбардам и красному платку в кармане. На самом деле у этого собеседника коротко, по-спортивному подстрижены усы, в кармане же – не красный платок, но «Pink’un», то есть «розовое» (или «пунцовое») еженедельное приложение к спортивной газете. Такие приложения на розовой бумаге предназначались для заядлых футбольных болельщиков (а на зеленой, «Green’un» – для любителей скачек), в них содержались сведения о матчах, результаты футбольного тотализатора – и, конечно, их читатели были азартными людьми.
Зато рассказ «Союз рыжих» назван своим именем, так что ничего разгадывать не приходится, достаточно вспомнить сюжет. Но вот девочка, которая говорит «все страньше и страньше», взята из творчества не Конан Дойла, а Луиса Кэррола: «Алиса в стране чудес»…
Дивизионы (крупные подразделения Скотленд-Ярда, объединяющие несколько полицейских участков) назывались по буквам английского алфавита. «Х-Division» существовал в 1830–1886 гг., после чего в результате очередной реорганизации лондонской полиции был переименован – и с тех пор, хотя число столичных дивизионов множилось, ни один из них более не носил такого названия. Так что когда в детективных рассказах конца Викторианской эпохи и пары следующих десятилетий фигурирует таинственный «дивизион Икс» – это понятная для авторов и читателей литературная игра, позволяющая не приводить конкретное название.
Великий актер Эдмунд Кин более всего прославился исполнением шекспировских ролей, причем Отелло он играл с особенной экспрессией: по рассказам современников, публика порой падала в обморок, когда Кин в эпизоде убийства Дездемоны потрясал со сцены окровавленным кинжалом. После смерти Кина (в очередной раз исполняя роль Отелло – а Яго играл его сын, тоже оставивший след в истории театра! – он, сраженный сердечным приступом, рухнул прямо на сцене) такое изображение убийства стали считать слишком «страшным». Поэтому в дальнейшем всех Дездемон исправно душили, хотя для этого пришлось сокращать шекспировский текст.
Ну а оборот «владычица морей» традиционно относится к Британии – хотя, конечно, для эпохи Отелло (определяемой весьма условно, но в общих чертах соответствующей самому началу XVI в.) его вполне заслуживала Венеция. Поэтому у инспектора Ледоу, знающего, что звезда Венеции закатилась, есть все основания для мрачных предчувствий.
Дело об орангутане
Старший инспектор Чарльз Ледоу снял намокший плащ, повесил его на вешалку и опустился в кресло. Мокрые волосы он пригладил рукой и теперь нервно постукивал пальцами по столу. Тишину библиотеки нарушал шум дождя за окнами. Горящая лампа выхватывала из полумрака лежащие на столе книги, и инспектор в который уже раз удивленно отметил про себя: Грегори читал не просто много, а чрезвычайно много. К тому же абсолютно, казалось бы, несовместимые книги. В стопке Чарльз заметил несколько желтых дешевых романчиков, математический труд Адамса Коуча, томик так любимого его другом Шекспира… раскрытый атлас звездного неба и заложенный пером (вероятно, Сангумы) толстый том с тисненым по корешку названием на латыни завершали композицию.
– Ах, это вы, инспектор. – Грегори Браун-Смит появился в свете лампы словно фокусник, из ниоткуда. – Раз видеть вас. Сегодня просто премерзейшая погода. Зато, voilà, появляется масса свободного времени, которую спокойно можно посвятить чтению… или небольшой бутылочке хорошего бренди.
Ледоу улыбнулся шутке, но его лицо быстро приняло прежнее задумчивое выражение.
– Хм… – Библиотекарь сел в кресло рядом и внимательно посмотрел на инспектора. – Пожалуй, я сделаю выводы, даже не прибегая к методу Шерлока Холмса. Мой друг, вас что-то беспокоит. И скорее всего, это связано с работой.
– Вы правы, Грегори. Правы во всем, начиная от мерзейшей погоды, хорошего бренди и заканчивая неприятностями по работе.
– Неприятностями? Смею думать, что вы неплохой инспектор, раз стали старшим в отделе. Зная вас, могу сказать, что вы, мой друг, не склонны отстаивать свою неправоту или тиранить подчиненных. Из всего этого следует самый простой вывод – дело не в неприятностях. Дело в запутанном и непонятном преступлении, которое гложет вас и не дает спокойно сидеть дома перед камином и наслаждаться вечером. Так ведь?
Ледоу кивнул.
– Вы правы, снова правы, Грегори.
Библиотекарь встал и прошелся до окна.
– Я читал сегодняшние газеты и не могу вспомнить чего-то необычного.
– В газетах о нем ни слова.
– Отчего же? Мне кажется, это сейчас чрезвычайно… чрезвычайно можно, да простится мне этот неологизм. Громкие преступления. Сенсационные подробности. Людям нравится ощущать причастность к тайне, даже порочной и грязной. Корреспонденты из кожи лезут, чтобы получить самое свежее, горячее и отвратительное.
– Дело столь непонятное, что пока что передавать о нем информацию в прессу настоятельно не рекомендовано, – вздохнул Ледоу. – Газетчикам только дай волю покричать о неспособности полиции раскрывать запутанные дела. Не заметишь, как они смешают с грязью всю нашу работу. Поэтому до особого распоряжения суперинтенданта о деле знает очень немного людей.
Библиотекарь провел пальцами по запотевшему стеклу и, обернувшись, спросил:
– Не посвятите ли меня, мой друг, в ваше запутанное дело? Быть может, мой скромный опыт поможет натолкнуть вас на что-то, прежде скрытое от вашего пристального, пытливого взора? Не думаю, что чего-то похожего не встречалось в книгах. Человечество крайне неизобретательно в вопросах преступности, смею вас уверить. Люди совершают поступки, которые до них совершали ранее много раз. Авель, возможно, и был первым, но потом…
– Возможно, вы правы, но в моем случае книги вряд ли помогут найти преступника.
– И все же я не могу смотреть, как вы мучаетесь! – воскликнул Браун-Смит. – Я видел вас в более напряженные моменты, когда кругом свистели пули, но и тогда вы были полны жизни и энергии. Мне просто больно видеть вас столь удрученным. Прошу, разделите горести со своим старинным приятелем! И кто знает, кто знает…
– Хорошо, – вздохнул старший инспектор. – Я расскажу все, что знаю. Но что вы скажете о месте преступления без самого преступления? Без действующих лиц, без преступника и улик?
– Но преступление было совершено? – быстро спросил Браун-Смит.
– В этом сомнений нет, – подтвердил Ледоу. И все же добавил: – Почти. Несколько человек слышали крики, звуки борьбы и «адские», как они сами выразились, вопли. Они видели кровь на полу. Мы тоже ее видели. У нас есть подтвержденный факт пропажи нескольких сотен фунтов… трехсот семидесяти пяти, если точно. О черт, простите мою горячность, у нас есть все, кроме преступника и жертвы! Я уже почти согласен с теми свидетелями, которые говорят о демонической мести и что сам хозяин ада забрал душу и, хуже того, тело грешника к себе!
– Вы шутите? – удивленно вскинул брови библиотекарь.
– Почти, – повторил инспектор. – То есть и рад бы, но мне не до шуток. Однако слушайте сами.
Вечером 17 ноября несколько посетителей «Оранж-клаб» на Вест-стрит были оторваны от карт страшными криками и мольбой о помощи. Кричали сверху, с четвертого этажа того же дома, где и располагался клуб. Оговорюсь: если начистоту, клубом это заведение назвать трудно. Опиум, игра в карты на деньги, барышни сомнительной репутации. Притон, прикрытый разве что приличной вывеской и расположенный в более приличном месте, чем обычно располагаются подобные заведения. Проживающие в доме также не отличаются белыми воротничками рубашек с утра. Тем не менее, поднявшись по лестнице до номера 9, свидетели слышали ругань, крики и непонятные яростные вопли. С трудом отыскали смотрителя дома, тот довольно долго возился с ключами, но открыть замок так и не смог: ключ квартиранта был вставлен с другой стороны. Когда взломали дверь, то обнаружили за ней беспорядок: по комнате словно ураган прошел! Поваленные стулья и кресла, разбросанные вещи, сорванные занавески. Пятна крови на полу. И все! Ни мертвых тел, ни людей, ничего больше!
Когда приехала полиция, слухи уже распространились, но от газетчиков удалось отбиться. Тут особую роль сыграла репутация заведения: мало кому интересно быть связанным с темными делишками эдакого места. Много грязи и мало толку. Хозяин квартиры Джиммерсон, довольно известный в определенных кругах ростовщик, пропал бесследно. Оговорюсь снова: квартира, пожалуй, больше напоминает рабочий офис. Там есть стол, бюро, несколько кресел. Видимо, там Джиммерсон принимал своих клиентов… тех из них, кого по совершенно определенным причинам не хотел обслуживать открыто. Или они сами к этому не стремились. Кстати, среди свидетелей, поднявшихся в тот вечер на крики о помощи, оказался и охранник Джиммерсона, настоящий громила, из бывших боксеров тяжелого веса. Он пояснил, что хозяин отправил его прогуляться часок, а сам заперся в квартире. «Видно, хотел поработать», – сказал нам громила. Сам он просидел все это время в «Оранже», мы проверили. На столе ростовщика найдены записи о том, что 17 ноября ему вернули крупный заем, те самые триста семьдесят пять фунтов, который пропал вместе с самим Джиммерсоном. И в итоге мы имеем пустую комнату со следами преступления, показания свидетелей о том, что они слышали борьбу и мольбы о помощи, пропажу денег и абсолютное непонимание происходящего. Ну не чертовщина ли?
Ледоу выразительно всплеснул руками – и сам вдруг смутился от картинности этого жеста.
Неожиданно библиотекарь рассмеялся. Чарльз Ледоу в недоумении смотрел на своего старинного приятеля.
– Ох, Чарльз, прошу меня извинить, – отсмеявшись, простонал Браун-Смит.
– Вы находите это смешным? – сухо спросил старший инспектор.
– Нет, нет, не поймите меня неправильно, – вытирая слезы, сказал библиотекарь. – Вы ведь слышали о По?
– Писатель?
– Да, да еще какой!
– А-а, вспомнил. Автор историй ужасов. Американец. Человек с… достаточно экстравагантными привычками. Живи он в нынешнем Лондоне – весьма вероятно, мне пришлось бы с ним познакомиться и, так сказать, по основному роду деятельности.
– Но, мой друг! Кроме историй ужасов и стихов – великих стихов! – По еще написал, как этот принято говорить, образцовый детектив. Самый первый из них. Тоже не без ужасов. И вот чем объясняется мой смех: вы только что рассказали его содержание!
Это откровение вновь заставило Грегори захохотать.
– Вы мне очень дороги, Грегори, я очень уважаю ваше мнение… – Инспектор встал и чопорно поклонился. – Но, вероятно, сегодня не мой день. Я вынужден оставить вас в вашем хорошем….
– Простите меня, мой друг. – Библиотекарь, вскочив, чуть ли не силой вновь заставил инспектора сесть. – Я ни в коем случае не хотел вас задеть. Очень прошу простить мне излишнюю веселость. Но, мой бог, какая ирония, вы даже не представляете… Подождите меня минуту!
Браун-Смит растворился в полумраке библиотечной залы, оставив инспектора в состоянии крайнего раздражения. Вернулся, впрочем, библиотекарь довольно быстро, неся в одной руке чайник, а в другой – нетолстую книгу в синей бумажной обложке и спиртовку.
– Вот, не сочтите за труд прочесть сей рассказ, благо он вовсе невелик. А я покуда заварю вам чаю на спиртовке, она спрятана вот тут, прямо в камине: это, конечно, против правил, но не выдавайте меня. Примите это как еще один знак моих извинений.
Как бы ни был раздосадован инспектор, червячок интереса уже шевельнулся в его мыслях. Грегори вел себя так, словно и вправду все события, рассказанные Чарльзом, уже имели место быть, и не просто быть, а придуманы, записаны, изданы и прочитаны! Именно поэтому Ледоу вновь сел в кресло, принял из рук библиотекаря книгу, бросил взгляд на название – «Убийство на улице Морг», бр-р-р… – хмыкнул и произнес:
– Что же, вы заинтриговали меня больше, чем я вас. Если детектив мистера По окажется слишком скучен, разбудите меня через час.
Браун-Смит улыбнулся и уверил:
– Уж что-то, а скучно вам не будет.
…Шум дождя стих, а в чашку Чарльзу Ледоу пару раз доливали свежего чаю, покуда он не добрался до последнего предложения и не произнес его вслух:
– Отрицать то, что есть, и распространяться о том, чего не существует… Боже, как верно сказано.
– А-а, вижу, вас не пришлось будить, дорогой Чарльз. Но мне не терпится узнать ваше мнение: был ли я прав, находя совпадения достаточно забавными, чтобы стоило посмеяться, или память подвела меня… и мне следует немедленно извиниться?
Говорил библиотекарь таким тоном, что сомневаться в том, что он помнит все до мельчайших подробностей, не было нужды.
В этот самый миг домовый сычик Сангума бесшумно сманеврировал по комнате над их головами и приземлился на привычное место – на подоконник, меж двух стопок книг. Инспектор нисколько не сомневался, что книги в стопе были подобраны его другом Грегори специально. Почему выбраны именно эти тома и в какой системе они расположены… Впрочем, об этом он еще с ним поговорит, непременно. А сейчас…
– Вы правы сто раз, Грегори. Вы хитры, словно старый бушмен. Ваша мысль быстра, словно пуля… И вынужден признать ваше попадание в яблочко. Вильгельм мог бы вам завидовать. Тот, который Телль.
– А Робин Гуд? – рассмеялся Браун-Смит.
– Думаю, и он тоже.
– Рад слышать. Мы немного отвлеклись – и это даже хорошо. Итак, что вы скажете о прочитанном?
Инспектор немного помолчал и ответил:
– Мастерская работа.
– Бесспорно, – подтвердил библиотекарь. – И?
– Если вынести за скобки, что полицию вновь оставили в дураках, мне не ясен только один момент. Насколько я понимаю, орангутаны не отличаются какой-то особой свирепостью. То ли дело гориллы… во всяком случае, по Баллантайну. Почему уважаемый Эдгар не выбрал героем своей истории гориллу? Тогда даже у меня не осталось бы вопросов, и я, как любой человек, в детстве читавший «Охотников на горилл», с радостью признал бы: такой случай вполне мог бы произойти!
– Верно! – с улыбкой воскликнул библиотекарь, по достоинству оценив непроницаемое выражение лица своего друга. – Замечание блестящее. Я тоже долго ломал себе голову, покуда не понял, что мистер По остановился на орангутане по трем причинам. Во-первых, удивительная сообразительность этой обезьяны. Я не могу полностью довериться замечательной теории Дарвина, ибо Он, надо полагать, все-таки есть. – Грегори указал пальцем в потолок. – Но думается мне, что именно из орангутана произошел бы неплохой представитель человеческого общества!
Чарльз Ледоу засмеялся.
– Право слово, разве не так?
Инспектор кивнул в знак согласия.
– Второе. На мой взгляд, более важное, чем предыдущее. Размах рук и поразительная гибкость пальцев. Многие исследователи говорят о руках орангутана как о самых длинных конечностях среди представителей обезьяньего рода. Если уж описывать самое невозможное, а затем доказывать обратное, то такие крайности как раз к месту. Никто не может дотянуться до подоконника с громоотвода. Да! И – нет, если вести разговор о самых длинных руках в мире! Руках огромного орангутана. Браво, мистер По!
Чарльз Ледоу зааплодировал вслед за Браун-Смитом. Его все больше увлекала эта игра. По всему выходило – Грегори сейчас вновь постарается его удивить. Но чем? И что же он сам упустил в тексте, заслуживающего внимания?
– И третье. Рыжие волоски, так напугавшие свидетелей и поставившие в тупик следователей. Нечеловеческие, невозможные, демонические… Как бы не так! Об обезьяне никто и не думал, вот в чем дело. Вот и все, мой друг, ничего сверхъестественного. Именно эти три причины заставили отказаться от шимпанзе, своими телесными параметрами не способного поразить читателя. А уж грубая, тяжелая горилла тут совершенно не подходит. Пусть Уоллес занимается ими!
– Кто?
– Тоже весьма интересный, к тому же современный натуралист… и писатель, поверьте. Но наш, вернее ваш, сегодняшний интерес в другом. Итак, на арену выступает орангутан. Так похожий и не похожий на человека. Быстрый, гибкий, ужасный, как мы узнаем непосредственно от Эдгара По. И… – Браун-Смит сделал драматическую паузу, – абсолютно не подходящий для описанной роли. Уж очень эти животные добродушны и неторопливы. Да-да, вы были абсолютно правы: орангутан – самый неподходящий герой для событий убийства на улице Морг. И знаете почему?
– Мне кажется, вы уже назвали несколько причин. Есть что-то еще?
– Увы нашему писателю. Мистер По прокололся еще и в том, что, как бы это сказать точнее… с медицинской точки зрения руки обезьян действительно очень сильные, но совершенно не приспособлены для манипуляций с такими предметами, как бритва. Понимаете? Вот посмотрите. – Библиотекарь достал толстый том, раскрыл его и положил на колени инспектора. – Это лучший на сегодняшний день анатомический труд, сам Джозеф Листер… Вот рука человека, пальцы, приспособленные абсолютно для любого захвата. Отставленный большой палец. Видите? И вот рука орангутана, я позволил себе срисовать с другого атласа, чтобы не смущать вас его весом. Рисую я так себе, но основные моменты сумел передать. Видите, как расположен его большой палец? Совершенно не как у нас с вами! Орангутан не смог бы так крепко и уверенно держать бритву в руке, чтобы одним взмахом отделить голову старухи. Его пальцы прекрасно хватают лианы, плоды, самка может буквально «взять в горсть» собственного малолетнего детеныша. Но вот сжать в этой руке бритву и нанести смертельный удар… Нет, помилуйте, этого ни Бог, ни сам Чарльз Дарвин орангутану не дали!
– То есть вы хотите сказать: события книги абсолютно нереальны? Но ведь это и называется художественным вымыслом, разве не так? – возразил инспектор.
– Убийство абсолютно нереально. Если бы дело ограничилось только физическими возможностями обезьяны, я бы еще мог списать все на художественное допущение. Но факты – упрямая вещь, как говаривал так нелюбимый вами Холмс.
Сангума в этот самый момент вновь совершил тихий и быстрый перелет у них над головами.
– Волнуется… – улыбнулся библиотекарь. – Мы так увлеченно говорим, что совсем не соблюдаем тишину. А ведь она просто обязана обволакивать библиотечный зал. Итак, с чего же начать и чем продолжить… Видите ли, мой друг, не хочу огорчать вас, но и место действия рассказа, и его герои, а также практически каждый сюжетный поворот абсолютно неправдоподобны. И лишь благодаря особой технике построения рассказа легко сходят за правду в глазах обычного читателя.
– Я вам не верю, Грегори, – произнес инспектор с таким же непроницаемым видом, как когда он говорил о Баллантайне.
– А придется поверить. По очень талантливый писатель: всего несколькими страницами он обаял вас, увлек своими фантазиями и… обманул.
– Ну-ка, попробуйте доказать мне это.
– Начну я с того, что свой Париж великий Эдгар По просто выдумал: там никогда не было улицы с таким названием, и это вам докажет любой французский путеводитель. Видите ли, в чем дело… я скверно разбираюсь в архитектуре, но неплохо копаюсь в книгах… По американец, и потому, никогда не бывая в столице Франции, имел право не знать, что громоотводов, так же как и закрывающихся, «словно гильотина», окон, нет ни в одном из домов Парижа. Кроме административных зданий, которых можно пересчитать по пальцам одной руки. Понимаете? Просто нет. Во всяком случае, не было в ту пору. И к тому же задних комнат, как описывает их По, в таких домах тоже нет. Это особенность новых (по тем временам, конечно) американских построек, а не старинных европейских. Видите, как потихоньку рассыпается нарисованная писателем картина? Преступник невозможен, место действия – невозможно…
– Но я же поверил в окна и громоотвод, почему бы не верить и в остальное? Не вижу особенно злого умысла в столь незначительной детали. Пусть не громоотвод, пусть водосточная труба. Какая разница?
– Ладно, соглашусь с этим, пусть будет по-вашему, хотя качаться на цепи или висеть на жесткой трубе – разница существенная… Однако попробуйте представить себе матроса, которому надо вскарабкаться по качающейся цепи громоотвода, пускай даже по трубе, затем дотянуться до окна, расположенного в пяти с половиной футах в стороне… Да еще и удерживаться в таком положении…Невозможно! Ключевая сцена истории лишь кажется достоверной, на деле же она совершенно невыполнима. Теоретически орангутан мог совершить эдакий кульбит, а вот матрос однозначно не смог бы заглядывать в комнату, вися на громоотводе. Во-первых, расстояние до окна слишком велико. Расставьте руки в стороны – каково? Сумели бы, думаете, удержаться? Во-вторых, как матрос видит убийство: обзор ему должен был загораживать ставень, если только не предположить, что после прыжка обезьяны он сам собой вернулся в прежнее положение. Так ведь есть еще и спинка кровати, заслоняющая пружинный затвор и, соответственно, перекрывающая часть окна. Уж в любом случае тому, кто висит за окном в абсолютно неестественном положении, никак не может быть видна вся комната! А По прямо указывает, что матрос видел происходящее во всех подробностях! Обман? Или еще одно допущение? Неважно! Потому что все равно получается: места преступления у нас тоже нет!
– Хм… Без вас я, разумеется, не догадался бы об этом, Грегори. – Тон инспектора сделался даже более непроницаемым, чем прежде.
– Следуем далее. Наш автор сталкивает на одной лестнице представителей сразу пяти европейских наций, якобы слышавших речь двух подозреваемых. Экое невероятное совпадение, не находите? Но пусть с ним… вот только все они слышат два голоса, опознают французский, но никак не могут угадать и даже предположить национальность второго «голоса». Все называют разные версии. И это больше похоже на откровенный фарс, чем на свидетельские показания! Ко всему наш французский матрос разговаривает, вися на раскачивающемся громоотводе, а вдобавок растянувшись на пять футов по диагонали!
– И что? Они же правильно опознали его национальность!
– Он ведь за окном, помните? Говорит, задыхаясь от усилий, но негромко, чтобы не привлечь чужого внимания! И? Фарс! Самое сверхъестественное во всем рассказе – это именно совпадения и невозможности, а вовсе не орангутан. А впрочем, самое интересное я приберег напоследок.
– Неужели я упустил из виду что-то еще?
– Да, разумеется. Кровь! Помните, полицейские долго не могут понять, куда подевалось тело мадам Эспинье? А ведь ей перерезали горло, и кровавый след должен был тянуться через половину комнаты прямо к закрытому окну! Наш писатель «забывает» про кровь! Удивительно? Невероятно? Но факт!
И Грегори Браун-Смит торжествующе воздел палец к потолку.
– Вы дали мне книгу, прочитав которую я поверил в произошедшее настолько, что готов был давать объявление в газету, словно этот Дюпен. – Чарльз Ледоу покачал головой, словно удивляясь самому себе. – Я почти убедил себя в том, что в известном вам реальном преступлении никакой мистики нет. Что, возможно, тут тоже замешана обезьяна. И что мне удастся поймать преступника! А затем вы разрушили не только очарование самой истории, но и мою надежду. Но я нисколько не сержусь. Вы удивили меня, Грегори, столь сильно, как еще не…
– Пустяки, Чарльз. Будь у вас достаточно времени, чтобы как следует изучить сюжет и детали, вы пришли бы абсолютно к таким же умозаключениям. Автор «Улицы Морг» велик не тем, что придумал некие «рельсы», по которым сейчас катятся менее талантливые писатели, творя по четыре детективных книги одновременно, подобно орангутанам – двумя руками и двумя ногами. Эдгар велик тем, как он смог одурачить своих читателей. Он настолько мастерски смешивает реальное и невероятное, так удачно подбирает пропорции, что мы поневоле оказываемся заложниками его магии. Он не дает нам расслабиться ни на минуту, он подсовывает новые загадки и ответы именно тогда, когда мы уже почти ловим его на лжи. И – о чудо! – мы даже не замечаем этих его писательских обманов. Мы читаем и наслаждаемся. Вот в чем величие Эдгара Алана По.
Несколько минут они думали каждый о своем.
– Дождь закончился, – сообщил библиотекарь.
– Да и мне пора. Теперь уже в самом деле пора, – поднялся инспектор. – Рад был хоть на несколько часов отвлечься от своей загадки. Жаль, что отгадки в этот раз вы мне не подсказали.
– Вы так думаете? – спросил Браун-Смит, складывая руки на груди. – Мне кажется, вы так и не поняли главного.
– Чего же?
– Что, на ваш взгляд, объединяет вашу историю и эту, никогда не происходившую в реальном Париже и с реальной обезьяной?
– Схожесть обстоятельств и отсутствие преступника, – не задумываясь, ответил инспектор.
– Нет. Копайте глубже.
– М-м-м… обезьяна? Вряд ли…
Грегори Браун-Смит вздохнул.
– Ну хорошо. Не буду больше мучить, вы и без того устали. И ваше, и дело об убийстве на улице Морг объединяет одно: мистически, даже суеверно сверхъестественная атмосфера, которая уводит вас от сугубо реальных вещей в мир духов, демонов и тумана.
– Не стану утомлять подробностями, но осматривал место преступления я без всяких этих ваших мистических штучек! – возразил Чарльз Ледоу.
– Но пришли ко мне именно с таким настроением! – подчеркнул библиотекарь. – Пусть и считали, что шутите, – но, кажется, уже не были сами в этом уверены. Вы ничего не сказали о большом шкафе в углу комнаты, о камине с рассыпанной возле него сажей… Вы не сказали даже о том, что четвертый этаж является мансардным и выше него нет больше жилых комнат.
– Но…как?
– И не сказали, самое главное, о том, что кровь каплями и лужицами протянулась через всю комнату!
– Черт возьми! – Ледоу вскочил. – Как вы все это узнали? Как?
– Я ведь прав?
– Почти во всем, – признался инспектор. – Но я решительно не понимаю…
– Не волнуйтесь. Все проще, чем может показаться. Вы сказали, что постоялец был ростовщиком. И занимался этим делом в крайне сомнительном месте. Жил ли он прямо там? Не думаю, хотя это тоже возможно. Но в любом из возможных вариантов я ни за что не поверю, что такой человек не имел тайного хода в свое жилище. Или на худой край потайной комнатки, где бы он мог хранить свои сбережения. Клиентура и место просто обязывали бы его иметь это! А поскольку вы ничего такого не нашли, скорее всего, вход замаскирован под книжный шкаф. Такое частенько встречается. Даже описывалось в нескольких книгах. И, кстати, спрятать небольшой чуланчик на мансардных этажах проще всего! Кстати, вы же не вынимали книги из шкафа? Правда ведь?
– Действительно, книги мы не трогали.
– Значит, тайник еще найдете, я почти уверен. И, скорее всего, там же будет обнаружен и труп несчастного скряги. Припомните, ведь капли крови и рядом с окном, и возле шкафа?
– Пожалуй…
– Располосованного, как в книге, горла вы не обнаружите, иначе кровью было бы залито гораздо большее пространство. А вот несколько колотых ран… Возможно, еще и изрезанные ладони…
Инспектор в волнении сделал было шаг к выходу, но остановился и вновь обернулся к своему другу.
– Грегори, а что вы говорили о саже? Действительно вокруг камина очень много сажной пыли!
– Окно в комнате было открыто? То, которое ближе к стене с камином?
– Но откуда вы и это знаете?
– Не может быть! – Библиотекарь рассмеялся. – Такого просто не бывает!
– Чего не бывает? – Сейчас на лице Ледоу не было и следа невозмутимости.
– Минутку, мой друг, я сейчас покажу вам вашего преступника!
Библиотекарь скрылся в темноте, а несколько томительных минут спустя торжественно выложил на освещенный лампой стол газету с напечатанным объявлением…
– И все-таки обезьяна в вашем деле тоже есть.
Вне себя от сильного волнения старший инспектор прочитал:
Всего пять представлений! Бенгальский факир, глотатель шпаг и удивительный аттракцион «Обезьяны-пожарные»…
– Если не ошибаюсь, макаки-резусы, – негромко сказал библиотекарь. – Такое существо вполне можно пронести по улице незамеченным, если оно к такому приучено: в такую погоду – под плащом, если нет дождя – в чемодане… Кажется, во время выступлений один из этих ловких резусов забирается на реквизитный дом. Накидывает на трубу веревку… а остальные залазят в окно и как бы тушат пожар…
– Вы хотите сказать, что ростовщика ограбили и убили обезьяны?
– Господь и Дарвин с вами! Мой друг, вы забываете о дрессировщике. А дрессировщики – не резусы и не орангутаны, у них могут быть вполне «человеческие» проблемы. Потребность в неафишируемой ссуде, нежелание ее отдавать… И алиби, которое можно проверить на наличие и на прочность, у них тоже может быть. Сильно подозреваю, что в данном случае оно проверки не выдержит…
Инспектор выскочил, даже не попрощавшись. Но Браун-Смит и не подумал обижаться. Он только усмехнулся и сказал в темноту и тишину:
– Ну, Сангума… Разве бывают столь невероятные совпадения? Я буду крайне удивлен, если все окажется так, как выглядит. Но если все окажется не так, я удивлюсь еще больше. А ты, мой друг Сангума?
И что самое удивительное – сычик отозвался, негромко простонав из полумрака, как очень маленький и крайне деликатный призрак.
Редьярд Киплинг
Око Аллаха
[66]
Кантор монастыря Святого Иллода был слишком страстным поклонником музыки, чтобы заботиться еще и о библиотеке, зато его помощник свято соблюдал все устои и правила работы – после двух часов, посвященных письму и диктовке, он принялся наводить порядок в Скриптории. Монахи-переписчики отдавали ему листы канонического Четвероевангелия, которое заказал аббат Ившема, и один за другим тянулись на вечерню. Джон Отто, более известный как Иоанн Бургосский, не обратил на это никакого внимания. Он выводил золотом тонкий орнамент миниатюры, изображающей Благовещение, на странице Евангелия от Луки, которое, как многие надеялись, потом соблаговолит принять в дар папский легат, кардинал Фалькоди.
– Заканчивай, Иоанн, – вполголоса произнес помощник кантора.
– Что? Уже все ушли? А я и не заметил. Погоди минуту, Клемент.
Помощник кантора терпеливо ждал. Он знал Джона уже более двенадцати лет: тот приходил и уходил из монастыря, но в своих странствиях всегда говорил, что он из Св. Иллода. Ему это охотно позволяли, поскольку он – даже в большей степени, чем все остальные Фитц Отто, (?) – нес все Искусства в рукаве и все секреты мастерства под капюшоном.
Помощник кантора взглянул ему за плечо – на приколотый к столешнице лист, где первые слова «Магнификата» были выведены золотом и окрашены красным шеллаком на фоне едва не пылающего нимба Богородицы. Она была изображена с руками, сомкнутыми в изумлении, обрамленная бесконечно сложным сплетением арабесок, по краю же миниатюры тонкие побеги апельсинового цвета словно бы наливались горячим голубым воздухом, который клубился над выжженным пейзажем на втором плане.
– Ты ее совсем еврейкой сделал, – проговорил помощник кантора, разглядывая оливковые щеки и глаза, исполненные предощущаемой скорби.
– А кем же еще была Пречистая Дева? – Джон выдернул булавки. – Послушай, Клемент. Если я не вернусь, это должно войти в моего Большого Луку, кто бы его ни заканчивал.
Он спрятал рисунок между двумя защитными листами.
– Так ты снова собираешься в Бургос, как я слышал?
– Через два дня. Тамошний новый собор (каменщики, однако, медлительней Гнева Господня) радует душу.
– Твою душу? – В голосе помощника кантора послышалось сомнение.
– Даже мою, с твоего позволения. А дальше к югу – на самой границе Покоренных Земель – по дороге в Гренаду, – там можно найти совершенно великолепные мавританские узоры и орнаменты. Отгоняют мысли о бренном и привлекают взгляд к рисунку, как ты сам мог только что заметить на моем Благовещении.
– Она… это прекрасно. Неудивительно, что ты уезжаешь. Но ты ведь не забудешь получить отпущение, Иоанн?
– Разумеется! – К этой предосторожности Джон всегда прибегал накануне своих странствий и не забывал о ней, так же как о необходимости выстричь заросшую тонзуру, которой он обзавелся еще в юности где-то неподалеку от Гента. В случае чего она обеспечила бы ему привилегии духовенства, да и некоторое почтение на дорогах.
– И не забудь, что нам нужно здесь в Скриптории. В наш век уже не осталось настоящего ультрамарина. Они его смешивают с берлинской лазурью. Что касается киновари…
– Я сделаю все, что в моих силах, как и всегда.
– Да, а брату Фоме, – брат Фома отвечал за монастырскую лечебницу, – ему нужны…
– Он сам обо всем попросит. Я сейчас пойду к нему и выстригу наново тонзуру.
Джон спустился по лестнице к переходу, отделявшему больницу и кухни от келий. Пока его брили, брат Фома (человек кроткий, но смертельно занудный) выдавал ему список снадобий, которые он должен был привезти из Испании – не мытьем, так катаньем или путем законной покупки. Здесь их застал врасплох хромой и мрачный аббат Стефан в своих отороченных мехом ночных туфлях. Не то чтобы Стефан де Сотрэ был прирожденным шпионом, однако в молодости он принял участие в несчастливом Крестовом походе, который закончился для него после битвы при Мансуре двумя годами плена у сарацинов в Каире, а там люди быстро учились ходить тихо. Добрый охотник и сокольник, разумный и справедливый пастырь, он был, тем не менее, прежде всего человеком науки и доктором медицины, учеником некоего Ранульфа, каноника собора Св. Павла. Сердцем он был куда больше поглощен заботами монастырской лечебницы, чем вопросами религии и веры. Он с интересом изучил список и добавил туда несколько пунктов. Когда брат Фома удалился, он даровал Джону щедрое отпущение грехов, которые могут отяготить его душу в пути, поскольку не одобрял случайно купленные индульгенции.
– Так что же ты будешь искать на этот раз? – вопросил он, сидя на лавке между ступкой и весами в небольшой теплой каморке для хранения снадобий.
– Бесов, по большей части, – ответил Джон с улыбкой.
– В Испании? Разве Авана и Фарфар?..
Джон – художник, для которого люди были не более чем моделями для рисунков, и дворянин до мозга костей (по материнской линии он происходил из рода де Сэнфордов) – открыто посмотрел аббату в лицо и спросил:
– Ты так полагаешь?
– Нет. В Каире они тоже были. Но зачем они стали нужны тебе?
– Для моего Большого Луки. Из всех Четверых он первый в том, что касается бесов.
– Неудивительно. Он ведь был врачом. А ты – нет.
– Упаси Бог! Но я уже устал от наших церковновидных чертей. Они лишь обезьяны, козлы и птицы, соединенные вместе. Годятся для обыкновенных черно-красных Адов и Судных Дней – но не для меня.
– Зачем тебе такое их разнообразие?
– Затем, что разум и Искусство согласны, что в Преисподней есть все роды и виды бесов. К примеру, те Семь, что вышли из Магдалины. Это должны быть дьяволицы – ничем не схожие с рогатыми и клювоносыми князьями Ада.
Аббат расхохотался.
– Более того! Тот бес, что вышел из немого. Что толку ему от хобота или клюва? Он должен быть лишенным лица, как прокаженный. Но прежде всего – дай мне Бог дожить и сделать это! – те бесы, что вошли в гадаринских свиней. Они должны, они должны быть… я и сам не знаю пока, на что они должны быть похожи, но они должны быть исключительными созданиями. Я сделаю их столь же различными, как и святых. А пока они все на одно лицо – что на стену, что в витраж, что на картину.
– Продолжай, Иоанн. Ты глубже постиг эту тайну, чем я.
– Упаси Бог! Но я скажу, что бесы тоже заслуживают уважения, сколь бы прокляты они ни были.
– Опасное учение.
– Я имел в виду, что если уж образ стоит того, чтобы человек изобразил его для человека, то он стоит хорошего изображения.
– Это уже безопаснее. Но я рад, что отпустил тебе грехи.
– Опасность меньше для ремесленника, который работает с нездешними образами и вещами – во славу Матери нашей Церкви.
– Может быть и так, но, Иоанн, – рука аббата почти коснулась рукава сутаны Джона, – скажи мне теперь, она… она мавританка или… или иудейка?
– Она моя, – ответил Джон.
– И этого достаточно?
– Я так полагаю.
– Ну и ладно! Это вне моей власти, но… как они смотрят на это там, в Испании?
– Там, в Испании, они ничего не берут в голову – ни Церковь, ни Короля, благослови их Бог! Там слишком много мавров и иудеев, чтобы всех перебить, а если их изгнать, то прекратится торговля, и земледелие придет в упадок. Поверь мне, в Покоренных Землях, от Севильи до Гренады, мы живем вполне мирно – испанец, мавр и иудей. Мы не задаем лишних вопросов, и нам платят тем же.
– Да-да, – вздохнул Стефан. – И всегда есть надежда обратить ее.
– Надежда всегда есть.
Аббат вернулся к делам лечебницы. То был легкий век: Рим еще не прикрутил гайки в вопросе интимных связей духовенства. Если дама была не слишком нахальна или сын не слишком быстро продвигался волею отца по церковной иерархии, на бо́льшую часть таких прегрешений закрывали глаза. Однако у аббата были причины вспомнить, что союзы между христианами и неверными – путь к печали. И все же, когда Джон с мулом, письмами и слугой прогрохотал по дороге в сторону Саутгемптона и моря, Стефан завидовал ему.
* * *
Он вернулся двадцать месяцев спустя в добром здравии и нагруженный гостинцами. Кусок богатейшей лазури, плитка оранжевой киновари и маленький сверток сушеных жуков, из которых делают великолепную алую краску, – для помощника кантора. Кроме того – несколько кубиков молочного с розовым отливом мрамора, который можно будет растворить в кислоте и получить несравненный фон для миниатюры. Он привез почти половину снадобий, которых требовали аббат и Фома, и длинное ожерелье из темно-красного сердолика для Дамы сердца аббата – Анны из Нортона. Она благосклонно приняла подарок и спросила, где Джон его приобрел.
– Неподалеку от Гренады, – ответил он.
– Все ли там было благополучно, когда вы уезжали? – спросила леди Анна. (Может быть, аббат рассказал ей кое-что из исповеди Джона.)
– Все заботы уже принял на себя Господь.
– О Боже! И как давно?
– Четыре месяца без одиннадцати дней.
– Вы… были с ней тогда?
– У меня на руках. При родах.
– И?
– Мальчик тоже. Ничего не осталось.
Леди Анна перевела дыхание.
– Я думаю, вам еще повезло, – сказала она через некоторое время.
– Дайте мне время, и, может быть, я это пойму. Но не сейчас.
– У вас есть ваше искусство и мастерство, и… Джон… помните, на том свете нет ревности.
– Да-а! У меня есть мое Искусство, и видит Небо, я ни к кому не ревную.
– Благодарите Бога хотя бы за это, – сказала Анна из Нортона, вечно больная женщина, провожавшая аббата взглядом запавших глаз. – И будьте покойны, я буду хранить это как зеницу ока, – она коснулась ожерелья, – покуда жива.
– Я принес – доверил это вам – именно поэтому, – ответил он и ушел.
Когда она рассказала аббату, откуда взялось ожерелье, он ничего не сказал, но, когда они с Фомой разбирали привезенные Джоном снадобья в кладовой, примыкавшей к печной трубе больничной кухни, он заметил, глядя на лепешку высушенного макового сока:
– Он имеет силу изгнать всякую боль из тела человека.
– Я видел его действие, – сказал Джон.
– Но для боли душевной, кроме Милости Божьей, есть только одно лекарство – мастерство, учение или же другое полезное движение ума.
– Мне это тоже подходит, – был ответ.
Следующий ясный майский день Джон провел вместе с монастырским стадом свиней и свинопасами и вернулся нагруженный цветами и венками весеннего леса к своему тщательно оберегаемому месту в северном притворе Скриптория. Здесь, положив под левый локоть свои путевые тетради с набросками, он с головой погрузился в работу над своим Большим Лукой.
Брат Мартин, старший переписчик, который открывал рот едва ли раз в две недели, позднее пришел спросить, как продвигается работа.
– Все тут! – Джон постучал себя по лбу карандашом. – Все эти месяцы они только и ждали, чтобы – Господи! – появиться наконец на свет. Ты уже закончил работу, Мартин?
Брат Мартин кивнул. Он был горд тем, что Иоанн Бургосский обратился именно к нему, семидесятилетнему, за действительно хорошей каллиграфией.
– Тогда смотри! – Джон выложил на стол новый пергамент – тонкий, но безупречный. – Лучшего листа не найдешь отсюда до Парижа. Да! Понюхай, если хочешь. В связи с чем – дай-ка мне циркуль, я его размечу для тебя, – если ты сделаешь на нем одну букву темнее или светлее, чем следующая, я тебя зарежу, как свинью.
– Ни за что, Иоанн! – Старик широко улыбнулся.
– Нет, я серьезно! Теперь смотри! Вот здесь и здесь, где я накалываю, буквами точь-в-точь такой высоты ты напишешь тридцать первый и тридцать второй стихи из восьмой главы Луки.
– Да, гадаринские свиньи! «И они просили Иисуса, чтобы не повелел им идти в бездну. Тут же на горе паслось большое стадо свиней». – Брат Мартин, конечно, знал все Евангелия наизусть.
– Именно! Вплоть до «Он позволил им». Однако не торопись с этим. Моя Магдалина должна выйти из головы раньше.
Брат Мартин справился с работой столь великолепно, что Джон украл в кухне аббата мягких засахаренных фруктов ему в награду. Старик их съел, потом раскаялся, потом исповедался и настоял на епитимье. И аббат, зная лишь один путь достучаться до сердца истинного грешника, приказал ему копировать книгу «De Virtutibus Herbarum». Монастырь Св. Иллода одолжил ее у мрачных цистерцианцев, которые не доверяют ничему красивому, так что мелкий и неразборчивый текст отнимал у Мартина время как раз тогда, когда он был нужен Джону для особенно тонких надписей.
– Вот видишь, – наставительно сказал помощник кантора. – Не делай так больше, Иоанн. На брата Мартина наложили епитимью по твоей милости…
– Нет, по милости моего Большого Луки. Но я отплатил повару. Я его рисовал до тех пор, пока даже его собственные поварята не смогли делать вид, будто ничего не происходит. Больше он языком болтать не будет.
– Недоброе дело! Да и аббат на тебя сердится. Он ни разу к тебе не подошел с тех пор, как ты вернулся, – ни разу не пригласил тебя к высокому столу.
– Я был занят. У Стефана есть глаза, и он это знал. Клемент, от Дарэма до Торра нет библиотекаря, достойного хотя бы чернила тебе подносить.
Помощник кантора был настороже, он знал, чем обычно заканчиваются похвалы Джона.
– Но вне стен Скриптория…
– Откуда я никогда не выхожу. – Помощнику кантора было позволено даже не вскапывать со всеми огород, лишь бы это не повредило его чудесным рукам переплетчика.
– Во всем, что не касается Скриптория, ты наипервейший дурень всего христианского мира. Уж поверь мне, Клемент, я многих видел.
– Тебе я верю во всем, – мягко улыбнулся Клемент. – Ты со мной обращаешься хуже, чем с мальчиком-хористом.
Они слышали, как один из представителей этого страждущего племени пронзительно вопил внизу оттого, что кантор таскал его за волосы.
– Благослови тебя Бог! Именно так! Но задумывался ли ты когда-нибудь, как во время своих странствий я лгу и краду день за днем – и, да будет тебе известно, убиваю, – чтобы только добыть для тебя цвет и краску?
– Воистину, – воскликнул справедливый и совестливый библиотекарь, – я часто думал о том, что будь я – не приведи Господи! – в миру, я сам мог бы стать большим вором.
Даже брат Мартин, согнувшийся над ненавистной «De Virtutibus», рассмеялся.
* * *
Незадолго до середины лета брат Фома пришел из своей лечебницы, чтобы принести Джону приглашение отужинать этим вечером с аббатом в его доме, а также просьбу взять с собой все, что он успел сделать для своего Большого Луки.
– Это еще к чему? – спросил Джон, полностью ушедший в работу.
– Еще одно его «философское застолье». Ты уже успел побывать на нескольких таких с тех пор, как стал взрослым.
– Что правда, то – по большей части – правда. И как Стефан хочет, чтобы мы?..
– Сутана и капюшон поверх нее. Там будет один лекарь из Салерно – некто Рогир, итальянец. Известен своим мастерством с врачебным ножом. Он провел в лечебнице уже дней десять и помогал мне – даже мне!
– Никогда о нем не слышал. Но наш Стефан, как всегда, прежде всего physicus, а уже потом sacerdos.
– А леди Анна уже некоторое время больна. Рогир сюда прибыл более всего из-за нее.
– В самом деле? Вот я теперь подумал и понял, что не видел ее уже довольно давно.
– Ты много чего уже давно не видел. Она из дому не выходит уже около месяца – ее теперь выносят на носилках.
– Все настолько плохо?
– Рогир Салернский не сказал, что он сам думает. Но…
– Смилуйся Господь над Стефаном! И кто еще будет, кроме тебя?
– Оксфордский францисканец. Его тоже зовут Рогир. Многомудрый и прославленный философ. И он самоотверженно привез свое вино.
– Три лекаря – включая Стефана. Всегда полагал, что это равняется двум атеистам.
Фома обеспокоенно нахмурился.
– Это злое присловье, – заикаясь, проговорил он. – Не повторяй его.
– Хо-хо! Нет уж, ты меня не перемонашишь, Фома! Ты заведуешь больницей при Св. Иллоде уже одиннадцать лет – и все еще мирской брат. Почему это ты до сих пор не дал обеты?
– Я… Я недостоин.
– В десять раз более достоин, чем этот жирный боров – Генрих Как-его-тамский, – который служит мессы в лечебнице. Он начинает готовить причастие прямо у тебя перед носом, когда больной лишь сознание потерял от кровопускания. Так бедняга и умирает – от чистого страха. Тебе-то это известно! Я же видел, как ты на него смотришь. Дай обеты, Фома Неверующий. Получишь чуть больше врачевания и чуть меньше богослужений в лечебнице, и твои больные проживут дольше.
– Я недостоин, недостоин… – горестно повторял Фома.
– Не в тебе дело, но в высших, чем ты. А сегодня, раз уж моя работа отпускает меня на время, я выпью с любым философом из любой школы. И еще, Фома, – вкрадчиво добавил он, – устрой мне в лечебнице горячую ванну перед вечерней.
* * *
Когда прекрасно приготовленный и сервированный ужин аббата завершился, и обшитые бахромой салфетки и скатерти были убраны, и приор прислал ключи и передал, что в монастыре все спокойно, и ключи были ему должным образом возвращены со словами «Да будет так до заутрени», аббат и его гости вышли проветриться на верхнюю галерею, которая привела их к южной хоровой части Трифориума. Летнее солнце еще ярко светило, поскольку было только шесть часов, но церковь аббатства была погружена в свою обычную тьму. Тридцатью футами ниже на время репетиции хора были зажжены огни.
– Наш кантор им и минуты отдыха не дает, – прошептал аббат. – Стойте тут около колонны, и мы услышим, чем он их сейчас терзает.
– Запомните все! – снизу донесся голос кантора. – Это душа самого Бернарда, нападающая на наш злой мир. Пойте быстрее, чем вчера, и все слова произносите четко и ясно. Там, на хорах! Начинай!
Зазвучал орган – мгновение он ярился в одиночестве, но затем звонкие голоса соединились с ним в первых гневных строках «De Contemptu Mundi».
«Hora novissima – tempora pessima» – мертвая пауза до тех пор, пока не рухнуло утвердительное «sunt», как всхлип из темноты, и голос одного из мальчиков, чище серебряной трубы, вернул долгое «vigilemus».
«Ecce minaciter, imminet Arbiter» (орган и голоса хора слились воедино в ужасе и предостережении, быстро утихая на «ille supremus»). Затем звук сменился прелюдией к «Imminet, imminet, ut mala terminet…»
– Стоп! Еще раз! – закричал кантор и объяснил, что ему не понравилось, несколько более подробно, чем было бы естественно на обычной репетиции.
– Ах, ничтожно людское тщеславие! Он догадался, что мы здесь. Идемте! – сказал аббат.
Леди Анна в своем переносном кресле тоже слушала пение в темной глубине Трифориума рядом с Рогиром из Салерно. Джон услышал, как она всхлипнула. На обратном пути он спросил Фому о ее здоровье. Прежде чем Фома успел ответить, остроносый итальянец протолкнулся между ними.
– Продолжая наш разговор, я счел за лучшее сказать ей, – кивнул он Фоме.
– Что? – просто спросил Джон.
– То, что она и так знала. – Рогир Салернский пустился в длинную цитату по-гречески в том смысле, что всякая женщина знает все обо всем.
– Я не владею греческим, – чопорно отрезал Джон. Рогир Салернский уже досыта накормил их всех этим языком за обедом.
– Тогда я скажу на латыни. Овидий очень точно это описал. «Utque malum late solet immedicabile cancer…» Но, несомненно, ты сам помнишь остальное, мой господин.
– Увы! Моя ученая латынь сводится к тому, что я услышал по дороге от дураков, пытающихся лечить больных женщин. «Фокус-покус…» Но, несомненно, ты сам помнишь остальное, мой господин.
Рогир молчал до того самого времени, пока они не вернулись в гостиную, где на десертном столе были выставлены финики, изюм, имбирь, фиги и пахнущие корицей сушеные фрукты, а также лучшие вина. Аббат уселся, снял свое кольцо, уронил его – так, чтобы все слышали звон, – в серебряный кубок, вытянул ноги к огню и взглянул на позолоченную резную розетку потолка. Тишина, которая царит между последней службой и заутреней, окутала их мир. Кряжистый францисканец наблюдал, как луч света разбился на цвета спектра в гранях хрустальной солонки. Рогир Салернский снова начал спорить с Фомой о видах сыпного тифа, который сбивал их с толку как в Англии, так и в других краях. Джон отметил острый профиль и – он мог бы послужить для Большого Луки – коснулся рукой сутаны на груди. Аббат увидел знак и кивнул, давая разрешение. Джон вытащил из-за пазухи серебряный карандаш и тетрадь для набросков.
– Нет, скромность есть великое благо – но открой же и свое собственное мнение, – итальянец подгонял лекаря. Из уважения к иностранцу почти все разговоры велись на застольной латыни, более строгой и велеречивой, чем обычный монашеский говор.
Фома начал говорить, слегка заикаясь:
– Мне должно признать, что я не в состоянии определить причины этого недуга, если только она – как свидетельствует Варрон в своем труде «De Re Rustica» – не в неких крошечных животных, коих око не видит и которые проникают в тело через нос и рот, принося опаснейшие заболевания. С другой стороны, об этом ничего не сказано в Писании.
Рогир Салернский вздыбился, как обозленный кот.
– Всегда одно и то же! – воскликнул он, а Джон тут же утащил в свою тетрадь изгиб его тонких губ.
– Никогда не отдыхаешь, Иоанн. – Аббат улыбнулся художнику. – Тебе стоит прерываться каждые два часа на молитву. Св. Бенедикт не был глуп. Два часа – это крайний срок, который человек может трудиться на высоте своих умений.
– Это касается переписчиков. Брат Мартин начинает сдавать уже через час. Но когда работа захватывает, следует продолжать, покуда она не отпустит.
– О да, это Демон Сократа, – прогремел оксфордский францисканец поверх своего кубка.
– Такая доктрина ведет к самонадеянности, – заметил аббат. – Помните: «Человек праведнее ли Творца своего?»
– Праведность тут не при чем, – горько ответил францисканец. – По меньшей мере, Человеку может быть дозволено продвинуться в своем Искусстве или мысли. Но если Мать наша Церковь увидит или услышит, что он двигается куда бы то ни было, что она скажет? «Нет!» Всегда «Нет!».
– Но если маленькие звери Варрона невидимы, – продолжал Рогир Салернский допытываться у Фомы, – как же нам найти лекарства?
– При помощи эксперимента! – Францисканец вдруг обернулся к ним. – Разума и эксперимента. Один теряет смысл без другого. Но Мать наша Церковь…
– О да! – Рогир из Салерно бросился на новую приманку, как голодная щука. – Послушайте, господа мои. Ее епископы – наши Князья – усыпают наши итальянские дороги трупами, которые они производят для своего удовольствия или из гневливости. Прекрасные трупы! Но если я – если мы, врачи, – осмелимся хотя бы приподнять кожу, чтобы взглянуть на ткань Господню под ней, что скажет Мать наша Церковь? «Святотатство! Возитесь со своими свиньями и собаками или сгорите!»
– И не только Мать наша Церковь! – поддержал его францисканец. – Для нас закрыты все пути – закрыты словами некоего человека, мертвого уже тысячи лет, словами, которые считаются окончательной истиной. Кто такой любой из сынов Адама, чтобы одно его утверждение могло запереть двери к истине? Я бы не сделал исключения даже для Петра Перегрина, моего великого учителя.
– И я бы не сделал для Павла Эгинского! – закричал Рогир из Салерно. – Послушайте, господа мои! Вот наглядный пример. Апулей свидетельствует, что ежели человек на голодный желудок употребит в пищу сок ядовитого лютика – мы зовем его «sceleratus», что значит «злодейский», – тут он снисходительно кивнул Джону, – душа покинет его тело, смеясь. Вот это уже ложь более опасная, нежели правда, поскольку в ней содержится часть правды.
– Его понесло! – безнадежно прошептал аббат.
– Ибо сок этой травы, как мне стало известно из эксперимента, вызывает волдыри, жжет и искажает рот. Мне также известен «rictus» или же псевдо-смех, который появляется на лицах тех, кто умер от сильных ядов из трав из рода ranunculus. Разумеется, предсмертный спазм напоминает смех. И по суждению моему, кажется, что Апулей лишь видел тело одного такого отравленного и был сбит с толку, отчего и написал, что человек отправился к праотцам, смеясь.
– Не удосужившись ни понаблюдать, ни проверить наблюдения экспериментом, – добавил, нахмурясь, францисканец.
Аббат Стефан посмотрел на Джона и приподнял бровь.
– А ты как полагаешь? – спросил он.
– Я не врач, – ответил Джон, – но я бы сказал, что Апулея за все эти годы могли подвести его переписчики. Они ведь часто вносят подправочки в текст, чтобы облегчить себе труд. Возьмем, к примеру, что Апулей написал, что душа как будто покинула тело, смеясь, после этого яда. Трое из пяти переписчиков (как по мне) просто выбросят это «как будто». Ибо кто же будет спорить с Апулеем? Если ему так показалось, значит, так оно и было. Иначе окажется, что любой ребенок лучше него знает ядовитый лютик.
– Ты знаешь травы? – отрывисто бросил Рогир из Салерно.
– Знаю только, что, когда я был еще мальчишкой, я устраивал себе язвы вокруг рта и на шее с помощью сока лютика, чтобы не ходить на молитву холодными вечерами.
– Ха! – хмыкнул Рогир. – На знание таких уловок я не претендую.
И он чопорно отвернулся.
– Ну, не важно! Теперь давай перейдем к твоим собственным уловкам, Иоанн! – тактично вмешался аббат. – Ты покажешь докторам свою Магдалину, и гадаринских свиней, и бесов.
– Бесов? Бесов? Я порождал бесов при помощи снадобий и изгонял их теми же средствами. Суть ли бесы внешнее от человека порождение или же от роду ему свойственное, я еще не решил. – Рогир Салернский все еще сердился.
– Да ты просто не смеешь! – огрызнулся оксфордский францисканец. – Одна только Мать наша Церковь может порождать своих бесов.
– Не только она! Наш Иоанн привез с собой из Испании совершенно новых.
Аббат Стефан взял протянутый ему лист тонкого пергамента и осторожно положил его на стол. Все собрались вокруг, чтобы посмотреть. Магдалина была нарисована бледной, почти прозрачной гризайлью на фоне ярящихся и трясущихся дьяволиц. Каждая из них воплощала особый грех, и каждая была изображена оттесненной и обезумевшей от подчинившей ее Силы.
– Я никогда не видел таких рисунков – серых, будто тени, – сказал аббат. – Где ты научился этому?
– Non nobis! Оно пришло ко мне, – сказал Джон, не догадываясь о том, что он опередил свое время приблизительно на поколение.
– Почему она такая бледная? – вопросил францисканец.
– Зло вышло из нее – теперь она может принять любой цвет.
– Да, как свет, проходящий через стекло. Понятно.
Рогир Салернский смотрел молча – его нос склонялся все ниже и ниже к странице.
– Вот как, – сказал он в конце концов. – Значит, эпилепсия, – рот, глаза и лоб – даже изгиб запястья. Все симптомы! Ей нужно будет принимать укрепляющие средства, этой женщине, и, разумеется, выспаться. Но никакого макового сока, иначе, когда она проснется, ее будет тошнить. К тому же… однако я не на экзамене.
Он поднялся.
– Господин мой, – сказал он, – тебе не чуждо наше Призвание. Ибо, клянусь Змеями Эскулапа, – ты видишь!
И они пожали друг другу руки как равные.
– Что же вы скажете о Семи Бесах? – вступил аббат.
Семь бесов были вплавлены в крученые тела, похожие на цветы или языки пламени, их цвет менялся от мерцающего зеленого до темно-фиолетового – цвета изможденного порока; казалось, можно увидеть, как их сердца бьются под тонкой оболочкой. Но в знак надежды и здравых трудов новообретенной жизни миниатюру широкой каймой окружали стилизованные весенние цветы и птицы. Венчал изображение зимородок, взлетающий из зарослей желтого ириса.
Рогир Салернский распознал травы и стал многословно распространяться об их достоинствах.
– А теперь – гадаринские свиньи, – сказал Стефан.
Джон положил изображение на стол.
Тут были показаны бесы бездомные, страшащиеся изгнания в Бездну, толпящиеся и извивающиеся в спешке, чтобы проникнуть в любое отверстие открытого им свиного тела. Некоторые свиньи боролись с этим вторжением, дергались и исходили пеной, другие, вялые, легко покорялись ему, будто нежнейшему почесыванию, третьи, уже одержимые, брыкаясь, группами прыгали вниз, в озеро. В углу листа исцеленный человек потягивался, вновь привыкая владеть своим телом, а Господь, сидя, смотрел на него, как бы вопрошая, на что он употребит полученную свободу.
– Воистину, это бесы! – прокомментировал францисканец. – Однако совершенно нового вида.
Некоторые из бесов были просто комками плоти с выступами и прыщиками – намеком на дьявольское лицо, прильнувшее к студенистым стенкам. Также там было семейство нетерпеливых шарообразных чертенят, которые разорвали изнутри утробу своего самодовольного родителя и теперь отчаянно рвались к добыче. Другие выстроились в порядки, похожие на посохи, цепи или приставные лестницы, рядом с визжащей пастью одной из свиней. Из ее уха торчал гибкий блестящий хвост беса, который уже нашел себе новое пристанище. Были там и зернистые и скрученные клубком демоны, смешавшиеся с пеной и слюной в тех местах, где борьба кипела яростнее всего. Оттуда взгляд переходил на спины обезумевшего стада, которое мчалось к озеру, ошеломленное лицо свинопаса и ужас его пса.
Заговорил Рогир из Салерно:
– Я утверждаю, что сии твари суть порождение дурманящих зелий. Они не могли возникнуть в разумном сознании.
– Не эти, – воскликнул Фома, которому как служителю монастыря следовало бы просить у аббата разрешения заговорить, – не эти – смотрите!
Миниатюру обрамлял узор из ячеек или отсеков неправильной, но уравновешенной формы: в них сидели, плавали или барахтались, так сказать, черновые бесы – еще не одухотворенные Злом – безразличные, но беззаконно невообразимые. По форме они снова напоминали лестницы, цепи, плети, чешуйки, недоразвитые зародыши или беременные мерцающие шары, а некоторые были почти похожи на звезды.
Рогир Салернский сравнил их с навязчивыми видениями какого-нибудь священника.
– Зловредны ли? – вопросил францисканец.
– «Все неведомое полагай ужасным», – с отвращением процитировал Рогир.
– Это не по мне. Но они изумительны… изумительны. Я думаю…
Францисканец подался назад. Фома протиснулся ближе и застыл с полуоткрытым ртом.
– Говори, – сказал наблюдавший за ним Стефан. – Мы все здесь врачи в своем роде.
– В таком случае, я скажу, – Фома заговорил так, будто на кону стояли смысл и вера его жизни, – что эти нижние образы в кайме – только модели и наброски для тех адских и зловредных созданий, которых Иоанн так причудливо выписал и украсил рядом со свиньями!
– И это означает? – резко бросил Рогир Салернский.
– По моему скромному мнению, это означает, что он мог видеть эти образы – и без помощи снадобий.
– Ну и кто же? – воскликнул Иоанн Бургосский, крепко выругавшись, на что, впрочем, никто не обратил внимания. – Кто это сделал тебя вдруг таким прозорливым, Фома Неверующий?
– Меня? Прозорливым? Упаси Бог! Но помнишь, Иоанн, – зимой, шесть лет назад, – снежинки таяли у тебя на рукаве, у кухонного порога. Ты дал мне посмотреть на них через маленький хрусталик, который делал маленькие вещи большими.
– Да. Мавры называют такое стекло Оком Аллаха, – подтвердил Джон.
– Ты мне показал, как они тают – шестиугольные. Ты тогда сказал, что это – твои узоры.
– Воистину. Снежинки все шестиугольные. Я их частенько использовал в орнаментах.
– Тающие снежинки видны через стекло? Это Искусство оптики? – заинтересовался францисканец.
– Искусство оптики? Я про такое никогда не слыхал! – закричал Рогир из Салерно.
– Иоанн, – сурово приказал аббат Св. Иллода, – это… это правда?
– В каком-то смысле, – ответил Джон. – Фома правильно понял. Рисунки на кайме были моими черновиками для бесов в верхней части. В нашем ремесле, Салерно, мы не можем себе позволить снадобья и зелья. Они убивают руку и глаза. Мои образы нужно увидеть наяву, в природе.
Аббат придвинул к себе кувшин с розовой водой.
– Когда я был в плену у… у сарацинов после Мансуры, – начал он, закатывая свой длинный рукав, – там были чародеи – лекари, – которые могли показать… – он аккуратно обмакнул средний палец в воду, – все своды Геенны, так сказать, даже… – тут он стряхнул одну каплю со своего блестящего ногтя на блестящий стол, – в такой крошечной капельке, как эта.
– Но это должна быть сточная вода, а не чистая, – сказал Джон.
– Тогда покажи нам… все… все. – сказал Стефан. – Я убежусь – еще раз.
Голос аббата звучал повелительно.
Джон достал из-за пазухи кожаный футляр примерно шести-восьми дюймов длиной, внутри которого на выцветшем бархате лежал какой-то инструмент, более всего похожий на оправленный в серебро циркуль из старого самшитового дерева, на черенке которого был укреплен винт, позволявший едва заметно раздвигать и сдвигать ножки. Ножки были не заострены, а отлиты в форме крошечных ложечек с отверстиями – в четверть дюйма на одной и полдюйма на другой. В большее отверстие Джон осторожно опустил, тщательно протерев его предварительно шелковой тряпочкой, металлический цилиндр, на обоих концах которого были укреплены кусочки стекла или хрусталя.
– А-а, искусство оптики! – заявил францисканец. – Но что это там снизу?
Это был небольшой вращающийся кусочек полированного серебра размером не больше флорина, который улавливал свет и собирал его на маленьком отверстии. Джон настроил его, отказавшись от предложенной францисканцем помощи.
– А теперь надо найти каплю воды, – сказал он, поднимая маленькую щеточку.
– Идемте на верхнюю галерею. Солнце еще не село, – сказал аббат, поднимаясь.
Они последовали за ним. На полпути им встретилась зеленоватая лужа, скопившаяся в каменном углублении под сточным желобом. Очень осторожно Джон стряхнул капельку воды в меньшее отверстие в ножке циркуля, а затем установил механизм на карниз и стал подкручивать винт на черенке, вертеть цилиндр и поправлять зеркальце на шарнире до тех пор, пока не остался доволен результатом.
– Хорошо! – Он посмотрел в верхнее отверстие. – Все мои Образы здесь. Смотри, отец мой! Если сначала не сможешь их рассмотреть, поворачивай вот это колесико слева направо.
– Я не забыл, – сказал аббат, занимая его место. – Да! Они здесь, так же как и в мое время, время ушедшее. Говорили, что им нет конца… Им нет конца!
– Свет же уйдет. Ну, дай же мне посмотреть! Позволь мне тоже посмотреть! – просил францисканец, почти отпихивая Стефана от окуляра. Аббат уступил. Его мысли унеслись в далекое прошлое. А францисканец, вместо того чтобы смотреть, стал вертеть механизм в ловких руках.
– Нет, нет! – оборвал его Джон, когда он уже начал возиться с винтом. – Пусть Доктор тоже посмотрит.
Рогир Салернский смотрел долго – минуту за минутой. Джон видел, как его пронизанные синими венами щеки покрывает бледность. В конце концов он отшатнулся как громом пораженный.
– Это новый мир, целый новый мир, а я – о Несправедливость Господня! – я уже стар!
– А теперь Фома, – приказал Стефан.
Джон настроил механизм для лекаря, у которого тряслись руки. Он тоже смотрел очень долго.
– Это Жизнь, – произнес он дрожащим голосом некоторое время спустя. – Это не Преисподняя! Жизнь сотворенная и радеющая – плод трудов Создателя. Они живут, точно так, как мне мечталось. Значит, мои мечты не были греховны. Не были – Господи Боже! – не были грехом!
Он упал на колени и начал исступленно читать «Benedicite omnia opera».
– А теперь я должен посмотреть, как это работает, – заявил оксфордский францисканец, снова двинувшись вперед.
– Унесите это внутрь. Тут слишком много глаз и ушей, – сказал Стефан.
Они тихо прошли обратно по галерее. Под ними в солнечном свете расстилались три английских графства, церковь за церковью, монастырь за монастырем, скит за скитом, а на закатном мелководье высилась громада большого собора.
Когда они снова вернулись к столу, все сели – кроме францисканца, который, как летучая мышь, навис над прибором у окна.
– Понятно! Понятно! – бормотал он себе под нос.
– Нельзя, чтобы он поломал его, – сказал Джон, но аббат смотрел прямо перед собой, как и Рогир из Салерно, и ничего не слышал. Голова брата Фомы лежала на столе, руки его дрожали.
Джон взял кубок с вином.
– В Каире, – аббат говорил точно сам с собой, – мне показали, что человек стоит между двумя Бесконечностями – великого и малого. Так что нет конца – ни жизни, ни…
– А я стою на краю могилы, – фыркнул Рогир Салернский. – Кто меня пожалеет?
– Тише! – воскликнул Фома. – Маленькие создания будут освящены – освящены, чтобы исцелять страждущих по воле Его.
– Что толку? – Иоанн Бургосский утер губы. – Он ведь только показывает образы вещей. Красивые картинки. Я его достал в Гренаде. Мне сказали, что его привезли с Востока.
Рогир из Салерно расхохотался желчным стариковским смехом.
– А что же Мать наша Церковь? Святейшая Мать наша Церковь? Если до ушей Ее дойдет, что мы сунули нос в Ее Преисподнюю без Ее соизволения, куда мы попадем?
– На костер, – сказал аббат монастыря Св. Иллода и, возвысив голос, повторил: – Ты слышал? Рогир Бэкон, ты это слышал?
Францисканец отвернулся от окна и крепче сжал в руках волшебный циркуль.
– Нет, нет! – умолял он. – Но ведь Фалькоди… но ведь наш Фульк, англичанин в сердце, стал Папой. Он разумен, он учен. Он читает то, что я пишу. Фульк этого не допустит!
– «Святейший Понтифик – это одно дело, а Мать наша Церковь – другое», – процитировал Рогир.
– Но я… я могу свидетельствовать, что это отнюдь не Искусство Чародейства, – не сдавался францисканец. – Не что иное, как Искусство оптической мудрости, обретенной через эксперимент, заметьте. Я могу это доказать и – мое имя кое-что значит для тех, кто отваживается думать.
– Поди найди их! – проквакал Рогир Салернский. – Их всего пять или шесть во всем мире. Это чуть меньше пяти фунтов пепла на костре. Я уже видел, как таких людей… укрощали.
– Я не сдамся! – В голосе францисканца звучали страсть и отчаяние. – Это будет грех против Света.
– Нет, нет! Давайте… давайте освятим маленьких животных Варрона, – поддержал его Фома.
Стефан наклонился, выловил свое кольцо из кубка и надел его на палец.
– Дети мои, – сказал он, – мы видели то, что видели.
– Это не чародейство, но обычное Искусство, – упорствовал францисканец.
– Это неважно. Матерь наша Церковь сочтет, что мы видели более, нежели дозволено человеку.
– Но это же была Жизнь – сотворенная и радеющая, – проговорил Фома.
– Заглядывать в Ад – а именно в этом нас и обвинят, и обвинение это докажут, – так вот, заглядывать в Ад – это долг и право одних только священников.
– Или бледных и немочных девиц на полпути к святости, которые по причинам, известным любой повивальной бабке…
Аббат приподнял руку и остановил излияния Рогира Салернского.
– Но даже и священникам не дозволено увидеть в Преисподней больше того, о чем Мать наша Церковь знает. Иоанн, Церковь тоже заслуживает уважения, так же как и бесы.
– Мое ремесло вне всего этого, – тихо сказал Джон. – У меня есть мои образы.
– Но тебе ведь захочется снова заглянуть туда, – заметил францисканец.
– В нашем ремесле то, что сделано, сделано. Затем пора искать новые образы.
– А если мы преступим границы, даже и в мыслях своих, мы окажемся открыты для суда Церкви, – продолжил аббат.
– Но ты же знаешь! Знаешь! – Рогир Салернский начал новое наступление. – Весь мир пребывает во тьме, пытаясь разгадать причины всего – от обычной лихорадки на улицах города до тяжкой хвори твоей Госпожи – твоей собственной Госпожи. Подумай!
– Я подумал об этом, Салерно! Я хорошо все обдумал.
Брат Фома снова поднял голову, и в этот раз он вообще не заикался.
– Как в воде, так и в крови они должны соперничать и воевать друг с другом! Я бредил этим десять лет – я думал, что это грех, – но мои видения и видения Варрона оказались правдой! Подумай об этом еще раз! Вот Свет прямо у нас в руках!
– Прекрати! На костре ты продержишься не дольше, чем… чем любой другой. Я опишу для тебя все так, как Церковь – как и я сам – видит это. Наш Иоанн возвращается от мавров и показывает нам Ад, полный демонов, сражающихся в одной капле воды на кончике циркуля. Чародейство, вне всякого сомнения! Слушай же, как трещит хворост для костра!
– Но ты же знаешь! Ты же зрел уже сие раньше! Ради человека! Ради старой дружбы, Стефан! – Францисканец пытался спрятать прибор в складках своей рясы.
– То, что знает Стефан де Сотрэ, знаешь и ты, его друг. Но теперь тебе придется подчиниться аббату монастыря Св. Иллода. Дай его мне! – Он протянул руку с перстнем.
– Можно ли мне… можно ли, чтобы Иоанн прямо здесь… даже не нарисовал, а хотя бы сделал набросок одного винта? – Вопреки всему францисканец еще надеялся на что-то.
– Ни в коем случае! – Стефан забрал у него механизм. – Твой кинжал, Иоанн. Можно в ножнах.
Он выкрутил металлический цилиндр, положил его на стол и навершием кинжала расколотил линзу в хрустальную пыль, которую смел в пригоршню и высыпал перед очагом.
– Кажется, – сказал он, – будто выбор наш лежит между двумя грехами. Не дать миру Свет, который уже был у нас в руках, или просветить его до срока. То, что вы видели, я видел давным-давно среди медиков в Каире. И я знаю, какое учение они из этого извлекли. Ты мечтал, Фома? И я тоже – и с бо́льшим знанием. Но это чадо, дети мои, – неурочный младенец. Оно породит только новые и новые смерти, пытки, рознь и большую тьму в наш темный век. Вот почему я, зная свой мир и свою Церковь, принимаю этот Выбор на свою совесть. Идите! Все кончено.
Он бросил деревянные части циркуля в глубину очага, где среди буковых поленьев они вскоре сгорели без остатка.
Фергюс Хьюм
Дело о Флорентийце
(Из цикла «За прилавком ломбарда: Агарь, цыганка-детектив»)
…Мы не будем излагать здесь всю историю Агарь Стэнли и рассказывать, как она пришла из цыганского табора в Лондон и как вопреки своей воле вынуждена была взять на себя заботу о ломбарде и остальном имуществе Джейкоба Дикса, мужа своей покойной сестры. Именно «взять на себя заботу», хотя по условиям завещания все имущество Дикса переходило к ней. Старый Джейкоб (или, как его называли соседи и клиенты, «этот еврей Иаков», ошибочно полагая, что только представителям библейского народа подобает держать ломбард, а коренным англо-саксам – одним из коих Дикс и являлся – это будто бы абсолютно несвойственно) в своей жизни совершил немало выгодных сделок. Но главной из них, как оказалось, стало решение принять на службу цыганку Агарь – «рабыню Агарь», как язвили те же соседи, опять-таки проводя библейские параллели. Агарь, с ее чувством долга и чести, сплошь и рядом заставляющим действовать вопреки собственным интересом. Агарь, которой оказался присущ деловой талант – да такой, что старый Дикс, даже задайся он этой целью специально, не сумел бы найти лучшей продолжательницы своего дела. Агарь, которой пришлось уйти из табора, спасаясь от преследований молодого рыжеволосого гиганта по прозвищу «Голиаф» – и по имени, как оказалось, Джимми Дикс, ибо он был родным сыном Джейкоба Дикса. Агарь, которая, несмотря ни на что, отказалась признать себя владелицей ломбарда – но сочла своим долгом сохранить имущество и дело Дикса-отца до той поры, пока не отыщется пребывающий в нетях Дикс-сын, которому можно будет наконец все это передать и вернуться к вольной цыганской жизни…
Но обо всем этом, как уже было сказано выше, мы повествовать не будем.
Тем более что Джимми Дикс, он же Голиаф, отыскался далеко не сразу. А тем временем Агарь, девушке-цыганке, пришлось, не выходя из-за ломбардного прилавка (точнее, все-таки выходя, но так уж принято говорить), стать участницей нескольких поистине детективных историй.
Вот первая из них.
Стояли июньские сумерки. Молодой человек громким стуком вызвал Агарь в помещение ломбарда: он хотел заложить книгу, которую держал в руках. Был он высоким, тощим, с умным и внимательным лицом, озаренном узкими, мечтательными синими глазами. Агарь, опытная физиогномистка, сочла это чертами неплохого человека – и, что важнее, человека красивого.
– Я… – лицо его окрасилось румянцем смущения, – я хотел бы получить деньги. За эту книгу. Не могли бы… можно ли…
Вконец застеснявшись, он молча протянул книгу, и Агарь так же молча приняла ее.
Издана она была в четырнадцатом веке, довольно известным книгопечатником, а автором был не кто иной, как Великий Флорентиец, сиречь Данте Алигьери. Короче говоря, то было второе издание «Божественной комедии», невероятно редкое и невероятно дорогое.
Агарь, которую «старый Иаков» (воспользуемся тут этим прозвищем) многому научил, мигом распознала, сколько оно может стоит; однако природное деловое чутье, легко взявшее верх над минутной симпатией, подсказало ей занизить цену.
– Старая книжка? Но мы не берем букинистику. Почему вам не обратиться в книжный магазин?
– Потому что я не желаю продавать ее. Но, как вы можете заметить, мне нужны деньги; потому дайте мне пять фунтов под залог.
– Пять фунтов? Ни за что. – Она с громким стуком положила Данте на прилавок. – Она столько не стоит.
– Ваши слова, милочка, выдают ваше невежество! Это редкое издание знаменитого итальянского поэта, оно стоит сотни фунтов!
– Так что ж вам не продать его тогда? Если эта книга такая дорогая?
– Потому что я не хочу ее терять. Пять фунтов, пожалуйста.
– Четыре, и это максимум.
– Четыре десять! – взмолился тот.
– Или вы берете четыре фунта, – Агарь была неумолима, – или… – И она пальчиком подвинула книгу к посетителю.
Поняв, что больше он все равно не получит, молодой человек со вздохом смирился.
– Что ж, четыре так четыре, – мрачно сказал он. – Следовало ждать, что племя Сионово обдерет до нитки!
– Я не из племени Сионова, а из племени фараонова. – Агарь выписывала квитанцию.
– Цыганка? – Он уставился на нее во все глаза. – Но что ромалка забыла за еврейской конторкой?
– Это мое дело, – сухо ответила Агарь. – Имя, адрес?
– Юстас Лорн, Кэсл-роад, 4. – Жил он, видимо, поблизости. – Но нет! Если ты и правда ромалка, ты и говорила бы на романи-шиб!
– На своем языке я говорю со своим народом, не с гадже.
– Но я цыган, ром!
– Я не дура, молодой человек! Ромалы не живут в больших городах.
– Но и ромалки не сидят за конторкой в ломбарде, милочка!
Не обратив на эту колкость внимания, Агарь спокойно протянула деньги:
– Четыре фунта золотом. Ваша квитанция, номер 820. Можете выкупить книгу в любое удобное время, по курсу шесть к одному. Доброй ночи.
– Но послушайте! Мне надо… правда надо с вами поговорить! – воскликнул тот, спрятав в карман деньги и квитанцию.
– Доброй ночи, – жестко повторила Агарь и ушла во внутренние комнаты, скрывшись в темноте.
Юстас Лорн был раздражен ее неласковостью и ее исчезновением, но делать ему было нечего, потому он покинул ломбард, мысленно воскликнув сперва: «Какая красавица», а потом: «Сущая чертовка!»
Агарь же убрала Данте и, поскольку час был уже поздний, закрыла ломбард и ушла в задние комнаты – поужинать сухим хлебом с сыром, запить его водой и подумать о встреченном молодом человеке.
Ее обычное самообладание предохраняло ее от впечатлительности; но что-то в нем было – что-то, что заставляло думать о Юстасе Лорне (имя сохранилось на корешке квитанции) снова и снова.
А ведь она ничего о нем не знала, если подумать. Из их краткого разговора можно было понять только, что он беден, горд, довольно рассеян; если судить по тому, как быстро закончился торг, – скорее слабохарактерен… И все же его лицо, его добрые глаза, мягкие губы ей так понравились!
И все же… и все же он был только одним из клиентов ломбарда, и она видела его в первый и – если тот не решит выкупить книгу – в последний раз. Осознав это и призвав на помощь здравый смысл, Агарь решительно выкинула Лорна из головы.
Хотя это и оказалось куда сложнее, чем она думала.
* * *
Вспомнила она о нем только неделю спустя, когда около полудня в ломбард зашел незнакомец – невысокий, немолодой, крепко сбитый и дурно воспитанный. Он был в странном возбуждении и не следил за словами, что выяснилось, когда он положил на прилавок квитанцию № 820 и грубо проорал:
– Эй ты! Неси сюда ту книжку, на которую квиток выписан!
– Вы от мистера Лорна? – припомнила Агарь.
– Ну да. Он просил забрать его книжку. Вот деньги. Давай пошевеливайся!
Агарь не тронулась с места, даже не взяла денег. Вместо этого она строго посмотрела в грубую физиономию гостя и уточнила:
– Мистер Лорн болен? Почему он не может забрать книгу самостоятельно?
– Нет, он здоров, но я выкупил у него этот номерок. Тащи книгу!
– К сожалению, это невозможно, – ответила Агарь.
Она не доверяла незнакомцу. А еще она очень хотела снова увидеть Юстаса Лорна.
– А, чтоб тебя! С чего это?
– Дело в том, что Данте заложили не вы; а поскольку это весьма ценная книга, у меня могут быть неприятности, если я отдам ее кому-то, кроме мистера Лорна.
– Но, черт дери, у меня есть бумажка!
– Я вижу. Но откуда мне знать, как вы ее получили?
Тот нахмурился.
– Сказано: Лорн мне ее дал. Неси Данте уже, ты!
– Увы, вынуждена вам отказать. – Агарь совершенно уверилась, что дело нечисто. – Никто, кроме мистера Лорна, ее не получит. А поскольку он, по вашим словам, здоров – пусть придет и заберет свою книгу самостоятельно.
Незнакомец окончательно потерял терпение и разразился руганью – на что, впрочем, Агарь не сочла нужным обратить внимание.
– Можете покинуть помещение, – сообщила она холодно. – Поскольку я не имею права выдать вам книгу. Вопрос закрыт.
– Я вызову полицию!
– Будьте добры. Участок в пяти минутах ходьбы отсюда.
Ее спокойствие, кажется, смутило незнакомца – он сгреб с прилавка квитанцию, развернулся и в ярости вылетел вон.
А Агарь взяла Данте и задумалась. Что-то несомненно шло не так, и Юстас определенно попал в беду – иначе зачем бы ему присылать за столь драгоценной книгой какого-то чужака? В любом другом случае она не задумываясь отдала бы заложенный товар, благо закон это на самом деле позволял. Но Юстас Лорн – она сама не знала почему – был у нее на особом счету, и она отчего-то желала защитить его интересы.
Потом, незнакомец был неприятным человеком и выглядел если не преступником, то мошенником.
Откуда этот тип взял квитанцию, мог сказать только ее владелец; потому, еще немного поразмыслив, Агарь известила Лорна о происшедшем.
Получив письмо, тот явился в ломбард после закрытия.
Агарь прождала его весь вечер, нетерпеливо поглядывая на дверь и ругая себя за это нетерпение, – как всякая девушка, она бывала непоследовательна в своих чувствах.
Саму себя она убеждала, что ей руководит простое любопытство, желание узнать решение загадки; но в душе она отлично понимала, что это не так, что на самом деле она просто жаждет видеть его, говорить с ним, просто побыть с ним рядом.
А надо сказать, что хотя Агарь выросла без родительского присмотра, хотя за ней не следила строгая дуэнья, у нее были определенные понятия о должном и недолжном – и весьма строгие. И с точки зрения этих понятий ее нынешние мысли были непристойны и не подобали незамужней особе.
Потому когда в девять вечера Юстас наконец явился, она была с ним столь резка, что это граничило с грубостью.
– Кого вы послали за книгой? – жестко спросила она, стоило Юстасу присесть.
– Явис Тридл. Я не мог прийти, поэтому попросил его. Почему вы не отдали ему Данте?
– Потому что мне не понравилось его лицо и я подумала, что он мог украсть квитанцию. И потом… – она помедлила, не желая говорить, что просто хотела повидать молодого человека, – я сочла, что этот человек вам не друг.
– Вполне вероятно, так оно и есть, – пожал плечами Юстас. – У меня нет друзей.
– Это печально. – Агарь вглядывалась в его мягкие, нерешительные черты. – Ведь вам нужны друзья. Хотя бы один – но с твердым характером, верный и надежный.
– А может ли таким другом женщина быть? – спросил он, удивленный тем, какое неожиданное участие проявляет к нему эта странная цыганка. – Например, вы?
– Если может, то она даст вам один не очень приятный совет, мистер Лорн.
– Какой же?
– Не доверяйте этому Тридлу, которого вы послали ко мне. Вот ваш Данте, молодой человек; внесите плату и заберите его.
– Не могу. У меня нет денег – нынче я нищ, как праведный Иов, хотя мне сильно недостает его терпения.
– Разве вы не передавали их мне через этого мерзкого типа?
– Вовсе нет! – простодушно ответил Юстас. – Только квитанцию. Он хотел выкупить книгу за свои собственные средства.
– Вот как? Но зачем? – удивилась Агарь. – Он не похож на человека ученого, в отличие от вас.
– Он хотел разгадать загадку.
– Загадку? Которая скрывается в книге?
– Ну да. Там скрыта загадка, которая может принести богатство.
– Вам или мистеру Тридлу?
– Любому, кто ее найдет и разгадает, – пожал плечами Юстас. – Но не думаю, что это когда-нибудь случится, и всяко это не светит мне. Может, Явис окажется более удачлив.
– Да, если удачу считать плодом хитрости и коварства, удачлив он будет. Он опасен для вас, мистер Лорн. Определенно, есть некая интересная история, касающаяся этого томика Данте, которая известна Тридлу и которую он желал бы обратить против вас. И если эта история может принести богатство – расскажите ее мне, может быть, я помогу вам поправить ваши дела. Пусть я и молода, жизнь меня многому научила, и, быть может, я смогу преуспеть там, где вы потерпели неудачу.
– Сомневаюсь, – мрачно ответил Лорн. – Но с вашей стороны очень мило проявлять такую заботу о незнакомом человеке. Я вам очень обязан, мисс…
– Просто Агарь. Я не приучена к формальностям, – поспешила та пояснить.
– Что ж, Агарь, – ласково улыбнулся он, – Расскажу вам историю моего дяди Бена и его странного завещания.
Теперь улыбалась уже она: ей, как видно, сама судьба судила иметь дело с завещаниями – сперва Яков, теперь вот это. Но она отлично знала, когда лучше промолчать, и придержала язык – тем более что Юстас начал рассказывать.
– Мой дядюшка Бен, он же Вениамин Гурт, недавно скончался. Было ему пятьдесят восемь лет. С молодости он скитался по свету, а десять лет назад вернулся из Вест-Индии, где сколотил состояние.
– Большое? – Агарь всегда интересовало все, связанное с деньгами.
– Тут странное дело. Понимаете, дядюшка был ворчливый скупец, который никому не доверял, а потому никто не знал, насколько он, собственно, богат. Он купил домик в Уокинге и там прожил последние десять лет своей жизни. Единственной роскошью, которую он себе позволял, были книги – дядюшка знал множество языков, в том числе итальянский, и собрал великолепную библиотеку иностранной литературы.
– Что с ней сейчас?
– Пошла с молотка вместе с домом и землей. После дядиной смерти явился делец из Сити, предъявил права и все забрал.
– Кредитор, значит… А как же состояние?
– Я ведь начал рассказывать, Агарь, не перебивайте! – отмахнулся Юстас. – Так вот, дядюшка был редкий сквалыга. Все, что у него было, он держал при себе, не доверяя банкам и опасаясь куда-либо вкладывать. Моя маменька, его сестра, была бедна как церковная мышь, но он никогда не дал ей и пенни. А мне… мне он в приступе внезапной щедрости подарил Данте.
– Если судить по вашим словам, – рассудила Агарь, – он скорее преследовал некую одному ему ведомую цель.
– Так и есть, – кивнул Юстас, отметив остроту ее ума. – В этой книге скрыт ключ к его богатствам.
– Значит, он желал видеть вас своим наследником. А при чем здесь ваш приятель Тридл?
– Он бакалейщик из Уокинга, – пояснил Юстас. – Жаден до денег. Он знал, что дядюшка был богат, потому всеми силами пытался получить наследство. Ухаживал, льстил, дарил подарки, настраивал против меня – единственного родственника…
– Разве я не говорила, что он враг вам? Но продолжайте.
– Продолжать, собственно, и нечего. Дядюшка спрятал все свои деньги, а в завещании отказал их тому, кто сможет их найти. Ключ скрыт в этом томе Данте. Должен сказать, что Тридл приходил и требовал показать ему книгу. Я не возражал, но он не нашел ничего, что могло бы привести нас к спрятанному сокровищу. На днях он снова заходил, снова требовал книгу. Я объяснил, что ее пришлось заложить, он предложил выкупить ее, я дал ему квитанцию, и он направился сюда. Итог вам известен.
– Да, я отказала ему, – кивнула Агарь. – И была права, как теперь вижу, поскольку он враг вам. Мистер Лорн, похоже, вас ждет состояние – если вы сможете его найти.
– Ждет. Но я не могу! Во всей книге нет ни единой зацепки, ничего, что вело бы к наследству.
– Вы знаете итальянский язык?
– Да, неплохо – дядюшка научил меня.
– Это плюс. – Агарь положила книгу на стол. – Ключ может быть скрыт в тексте самой поэмы. Но посмотрим. Есть ли в книге пометки на полях?
– Ни единой. Посмотрите сами.
И в мрачной тени ломбарда две юные головки – светлая и темная – склонились над книгой. Юстас как слабейший полностью доверился Агарь. Она переворачивала страницу за страницей, но ни карандаш, ни чернила не замарали старинное флорентийское издание. От «Ада» и до «Рая» ничто не указывало на спрятанное богатство. На последней странице Юстас вздохнул и откинулся в кресле.
– Вот видите, ни единой. Вас что-то огорчило?
– Я просто задумалась, молодой человек, – ответила та. – Если ключ скрыт в книге, на него должно быть некое указание. Пока я его не вижу, но, быть может…
– Быть может? – нетерпеливо уточнил Юстас.
– Невидимые чернила!
– Невидимые чернила? – растерянно повторил тот. – Не понимаю.
– Покойный хозяин этого ломбарда, – бесстрастно пояснила Агарь, – вел дела с ворами, бродягами и всяческой швалью. Разумеется, у него хватало секретов – и порой, по воле обстоятельств, ему приходилось доверять эти секреты бумаге. Разумеется же, что он не хотел разоблачения этих секретов; потому, если ему доводилось писать, скажем, о краденом товаре, он использовал лимонный сок.
– Лимонный сок?! Зачем?
– Невидимые чернила. Стоило письму высохнуть, оно превращалось в чистый лист. Никто его не мог прочитать, понимаете? Потому что, как ни посмотри, читать было нечего.
– А если посмотреть вооруженным взглядом? – иронично уточнил Юстас.
– Ничего. Но если вооружить свой разум, кое-что может и получи́ться, молодой человек, – парировала Агарь. – Тот, кому письмо предназначалось, должен был просто нагреть лист на огне – и строки вмиг проступали, черные и вполне отчетливые.
– Бог ты мой! И вы думаете…
– Я думаю, ваш покойный дядюшка мог поступить так же, – закончила она. – Но не уверена. В любом случае, скоро увидим. – Она рассеянно перелистнула страницы. – К огню ее подносить нельзя, она слишком ценная, страшно испортить… Впрочем, способ есть.
Уверенно и спокойно улыбнувшись, она вышла из комнаты и вернулась с утюгом, который поставила нагреваться. Юстас тем временем любовался своей изобретательной знакомой.
Она была не только умна – она была красива, и это никак не меньше привлекало молодого человека. Он даже замечтался, представляя, как эта внезапная и странная дружба прекрасной цыганки из ломбарда перерастет в нечто большее, в нечто глубокое, нежное… но со вздохом оборвал себя: оба они были бедны, а следовательно, глупо было бы…
– Начнем мы не с начала, – прервала его размышления Агарь, берясь за утюг, – а с конца.
– Зачем? – непонимающе спросил Юстас.
– Ну, – утюг был отставлен, – дело в том, что всегда, когда я ищу какую-нибудь статью, я нахожу ее, только пролистав уйму ненужных мне вещей. И потом, с начала мы ведь уже искали – так теперь попробуем с конца, и, может быть, секрет быстрее откроется. Считайте это пустой причудой, но мне хотелось бы проверить, права я или нет.
Он не стал возражать, и Агарь, положив на последнюю страницу лист оберточной бумаги (чтобы не испортить лист), провела по ней утюгом.
Весело тряхнув головой, она перевернула страницу и повторила операцию.
Стоило убрать оберточную бумагу, и Юстас, заинтересованно следивший за ее действиями, изумленно ахнув, подался вперед. Ему ответило довольное восклицание Агарь: посредине листа одна из строк была отмечена, а рядом на полях была написана дата.
Получалось вот что:
– Смотрите, мистер Лорн! – радостно указала Агарь. – Я угадала, решив начать с конца. И про чернила тоже угадала!
– Вы чудо! – искренне ответил Юстас. – Но я по-прежнему теряюсь в догадках. Вот пометка, вот дата – двадцать седьмое декабря, по-видимому, тысяча восемьсот тридцать восьмого года. Не вижу в этом никакого смысла…
– Не спешите, – мягко сказала Агарь. – Мы сделали первый шаг, сможем продвинуться и дальше. Не могли бы вы перевести этот стих?
– Ну, примерно вот так. – И он зачитал: «О преизобилующая благодать, с помощью которой я дерзал смотреть в предвечный свет так долго, что потерял зрение!»
– А дата?
– Тридцать восьмой год… а сейчас идет девяносто шестой. Получается пятьдесят восемь лет назад. А дядюшка, как я и говорил, скончался как раз в пятьдесят восемь. Должно быть, это день его рождения.
– Дата рождения и строки из Данте… – пробормотала Агарь. – Поди пойми, что тут к чему… и тем не менее я уверена, эти буквы и цифры – код, указывающий путь к наследству.
Юстас сдался сразу:
– Попробуйте его расшифровать, если хотите; я не сумею.
– Имейте терпение! Рано или поздно, а ответ мы найдем. Нельзя ли посмотреть дом вашего дяди в Уокинге?
– Да, конечно. Он еще не перешел в чужие руки, так что мы можем там ходить сколько угодно. Но неужели вы готовы ради меня предпринять такое путешествие?
– Разумеется. Я жажду понять, что кроется за строками и датой, а в доме вашего дяди, может быть, найдется какая-нибудь подсказка. Данте остается у меня, и я пока подумаю над шифром. А в воскресенье зайдите ко мне после закрытия, и мы отправимся в Уокинг.
– Моя благодарность не знает…
– Благодарить будете, когда получите наследство и избавитесь от Тридла, – оборвала его Агарь. – Запомните: вы не при чем, я просто жажду удовлетворить свое любопытство.
– Вы ангел!
– А вы болван и несете чушь! – огрызнулась та. – Ваша шляпа и трость. Выйдете с черного хода, обо мне и так идет дурная слава, и новый скандал мне ни к чему.
– Но позвольте сказать…
– Не позволю!
Она пожелала ему доброй ночи и выпихнула вон, в душную июльскую ночь.
Сердце его часто билось, в крови горел огонь: они виделись только дважды, но он был молод, он спешил любить.
Его привлекали ее красота, ее доброе сердце и острый ум. Она была к нему столь внимательна, что, несомненно, тоже любила его.
Но она была процентщицей. Цыганкой из ломбарда.
У Юстаса не было ни денег, ни происхождения, но он не собирался так опускаться.
И все же… мать его умерла, он остался один в целом мире – и он был беден.
Но если Агарь поможет отыскать дядино наследство, он станет достаточно богат, чтоб искать себе жену. И разве брак – не то, что она будет ждать от него в награду за помощь?
И ведь она так хороша собой, так умна!
К тому времени, как Юстас достиг своего скромного жилища, он твердо решил: как только наследство перейдет в его руки, он женится на цыганке. По-другому выразить свою благодарность он не мог.
Поспешное решение, быть может; но юные сердца легко загораются любовью, молодая кровь легко играет. Юность и красота – как трут и огниво для факела Гименея.
* * *
В назначенный час Юстас – одетый до такой степени парадно, насколько это вообще было возможно в его положении – ждал у дверей ломбарда. Агарь с томиком Данте в руке уже ждала его.
Она была вся в черном: черное платье, черное пальто, даже шляпка. Этот мрачный цвет означал, что Агарь по-прежнему носила траур по Джейкобу Диксу. Она не желала тратить деньги Голиафа, законного наследника, но едва ли тот возражал бы против этого знака скорби по его отцу.
И потом как приказчица она ведь должна получать зарплату. Так почему бы ей не купить траурный наряд?
– Зачем вам Данте? – спросил Юстас, когда они прибыли на вокзал Ватерлоо.
– Он может пригодиться.
– Вы сумели расшифровать код?
– Не знаю. Я не уверена, – задумчиво ответила та. – Я пробовала считать строки на странице – ну, брать двадцать седьмую, двенадцатую, тридцать седьмую. Но все оставалось как прежде.
– Незнакомый язык?
– Нет, я купила у букиниста переводное издание, – спокойно ответила та. – И, считая строки там и здесь, поняла, что к чему.
– Но не нашли решения?
– Именно. Тогда я решила – может быть, это страницы? Взяла тридцать восьмую – нет, двенадцать – снова нет, двадцать семь – мимо. Сложная задачка.
– Неразрешимая, я бы сказал. – Юстас вновь был в отчаянии.
– Отнюдь; думаю, решение я нашла.
– Как? Как? Расскажите!
– Не сейчас. Это слово – но оно, видимо, не имеет значения. Во всяком случае, его не было в итальянском словаре, который я брала.
– Что за слово?
– Узнаете, когда мы прибудем в дом вашего дяди.
Тщетно Юстас ныл, пытаясь добиться ответа. Если уж в умную голову Агарь приходило какое-нибудь решение, то поколебать ее не могло ничто, а потому она раз за разом отказывалась отвечать до тех пор, пока они не окажутся в Уокинге, в доме дяди Бена.
Сам будучи человеком слабохарактерным, Юстас никак не понимал, почему она не поддается на уговоры, и в итоге решил, что он ей безразличен.
Это было ошибкой; он не просто нравился Агарь – она была влюблена в него.
Просто она решила научить его терпению – и потому молчала.
Прибыв в Уокинг, они направились за город, где располагался дом дядюшки. Когда они шли по пустырю, а вдалеке уже можно было увидеть крышу дома, Юстас наконец прервал молчание.
– Если вы найдете для меня деньги, – просто сказал он, – что вы хотите в награду?
– Я думала над этим, – быстро ответила та. – Найдите Голиафа. Сына человека по имени Джейкоб Дикс.
Юстас смутился.
– Кто он? Вы любите его?
– Я его ненавижу! – вспыхнула Агарь. – Но он наследник ломбарда, сын покойного хозяина. Я там работаю только пока он в отлучке. Стоит ему вернуться – и пропади пропадом как ломбард, так и он сам.
– Отчего не дать объявление в газету?
– Я это делала уже много раз, и Варк, мой поверенный, тоже. Но Джимми Дикс не отвечает. Он жил с цыганами в Нью-Форесте, и именно из-за него я бросила табор – так я его ненавидела. Он тоже ушел, и неизвестно, где он теперь. Хотите меня отблагодарить – найдите его и избавьте меня от постылой работы.
– Что ж, – тихо ответил Юстас. – Я его найду. Меж тем, вот и скромное убежище моего дядюшки.
То был крохотный домишко, кривой и обшарпанный, стоявший на клочке отвоеванной у болота земли. На этом же клочке теснились деревья – вишни, яблони, персики и сливы. Посреди нестриженой лужайки, лежавшей перед домом, торчало огромное фиговое дерево. Все выглядело заброшенным, забытым: стволы деревьев не были побелены, дорожки заросли травой, а тут и там сквозь нее торчали цветы, словно заплаты на старой одежке.
Да, все было заброшено – но вовсе не забыто, ибо стоило Агарь и Юстасу открыть калитку, со скамейки под яблоней поднялся мужчина. В руках он держал лопату, которой, видимо, рыл яму – о чем свидетельствовала горка отброшенной земли.
– Мистер Тридл! – возмутился Юстас. – Что вы здесь забыли?
– Деньжата покойника, – мрачно уставился на них бакалейщик. – И если я их найду, они мои. Бог ты мой, сколько же я потратил на старикана инжиру и всякого такого, и это не говоря о французском бренди, которое он выпивал по целой кварте зараз!
– Вам здесь делать нечего.
– Тебе тоже, – отмахнулся тот. – Если мне нельзя, то и тебе нельзя – дом-то общественная собственность, пока не перешел в другие руки. Ты ж притащил сюда эту Иезавель, чтоб деньгу найти?
Агарь, услышав в свой адрес ругательство, выступила вперед и не дала наглецу пощечину, но резко ударила его прямо в налитый кровью глаз.
– Может, это научит вас вести себя как следует, – сказала она, когда Тридл отступил перед нежданной атакой. – Присядьте, мистер Лорн, я все объясню.
– Данте! – Бакалейщик опознал книгу. – И она разгадала загадку! Увела мои денюжки!
– Не ваши. Они принадлежат мистеру Лорну как законному наследнику, – сдерживая ярость, ответила Агарь. – Молчите, пока я вас опять не треснула!
– Не обращайте на него внимания! Говорите! – нетерпеливо сказал Юстас.
– Я пока не уверена, что угадала правильно, – начала Агарь, открывая книгу, – но я тщетно пробовала угадать по строке, по странице и по числу. Тогда я решила взять по буквам, и сами судите, получается какое-то итальянское слово или нет.
И она зачитала отмеченные строку и число – Ficcar lo viso per la luce eterna, 27 декабря 1838.
– Если прочитать дату по цифрам, получится – 271238.
– Да-да, я понял, что дальше?
– Берем вторую букву слова ficcar… – продолжила Агарь.
– I.
– Затем седьмую букву от начала статьи…
– L. Я понял, я понял! Дальше первая – f, вторая – опять i, третья и восьмая – c и o.
– Отлично. – Агарь записала слово и показала его. – Вместе получается Ilfico, это итальянское слово?
– Я не уверен, – задумался Юстас. – Ilfico… нет, нет такого слова.
– Тоже образованный нашелся… – рыкнул Тридл, опиравшийся на свою лопату.
Юстас собрался бросить на него уничтожающий взгляд – и ненароком задержал его на дереве, раскинувшемся посреди лужайки. Мгновенно смысл загадки стал для него ясен.
– Il fico! – воскликнул он, вскочив. – Два слова, а не одно! Все правильно, Агарь! Инжир – это значит инжир, деньги зарыты под инжирным деревом!
Но он и шагу ступить не успел, как Тридл ринулся к дереву, взрывая землю и скашивая длинную траву.
– Если оно там, оно мое! И не подходи, башку раскрою лопатой! Я откармливал старикашку, как бойцового петуха, и нынче он мне заплатит за заботу!
Юстас не хуже него рванулся вперед и вырвал бы лопату, не удержи его Агарь.
– Пусть копает, – сказала она. – Ему достанется работа, вам – деньги. Я смогу доказать, что они ваши по праву.
– О! Как я смогу отблагодарить вас, Агарь?
Она отшатнулась, краска бросилась ей в лицо.
– Найдите Голиафа. Освободите меня от ломбарда.
В этот миг Тридл завопил от радости и, ухватив обеими руками, выволок из ямы большой жестяной ящик.
– Мое, мое, мое! – кричал он. – Наконец-то плата за все мои подарки, за все обеды, которые я ему задавал! Я творил добро – и вон оно наконец вернулось ко мне!
Хохоча и рыдая как сумасшедший, он отжал лопатой крышку.
Юстас и Агарь качнулись вперед, ожидая увидеть, как оттуда посыпятся золотые монеты… но вот крышка откинулась вовсе.
Ящик был пуст.
– Что?! – возопил Тридл. – Да что же это такое?!
Столь же пораженный, Юстас наклонился, желая увидеть все собственными глазами.
Пусто. Только лист грубой бумаги.
Не в силах что-то сказать, он молча передал бумагу пораженной Агарь.
– Да что ж за нахрен-то?! – повторил Тридл.
– Это многое объясняет, – пробормотала Агарь. – Похоже, этот ваш богатенький дядюшка был на самом деле нищим.
Оба мужчины испустили вопль изумленного разочарования.
– Вот, послушайте.
И она зачитала текст записки:
Когда я вернулся в Англию, меня сочли богачом, и все мои родственники и знакомые увивались вокруг в надежде получить крошки с моего стола. А у меня едва хватило денег на то, чтоб нанять себе скромное жилье, кое-как обеспечить годовое содержание и не нуждаться в самом необходимом. Роскошь обеспечивали мне те, кто надеялся получить мое наследство, поверив слухам, что я богат. Что ж, наследство я оставляю – золотое правило, верность которого я доказал на собственном примере: лучше считаться богатым, чем богатым быть.
Она передала письмо Юстасу, но тот выронил его. Тридл упал на землю, воя от злости и кро́я ловкого покойника последними словами.
Осознав, что все кончено и обещанное богатство растворилось в воздухе, Агарь взяла Юстаса за руку и повела прочь, оставив рыдающего и бранящегося бакалейщика позади.
Юстас следовал за ней словно во сне, изредка роняя пару слов и снова умолкая. Что он говорил, как она его утешала – значения не имеет. Но у дверей ломбарда Агарь подала ему томик великого Флорентийца и сказала:
– Я возвращаю это вам. Продайте и на вырученные деньги сколотите собственное состояние.
– Мы… Увидимся ли мы еще?
– Разумеется, мистер Лорн.
Да, им еще суждено было увидеться. Суждено было даже стать мужем и женой. Но это уже совсем иная история – и не в «Деле о Флорентийце» будет поведана она…